Чичерин Б. Н. Курс государственной науки. Тома I-III. - Москва, типография товарищества И. Н. Кушнерев и Ко, 1894 г.

Глава I. Существо государства

Изложение государственного права должно начаться с установления понятия о государстве. Им определяется его существо, или свойственная ему природа.

Понятие выражается определением. Полное определение должно заключать в себе все основные элементы, или признаки предмета, определяющие его существо и отличающие его от других. Чтобы в этом отношении найти путеводную нить, припомним важнейшие определения государства, которые встречаются в истории политических учений.

Государство, говорит Аристотель, есть известный союз людей, а всякий союз заключается для известного блага. Высший из всех союзов будет тот, который заключается для высшего блага, обнимающего все остальные. Это и есть союз политический, которого цель есть самодовлеющая и совершенная жизнь. Поэтому государство определяется как союз родов и сел для жизни совершенной и самобытной.

Таким образом, здесь государство определяется его целью, полнотой и самобытностью жизни, чем оно отличается от других союзов, преследующих те или другие частные цели.

Ту же мысль выражает Гегель, когда он определяет государство как осуществление нравственной идеи (Der Staat ist die Wirklichkeit der sittlichen Idee: Rechtsphil. § 257). Нравственная идея, представляющая высшее сочетание свободы с разумным порядком, составляет природу государства, или внутреннюю цель, которую оно осуществляет в своем устройстве.

Иные элементы принимает Цицерон. Как Римлянин, он вводит в свое определение, с одной стороны, свободу граждан, с другой стороны - юридический закон, как связующее начало общества. Государство, по его определению, есть устроение народа (res publica est constitutio рорuli. De Rep. I, 26); "народ же не есть всякое собрание людей, соединенных каким бы то ни было образом, а собрание людей, связанных согласием права и общением пользы" (populus autem non omnis hominus coetus quoque modo congregatus, sed coetus multitudinis, juris consensu et utilitatis communione sociatus. Ib. 25). В другом месте, указавши на то, что "закон есть связь гражданского общества" (quum lex civilis societatis vinculum), он спрашивает: "Что такое государство, как не общение права?" (quid enim est civitas, nisi juris societas? Ib. 32).

Из новых писателей определению Цицерона следует родоначальник философии права нового времени, Гуго Гроций. "Государство, - говорит он,- есть совершенный союз свободных людей для охранения права и для общей пользы" (Civitasз est coetus perfectus liberorum hominum, juris fruendi et communis et causa sociatus. De jure belli ас рас. I, и § XIV). Но еще прежде него Боден существенным признаком государства считал верховную власть. Государство, по его определению, есть правое управление нескольких семейств и того, что им обще, с верховной властью (Republique est un droit gouvernement de plusieurs mesnages, et de ce qui leur est commun, avec puissancе souveraine. Dе la Rep. I, 1).

Тот же признак верховной власти, в связи с теорией происхождения государства из договора, полагает в основание своего определения Гоббес. "Государство, - говорит он, - есть единое лицо, которого воля, вследствие договора многих людей, считается волей всех, так что оно может употреблять силы и способности каждого для общего мира и защиты" (civitas est persona una, cujus voluntas, ех расtis plurium hominum, pro voluntate habenda est ipsorum omnium, ut singulorum viribus et facultatibus uti possit ad pacem et defensionem communem. Dе Cive. V).

То же понятие о единении воли на основании договора было усвоено и защитниками теории народовластия. По учению Руссо, в силу договора, которым отдельные лица соединяют свою волю в одну общую волю, образуется нравственное или собирательное тело, которое от этого акта получает свое единство, свое общее я, свою жизнь и свою волю. Это публичное лицо, образуемое единением всех, называется государством (Du Contr. soc. Liv. I, ch. 6).

Теория происхождения государств из договора, как известно, не выдержала критики и ныне всеми оставлена. Поэтому и вытекающие из нее понятия не могут входить в определение государства. Оно должно заключать в себе лишь то, что необходимо принадлежит к существу государства и без чего оно немыслимо. Изложенные выше определения содержат в себе всю совокупность этих необходимых элементов, а именно: соединяющиеся свободные лица, связывающее их юридическое начало, или закон, общую цель, во имя которой происходит соединение, и, наконец, верховную власть, составляющую характеристическую принадлежность государственного союза. Соединяя все эти элементы, мы получим следующее определение: "Государство есть союз народа, связанного законом в одно юридическое целое, управляемое верховной властью для общего блага".

Все эти элементы - власть, закон, свобода и общая цель - входят в состав всех других союзов, в которые слагается человеческое общежитие. Без них не обходится ни один. Эти союзы суть: союз кровный, гражданский и церковный. Первый основан на физиологических и нравственных отношениях мужа и жены, родителей и детей; второй на частных отношениях свободных или несвободных лиц, живущих под общими нормами права; третий на нравственно-религиозном законе, связывающем верующих в единое религиозное общество. Основные элементы всякого общежития, власть, закон, лицо и общая цель, присущи им всем, но в каждом из них один элемент является преобладающим: в кровном союзе полнота целей, образующая общение всей жизни для совокупного блага; в гражданском союзе - лицо с его частными правами и интересами; в церковном союзе - религиозно-нравственный закон; наконец, в государстве преобладает начало власти. Существенный признак, отличающий государство от всех других союзов, состоит в том, что все они юридически подчиняются государству, государство же владычествует над всеми. Верховный, державный, владычествующий союз называется именно государством. Другие союзы могут случайно быть совершенно самостоятельными. Отец семейства на необитаемом острове не подчинен никому. Средневековый предводитель дружины был вольный человек, не знавший над собой власти и командовавший другими такими же вольными людьми, состоявшими с ним в договорных отношениях. Но эта случайная самостоятельность есть не более как фактическое явление, а не юридическое начало, вытекающее из самого существа этих союзов. Государству же верховная власть принадлежит по самому его существу; это - признак, отличающий его от других союзов. Само понятие о верховной власти заключает в себе полноту права, которое делает из этого начала особый юридический принцип, неприложимый ни к какому другому союзу и специально свойственный государству. С этим объяснением можно вкратце определить государство, в отличие от других союзов, как союз народа, живущего под верховной властью.

Примеч. Русское слово государство точнее обозначает этот отличительный признак политического союза, нежели латинское civitas, или новейшее etat, Staat.

Разберем подробное определение, с целью установить точное понятие о всех входящих в состав его признаках.

1. Государство есть союз. Многие публицисты, например Моль, определяют государство как учреждение. Если под именем учреждения разуметь всякое постоянное устройство, определяемое нормами права, то государство есть учреждение. Но это понятие слишком общее. Учреждения бывают и такие, которые не суть союзы, а места и лица, исправляющие известные общественные должности. В этом смысле государство может быть понято не как союз народа, а как система мест и лиц, стоящая над народом и им управляющая. Такое воззрение ведет к ложным последствиям, ибо через это граждане перестают быть членами государства; они не входят в его состав. Недостаточность этого понятия очевидна. Народ, устроенный в государство, образует одно целое, в состав которого входят, с одной стороны, соединяющиеся лица, с другой - система учреждений, которые служат ему органами. Все это вместе составляет одно юридическое тело, состоящее из лиц и учреждений; как таковое, оно должно иметь свое название, и это название есть государство. Публицисты, которые держатся понятия о государстве как об учреждении, сами принуждены признать эти начала. Моль постоянно называет государство организмом народного сожительства.

2. Государство есть союз народа. Слово народ имеет два значения: этнографическое и юридическое. Народ в этнографическом смысле есть совокупность людей, связанных естественным происхождением и духовным единством. Внешним выражением этого единства служит общий язык. Народ в этом смысле может вовсе и не быть устроен в государственный союз. Один и тот же народ нередко входит в состав разных государств. В юридическом же смысле народ есть совокупность лиц, составляющих одно политическое тело. С точки зрения права, народ образуется именно соединением людей в государство. А так как союз состоит из множества лиц, связанных в одно целое, то и в юридическом смысле слово народ может быть понимаемо в двояком смысле: как единство и как множество. Как единое юридическое тело, народ тождествен с государством; но в это понятие, кроме лиц, входит и все юридическое устройство, связывающее народ в одно тело, то есть правительство. Государство составляется из граждан совокупно с правительством. Напротив, как множество, народ есть совокупность отдельных лиц или граждан, подчиненных высшей власти. В этом смысле народ противополагается правительству и подчиняется последнему, причем, однако, граждане, как свободные лица, имеют и права, которые могут простираться до участия в верховной власти.

Народ есть первый и необходимый элемент государства, ибо союз составляется из лиц. Но для того чтобы он мог образовать государство, нужно общее сожительство. Государство не составляется из рассеянных лиц, как церковь, как сословие, как племя, ибо в таком случае нет самостоятельного, полновластного целого. Для этого необходимо иметь свое, занимаемое союзом пространство, то есть территорию. Поэтому территория составляет необходимую принадлежность государства, и в этом смысле она входит в него, как один из составных его элементов. Народ в юридическом смысле может быть определен как совокупность граждан, живущих на своей территории и образующих одно юридическое целое.

3. Народ, или составляющие его граждане, живут под общим законом. Человеческий закон есть постоянное правило жизни. Юридический закон есть принудительное правило, определяющее права и обязанности лиц. Этим он отличается от закона нравственного, который обращается к совести, но исполняется по свободному решению человека, а не в силу принуждения. Юридический закон подразделяется на гражданский и государственный. Первым определяются права и обязанности отдельных лиц между собой; вторым определяются отношения членов к целому и целого к членам. Этим самым государственный закон подчиняет лица постоянному высшему порядку и связывает их в единое тело. Подчинение лиц господствующей над ними власти совершается на основании закона; иначе это - право силы, а не юридическое начало. Закон, с другой стороны, ограждает и свободу, определяя права граждан. Следовательно, без закона невозможна гражданская свобода. Наконец, закон определяет устройство, права и обязанности государственных властей, ибо власть может повелевать только во имя законного права. Таким образом, закон составляет общую юридическую связь всех элементов государства. Это и выражается приведенным выше изречением Цицерона: lex est vinculum civitatis.

4. Закон связывает народ в единое юридическое целое. Союз, составляющий юридически одно целое, называется юридическим или нравственным лицом. Таковое становится субъектом прав и обязанностей; оно имеет свою волю, органом которой является установленная в нем власть. Закон, связывающий лица в одно целое, вместе с тем подчиняет их воле этого целого, выражаемой установленной законом властью. Но этот верховный орган, в свою очередь, имеет подчиненные органы, через которые верховная воля переходит в исполнение. Вследствие этого, система государственных учреждений образует цельный, связанный внутри себя организм, в котором выражается цельность государственного порядка. А так как и граждане участвуют в деятельности этих органов, то все государство в совокупности может рассматриваться как организм. Но употребляя этот термин, не должно забывать, что это организм, составленный не из страдательных физических материалов, повинующихся непреложным физическим законам, а из разумносвободных лиц, имеющих каждое свои права, свои цели и свои интересы. Это - организм духовный, который имеет свою специальную природу и свои свойства. Поэтому всякие заключения от свойств физических организмов и всякие уподобления физическому организму тут неуместны. Они составляют плод ненаучной фантазии и ведут к совершенно ложным последствиям. Столь же неуместно смешение государства с обществом и распространение на последнее того понятия об организме, которое присваивается государству в силу его юридического устройства. Общество, даже с чисто юридической стороны, как гражданское общество, не составляет одного юридического лица; оно представляет совокупность частных отношений между входящими в состав его лицами, и этим самым оно отличается от государства. И тут смешение этих двух разных понятий ведет к радикально ложным последствиям, именно, к поглощению общества государством, а с тем вместе к уничтожению свободы лица. Истинное отношение этих двух союзов будет выяснено ниже.

5. Государственный союз управляется верховной властью. Власть есть воля, имеющая право повелевать. Таковая необходима во всяком союзе, ибо она одна может охранять закон и порядок и ограждать свободу лиц от посягательства со стороны других. Свобода человека заключает в себе возможность нарушения чужого права, а вместе и уничтожения целей союза. При полной свободе лиц никакой союз существовать не может. Человеческое общежитие основано на том, что общая сила заставляет каждого подчиняться общей воле. Но как скоро существуют власти, так необходима власть верховная; этого требует общественное единство, которое невозможно при существовании властей, друг от друга независимых. В обществе, составляющем одно целое, все частные власти, в порядке юридических отношений, должны подчиняться единой верховной власти, как представительнице целого, владычествующего над частями. Из человеческих союзов, эта власть может принадлежать только государству, ибо оно представляет это высшее юридическое целое. По самой своей природе, или по своему понятию, государство есть союз, облеченный верховною властью.

6. Цель государства есть общее благо. Благо союза заключается в полноте и согласном развитии всех его элементов. В этом состоит истинная природа государства, его идея. Поэтому можно сказать, что цель государства состоит в развитии его идеи. Эта цель содержит в себе и юридическое начало и нравственное: юридическое, ибо она осуществляется путем принуждения; нравственное, ибо подчинение частных целей общей есть нравственное требование. Но государство не имеет целью осуществление нравственных требований личной деятельностью его членов. Эта цель составляет задачу церкви, а не государства, ибо церковь, а не государство, действует на совесть; принудительное же исполнение нравственных требований есть отрицание самых оснований нравственного закона, который есть закон свободы. Государство осуществляет нравственные начала в собственной своей деятельности, на сколько ею определяются общие интересы союза. С другой стороны, государство не ставит себе целью частного блага своих членов. Частное благо есть цель гражданского общества, а не государства. Последнее содействует развитию частных интересов лишь настолько, насколько они входят в общий интерес. Государство есть союз, возвышающийся над другими союзами, а не поглощающий их в себе. Поэтому и цель его не совпадает с целью других союзов. Существенное отличие состоит в том, что цель его общая, а не частная. Но так как благо целого зависит от благосостояния частей, то косвенно целью государства становится содействие частным интересам. Насколько это содействие необходимо, это вопрос, которого решение зависит от изменяющихся условий жизни. Но коренное начало состоит в том, что вмешательство государства в область частных интересов составляет исключение, а не правило.

Таково существо государства, выраженное его определением. Из него вытекают и существенные его свойства. Они суть следующие:

1. Государство есть союз единый. Существо его состоит именно в том, что лица соединяются здесь в единое юридическое тело, имеющее одну цель - общее благо, и управляемое единой верховной властью, господствующей над частями. Однако, этот признак прилагается вполне только к простому, единичному государству. Но могут быть государства сложные, составленные из других государств. В таком случае верховная власть, представляющая верховное единство, распределяется между целым и частями. Формы этих соединений могут быть разные; они будут изложены ниже.

2. Государство есть союз постоянный. Оно образуется не для временных целей, а во имя вечных начал, владычествующих в человеческой жизни, и подчиняющих ее высшему нравственно-юридическому порядку. Как юридическое лицо, государство не рождается и не умирает, а сохраняется неизменно, связывая следующие друг за другом поколения в одно целое. Эта связь не возобновляется беспрерывно, волей каждого поколения, как утверждают последовательные атомисты. Рождаясь в государстве, человек является на свет уже связанный государственным законом; он принимает все наследие предков, которое он точно таким же образом передает потомкам. Без этой преемственности сознания и воли нет духовной жизни, нет истории человечества. Эта преемственность не нарушается даже изменением всех учреждений. Государство есть союз, который остается тождественным с собой, хотя бы весь установленный в нем юридический порядок подвергся полному перевороту. Поэтому и обязательства государства сохраняют свою силу, не смотря на смену поколений и правительств. По идее, государство вечно, хотя, в силу обстоятельств, оно может разрушиться.

3. Как единый, постоянный союз, государство юридически нераздельно. Фактически оно, конечно, может делиться, так же как оно может разрушаться, уступая внешней силе или вследствие внутреннего распадения. Части, которые не держатся вместе, могут разорвать свою связь. Но не может быть юридического закона, в силу которого государство было бы делимо, ибо это противоречит его существу. В средние века, и на Западе и у нас, княжества нередко делились между сыновьями владельца; но это именно доказывает, что тут не было государственного порядка. Это были союзы, управляемые частным правом, а не государства в истинном значении этого слова.

4. Государство есть союз самостоятельный. Будучи облечено верховной властью, оно не подчиняется никому. Это - тело державное. Отсюда внешняя его независимость. Однако, и тут могут быть уклонения от этого начала. В сложных государствах части пользуются неполной самостоятельностью. Государство может быть подчинено другому и в силу завоевания. Сохраняя часть своих прав, оно ограничивается в других. Через это оно не перестает быть государством, хотя не вполне соответствует этому типу. При полной зависимости оно превратилось бы в простую область; сохраняя часть своих прав, оно представляет нечто среднее между областью и государством. Подобные полусамостоятельные государства можно назвать полугосударствами. Действительная жизнь всегда представляет переходы из одной формы в другую; но это не мешает обозначить существенные признаки каждой формы.

В результате государство представляет организацию народной жизни, сохраняющейся и обновляющейся при непрерывной смене поколений. В нем народ становится исторической личностью и исполняет свое историческое назначение. Поэтому в государстве выражаются физиологические и духовные свойства народа. Каждый народ имеет свои особенности, данные природой и выработанные историей. Эти особенности он вносит и в государственную жизнь. Через это не изменяется сущность государства, ибо оно коренится в неизменной природе человеческого общежития. Но из присущих ему элементов получает перевес тот или другой. Этнографическим началом изменяется не существо государства, а действительная его жизнь.

Для отдельного лица эта общая, охватывающая его среда, в которой оно рождается, живет и умирает, к которой оно принадлежит, как часть к целому, называется отечеством. Каждому человеку отечество представляется вечной идеей, которой он обязан служить всем своим существом, жертвуя для него даже жизнью. Любовь к отечеству составляет одно из самых высоких и священных человеческих чувств. Эта идея отечества, получая общую организацию, устраиваясь как одно целое, имеющее одну волю, становится государством. Государство есть организованное отечество.

Глава II. Государственная цель

Определив существо государства, разберем один за другим все основные его элементы. Начнем с цели, представляющей полное выражение идеи государства, то есть, его природы и конечной причины его существования. Общая цель каждого существа, заключающая в себе все частные его цели, состоит в исполнении его назначения. Назначение же предмета определяется его природой, которая составляет внутреннюю цель развития, или идею, руководящую его деятельностью. Поэтому высшая цель государства состоит в осуществлении его идеи, или в развитии его существа.

Существо государства изложено выше: оно представляет сочетание разнообразных общественных элементов в единый органический союз. Следовательно, общая цель государства состоит в развитии этих элементов и в гармоническом их соглашении.

Это цель практическая, а не теоретическая. Государство не исследует истины, а осуществляет добро. Поэтому, развитие науки, искусства, религии, само по себе, не составляет цели государства. Оно в этих вопросах не имеет голоса. Однако теоретические вопросы находятся в тесной связи с практическими. Разрешение практических задач, общественное устройство, порядок и развитие зависят от разлитых в обществе мыслей и убеждений, от степени его образования, а с своей стороны, теоретические цели часто нуждаются в практических средствах, находящихся в распоряжении государства. В обоих случаях они входят в круг ведомства государства, которое им содействует, имея ввиду приносимую ими практическую пользу.

Но это цель косвенная; прямая же цель состоит в гармоническом устройстве общественной жизни. Эта общая цель распадается на столько отдельных целей, сколько существует отдельных элементов в государстве, ибо каждый элемент, развиваясь, имеет свою, присущую ему цель. Отсюда разнообразие приписываемых государству целей и те разноречия, которые мы находим у писателей.

Характеристическим признаком государственного союза является, как мы видели, верховная власть. Она управляет государством, следовательно служит верховным двигателем всех его целей. Но собственное ее назначение, независимо от других элементов, состоит в установлении безопасности. Это сила, побеждающая все другие силы, препятствующая нарушению порядка, а вместе охраняющая союз от внешних нападений. Итак, установление безопасности - вот первая цель государства. Эту цель приписывают ему Гоббес и другие писатели. Средством для этого служит развитие государственной силы, которая через это сама становится целью для государства. Очевидно, что эта цель чисто отрицательная; она состоит в устранении зла. Но устранить зло, или неправомерное насилие, можно только насилием, то есть, новым злом. Следовательно, с этой точки зрения, власть, а потому и государство ничто иное как неизбежное зло, установленное для избежания зла еще большего. Еслибы все люди были добродетельны, то государства были бы вовсе не нужны. А потому идеал человеческого общежития состоит в упразднении государства. Такой взгляд высказывают даже такие основательные исследователи государственного права, как Цахариэ.

Софизм состоит здесь в том, что отрицание зла не есть зло, а добро. Насилие тогда только есть зло, когда оно является нарушением права, а не тогда, когда оно является восстановлением права, отрицанием отрицания. Частному лицу воспрещается самоуправство, ибо оно не может быть судьей собственного права; но в обществе необходим орган, охраняющий и восстанавливающий право, и таковым является государство, как представитель целого, господствующего над членами. Если бы даже все люди были добродетельны, то и в таком случае подобный орган был бы необходим, ибо отрицательная деятельность предполагает нечто положительное, что требуется охранять. Запрещая насилие, устанавливая безопасность, государство тем самым объявляет свободу и права человека неприкосновенными для других. Но для того чтоб охранять права, нужно сначала их определить. Свобода и права имеют границы, отделяющие область свободы одного лица от области свободы другого; следовательно, необходимо установить для них положительные нормы, а это опять дело власти, как представительницы целого, господствующего над частями. Определение и охранение свободы и прав лица - такова вторая цель государства. Эту цель приписывают ему учения ХVIII века.

Личная свобода и проистекающие из нее права принадлежат к области гражданского общества. Государство, являясь верховным установителем и охранителем этих прав, тем самым подчиняет себе гражданское общество. Но свобода составляет существенный элемент самого государства. Оно состоит из свободных лиц, которые, подчиняясь высшей власти, сами, в большей или меньшей степени, участвуют в решении общественных дел. Это участие составляет сущность свободы политической, в отличие от свободы личной или гражданской. Следовательно, развитие свободы политической составляет также одну из целей государства. Теоретики народовластия считают ее даже неотъемлемой принадлежностью всякого правомерного государства.

Но свобода в государстве подчиняется высшему нравственному порядку. Свобода человека потому должна быть уважаема, что человек - существо разумно-нравственное, носящее в себе сознание высших начал. В государстве он становится членом высшего нравственно-юридического союза, который, подчиняя части целому, тем самым осуществляет нравственный закон и служит средством для нравственного возвышения людей. Таким образом, осуществление нравственного порядка составляет также цель государства. Эту цель приписывает ему школа Лейбница, также Фихте и Шталь.

Однако не всякое исполнение нравственного закона может быть целью государства. Коренная область нравственного закона есть внутренний мир человека, в котором господствует свободная совесть. Человек действует нравственно, когда он действует по внутреннему побуждению, а не под влиянием внешних сил. На эту область государственная цель не распространяется, 1) потому что это сфера частная, а государственная цель общая; 2) потому что это область свободы, которая не подлежит действию принудительной власти. Принуждение к нравственным действиям есть притеснение совести, следовательно отрицание нравственности в самом ее корне, в свободном побуждении человека. Принудительная нравственность есть безнравственность. В этой области может действовать только церковь своим нравственным влиянием и своим действием на совесть. Государство же имеет целью исполнение нравственного закона, насколько он осуществляется в общественной жизни. Нравственный закон исполняется установлением прочного законного порядка и справедливых норм жизни. Ему противоречат произвол и притеснение. Как представители этого высшего нравственного порядка, правители обязаны руководиться в своих действиях нравственным законом. Это не есть уже требование личной совести, в которой каждый является сам себе судьей; это - требование государственного союза, осуществляющего в себе нравственный закон.

Но в государственной жизни нравственные требования сочетаются с материальными интересами, насколько они касаются целого союза. Совокупность тех и других составляет общественное благо, которое и есть высшая и конечная цель государства, заключающая в себе все остальные. Государство не есть только внешнее учреждение, установленное для охранения права и безопасности; это и не чисто нравственный союз, как церковь. Государство есть организм народной жизни, личность народа, как единого, постоянного целого, а потому все интересы народа суть собственные интересы государства. Все человеческие интересы, как материальные, так и духовные, в известной мере получают этот характер; частные интересы, в силу взаимной связи, становятся интересом общественным, ибо только в союзе с другими людьми человек достигает своего назначения. Таким образом, частное хозяйство находится в зависимости от промышленного состояния целого народа, личное образование от состояния народного просвещения. Эти совокупные интересы, образующие то, что называется общественной пользой, составляют, следовательно, необходимую цель союза. Эту цель приписывают государству, как скептическая школа, или утилитаристы, так и идеалисты, и наконец социалисты.

Последние, однако, доводят это начало до такой крайности, в которой личные цели вполне поглощаются общественной. Лицо в этой системе является только орудием общества. Между тем всякая общественная жизнь слагается из двоякого элемента, личного и общественного; каждый из них имеет свою принадлежащую ему область, которая не может быть у него отнята. Идеал состоит в гармоническом их соглашении, а не в поглощении одного другим. Как уже было указано выше, область частных интересов, или частной пользы, относится к гражданскому обществу, где господствует свободная деятельность лиц. Государство, по принципу, в это не вмешивается. Оно не заботится о частном хозяйстве, об образовании отдельных граждан. Устройство личного благосостояния за счет общества есть нарушение обязанностей государства. Деятельность последнего начинается там, где интерес действительно становится общим, то есть, там, где требуются общее законодательство или общие учреждения. Оно не вмешивается в частные промышленные предприятия, но заведует общими условиями промышленной деятельности, каковы, например, монетная система или пути сообщения, находящиеся в общем пользовании; оно устанавливает общие условия безопасности и санитарные требования и т. д. Этим оно, с одной стороны, содействует частным интересам, а с другой стороны, подчиняет их интересу общественному.

Таким образом, в начале общественной пользы заключается и удовлетворение личных целей и осуществление высшего порядка. Цель государства состоит, следовательно, в сочетании противоположных элементов, входящих в его состав, личного и общественного. Это и разумеют, когда целью государства ставят сочетание порядка и свободы. Эту идеальную цель приписывает государству конституционная школа, а также Шлейермахер. Но еще полнее выражается та же мысль изложенным выше определением, что цель государства состоит в развитии его идеи, то есть, в полном развитии и гармоническом сочетании всех его элементов. В этой верховной цели заключаются мир, свобода, порядок, общая польза, и все это приводится к высшему гармоническому единству. В этом состоит то совершенство жизни, о котором говорит Аристотель.

Эту цель приписывают государству философы-идеалисты, Платон, Аристотель и Гегель. Платон говорит, что государство представляет собой все добродетели, мужество, или силу, мудрость, умеренность и, наконец, правду. И точно, сила есть добродетель власти, охраняющей безопасность; мудрость есть сознание высшего закона, устанавливающего порядок; умеренность есть добродетель граждан, преследующих личные свои цели, но подчиняющих их цели общественной; наконец, над всем царствует правда распределяющая, которая каждому элементу указывает подобающее ему место в общем организме и удерживает его в должных пределах, сообразно с его назначением. Так как государство есть союз, владычествующий над всеми, то оно является высшим осуществлением правды. Это и есть его идея, составляющая внутреннюю цель развития. В этом состоит и общее благо, а потому государство есть высшее осуществление идеи добра. Вместе с тем оно является и высшим осуществлением свободы, но не свободы личной, которая, сохраняя принадлежащую ей область и свои неотъемлемые права, становится здесь подчиненным началом, а свободы духа, то есть разумного самоопределения человеческого духа, представляющего высшее единство личностей в общем союзе. Так понял государство Гегель. Но это цель чисто идеальная. Она составляет высший идеал человеческого развития. В действительности же она осуществляется только постепенно, в историческом процессе, который следует известным историческим законам, поочередно выдвигая то один элемент, то другой, сообразно с изменяющимися потребностями жизни. В этом процессе каждый народ является с своими особенностями, вытекающими из его природных свойств и его истории. Один народ дает перевес одному элементу, другой - другому, один - власти, другой - свободе. Мало того: один и тот же народ, в различные эпохи своего развития, дает перевес то одному элементу, то другому. Это зависит как от степени его развития, так и от практических потребностей общества в данную пору. Разительные тому примеры представляют в древности Греция и Рим, в новое время - Франция. Таким образом, если общая цель государства состоит в полном развитии его идеи, в гармоническом сочетании всех элементов, то в действительности это развитие совершается сообразно с способностями каждого народа, с степенью его развития, с жизненными его задачами. К идеальному, или метафизическому, началу присоединяются элементы физиологический и исторический, которые общую цель ограничивают и делают частной целью данного народа, в данное время. Практическая цель государства, в отличие от идеальной, есть развитие его идеи в приложении к данному обществу, или народу. В этом смысле говорят, что высший закон есть благо народа (salus populi suprema lex).

Эти частные цели народов находятся во взаимной связи. Народ не заключается в тесном кругу своей внутренней жизни; он призван играть роль в исторических событиях. Народы вступают во взаимные сношения, мирные или неприязненные; они вместе действуют на общем поприще всемирной истории, где каждый исполняет свою задачу и имеет свое назначение. Идеальная цель государства осуществляется совокупными силами народов. Исполнение этого высшего назначения народа, его исторического призвания, деятельное участие в судьбах мира составляет также цель государства. Здесь оно является уже не в отношении к внутренним своим элементам, а как единое целое, отличное от других таких же особей, но состоящее с ними в связи.

Из сказанного ясно, что все, что составляет цель практической жизни человека, есть вместе цель государства, но лишь настолько, насколько эта цель становится общей. Государство есть нравственное лицо, стоящее над физическими лицами, но не поглощающее их в себе, а оставляющее им собственную сферу свободной деятельности, подчиненную только целям целого. Теперь мы можем разрешить вопрос: есть ли государство только средство для личных целей граждан, для их счастья и совершенствования, или же оно вместе и само себе цель, то есть оно имеет собственное назначение, а не только служение лицам?

Очень многие публицисты держатся первого мнения, которое составляет очевидное последствие чисто индивидуалистической точки зрения. И точно, нет сомнения, что государство составляет средство для отдельных лиц. Каждое разумное существо есть само себе цель; оно не должно быть низведено на степень простого средства. Чувство, сознание и воля составляют принадлежность отдельной особи, а не нравственного лица, которое может хотеть и действовать только через физические лица. Как разумно-свободное существо, каждый член государства имеет свои, неотъемлемо принадлежащие ему цели, в которых он сам верховный судья. Эти цели он преследует в союзе с другими, и в этом отношении союз является для него средством. Таким образом, когда государство охраняет право, оно имеет ввиду ограждение личности каждого гражданина; когда оно заботится об общей пользе, оно имеет ввиду благосостояние своих членов. Но с другой стороны, когда государство охраняет право, оно имеет ввиду исполнение высшего закона, осуществление идеи правды на земле; заботясь о благосостоянии, оно имеет ввиду благо целого, а не пользу отдельных лиц. Наконец, очевидно, что всемирно-историческая роль народа не может составлять цель отдельного лица, а только целого союза. Здесь уже лицо становится средством для государства. Государство имеет право требовать от него жертвы, даже всецелой, доходящей до пожертвования своей жизнью для интересов целого союза. Это именно оказывается на войне. Если бы люди соединялись в государства единственно для собственного счастья, то подобной жертвы нельзя было бы требовать. Все имеют одинаковое право на счастье, и никто не может быть принужден жертвовать собой для других. Я соглашусь пожертвовать частью своего достояния для сохранения других высших благ; но как скоро от меня требуют, чтобы я пожертвовал жизнью, так уничтожается самая цель, для которой я вступил в союз, именно - мое собственное благосостояние. На чем же основано подобное требование? На том, что назначение человека не есть только собственное его благоденствие, но и служение высшей цели, общему делу. Высшие способности, лучшие стремления человека развиваются именно в этом служении. Только этим служением человек достигает возможного для него совершенства и в нем находит высшее свое удовлетворение. В порядке взаимных частных отношений между людьми, это высшее призвание, деятельность на пользу других, есть дело свободы. Здесь требование остается нравственным, а не юридическим. Но как скоро человек делается членом высшего нравственно-юридического союза, так в отношении к этому союзу, как целому, нравственное требование становится вместе и юридическим. И тут все, что есть дело личного призвания, исполняется добровольно; но есть принудительные повинности на пользу целого, одинаково распространяющияся на всех. Все граждане обязаны отдавать часть своего достояния для общих целей, все обязаны по призыву власти идти на защиту отечества, подвергая опасности самую свою жизнь. Этим обнаруживается то, что цель государства состоит не только в ограждении личной свободы и в развитии частного благоденствия, но прежде всего в установлении такого порядка, где личная свобода и частное благо являются составными элементами, подчиняясь высшим началам, без которых невозможно и разумное счастье человека.

Таким образом, если с одной стороны государство служит средством для лица, то с другой стороны лицо служит средством для государства. Одно существует для другого. Это отношение целого и частей называется органическим, а потому государство можно назвать организмом, памятуя только, что это организм духовный, состоящий из свободных лиц.

Глава III. Закон

Государственный закон есть совокупность юридических норм, определяющих устройство и деятельность государства. Им определяются, как устройство и деятельность правительственных властей и учреждений, так и права граждан.

Выше было сказано, что закон составляет юридическую связь политического тела; он сообщает последнему постоянство и дает ему обязательную силу в отношении к членам. А так как без этих начал нет нравственного лица, то закон есть необходимый элемент государства.

Юридическое начало, определяющее государственный закон, есть публичное право (jus publicum). Его существо состоит в том, что оно истекает из понятия о государстве, как едином целом, владычествующем над частями, то есть из идеи государства. Этим оно отличается как от частного права, истекающего из понятия о свободе и правах лица, так и от нравственного закона, истекающего из понятия об обязанностях человека как разумно-нравственного существа. Идея государства, как мы видели, соединяет в себе оба начала; она представляет сочетание прав и обязанностей. Посмотрим, какие из этого вытекают отношения государственного права, с одной стороны, к частному праву, с другой стороны к нравственному закону.

Общая черта государственного права и частного состоит в том, что и то и другое есть право, то есть отношение свободной воли, определяемое общей принудительной нормой. Право есть законное определение свободной воли. Свобода, определяемая законом, есть право в субъективном смысле; закон, определяющий свободу, есть право в объективном смысле. Первое присваивается человеку, как разумно-свободному существу; это и есть коренной источник права. Отсюда определение римских юристов: "Право получило название от правды; правда же есть постоянная и непрерывная воля воздавать каждому свое"(jus a justitia appellatum est; justitia autem est constans et perpetua voluntas suum cuique tribuendi). Свое, то есть то, что принадлежит лицу, составляет, следовательно, основное начало права. Но, проявляясь во внешних действиях, свобода одного лица сталкивается с свободой других. Отсюда необходимость взаимного разграничения. Вследствие этого право определяется как взаимное ограничение свободы. Это разграничение совершается установлением общей нормы, которая и есть право в объективном смысле. А так как это разграничение происходит в области внешних действий, то оно необходимо сопровождается принуждением. Область свободы одного лица может подвергнуться нарушению со стороны других; для ограждения ее от насилия, для охранения общей нормы необходимо принуждение. Право есть закон принудительный*(1).

Эти основания - общие для публичного права и частного. Различие между ними состоит в том, что последним определяются взаимные отношения отдельных лиц между собой, а первым - отношение частной воли к общей воле союза, как целого. И в частном праве, в силу взаимных отношений отдельных лиц, образуются союзы, но союзы частные и временные, которые составляются и распадаются по частной воле членов, в силу их личных целей, или в силу частных отношений. Таково семейство; таковы различные товарищества. Но как скоро образуется союз постоянный, с принудительной властью и независимый от частной воли членов, так он подходит под нормы публичного права и становится элементом государства. В последнем начала публичного права выражаются во всей их полноте. Здесь образуется единое и постоянное нравственное лицо, которого воля, выражаемая законом установленными органами, владычествует над волей членов. Следовательно, право определяет здесь отношения воли владычествующей к воле подчиненной. Это подчинение воли совершается во имя общей цели; но целью служит не личная только польза членов, из чего мог бы возникнуть лишь частный союз: оно имеет высшее нравственное значение. Это единение происходит во имя нравственной идеи, которая дает верховной воле абсолютный характер. Таким образом, в государстве к юридическому началу присоединяется нравственное; оно сообщается ему законом, определяемым началами публичного права. Такое же сочетание нравственного элемента с юридическим мы находим и в семействе. Но действительное семейство есть союз случайный и временный, заключаемый во имя частных целей; в нем, поэтому, общая воля сливается с волей членов. В государстве, напротив, эта общая воля выделяется и образует свой собственный постоянный организм, который, в силу закона, является выражением высшего нравственного порядка. Поэтому нравственное значение государства измеряется твердостью господствующего в нем законного порядка. Ему противоречит всякий произвол, как сверху, так и снизу.

Из этих свойств публичного права вытекают следующие коренные отличия гражданского права и государственного:

1. В обоих господствуют различные начала правды: в гражданском праве правда уравнивающая, которая берет за основание равенство лиц, как свободно-разумных существ; в государственном праве правда распределяющая, которая берет за основание различное достоинство лиц, как членов союза и, сообразно с этим, дает им различное место и значение в целом. Но и в гражданском праве прилагаются начала правды распределяющей, как скоро из отношений частных лиц образуется органический союз. Такой именно характер носит на себе союз семейный, в котором, в силу присоединения физиологических и связанных с ними нравственных отношений, различные члены имеют различное положение и назначение, сообразно с чем определяются и их права.

2. Гражданское право определяет только формальное отношение свободных воль; они должны существовать вместе, под общим законом, не посягая друг на друга. Самое же содержание деятельности, цели, которые имеются ввиду свободными лицами, предоставляются их воле. Напротив, в государстве лица подчиняются власти во имя общей цели; этою целью определяются взаимные права и обязанности власти и граждан. Поэтому публичный закон определяет и самое содержание государственной деятельности, ее цели и способы действия. Так, например, государственное хозяйство определяется законом, тогда как частное хозяйство предоставляется свободе.

3. Отсюда ясно, что обязанности, налагаемые гражданским правом, суть обязанности отрицательные: не посягать на чужое право. Положительные обязанности каждый принимает на себя по доброй воле. Исключение опять составляет союз семейный, в котором чисто гражданские начала видоизменяются физиологически-нравственным значением союза. Дети не по своей воле подчиняются родителям. В государстве же, по самому существу союза, обязанности граждан имеют характер положительный. Государство имеет право требовать от граждан все, что нужно для пользы целого, не спрашивая согласия каждого. Если народ, непосредственно или через представителей, призывается к участию в установлении податей и повинностей, то этим самым он становится участником верховной власти, то есть органом государства.

4. Гражданское право дает лицу только юридическую возможность приобретать, действовать, вступать в обязательства; действительное же право, например, собственность известной вещи, право на чужое действие, приобретается особым актом воли, как-то: договором, завладением, принятием наследства и т. п. Этот сообразный с законом акт есть юридический титул (titulus acquirendi), на основании которого лицо может требовать то или другое. Напротив, в государстве права даются лицам для общей пользы постановлением государственной власти. С их стороны особенного акта воли не требуется.

5. Поэтому частные права суть права приобретенные, то есть присвоенные лицу как его достояние. Они не могут быть отняты произвольно; их можно требовать судом. Если государство в законодательном порядке считает нужным отменить известного рода гражданские права, то приобретенные права, тем не менее, по правилу считаются неприкосновенными. Они или сохраняются или заменяются равной ценностью. Напротив, государственное право никогда не может быть приобретенным: оно дается и отнимается волей государственной власти во имя общего блага, и если в некоторых случаях оно подвергается судебному разбирательству, то суд представляет здесь не более как гарантию беcпристрастного решения. Он разбирает не юридический титул, а согласие данных условий с законом. Это делается, например, в случае спора о выборных правах лица. Есть, однако, случаи, когда из государственного права вытекают для лица известные имущественные права, которые становятся приобретенными и могут быть предметом иска. Таково, например, право на пенсии.

6. Лицо не обязано пользоваться своим гражданским правом (nemo jure suo uti cogitur); но государственным правом оно обязано пользоваться, ибо право дается для общей пользы. Однако и тут обязанность не всегда имеет юридическую санкцию. Там, где элемент права перевешивает начало обязанности, государство обыкновенно предоставляет пользование правом свободе лица. Чиновник не может не пользоваться предоставленными ему правами; бездействие власти есть преступление. Но участие в выборах предоставляется свободному решению совести. Предполагается, что кто не дорожит своим правом, того голос в общем деле не имеет веса.

7. Лицо пользуется своим гражданским правом для частной своей выгоды; государственным правом оно должно пользоваться не иначе, как для общей цели. Поэтому взятки, продажа голоса считаются преступлением.

Если частное право приобретается частной волей лиц, то оно также изменяется и отчуждается личной волей. Напротив, государственное право не может изменяться и отчуждаться частными лицами; оно частным сделкам не подлежит (jus publicum privatorum pactis mutari nequit).

Из всего этого очевидно, что формы гражданского права неприложимы к государственному. Эти формы суть семейное право, собственность, договор. В семействе есть власть, но власть частная, которая возникает из частных отношений и исчезает вместе с ними. Государственная же власть есть власть общественная, постоянная, действующая во имя общей цели. Государство не есть семейство и не может быть уподоблено семейству. Все такого рода аналогии основаны на смешении понятий. Точно так же неприложимо к государству понятие о собственности. Ни политические права, ни власть не могут становиться собственностью лиц. Когда говорят о владениях князя, то это не более как метафорическое выражение, унаследованное от средневековых порядков. В то время, при господстве начал частного права, общественные власти и должности имели характер собственности. Но это противоречит государственным началам, в силу которых власть присваивается лицу как должность, как обязанность, а не как собственность. Только относительно вещей, исключительно служащих общественной пользе, государство является собственником, наравне с другими. Здесь к публичному праву присоединяется частное. Эта сторона будет подробно рассмотрена ниже.

Наконец, к собственно государственному праву неприложимо и понятие о договоре. Договор есть сделка между независимыми друг от друга раздельными волями; в государстве же раздельные воли членов подчинены верховной воле союза, которая издает обязательный для всех закон. Если эта верховная воля распределяется между несколькими лицами, которых содействие требуется для установления закона, то предварительное соглашение этих лиц отнюдь не есть договор между ними. Отдельная воля каждого не имеет никакого юридического значения; тут нет взаимных обязательств, и только результат, совокупная воля лиц является выражением воли государственной. Если, например, власть предоставлена коллегии или собранию, то для решения бывает необходимо предварительное соглашение большинства; но проистекающий отсюда закон не может рассматриваться как договор между лицами, подававшими голос в его пользу: закон есть постановление целого собрания, как единого тела, органом которого признается большинство. Точно так же не может рассматриваться как договор и конституция, утвержденная согласием государя и подданных, хотя часто она называется этим именем (le pacte constitutionnel). Форму конституции условленной, или пактированной, противополагают даже конституции пожалованной, или октроированной, односторонней волей князя. Внешнее сходство с договором затмевает здесь сущность юридического начала. Здесь могут быть два случая. Первый тот, что князь есть постороннее лицо, которому предлагается верховная власть на основании конституции. Тогда конституция есть выражение воли народной, которая в данную минуту составляет верховную власть в государстве. Князь же изъявляет свое согласие на принятие возлагаемой на него власти так же, как чиновник изъявляет свое согласие на принятие должности. Или князь есть уже государь народа. Тогда верховная власть распределяется между ним и народными представителями, и только согласием обеих властей может быть установлен закон, выражающий верховную волю государства. Между обоими случаями нет никакого юридического различия, ни в существе закона, ни в обязательной его силе, точно так же как нет его между конституцией пожалованной и договоренной. Государь, даровавший конституцию, тем cамым ограничил свои права и отныне связан действующим законом, наравне со всеми подданными. Изменить или отменить закон можно только совокупной волей установленных властей.

В истории встречаются, однако, примеры настоящих договоров между князем и народом. Такие примеры мы видим и в собственной нашей истории, в отношениях Новгорода к своим князьям. Каждый договор представлял здесь ряд условий, заключаемых с каждым князем отдельно. Эту форму, очевидно, нельзя подвести под понятие о государственном законе. Но именно это показывает, что тут не было государственных начал. В средние века государство поглощалось гражданским обществом; частное право определяло все отношения. Поэтому здесь возможны были как отношения собственности, так и договоры между князем и народом. В самих княжеских вотчинах отношения между князем и его слугами определялись частными договорами: слуги считались вольными людьми, имевшими право по своей воле переходить от одного князя к другому и вступать с ними с добровольные соглашения. В государстве, напротив, все отношения членов союза к установленной в нем верховной власти определяются не договором, а подданством, на чем бы оно, впрочем, ни было основано, на рождении или на добровольном вступлении в союз.

О конституциях, установленных договором отдельных государств, заключающих между собой постоянный союз, будет речь ниже, при рассмотрении вопроса о происхождении государств.

Есть, однако, форма гражданского права, которая прилагается и к государственному: это - начало наследственности. Корень его лежит в преемственности поколений. На этой преемственности основаны как кровный союз, так и государство. Но значение наследственности в обоих случаях не одинаково. Гражданское наследство есть передача частных прав, перенесение имущества одного лица на другое. При этом участвуют и частная воля умирающего, выражающаяся в завещании, и частная воля наследника в принятии наследства. В государстве же наследственность означает преемственность государственного положения и вытекающих отсюда прав и обязанностей. Это начало прилагается, во-первых, ко всем гражданам, как членам союза; право гражданства приобретается рождением. Во-вторых, оно прилагается и к особенным правам сословий, во имя общественной пользы. Высшее положение сословия в государстве воспитывает в нем общественный дух, устанавливает предания и содействует развитию высших способностей к управлению. На этом основано государственное значение аристократии. В-третьих, наконец, и верховная власть, во имя общего блага, может передаваться по наследству. Этим устанавливается твердость и неизменность законного порядка в передаче власти; он становится независимым от случайной воли лиц. Но именно этот государственный характер наследственной передачи власти требует устранения форм, свойственных гражданскому праву. Здесь уместно только единонаследие. Гражданское наследство истекает из свойств семейного союза; в государственном праве оно служит средством для осуществления общественных целей.

Таковы существенные признаки, отличающие государственное право от частного. Все они основаны на том, что в государстве отдельные лица, во имя высшей нравственно-юридической цели, подчиняются высшей воле. Это приводит нас к отношению государственного права к нравственному закону.

При рассмотрении этого вопроса надобно прежде всего определить, что такое нравственный закон.

Нравственный закон, вообще, есть предписание делать добро. В приложении к взаимным отношениям людей, это - предписание действовать на пользу ближних. Этот закон, освящаемый религией, истекает из разумной природы человека. Разум в человеке есть именно сознание общих начал. Как разумное существо, человек должен действовать по общему закону и для общих целей. Это общее сознание составляет связь между людьми; общие цели достигаются совокупными силами людей. Разумно-духовная природа человека развивается только в общении с другими. Жизнь духа состоит в общении разумных существ. Поэтому деятельность на пользу других составляет обязанность человека, как разумного существа. Эта обязанность нравственная, ибо она относится к воле.

Но разумное существо есть вместе существо свободное. Нравственный закон не есть закон физической необходимости; он обязателен для человека, как для свободного существа, которое исполняет закон не по внешнему принуждению, а по собственному внутреннему самоопределению. Если бы человек действовал по законам необходимости, если б у него не было свободной воли, от него нельзя было бы требовать исполнения нравственного закона. Нравственным называется только то действие, которое исполняется свободно, а не то, которое вынуждено. Свобода составляет необходимое условие нравственности, так же как и, наоборот, нравственность есть условие свободы, ибо человек по природе своей свободен потому, что он разумное существо, которое может не подчиняться естественным влечениям, а действовать по предписаниям разума. Следовательно, обязательная сила нравственного закона основана на свободном сознании долга. Это сознание не ограничивается умственной сферой; оно охватывает все существо человека, который имеет и чувства, побуждающие его действовать на пользу ближних. Основное нравственное чувство есть любовь. Нравственный закон есть закон любви, а любовь не вынуждается: она составляет явление свободной души человека. Наконец, и сознание и чувство соединяются в нравственном акте, которым человек, по внутреннему побуждению, решает, что добро и что зло. Это внутреннее решение есть голос совести, которая, как явление разумно-свободной личности, свободна по самому своему существу. На нее не может простираться никакое человеческое действие.

Отсюда ясно различие государственного закона и нравственного. Коренное отличие состоит в том, что нравственный закон обязывает, но не принуждает; государственный закон обязывает и принуждает. Очевидно, следовательно, что государственный закон не может быть основан на чистом нравственном законе. Надобно, чтобы к последнему присоединялся закон юридический, имеющий принудительную силу, действующий и помимо совести. Юридический же закон истекает из существа свободной воли; им определяются и разграничиваются права. Этот закон получает высшее нравственное значение, когда самая воля, которой права он определяет, становится органом и представителем высшего нравственного порядка, то есть когда это воля общественная. Цели частного лица, составляющие содержание личной воли, могут быть эгоистические, корыстные; до юридического закона это не касается. Пользуясь своим правом, лицо может из корыстных видов нанести величайший вред другому (summum jus summa injuria). Напротив, общественная, или государственная, воля должна действовать во имя общего блага; для этого она установлена. Если она действует иногда из частных видов, то это противоречит ее существу. Поэтому она имеет высшее нравственное значение. В государстве принудительная сила, истекающая из юридического закона, действует для нравственной цели, для осуществления нравственного порядка, вследствие .чего она получает высшее нравственное освящение, и наоборот, нравственный закон получает принудительную силу, насколько он осуществляется в государственном организме, представляющем высший нравственный порядок.

Однако общая цель, которую преследует государство, не есть чистое выражение нравственного закона. Как уже было замечено выше, нравственный закон представляет отвлеченное, формальное начало, содержание которого определяется жизнью. В государстве, к отвлеченному нравственному требованию присоединяется начало пользы, разнообразное, изменчивое, распространяющееся и на удовлетворение физических потребностей. Это начало вытекает из области личных целей, которые, соединяясь, образуют цели общественные. Через это последние, с одной стороны, получают нравственный характер, ибо личное начало подчиняется общему, а в этом и состоит требование нравственного закона; но с другой стороны, сюда вносится элемент изменчивый и случайный, который может породить уклонения от чистых требований нравственного закона.

Из сказанного вытекают следующие отличия нравственного закона и государственного:

1. Нравственный закон налагает на человека одни только обязанности; он не определяет прав, хотя он и праву, как началу, вытекающему из требований разумно-свободной личности, дает высшее освящение. Государство, напротив, устанавливает права.

2. Нравственный закон не имеет принудительной силы; он обращается к совести. Государственный закон, напротив, есть закон принудительный.

3. Обязанности, налагаемые нравственным законом, совершенно неопределенны. Чистый нравственный закон есть закон формальный, так же как и чисто юридический закон. Он ограничиваетея предписанием делать добро, любить ближнего, действовать для общих целей; но каковы эти цели, что человек должен делать в данном случае, это предоставляется решению свободной его совести. Государственный закон, напротив, определяет цели и требует от человека известных действий, например, уплаты известного количества податей.

4. Обязанности, налагаемые нравственным законом, по своей общности обнимают всю жизнь человека; государственный же закон определяет обязанности человека только как члена государства. В область частной нравственности он не вмешивается, до тех пор пока безнравственные действия частных лиц не нарушают чужого права и не препятствуют достижению общих целей. Государству предоставляется осуществление нравственного закона только в области общественных отношений. Заботясь о частной нравственности, оно выходит из своей сферы, ибо вторгается в область свободы.

5. С другой стороны, нравственный закон обнимает только одну, хотя и высшую, сторону человеческой жизни; он имеет ввиду только нравственное совершенство человека. Государственный же закон заботится и о материальном благосостоянии; он обнимает все интересы людей, насколько они становятся общими.

6. Поэтому нравственный закон остается вечной, неизменной нормой жизни, хотя сознание его может изменяться, развиваясь в человечестве. Государственный же закон, по самому своему существу, соображается с временными, изменяющимися потребностями общества. Вследствие этого, здесь возможно столкновение различных целей. Ввиду временных потребностей, государственный закон нередко уклоняется от вечно неизменной нормы, ибо для него высшее начало есть не нравственная деятельность, а благо народа.

Спрашивается: как же должен поступать гражданин при столкновении нравственного закона и государственного? Должен ли он свою совесть подчинить государственному закону или, наоборот, отказать государственному закону в повиновении во имя совести?

Когда государственный закон определяет то, что входит в собственно ему принадлежащую область, именно, общественные отношения людей, то нет сомнения, что никто не вправе отказать ему в повиновении. Государство есть союз, владычествующий над всеми, и все общественные отношения подлежат определению государственной власти. Я по совести могу считать известный закон несправедливым и безнравственным, но как член государства я обязан ему повиноваться. Причина та, что пока нравственный закон остается отвлеченным правилом, толкователем его является личная моя совесть; как же скоро он становится положительным законом человеческого союза, так личное мое толкование должно уступить толкованию общественному, которого законный орган есть государственная власть. Это требуется самим нравственным законом, который подчиняет мою личную волю воле целого союза. Поэтому, если я во имя совести отказываю в повиновении государственному закону, хотя бы он был несправедлив, то я тем самым преступаю высший нравственный закон, на котором держится человеческое общество и который поэтому всегда должен иметь преимущество перед законом личной совести.

Однако это подчинение имеет пределы. Когда государство распоряжается в собственно ему принадлежащей области общественных отношений, повиновение должно быть полное, и ссылки на совесть быть не может. Но когда оно, выходя из пределов, поставленных ему собственной его природой и существом юридического закона, хочет насиловать совесть человека в той области, в которой она не может сложить с себя ответственность за совершенное дело, тогда безусловная обязанность повиновения прекращается. Нравственный закон требует, чтобы совесть не отказывалась от своих прав и от своей ответственности. Примером могут служить христианские мученики, которые умирали, но не повиновались приказанию поклоняться идолам. Этот пример является и высшим образцом исполнения долга перед совестью и перед государством. Действуя во имя нравственного закона, совесть обязана соблюдать его вполне, то есть оказывать повиновение и государству принятием наказания, налагаемого на ослушников, хотя бы оно было несправедливо. С точки зрения строгой нравственности, человек, который решился отстаивать права совести, должен быть готов на принятие мученического венца.

При всем том не всегда возможно разграничить эти две области, частную и общественную, они находятся в тесной связи, а потому иногда нелегко определить, в каком случае человек должен следовать внушениям своей совести, и в каком он обязан свою совесть подчинить требованиям государственного закона. Из этого для обеих сторон вытекает двоякая нравственная обязанность: лицо должно глубоко взвесить в своей совести последствия своего действия, прежде нежели оно решится отказать закону в повиновении, а государство должно щадить совесть человека, не насилуя ее даже там, где его право очевидно. Это делается, например, когда меннониты избавляются от военной службы и, взамен того, на них налагаются повинности, не состоящие в противоречии с их религиозными убеждениями.

Итак, государственное право отличается от частного тем, что оно имеет высшее нравственное значение и не подлежит свободной воле лица, а, напротив, подчиняет свободную волю высшему порядку; от нравственного же закона оно отличается тем, что не остается отвлеченной нормой, обязательной для совести, но становится юридическим законом союза, в котором члены подчинены целому. Гражданский закон рассматривает человека, как свободное лицо, имеющее права, нравственный закон как разумно-нравственное существо, государственный закон как члена верховного союза.

Этими признаками определяется философско-юридическая сущность государственного закона, его идеальная сторона. Но для того, чтобы действовать в государстве, идеальный закон должен сделаться законом положительным, то есть изданным верховной властью, с обязательной силой для граждан. Отсюда троякое отношение положительного закона: 1) к идее государства, 2) к верховной власти, 3) к гражданам. В этом выражается отношение закона к остальным элементам государственной жизни.

Идеей государства определяется идеальное, или естественное, государственное право. Положительный закон составляет частное приложение закона естественного; следовательно, он должен быть сообразен с идеей государства. На этом основано развитие государственного законодательства, устраняющее формы, несогласные с государственным порядком, как-то: частный характер власти, крепостное право, подчинение государства церкви. Устроение государства сообразно с его идеей составляет руководящее начало законодательной деятельности. Однако это требование не безусловное. Мы видели, что цель государства состоит в развитии его идеи в приложении к данному обществу, следовательно, не во всей ее полноте. Если естественное, или философское, право представляет полное и всестороннее развитие начал и элементов государства, то положительный закон допускает это развитие настолько, насколько это дозволяют общественные условия. Естественный закон остается идеалом, но не абсолютной нормой положительного закона. К этому ограничению присоединяется то, что сознание естественного закона не всегда одинаково. Он прилагается настолько, насколько он сознается государством. Наконец, положительный закон заключает в себе элемент, которого нет в естественном, именно - элемент случайных, изменчивых и разнообразных потребностей общества, судьей которых может быть только государственная власть. Следовательно, если идея государства есть высшее начало, или цель, определяющая установление и развитие государственного закона, то приложение этой идеи, сообразно с условиями, потребностями и сознанием общества, всегда зависит от верховной воли государства. Естественный закон получает обязательную силу, только когда он становится законом положительным.

Однако есть случаи, когда естественный закон сам по себе может получить обязательную силу, восполняя закон положительный. Это бывает: 1) через посредство установленных властей. Не издавая положительного закона, власть может в своих частных решениях руководствоваться естественным законом, за недостатком положительного. Это прилагается в особенности к судебным решениям. Суд может решить вопрос государственного права, не определяемый законом, исходя от идеи государства, или толковать существующий закон на основании этой идеи. Примеры представляют Соединенные Штаты при толковании союзной конституции верховным судилищем. 2) Естественный закон получает обязательную силу, когда нет ни положительного закона, ни власти, его устанавливающей. Это случается, например, при первоначальном устройстве государства, когда власть еще не установлена, а также при пресечении династий, или при государственных переворотах. Здесь, по естественному закону, власть принадлежит народу, ибо он остается единственным представителем государства.

Таково отношение государственного закона к идее государства. Последняя составляет цель, осуществление которой зависит от государственной власти. Верховная власть является единственным законным толкователем естественного закона. Иначе и быть не может, ибо обязательный закон в государстве должен быть один, а толкование естественного закона может быть разнообразно. Здесь необходим обязательный толкователь, а это и есть верховная власть. Она одна может быть судьей и тех временных и случайных потребностей общества, которые требуют видоизменения естественного закона. Поэтому никто не вправе нарушать положительный закон во имя естественного. Каждый может толковать естественный закон как ему угодно и считать свое толкование лучшим, но во внешних своих действиях гражданин должен свое частное толкование и усмотрение подчинить толкованию и усмотрению государственной власти. Положительный же закон получает свое бытие от государственной власти. Она - его источник; она его изменяет и отменяет по своему усмотрению. Поэтому верховная власть как таковая, в своей полноте, выше положительного закона. Это и выражается римским изречением: princeps legibus est solutus. Никакой положительный закон не может связывать верховную власть так, чтобы она не могла его изменять. Вечные законы не мыслимы.

Это не значит, однако, что верховная власть всегда вправе нарушить свои собственные законы. Она может изменять их по своему усмотрению, но пока они существуют, она должна их соблюдать, ибо прочность законного порядка составляет одну из существенных потребностей государства; это - то, что дает ему высшее нравственное значение. Однако верховная власть, будучи сама источником закона, связана им нравственно, а не юридичеcки. Кто может отменить закон, тот может и отступить от него в случае нужды, и это отступление может быть иногда оправданно, ибо законный порядок составляет один из элементов государственной жизни, но не единственный. Он, как и все другие элементы, подчиняется высшему единству цели, судьей которой является верховная власть. Во имя государственной цели законный порядок может быть нарушен верховной властью. Но это всегда должно составлять исключение, ибо иначе водворяется произвол. На этих соображениях основаны те гарантии законного порядка и те правила относительно отступлений, которые устанавливаются в положительных законодательствах.

Коренное начало, что верховная власть, как источник положительного закона, стоит выше его, не относится, однако же, к отдельным органам власти, которые не представляют ее во всей полноте, а потому не имеют права самовольно отменять закон. Таково положение монарха, ограниченного правами народного представительства. Для установления, а равно и для отмены закона, требуется согласие представительного собрания; следовательно, монарх является носителем верховной власти не во всей ее полноте, а потому он связан основным законом не только нравственно, но и юридически, от кого бы, впрочем, этот закон ни проистекал, от собственной его воли или от соглашения с представителями народа. И тут возможно нарушение закона во имя высшей цели, но оно, так же как революция, может быть оправданно лишь в крайних случаях, правом нужды, когда дело идет о спасении общества. Самовольное нарушение основного закона конституционным монархом есть революция сверху.

Отсюда ясно, что если, с одной стороны, положительный закон заимствует свою силу от верховной власти, то, с другой стороны, сама власть издает и отменяет закон, потому что она имеет право это делать, а право устанавливается законом. Только предписания законной власти обязательны для граждан. Иначе водворяется господство силы, а не юридическое начало. Таким образом, здесь оказывается логический круг: закон потому обязателен, что он издается верховной властью, а верховная власть потому издает закон, что самый закон дал ей на это право. Этот круг разрешается тем, что первоначально власть получает свое право не от положительного закона, а от естественного. Она становится законной тем, что устанавливается сообразно с идеей государства, во имя общественной цели, и получает общее признание. Это бывает как при первоначальном происхождении государств, так и в случае переворотов. Но установившись, власть издает положительный закон, который определяет дальнейший порядок ее перехода и обязывает граждан.

Из этого ясно отношение государственного закона к гражданам. Закон имеет для них обязательную силу, то есть ему следует повиноваться. Закон есть обязательная норма, и повиновение является прямым логическим последствием его существования. Закон, которому можно не повиноваться, не есть юридический закон, а отвлеченное нравственное правило, конкретное приложение которого предоставляется свободной воле лиц. Повиновение подобает закону, не потому, что он хорош или дурен, а просто потому, что это - закон, следовательно выражение высшего порядка, которому лица обязаны подчиняться. Это и выражается римским изречением: dura lex, sed lex. Мы видели, что верховная власть, как источник закона, может и нарушать его во имя высшей цели; но определение этой цели принадлежит верховной власти, а не отдельному лицу. Последнее, нарушая закон, делает это во имя частного своего сознания. Это сознание может быть лучше общественного, выраженного верховной властью в положительном законе, но поставление частного сознания на место закона есть извращение всего общественного порядка, основанного на подчинении лица закону; это противоречит идее государства, подчиняющей лицо целому. Поэтому, когда правду внутреннюю противополагают правде внешней, то есть юридическому закону, то этим самым личное толкование ставится выше общественного; на место законного порядка водворяется личный произвол, а это есть уничтожение государства, которое без закона существовать не может. Как уже объяснено выше, обязанность повиновения юридическому закону прекращается только там, где прекращается самая область права, во внутреннем мире человека и в действиях, определяемых решением совести. Кроме того, невозможно отвергнуть и права нужды, когда дело идет о спасении лица или общества. Здесь нарушение закона если не оправдывается юридически, то может быть извиняемо нравственно. Наконец, иногда само государство, вместо того чтоб отменить обветшавший или вредный закон, допускает его нарушение. Но подобные отступления всегда служат признаком низкого или ненормального состояния общественного быта.

Относительно граждан обязательная сила закона поддерживается наказанием. Поэтому при всяком законе должно быть определено известное наказание за его нарушение; иначе он теряет принудительный характер и перестает быть положительным законом.

Таково отношение закона к остальным элементам государства, к государственной цели, к верховной власти и к гражданам. Теперь перейдем к последним двум элементам.

Глава IV. Граждане

Народ, образующий государство, состоит из граждан. Гражданин есть лицо, как член государства. В этом качестве он имеет права и обязанности. Собственно гражданином лицо называется, как имеющее права. Как подчиненное государству, или как имеющее обязанности, оно называется подданным. Это два термина, означающие одно и то же понятие с двух разных точек зрения. Поэтому слово подданный употребляется преимущественно там, где преобладают обязанности, слово гражданин - там, где преобладают права.

Соответственно этим двум значениям понятия, принадлежность гражданина к государству называется подданством или правом гражданства. Как принадлежность к стране, она называется также индтенатом, то есть туземством. Право гражданства приобретается и теряется известными законными способами, которые могут быть различны. Об этом будет речь ниже. Здесь дело идет только о разъяснении основных понятий.

Гражданин имеет права и обязанности, как лицо свободное, ибо только свободному лицу присваиваются права и обязанности. Свобода есть основное начало в понятии о гражданине. Государство составляется из свободных лиц для общего блага, а не из рабов для пользы господина. Поэтому мы должны точнее определить понятие о свободе гражданской и отличить ее от других значений этого слова.

Свобода означает прежде всего отсутствие внешнего насилия и возможность действовать по собственным побуждениям. Это - свобода естественная, которая может принадлежать животным так же, как и человеку. Мы говорим, что животное находится на свободе, когда оно не терпит насилия. Но такая свобода есть факт, а не право. Источником права свобода становится только в человеке, одаренном разумной волей. Это - свобода человеческая, которая требует к себе уважения. Основание ее есть свобода воли, то есть возможность определять свои действия по внутреннему решению, выбирать между различными побуждениями. Животные всегда повинуются влечениям и не могут им не повиноваться, ибо у них нет других побуждений. Сильнейшее влечение одолевает другие и определяет их действия по закону необходимости. Здесь свободной воли нет. В человеке же есть способность воздерживать свои влечения, противополагая им господствующий над ними разум. Если он следует влечению, то он делает это добровольно, а потому несет ответственность за свои действия. От него можно требовать, чтобы он поступал нравственно, ибо он может выбирать между естественными побуждениями и разумными началами, и этот выбор зависит от свободной его воли. Вследствие этой двойственности природы человека, его свободная воля представляется в двух видах. Высший вид, составляющий корень и основание свободной воли, есть свобода нравственная, то есть способность определяться к действию на основании разумных понятий о добре и зле, отвергая всякие другие побуждения. В этом смысле говорят, что человек поступает свободно, когда он поступает разумно, ибо здесь он действует на основании собственной своей разумной природы, внутреннего своего существа, а не под влиянием внешних для него причин, возбуждающих в нем те или другие влечения. Эта нравственная свобода есть свобода от внешних влечений, но вместе и от внешнего насилия, ибо человек поступает нравственно только тогда, когда он определяется к действию по собственному внутреннему побуждению, а не по страху наказания. Эта высшая способность дает нравственное значение и свободе внешней, или произволу, который состоит в возможности определять свои действия по своему усмотрению, независимо от внешнего принуждения. Это то же, что мы назвали выше естественной свободой, но здесь это естественная свобода человека как разумного существа. Она тесно связана с свободой нравственной, которая без внешней свободы не может проявиться во внешнем мире: для того чтобы человек мог определяться к действию по своему внутреннему побуждению, необходимо, чтобы он по собственному изволению определял свои внешние действия. Но в этом изволении он может и уклоняться от нравственной свободы, повинуясь своим влечениям. Выбор предоставлен ему одному, как свободному существу.

Эта внешняя свобода составляет источник права. Человек может своим правом пользоваться и неразумно, и никто не вправе ему это возбранять, пока этим не нарушаются права других. Однако правом свобода становится только в гражданском порядке, где господствует юридический закон, ибо право есть взаимное ограничение свободы под общим законом. Внешняя свобода человека есть свобода гражданская, в отличие от естественной. Но так как свобода присуща воле человека, так как она вытекает из самого его существа, то закон ее не создает, а признает. Человек не потому свободен, что закон делает его свободным, а закон ограждает его свободу, потому что свобода свойственна ему, как человеку.

Однако и здесь, как в развитии всякой идеи, осуществление лежащего в природе человека начала подвергается историческому процессу, в течение которого сознание идеи вырабатывается только постепенно. В самом идеальном своем виде свобода не является безусловным правом, которого закон не может касаться, которое он обязан безусловно уважать. Свобода есть только один из элементов общежития, но далеко не единственный. Подчиняясь гражданскому порядку, свобода лица подвергается весьма значительным стеснениям и ограничениям. 1) Свобода и права лица ограничиваются свободой и правами других; эти ограничения определяются законом, и никто не вправе протестовать против них во имя своей свободы. 2) Как член государства, гражданин составляет часть высшего организма. Он подчиняется здесь высшим началам; свобода его стесняется, когда она может приносить вред целому союзу; на него налагаются положительные обязанности во имя общего блага. Чтобы взять один пример из многих, свобода солдата значительно стесняется, и он ставится в самую тесную зависимость от офицера, потому что этого требует польза государства.

Из этого ясно, что не может быть речи о так называемых прирожденных, или естественных, правах человека в смысле прав гражданских. Это было учение мыслителей ХVIII века, которые в государстве видели договор свободных лиц, заключенный единственно для охранения свободы и права. Естественная свобода и проистекающие из нее права казались им святынею, которой государство не может касаться. Это и было признано в знаменитом Объявлении прав человека и гражданина, изданном во время Французской революции. Но это воззрение заключает в себе противоречие. Свобода не может считаться неприкосновенным правом, ибо закон всегда ее касается, ограничивая ее во имя чужой свободы и общественной пользы, и судьей этих ограничений может быть только сам закон, как высшее начало, а не подчиненное ему лицо. Если мы взглянем на права человека, то увидим, что нет ни одного, которого бы закон не мог ограничить или даже уничтожить в данном случае. Первое из всех прирожденных прав - личная свобода, подлежит многочисленным ограничениям. За преступление или даже просто по подозрению человека сажают в тюрьму; преступника можно держать даже в пожизненном заключении. Из зараженного места запрещают выходить. Сумасшедшего, пьяного лишают свободы во имя общественной пользы. Другое право есть собственность; она подлежит налогам, регалиям, экспроприации. Свобода мысли и совести во внешних своих проявлениях, которые одни подчиняются действию власти, ограничивается запрещением вредных учений. Никакое государство не может терпеть проповеди восстания; не терпятся секты вроде скопцов. Наконец, государство имеет право на самую жизнь человека. Преступник подвергается смертной казни. Последователи учения XVIII века отвергали это право. Беккариа утверждал, что при первоначальном общественном договоре человек не мог отдать государству право на свою жизнь, ибо этим уничтожалась бы самая цель, для которой он вступал в общество. Но не говоря об основаниях этой теории, если государство имеет право подвергать преступника пожизненному заключению, то не значит ли это, что оно вправе предать его участи худшей, нежели смерть? Притом государство не в этом одном случае располагает жизнью граждан. На войне оно требует от всех, чтоб они подвергали опасности свою жизнь для общей защиты, и это право не отрицается никем.

Таким образом, нет ни одного человеческого права, которое было бы безусловно неприкосновенным. Определение прав зависит от воли государства, которое имеет ввиду не только свободу лиц, но и общее благо. Нет сомнения, однако, что свобода коренится в самой природе человека, а потому возможно полное ее развитие составляет одну из целей государства. Как идеал свободы, Объявление прав человека и гражданина имело существенное историческое значение. В демократическом обществе оно составляет самый могучий оплот против социализма, стремящегося поглотить лицо в государстве. Но выставленный в нем идеал односторонний, ибо утверждение и развитие свободы не есть единственная цель государства; она должна быть согласована с другими, высшими началами. А потому никто не имеет права восставать против государственного закона во имя неприкосновенности своей личной свободы.

Гражданская свобода разделяется на собственно гражданскую в тесном смысле и на политическую. Первая принадлежит лицу в его частной сфере, в частных отношениях с другими, то есть как члену гражданского общества; вторая принадлежит лицу как члену государства. Первая составляет источник частных или гражданских прав, вторая - прав политических. Но гражданская свобода, с одной стороны, подчиняясь государственной власти, требует ограждения от произвола, а с другой стороны, свободная деятельность лиц имеет влияние и на государственный быт. Эти две области связаны друг с другом. А потому здесь является третий разряд прав, так называемые личные права, определяющие отношения личной свободы к государству. Сюда относятся свобода вероисповедания, свобода печати, свобода собраний и т. д. Гражданские права до нас не касаются; но личные права и политические входят в область государственного права, а потому мы здесь должны обозначить общее их юридическое существо, предоставляя определение отдельных прав дальнейшему изложению.

Основание личных прав лежит в личной свободе человека; но она ограничивается государственною пользою, то есть государственной целью. Развитие личной свободы в государстве должно быть согласовано с силой власти, с требованиями законного порядка, с возможностью действовать общими силами для общей цели. Государственная польза, или общее благо, есть высшее начало; лицо, как часть целого, подчиняет свои цели общим. А так как цели государства разнообразны и изменчивы, то и ограничение личных прав может быть большие или меньше. Очевидно, ограничения требуются тем в большей степени, чем более самое право имеет политический характер и может иметь влияние на общие дела. Однако, с другой стороны, государственная цель не должна подавлять личную свободу. Мы видели, что высшая цель государства состоит и в сочетании порядка с свободой. Если первое начало, руководящее государственной деятельностью, есть общее благо, то второе - есть охранение свободы. Поэтому ограждение личной свободы и проистекающих из нее прав от всякого произвола составляет существенную задачу государства. Эта задача исполняется тем, что личные права ставятся под защиту самого закона. Они стесняются только законом, а не по усмотрению власти. Закон же ограждает их от нарушения. Через это свобода согласуется с законным порядком, входя в него как один из составных его элементов.

Но закон исполняется властью; приложение закона в каждом данном случае может быть произвольно, а потому личные права опять ничем не ограждены. Вследствие этого требуется, чтобы приложение закона к правам граждан совершалось такой властью, которая бы играла роль беспристрастного третьего, которая, имея ввиду не только исполнение государственной цели, но и охранение прав граждан, держала бы весы между обеими сторонами и решала на строгом основании закона. Такая власть есть суд. Независимый и беспристрастный суд составляет самую надежную гарантию личных прав граждан против произвола властей. Он же, с другой стороны, подчиняет личную свободу требованиям закона.

Нет сомнения, однако, что в конце концов личные права находятся в полной зависимости от государственной власти, ибо она устанавливает закон и от нее исходит суд. Иначе и быть не может, ибо власть представляет высший порядок, которому лицо должно подчиняться. Поэтому полное ограждение личных прав возможно единственно через то, что лица сами становятся участниками власти; высшее обеспечение состоит в том, что сами граждане участвуют как в установлении закона, так и в суде, то есть полное юридическое обеспечение личных прав заключается в правах политических. Поэтому те народы, которые поставляют себе задачей развитие и охранение личного права, дают гражданам участие в государственной власти.

В этом состоит существо прав политических. Они могут простираться как на местные дела, так и на общегосударственные. Спрашивается: те ли самые начала определяют политические права, какие определяют права личные?

Здесь существует мнение, что политическое право есть не столько право, сколько обязанность или должность, исполняемая для общественной пользы. Политическое право дает участие в правлении; но на это человек по природе не имеет права, ибо власть и государство проистекают не от личной воли, а устанавливается для общей пользы во имя высших начал. Требования общего блага определяют и участие граждан в правлении. Оно дается лицам, способным сознавать потребности порядка и государства и действовать сообразно с этим сознанием. Следовательно способность, а не свобода, составляет основание политического права.

Это мнение, которое поддерживается даже значительными либеральными публицистами, содержит в себе долю истины; однако с ним нельзя вполне согласиться. Политическое право заключает в себе оба начала, но с преобладанием того или другого. Оно состоит или в занятии известных должностей, или в праве избрания лиц на известные должности. В первом очевидно преобладает начало обязанности, или должности. Члены законодательных собраний, присяжные заседатели исполняют известные должности. Но избирательное право, которое выражает политическое право в его чистоте, имеет совершенно иной характер. Юридические признаки, отличающие его от должности, суть следующие: 1) политическое право приобретается каждым лицом, исполняющим общие, законом постановленные условия; должность, как функция власти, вручается особенным актом - назначением, выбором, жребием. 2) Правом, вообще, можно пользоваться или не пользоваться, это зависит от воли лица; должность же лицо непременно обязано исполнять. Между тем, выборное право обыкновенно следует первому правилу: лицу предоставляется и не участвовать в выборе; обязанность остается нравственная. Это правило распространяется даже на выборные законодательные должности: депутаты не принуждаются участвовать в заседаниях или подавать голос по тем или другим вопросам. 3) С должностью соединяются вознаграждение или почетные преимущества; с правом ничего подобного не соединяется. В древних государствах за участие в народном собрании платилось иногда вознаграждение; но в то время народные собрания были настоящим законодателем: они решали дела. 4) Право теряется прекращением условий, установленных для его существования, или же в виде наказания; должность теряется, как в наказание, так и по добровольному отказу, истечением срока, сменой по воле назначившего. Наконец, 5) должность учреждается, как функция власти, ввиду общественной пользы право существует для охранения интересов облеченного им лица.

Из последнего очевидно, каким образом политическое право проистекает из свободы лица. Человек, как отдельное лицо, не может требовать себе влияния на судьбу других; но личные его права, как члена гражданского общества, вытекают из принадлежащей ему свободы, а потому должны быть обеспечены. Между тем, если он обязан только повиноваться власти, не имея на нее никакого положительного влияния, то это требование теряет всякое юридическое значение. Юридически обеспечить личные права, вытекающие из гражданской свободы, может только право политическое. Последнее, таким образом, коренится в личной свободе человека.

Но этого мало. Хотя государственная жизнь не есть произведение личной природы человека, но она вытекает из его общественной природы. Человек, по природе, есть существо государственное, и в государстве он остается свободным лицом, а потому имеет не только обязанности, но и права. Свобода человека, вступающего в союз с другими, состоит в праве участия в общих решениях. Это явно во всяком товариществе. Пока человек действует один, он может только требовать, чтобы другие не препятствовали проявлению его личной воли; но как скоро он соединяется с другими для совокупного действия, так он уже не вправе ставить свою личную волю общим законом для всех: он может только требовать, чтобы его голос был услышан и при общем решении имел вес, соответствующий его участию в деле. Этим свободный союз отличается от несвободного: в первом члены участвуют в общем решении, во втором они подчиняются воле, от них независимой. В свободных государствах граждане принимают участие в правлении не как должностные лица, а как свободные члены союза, не по обязанности, а по праву. Государство потому дает им это участие, что оно признает их свободу. Следовательно, и здесь свобода составляет основание права; но подчиняясь высшему порядку, она признается, стесняется и отменяется государством сообразно с требованиями общего блага.

В этом отношении между правами собственно гражданскими и политическими есть существенная разница. Гражданское право принадлежит гражданину в его личной сфере, независимо от других. А потому нормальное требование состоит здесь единственно в ее ограничении пределами чужого права и общего блага. Участие же в правлении дает ему влияние на судьбу всех; ему вверяется известная власть. Поэтому политическое право имеет характер общественный; оно составляет не только проявление человеческой свободы, но вместе известное отправление государственного организма. Самое подчинение меньшинства большинству не есть явление свободы; оно устанавливается законом, который признает это большинство органом целого. Таким образом, здесь право и обязанность, свобода и власть соединены теснейшим образом. Это вытекает из самого существа государственного организма, который представляет сочетание противоположных начал. В естественном организме член есть орган целого и самостоятельного значения не имеет. В гражданском обществе, напротив, союз представляет только общий порядок, связывающий самостоятельные личности. В государстве же, как цельном союзе, член есть вместе и орган целого и свободное лицо. Права его существуют не только для него самого, но и для блага целого союза, который, состоя из свободных лиц, делает их своими органами. Поэтому здесь гражданин получает права, только когда он способен сделаться органом государства, то есть когда он носит в себе сознание высших начал и может прилагать это сознание к действительности. Гражданин не может располагать своим правом по произволу, но обязан употреблять его сообразно с целями государства. Ему предоставляется устраниться от участия в общих делах, ибо это не только обязанность, но и право; но нравственная обязанность остается.

Таким образом, здесь начало политической способности составляет необходимое условие для политической свободы лица; последняя допускается только там, где есть первая. В должности это начало является преобладающим; она вверяется лицу не как свободному гражданину, а как способному человеку. В политическом праве, напротив, свобода составляет основание права, а способность -условие.

Чем же определяется начало политической способности? какие его признаки? кто способен и кто неспособен?

Конечно, тут не может быть речи об определении политической способности каждого отдельного лица. Это и невозможно и бесполезно. Государству нужно только, чтобы в совокупности лиц, облекаемых избирательным правом, преобладала способность, а не то, чтоб она оказывалась в каждой отдельной подаче голоса, исчезающей в массе. Поэтому законодательство ограничивается установлением общих признаков, относящихся к целым разрядам граждан. Некоторые из этих признаков вытекают из естественного состояния людей, а потому имеют постоянное значение, другие зависят от изменяющегося состояния общества. К первым принадлежат:

1. Пол. Один мужской пол, по своей природе и по естественному назначению, способен к политической жизни. Назначение женщин - не политическое, а семейное. Облечение ее политическими правами было бы, с одной стороны, введение в государство несродного ему элемента, а с другой стороны, введение в семейную жизнь противоречащего ей политического начала. Поэтому женщины всегда и везде устраняются от политических прав. Это - мировой факт. Исключение составляет наследственная монархия, где начало способности подчиняется высшим требованиям законного порядка. Но здесь дело идет о гражданах, а не о верховной власти. Однако и при наследовании престола женщины иногда совершенно исключаются, а обыкновенно следуют за мужчинами. Нельзя, впрочем, не заметить, что история представляет не один пример великих правительниц, стоявших на высоте своего призвания.

2. Возраст. Дети по природе неспособны к политической жизни. Самое определение возраста зависит от положительного закона. Политическое совершеннолетие может совпадать или не совпадать с гражданским.

3. Здравый рассудок. Это ясно само собой. К изменяющимся условиям относятся:

1. Рождение от известных родителей. Политическая способность составляет продукт известных взглядов, чувств, образования, общественного положения, которые, передаваясь потомственно, образуют предания рода или целого класса людей. Эти предания составляют могучий фактор политической жизни. На них основана всякая аристократия.

2. Занятия. Известные занятия естественно развивают связанные с ними способности. Вследствие этого, древние считали неспособными к политической жизни людей, занятых механическими ремеслами. На этом зиждется и различие сословных прав, там где оно существует. В новое время промышленные занятия, сделавшись всеобщими, уже не исключают из политических прав. Нет сомнения, однако, что жизнь, посвященная чисто физическому труду, уменьшает способность к политической жизни, которая требует высшего умственного развития.

3. Независимое общественное положение, обеспечивающее возможность свободно подавать свой голос и мужественно стоять за свои права. В силу этого начала, политического права лишаются иногда лица, состоящие в домашнем услужении. Чиновники исключаются из представительных собраний.

4. Образование. Оно одно может дать надлежащее понимание государственных дел; а так как самый выбор представителей определяется теми мнениями, которые они защищают, то и для правильного пользования избирательным правом необходимо образование.

5. Имущество. Оно заключает в себе все предыдущие условия, кроме рождения. Достаток дает возможность образования, а вместе независимость положения и материальное обеспечение, избавляющее от физического труда и оставляющее достаточный досуг для умственного развития и ближайшего ознакомления с государственными вопросами. Зажиточные классы суть образованные классы. Вместе с тем, ставя человека в разнообразные отношения, материальный достаток развивает в нем более широкие взгляды на общественный быт; он внушает и привязанность к порядку, составляющему необходимое условие материального благосостояния. У кого ничего нет, тому нечем и дорожить.

6. Оседлая жизнь, которая также рождает привязанность к прочному общественному порядку. Для участия в местных выборах известный срок оседлости обеспечивает возможность ближе ознакомиться с местными делами.

Все эти условия принимаются более или менее во внимание, в зависимости, с одной стороны, от государственного устройства, с другой стороны, от состояния общества. Здесь излагаются только общие начала.

Отношением свободы к способности определяется равенство или неравенство политических прав.

Равенство, совокупно с свободою, составляет одно из определяющих начал современного государственного быта. Но это именно то начало, которое подвергается наибольшим извращениям. Поэтому понятие о равенстве требует точного выяснения.

Равенство есть закон правды, существо которой состоит в беспристрастном отношении к лицам. Воздавая каждому свое, она держит одинаковые весы для всех. Но как правда, так и вытекающее из нее равенство имеют два вида. Правда прежде всего исходит от того начала, что все люди, в качестве разумно-свободных существ, между собой равны; человеческое достоинство во всех одинаково. А так как право истекает из свободы, то и права всех должны быть равны. Всякое увеличение прав одного в ущерб другим есть неправда. Этот вид правды есть правда уравнивающая, которой основное начало есть равенство арифметическое, а точка отправления - свобода, или человеческое достоинство лиц.

Но при одинаком человеческом достоинстве люди могут иметь совершенно различное общественное достоинство. Их способности, их заслуги могут быть различны. Воздавать всем одинаково при неравном достоинстве есть неправда. Отсюда второй вид правды, которая воздает каждому по достоинству, это - правда распределяющая, которой основное начало есть равенство пропорциональное, а точка отправления - различное значение человека для общества. Здесь предполагаются уже не только свободные лица с их правами, а высшее общественное начало, которое распределяет власть и честь между членами общества, сообразно с значением каждого. Нередко первого рода равенство называется собственно равенством, а второе - неравенством, но это не более как смешение понятий.

В обоих случаях это - равенство юридическое, то есть равенство прав, или равенство перед законом, что одно составляет требование правды. Совсем другими началами управляются фактические отношения людей. Их естественные силы, их имущество, их положение, их частные отношения - все это определяется свойствами лиц, окружающими их условиями, наконец личной деятельностью. А так как все это разнообразно до бесконечности, то здесь необходимо господствует неравенство. Общее юридическое начало, правда, определяет одни формальные права, истекающие из свободы; жизненные же отношения предоставляются свободному движению естественных сил. Здесь водворение равенства было бы не осуществлением правды, а самым страшным деспотизмом, уничтожением свободы личной и общественной, следовательно самого корня, откуда истекает право. Если смешение равенства арифметического с равенством пропорциональным представляет путаницу понятий, то смешение равенства юридического с равенством фактическим есть уже полное извращение основного начала. Это-уничтожение, как естественного закона, установляющего бесконечное разнообразие положений, так и юридического закона, воздающего каждому свое. Этим разрушаются самые основы человеческого общежития во имя фантастической идеи, имеющей почву только в смутных умах, руководимых низкими страстями*(2).

Очевидно, что равенство арифметическое составляет основное начало гражданского общества, а равенство пропорциональное - основное начало государственного строя. Поэтому в области гражданской равенство прав есть идеальная норма, к которой должно стремиться общество. Однако и здесь не устраняется пропорциональность. Она устанавливается всякий раз, как образуется союз, в котором члены имеют различное значение. Таков союз семейный, где муж и жена, родители и дети, получают права сообразно с своим назначением в целом. Таковы же частные союзы, в которые члены вступают с неравными долями участия, а потому и с неравными правами. В компании на акциях акционеры имеют различное право голоса, сообразно с количеством акций, которыми они владеют.

Еще большие уклонения от юридического равенства представляют человеческие общества в своем историческом развитии. Предоставленное себе, без высшего уравнивающего начала правды, охраняемого государством, гражданское общество естественно стремится подчинить юридические нормы фактическим отношениям. Сильный покоряет слабого. Большее могущество, больший интерес рождает и большие права. Отсюда распространяющееся на все гражданские отношения юридическое неравенство. Так было в средние века. Здесь, в силу фактических отношений, образовались сословия с различными правами, одни более или менее крепостные, другие, напротив, с значительными преимуществами, не только политическими, но и гражданскими. Фактическое неравенство само собой превращалось в юридическое. Государство, возникая из среды такой организации, стремится ее уничтожить. Действуя во имя высшего начала правды, оно не позволяет сильному притеснять слабого и возводит последнего на степень свободного лица. Однако это уравнение происходит не вдруг. Это медленный процесс, в котором государство идет постепенно, приноравливаясь к жизненным потребностям. Нередко оно даже само пользуется этим устройством, приспосабливая его к своим целям. Фактически образовавшимся сословиям оно дает значение политическое, указывая каждому свое место и назначение в государственном организме. Так было, например, в России. Через это еще более усиливается неравенство. Но так как гражданское неравенство не только не соответствует истинным требованиям государства, а, напротив, состоит в противоречии с высшим его назначением, с установлением правды в общественных отношениях, то государство, развиваясь, рано или поздно приходит к идеальной норме. Оно отделяет область собственно гражданскую от области политической, устанавливая в первой начало равенства арифметического и предоставляя второй начало равенства пропорционального. В настоящее время во всех западноевропейских обществах, начало гражданского равенства признается безусловно. Все граждане одинаково пользуются покровительством закона, несмотря на различие положения, имущества и вероисповедания. Всем одинаково присваивается полная личная свобода, а вместе и право селиться где угодно и входить во всякие гражданские отношения наравне с другими. Это высокое начало, представляющее полное осуществление вечной правды в гражданском быте, составляет прочное достояние человечества. Сознание этого начала и водворение его в жизни останется неотъемлемой славой западноевропейских народов.

Нельзя того же сказать о равенстве прав политических. Оно представляет одностороннее развитие политических начал, не соответствующее истинной идее государства. Здесь принимается в расчет одна свобода, а начало способности устраняется или ограничивается одними естественными условиями. Между тем высшее развитие государства несомненно требует преобладания высшей способности. Невозможно признать одинакую политическую способность в массе, преданной физическому труду, и в классах, обладающих высшим образованием. Это есть отрицание политического значения просвещения. Такое одностороннее преобладание массы нельзя считать идеалом государственного устройства, хотя оно имеет свое существенное значение в историческом процессе, который приближается к идеалу только путем одностороннего развития элементов.

В политической области, идеальное отношение свободы к равенству состоит в том, что условия способности должны одинаково относиться ко всем. Здесь свобода составляет основание права, а способность - условие; но это условие должно быть равно для всех. Поэтому идеально правомерны только те условия, которые могут быть приобретаемы всеми, каковы имущество и образование. Напротив, условие рождения или наследственного занятия ограничивает способность известной категорией лиц, исключая остальные. Таково устройство замкнутой аристократии. Но и в открытой аристократии условия не одинаковы для всех. Одни приобретают их просто рождением, а другие только в исключительных случаях. Отсюда борьба либерализма со всякими наследственными правами. При этом, однако, следует заметить, что начала свободы и равенства не служат исключительным мерилом политических прав. Свобода составляет один из элементов государственной жизни, но не единственный. Она подчиняется высшим государственным требованиям, и если наследственное сословие действительно имеет доказанную историей высшую способность, то общее благо, равно как и справедливость требуют, чтобы рядом с установлением общего права ему предоставлено было особое место в государственном организме. Это требование соответствует интересам самой свободы, для которой высшая способность наследственного сословия служит гарантией законного порядка. Поэтому мы видим в Англии аристократию, которая уживается с самой широкой свободой. Такое устройство становится даже тем более необходимым, чем менее начало способности признается в общем политическом праве. При всеобщем праве голоса, наследственная аристократия, опирающаяся на предания, остается единственным убежищем высших требований государственного порядка.

Можно спросить: кто же судья политической способности граждан? Очевидно, установленная государственная власть, которая одна является законным органом государственного сознания и государственной воли. От нее зависит приложение идеи к изменяющимся условиям и потребностям общества.

Кроме прав граждане имеют и обязанности. Эти обязанности двоякого рода. С одной стороны, как подданный, гражданин подчиняется верховной воле государства, с другой стороны, как член союза, он участвует в общей жизни и деятельности. Из первого отношения рождается обязанность повиновения закону и власти, из второго - обязанность содействия общим целям - государственное тягло. Что повиновение закону составляет непременную обязанность гражданина, без которой государство немыслимо, об этом было уже говорено. Так как личные воли друг другу противоречат, то общественный порядок возможен единственно при подчинении их общему закону. В государстве это подчинение вытекает из понятия о государстве, как о едином союзе, в котором части подчиняются воле целого. А так как закон распространяется на всех, то и повиновение должно быть для всех одинаково. Тут не может быть большего или меньшего повиновения.

Если гражданин обязан повиноваться закону, то тем более он обязан повиноваться государственной власти, которая составляет источник самого закона. Однако, с другой стороны, как мы уже видели выше, самая власть определяется законом, а потому здесь повиновение находит себе границу. Повиновение власти есть повиновение законное, сдержанное в пределах закона, то есть повиновение власти законной и действующей законным путем. Это относится и к верховной власти в ее совокупности: гражданин обязан повиноваться ей, только когда она законна. Незаконной власти никто повиноваться не обязан. Однако и здесь повиновение иногда требуется во имя государственной цели, когда законная власть исчезла; ибо иначе порядок не может удержаться и государство должно распасться. На этом основано повиновение временным правительствам, которые возникают из нужды, помимо закона. Но тут повиновение более фактическое, нежели юридическое, а потому и отказ в повиновении не может считаться преступлением, хотя во имя государственной пользы всякое сопротивление, несомненно, должно быть подавлено. Законной же власти подданные в сфере юридических отношений обязаны повиноваться безусловно, ибо, будучи источником положительного закона, она сама законных границ не имеет. Выше мы видели, какие ей полагаются нравственные границы.

Что касается до отдельных органов верховной власти и до властей подчиненных, то они вправе действовать лишь в пределах, постановленных положительным законом. Только верховная власть в своей совокупности стоит выше закона, ибо она его источник; все же частные власти безусловно подчинены закону. Поэтому и подданные обязаны повиноваться в этих пределах. Таково должно быть общее правило; только этим закон ставится выше произвола. Однако тут встречаются затруднения. 1) Понимание и толкование закона может быть разное: власть может думать, что она действует законно, а гражданин может быть противного мнения. Если подданный будет отказывать в повиновении по собственному толкованию и усмотрению, то общественный порядок может быть нарушен. Поэтому здесь возникает вопрос: может ли подданный отказать в повиновении и ожидать, чтобы его принудили судом, или он обязан повиноваться и принести затем жалобу? Об этом различные законодательства постановляют различные определения, смотря по тому, какому началу они дают перевес - праву или обязанности. Мы это увидим, когда будем говорить о политических правах и обязанностях граждан. Здесь идет речь только об общих началах. 2) Как объяснено выше, государственная цель может требовать иногда деятельности помимо закона; если граждане не обязаны повиноваться, то цель не будет достигнута. Это относится в особенности к обстоятельствам чрезвычайным, когда грозит опасность государству. Это затруднение разрешается тем, что для чрезвычайных обстоятельств сам закон должен облечь правительственные власти чрезвычайными полномочиями, выходящими из обыкновенных законных пределов. Тогда граждане обязаны повиноваться.

Что касается до обязанности содействовать государственным целям, то она вытекает из самого определения гражданина, как члена политического союза. Союз заимствует свои силы и средства от граждан; поэтому он имеет право требовать от каждого соответственной доли участия в общих приношениях. Это требование определяется целями государства, судьей которых может быть только верховная власть. Поэтому подданные обязаны нести все государственные повинности по требованию верховной власти. Это и есть государственное тягло.

Эта обязанность в государственном порядке очевидна. Но в средние века она не признавалась. В феодальном мире установлены были обычаем и частными соглашениями некоторые подати, имевшие частный характер, как повинности за полученную во владение землю. Сверх этого каждый платил на общие нужды по доброй воле. Отсюда необходимость согласия каждого отдельного сословия на уплачиваемые им подати. Это негосударственное начало, охраняя свободу граждан, повело к установлению представительного правления. С развитием государства право согласия на подати по договору с королем превратилось в участие народа в верховной власти. Сословные привилегии заменились политическим правом. Последнее представляет государственную форму согласия граждан на взимание податей. В сущности, оно перестает уже быть согласием граждан; оно становится постановлением верховной власти, обязательным для граждан. Этим способом охранение права согласуется с безусловной обязанностью исполнять требования государства.

Так как обязанность содействовать государственным целям вытекает из принадлежности лица к союзу, то она должна распространяться на всех. Всякое изъятие, всякая льгота, не оправданные государственной пользой, являются несправедливостью. Таково, например, изъятие дворянства от податей, когда оно не несет других служб. Однако эти льготы нередко сохраняются, как историческое начало, ограждающее лицо от произвола. В тех странах, где не водворился представительный порядок, привилегии служат убежищем права. Ими заменяются отсутствующие политические права. В этом состоит их существенное историческое значение.

Но и при всеобщей повинности начало равенства в государстве видоизменяется началом способности. Очевидно, что исполнения повинности можно требовать только от того, кто способен ее исполнить. Поэтому неспособность служит правомерной причиной изъятия. Неспособность может быть 1) физическая: на этом основаны изъятия от военной службы; 2) умственная или нравственная, например недостаток образования: на этом основаны изъятия от службы присяжных. Кроме того, правомерным началом для изъятия служит исправление других обязанностей, несовместных с первыми. Так, например, находящиеся на государственной службе избавляются от обязанности быть присяжными; у нас учителя освобождаются от воинской повинности. Могут быть и облегчения ввиду известного назначения, требующего особенного труда и приготовления. Таковы, например, льготы, которые даются высшему образованию.

Затем самая способность может быть различна. Это различие бывает двоякого рода. 1) Оно может быть качественное: один по рождению и занятиям способен к одного рода повинностям, другой - к другому. На этом основано различие сословий, из которого истекают наследственные обязанности. Однако и здесь, так же как в области прав, наследственность противоречит началам свободы и равенства, которые требуют, чтобы условия способности были установлены одинаковые для всех, так чтобы одни не были отягощены в ущерб другим. Только в случае нужды могут быть налагаемы особые повинности на людей с специальным призванием; например, при эпидемии требуются медики. 2) Способность может быть различна количественно, и здесь возникает вопрос: должны ли повинности быть одинаковы для всех способных лиц, или они должны соразмеряться с способностью, то есть они должны быть больше для тех, которые обладают большей способностью, меньше для тех, которые обладают меньшей?

Так как гражданин является в государстве не самостоятельным лицом, обязанным подчиняться высшему порядку наравне с другими, а членом органического союза, участником и деятелем в общей жизни, то и здесь должно господствовать начало правды распределяющей, то есть граждане обязаны содействовать государственным целям по мере способности. Это начало вполне прилагается к имущественным повинностям: граждане платят подати и несут повинности соразмерно с имуществом. В этом состоит начало пропорциональности податей, которое является чистым выражением правды распределяющей. Но относительно личных повинностей установить такую соразмерность нет возможности: 1) потому что на личные способности нет точного мерила, вследствие чего здесь невозможно юридическое определение; 2) потому что цели государства, требующие высших способностей, удовлетворяются не принудительно, а свободно, ибо ревностное исполнение высших обязанностей возможно только тогда, когда они исполняются добровольно. Поэтому здесь устанавливаются только общие условия способности, более или менее высокие, смотря по потребности. Неспособные вовсе исключаются из обязанности, а способные одинаково ей подвергаются.

Но если в области личных обязанностей невозможно установление юридической соразмерности, то остается всецело нравственное требование. Гражданин нравственно обязан служить государству по мере своих сил и способностей. Высшие способности рождают и высшие обязанности. Мы видели, что государство не есть чисто юридический союз; в него входит и нравственное начало. А потому обязанности политические, так же как и семейные, имеют значение не только юридическое, но и нравственное. Эта нравственная сторона не может быть вынуждена; она остается вне пределов закона. Но она так важна, что без нее государство существовать не может. Государство, в котором граждане потеряли чувство нравственной обязанности к своему отечеству, обречено на погибель.

Каково же отношение политических обязанностей к политическим правам?

Казалось бы, идеальное требование правды состоит в том, чтобы права соответствовали обязанностям. По римскому изречению: ubi emolumentum, ibi onus, кто имеет права, тот должен нести и обязанности, и наоборот, на кого возложены обязанности, тому должны быть присвоены и права. Отсюда следовало бы, что чем больше прав, тем больше и обязанностей. Однако в государственной жизни это вовсе не общее правило. Условие политических прав и политических обязанностей заключается в способности, а способность относительно прав и обязанностей может быть весьма различная. Даже при отправлении различных обязанностей способность может быть разная: от солдата требуется физическая крепость, от плательщика податей - имущество, от присяжных - некоторое умственное развитие. Поэтому можно требовать только прав, соответствующих известной обязанности, а не вообще соответствия политических прав и обязанностей. Наибольшее юридическое значение имеет связь между уплатой податей и правом обсуждать расходы. Отсюда высказываемое иногда правило, что представительство должно соответствовать обложению. Однако и здесь настоящего соответствия нет и не может быть. С одной стороны, не все классы, платящие подати, бывают способны обсуждать государственные расходы; с другой стороны, даже там, где признается способность, политическое право не соразмеряется с количеством платимых податей, что требовалось бы для полного соответствия. Демократическое начало, устраняющее всякое условие способности, последовательно приходит к чисто арифметическому равенству, выставляя правилом: один человек, один голос, правило, не приложимое даже к компании на акциях, не только что к государству, которое есть высший органический союз. При различии способностей, определяющих права в различных случаях, все, что можно сказать, это то, что гражданин, несущий государственное тягло, должен пользоваться и некоторыми политическими правами, если не в общем государственном строе, то в местных делах, где способность требуется меньшая.

Различие прав и обязанностей ведет к разделению граждан на различные категории. Когда это разделение имеет характер постоянный, то из этого образуются различные состояния лиц. Состояние, как единое целое, связанное общими правами и обязанностями, имеющее известную организацию и занимающее известное место в государственном строе, есть сословие. Отсюда разделение граждан на сословия. Однако это разделение редко имеет исключительно политический характер. Обыкновенно к политическим правам присоединяются права гражданские. Вглядываясь в историю, мы видим, что государство собственно не создает сословий; оно признает существующие, подчиняя их своим целям и налагая на них свою печать. Самое же образование сословий относится к области других союзов - кровного, гражданского и церковного. Поэтому и формы, которые принимают сословия, весьма разнообразны. Здесь могут быть различные сочетания начал, свойственных разным союзам. Об этом мы подробнее поговорим впоследствии.

Глава V. Государственная область

Государственная область, или территория, есть пространство земли, на которое распространяется государственная власть.

Область составляет необходимую принадлежность народа, образующего государство. Она отделяет государство от других и дает ему самостоятельное место на земном шаре. Будучи вещью, она не входит в союз, как составной его элемент, но является необходимым его придатком.

Пространство области определяется ее границами, границы же определяются отношениями к соседям, то есть международными трактатами. Поэтому учение о государственных границах, об их расширении и способе приобретения новых земель относится к международному праву. Здесь мы должны определить внутренние существенные признаки государственной области, ее состав и отношение к государственной власти.

Из самого понятия о государственной области вытекают следующие положения:

1. Все, что заключается в пределах территории, подчиняется полновластию государства; однако не в том смысле, что все это составляет принадлежность земли. Такое воззрение существовало в средние века. Князь считался собственником территории, и все, что находилось в ее пределах, подчинялось ему, как состоящее в его владениях. Отсюда правило: воздух делает крепостным (Luft macht eigen). Это - воззрение частного права. По понятиям государственным, напротив, земля составляет принадлежность народа, образующего государство, а потому власть, господствующая в народе, распространяется и на землю. Государственной власти присваивается известная сфера деятельности, пределы которой определяются пространством области. Отсюда изменение, сделанное в титуле французского короля после революции: прежде он назывался королем Франции, что означало его владельческие права; после он стал называться королем Французов, что означало его государственную власть.

2. Всякая другая власть исключается из государственной территории. В средние века опять это начало не признавалось. Земля считалась собственностью князя, а в праве собственности возможно совместное существование прав нескольких владельцев: одному принадлежит полная собственность, другому право пользования или сервитут. В государстве это не мыслимо. Область означает сферу действия государственной власти, а две верховные власти совместно существовать не могут; одна необходимо должна устранить другую. Подобное столкновение старого права с новым было поводом к войне, которую первая коалиция вела против Франции в 1792 году. Некоторые немецкие князья имели ленные владения в Эльзасе. Французское законодательное собрание отменило эти права, как несовместные с государственными началами, и определило владельцам денежное вознаграждение. Этот односторонний акт государственной власти был сочтен немецкими князьями за нарушение права и послужил предлогом к войне.

Как исключение, в виде юридической фикции, признается и в настоящее время экстерриториальность иностранных послов, их свиты и жилища. Они считаются как бы состоящими на территории своего государства. То же относится и к военным кораблям.

Так как государство составляет единое целое, то и государственная область едина. Поэтому основной закон всякого государства состоит в нераздельности государственной территории. В средние века и это начало не признавалось. В то время княжеские владения делились по началам частного права между наследниками умершего князя. Эта нераздельность не мешает, однако, территории состоять из нескольких частей, которые все вместе образуют одно целое. Деление может быть не только административное, на провинции, губернии, округи и тому подобное, но и политическое. Государство может состоять из нескольких отдельных государств, образующих одно целое. Таковы союзные государства, о которых будет речь ниже.

Из единства области вытекает, далее, ее неотчуждаемость. Это опять основное начало государственного права. Этим, однако, не означается, что отчуждение части территории фактически и юридически невозможно. Война и вообще международные отношения нередко заставляют государства делать подобные уступки. Но это совершается по внешнему принуждению, силой исторических событий, которые изменяют состав государства и которым государство противостоять не может. Начало неотчуждаемости территории устраняет только те частные способы отчуждения, продажи, промены, уступки, которые существовали в средние века. Пока на землю смотрели как на собственность, с нею можно было обращаться как с вещью. Но как скоро земля признается принадлежностью живущего на ней народа, так подобное отношение к ней становится невозможным. Народ нельзя отчуждать, как собственность. Поэтому даже в международных отношениях, когда совершается добровольная уступка области, основным правилом должно быть согласие на то жителей. Этого требовал еще Гуго Гроций в XVII веке. Но в первый раз это правило было приложено в наше время при уступке Савойи и Ниццы по трактату, заключенному между Пиэмонтом и Францией. Конечно, при завоевании, побежденных не спрашивают. Тут действует одно право силы. До признания высших нравственных требований международное право еще не дошло. Что касается до пустопорожних земель, то они могут отчуждаться свободно. Где нет жителей, там земля остается чистой вещью, которой государство распоряжается по своему изволению.

Как же определяется отношение государственной власти к области? Какого здесь рода юридическое начало?

Некоторые публицисты, например Блунчли, исходя от положения, что здесь господствует публичное, а не частное право, называют это отношение не собственностью (dominium), а властью (imperium). С этим нельзя согласиться, хотя тут есть доля истины. Слово imperium происходит от imperare, повелевать. Но земле повелевать нельзя; повеление может относиться только к людям. Земля есть область власти; но власть распространяется на людей в этих пределах именно потому, что земля составляет принадлежность живущего на ней народа как целого, то есть государства. Поэтому здесь следует различать два начала: 1) полновластие над людьми в пределах территории; это так называемое территориальное право, или, лучше, территориальная власть; 2) право распоряжаться самой землей и состоящими на ней вещами для общественных целей. Это право, будучи вещным, подводится под понятие собственности государства в отношении к своей территории, но это собственность особенного рода, вытекающая из публичного, а не из частного права. Принадлежность целой области целому государству по публичному праву совместна с принадлежностью частей частным лицам, входящим в состав государства, то есть, частной собственности. Отдельное лицо может распоряжаться своей собственностью для всех своих частных целей, государство же распоряжается областью для целей общественных. Эти два права могут придти в столкновение; в таком случае частная собственность должна уступить. Вследствие этого превосходства, территориальная собственность называется верховной (dominium eminens), однако не в смысле средневекового частного права, по которому всякая частная собственность признавалась исходящей в виде лена от верховной собственности князя, а в том смысле, что государственное право имеет перевес над частным. По публичному праву, государство имеет над совокупностью своей территории только те вещные права, которые вытекают из существа его как государства. Основание их заключается в общей пользе. Частная же собственность существует рядом с публичной, совершенно от нее независимо. Она имеет свою исходную точку - права личности и свои начала, определяемые законом, устанавливаеемым верховной властью, но не проистекающие из собственности государственной. Как отдельное лицо, с своей естественной свободой и вытекающими из нее правами, существует независимо от верховной власти, подчиняясь только установленному ею закону, так и частная собственность, имеющая свой корень в личной свободе, существует независимо от государства, подчиняясь только высшим его требованиям. Тут сталкиваются два элемента - лицо и союз, из которых каждый имеет свою сферу и которые требуется согласить..

Соглашение состоит в следующем.

Из права верховной собственности вытекает: 1) право брать часть имущества граждан на общественные потребности. Это не есть плата за право пользования землей, как ленные доходы в средние века, или как подати, доселе существующие в некоторых восточных государствах, где монарх считается собственником всей земли и распорядителем всякой промышленной деятельности. По публичному праву, государство взимает с собственности граждан не плату за пользование, а подать для удовлетворения своих нужд. Право взимания податей может иметь различные основания: личное и вещественное. Его можно рассматривать, с одной стороны, как право государства требовать с каждого своего члена участия в общих расходах. Это мы видели выше. На этом начале основаны все личные подати, например, прежняя наша подушная. Но в настоящее время подати обыкновенно падают на имущество, кому бы оно ни принадлежало, подданному или иностранцу. В косвенных податях нельзя даже определить, кем они окончательно уплачиваются, продавцом или потребителем. В самых прямых налогах, хотя они уплачиваются владельцем имущества, последний может вознаградить себя из наемной платы или на цене продаваемых произведений, так что и здесь окончательно неизвестно, на кого падает подать. Поэтому взимание податей следует рассматривать не только как личное, но и как имущественное право государства, вытекающее из верховной собственности, в силу которой государство выделяет себе ту часть доходов, которая необходима для общественных целей. Это-право эластическое; оно определяется размером и разнообразием целей, тогда как при частных отношениях, например при аренде земель, плата за право пользования определяется договором и зависит от экономических условий. Поэтому в последнем случае расход владельца зависит от дохода, тогда как в первом, наоборот, доход зависит от расхода: берется то, что нужно. В этом отношении частная собственность, несмотря на свою независимость, подвергается существенным ограничениям в пользу государства. Единственная ее защита состоит в вытекающем из справедливости требовании равномерного распределения податей, а в представительном порядке она охраняется правом граждан участвовать в определении доходов и расходов. В одних странах это право ограничивается местными налогами, в других оно распространяется и на государственные.

С правом взимать подати тесно связано и право налагать повинности на частную собственность в пользу государства. Сюда относятся, например, запрещение делать постройки вокруг крепостей, право государства добывать материалы из частных земель для постройки государственных дорог, также бечевники, установляемые вдоль рек. Такого рода повинности и ограничения могут налагаться в видах общественной пользы и без присвоения чего-либо государству. Таковы, например, ограничения лесного хозяйства в видах предупреждения истребления лесов.

Из этой же верховной собственности вытекает и право государства выделять из народного достояния некоторые вещи или отрасли в исключительное свое пользование. На этом основаны государственные регалии и монополии. И здесь это выделение определяется не частным правом собственности, а общественной пользой. Иногда регалия состоит только в праве концессии. Так например, в государствах, где право собственности на недра земли отделяется от права собственности на поверхность, государство от себя дает частным лицам концессии на разработку рудников. Основание этого права заключается не в том, что государство есть собственник недр земли, тогда как частные лица владеют только поверхностью (так смотрели на это право в средние века, и это воззрение удержалось еще в некоторых законодательствах), а то, что общественная польза требует для этой отрасли промышленности особых условий разработки.

Наконец, на том же праве верховной собственности основана и экспроприация для общественной пользы. Она существует во всех законодательствах, хотя не везде высказывается в виде общего начала. В римском праве экспроприация вовсе не признавалась, по крайней мере в виде общего правила. Должно полагать, что для построения дорог и других потребностей Римляне прибегали к частным актам, как это и ныне делается в Англии, где общего закона об экспроприации нет, а требуется всякий раз особый акт парламента, которым определяются способы и условия. В других странах, напротив, для этого предмета существуют общие законы, которые прилагаются административной властью. Во всяком случае, основное правило экспроприации состоит в том, что она должна совершаться для общественной пользы и с справедливым вознаграждением. Иначе это - конфискация, которая составляет нарушение права, несовместное с правильным гражданским порядком.

Французское законодательство требует, чтобы вознаграждение непременно было предварительное, другие - только по мере возможности. Этим ограждается право собственности, которое, уступая общественной пользе, сохраняется, однако, неприкосновенным, ибо превращается в соразмерную цену. Так разрешается столкновение общего права с частным.

Все изложенные права государства суть права имущественные, которые объясняются только верховной собственностью государства на совокупность территории и всех находящихся на ней имуществ. Это такие права, которые принадлежат государству, как государству, во имя общественной пользы, а не как субъекту частной собственности. Но это же самое верховное право собственности переходит в полную собственность, как скоро оно не встречается с частным правом. Это мы и видим в экспроприации. С устранением частной собственности вещи переходят в полную собственность государства. То же имеет место в регалиях.

На этом основании государство признается субъектом собственности на вещи, никому не принадлежащие. Однако здесь могут быть разные системы. Римское право не признавало за государством этого права. Там общее правило было, что вещь без хозяина принадлежит первому, кто ею завладеет (Res nullius cedit primo occupanti). Этим узаконяется естественно принадлежащее человеку право налагать свою волю на все произведения природы, пока нет чужого права, ему препятствующего. Здесь государство ограничивается принадлежащей ему сферой общих интересов, предоставляя гражданскую' область полной свободе. Совершенно иное воззрение господствовало в средние века. Здесь сила вотчинного права распространялась на все; оно охватывало не только вещи, никому не принадлежащие, но и наследство иностранцев, что называлось jus albinagii (droit d'aubaine). Из этого вотчинного права развилось признаваемое новыми законодательствами право на вещи, никому не принадлежащие. Так, во французском гражданском кодексе постановлено: "les biens qui n'ont pas de maitre, appartiennent a l'Etat". Отсюда и право на выморочные имущества. Где нет наследников, собственником становится государство. Другие законодательства признают право государства главным образом на земли. Поэтому пустопорожние земли вообще считаются собственностью государства. Даже в Соединенных Штатах, где государственное начало всего менее развито, пустопорожние земли делятся на участки и продаются государством в частную собственность. В этом верховном праве можно видеть требование общественной пользы. Пустопорожние земли составляют общий фонд для будущих поколений. Государство налагает на них руку, не с тем, чтобы присвоить их себе, а с тем чтобы регулировать занятие и предупредить расхищение. Отсюда вытекает и концессия рудников.

Таким образом, право собственности государства на территорию является с двояким характером: относительно совокупной территории оно составляет верховное право собственности (dominium eminens); относительно же тех имуществ, которые не находятся в частных руках, это - полное право собственности. Первое состоит в вытекающем из существа государства верховном праве распоряжаться всеми вещами, находящимися в пределах территории, для общественной пользы; во втором случае государство является таким же собственником, как и частные лица, почему и права его определяются одинаковыми началами. Как юридическое лицо, составляющее субъект частного права собственности, государство есть казна (fiscus). Казенное право пользуется некоторыми преимуществами перед частным, но вообще оно следует началам гражданского права.

Есть, однако, третий вид государственной собственности, находящийся как бы посредине между обоими. Это - право на вещи, состоящие в общем употреблении. Таковы дороги, судоходные реки и т. п. Французское право отличает этот вид государственной собственности словом общественное имущество (domaine public), от имущества государственного, или казенного (domaine de l'Etat). Юридические начала, которым следуют эти два рода собственности, совершенно различны: казенное имущество, как всякая частная собственность, служит доходной статьей, отчуждается, подлежит давности; общественное имущество, напротив, служит для общего пользования, не отчуждается и не подлежит давности. Отчуждаемым оно становится, только когда решением подлежащей власти оно перестает быть имуществом общественным и переходит в разряд казенных. Следовательно, здесь государство является собственником не в качестве частного лица, владеющего имуществом, а как представитель целого общества. Это не верховное право собственности, а полное право собственност,. принадлежащее государству, как таковому, но не по частному праву, а по началам публичного права.

Собственно только верховное и общественное право вытекают из существа государства как такового; они одни необходимы для исполнения его целей. Присвоение же государству собственности, наравне с частными лицами, там, где она не служит непосредственно общественным целям, представляет не более как остаток средневекового частного права. Государство есть субъект не частных, а публичных прав. Если пустопорожние земли присваиваются ему в видах общественной пользы, то окончательная цель этого присвоения состоит в регулировании частного занятия при переходе земель в частные руки. В области гражданской, лицо с присущей ему свободой и вытекающая из нее частная собственность составляют основание всего общественного быта. Вещи, предназначенные для общего употребления или служащие фондом для общего пользования, являются только исключением. Поэтому и национализация земли, в смысле присвоения государству всех земель, есть не более как праздная мечта, равно противоречащая и природе государства и существу гражданского общества. Она коренится только в путанице понятий.

Глава VI. Верховная власть

Власть, вообще, есть воля, имеющая право повелевать. С юридической властью неразлучно соединена и сила приводить свое решение в исполнение, ибо юридический закон есть закон принудительный. Поэтому юридическая власть содержит в себе двоякую силу - юридическую и физическую - силу обязывать и силу принуждать (vis obligandi и vis coercendi seu agendi). Впрочем, обе стороны могут быть разделены, так что одна власть произносит решение, а другая его исполняет.

Власть всегда присваивается известному лицу. Без лица она немыслима, ибо только единичное лицо может решать и действовать. Она может принадлежать и нескольким лицам вместе; тогда необходимо установление способов совокупного решения, так чтобы воля была одна. Таким образом, всякая власть заключает в себе два элемента: юридический элемент, право, составляющее существо власти, и лицо или лица, облеченные правом; они определяют форму власти.

Власть может быть частная и общественная. Первая принадлежит частному лицу над другим лицом; таковы власти семейная и господская. Вторая принадлежит союзу, или обществу, над его членами. Здесь лицо, облеченное властью, является органом и представителем целого; оно действует во имя общей цели. Право принадлежит ему, не как лицу, а как органу целого.

Всякий постоянный союз основан на подчинении членов целому; без этого нет союза. Поэтому во всяком союзе существует общественная власть; а так как союзы различны, то и власти могут быть различны.

Общественная власть может быть патриархальная, гражданская, церковная, государственная. Патриархальная власть в более обширных формах кровного союза, как-то: в роде и племени, получает общественное значение; но при этом всегда сохраняется и частный характер, ибо таков, по существу своему, характер самого кровного союза. Гражданская власть устанавливается в частных союзах, которые образуются в гражданском обществе, как-то: в товариществах и корпорациях. И она, по своему происхождению, носит в значительной степени частный характер; настоящее общественное значение она получает, только когда корпорация становится органом государства. Церковная власть имеет высшее нравственное значение; она повелевает во имя религиозно-нравственного закона. Но сама по себе она имеет силу принуждения только нравственного, а не материального. Наконец, государственная власть имеет характер чисто общественный. Действуя во имя идеи государства, которое есть вместе юридический и нравственный союз, она имеет и принудительную силу и высшее нравственное освящение. Принадлежа государству, как верховному союзу, который в юридической области владычествует над всеми, она есть власть верховная.

Необходимость верховной власти доказана выше. Она вытекает из необходимости установить в обществе прочный порядок общежития. Люди соединяются в союзы; каждый союз имеет известную власть над своими членами, ибо без этого нет общего действия. Если, как всегда бывает в обществе, существуют различные союзы, то и они естественно могут приходить в столкновение между собой. Если нет власти, владычествующей над всеми, то общественный порядок невозможен. Эта власть и будет верховная. Если она подчинена другой, то последняя будет верховная, но верховная власть все-таки будет. Союз, владычествующий в юридической области, есть союз государственный, а потому верховная власть есть власть государственная.

То же требование вытекает из необходимости подчинения частных целей общественной. В этом состоит благо всякого союза, та высшая цель, для которой он устанавливается. Для исполнения этой задачи необходима единая верховная воля, господствующая над частными стремлениями членов. Одним словом, прочность порядка и подчинение целей требуют установления власти, которой принадлежало бы верховное решение.

Признаки верховной власти вытекают из самого существа государства и из отношения верховной власти к другим элементам политического союза.

1) Из понятия о государстве, как едином целом, следует, что верховная власть должна быть единая. Верховное право повелевать может принадлежать только целому или представителю целого, а не какой-либо части; но целое едино. Это единство выражается в единстве владычествующей воли. Если будут две воли, независимые друг от друга, то каждая из них будет принадлежать не целому государству, а известной его части; следовательно, каждая часть будет составлять отдельное государство. Это и бывает в сложных государствах, при распределении верховной власти между союзом и отдельными штатами. Если же различные воли состоят в такой зависимости друг от друга, что верховная, обязательная для всех воля, устанавливается их соглашением, то последняя и будет единая верховная воля; тогда верховная власть присваивается совокупности органов.

Из этого ясно, что единство верховной власти должно быть понимаемо не в смысле единства лица, облеченного властью, а лишь в смысле единства юридического начала, или существа верховной власти, выражающегося в единстве владычествующей воли. Только в чистой монархии верховная власть сосредоточивается в едином физическом лице; в аристократии она присваивается нескольким, в демократии - всем. Как увидим ниже, верховная власть имеет различные отрасли, которые могут распределяться между различными органами, так чтобы совокупная их деятельность образовала общую систему, управляемую общей волей. В этом смысле говорится, что верховная власть может быть разделена.

2) Из понятия о государстве, как союзе, образующем юридическое лицо, связанное постоянным законом, следует, что верховная власть, как неотъемлемая принадлежность государства, постоянна и непрерывна. Физические лица, ею облеченные, могут меняться, но существо власти, как учреждения, сохраняется непрерывно. В этом смысле в старинном французском праве было изречение: король не умирает (le roi ne meurt pas). Вследствие этого, все права и обязанности предшественника непосредственно переходят на преемника. Последний связан действиями предшественника, как будто это были собственные его действия. Оттого законные правительства признают обязательства даже правительств революционных, которые временно держали в руках верховную власть. В средние века, при господстве частного права, это начало не всегда признавалось. Долги предшественников не считались обязательными для преемников. Слабое развитие государственного сознания можно видеть и в подтверждении жалованных грамот и привилегий вступающими на престол государями.

3) Так как государство есть союз самостоятельный, то и верховная власть независима от какой-либо другой: это - власть державная. Мы видели, однако, что не всякое государство в действительности пользуется полной независимостью. В полусамостоятельных государствах верховная власть не вполне державная; но так как здесь подчинение неполное и в некоторых отношениях власть остается независимой, то она сохраняет государственный характер. Степень подчинения может быть разная. Иногда подчиненная власть лишается права войны и мира, а также дипломатического представительства. Иногда же самое установление власти требует утверждения покровительствующей державы. Таковы были отношения Сербии и Дунайских княжеств к Оттоманской Порте до последней войны. Таково и ныне положение Болгарии.

4) Так как в государственном союзе с юридическим началом соединяется нравственное, то и верховная власть, как представительница высшего нравственного порядка, освящается нравственным законом. В том смысле она считается священной. На этом основана связь ее с религией и церковью.

5) Будучи источником всякого положительного закона, определяющего права и обязанности граждан, она в отношении к последним является ненарушимой. Ей должно быть оказано полное повиновение.

6) Верховная власть существует для общего блага и действует во имя общего блага. Но окончательным судьей в этом деле является только она сама. Поэтому она безответственна. Всякий ответственный орган перестает быть носителем верховной власти; он становится подчиненным.

7) Так как территория во всем составе, со всем, что в ней обретается, составляет принадлежность государства, то верховная власть простирается на все, что находится в этих пределах. В этом смысле она признается везде присущей. На этом основании, по английскому праву, корона, в случае тяжбы, если не явится от нее поверенный, не может быть осуждена за неявку; она признается всегда присутствующей. То же значение имеет зерцало в наших присутственных местах. Распространяясь на все, она исключает всякую другую, независимую от нее власть. Оттого чужестранная власть не может иметь прав внутри территории. Мы видели исключения, проистекающие из начала экстерриториальности. На том же основании не признается и существовавшее прежде право убежища.

Наконец, 8) так как верховная власть представляет волю государства, как единого целого, и распространяется на все, то всякая частная власть, установленная для государственных целей, является только органом верховной власти и от нее заимствует свою силу. Поэтому верховная власть есть источник всякой государственной власти. Подчиненные власти от нее получают право повелевать и действуют от ее имени. Так, судья от имени верховной власти произносит свой приговор. Но, представляя союз государственный, верховная власть не есть источник тех частных властей, которые принадлежат к другим союзам, находящимся в пределах государства. Так, религиозные власти основаны на добровольном подчинении верующих; существо их определяется церковными постановлениями, а не государственными законами. Последние определяют только юридическую их сторону, которая чрез это становится обязательной для граждан. Верховная государственная власть не есть источник и семейной власти; она установляет лишь общие нормы семейного права; для приобретения действительной власти нужен частный гражданский акт, исходящий от свободной воли лиц или от частных их действий. Смешанный характер имеют корпоративные и местные власти. С одной стороны, они являются представителями частных союзов и местных потребностей; с другой стороны, они не только получают власть свою от государства, но сами становятся в некоторых отношениях органами государственной власти. Этот двойственный характер выражается в различном устройстве местного управления.

Таковы признаки верховной власти, вытекающие из самого существа государственного союза, которого она является представителем, независимо от той или другой ее формы. Совокупность принадлежащих ей прав есть полновластие (Machtvollkommenheit), как внутреннее, так и внешнее. Юридически она ничем не ограничена; она может делать все, что считает нужным для общего блага. В этом отношении она не подчиняется ни чьему суду, ибо если бы был высший судья, то ему принадлежала бы верховная власть. Она источник всякого положительного закона, который она может устанавливать, изменять и отменять по усмотрению. Она верховный судья всякого права, ибо право определяется законом, а закон устанавливается верховной властью. Наконец, она источник всякой государственной власти и верховный судья всех других властей. Одним словом, это власть в юридической области полная и безусловная. Эта полнота власти называется иногда абсолютизмом государства, в отличие от абсолютизма князя. В самодержавных правлениях монарх потому имеет неограниченную власть, что он единственный представитель государства, как целого союза. Но и во всяком другом образе правления верховная власть точно так же неограниченна. Англичане называют парламент всемогущим. Это полновластие не составляет принадлежности того или другого образа правления; оно существует при всяком образе правления, ибо неразлучно с самым существом государства, как верховного союза.

Однако это учение признается не всеми. Многие публицисты считают верховную власть ограниченной по самому ее существу. Но если мы рассмотрим те ограничения, которыми думают связать юридическое полновластие государства, то увидим, что они совершенно несостоятельны, чем еще более подтверждается правильность нашего взгляда. Некоторые публицисты ограничивают верховную власть прирожденными правами человека. Это - учение, идущее от Французской революции разделяемое даже такими значительными публицистами, как Бенжамен Констан. Мы уже разбирали эту теорию и убедились, что она не выдерживает критики. Все права членов государства суть права гражданские, определяемые положительным законом, а закон устанавливается верховной властью, которая является, таким образом, верховным судьей всякого права. Другие писатели признают то же ограничение в более широкой форме: над положительным законом они воздвигают закон естественный, с которым верховная власть всегда должна сообразоваться. Но в государстве действует не естественный закон, подлежащий самым разнообразным толкованиям, а положительный, обязательный для всех. Единственный законный и обязательный толкователь естественного закона, в приложении к данному обществу, есть верховная власть, и все обязаны подчиняться ее толкованию. Притом она может и уклоняться от отвлеченных требований естественного закона во имя общего блага, которое для государства есть высший закон. Вследствие этого, третьи ограничивают верховную власть началами общего блага, или государственной цели. По этой теории государственная власть может повелевать только во имя общего блага и не может выходить из этих пределов. Но общее благо, по существу своему, есть начало изменчивое и еще более подверженное колебаниям и толкованиям, нежели естественный закон. Здесь опять верховная власть является единственным законным судьей того, что требуется общим благом. Каждый может думать, что он хочет, но каждый обязан свое личное толкование подчинить сознанию государства, выраженному верховной властью. Нет сомнения, что верховная власть должна действовать для общей пользы, руководствоваться естественным законом, то есть требованиями правды, уважать права граждан, вытекающие из прирожденной человеку свободы; но так как это власть верховная, над которой нет высшего судьи, то это обязанности нравственные, а не юридические. Она остается верховным судьей своих прав и обязанностей, вследствие чего всякие ее ограничения могут быть только нравственные, а не юридические. Будучи юридически безгранична, верховная власть находит предел, как в собственном нравственном сознании, так и в совести граждан, которая не подлежит принуждению. Об этом уже говорено выше.

Без сомнения, такая безграничная власть может быть употреблена во зло, все равно, будет ли она вверена одному лицу, нескольким или всем. Большинство может точно так же злоупотреблять своим правом, как и самодержавный монарх. Но против этого нет средства. Злоупотребления неизбежны везде, где есть люди, и какой бы ни был учрежден контроль, так как он вверяется людям, то открывается возможность злоупотреблений. Quis custodiet ipsos custodes? Как бы ни громоздились власть над властью и контроль над контролем, все же необходимо прийти наконец к власти, над которой нет суда, и это будет власть верховная. Задача государственного устройства заключается в том, чтобы предупредить по возможности злоупотребления, поставив власть в такие руки, от которых менее всего можно их ожидать. Но это определяется не одними общими соображениями; устройство власти зависит от исторических данных, от юридического и фактического состояния общества.

Из неограниченности верховной власти следует, что восстание против верховной власти как таковой никогда не может быть правом. С юридической точки зрения это может быть только фактом, нарушающим право, то есть преступлением. Поэтому восстающие против верховной власти всегда наказываются справедливо, ибо они нарушают право в самом высшем его проявлении. Тем не менее, такое нарушение права не всегда может быть безусловно осуждено. Если верховная власть не имеет юридических границ, то она, как сказано, имеет границы нравственные, и хотя, юридически, она сама остается судьей своих поступков, хотя самый нравственный закон требует повиновения во имя высшего порядка, однако есть крайние случаи, когда выступление из всяких нравственных границ со стороны власти если не оправдывает юридически, то нравственно извиняет восстание. Поэтому мы видим случаи, где подобные восстания поддерживались даже законными правительствами. Таково было, например, восстание Греков против Оттоманской Порты. Революции можно рассматривать и с точки зрения общественной пользы. Как исторические факты, они могут иметь полезные или вредные последствия для народа. Так же как право и нравственность, общественная польза составляет один из существенных элементов государственной жизни и как таковой дает материал для суждения. Таким образом, значение революций можно обсуждать с разных сторон; но каково бы ни было суждение, юридическая точка зрения остается непоколебима: они могут быть полезны или вредны, нравственны или безнравственны; но правомерны они никогда не могут быть. Возмущение против верховной власти не может быть правом.

Иначе ставится вопрос при восстании против власти ограниченной, когда она выходит из пределов, поставленных ей законом, например, когда в ограниченной монархии король нарушает конституцию. Примеры подобного рода представляют обе английские революции, а также июльская революция во Франции. Сюда же относится и отложение Североамериканских Штатов от Англии. Здесь сама власть нарушает право, а потому восстание есть только средство защиты. Однако и тут уважение к общему благу требует, по возможности, воздержания от употребления силы. Народ, которого права нарушаются, имеет, несомненно, право восстать во имя закона; но общее благо налагает на него нравственную обязанность испытать все средства для восстановления законного порядка, прежде нежели прибегнуть к оружию, ибо низвержение законной власти во всяком случае производит глубокое потрясение в государстве.

Наконец, может быть поставлен вопрос о праве восстания, или сопротивления, в случае уступки области одним государством другому. Этот вопрос не может практически возникнуть в случае войны, ибо, если бы область имела возможность защищаться, то она не была бы уступлена. Вопрос возникает, когда область уступается добровольно, по политическим соображениям. В этих случаях новейшее международное право требует согласия жителей. Так было поступлено при уступке Ниццы и Савойи Франции. Но если бы уступленная область не изъявила согласия и взялась за оружие, чтобы отстоять свою независимость, то подобное восстание нельзя было бы назвать возмущением против верховной власти, ибо прежняя власть, уступая свои права, лишается их, а новая власть еще не приобрела законного титула. Здесь вопрос, за отсутствием высшего судьи, решается только силой.

Сходный с этим вопрос возникает ныне в Англии. Внесенный Гладстоном билль об ирландском самоуправлении, несомненно, создает новое государство с самостоятельной политической властью. Жители подчиненных этому государству областей, не желающие войти в его состав, имеют ли право взяться за оружие, чтоб отстоять свою независимость? Консервативная партия, держась чистых английских преданий, идущих от Великой Хартии, отвечает на этот вопрос утвердительно. Бывший первый министр, лорд Солсбери, выразил это очень рельефно: "Они обязаны повиноваться, но это - повиновение граждан, а не рабов. Вы имеете право ими управлять; вы не имеете права их продавать". Приверженцы Гладстона, напротив, отрекаясь от всех преданий и учений либеральной партии, проповедуют безусловное повиновение.

Таково существо верховной власти. Переходим к лицу, ею облеченному, или к субъекту верховной власти.

Лицо, облеченное верховной властью, является органом и представителем государственной воли. Оно держит власть по публичному, а не по частному праву, не как собственность, а как должность, во имя общественной цели. Власть принадлежит, следовательно, не лицу, как таковому, а месту или сану, им занимаемому, то есть лицу юридическому, которого физическое лицо есть только представитель. Поэтому и права принадлежат ему единственно потому, что оно принимает на себя обязанности, сопряженные с саном. Таково существо всякой общественной власти, а потому и власти верховной, хотя последняя не знает над собой судьи, принуждающего ее к исполнению обязанностей.

Кто может быть субъектом верховной власти? На этот счет существуют различные теории. Подробный разбор их относится к истории политических учений*(3). Здесь мы должны вкратце упомянуть о главных. Философия права нового времени представляет последовательное и полное их развитие.

Первую теорию мы находим у писателей, исходящих от начала общежития, Гуго Гроция, Гоббеса, Пуффендорфа и других. Верховная власть, по их учению, составляет необходимую принадлежность общества как целого; общество же составляется договором лиц. Следовательно, верховная власть первоначально принадлежит народу, который волен перенести ее на то или другое лицо. Заключая договор об установлении государства, народ может избрать какой угодно образ правления; но раз связавши себя, передавши свои права установленной им верховной власти, он уже не вправе взять их назад.

В этой теории справедливо то, что если верховная власть принадлежит народу и он добровольно переносит ее на то или другое лицо, то он тем самым связывает себя, подчиняясь постоянному порядку и установленной им высшей власти. Отныне только этой власти принадлежит право изменять закон. Точно так же, если самодержавный монарх дает конституцию, то он тем самым лишается права изменять ее самовольно. Но в этой теории несправедливо то, что верховная власть первоначально принадлежит народу. Это предполагает, что государство всегда составляется из рассеянных лиц, на основании договора, между тем как обыкновенно оно возникает из других союзов. В первоначальном союзе, в семействе, существует уже естественная власть. Никакое общество не может держаться без власти, а потому образование государств на основании договора составляет не правило, а исключение.

Другие последователи теории договора идут еще далее: признавая верховную власть первоначально принадлежащей народу, они отрицают у него право отчуждать ее и переносить на другие лица. По этой теории, верховная власть всегда принадлежит народу, ибо свобода неотчуждаема. Лица соединяются в общества единственно для охранения своих прав и для достижения личных целей. В этих видах устанавливаются правительства, которые народ всегда имеет право сменить, когда они уклоняются от своего назначения. Правомерное государство есть, следовательно, только демократическая республика.

В этом учении государство представляется в виде товарищества, которое образуется и поддерживается доброй волей членов. Но подобный союз не составляет единого тела, цельного организма, господствующего над членами. Здесь нет обязанности подчинения, иначе как добровольно на себя принимаемой отдельным лицом. Последовательно проведенное, начало неотчуждаемости личного правда приходит к тому, что каждый человек, в каждую данную минуту, остается судьей своего повиновения, взвешивая те выгоды и невыгоды, которые он извлекает из общежития. Это не что иное, как анархия.

Вследствие этого, защитники народного полновластия, как Руссо, допускают отчуждение отдельным лицом естественной своей свободы и всех проистекающих из нее прав, но лишь в пользу общества, как целого, которого оно остается свободным членом, участвующим во всех решениях, а отнюдь не с перенесением верховной власти на те или другие физические лица. Но раз допускается отчуждаемость естественной свободы, то на каком основании ограничивать устройство государства известной формой, и притом совершенно неосуществимой в том виде, в каком она требуется последовательным проведением этих начал? Признавая полное отчуждение свободы, невозможно утверждать вместе и ее неотчуждаемость*(4). В действительности, государство, как единое тело, образуется не всецелым отчуждением личной свободы, а подчинением ее высшему началу, во имя обязанности. Государство представляет высший порядок, господствующий над людьми и связывающий следующие друг за другом поколения в один постоянный союз. Существующее поколение есть не более как звено в этой цепи; оно является временным представителем союза и может быть таковым лишь настолько, насколько оно к тому способно. Поэтому в самых демократических республиках, даже при непосредственном участии народа в правлении, личное право не господствует исключительно; оно всегда ограничивается началом способности, то есть сознанием высших начал. Вследствие этого, женщины и дети везде исключаются из правления, между тем как, в силу личного права, они должны иметь политические права, так же как они имеют права гражданские. Но непосредственные демократии, которые, по учению Руссо, суть единственные правомерные государства, занимают в истории государственных форм весьма небольшое место. Рядом с ними существовали и существуют не только представительные демократии, но и чистые и смешанные монархии, которые составляют точно такие же государства, с такой же верховной властью, признанной законной самим народом. Отрицая юридическую возможность всех подобных государств, теория народовластия становится в противоречие с очевидными фактами и этим она сама себя осуждает. Каково бы ни было происхождение политической теории - умозрительное или опытное, во всяком случае она должна объяснить все существующие явления. Если же она не прилагается к целому разряду фактов, то, очевидно, она недостаточна или одностороння. И точно, в разбираемом учении нетрудно обнаружить внутреннее противоречие. В действительности наследственная монархия может более соответствовать нравам, понятиям, интересам известного народа, а между тем, признавая за народом верховную власть, это учение лишает его права установить в государстве ту власть, какая ему нужна.

Эта односторонность проистекает из того, что в основание государства полагается исключительно начало права и упущено из вида начало обязанности. Этот недостаток восполняется другой, совершенно противоположной теорией, которая исходит единственно от последнего. Таково учение легитимистов. Они утверждают, что так как государство представляет собой высший порядок, владычествующий над людьми, то верховная власть должна быть независима от воли граждан; она устаавливается в силу высшего закона, исходящего от Божества. В этом смысле верховная власть устанавливаяется Богом, и облеченное ею лицо является представителем Божества на земле. Таковым может быть, главным образом, монарх, как лицо независимое от воли народной. Приписывать же верховную власть народу - значит извратить все отношения, поставить основание государства наверху, а вершину внизу.

Последнее справедливо, если за субъект верховной власти принять народ, как неорганизованную массу. Граждане, как отдельные лица, следовательно и как их совокупность, должны повиноваться, а не повелевать. Но нет причины, почему народ, организованный как единое целое, не мог бы быть субъектом верховной власти. Последняя принадлежит целому союзу над членами, а представителем этого целого может быть совокупность способных граждан. Это устройство может быть хорошо или дурно; во всяком случае оно вполне правомерно. Иногда оно даже необходимо. Везде, где законная власть, по какой бы то ни было причине, пресекается, граждане в совокупности остаются единственными представителями государства и устанавливаяют новую власть по своей воле. Отрицать правомерность демократического правления - значит тоже отрицать целый ряд явлений, о которых мы имеем самые положительные данные; это обличает односторонность теории.

Приверженцы этого взгляда стараются опереться на христианское учение; но последнее говорит только о существе власти, а не о принадлежности ее тому или другому лицу. Поясняя эти отношения, Златоуст прямо это высказывает. "Здесь речь идет не о лицах, а о существе предмета, - говорит он. Необходимо, чтобы существовали власти, чтоб одни господствовали, а другие подчинялись, дабы народы не носились туда и сюда, как волны; в этом состоит божественное установление. Поэтому не говорится: "несть бо князь аще не от Бога, а несть бо власть. Точно так же в Писании говорится, что Богом муж сочетается с женой, не в том смысле, что соединение каждого мужчины с каждой женщиной происходит от Бога, а в том, что Богом установлен такой порядок жизни"*(5). В этим смысле от Бога исходит всякая власть, не только княжеская, но и народная. Иного смысла это изречение иметь не может, ибо Божество лично не вмешивается в государственные дела и не выражает своей воли непосредственно. Власть устанавливается и передается положительным законом, а положительный закон издается людьми, а не Богом. Это - не откровение, а человеческое законодательство.

Таким образом, обе эти теории одинаково односторонни. Одна принимает за основание начало права, другая начало обязанности. Обе поэтому не в состоянии объяснить всех явлений. Опыт практического их примирения представляет школа скептическая, или утилитарная. Она утверждает, что всякая власть должна быть уважаема, если она полезна. Здесь не исключается никакой образ правления; но единственным основанием власти становится начало практической пользы, очевидно, недостаточное для юридической ее твердости, ибо спрашивается: кто же судья этой пользы? Если всякий, то это чистая анархия; если же судьей признается известное лицо или лица, то они тем самым облекаются верховной властью.

Не практическую, а идеальную цель полагает в основание верховной власти школа доктринеров. Она утверждает, что правомерная верховная власть может принадлежать только разуму и правде, которые одни могут повелевать во имя высших начал. Человеческие же власти никогда не могут быть настоящими представителями разума и правды. Поэтому им может принадлежать только фактическое полновластие (souverainete de fait), а не юридическое (souverainete de droit). Это и выражается в таком устройстве, в котором верховная власть никому не присваивается в своей полноте, а распределяется между различными органами, принужденными искать совокупно общего решения. Ошибка этой теории заключается в том, что субъектом верховной власти может быть только лицо, а не отвлеченное начало; поэтому и установленное здесь различие между юридическим полновластием и фактическим лишено всякого основания. Истинная сторона учения состоит в требовании, чтобы воля была разумна; но распределение верховной власти между различными органами служит только одним из практических способов осуществления этой задачи. Никак нельзя сказать, чтобы этот способ был единственным правомерным. При различных условиях эта цель достигается различными путями. Иногда требуется разделение власти, иногда ее сосредоточение. И то и другое одинаково законно. Во всяком случае, большее или меньшее приближение к идеалу не служит признаком правомерности. Одно составляет вопрос права, другое есть вопрос политики.

Поэтому невозможно согласиться и с точкой зрения Гегеля, который единственным разумным государственным устройством признает расчленение верховной власти на отдельные отрасли и гармоническое их сочетание в конституционной монархии. Все другие политические формы он считает преходящими моментами исторического развития. Но то, что Гегель называет преходящими моментами, в действительности соответствует постоянным элементам политической жизни. Из них у одного народа может преобладать один, у другого - другой, и этим определяется самое различие субъектов верховной власти. С этой точки зрения, все образы правления одинаково правомерны, хотя не все обнаруживают одинакую степень развития.

Недостаток всех изложенных выше теорий состоит в том, что все они отправляются от одного какого-нибудь элемента, а потому впадают в односторонность. Но каждая из них заключает в себе известную долю истины и объясняет известные явления государственной жизни. Поэтому требуется их соединение.

Чтобы точнее определить начала, от которых зависит решение этого вопроса, надобно прежде всего различить субъект идеальный и субъект реальный, subjectum commune и subjectum proprium, по выражению Гроция. Кому, по идее, принадлежит верховная власть, это ясно из самого понятия о государстве: она принадлежит целому союзу над членами. Следовательно, идеальный субъект верховной власти есть государство. Как верховная власть, по существу своему, едина, так и субъект ее един и всегда один и тот же. Но государство есть лицо юридическое, или нравственное, то есть идеальное; это - вечный союз, обнимающий многие поколения людей, которого воля признается непрерывной. Между тем нравственное лицо собственной воли не имеет и само действовать не может; оно всегда должно быть представляемо физическим лицом. Кто же может быть представителем государства?

Государство, как нравственное лицо, составляется из физических лиц двоякого рода: из правителей и граждан. Одни граждане не составляют государства; они представляют только неустроенную массу, а государство есть цельный союз. Но точно так же не составляют государства одни правители, ибо целое образуется из членов. Граждане суть члены союза; правители суть органы союза, как целого. И те и другие могут быть представителями этого целого, следовательно, носителями верховной власти. В правительстве, как органе целого, выражается единая владычествующая воля; поэтому, когда в нем сосредоточивается верховная власть, то естественная "его форма есть монархия. Здесь граждане являются подчиненными. Напротив, когда верховная власть присваивается гражданам, а правители являются только уполномоченными последних, то государство принимает форму республики. Но так как в политическом праве, определяющем участие граждан в верховной власти, заключается двоякое начало: свобода и способность, то и в самих гражданах являются элементы двоякого рода: совокупность свободных лиц и избранная часть, то есть способнейшие люди. Каждый из этих элементов может быть представителем целого, следовательно субъектом верховной власти. Отсюда две формы республики: демократия и аристократия. Наконец, все эти элементы могут сочетаться в верховной власти; она может принадлежать им в совокупности. Отсюда смешанная форма, которая может быть также республиканская и монархическая. Таким образом, различием субъектов верховной власти определяются различия государственного устройства: оно может быть монархическое, аристократическое, демократическое и смешанное.

Каждая из этих форм представляет преимущественно один из существенных элементов государства: монархия - единство власти, аристократия - начало законного порядка, демократия-свободу; наконец, в смешанном правлении осуществляется государственная цель - сочетание порядка и свободы, или органическое расчленение государственной идеи, представляющей соединение разнообразных элементов. Но мы видели, что хотя высшая цель государственного развития состоит в полном и гармоническом осуществлении его идеи, однако в действительности это развитие сообразуется с жизненными условиями и потребностями народа. В том или другом государстве, на той или другой ступени развития, является преобладание того или другого начала, и это преобладание выражается в различии субъектов верховной власти. Поэтому все эти формы идеально правомерны. Верховная воля государства может выражаться или в монархе, или в аристократической палате, или в народном собрании, или, наконец, в совокупном решении различных органов. Но во всяком случае, верховная власть принадлежит лицу или лицам, не как собственность, а как представителям или органам государства.

Но если все эти различные формы идеально правомерны, то спрашивается: на каком основании приобретается верховная власть в действительности? Почему верховной властью облечено то или другое лицо, физическое или нравственное, а другие обязаны повиноваться?

Для того чтобы известное лицо считалось носителем верховной власти, необходимо, чтобы в нем соединялись все условия, потребные для существования верховной власти. Эти условия частью фактические, частью юридические. Они суть: 1) достаточная сила, чтобы вынуждать повиновение; 2) юридический титул.

Сила составляет фактическое основание власти. Власть прежде всего держится собственной силой. Она не может быть верховной, если она не преобладает над всеми. Если известное лицо не в силах установить в государстве порядок и вынуждать исполнение своих решений, то оно не в состоянии исполнять свои обязанности, как орган государства. Права же даются ему для исполнения обязанностей. Поэтому оно теряет право, как скоро оно не в состоянии исполнять свои обязанности. На этом основании государь, лишившийся престола, изгнанный из государства, перестает быть государем; никто не обязан ему повиноваться как законному монарху, хотя бы юридический титул его остался невредим. Так как власть присваивается не лицу, а месту, то потерявши место, оно тем самым лишается власти. Наоборот, фактическая власть, не имеющая законного титула, требует себе повиновения уже потому, что она занимает это место и, стоя во главе государства, одна в состоянии исполнять обязанности, как орган целого, и вынуждать повиновение. Фактически тот, кто обладает наибольшей силой, естественно становится во главе государства.

Однако фактическая сила недостаточна для утверждения верховной власти, как постоянного и прочного учреждения. И юридический и нравственный элементы государства требуют, чтобы власть была законная, а не только фактическая. На чем же основывается юридический титул верховной власти?

В нормальном порядке, юридический титул верховной власти заключается в положительном законе. То лицо, физическое или нравственное, юридически облечено верховной властью, которое получило его на основании закона, действующего в государстве. По самому существу государства, этот порядок должен быть непрерывный. Власть должна приобретаться и передаваться законным образом. Всякое изменение закона можеть быть только делом самой верховной власти. Таким образом, требование законного порядка, представляющего присущее государству высшее нравственное начало, заключается в том, чтобы этот порядок оставался ненарушим, чтобы закон изменялся только законным путем. В этом состоит истинное значение начала легитимизма. Изгнанный монарх, как сказано, вовсе не есть монарх; верховная власть не принадлежит ему как собственность; он лишается ее, как скоро перестает занимать свое место и исполнять свои обязанности. Но он остается представителем законного порядка, и если народ хочет восстановить нарушенное право, он снова призывает изгнанного князя. В этом состоит юридическое значение реставраций.

Требование законного порядка до такой степени присуще государству, что всякая фактическая власть, для того чтобы получить прочное значение, должна приобрести юридическое освящение. При недостатке законного титула, она может восполнить его, опираясь на другие элементы государственной жизни. За исключением власти и закона, эти элементы суть граждане и государственная цель. Фактическая власть может сделаться законной или по воле граждан или по требованию общего блага.

Мы видели, что воля граждан может быть выражением воли государства. Таковой она становится по естественному закону там, где нет другой власти, опирающейся на положительный закон. В этих случаях воля граждан может дать юридическое освящение фактической власти или по собственному изволению установить новую. На этом основано утверждение властей, возникших из переворотов, всеобщей подачей голосов.

Но фактическая власть может сделаться юридической и помимо явно выраженной воли граждан, во имя общего блага. Мы видели, что даже случайная власть требует повиновения во имя общественной пользы; таковы временные правительства. Здесь самая польза - временная необходимость сохранения порядка в данную минуту. Но государство есть союз постоянный, и как таковой, требует прочного порядка. Если фактическая власть успела утвердить законный порядок в государстве и прочным образом установить повиновение, то тем самым она доказала свое соответствие государственной пользе, или идее государства. Изданный ею закон, недостаточный в своем источнике, ибо проистекает от незаконной власти, получает силу во имя общего блага, и через это самая власть, им определяющаяся, приобретает законный титул. Таким образом, если похититель престола успел утвердит законный порядок и обрести повиновение, то и сам он признается уже законным, а тем более его преемники, получившие престол уже по законному титулу, хотя этот титул в первоначальном своем источнике не имел достаточной юридической силы. Время делает незаконный титул законным, в государственном праве так же, как и в частном, где собственность приобретается давностью. Но в последнем случае это делается в силу начал частного права, в первом - в силу начал государственных, во имя общего блага, освящающего упроченный порядок.

В государственном праве эти начала получают новое утверждение от международного союза. Признание верховной власти другими правительствами дает ей внешнюю законность, которая, присоединяясь к внутренней, сообщает большую прочность власти. Но относительно самостоятельных государств, признание или непризнание верховной власти другими нисколько не изменяет внутреннего ее права. Только полусамостоятельные государства подлежат в этом отношении ограничениям, определяемым международными трактатами.

Таковы реальные субъекты верховной власти. Лицо, ею облеченное, приобретает качества, свойственные сану.

1) Ему присваивается высшее достоинство - величие, ибо оно является представителем высшего порядка, господствующего над людьми. Поэтому цари называются Величеством. Римляне говорили о величии римского народа (majestas populi Romani).

2) Оно приобретает право на высшее уважение. Оно становится священным и неприкосновенным. Преступления против него наказываются строже, как оскорбления величества (crimen laesae majestatis).

3) Не имея над собой высшего судьи, оно безответственно, ибо всякая ответственность предполагает высшего. Поэтому самодержавные государи признаются ответственными только перед Богом. Точно так же и в конституционных монархиях король признается безответственным. Здесь ответственность за все действия власти принимают на себя министры. Наполеон III признал себя ответственным перед народом; но это было не более как фразой. Юридически подобная ответственность неосуществима, ибо нет законного способа подвергнуть ответственности монарха, как носителя верховной власти. Последовательное проведение этого начала повело бы к установлению республики вместо монархии.

Будучи безответственной, верховная власть признается непогрешимой, конечно не в нравственном смысле, а в юридическом, так же как непогрешимым признается приговор судьи, на которого нет апелляции. Как бы он ни был ошибочен, он считается выражением правды, ибо высшая власть есть высший законный орган правды. В этом смысле английское право признает, что король не может учинять неправды: the King can do no wrong.

Как представитель государства, субъект верховной власти обладает полнотой права. Но принадлежащее идеальному субъекту полновластие может распределяться между различными реальными субъектами. Это распределение основано на том, что полнота власти заключает в себе многообразные права, которые могут быть присвоены отдельным органам. Верховная власть разделяется на отрасли, каждая из которых заключает в себе известную сумму или систему прав. Какие же это отрасли?

У политических писателей мы находим различные деления. Вообще, насчитывают следующие отрасли: 1) власть учредительная, то есть, право устанавливать основной закон государства, определяющий устройство верховной власти и коренные права граждан; 2) власть законодательная, то есть, право устанавливать общие обязательные юридические нормы; 3) власть исполнительная, или правительственная, то есть право приводить закон в исполнение, или управлять государством на основании законов; 4) власть судебная, то есть, право разбирать тяжбы и налагать наказания.

Некоторые публицисты признают только законодательную и исполнительную власть, считая судебную лишь видоизменением последней; другие, напротив, ставят судебную власть наряду с остальными; третьи присоединяют к этому власть учредительную; наконец, четвертые присоединяют к этому делению еще власть княжескую, соединяющую в себе все отрасли и стоящую над остальными, как умеряющее начало.

С последним мнением нельзя согласиться. Власть княжеская не может войти в разделение, ибо это не отрасль власти, а известная ее форма. Мы находим ее у двух писателей: у Гегеля и у Бенжамена Констана. Гегель признает ее третьим моментом в системе властей: момент общий есть власть законодательная, момент частный - власть исполнительная, наконец, момент единичный представляется княжеской властью, которой предоставляется окончательное, личное решение. У Констана королевская власть (pouvoir royal) играет роль умерителя. У обоих она занимает известное место в системе конституционной монархии. Однако и здесь она не составляет особой отрасли, а устанавливается для приведения к единству различных отраслей власти, которые, образуя отдельные системы, могли бы нарушить государственное единство. Княжеская власть, понимаемая в этом смысле, не составляет необходимой принадлежности всякого образа правления, а потому место ее не здесь, а в учении о конституционной монархии.

Затем представляется вопрос: составляет ли учредительная власть отрасль, отдельную от законодательной?

Нет сомнения, что существует различие между основными законами и остальными. Во многих государствах установлены для первых особые учреждения. Иногда требуется особое учредительное собрание для изменения основных законов; иногда последние подвергаются утверждению народа. При таких условиях учредительная власть может рассматриваться как отдельная отрасль верховной власти. При всем том, нет достаточного основания ставить ее наряду с властью законодательной и исполнительной. Последние различаются самым содержанием деятельности: первая состоит в праве устанавливать общие нормы, вторая - в управлении государством. Учредительная же власть, так же как законодательная, устанавливает общие нормы, хотя важнейшие из всех - те, которые служат основанием для остальных. Там, где для этого существуют особые учреждения, они представляют только усиление того же начала, которое требуется и для законодательства, именно - участия народа. Поэтому мы учредительную власть можем признать только высшей отраслью законодательной, ту, которая определяет права самой верховной власти.

Итак, первая отрасль верховной власти есть власть законодательная. Вторую составляет власть исполнительная, или правительственная.

Некоторые публицисты, основываясь на том, что всякая деятельность состоит в решении и в исполнении, разделяют совокупную верховную власть на законодательную и исполнительную. В силу этого начала, вторая власть подчиняется первой, как рука подчиняется голове. Но это разделение устанавливается по 'форме деятельности, а не по содержанию, между тем как различные отрасли власти определяются различием содержания. Оно состоит, с одной стороны, в установлении общих законов, с другой стороны, в самом управлении. Закон далеко не обнимает всех решений, а управление не состоит в одном непосредственном приложении законов. Оно ограничивается пределами закона, но действует часто совершенно самостоятельно. Так, ведение войны, переговоры, заключение мира не определяются и не могут определяться общими законами. Вследствие этого, писатели, которые держатся этого разделения, как, например, Локк, признают еще особую власть федеративную, именно потому, что она не подходит под понятие об исполнении. Очевидно, что федеративная власть не что иное, как управление государством в сношениях с внешними державами. Но и в самых внутренних делах, правительственная власть не ограничивается простым исполнением законов. Она сама издает обязательные нормы, определяющие способы действия в пределах закона; на этом основано различие между законами и уставами, или постановлениями (reglements). Во многих случаях она сама устраивает различные части в подчиненных ей учреждениях. Она, в силу данного ей права, по усмотрению обстоятельств, разрешает, утверждает и предпринимает различные действия. Наконец, в чрезвычайных случаях она уполномочивается действовать и вне пределов закона. Из всего этого очевидно, что эта отрасль власти должна быть названа не исполнительной, а правительственной. Задача ее состоит в управлении государством на основании и в пределах установленных законов.

Наконец, представляется вопрос: следует ли судебную власть считать отдельной отраслью верховной власти?

Многие этого не признают, на том основании, что суд не что иное, как известная форма исполнения. Хотя в новейших государствах судьи независимы от исполнительной власти, однако это разделение относится только к подчиненной сфере; собственно же политических властей, по этому воззрению, две: законодательная и исполнительная.

Это возражение было бы справедливо, если бы мы приняли разделение на власть законодательную и исполнительную. Но принявши разделение не по форме, а по содержанию деятельности, мы должны судебную власть отделить от правительственной, ибо они имеют две различные сферы деятельности: одна управляет общими интересами государства, другая разбирает права и обязанности граждан. Это две стороны государственной деятельности, которые требуют особых систем. Важнейшая гарантия права состоит в независимости судебной власти от правительственной. Но так как первая ограничивается решением отдельных случаев, а не общих дел, то она играет меньшую политическую роль, нежели две остальные. Однако она может иметь весьма важное политическое значение: она ограничивает произвол правительственной власти, а иногда решает и высшие конституционные вопросы. Таково, например, положение суда в Соединенных Штатах. Поэтому судебная власть, несомненно, должна быть поставлена наряду с другими.

Итак, верховная власть разделяется на законодательную, правительственную и судебную. Эти три отрасли соответствуют отношениям верховной власти к трем остальным элементам государства к закону, к государственной цели и к правам граждан.

Эти отрасли, разделяясь, получают соответствующие им органы. Разделение может быть установлено в самой верховной власти; но еще чаще оно происходит в подчиненных органах. Из этого образуется сложный организм властей и учреждений, который, разветвляясь по всему государству, составляет однако нечто цельное и единое, 'ибо все исходят от единой верховной власти и представляют единую государственную волю в приложении к разнообразию условий и элементов жизни. Верховная власть развивается в систему учреждений.

Глава VII. Отношение государства к другим союзам

Человеческие союзы, отличные от государства, как сказано выше, суть союз кровный, союз гражданский и союз церковный. Отношение их к государству определяются самым их существом.

1. Отношение к союзу кровному.

Формы кровного союза суть семейство, род и племя. Они образуются естественным нарождением. История народов начинается с господства этих союзов. Первоначально они обнимают человека всецело; в них он живет и действует. В особенности род и племя, будучи обширнее семейства, способны существовать, как самостоятельные союзы, заменяя собой государство. Но это господство кровных союзов прекращается с дальнейшим развитием. Человек, по своей духовной природе, не может поглощаться всецело физиологическими отношениями. Как существо свободное, одаренное разумной волей, он отрешается от этой первобытной основы, становится самостоятельным лицом и строит из себя высшие духовные союзы. Поэтому на дальнейших ступенях кровные союзы или исчезают или входят как составные элементы, в другие высшие союзы, гражданский и государственный.

Из трех форм кровного союза семейство носит характер частный, племя - характер общественный, род же стоит посредине между обоими. Поэтому семейство естественно входит в гражданское общество, как составная его часть. Семейное право составляет часть гражданского права, хотя здесь чистые гражданские начала видоизменяются кровными отношениями. Точно так же и род входит в состав гражданского общества. По своему двойственному характеру, он получает в нем значение не только частное, но и общественное, особенно в те эпохи, когда частные союзы занимают в обществе главное место, как было в древности и еще более в средние века. Мы знаем, какую роль играли в древней России родовые отношения. Но когда гражданские отношения, вследствие развития государственных начал, низводятся на степень частных, общественное значение рода исчезает; остаются отношения родственные, которыми определяется наследственное право.

Что касается до государства, то чем ближе оно к патриархальному союзу, тем более оно носит печать последнего. Классические государства имели совершенно племенной характер и строились по началам кровного союза. Соединяясь в одно государство, различные племена сохраняли свою отдельность. Внутри себя племя делилось на колена, колена - на роды. Это были патриархальные деления, возведенные на степень государственных, или государственные деления, построенные по типу племенных. Так, в Риме, патриции делились на трибы, трибы - на курии, курии - на декурии, декурии - на роды. У Евреев мы находим разделение племени на колена и роды во всей его чистоте. Самые сословные деления в древности носили нередко племенной характер. Таковы были разделения на патрициев и плебеев в Риме, на Спартанцев, Лакедемонян и Илотов в Спарте. Но с дальнейшим развитием государства эти разделения, основанные на кровном союзе, исчезают. Они исчезли уже в древности; новое же государство их вовсе не знает, ибо оно не носит племенного характера, а произошло из смешения многих племен. Однако и здесь кровная связь не исчезает, но она получает высший характер: род сохраняет свое значение, как преемственный носитель государственных начал; племя становится народом.

Государственное значение рода заключается в передаче от поколения поколению высшего общественного положения и сопряженного с этим высшего сознания государственных начал. Государство, как постоянный союз, все основано на преемственности поколений. Наследственная монархия выражает это начало в самой верховной власти, родовая аристократия - в преемственном сохранении высшей способности. Ни то, ни другое не составляет, однако, необходимой принадлежности всякого государства. В демократической республике нет ни царского дома, ни родовой аристократии. Но это не означает высшей ступени развития. Физиологический элемент, так же как юридический и нравственный, всегда составляет одно из существенных начал государственной жизни. Исчезновение преданий, основанных на преемственности поколений, лишает государство одного из главных его устоев и дает ему одностороннее направление. Через это элемент свободы получает неограниченный перевес над всеми остальными, что вовсе не соответствует идее государства, как она изложена выше. Самостоятельное значение власти и закона опирается на физиологические начала.

В еще большей степени значение физиологического элемента проявляется в проистекающей из племенного союза народности, которая составляет самую существенную основу государства. Мы видели, что слово народ имеет двоякий смысл: физиологический и юридический. Здесь идет речь только о первом, который точнее можно обозначить словом народность, ибо народ есть уже нечто организованное. От племени народность отличается тем, что в первом преобладает связь, основанная на единстве происхождения, а во второй - сознание духовного единства. В племени связь может быть даже и бессознательная; оно может быть рассеяно по разным местам и не сознавать себя как одно целое. Народность же непременно сознает себя как единую духовную сущность. В обоих отличительным признаком служит язык. Племенная связь составляет физиологическую основу народности, но на этой основе вырастает высший духовный мир. Поэтому в народность могут входить множество посторонних элементов, которые она, как духовная сущность, себе подчиняет и претворяет в себя.

Каково же отношение народности к государству?

Мы видели, что государство образуется народом в юридическом смысле, как организованной массой. Но физиологическое и политическое значение народа, народ и народность, находятся в тесной связи. Народность, сознавая себя единой духовной сущностью, стремится иметь общую волю и общую организацию, то есть стремится сделаться народом, или образовать государство. Наоборот, государство, составляя единый организм, требует от граждан сознания своего единства, общения идей и интересов, а это сознание и это общение даются ему народностью.

Из этого понятно, почему субъект государства есть народ, а не более обширное соединение людей. Государство как цельный организм, возвышающийся над остальными союзами и представляющий сочетание присущих им начал, заключает в себе юридический, нравственный и физиологический элементы. Поэтому оно не может быть основано на отвлеченно-нравственном, или общечеловеческом начале. Общечеловеческим союзом может быть только церковь. В государстве же необходимо общение всех интересов и проистекающее отсюда единство воли, направляющей общую деятельность. Это возможно только в более тесном союзе людей, именно - в народе. Поэтому государства, далеко заходящие за пределы народности, естественно стремятся к распадению. Отсюда неудачи всех попыток основать так называемые всемирные монархии. Слово всемирный принимается здесь, впрочем, в фигуральном смысле, ибо история никогда не представляла даже приближения к государству, обнимающему все человечество. Это утопия, которую некоторые писатели считают идеалом государственного развития, но которая совершенно несбыточна. Человечество никогда не может соединиться в общую юридическую организацию. Человечество не есть лицо, а общий дух, развивающийся в разнообразии совместных и преемственных нравственных лиц, образуемых народами. Различие естественных и исторических условий, под которыми живут народы, расселенные по земному шару, производит различие народных характеров, направлений и интересов. Отсюда различие воль и распределение верховной власти по разным центрам. Юридическая власть принадлежит не общему безличному духу, а живому союзу людей, то есть народу, устроенному в государство.

Однако в действительности не всегда физиологическая народность совпадает с юридической. Мы видим народности, разделенные на разные государства, и, наоборот, государства, составленные из разных народностей. Иногда это происходит от чисто внешних условий: народность, рассеянная по разным странам, не может образовать единого тела, и наоборот, народности, перемешанные между собой, необходимо должны войти в состав единого государства. Последнее мы видим, например, в Австрийской Империи, где перепутаны Немцы, Венгры, Итальянцы, Румыны, Славяне различных племен, вследствие чего образовалось самое пестрое политическое тело.

Смешение племен бывает даже условием высшего развития. Племя, чтобы сделаться политическим народом, должно выйти из своей ограниченности и взойти на высшую ступень духовного развития; средством для этого служит смешение с другими. Иногда одно племя покоряет другое, и тогда сознание власти дает ему и высшее политическое сознание; так было, например, в Спарте. Или же одно племя соединяется с другими сродными, и это обобщение рождает высшее духовное и политическое единство. Так было первоначально в Риме. Когда впоследствии к патрициям присоединились плебеи, прибавился новый элемент, а с тем вместе и новый источник государственного сознания. В новое время это смешение народов происходит еще в гораздо большей степени, нежели в древности. Мы видим это, например, во Франции и в Англии. Как французская, так и английская народность образовались из различных, насевших друг на друга племен. Из славянских племен великорусское, наиболее смешанное, явилось и наиболее способным к образованию прочного государства. Племена же Чувашей или Латышей, живя первобытной племенной жизнью, не в состоянии образовать самостоятельный политический союз. Их назначение - подчиняться другим народам и входить в состав других государств.

Из этого ясно, что для образования государства, кроме внешних условий, необходимы и внутренние. Не всякий народ способен устроить из себя государство. Для этого нужно высшее политическое сознание и государственная воля, которые находятся не у всякого. Народ, который неспособен разумно и добровольно подчиняться верховной власти и поддерживать ее всеми силами, никогда не образует государства, и если в нем установится нечто похожее на государственный порядок, он будет всегда непрочен. Этим, между прочим, объясняется падение Польши, которая никогда не могла установить у себя истинной верховной власти. Существовавшее в ней политическое устройство было не что иное, как узаконение анархии. Народ, способный к государственной жизни, должен прежде всего проявить уважение к законному порядку. Революционные же стремления менее всего служат признаком политической способности.

Кроме государственного сознания и воли нужна еще достаточная сила, чтобы сохранить свою самостоятельность и свое место в ряду других, что также находится не у всякого народа. Каждый самостоятельный народ призван быть историческим деятелем. Над народами нет высшей власти, которая бы ограждала слабых. Каждый должен стоять за себя, а на это нужна сила. Кто не обладает достаточной силой для самостоятельной деятельности, тот должен отказаться от самостоятельности. Это опять высший исторический закон, который дает право участия в судьбах мира только народам, способным действовать на этом поприще. Но и здесь, так же как в отношении верховной власти к подданным, материальная сила держится нравственной. Это - сила духовная, основанная на высшем сознании и воле. Сила народа вытекает из его государственного сознания. Народ, который способен единодушно соединяться около власти, всегда сумеет отстоять свою самостоятельность. Это мы видим на многих примерах. Так, Греки отстаивали себя против Персов, Нидерланды против Испании, Швейцарцы против австрийских и бургундских князей. Таким образом, способность народа доказывается историей. Этим с нравственной точки зрения не оправдываются притеснения и насилия; но этим объясняются исторические события.

Из всего этого очевидно, что полное совпадение народности и государства вовсе не составляет непременного закона государственной жизни. Можно сказать только, что для прочности государства необходимо, чтобы оно опиралось на какую-нибудь преобладающую народность. Еще менее можно говорить о праве каждой народности образовать самостоятельное государство. Право вытекает из свободы лица, но свобода тогда только становится правом, когда она освящается законом. Самые прирожденные права человека составляют, как мы видели, только идеал личной свободы, а не постоянную норму жизни. К народности же эти начала совершенно неприменимы. Естественный закон связывает личную свободу с природой человека, как единичного существа; но нет естественного закона, который определял бы образование тех или других человеческих союзов. Право присваивается лицу; народность же не есть лицо, а общая духовная стихия, которая не имеет ни воли, ни прав пока она не организована в государство. В народе, как массе людей, может быть распространено желание составить самостоятельное тело; но желание не образует еще права. Из воли народной истекает право, только когда эта воля организовалась как законная верховная власть. Тот только народ имеет право на независимость, который уже приобрел независимость. Пока этого нет, можно говорить только о желаниях и стремлениях народа, а никак не о праве.

Но если вопрос о народности устраняется из юридической области, то этим не уничтожается политическое его значение. Как было замечено выше, юридическое начало не есть единственный элемент государства. Когда существующий законный порядок приходит в столкновение с желаниями и стремлениями подчиненного ему народа, то можно спросить: до какой степени этот порядок удовлетворяет государственной цели, то есть общему благу, а с другой стороны, до какой степени эти желания и стремления разумны и способны установить лучший порядок? Здесь оценка будет уже не юридическая, а нравственная и политическая. Из области права вопрос о народности переносится в область политики.

2. Отношение государства к гражданскому обществу.

Гражданское общество основано на свободной воле лиц; оно обнимает частные отношения граждан между собой. В него входят и те частные союзы, которые образуются свободным соединением лиц вследствие общения частных интересов. Эти союзы могут быть простыми товариществами, но они могут образовать и юридические лица, или корпорации. Последние, как союзы гражданские, основаны на частном праве; они являются субъектом собственности и договоров. Но чем постояннее союз, тем более он способен получить государственное значение и сделаться органом государственных целей. В этой области гражданские начала и государственные проникают друг в друга.

И в остальных своих сферах гражданское общество подчиняется государству. Отдельные лица, находящиеся между собой в частных отношениях и вступающие в частные союзы, могут жить совместно не иначе, как под общими нормами права, определяющими и охраняющими совместную их свободу. Эти нормы не должны находиться в зависимости от частной воли людей, они устанавливаются именно вследствие нравственной необходимости подчинить частную волю общему закону. Только через это свобода становится правом. В юридическом порядке осуществляется высшая идея правды, а потому он должен выражать высший закон, владычествующий над всеми частными лицами. Следовательно, по самому существу своему, этот закон должен устанавливаться властью, независимой от частного произвола, то есть представляющей общество как единое целое, господствующее над частями. А такая власть есть именно государственная. В гражданских союзах самая власть носит на себе частный характер, вотчинный и договорный, а потому она не соответствует требованиям права. Она не в состоянии утвердить юридический порядок на высшем начале правды, сделав его равным для всех. В отсутствии высшей воли, господствующей над людьми, право подчиняется частным отношениям: сильный покоряет слабого; естественное неравенство людей берет верх над требованиями правды и переходит в неравенство юридическое. Предоставленное себе, гражданское общество противоречит собственному основному началу - свободе лиц. Если, с одной стороны, оно эту свободу расширяет до произвола, то с другой стороны, оно этому произволу подчиняет слабейшие лица. Между тем высшее начало правды должно быть соблюдено и в гражданском обществе, а для того чтобы это совершилось, оно должно быть поставлено под охрану высшей власти, безусловно владычествующей над лицами. Следовательно, из самого существа гражданского союза вытекает необходимость подчинения его союзу государственному. В чем же состоит это подчинение?

Во-первых, очевидно, что нормы права, как абсолютно обязательные, должны устанавливаться государством. Обычай, как физиологическое выражение общественного сознания права, составляет естественную принадлежность физиологических союзов. Он господствует на первоначальных ступенях человеческого общежития, где из самой природы человека органически развиваются духовные его отправления, как-то: язык, верования, право. В высших союзах, обычай сохраняет свою силу только вследствие признания верховной властью и ее органами. Вообще же он заменяется законом и судебной практикой. Физиологическое развитие права уступает место развитию разумному. Норма права, как прямое выражение верховной воли государства, есть закон.

Во-вторых, если общие нормы права устанавливаются государством, то действительные права, принадлежащие тому или другому лицу, приобретаются и отчуждаются частными актами, совершаемыми законным порядком. Здесь область, в которой господствует свободная воля лиц. Здесь лежит и предел государственной деятельности; а потому вторжение государства в эту область есть деспотизм, то есть злоупотребление права. Так, например, если бы государство установило себя всеобщим наследником, как требовали сенсимонисты, оно поступило бы деспотически. Наследство есть частный способ передачи имущества; оно действует в частной сфере, а потому государство может только определять общие нормы наследственного права; в отдельные акты оно вмешиваться не должно. Здесь еще раз оказывается вся несовместность социализма и коммунизма с истинным значением человеческих союзов и с теми границами, которые, по самой их природе, существуют между деятельностью общественной власти и свободой лиц. Уничтожая частные способы приобретения и отчуждения имущественных прав, коммунизм уничтожает гражданский союз в пользу государственного, то есть водворяет полнейший деспотизм.

Столь же мало государство должно вмешиваться и в область договоров. И здесь ему принадлежит только установление формальных условий, ограждающих свободную волю лиц от насилия и обмана; самое же содержание договоров есть дело частного соглашения. Вторжение государства в эту область уничтожает свободу лица в том, что составляет необходимую и законную сферу личной воли. Это - водворение деспотизма, равно противоречащее существу государства и существу гражданского общества. Отступление от этого начала допускается только там, где лицо, по своему физическому положению, не в состоянии само себя ограждать. Таковы малолетние и безумные. Они ставятся под частную опеку, однако под контролем государства. Сюда же в некоторых отношениях принадлежат и женщины, как слабейшие. Отсюда, например, законы, ограничивающие работу женщин и детей на фабриках. Но опека над взрослыми мужчинами не имеет никакого оправдания в здравой теории. Всего менее она допустима там, где эти же мужчины облекаются политическими правами, то есть признаются полноправными гражданами. Это одно из тех противоречий, которые обнаруживают полную путаницу понятий. Введение всеобщего права голоса и, рядом с этим, требование закона, устаноавливающего восьмичасовой рабочий день, есть юридическая и политическая несообразность. Со стороны государственных людей оно объясняется только желанием угодить массе, которой, разумеется, приятно работать меньше, получая ту же плату.

Предоставляя частные соглашения свободной воле лиц, государство определяет способы узаконения частных сделок, а в случае спора, ему принадлежит суд. Столкновения разрешаются приложением общей нормы к частному случаю. Таким образом, не вступаясь в частные отношения собственности и договоров, государство остается верховным блюстителем права. Этим ограждается самостоятельность гражданского общества, составляющего первую и необходимую область человеческой свободы. Где нет гражданской свободы, там всякая свобода обращается в призрак.

Однако, в-третьих, эта самостоятельность не безусловная. Государство и гражданское общество не составляют две области, разграниченные резко определенной межой, так что ни одно не властно переходить за пределы другого. Они представляют две стороны одного и того же народного союза: государство в определении единства, как цельный организм, подчиняющий себе части, гражданское общество в определении множества, как совокупность частных отношений свободных лиц. Они пребывают совместно, а потому неизбежно соприкасаются многими точками и приходят в столкновение друг с другом. Если бы все значение государства ограничивалось охранением права, оно могло бы, ни во что не вмешиваясь, соблюдать только верховный надзор над общественной жизнью, разрешая столкновения прав и наказывая нарушения предписанных норм. Но как всецелый союз народа, государство есть общение всех его интересов. Общие же интересы и общие цели находятся в связи с частными. Отсюда новое отношение гражданского общества к государству. Оно определяется законом, подчиняющим лица союзу и частные цели общественным. В силу этого закона, при столкновении частных целей с общими, первые должны уступать последним. Отсюда ограничения частных прав во имя государственной пользы.

Эти ограничения могут касаться как лиц, так и собственности. В силу этого начала государство имеет право ограничивать деятельность частных лиц в видах общественной пользы. На этом основано множество полицейских постановлений, воспрещающих известные действия или устанавливающих для них определенные условия. Государство может наложить на граждан и личные повинности для общественной пользы. Что касается до собственности, то мы видели уже, что при столкновении верховного территориального права с частной собственностью последняя должна уступать первому. Отсюда подати, повинности, регалии, экспроприация.

Так как цели, потребности и интересы государства разнообразны и изменчивы, то и столкновения их с частными правами разнообразны и изменчивы. Точно определенной границы здесь быть не может. Это живые отношения, которые разрешаются не иначе, как усмотрением. Решение может принадлежать только государству, ибо оно имеет верховную власть над гражданским обществом. Государство решает, что ему нужно; частные же люди безусловно обязаны повиноваться верховному приговору. Это вытекает из самого существа государства. В самых демократических республиках не может быть иначе. Однако, с другой стороны, система полицейских мер может сделаться до такой степени стеснительной, что свобода граждан опять обратится в призрак. Поэтому самый закон устанавливает гарантии для лица, обеспечивая его от произвола. Совокупность этих гарантий мы увидим ниже, в отделе о правах граждан.

Таково, в основных чертах, отношение государства к гражданскому обществу, вытекающее из существа обоих союзов. Однако это отношение, господствующее в новое время, установилось не вдруг. Оно составляет результат всемирно-исторического процесса. На первых ступенях человеческого развития различные союзы - патриархальный, гражданский, церковный и государственный - еще не разделяются; человеческое общежитие находится в слитном состоянии. Вследствие этого, в древности государство в значительной степени охватывало собой и область гражданских отношений. Так, почти везде, при первоначальном поселении племен, каждому роду назначался земельный участок, равный с другими, и нередко государственные законы освящали этот первобытный порядок как постоянную норму. Такое же подчинение гражданских отношений государственным целям мы находим и в господствовавшей в классических государствах системе повинностей и в законах о долгах. Из тех же воззрений вытекло и общение имуществ в государстве Платона. Но именно это поглощение частных интересов государственным было одной из главных причин падения древних республик, они разложились вторжением частных интересов, которым не было места в их строении. Разрушение древних государств представляет исторический процесс постепенного выделения гражданского общества, которое наконец, сбросив с себя государственное иго, в средние века явилось не только самостоятельным, но и верховным светским союзом. Частное право господствовало во всех общественных отношениях. Но такое верховенство, в свою очередь, противоречило существу гражданского общества, а потому оно, силой нового исторического процесса, опять подчиняется государству, сохраняя, однако, относительную самостоятельность. Политический союз, как представитель совокупных интересов, мало-по-малу выделяется из гражданского, предоставляя последнему область частных отношений и частных интересов. Эта самостоятельность гражданского общества составляет, таким образом, плод всемирно-исторического развития человечества; это - завоевание, совершенное свободой лица у владычествующего над ним союза, а потому оно должно остаться вечным достоянием человечества. Всеобщая гражданская свобода, то есть свобода лица, собственности и договоров, составляет коренное начало нового мира, в отличие от древности и средних веков. Об эту личную свободу, вытекающую из самой природы человека и составляющую неотъемлемое его достояние, сокрушатся все несбыточные утопии социалистов, приложимые только к временам первобытной дикости.

3. Отношение государства к церкви.

Церковь есть союз верующих, то есть союз религиозный. Главная цель ее заключается в установлении отношений человека к Богу. Как разумное существо, человек не ограничивается познанием частных, окружающих его предметов. Разум его неудержимо стремится к познанию вечных, верховных начал бытия, от которых все исходит и к которым все возвращается. Человек от созерцания мира возвышается к познанию Божества, и это познание имеет для него значение не только теоретическое, но и практическое. Отсюда он выводит понятия о собственных своих отношениях к миру и к другим людям; отсюда он черпает правила своей жизни, то есть нравственный закон. Охватывая таким образом все нравственное существо человека, понятие о Божестве не остается отвлеченным началом познания, но становится живым чувством - верой. Отношение к Богу является живым поклонением, а проистекающее отсюда отношение к другим людям - живым общением веры и любви. Во имя общей веры, составляющей средоточие всей их нравственной жизни, люди соединяются для общего поклонения Божеству и для взаимного поддержания в правилах нравственности. Этот союз и есть церковь. К единомыслию веры здесь присоединяется связь нравственная, общий нравственный закон, обязательный для воли. Отсюда живое практическое единство союза. Где есть нравственный закон, там есть начало, владычествующее над волей, а потому есть власть и подчинение; есть и общая цель - приведение человека к Богу. Таким образом, в церкви находятся все элементы общественного союза; но главный элемент, который делает из нее практический союз, есть нравственный закон.

Мы видели, что нравственный закон входит, как составной элемент, и в государство. В чем же состоит различие обоих союзов?

Оно заключается в том, что в государстве к нравственному началу присоединяется юридическое. Мы видели, что государственное право исходит из понятия о цельном союзе, подчиняющем себе лица, а гражданское право - из существа лица, обладающего свободной волей; церковный же союз весь основан на нравственно-религиозном учении, обязательном для совести верующих, но отнюдь не принудительном. Принадлежность гражданина к государственному союзу основана на юридическом отношении его к государству, как члена к целому; принадлежность же члена церкви к религиозному союзу основана единственно на вере и любви, то есть на свободном отношении совести к нравственно религиозному учению. Государство есть союз принудительный, церковь - союз свободный. Поэтому и средства, употребляемые церковной властью, суть средства нравственные. Сильнейшее наказание состоит в отлучении от церкви. Всякое иное отношение есть злоупотребление власти.

Философское основание этого различия заключается в том, что государство обнимает собой всего человека, как физического, так и нравственного, в его отношениях к цельному союзу; а физический человек подлежит принуждению. Церковь, напротив, касается только нравственного, внутреннего человека, который, по существу своему, принуждению не подлежит. Церковь обращается к религиозному чувству, а потому держится началом личным, субъективным. Каковы бы ни были объективные основы, на которых зиждется церковный союз, подчинение ему зависит исключительно от совести человека.

Тем не менее, церковь, как внешний общественный союз, существующий в государстве, получает и юридическое устройство, а с тем вместе становится в юридические отношения к государству. Как единый, цельный союз, она образует нравственное лицо, или корпорацию, которая получает известное место в ряду других. Для своего существования она нуждается в материальных средствах и в качестве нравственного лица становится субъектом гражданских прав и обязанностей. Кроме того, церковь удовлетворяет одной из самых существенных потребностей общества; а так как государство обнимает, в своей верховной цели, все общественные интересы, то церковь не может оставаться ему чуждой. Наконец, церковь является хранительницей нравственного закона, составляющего один из основных элементов самого государства, а потому связь между обоими союзами должна быть самая тесная.

В чем же состоят взаимные их отношения?

Прежде всего, как союзы, основанные на разных началах, они друг от друга независимы. Однако история представляет многочисленные примеры их слияния. Весь древний мир строился на этом начале. Это слияние может быть двоякое: или государство подчиняется церкви, или, наоборот, оно подчиняет себе церковь. В первом случае государство основывается на религиозном учении. Такое политическое устройство называется теократией. На Востоке оно до сих пор составляет всеобщее явление. Но теократия противоречит существу как государства, так и церкви. Она может держаться только уничтожением свободы совести, то есть самой нравственной природы человека. В теократии религиозное учение становится не только нравственно обязательным для верующих, но и принудительным для граждан. Этим уничтожается самостоятельность государства, которое даже в собственно ему принадлежащей юридической области подчиняется церковной власти и само должно вступать в непринадлежащую ему область внутреннего человека. Как скоро признается свобода совести, как скоро допускается возможность существования различных вероисповеданий между гражданами, так государство необходимо должно получить самостоятельное значение. Заключая в себе людей различных вероисповеданий, которые все одинаково ему подвластны, оно должно искать иного основания для подданства, нежели религиозное учение. Иначе власть его будет нравственно обязательна только для одного разряда подданных, а для других она будет основана единственно на внешней силе. Даже и для первых она будет обязательна лишь настолько, насколько они веруют в церковное учение; вера же есть дело личной совести. Следовательно, государственное подданство будет основано на субъективном чувстве, чего допустить нельзя. Таким образом, основать государственную власть на религиозном учении значит подкапывать самые основания государства.

Но если государство должно быть независимо от церкви, то и церковь, с своей стороны, должна быть независима от государства. Иначе совесть верующих будет подчинена внешней принудительной власти, во имя государственной цели, что противоречит ее существу и уничтожает нравственную природу человека. На Востоке мы видели господство теократии; в классических государствах мы также видим слияние религиозного союза с государственным; но здесь первый подчиняется последнему. Государство требует поклонения своим богам и допускает чужие религии лишь настолько, насколько они совмещаются с его собственной. Это подчинение явно высказалось в борьбе языческого государства с христианством. Существенный смысл этой борьбы заключается в выделении религиозного союза из политического. Независимость церкви разлагала древнее государство, которое всеми силами стремилось этому противодействовать, но должно было оказаться бессильным против нравственных требований человека. Христианское учение в первый раз создало церковь, как союз самостоятельный, основанный на чисто нравственно-религиозном начале. В этом состоит всемирно-историческое значение христианства в общественной сфере. Здесь впервые свободная совесть человека нашла себе область, собственно ей принадлежащую, куда она могла уходить от принудительной общественной силы. Поэтому она так упорно отстаивала свои права против римских императоров. Утверждение церкви, как независимого союза, составляет вечное достояние человечества, приобретенное кровью христианских мучеников.

Однако нормальное отношение обоих союзов установилось не вдруг. Государство, разлагаемое с одной стороны гражданским обществом, с другой стороны - церковью, исчезло. Средневековый мир разделился на две половины, управляемые противоположными началами: светская область - частным правом, духовная - нравственно-религиозным учением. Над ними не было высшего союза, устанавливающего единство. Вследствие этого церковь получила полную независимость, не только как нравственный союз, но и как юридическая корпорация. Самостоятельность суда и управления, привилегированные имущества, свобода от общественных тяжестей, все пало ей на долю. Она получила в свое ведомство множество светских дел, по связи их с делами духовными. Она сделала светскую власть своим орудием в преследовании иноверцев. Папы заявили даже притязание на верховное владычество в светской области, во имя нравственного закона и религиозных целей. Но все это было возможно только при разложении государства. Как скоро, с эпохой Возрождения, начался новый исторический процесс и восстановленное государство стало сводить к единству противоположные элементы общественной жизни, так эта внешняя независимость церкви должна была исчезнуть. Оставаясь независимой как нравственно-религиозный союз, церковь, как юридическая корпорация, входит в состав государства и наравне с другими нравственными и физическими лицами подчиняется государственной власти.

Положение ее в государстве, как юридического лица, может быть двоякое: частное или публичное. Как субъект гражданских прав и обязанностей, церковь становится наряду с другими частными союзами, образующими юридические лица. Как публичное лицо, она соответствует известным государственным целям и занимает в государстве известное положение. Какими нормами права определяются те и другие отношения, мы увидим в изложении прав, присвоенных корпорациям.

Но каково бы ни было корпоративное положение церкви, государство не может вмешиваться в ее внутреннее устройство. Нормы, определяющие отношение союза к членам, устанавливаются религиозным учением, а не государственной властью. Это отношение совершенно противоположное тому, которое мы видели выше относительно гражданского общества. Там государство устанавливает общие нормы права, предоставляя свободе лиц частные юридические действия, имеющие целью приобретение и отчуждение прав. Здесь, напротив, государство в общие нормы вмешиваться не может, ибо нравственно-религиозное учение от него независимо; но оно определяет права церкви как юридического лица, и может контролировать юридические его действия. Устройство церкви не подлежит ведению государства, насколько оно вытекает из религиозного учения, и напротив, состоит от него в зависимости, насколько оно определяется юридическими нормами, различие весьма тонкое, которое понимается различно в разных странах и при разных обстоятельствах, и которое ведет ко множеству разнообразных сочетаний, существующих в действительной жизни. О них будет речь ниже.

Глава VIII. Происхождение и разрушение государств.

Рассмотревши существо государства и вытекающие из него юридические начала и отношения, мы должны посмотреть, как эта идея переходит в действительность. Этот вопрос можно обсуждать с разных сторон. Здесь имеется ввиду только юридическая точка зрения.

Теории происхождения государств весьма различны. Того, что сказано в предыдущем, достаточно будет для их выяснения.

1. Существует теория, которая производит государство из семейства. Государство, по этому воззрению, не что иное, как разросшееся семейство. Государственная власть является наследницей власти патриархальной, получившей свои права от естественного порядка, установленного природой или Богом. Некоторые последователи того учения, соединяя его с христианским откровением, производили даже царскую власть от власти, непосредственно данной Богом Адаму над всем его потомством. Таково было в XVII веке учение Фильмера.

Вся эта теория построена на неверном основании. Государство не есть только разросшееся семейство; это совершенно другого рода союз. Поэтому и государственная власть имеет иные свойства, нежели семейная. Последняя есть власть частная, которой человек не обязан повиноваться безусловно. Права отца семейства над женой и детьми ограничены. Взрослый сын становится самостоятельным и основывает свое собственное семейство. В первобытные времена кровная связь заменяла собой все остальные, а потому патриархальная власть заменяла государственную. Но человек, по своей духовной природе, отрешается от этой первоначальной физиологической основы и вступает в новые союзы, из которых высший есть государство. Последнее может выработаться, между прочим, из кровного союза, но начала, вытекающие из кровной связи, должны вследствие этого измениться. Сюда присоединяются другие, высшие элементы.

2. Другая теория основывает государство на частном праве. Это - теория вотчинная; мы находим ее у Галлера. В силу естественного закона, слабый подчиняется сильному или отдает себя под его покровительство. Рядом частных договоров и подчинений, вокруг могущественного лица или корпорации, образуется союз, имеющий в нем свое средоточие. Власть является здесь собственностью властителя, который располагает ею по своему изволению.

Эта теория основана на смешении государства с гражданским обществом. Отношение сильного к слабому есть отношение частное. Ряд сделок и подчинений, посредством которых образуется союз, представляет только сумму частных отношений. Общественное начало, составляющее существо государства, здесь отсутствует. Это учение дает нам только исторический способ постепенного образования государственного союза из частных отношений; но для того чтобы подобный союз сделался государством, необходимо опять, чтобы к этому присоединилось высшее сознание государственных начал и сообразное с идеей государства юридическое устройство. Первое требование в таком устройстве заключается в том, чтобы власть считалась должностью, а не собственностью.

3. Третья теория основывает государство на договоре. Это - воззрение самое распространенное. Мы находим его у Гроция, Гоббеса, Руссо, у Канта, у Фихте, за которыми следует множество других мыслителей. До сих пор еще можно встретить его следы. Поэтому на нем нельзя не остановиться.

Нет сомнения, что сборище людей, не связанных никакими учреждениями, может поселиться на новом месте и общим согласием соединиться в политическое тело и установить государственное устройство. Примеры тому представляют новые колонии. Так, английские пуритане, при первом поселении в Северной Америке, сделали следующее постановление:

Мы, нижеподписавшиеся, которые для славы Божией, для развития христианской веры и для чести нашего отечества предприняли основать первую колонию на этих отдаленных берегах, постановляем настоящим актом, по взаимному торжественному соглашению и перед Богом, устроиться в политическое тело, с целью управляться и работать для исполнения наших целей, и в силу этого договора, мы соглашаемся издавать законы, акты и предписания, и учредить, смотря по надобности, общественные власти, которым мы обещаем подчинение и послушание.

Вопрос заключается в том, насколько подобный акт можно назвать договором. Чтобы решить его, мы должны сравнить существо этого акта со свойствами договоров, которыми образуются частные товарищества.

Во-первых, заключение договора совершенно зависит от свободной воли лиц. Никто не может быть принужден к вступлению в договор. Здесь, напротив, существует обязанность вступить в юридический союз. Люди не могут жить вместе в бесправном состоянии; это противоречит нравственной природе человека. Естественный закон обязывает его блюсти вечные законы правды, уважать чужие права, а потому подчиняться общественной власти, охраняющей юридический порядок. В силу этого начала, несогласные могут быть принуждены или подчиниться установленной власти или образовать отдельный союз. Это принуждение совершается во имя естественного закона, который они отказываются исполнить.

Во-вторых, форма договора также вытекает из свободной воли лиц. В нем необходимы участие и согласие всех тех, на кого распространяются его сила и действие. Без единогласия договор не может состояться. Здесь же форма акта определяется идеей политического союза. В нем участвуют только те, которые по своей природе способны быть представителями государственных начал, и решение их обязательно для остальных. Поэтому исключаются женщины, которые участвуют в гражданских договорах. Поэтому не требуется и единогласие; как сказано выше, несогласные могут быть принуждены подчиниться общей власти или образовать отдельный союз. Говоря о политических правах, мы заметили, что большинство не имеет права принуждать меньшинство иначе, как в силу высшего, связующего их закона. При возникновении государств, за недостатком положительного закона, может действовать только закон естественный. Но последний не обязывает человека вступить в тот или другой союз. Поэтому у меньшинства не может быть отнято право образовать отдельное юридическое общество, лишь бы оно было совместно с правами других.

В-третьих, содержание договора тоже определяется свободною волей лиц, причем условия могут быть весьма разнообразны. Здесь, напротив, каковы бы ни были разности в частностях, существенное содержание договора определяется идеею политического союза. В этом отношении, акт, которым устанавливается государство, имеет сходство с брачным договором. Последним также устанавливается союз, вытекающий из самой природы человека, а потому условия его определяются не волей лиц, а идеей союза. Нельзя, например, заключить брак на известный срок, ибо это противоречит идее брака. Такой союз есть не брак, а конкубинат. Точно так же из идеи государства вытекают условия, которые противоречат понятию о договоре. Они выясняются следующими пунктами.

В-четвертых, договор, исходя из свободной воли лиц, оставляет лица свободными и самостоятельными; они связываются только взаимными правами и обязанностями. Договор о рабстве не есть, в сущности, договор; это - акт подчинения отдельному лицу, вследствие чего, с высшим развитием права, он воспрещается не только нравственным, но и юридическим законом. Но политический союз требует именно такого безусловного подчинения целому. Полное отчуждение свободы в гражданской области составляет единственное содержание так называемого общественного договора. Заслуга Руссо состоит в том, что он это понял. Но он хотел соединить безусловное повиновение государству с первоначальной свободой лиц, а это невозможно. Отсюда все его противоречия и несообразности.

В-пятых, договор, касающийся личных, а не имущественных отношений, обязателен только для лиц, его заключающих; он не распространяется на потомство. Отдача себя в потомственное рабство еще менее допустимо, нежели личная кабала. Вследствие этого, последователи теории договора логически выводили, что договор должен возобновляться беспрестанно, с каждым новым поколением. Но это противоречит существу государственного союза, который представляет народное единство не только в данную минуту, но и во все следующие друг за другом времена. Поэтому акт, которым образуется государство, заключается на вечные времена и обязателен для всех последующих поколений. Родясь и живя в государственном союзе, человек тем самым уже становится его членом и принимает на себя все сопряженные с этим обязанности.

Из всего этого ясно, что если в этом акте первоначальное соглашение, так же как в договоре, истекает из свободной воли лиц, то устанавливаемые им отношения не суть договорные. Это не отношения самостоятельных воль, связанных взаимными правами и обязанностями, а единение воль, подчиняющее отдельные лица целому. Поэтому и самый акт, по своему содержанию, является не договором отдельных лиц между собой, а постановлением соединенных воль, которые, образуя единое самостоятельное целое, определяемое идеей государства, составляют народ, облеченный верховной властью. Существо этого постановления мы разберем ниже; здесь нужно было только указать отличие его от договора.

4. Четвертая теория происхождения государства есть теория теократическая. Государство представляется установлением божественным. Здесь надобно различить две школы: одна выводит божественное установление из естественного закона, другая - из известного религиозного учения.

Что касается до первой, то она подрывается тем, что она не может указать непосредственного действия Божества в устроении политических союзов, а потому принуждена прибегать к чисто человеческим началам, из которых делается уже заключение о воле Божией. Так, например, некоторые писатели утверждали, что Бог первоначально вручает власть народу, который затем уже переносит ее на те или другие лица по своему изволению; следовательно, народовластие признается единственным правомерным устройством по естественному закону. Другие видят волю Божию в покорении слабых сильными. Можно думать, что и соединение слабых для защиты против сильных точно так же входит в намерения Провидения. Во всяком случае, так как Бог непосредственно не вмешивается в дела человеческие, то и происхождение государств не может быть основано на этом начале.

Несравненно значительнее другая теократическая теория, которая производит государство из непосредственного божественного откровения, выраженного в известном религиозном учении. Эта теория занимает важное место в истории человечества. На ней созидалось множество государств. Она не только содействовала развитию государственного сознания в народах, но можно сказать, что она воспитала это сознание. Философское понятие о государстве приходит поздно. Человеку, который руководится более представлениями и чувством, нежели мыслью, нужно, чтобы закон являлся ему как предписании свыше. Тогда только он постигает его непреложность. Государство, как высший порядок, владычествующий над лицами, будет ему непонятно, если оно не представляется ему божественным установлением. А в этом состоянии находится огромное большинство человеческого рода и большая часть граждан в каждом государстве. Поэтому эта теория служит значительным практическим пособием для утверждения государственной власти.

Однако, оставляя даже в стороне истину разнообразных учений, на которых строятся теократические государства, на этой теории нельзя остановиться. Она имеет значение только для верующих в данное учение; следовательно, она может объяснить только происхождение государств, в которых оно господствует. Но в мире возникают и существуют множество других государств, в которых господствуют совершенно другие учения, или которые даже вовсе не основаны на каком-либо религиозном учении. Все они остаются необъясненными. На них эта теория не распространяется, ибо она имеет значение положительное, а не философское; она исходит от данного ограниченного факта, а не от общего закона. Существо государства во всяком случае остается здесь в стороне; оно извне получает свое значение.

Таким образом, все эти учения оказываются недостаточными. Но каждое из них содержит в себе известную долю истины, и это может служить основанием для вывода правильной теории, объясняющей все явления. Вглядываясь в историю и точно определив понятие о государстве, нетрудно обозначить ее черты. Первоначально государства образуются или из других союзов, или свободным актом человеческой воли. Кроме того, государства могут образоваться из других государств. Первые способы можно назвать первоначальными, вторые - производными.

Что же нужно для того, чтобы государство образовалось из других союзов? Нужно, чтобы власть - патриархальная, гражданская или религиозная - превратилась в государственную. А это совершается развитием политического сознания, возникновением идеи государства, в силу которой существующая законная власть устанавливает организацию, сообразную с этою идеей, и тем самым становится государственной. Возникновение же идеи государства может произойти: 1) вследствие завоевания: владычество над покоренными может развить высшее сознание власти; 2) вследствие религиозного учения. Так, учение христианской церкви о происхождении всякой власти от Бога значительно содействовало развитию государственных понятий. В других религиях, где связь между государством и церковью еще теснее, новое религиозное учение непосредственно переходит в государственное устройство. Пример представляют магометанские государства. Иногда это сопровождается и завоеванием. 3) Государственная идея возникает вследствие постепенного развития общественной жизни и ее потребностей. Так произошли новые государства из средневекового порядка. Формы частного права мало-по малу сменялись государственными, и долго еще сохранялось смешение тех и других. И тут дело не обходится без борьбы: новые идеи встречают отпор в старых правах. Но государство, как высшее начало, должно окончательно победить.

Таким образом, во всех этих способах, законная власть, патриархальная, гражданская или религиозная, устанавливает новый порядок во имя высшей идеи.

Но есть и другой способ происхождения государств, способ, который можно назвать свободным. Он состоит в том, что в неустроенном обществе, актом народной воли, возникает государственная власть. Это бывает, когда люди, отрешившись от прежних связей, никому не подчиненные, образуют из себя государство. Пример мы видели выше, при поселении колоний на новую почву. То же самое происходит при отпадении областей от существующего государства, когда отторгающаяся область не имеет самостоятельного государственного устройства. Мы не входим здесь в разбор оснований отпадения; вопрос состоит в том: каким юридическим способом возникает новое государство, когда нет предшествующего устройства, на которое оно может опираться?

Надобно заметить, что и в этом случае элементы не совершенно первоначальные. Люди, которые образуют новое государство, не упали с неба. Если у них нет даже правильной организации, все же они вышли из данных отношений и носят в себе сознание этих отношений, хотя и разорвали юридическую связь с своим прошлым. Это разлитое в народе политическое сознание и служит исходной точкой для образования нового государства. Из него вытекает воля составить единое целое. Эта общая воля составляет источник права. Выражение ее должно совершаться сообразно с идеей государства. Если нет положительных законов, определяющих право выбора и устройство власти, то остается руководствоваться законом естественным. Поэтому к участию в решении должны быть призваны все естественно способные к политической деятельности, то есть взрослые мужчины. Большинство должно иметь решающий голос, обязательный для всех; иначе не образуется единая воля. Составленное таким образом собрание есть уже государственная власть, имеющая право повелевать и устанавливать законы, обязательные для потомства.

Таким образом, свободное образование государств совершается актом народной воли, которая, за отсутствием положительного закона, основывается на законе естественном. В предыдущих способах, государственное сознание вытекало из существующей власти; здесь, напротив, государственное сознание возникает в отдельных лицах, которые, соединяясь, образуют верховную власть и устанавливают закон. Но можно сказать, что последний способ происхождения государств составляет исключение. В обыкновенном порядке, государства образуются постепенно или разом, но применяясь уже к данным жизненным формам. Разорвать все связи с прошедшим и установить совершенно новый порядок может быть только делом людей, находящихся в исключительном положении. Замечу, что здесь вопрос идет об образовании новых государств, а не о перемене правлений.

Переходим к способам производным. Они состоят -либо в соединении нескольких самостоятельных государств в одно целое, -либо в разделении государства вследствие отпадения той или другой части. Примеры того и другого представляют Соединенные Штаты, которые отпали от Англии и образовали новый единый союз.

Когда соединение совершается по добровольному согласию, то здесь возникает вопрос: что это за акт, договор или постановление? По форме он более приближается к договору, нежели когда соединяются отдельные лица. Каждое государство составляет уже самостоятельное, державное целое, руководимое началами права; обязанности соединяться нет никакой. Поэтому здесь большинство не может обязывать меньшинство. Для того чтобы акт состоялся, необходимо единогласие, что и было в Соединенных Штатах. В продолжение нескольких лет один штат за другим примыкал к союзу. Несмотря на то, если происходит полное слияние соединяющихся государств, акт соединения нельзя назвать иначе как постановлением, а выражение согласия отдельными членами - актами подчинения. Дело в том, что в договорах каждая сторона остается самостоятельною и сохраняет свою отдельную волю; здесь же части отказываются от своей самостоятельности и образуется единая воля, постановляющая общее решение. Вопрос становится затруднительным, только когда члены не вполне подчиняются союзной власти, а сохраняют известную степень самостоятельности, что и было в Соединенных Штатах. Можно сказать, что здесь вопрос юридически не разрешим. Поэтому в юриспруденции Соединенных Штатов .постоянно существовали две противоположные теории. Одни утверждали, что союзный акт есть постановление, ссылаясь при этом на собственные слова федеральной конституции, где сказано: "Народ Соединенных Штатов постановляет"; другая партия, напротив, опираясь на самостоятельность штатов и на добровольно выраженное ими согласие на вступление в союз, стояла на том, что союзный акт есть не более как договор. Отсюда южные штаты выводили право свободного выхода из союза, как скоро они считали дальнейшее пребывание в нем несогласным с своими интересами. Вопрос разрешился войной и победой северных штатов над южными. Добровольное согласие уступило место насильственному подчинению.

Право государств соединяться в одно целое ограничивается международными отношениями, существующими трактатами и интересами других держав. Усиление одного государства на счет других не есть только собственное его дело; оно изменяет отношение сил в международном союзе, а потому составляет дело общее. Поэтому, для окончательного утверждения вновь образовавшегося государства, необходимо признание других. Какими началами руководствуются тут правительства, какую силу имеют трактаты и каким образом они могут изменяться действительными фактами и согласием держав - все это вопросы, которые выходят из области государственного права и относятся к праву международному. Они составляют один из живейших интересов современной эпохи и обсуждаются с весьма различных точек зрения.

Кроме свободного соединения государств есть и соединение насильственное, путем завоевания. Это один из самых обыкновенных способов образования новых государств или увеличения старых. На чем же основана юридическая его сила?

Она заключается в державном праве государства. Как державный союз, не имеющий над собой высшей власти, государство имеет право войны и мира; а война влечет за собой покорение других. Сила не может быть источником права для частного лица, ибо это - беззаконие; но употребление силы правомерно для державного союза, который представляет высшее принудительное начало и сам себе дает закон, а потому здесь оно может быть основанием права. При этом нет возможности юридически различать войну справедливую и несправедливую, как пытался делать Гуго Гроций, который правомерность завоевания основывал на справедливой войне. В международных отношениях нет высшего органа, постановляющего приговоры о правомерности; судьей своих требований остается самодержавное государство. Право войны принадлежит ему безусловно. Оно находит себе предел только в отношениях к другим державам. И здесь право силы получает юридическое освящение признанием других государств. Что касается до предъявляемого в новейшее время требования согласия покоряемых, то пока оно остается лишь смутным чаянием, не имеющим юридического значения. От победителя зависит опираться лишь на собственную свою мощь или оказать уважение свободе, признав права побежденных.

Наконец, новые государства образуются распадением старых. Это приводит нас к вопросу о разрушении государств.

Государства разрушаются либо действием внешних сил, либо внутренним распадением. Первое совершается обыкновенно войной, в силу международного права, как уже объяснено выше. Если война ведется между организованными государствами, то разрушенное государство становится частью другого или нескольких других. Но иногда и без войны происходит разделение слабого государства могущественными соседями, что мы видим на примере Польши. Тут уже действует голое право силы, которое узаконяется международными отношениями. Наконец, если государство разрушается вторжением диких народов, то разрушение его окончательное. Так пала Римская Империя.

Внутреннее распадение также почти всегда составляет для государства насильственное событие. Как вечный общественный организм, государство, по юридическому существу своему, неделимо. Когда мы встречаем деление владений между детьми умирающего князя, как это делалось в средние века, то это означает господство частного права. Так делятся вотчины, а не государства. Однако в истории бывали примеры подобного разделения настоящих государств. Вследствие завоеваний может образоваться искусственное тело, которого части трудно удержать вместе. Так Феодосий Великий разделил Римскую Империю между двумя сыновьями, Аркадием и Гонорием. Подобный пример представляет в новое время разделение Бразилии и Португалии. Государства могут делиться и актом воли народной, чему примеры представляет дарование самостоятельного политического устройства колониям. В Англии это дело обычное. В настоящее время идет вопрос об отделении Ирландии от Великобритании законодательным актом, дарующим Ирландии полное внутреннее самоуправление, следовательно возводящим ее относительно внутренних дел на степень самостоятельного государства. Но вообще, подобные примеры составляют исключение. Обыкновенно внутреннее распадение государств совершается насильственным отторжением частей.

Здесь возникает вопрос: имеет ли какая-нибудь часть государства право отказать в повиновении целому?

Надобно при этом различать два случая: когда отторгающаяся область составляет уже самостоятельное целое, только в некоторых отношениях подчиненное другому, или когда она вполне входит в состав общего союза.

В первом случае права владычествующего государства ограничены. Оно не может требовать безусловного повиновения. Следовательно, при нарушении прав подчиненной страны последняя может законным образом объявить союз расторгнутым. Это именно и произошло при отторжении Соединенных Штатов от Англии. Английское правительство наложило на колонию незаконный налог, и Соединенные Штаты воспользовались этим, чтоб объявить себя независимыми.

Но одно нарушение интересов не оправдывает юридически отторжения. Подчиненное политическое тело не может быть единственным судьей своих интересов. Единение состоит именно в том, что интерес части подчиняется интересу целого. Область настолько сохраняет самостоятельности, насколько она сохраняет прав. Поэтому, пока права ее не нарушены, она должна подчиняться общей воле. С этой точки зрения попытка отторжения южных штатов Северной Америки не может быть юридически оправдана. Юридический вопрос состоит в том: были ли нарушены конгрессом права южных штатов? На этот вопрос следует отвечать отрицательно. Отмена невольничества только угрожала впереди, а южные штаты схватились за оружие, не дожидаясь положительных постановлений. Война решила вопрос не в их пользу.

Еще менее можно признать право отторжения за областями, находящимися в полном единении с целым. Отдельная область не имеет державных прав и не может быть судьей собственного дела. Права ее зависят от воли целого. Если бы, например, Рязанская или Нижегородская губерния захотела отторгнуться от России, то нет сомнения, что это было бы противозаконное восстание, которое русское правительство обязано было бы подавить силой. Часть должна подчиняться целому, так же как отдельное лицо должно подчиняться государству.

Однако и здесь надобно повторить сказанное выше: могут быть случаи, когда отпадение оправдывается, если не юридически, то нравственно и политически. Цель государства - общее благо. Если частные цели должны подчиняться общей государственной цели, то с другой стороны, самая эта общая цель состоит в благосостоянии всех частей. Если же, вместо заботы о благосостоянии подчиненной области, владычествующее государство употребляет свою силу для притеснения, то оно уклоняется от своей цели и нарушает свои обязанности. Хотя юридически угнетенная область не может быть судьей в собственном деле, однако нет сомнения, что могут существовать невыносимые притеснения, при невозможности законного исхода. В таком крайнем случае остается только употребление силы. Это - право нужды, которое оправдывается крайними обстоятельствами. И точно, мы видим, что подобные отторжения не только оправдывались, но и поддерживались великими европейскими державами. Это именно случилось при отторжении Греции от Оттоманской Империи, когда Франция, Англия и Россия содействовали ее освобождению. Подобное отторжение произошло в конце XVI века, когда Голландия освободилась от испанского владычества. В тридцатых годах нынешнего столетия точно так же Бельгия отторглась от Голландии, и Европа узаконила это восстание. В последним случае невыносимых притеснений не было, но самое соединение Бельгии с Голландией было чисто искусственным актом европейской дипломатии, который противоречил стремлениям и интересам участвующих сторон и возбуждал только постоянные неудовольствия.

Во всяком случае, при подобном отторжении отпадающая область должна доказать возможность самостоятельного существования. Это она может сделать, организовав у себя правительство и отстаивая свою независимость. Через это она фактически становится самостоятельным государством. Затем признание других дает ему юридическое освящение и место в ряду самостоятельных держав.

Глава I. Образы правления

Государственное устройство определяется строением верховной власти, которая является владычествующим элементом в государстве. Различное строение верховной власти составляет различие образов правления. Это первый и основной вопрос государственного права. Мы уже коснулись его выше. Здесь мы должны остановиться на нем подробнее. Посмотрим прежде всего, как он решается политическими писателями.

Древние оставили нам несколько разделений образов правления. Главное принадлежит Аристотелю, за которым следуют Полибий и Цицерон. Оно в существенных чертах признается и доселе.

Это разделение основано на количестве лиц, которым присваивается верховная власть. В монархии она принадлежит одному, в аристократии - нескольким, в демократии - всем.

Против этого разделения возражают, что оно опирается на поверхностное количественное различие, которое имеет второстепенное значение и не исчерпывает предмета. Есть монархии, которые нисколько друг на друга не похожи, а между тем они относятся к одному разряду. Но уже Аристотель заметил, что это количественное различие соответствует внутреннему различию элементов государства. Мы видели уже, что монархия выражает единство власти, аристократия - сознание закона, демократия - начало свободы. Мы видели также, что кроме чистых форм, существуют и смешанные, в которых выражается идея государства, представляющая сочетание различных его элементов. Это признавалось уже древними, которые смешанные формы ставили даже выше других.

Эти смешанные формы, в свою очередь, могут быть разделены на несколько видов. Их может быть столько, сколько возможно различных сочетаний чистых форм. Однако все их можно подвести под две главные категории: 1) Смешение аристократии с демократией мы можем назвать смешанной республикой, или, по примеру Аристотеля, политией. Такое устройство мы находим в древней Греции и в Риме. 2) Монархия может сочетаться с аристократией, с демократией или с обеими вместе. Все эти формы мы назовем ограниченной монархией. Мы встречаем ее уже в древности; но особенное развитие она получила в новом мире, где она сложилась в своеобразную систему учреждений, которая носит название конституционной монархии.

Кроме трех правильных образов правления, Аристотель принимает еще извращенные. Это разделение основано на различии целей: в одних цель составляет общее благо, в других - частная польза правителей. Извращение монархии есть тирания, извращение аристократии олигархия, демократию же Аристотель признает извращением политии. Полибий, следуя тому же разделению, считает извращением демократии охлократию, название, которое осталось в науке.

Однако извращенные образы правления нельзя признать особенными формами государственного устройства. Всякое правление может быть хорошо или дурно, смотря по тому, как оно действует; чаще всего оно представляет смесь хороших и дурных качеств. Но пока учреждения остаются те же, пока субъект верховной власти не меняется, образ правления остается тот же. Начала для разделения государственных форм следует искать в различном устройстве верховной власти, а не в том, как она действует, что подлежит самым разнообразным толкованиям, а не дает никакого твердого мерила.

Поэтому и деспотию нельзя признать за образ правления, отличный от первых трех, несмотря на авторитет писателей, поддерживающих это разделение. В том виде, как оно принимается, деспотия представляет только извращение неограниченной, или чистой монархии; в обеих субъект верховной власти один и тот же. Сами последователи этого разделения не согласны насчет признаков, определяющих это различие. Монтескье, для которого оно составляло выдающуюся черту его учения, полагал его в том, что в монархии существуют посредствующие тела, через которые идет деятельность монарха, а в деспотии правитель не сдерживается ничем. Другие, как Шталь, полагают различие в независимости судебной власти, третьи - в признании прав за подданными; последнее мнение принадлежит Блунчли. Становясь на эту точку зрения, можно сказать вообще, что чистая монархия отличается от деспотии тем, что в первой верховная власть действует путем закона и граждане имеют права, тогда как в последней оба эти элемента уничтожаются перед верховной властью. Но во всяком случае, закон и здесь и там в руках монарха, следовательно, ограничения для него необязательны. Нет деспотического правления, в котором бы не существовало постоянных законов и учреждений и в которых бы подданные не имели прав, хотя эти права могут часто нарушаться. А с другой стороны, история показывает, что и в монархиях с посредствующими телами правители часто действуют произвольно, потому что имеют на то возможность. Следовательно, юридического различия тут нет. Все, что можно сказать - это то, что чем менее монарх действует путем закона и чем менее уважаются права граждан, тем более правление приближается к деспотии.

В сущности, если под именем деспотии разуметь злоупотребление власти, то она не ограничивается монархической формой. В самых демократических республиках может существовать деспотизм большинства, или господствующей партии, и этот деспотизм гораздо ужаснее всякого монархического гнета, ибо он чувствует менее сдержек и не только давит сверху, но охватывает свои жертвы со всех сторон и во всех углах.

Итак, мы должны признать три чистых формы и две смешанных. Каждая из них представляет единую верховную власть, либо сосредоточенную в одном лице, либо распределенную между различными лицами и органами. Но кроме того, верховная власть может распределяться между различными частями государства, которые образуют таким образом отдельные государства, связанные между собой политической связью. Таковы сложные государства. Здесь мы также должны различить три главных формы: 1) соединение государств, когда одно и то же лицо является субъектом верховной власти в разных государствах; 2) союз государств; 3) союзное государство. Различие этих форм зависит от того, какого рода единство устанавливается между членами.

Наконец, нельзя не принять во внимание и разделение другого рода, основанное не на различии субъектов верховной власти, то есть на формальном признаке, а на различии тех начал, которыми определяется самая верховная власть. Приведенное выше возражение против количественного деления справедливо в том отношении, что различие субъектов верховной власти не исчерпывает всего разнообразия явлений. Есть государства, которые отличаются от других существенными признаками, несмотря на внешнее тождество субъектов верховной власти. Таковы государства: патриархальные, патримониальные, теократические.

Все эти формы основаны на том, что здесь к государственным началам примешиваются другие. В истинном государстве верховная власть всегда имеет одинакие свойства. Различие начал начинается там, где государство находится под влиянием других союзов. Отсюда происходят новые формы, отличные от первых, основанных на чисто государственных началах. Этих форм может быть столько, сколько есть союзов, которые могут наложить свою печать на государство. Первый есть союз кровный; основанное на нем устройство самостоятельного общества есть патриархия. В гражданском обществе господствуют, как мы видели, начала частного права, собственность и договор. Преобладание того или другого дает две главные формы гражданского союза: вотчину и вольную общину. Но есть и формы, представляющие сочетания обеих. Наконец, подчинение государства религиозному началу образует теократию. Все эти формы, в противоположность первым, можно назвать негосударственными, хотя они могут более или менее приближаться к настоящим государствам. Более всего этот характер имеет теократия. Мы начнем с негосударственных форм и затем перейдем к государственным.

Глава II. Патриархия

Основной кровный союз есть семейство. Оно представляет первообраз всякого общества, а потому и государства. Здесь впервые лица связываются в единый союз, составляющий не простое собрание лиц, а органическое целое, в котором каждый член занимает место, свойственное ему по природе, и имеет соответствующие тому права и обязанности. Здесь рождается первоначальная власть, власть отца семейства, и первоначальное естественное подчинение жены и детей. Отец судит и наказывает; он же первоначально является домашним первосвященником, или жрецом. При полной независимости семьи власть его не знает границ; она заменяет всякую другую власть. Однако и здесь уже, в большей или меньшей степени, признается материнское право. Взрослые дети могут уйти и образовать свои собственные семьи.

Вообще, семейство, по существу своему, есть союз временный. С возмужанием детей и со смертью отца оно распадается. Следовательно, постоянные потребности общежития не находят здесь удовлетворения. Притом это союз слишком тесный, сам себе довлеющий только на весьма невысокой ступени развития. Независимая жизнь семейств есть состояние совершенной дикости. Мы находим его у первобытных народов, у Австралийцев, у Эскимосов, у Караибов.

Но семейство может восполниться более широким кровным родством. Оно естественно разрастается в род. Так как в первобытных обществах кровное родство составляет главную связь людей, то члены рода остаются вместе, образуя один союз и подчиняясь общему родоначальнику - патриарху. Когда патриарх умирает, старший по нем родич заступает его место и становится главой рода. В отношении к остальным он заступает место отца и имеет все права и обязанности, присвоенные последнему. Однако здесь к естественной связи присоединяется уже искусственная, ибо это не настоящий отец, а только заступающий его место. Притом члены рода естественно самостоятельнее, нежели жена и дети; они сами полноправные мужи, отцы семейств, над которыми они имеют власть. В роде является уже различие общественных элементов: кроме родоначальника, в котором воплощается монархический элемент, есть родичи, старшие и младшие, представляющие элементы аристократический и демократический. Отцы семейств могут сами принимать участие в общем управлении. Поэтому и устройство власти может быть различно. Власть не дается здесь самой природой; она является результатом искусственной замены: место отца заступает старший. Но понятие о родовом старшинстве изменяется, не так, как понятие о старшинстве семейном, которое всегда принадлежит отцу и затем братьям по порядку рождения. В роде старшим может почитаться либо старший по летам, или по степени, либо старший в старшей линии. Первое начало обыкновенно предшествует, ибо физическое старшинство играет важную роль в первобытных обществах; но мало-помалу оно уступает место второму. Вследствие этого, при размножении рода, младшие линии постоянно остаются вне власти, а потому понижаются, в чести. Старшинство переходит к одной линии, которая возвышается над остальными; близостью к ней определяется степень почета. Но владычествующая линия может пресечься, и тогда неизвестно, кто остается старшим. Могут возникнуть споры, в каковом случае решающий голос имеют остальные родичи. При таких условиях наступает выбор; члены рода сами выбирают себе родоначальника, заступающего место отца. А так как выбор может принадлежать или одним старшим или всем, то устройство рода может принять характер аристократический или демократический. Первобытные народы представляют многочисленные примеры всех этих форм.

Еще в большей степени обозначаются различия составных элементов общества, когда род разрастается в племя. Будучи основано на кровной связи, оно сохраняет кровные деления: на колена и роды. Мы находим эти деления в древних государствах, которые удерживали отчасти патриархальный характер или строились по этому типу. В племени могут появляться и сословные различия: старшие роды, ближайшие к князю, считаются благородными, остальные - просто свободными; взятые же в плен чужеземцы делаются рабами. Родоначальник в племени становится князем. Он имеет власть судебную и военную; он же и первосвященник. Однако рядом с ним выдвигаются уже прославившиеся воины и жрецы. Власть князя, если она не подкрепляется личной доблестью или теократическим освящением, еще слабее, нежели власть родоначальника. В племени оказывается большая потребность постоянных законов, нежели в роде, ибо отношения членов более отдаленные, а потому более юридические. Закон получает уже форму народного обычая, постоянного и непреложного. Обычай считается выражением правды, а потому предписанием Божества. Князь связан обычаем. Он связан и отношениями к родоначальникам, или к старейшинам, которые сами являются обладателями патриархальной власти. При князе обыкновенно существует совет старейшин. Здесь может существовать и народное собрание, которое, однако, играет более пассивную роль: оно выслушивает старейшин и выражает одобрение.

Обыкновенно князь бывает наследственный член старшего рода; но, так же как в роде, он может быть и выборный. Встречается племенное устройство, в котором выборные родоначальники, в свою очередь, выбирают князя. Племя может даже вовсе не иметь князя. Для общих дел родоначальники сходятся и сговариваются между собой, а в случае войны они выбирают общего предводителя, и этот предводитель может быть не старший в племени, а храбрейший. Reges ех nobilitate, duces ex virtute suniunt, говорит Тацит про Германцев. Таким образом, в племени является уже власть гражданская, возникающая не из представления о кровном старшинстве, а из общих потребностей. Здесь начало распадения племени и образования дружины.

Итак, в племени, в силу естественных потребностей и отношений, являются уже в неразвитой форме все зачатки государственного строения: здесь есть князь, совет старейшин и народное собрание, представляющие начала монархическое, аристократическое и демократическое. Но здесь нет еще настоящего государства. Государство есть союз, основанный не на кровном родстве, а на духовном единстве. Устройство его зиждется не на физиологических отношениях людей, а на юридическом начале, в силу которого оно составляет нравственное лицо, имеющее свои юридически определенные органы. Глава государства имеет значение не в силу частного права, а как законный представитель целого. Наконец, в государстве есть единая верховная воля, которой все обязаны безусловным повиновением, потому что она представляет собой высший порядок. В кровных же союзах подчинение тем слабее, чем они шире и чем дальше родство. Повиновение основано на естественных отношениях, на привычке, на изменяющихся потребностях, а не на сознании высшего порядка. Здесь повинуются, насколько нужно и насколько привыкли; а потому кровные союзы, весьма крепкие в первобытной жизни и в ограниченном объеме, с дальнейшим развитием неудержимо стремятся к распадению. Они или переходят в частные союзы вследствие развития дружинного начала, или же приобретают новое значение в силу начала теократического, которое, привнося сюда понятие о высшем порядке, господствующем над людьми, из племени образует теократическое государство. Признаком этого возведения на высшую ступень служит то, что князь становится царем.

Глава III. Вотчина

Вотчина (Patrimonialherrschaft) есть форма гражданского союза, основанная на принадлежности земли князю, как собственнику.

Эта форма возникает из завоеваний, совершаемых дружинами. Мы видели, что в племени кровная связь естественно слабеет. Вместо того, для военных предприятий образуется связь другого рода, основанная на добровольном согласии лиц. Такова дружина, которая соединяется около вождя. Дружина есть первая форма частного, или гражданского союза, возникающего по свободной воле лиц, для известного, совокупного интереса. Каждый из членов этого товарищества подчиняется вождю для известной цели, не иначе как по доброй воле; сам же он человек вольный, не подчиненный никому в мире, не знающий над собой высшей власти. Это понятие о вольном человеке лежит в основании всего средневекового порядка, как в вотчине, так и в вольной общине. Древний человек иначе не понимал себя как членом известного общественного организма, подчиненным общественной власти. Средневековые люди, напротив, сбросили с себя всякое иго, кроме нравственно-религиозного. Наконец, новый человек, оставаясь свободным в области частных отношений, как член гражданского общества, снова признал над собой высший порядок, который подчиняет его государству.

Полная свобода вольных людей не исключает, однако, различия положения и чести. Одни могут возвышаться над другими своими доблестями, количеством слуг, награбленным имуществом, даже родовитостью, унаследованной от патриархального быта. В дружину могут входить племенные элементы, вследствие чего и тут сохраняется различие благородных и просто свободных. Наконец, здесь могут быть и рабы. Как замечено выше, не сдержанная высшей властью свобода одних ведет к порабощению других.

Такое порабощение является последствием самого существования дружины. Основанная для военных целей, она становится завоевательной. Это завоевание не государственное, ибо здесь нет еще государственных понятий; дружина есть частный общественный союз. Государственные начала могут примешиваться сюда настолько, насколько они существуют у покоренных народов и усваиваются победителями. Вообще же, отношение покоренных к покорителям является не в виде общего государственного подданства, а в виде различных степеней частной зависимости. Покоренное народонаселение становится тем более крепостным, чем дружина многочисленнее и чем более она приобретает оседлость. Напротив, при малочисленности и подвижности дружины народ сохраняет значительную степень свободы. Это именно было у нас в средние века. Земля же становится собственностью завоевателей. Вождь, как глава дружины, считается верховным собственником всей земли; но рядом с ним дружинники приобретают частную собственность, которая вступает в различные отношения к верховной собственности князя.

С упрочением быта эти поземельные отношения становятся главным связующим началом всего общественного устройства. Они водворяют в обществе законный порядок и единство, насколько это возможно без высшей государственной власти. Из двух начал, на которых строится гражданское общество, собственности и договора, последнее имеет характер изменчивый, зависящий от случайной воли лиц; собственность же, в особенности поземельная, служит источником самых прочных отношений. Поэтому всякий гражданский порядок держится прежде всего отношениями собственности. Если это верно вообще, то еще более это имеет силу там, где самый государственный быт зиждется на гражданских началах.

В вотчине власть князя-собственника распространяется на все, что находится в его владениях; место общественной власти заступает здесь частная. Эта власть не безграничная; в отношении к свободным людям, поселенным на земле, она определяется заключаемыми с ними договорами; но совокупностью своих владений князь-вотчинник распоряжается, как своей частной собственностью. Он делит свою землю по наследству между сыновьями, и тогда общество распадается: из одной вотчины образуются несколько. В распоряжении вотчиной могут иметь место все формы частного договора: вотчина продается, покупается, отдается в залог, в приданое. Впрочем, и здесь могут установиться формы, более или менее близко подходящие к государственным. В частной собственности существуют майораты и фидеикоммиссы, в которых имение остается нераздельным целым, переходящим из рода в род; то же самое может иметь место и в княжеской вотчине. Именно, на Западе понятие о нераздельности лена повело к тому, что вотчина большей частью в полном составе переходила к старшему в роде. Младшие сыновья получали свои уделы (apanagium) лишь в качестве вассалов старшего. В России, напротив, удельные князья становились совершенно самостоятельными владельцами. Они связывались только родственными и договорными отношениями к великому князю, который оставался номинальным главой рода, не имея никакой власти над членами*(6).

Каковы же были отношения княжеской собственности к частной? Мы видели, что и дружинники сделались частными собственниками в вотчине князя. Это была вотчина в вотчине, по русскому выражению, или алод в алоде - по западному. Разумеется, князь не мог распоряжаться лежащими в его владениях частными вотчинами, как своей; частная собственность подчинялась только верховным княжеским правам, определяемым обычаем или договорами. Но очевидно, что существование рядом этих двух прав собственности было юридической несообразностью. Там, где, как у нас, мало был развит юридический смысл, это так и осталось, разграничение делалось практически, по обычаю или по грамотам. Но на Западе, где юридическое развитие было выше и где ранняя оседлость дружины придавала большое значение поземельной собственности, явилась потребность установить систему поземельных отношений, исходящую из единого начала. Князь остался единым верховным собственником земли; остальные же вотчиники сделались владельцами, которые свою землю получали в лен, то есть в потомственное пользование на известных условиях, со всеми державными правами, связанными с владением землей. Непосредственные ленники короны, в свою очередь, передавали земли своим вассалам на тех же основаниях. Так установилась иерархия ленных владельцев, в которой публичные права и обязанности передавались совокупно с поземельным владением. Но так как, при такой системе, подчиненное владение обнимало весьма обширные, наследственно переходящие права, то и ему юристы присвоили название собственности, различая dominium directum и dominium utile.

Такой же порядок подчинения установился и в отношении к землям, находившимся во владении лиц, более или менее крепостных, или вообще простых землевладельцев, с той разницей, что здесь подчиненное владение не связывалось ни с какими публичными правами и обязанностями, а ограничивалось чисто экономической областью. И в этом отношении неопределенность прав, господствовавшая в древней Руси, повела к своеобразным явлениям. Земли, не находившиеся в частной собственности, а принадлежавшие свободным, так называемым черным крестьянам, считались только их владением, a землей великого князя, не как государя, ибо государственная власть одинаково распространяется на всех, а именно как собственника, в отличие от прав его на частные вотчины. Поэтому впоследствии, несмотря на то, что эти земли крестьянами искони продавались, покупались, отдавались в наследство детям, они были причислены к разряду казенных. Казна считала себя вправе распоряжаться ими по своему изволению и окончательно отобрала их у потомственных владельцев, которые сделались казенными крестьянами, поселенными на государственной земле и наделяемыми по душам или по тяглам. Древнее право личного потомственного владения исчезло перед казенной собственностью.

Таким образом, следы средневекового строя долго еще сохраняются даже при водворении государственного порядка. На основании этих средневековых воззрений, Людовик XIV считал себя собственником всей земли, с правом распоряжаться ею по своему произволу. Английский король доселе признается верховным собственником земли, lord paramount; но это остается номинальным титулом, без всякого юридического значения.

Отношения князя к живущим в его вотчине людям также весьма разнообразны. Они могут быть либо владельческие, либо договорные, смотря по тому, прилагаются ли они к крепостным или к свободным лицам. Несвобода устанавливается или вследствие покорения, или добровольным вступлением в крепостное состояние или, наконец, даже просто жительством на чужой земле, по правилу: воздух делает крепостным (Luft macht eigen). Степени несвободы, равно как и положение несвободных лиц, могут также быть весьма различны. На Западе, как уже замечено выше, при многочисленности и оседлости дружин, еще в средние века установилось большее или меньшее укрепление всего низшего народонаселения. Дальнейшее движение истории состояло в постепенном его освобождении. У нас, напротив, при малочисленности и неоседлости дружины, рядом с классом рабов осталось свободное земледельческое население, переходившее с места на место как вольные люди. Общее укрепление последовало уже со стороны развивающегося государства, которое требовало всеобщей обязательной службы и прочных отношений. Только в наши дни окрепшее государство в состоянии было снова водворить начало гражданской свободы. Этим Россия вступила в ряды новых государств.

Что касается до свободных слуг, то, как сказано, они не знали над собой прирожденной власти, а добровольно подчинялись тому или другому князю. Следовательно, отношения были здесь не подданнические, а договорные. Но эти отношения могли быть более или менее постоянные, и здесь опять оказывается различие между Западом и Россией. У нас дружинники долго оставались кочевыми. Они не связывали себя постоянными договорами, а сохраняли за собой право отъезжать от князя и поступать на службу к другому. Это означалось выражением: "А боярам и слугам вольным воля". На Западе, напротив, при оседлости дружины, княжеская служба связывалась с владением землей. Ленники старались сохранить за собой владение потомственно. Из этого образовались наследственные служебные отношения; отсюда и более резкое разделение сословий. Вступая по праву наследства в обладание леном, владелец вместе с тем вступал на службу к господину; он приносил ему феодальную присягу. При этом всякий раз возобновлялся служебный договор, определявший взаимные права и обязанности, весьма ограниченные и далеко не подданнические. Для всяких новых постановлений, для служб и материальной помощи, превышавших установленные обычаем или договором, требовалось согласие ленников. Отсюда начало представительных собраний. При таких условиях могущественные ленные владельцы легко могли делаться самостоятельными государями. При ослаблении центральной власти, как случилось в Германии, это становилось даже общим явлением. Могли быть и смешанные отношения. Английский король, самостоятельный у себя, был вассалом Франции относительно находившихся в его владении французских провинций.

Таким образом, княжеская служба определялась не публичным правом, а договорным началом. Самые же должности рассматривались как собственность. При потомственных отношениях и суд и управление большей частью связывались с владением землей и становились вотчинным правом; но иногда должность отделялась от землевладения и оставалась потомственным достоянием лица, которое держало ее, так же как и землю, на ленном праве. У нас, при временных отношениях князей и слуг, суд отдавался в кормление, как источник частных доходов для временного владельца. Иногда, наконец, должность отдавалась на откуп или продавалась. Во всех этих формах основание одно: воззрение на общественную должность как на частную собственность. Это воззрение проникает все вотчинное устройство. В вотчине, как и во всяком обществе, необходимо существуют суд и власть; без этого общество немыслимо. Но суд и власть являются здесь не общественными учреждениями, проникнутыми общественным началом, а облекаются в формы частного права.

Кроме дружинников, в состав вотчины входят и другие элементы: промышленные общины, которые образуют подчиненные князю корпорации, и землевладельческое духовенство. Все они держат свои земли под князем на ленном праве, или как подчиненную собственность. С дальнейшим развитием общественных отношений из этих трех элементов образуются сословия с присвоенными им правами и обязанностями, которые определяются специальными договорами и грамотами. Князь-вотчинник служит для них общим центром; в случае нужды он с ними совещается и вступает с ними в переговоры на счет ожидаемой от них помощи. Так образуется сословное представительство. В этой форме вотчина получает характер всесословный. Соединяя в себе все общественные элементы в общем устройстве, она представляет переход к государственному порядку.

Таким образом, можно различать вотчину дружинную, основанную на отношениях князя к дружине, вотчину поземельную, видоизменениями которой являются вотчина феодальная, основанная на ленных отношениях, и вотчина удельная, где преобладает княжеская собственность, делящаяся по наследству, как частное владение, наконец вотчину сословную, где вокруг князя собираются сословия, каждое с своими частными привилегиями и вольностями. Эти формы представляют самое историческое развитие вотчины и переход ее в государство. Водворение государственных начал происходит постепенно. Князь-вотчинник естественно старается увеличить свои владения. Для сохранения силы устанавливается право первородства; вотчина перестает дробиться между наследниками. К этому присоединяется теократическое понятие о божественном происхождении власти, вследствие которого князья начинают смотреть на себя как на представителей высшего порядка. Наконец, самые практические потребности общества ведут к установлению единой верховной власти. Вотчина, таким образом, преобразуется в государство. Однако следы прежнего вотчинного устройства долго еще сохраняются и перемешиваются с понятиями чисто государственными. Резкой границы здесь, как и вообще в переходных формах, установить нельзя; но противоположные начала частного и публичного права проявляются с полной ясностью и дают возможность юридической оценки явлений.

Глава IV. Вольная община

Вольная община основана на тех же началах частного права, как и вотчина. Но здесь вотчинником является не одно лицо, князь или господин, а союз свободных людей, живущих вместе и состоящих друг с другом в договорных отношениях.

Вольная община образуется, когда, при господстве частного права, вольные люди, живущие в общине, в состоянии отстоять свою независимость против натиска дружинников и вотчинников. В союзах гражданских, при благоприятных условиях, рядом с вотчинниками, естественным ходом вещей, возникают вольные общины, тогда как с развитием государства те и другие подчиняются высшему порядку. Возможность сопротивления для соединенных лиц обусловливается городскими стенами; а потому вольные общины большей частью суть городовые. Вследствие этого, на Западе, где городская жизнь была несравненно более развита, мы видим гораздо большее количество вольных общин, нежели у нас.

Независимость вольной общины, впрочем, не безусловная. С идеей государства связано понятие о самостоятельности, ибо здесь существует верховная власть. Всякое подчинение является уклонением от государственных начал, умалением государственного значения союза. Напротив, в природе вольной общины вовсе не заключается понятие о верховной власти. Это частный союз, который становится самостоятельным единственно вследствие отсутствия в обществе государственных начал. Истинная сущность такого союза состоит, напротив, в подчинении его высшему порядку. Поэтому и самостоятельность вольной общины может быть большая или меньшая; это зависит от частных обстоятельств и отношений ее к соседним владельцам. Вследствие этого и формы подчинения могут быть самые разнообразные. В средние века вся Европа была усеяна вольными общинами, с большей или меньшей автономиею. Но редко они становились вполне державными союзами; большей частью они находились в вассальных отношениях к князьям и господам. Они несли определенные обязанности, служебные или податные, и подвергались большему или меньшему влиянию господина на внутреннее свое управление. Это отношения, подобные тем, которые господствовали между князьями и другими владельцами, отношения не международные и не государственные, а основанные на частных договорах и грамотах.

Вольная община является, таким образом, не государством, а нравственным лицом с гражданским характером, то есть корпорацией. В этом качестве она может быть субъектом прав, обязанностей и наконец власти. Община может иметь свои земли, которыми она владеет, так же как князь своей вотчиной. Поэтому немецкие юристы причисляют вольные общины к патримониальным союзам. Эти земли могут, в свою очередь, быть заселены свободными людьми, из которых могут образоваться подчиненные корпорации. Таковы пригороды, обладающие также большей или меньшей автономией. С другой стороны, самый город считается местом свободы. Отсюда часто повторяющееся в средние века правило, что все поселяющиеся в городе через то самое становятся свободными. Как воздух делал человека крепостным, так он делал его и свободным.

Образуя единую корпорацию, вольная община распадается внутри себя на более мелкие корпорации, ибо вся она основана на корпоративном начале, то есть на товарищеских отношениях, из которых слагается нравственное лицо. Это - корпорация, составленная из корпораций. Эти мелкие союзы могут иметь различный характер, смотря по тому интересу, который служит для них средоточием. Главные из них суть союзы местные и сословные. Так, в первом отношении, Новгород разделялся на концы, а концы - на улицы. Каждый из этих союзов составлял нечто цельное, замкнутое; они имели свои земли, свои собрания, свое управление. С своей стороны, сословные союзы суть ремесленные цехи, купеческие гильдии или товарищества, наконец, корпорации знатных родов. В Новгороде, при переговорах, посылались отдельные представители от бояр, от житьих людей и от черных. В некоторых итальянских городах встречаются корпоративные союзы, составленные из отдельных партий. Знатные роды образуют иногда частные товарищества из своих клиентов и приверженцев. На Западе знатные лица имели даже свои укрепленные замки внутри города. Впрочем, корпоративное устройство всех этих мелких союзов может иметь большую или меньшую юридическую определенность, смотря по силе организующего начала. У нас, при слабости юридического смысла, оно было менее развито, нежели на Западе.

В сословных разделениях выражается главным образом противоположность начал аристократического и демократического, составляющих основные элементы всякого общества. Демократия представляется ремесленными цехами, или так называемыми черными людьми, аристократия - корпорациями знатных родов, как военных, так и купеческих, ибо город, как центр промышленности и торговли, естественно дает преобладающее значение богатству. Местные союзы представляют соединение тех и других, хотя и самое расселение может происходить по группам. Ко всему этому могут присоединяться, наконец, представители монархического начала, князь, или господин, и его слуги.

Из этих элементов образуется городское устройство, которое может быть весьма разнообразное и обладать большей или меньшей прочностью, смотря по силе организующего начала. При сколько-нибудь правильном устройстве существуют непременно народное собрание и правительственный совет. Но в русских вольных городах были только веча, и притом без всякой определенной организации. Всякий мог его сзывать; правил для состава и для решения дел не было. Вечем назывался всякий сброд; нередко составлялось несколько вечей, которые дрались между собой. Вечевой быт обличает детство общественной жизни; это - господство неустроенной толпы, не знающей над собой высшей власти. Он составляет характерное выражение средневековой вольной общины. На Западе, рядом с более или менее неустроенными народными собраниями, мы почти везде находим и правительственные советы, иногда даже несколько, вследствие разнообразного сочетания отдельных союзов. Совет преимущественно представляет аристократическое начало, народное собрание - демократическое. При владычестве аристократии вся городская власть сосредоточивается в совете, а народное собрание теряет всякое значение. Так было, например, в Сиене, в Генуе, в Венеции. Напротив, при господстве демократии самый совет выбирается народом. Так было, например, в Падуе. Наконец, сочетание обоих начал ведет к различным, нередко весьма искусственным учреждениям.

Отличительной чертой средневекового порядка, как в демократии, так и в аристократии, является требование единогласия при решениях. Оно основано на том, что вольный человек не может быть принуждаем к согласию; он подчиняется лишь по своей доброй воле. Отсюда распри и драки, знаменующие внутренний быт вольных общин. Но чем крепче становится юридическая связь, чем более возвышается сознание порядка, тем более признается сила за решениями большинства, ибо при равенстве лиц, не знающих над собой высшей власти, оно одно дает возможность законного исхода. Остаток средневековых воззрений сохранился доселе в Англии в требовании единогласия в суде присяжных.

Кроме собраний и советов, постановляющих решения, необходимы исполнители. И здесь может быть разнообразное устройство. Сосредоточение всей исполнительной власти в одном лице противоречит существу свободного союза; оно может быть только орудием борьбы и почти неизбежно ведет к тирании. Примеры представляют итальянские города, где народ, враждуя против аристократии, вверял власть своему вождю, под именем capitano del popolo или abate. Обыкновенный результат был водворение тирании. В нормальном порядке, исполнительная власть вручается нескольким лицам вместе, например консулам или исполнительному совету, во главе которого стоит одно лицо, пожизненное, как в Генуе и Венеции, или на время избираемое, иногда назначаемое князем, или, наконец, призываемое извне. Призвание посторонних составляет характеристическую черту вольной общины, обличающую недостаток внутреннего устроения. При отсутствии верховной власти, требующей повиновения, общине нужен посредник, не принадлежащий к внутренним партиям. Для этого она обращается к посторонним. Итальянские средневековые города постоянно призывали своего подеста из чужих городов. У нас призвание князей на самой заре исторической жизни было ранним заявлением неспособности к самоуправлению. И позднее Новгород постоянно получал или призывал князя из русского княжеского рода и заключал с ним договор насчет управления. Власть князя не была безграничная; рядом с ним стоял выборный посадник, без которого князь ничего не мог делать. Такое сопоставление двух разнородных властей, при новгородском неустройстве, при совершенно неопределенных отношениях князя к вечу, порождало постоянное двоевластие. Отсюда внутренняя борьба, наполняющая историю Новгорода; отсюда смена князей, то призываемых, то изгоняемых, смотря по случайному перевесу той или другой партии.

Во всем устройстве вольной общины выражается одна существенная черта: отсутствие настоящей верховной власти. Есть согласие или несогласие вольных людей, есть отношения товарищеские и договорные, есть частная зависимость и частная корпоративная связь, но нет системы учреждений, в которых бы вырабатывалась единая непреложная воля. При полном господстве начала свободы меньшинство не обязано подчиняться большинству. Последнее берет верх, если оно значительно сильнее; но если меньшинство в состоянии себя отстоять, оно прибегает к оружию, и тогда вопрос решается силой. Однако чем крепче и прочнее устройство вольной общины, тем ближе оно может подходить к государственным формам. Тут, как во всяких переходах, точной границы положить нельзя. Всего более оно приближается к тем формам государства, в которых средоточием служит община. Таковы были греческие и римская республики. Но в последних город не был простым вотчинником; он являлся центром земли и поселенных на ней местных союзов. Это не товарищество вольных людей, соединенных общими интересами; здесь живет маленькое племя или собрание нескольких мелких племен, составляющих самобытное органическое целое. Державное положение вытекает из самого существа этого союза; здесь внешняя зависимость является не более как случайным результатом внешнего насилия, противоречащим внутренней идее. Здесь есть настоящая верховная власть; есть правильная организация; замечается историческое развитие учреждений. В древних государствах мы видим те же элементы, аристократический и демократический, как и в вольной общине, ту же борьбу партий, часто соединенную с насилием; но насилие считается здесь неправдой, нарушением высшего закона. Оно не составляет постоянной жизни общества, ежедневное явление, которое входит в обычный порядок вещей. Одним словом, здесь господствует государственный порядок, владычествующий над лицами, а не свободная воля лиц, не знающая над собой высшего закона, и подчиняющаяся только договорному началу или внешней силе.

Это неустройство вольных общин и было причиной повсеместного их падения. Они рушились, уступая место высшим формам. История произнесла над ними свой приговор. Не из них образовались новые государства, а из вотчин, которые были несравненно крепче, потому что владычествующая воля была одна. Это знаменательный исторический факт. Наибольшую крепость имели общины аристократические, где власть сосредоточивалась в меньшем количестве рук. В них господствующим началом была не свобода, а подчинение закону. С развитием в Европе государственных форм, аристократические вольные общины образовали настоящие государства, которые сохранились отчасти среди окружающей их новой жизни. Таковы были Венеция, Генуя, швейцарские аристократические кантоны, некоторые немецкие города. Первые две республики пали; Швейцария устроилась на совершенно новых началах; в Германии же всего долее сохранилась несколько вольных городов, как обломки отжившей старины.

При всем том, явление вольных общин не прошло в европейской жизни даром. Из них в значительной степени развилась конституционная свобода. Подчинившись государству, они внесли в него те начала самоуправления, которыми они руководствовались в своем внутреннем быте; но эти начала были приспособлены к требованиям государственной жизни. В движениях средневековых вольных общин историки основательно видят зачатки нового представительства.

Глава V. Теократия

Теократия есть общественное устройство, в котором религия владычествует в гражданской области. Здесь является сознание высшего порядка, которому должны подчиняться люди; но этот порядок основан не на единстве общественного тела, а на религиозном учении, обязательном как для правителей, так и для подданных.

Теократия составляет одну из самых прочных государственных форм, ибо здесь свобода человека не становится в противоречие с учреждениями. Человек подчиняется весь, и внешний и внутренний. Но зато это самая неподвижная из всех политических форм, ибо свобода есть начало движения. По существу своему, эта форма принадлежит религиям древнего мира, которые обнимают человека всецело, не ограничиваясь одними верховными нравственными началами, не определяя и всю внешнюю жизнь людей. Напротив, теократия противоречит существу христианства, которое касается только внутреннего человека, предоставляя внешнюю область светским властям и отношениям. Христианство имеет ввиду цель небесную, а не земную; оно действует убеждением, а не принуждением. Истинная область его есть церковь, а не государство. Поэтому в христианском мире теократическое начало всегда было неполное или водворялось в силу особенных условий.

Рассмотрим сперва теократии древние, к которым принадлежит также ислам, который, хотя и позднейшего происхождения, но является лишь повторением старых теократических типов. В историческом процессе явление ислама было шагом не вперед, а назад на пути развития.

По самому существу теократии, общественная власть носит в ней религиозный характер; она получает освящение свыше. Поэтому она независима от воли народной. Как представительница верховного единого Божества, она обыкновенно сосредоточивается в одном лице. За редкими исключениями, теократическая власть является в монархической форме. Обыкновенно в монархе соединяется вся полнота власти. Но он ограничивается законом, которого нарушать не может. Религиозное значение общественного закона, стесняя со всех сторон свободу человека, составляет вместе с тем самую сильную преграду абсолютной власти князей. Хранителями этого закона являются духовные лица, первосвященники и жрецы, а потому весьма важно отношение их к княжеской власти. Реже бывают ограничения со стороны других, светских элементов общества; однако это встречается, ибо теократия, обнимая собой всю жизнь людей, дает религиозное освящение не одной власти, но и всему общественному строю, вследствие чего и другие элементы получают свои ненарушимые права. Отсюда чрезвычайное разнообразие форм теократии. Так как здесь власть подчиняется закону, то разнообразие состоит не в одном различии лиц, облеченных верховной властью, но и в целом строении общества, в тех началах, которыми оно проникнуто. Теократия не создает новых общественных форм, но она дает существующим гражданским формам религиозное освящение, делая из них непреложный закон и давая им через это значение государственное.

Теократия возникает при выходе общества из патриархального быта, когда первоначальный патриархальный союз разлагается или видоизменяется началами гражданскими и религиозными. Но все эти элементы не получают еще здесь самостоятельности. Только в средние века союзы гражданский и церковный становятся в резкое противоположение. В древних же теократиях, принадлежащих к той эпохе исторического развития, когда различные общественные формы, едва выходя из первобытного единства, находятся еще в состоянии слитности, перемешиваются начала патриархальное, гражданское и религиозное. Разнообразные их сочетания дают общественному строению различный характер, вследствие чего самая власть получает различное значение. Рассматривая формы теократии, какие являются в истории, мы находим в них знакомые уже нам общественные типы.

Первую форму теократического правления составляет теократия патриархальная. Она образуется, когда, при сохранении патриархального строя, над ним возвышается религиозный закон, дающий высшее освящение власти. Религиозный закон может составлять связь племени даже при отсутствии совокупной власти. Такое устройство мы находим у древних Евреев до учреждения царства. Племя разделялось на колена и роды, которые имели своих патриархальных начальников, но общего начальника племени не было. На служение Богу посвящено было одно из колен, Левиты, которые не имели самостоятельного гражданского устройства, но жили рассеянные среди других. Первосвященник всегда был из рода Аарона. В случае же внешней опасности выдвигались вдохновенные Богом судьи, которые вели племя на войну. Иногда это пророческое руководство присваивалось и женщинам. Однако внешние опасности привели наконец к потребности постоянного правительства. Под охраной того же закона возникло теократическое царство. Племенное устройство осталось, но помазанный Богом царь сделался властителем народа. Рядом с ним стоял первосвященник, как блюститель религиозного закона, и появлялись пророки, обличители неправды.

Подобные племенные теократии, с царем во главе, мы находим у многих первобытных народов. Доселе они существуют в Африке, в Полинезии, на островах Сандвичевых, Фиджи, Тонга, Самоа. За царем признается божественное происхождение; иногда он считается воплощением самого Божества. Чем выше религиозное его значение, тем неограниченнее его власть. Иногда он признается собственником всей земли и неограниченным властителем своих подданных. Однако рядом с ним стоят и другие элементы, которые могут вести к ограничению власти. Таковы прежде всего жрецы; таковы же подчиненные князья, начальники родов и колен. Разделяя религиозное значение власти, они получают большую или меньшую самостоятельность и в большей или меньшей степени участвуют в общих решениях. Здесь монархия ограничивается аристократией; но вмешательство последней ведет к ослаблению теократического начала.

Именно этот процесс разложения мы находим в героических теократиях, с которых начинается история древней Греции и Рима. И тут во главе стоит князь, героического происхождения, получивший власть от Бога. Первоначально он представляется или собирателем племени, как Тезей в Афинах, или строителем города, как Ромул. Нередко это пришлый род, своими подвигами приобретший царственное значение. Таковы были Пелопиды в Аргосе и Микенах. Если в городе соединяется несколько мелких племен, то теократия получает характер городовой или общинный. Но устройство остается племенное; общество разделяется на колена и роды. Поэтому рядом с князем является совет старшин, герусия или сенат, а обыкновенно и народное собрание. Отсюда неизбежное соперничество между князем и аристократией. А так как князь держится преимущественно своим личным значением, аристократия же составляет постоянный, сплоченный союз, то последняя рано или поздно побеждает. Отсюда общее явление в классических государствах: изгнание царей и наступающее затем владычество аристократии. Теократическое устройство сменяется чисто светским развитием государства.

Несравненно большую прочность имеют великие теократии Востока, опирающиеся не на патриархальные, а на гражданские начала, связанные с религиозными. Первое место занимает теократия военная, или деспотическая, основанием которой служит завоевательная дружина. Здесь вся власть сосредоточивается в царе, который имеет характер преимущественно военный; но он получает и религиозное освящение: он считается представителем Божества на земле. Вследствие этого власть его над подданными чисто деспотическая; они становятся его рабами. Однако и тут он ограничивается религиозным законом, хранителями и толкователями которого являются жрецы, или духовенство. Но в военной теократии они играют второстепенную роль; власть их не распространяется на владыку. Таковы были в Персии маги; таковы в мусульманских государствах улемы. Другое, более существенное ограничение представляет та дружина, на которую опирается деспот. Иногда она становится распорядительницей судеб государства. Таковы были наемные войска калифов, мамелюки в Египте, янычары в Турции. В калифате произошло даже полное раздвоение власти. За калифами, как наследниками пророка, сохранилось одно религиозное значение; военная же, а с нею и политическая власть перешла к военачальнику.

Примеры деспотических теократий представляют нам древние и новые государства Западной Азии: Ассирия, Вавилон, Персия, мусульманские державы. Это, государства основанные на завоеваниях деятелями, являются здесь преимущественно кочевые племена, которые от избытка сил, гонимые неудержимым влечением, иногда под влиянием могучего вождя или побуждаемые религиозным фанатизмом, накидываются на соседние страны и покоряют своему владычеству громадные пространства. Но эти завоевания сохраняют чисто внешний характер. Завоеватели не обладают гражданственностью, которая одна в состоянии связать в одно прочное целое покорителей с покоренными. Обыкновенно они не приносят завоеванным племенам и высших религиозных начал. Связь основана здесь единственно на внешнем подчинении. Там, где встречается сопротивление, происходит иногда выселение или истребление целых племен. Но при внешнем характере власти побежденным может быть предоставлена значительная доля самоуправления. Они сохраняют свою религию, нравы, общественное устройство, давая победителям только дань, да военную помощь. Однако при господстве произвола, в особенности же при различии религий, которое заставляет победителей смотреть на побежденных как на неверных, притеснения достигают иногда ужасающих размеров. Областями управляют сатрапы или паши, которые, уподобляясь монарху, являются столь же жестокими деспотами. Самостоятельность этих областных правителей, при ослаблении центральной власти, становится источником разложения военной теократии. Сильные в период завоеваний, эти государства склоняются к падению при спокойном владычестве. От суровости правители переходят к изнеженности. Настоящего гражданского быта они не в состоянии упрочить и рано или поздно обречены на погибель.

Из военной теократии развивается теократия феодальная. Она устанавливается вследствие упрочения земельных отношений, когда подручные князья, родственники царя или члены дружины, становятся потомственными владельцами розданных им земель. Это естественно ведет к преобладанию аристократии. Такое устройство, в полном развитии, мы находим в древней Мексике. Там император выбирался из царского семейства четырьмя избирателями, которые в предшествующее царствование были для того выбраны дворянством.

Последнее состояло из ленных владельцев, высших и низших. Рядом с аристократией стоял и многочисленный класс жрецов, устроенных в иерархическом порядке. Два верховных жреца избирались царем и вельможами; с ними царь совещался обо всех важных делах. Хотя здесь не было настоящих каст, однако обыкновенно сын следовал занятиям отца. Таким образом, тут замечается уже переход от феодальной теократии к сословной.

В Японии господство феодальной аристократии повело, так же как в калифате, к полному разложению верховной власти. Первоначально она была безгранична. Император считался прямым потомком верховного божества, с абсолютными правами над подданными. Но вследствие междоусобий он лишился политической власти и остался с чисто религиозным значением. Светская же власть перешла в руки военачальника, тоже наследственного. Таким образом, в Японии долго существовали два императора: духовный - микадо и светский - сиогун. Однако и последний не пользовался неограниченной властью. Высшее управление государством сосредоточивалось в совете из тринадцати членов, избираемых из аристократии. Области управлялись подручными князьями, носившими название Даймиев, также с наследственной властью; а они, в свою очередь, раздавали земли своим вассалам или подручникам. Так установилась феодальная иерархия, которая составляла и войско. Для сохранения государственного единства принимались меры, чтобы держать князей в повиновении. Семейства их оставались заложниками в столице, где сами они должны были жить половину года. Со всех сторон они окружены были шпионами, что составляло отличительную черту японского управления. Так продолжалось до последнего времени, когда новый переворот восстановил власть микадо, но уже в иной форме, нежели прежде, с устройством представительства по европейскому образцу. Мы видели, что феодальная вотчина естественно переходит в вотчину с сословным представительством. Этот шаг совершился и тут. Но представительство предполагает свободу. Как оно может вязаться с теократическим началом, это вопрос, решение которого покажет будущее. Оно составляет любопытную и назидательную сторону этого опыта.

В Китае точно так же одно время господствовала ленная система, которая повела к значительному ослаблению императорской власти. Но император Ши-хоанг-ти победил непокорных и уничтожил феодализм. Китай возвратился к своему исконному строю, к господству неизменного религиозно-нравственного закона. Но здесь хранителями и толкователями этого закона являются не жрецы, а заступающие их место ученые чиновники - мандарины. Этот вид теократии можно назвать теократией бюрократической или чиновной. Во главе стоит император, который считается сыном Неба и отцом подданных. Он же и верховный жрец, в тех немногих случаях, когда приносятся общественные жертвоприношения. Власть его юридически неограниченна, но если он уклоняется от закона, то низвержение его считается делом небесного правосудия, которое выражается голосом народа. Настоящие правители государства суть блюстители закона - мандарины. Они не составляют особого сословия; за исключением немногочисленных членов императорского дома, пользующихся особенным почетом, в Китае нет различия сословий. Всякий может подниматься по служебной лестнице; но для этого надобно всякий раз проходить через трудные экзамены, надобно доказать свою мудрость. Точно так же происходит повышение и на военной службе; но военные мандарины считаются ниже гражданских того же чина. Из мандаринов берутся министры, члены высших коллегий и правители областей. Они составляют таким образом обширную, разветвленную, иерархически организованную бюрократию. Для надзора за законным порядком управления установлены цензоры, собирающиеся в коллегию. Они следят за действиями всех правителей и даже самого императора, которому они обязаны делать представления всякий раз, как он уклоняется от закона. Характеристическое учреждение составляет высшая коллегия ученых, которым даются на разрешение важнейшие вопросы государственной жизни. Таким образом, Китай представляет полное осуществление теократии, основанной на господстве религиозно-нравственного закона и его блюстителей. Мандарины составляют как бы светское духовенство. Различные общественные элементы, воины, духовенство и промышленники могут сочетаться в сословном устройстве. Мы видели уже эту форму в гражданском обществе. Если она получает религиозное освящение, сословия становятся кастами. Переход из одной касты в другую возбраняется религиозным законом. Эта форма теократии, теократия сословная, есть самая неподвижная из всех; для человеческой свободы не остается тут места. Обыкновенное деление каст, указанное выше: учители, воины и промышленники, Lehrstand, Wehrstand и Nahrstand, по немецкому выражению. Существование этого деления у совершенно различных народов, не имеющих между собой ничего общего и находящихся на самых различных ступенях развития, свидетельствует о том, что оно коренится в самой природе общественных отношений. Но эти основные касты могут представлять и более дробные деления; возможны и смешения. Иногда разделение каст основывается и на племенном различии. Главные типы этого устройства представляют нам древний Египет и Индия.

О египетских кастах есть различные указания у древних писателей. Несомненно, что высшей кастой считались жрецы, затем и воины. К этому некоторые писатели присоединяют третью касту, промышленников, другие же раздробляют последнюю на несколько каст. Впрочем, это не изменяет существа дела. В Египте высшие касты не разделены еще непроходимой чертой; есть возможность перехода. Из одного семейства одни вступают в касту жрецов, другие - в касту воинов. Царь мог быть из той или другой; но как скоро он становился царем, его немедленно посвящали в жрецы. Царь в Египте был средоточием государства; он считался воплощением Божества и пользовался неограниченной властью, которая, однако, со всех сторон стеснена была религиозным законом. После его смерти жрецы держали над ним суд. Правление было наследственное; но по пресечении династии, новый царь выбирался из высших сословий.

В Индии различие каст является уже гораздо более резким. Здесь переход из одной в другую невозможен. Главных каст четыре: жрецы, воины, промышленники и, наконец, служители, принадлежащие к низшему, покоренному племени. Кроме того, множество новых каст образовались из запрещенных браков между различными кастами. По индийскому учению, касты произошли из различных частей верховного божества - Брамы: браманы из головы, кшатрии, или воины, из рук, вайсии, или промышленники, из бедер, наконец, судра, служители, из ног. Здесь царь принадлежит к касте воинов, и хотя он считается представителем Божества, однако он стоит ниже браманов. Поэтому он не является здесь верховным политическим центром. Индия, до покорения ее сперва мусульманами, затем Англичанами, не составляла единого государства, как Египет. Она распадалась на множество отдельных держав, которые все имели одинакое общественное устройство и один религиозный закон, но не находилась под общим управлением.

Слияние военной касты с жреческой, при племенном различии с остальным населением, может образовать одну владычествующую касту, безмерно возвышенную над подчиненными. Таково было общественное устройство в Перу, до завоевания этой страны Испанцами. Перуанская монархия была основана племенем Инков, которые считались высшими существами, детьми солнца. Военной силой они покорили туземцев и укрепили свое владычество высшим образованием. Во главе государства стоял наследственный император, сын солнца, почитавшийся сам за божество и стоявший бесконечно выше даже своих ближайших сродников. Опорой его власти было родственное ему племя Инков, образовавшее особую касту детей солнца. Из них выбирались жрецы, верховные - самим императором, остальные - верховным жрецом. Они же стояли во главе войска; из них назначались правители областей. Однако рядом с ними сохранялись и подручные князья, прежние наследственные владетели покоренных областей, которых Инки оставляли на своих местах, принимая только разные меры для содержания их в повиновении. Вообще же, покоренные народы находились в полном подчинении. И тут было деление на касты, ибо занятия были наследственны. Земля разделялась на три части: одна принадлежала солнцу, то есть назначалась на религиозные потребности, другая присваивалась. Инкам и обрабатывалась общей повинностью, а третья оставлялась для народа. Ежегодно каждое семейство, по количеству душ, наделялось известным участком для своего пропитания. Стада принадлежали государству; по стрижке овец, шерсть собиралась в общественные магазины и затем распределялась между жителями, смотря по потребностям. Надзиратели строго смотрели за тем, чтобы все работы были исполнены как следует. Вся жизнь регламентировалась до мельчайших подробностей. Вообще, Перу представляет наибольшее приближение к социалистическому государству, какое встречается во всемирной истории. Но подобное устройство могло держаться только верой в божественность правителей и полным бесправием массы. Это было управление не людьми, а стадами. Устройство каст до такой степени противоречит высшим требованиям человеческой природы, что в среде самой сословной теократии возникает против нее протест. Религиозное призвание лица и его нравственная жизнь, дающая ему высшее духовное значение, независимы от рождения и от наследственного положения в обществе. Во имя этих начал, против устройства каст выступил буддизм. Изгнанный из своего отечества, Индии, он сделался религией, наиболее распространенной в Восточной Азии. Из него возникла и особенная теократическая форма, теократия духовная, основанная на личном религиозном призвании. Буддистское духовенство, ламы, образует владычествующее сословие, но оно набирается из всех людей, посвящающих себя монашеской жизни. Различные его степени зависят исключительно от нравственной жизни и религиозного преуспеяния. Можно сказать, что эта форма представляет владычество монахов, устройство, наименее подходящее к требованиям государства, а потому всего труднее осуществимое в действительности. Наиболее полное применение она нашла в Тибете; однако и здесь она не достигла державного положения, ибо Тибет подвластен Китаю. Во главе управления стоит Далай-Лама, который считается воплощенным Буддой, то есть верховным божеством. По смерти каждого временного представителя, душа его, по мнению буддистов, переселяется в новорожденного ребенка, который отыскивается духовенством и возводится в верховный сан. Настоящим же управлением заведует Номе - хан, назначаемый китайским императором из числа трех настоятелей главных монастырей. Большая часть гражданского управления также находится в руках лам; но рядом с этим в Тибете поставлены два китайских военачальника с войском; они охраняют Далай-Ламу, надзирают за управлением и имеют значительное влияние на все дела.

Многими чертами духовная теократия буддистов подходит к тем теократическим формам, которые встречаются в христианском мире. Здесь теократическое начало имеет двоякий корень: отношение церкви к государству и соединение с духовной властью известной поземельной собственности.

На первом начале основаны стремления к теократическому владычеству, которые проявились в средние века в католической церкви. Папы заявляли притязания на верховное господство в светской области, 1) во имя прав, принадлежащих им как наместникам Христа; 2) во имя нравственно-религиозного закона, который делает их судьями всякого греха; 3) во имя небесной цели, которой должны подчиняться все цели земные. Но эти притязания всегда находили самый сильный отпор в светской власти. По существу своему, они не выдерживают критики. Христос сам заявил, что царство его не от мира сего, а потому и не передал никакой мирской власти своим наместникам. Церкви действительно принадлежит суд о грехе, а также и руководство к небесной цели; но ни то, ни другое не связано с принуждением, а потому никакой юридической власти не дает. Государство, с своей стороны, принуждать совесть не вправе. Об это противоречие разбиваются все теократические притязания. Поэтому и наполняющая средневековую историю борьба между папами и светскими государями неизбежно должна была кончиться победой последних.

Долее удержалось теократическое правление, основанное на поземельной собственности. Первоначально оно возникло не из государственных начал, и даже не из церковных, а из частного права.

Церковь, как и все светские владельцы, имела свои имущества и земли, а так как в средние века все гражданское устройство основывалось на поземельной собственности, то церковные власти имели такие же вотчины, с более или менее державным характером, как и светские князья. В те времена и князья и частные люди считали нравственным долгом дарить земли церкви. Из таких подарков образовалась Папская область. Когда папа сделался державным владельцем, многие государи считали даже для себя честью быть его вассалами. Известно, что Иоанн Безземельный, король английский, признал себя вассалом папы, к великому негодованию своих подданных. С своей стороны, архиепископы и епископы считались вассалами императора. Когда, с переходом к новому времени, вотчины преобразовались в государства, то и эти ленные владения составили самостоятельные княжества с духовными лицами во главе. В Германии они удержались до самого падения Немецкой Империи в начале нынешнего века и исчезли вместе с нею. Осталось одно духовное государство, которое просуществовало до наших дней, именно - Папская область, которая признавалась и доселе признается ревностными католиками вотчиной св. Петра (1 е patrimoine de St. Pierre), чем самым выражается частный характер владения. Сохранение этого теократического государства среди новых понятий и новых условий объясняется потребностью обеспечить за главой католической церкви, имеющей общенародный характер, положение, независимое от государственных властей. Духовный пастырь являлся здесь вместе и светским владыкой, и хотя обе власти оставались раздельными, однако значение первосвященника не могло не воздействовать на положение государя. Очевидно, здесь невозможно иное правление, кроме неограниченной монархии, ибо глава церкви не может подлежать стеснениям. Поэтому всякое расширение свободы опасно; о свободе мысли и совести не может быть речи. Высшими советниками являются духовные лица; они же большей частью и высшие правители. Светские лица допускаются лишь в подчиненной сфере. Но такая власть может держаться только силой нравственной, а не политической. Она существует, пока подданные нераздельно веруют в ее святость. Как же скоро это сознание поколебалось, так является необходимость внешней опоры. В последние годы своего существования папская власть держалась только иноземными войсками. Окончательное ее падение и последовавшие затем события доказали, что для духовной независимости вовсе не требуется обладание политической властью. Однако нельзя не признать, что положение папы исключительное. Как глава церкви, имеющей значение вселенское, он не может быть подданным того государства, в котором он живет. Поэтому он должен пользоваться экстерриториальностью, охраняемой международными отношениями. Но этого вполне достаточно для ограждения его от внешних влияний. Для этого требуется не теократическая власть, а церковная независимость.

Глава VI. Чистая монархия

Чистая монархия есть образ правления, в котором верховная власть принадлежит одному монарху.

Из всех политических форм это та, которая представляет во всей полноте единство государственной воли, а с тем вместе единство самого союза. Если государство составляет нравственное лицо, имеющее единую волю, то представителем этой воли естественнее всего является воля одного физического лица, облеченного властью, то есть монарха. Во всяком другом образе правления верховная власть распределяется между разными лицами, которых воли должны быть сведены к единству искусственным путем. В монархии же это единство дано самой природой. Вследствие этого монархия вообще есть самый распространенный образ правления.

Чистая монархия представляет и высший нравственный порядок. Здесь верховная власть независима от воли народной; поэтому здесь господствует начало обязанности, или подчинение высшему порядку. Но такое значение принадлежит собственно монархии законной, имеющей правомерное происхождение и действующей законным путем, ибо, как мы видели, владычество закона представляет в государстве высший нравственный порядок. Незаконная монархия есть тирания; монархия, действующая путем произвола, есть деспота. В обеих выражается единство власти, но не высший нравственный порядок. Что касается до начала свободы, то оно в этой государственной форме проявляется только в подчиненных сферах.

Устройство монархии состоит именно в том, что здесь верховная власть сосредоточивается в одном лице. Существование нескольких монархов противоречит идее этого образа правления. Однако в истории встречаются тому примеры. В России царствовали вместе Иван и Петр Алексеевичи. Подобные примеры встречаются и в истории Франции, а также в германских государствах ХIV и ХV столетий. Даже в новое время мы видим в Англии совместное царствование мужа и жены, именно, Вильгельма III и Марии.

Иногда царствующий государь приобщает себе наследника в виде товарища. Так Иван III венчал на царство внука своего Димитрия. В последние времена Римской Империи, от Диоклетиана до Константина Великого, императоры постоянно выбирали себе товарищей на царство. Но все это не более как случайные уклонения от истинного монархического начала. Совместное царствование братьев указывает на господство частных, а не государственных отношений. Приобщение наследника к царскому сану имеет целью упрочить порядок престолонаследия, там где он еще не утвердился. Наконец, могут быть и другие временные политические соображения.

По самому существу этого правления, монарх держит власть независимо от кого бы то ни было, не как уполномоченный, а по собственному праву. Поэтому он называется самодержием. Этот титул присваивается обыкновенно монархии неограниченной, хотя, по смыслу выражения, оно может относиться и к монархии ограниченной, где престол приобретается в силу наследственного права.

Имея верховную власть, независимую от какой-либо человеческой воли, монарх тем самым считается получившим ее свыше, по божественному изволению. Это дает власти религиозное освящение, что выражается в титуле, словами: "Божией милостью". Этот титул носят английские короли, так же как неограниченные монархи.

Однако это божественное установление, связывая совесть верующих, нисколько не изменяет чисто светского значения власти. Монархия через это не становится теократией. Как власть государственная, опирающаяся на положительный законный титул, монархия сама по себе имеет безусловное право на повиновение, независимо от каких-либо религиозных начал. Это ясно обнаруживается в тех внешних действиях, которыми выражается религиозное освящение власти, в присяге и коронации. Ни то, ни другое не служит основанием власти. Как скоро монарх, в силу законного права, вступил на престол, так он, независимо от присяги и коронации, вступает во все права, принадлежащие государственной власти, и подданные, прежде присяги и коронации, обязаны точно таким же повиновением, как и после. Присяга скрепляет только нравственную связь между царем и подданными, указывая последним на высшее нравственное значение власти; но не присягавшие являются совершенно такими же подданными, с теми же обязанностями, как и присягавшие. Точно так же и коронация возвышает нравственное значение царя в глазах народа, исповедующего известную религию; но от этого не прибавляется ничего к полноте царской власти.

Если учение о божественном происхождении царской власти согласуется с существом этого образа правления, то ему противоречит зависимость от воли народной. Первоначально монархическая власть может быть приобретена волей народа. Народ, облеченный верховной властью, может избрать монарха и перенести на него принадлежащие ему права. То же бывает и при пресечении законной династии. Так именно было у нас, при избрании на престол Михаила Федоровича. Но как скоро верховная власть перенесена на монарха, так она перестает быть зависимой от воли народа, и если эта зависимость сохраняется в виде фикции, то она вносит в государственный строй противоречащие начала, которые препятствуют установлению прочного порядка. Это мы и видим в Римской Империи. Власть императора считалась перенесенной от народа особым законодательным актом, который возобновлялся при каждом новом восшествии на престол. В действительности этот акт Сената оставался чистою формальностью, но она мешала установлению прочного престолонаследия. То же противоречие мы находим и в новой Французской Империи. Наполеон III принял титул: "Божиею милостью и волей народа". Здесь предполагалось, что император продолжает держать свою власть волей народа, вследствие чего он является ответственным перед последним. Между тем выражение: "Божиею милостью" означает власть, зависящую только от Бога; воля народная оказывается здесь излишней, а потому и ответственность оставалась чистой фикцией.

Итак, в чистой монархии государь держит власть по собственному праву, не в смысле частной собственности, а в смысле государственного начала, независимого от воли подданных. Каким же путем передается верховная власть?

Физическое лицо, облеченное верховной властью, подвержено смерти. Между тем, по идее государства, власть сохраняется непрерывно; следовательно, надо определить, каким образом она переходит на другое лицо. Так как здесь власть независима от чужой воли, то и переход ее должен иметь основание в законе, определяющем преемственность поколений, то есть в законе наследственности. Начало наследственности лежит в существе всякой верховной власти, не только монархической, но также аристократической и демократической. При всяком образе правления лица, облеченные властью, вымирают и заменяются другими, которые заступают их место. Государство, как вечный союз, основано на преемственности поколений, определяемой физическим происхождением одного лица от другого. Поэтому в монархии законная преемственность престола может быть основана только на порядке наследования в семействе царствующего государя. Избирательная же монархия совершенно несовместна с идеей самодержавия, ибо избиратели в этом акте являются участниками верховной власти. Она возможна только при монархии ограниченной; но и здесь это начало превращает монархию в призрак, как доказывают примеры Польши и Германской Империи. Совершенное исключение составляет избирательная форма, существовавшая в Папской области; здесь передача власти определялась теократическим началом. Кардиналы, избирающие папу, будучи связаны религиозным законом, не могут ни постановлять условий, ни делать ограничений. Они не являются и участниками власти, но, по учению католической церкви, становятся орудиями Духа Святого в избрании наместника Св. Петра.

Закон, определяющий порядок престолонаследия, должен быть сообразен с государственными началами, то есть, в нем должно сохраняться единство государства и верховной власти. Поэтому в истинном государстве не может быть допускаем порядок, основанный на частном праве, в силу которого власть дробится между наследниками. Престол должен переходить к одному. При определении наследника принимаются в соображение два начала: 1) твердость законного порядка; 2) способность лица. На первом начале основано наследование по закону, на втором - наследование по завещанию, или назначение наследника царствующим монархом. Можно сказать, что первый способ один приличен законной монархии; второй же более уместен в деспотии, где господствует не закон, а произвол, то есть случайная воля лица. Иногда назначение наследника бывает выражением частного взгляда на престолонаследие. Так, Иван III отвечал Псковичам, которые просили его назначить им того же князя, который будет в Москве: "Разве не волен я, князь великий, в своих детях и в своем княжении? кому хочу, тому и дам княжество". Самая государственная цель не всегда достигается этим путем, ибо усмотрение монарха не обеспечивает способности наследника; личное расположение слишком часто берет верх над беспристрастием в выборе. Только особенные обстоятельства могут оправдать такой порядок. Он был установлен у нас Петром Великим, который хотел спасти свое дело от случайностей, неразлучных с переходом власти по праву рождения; но из этого вышли только нескончаемые замешательства.

Впрочем, и в законном определении преемственности престола берется в расчет как твердость порядка, так и способность лица; но последняя играет второстепенную роль, ибо первое начало важнейшее. Прежде всего необходимо, чтобы верховная власть сохранялась непрерывно, без малейшего сомнения и колебания. Поэтому общее правило то, что престолонаследие следует естественному порядку старшинства. Старшинство может быть двоякое: по степени и по линии. В силу первого начала дядя предпочитается племяннику, по второму - наоборот. Основанием первого служит то воззрение, что престол принадлежит роду, а потому наследником, заступающим место отца, должен быть старший в роде. Основанием второго служит то, что наследник есть лицо ближайшее к монарху. Первое начало есть частное или патриархальное; второе одно сообразно с государственным порядком. В линии старшинство определяется правом первородства, с которым связано и начало представительства (jus representationis). Оно состоит в том, что сын умершего наследника представляет отца и наследует предпочтительно перед дядями.

Что касается до способности, то это начало принимается во внимание в предпочтении мужского пола женскому, как менее способному. Иногда женский пол совершенно устраняется от престолонаследия. Этот порядок существовал во Франции и в Испании, где он носил название салического закона. Обыкновенно же мужскому полу дается только предпочтение, ибо пресечение или перемена династии составляет гораздо большее зло, нежели правление женщины, которое, как показывает история, может быть благодетельным и славным. Вследствие этого женщины, хотя они лишены политических прав, допускаются к царствованию. Необходимость твердого порядка престолонаследия берет перевес над началом способности. Предпочтение, оказанное мужскому полу, может, впрочем, быть больше или меньше. Иногда мужской пол устраняет женский только в ближайших степенях родства, например, братья наследуют предпочтительно перед сестрами; иногда же женский пол допускается только за недостатком мужских наследников и в более отдаленных степенях родства. Эти различия в законах о престолонаследии ведут иногда к разделению соединенных государств. Так разделились Англия и Ганновер, а в недавнее время Голландия и Люксембург.

Неспособность может быть временная, именно - при малолетстве наследника. На этот случай устанавливаются правительство и опека. Правительство, или регентство, есть управление государством во время малолетства государя; опека есть забота о самом лице малолетнего. Правительство и опека могут соединяться в одном лице или быть разделены. Они вверяются обыкновенно матери или ближайшему родственнику, а за недостатком их - постороннему. В самодержавии назначение зависит от воли царствующего монарха; в ограниченных монархиях правительство устанавливается обыкновенно с согласия палат. В некоторых немецких государствах правитель ограничивается в своих распоряжениях; например, он не может отчуждать казенных земель. Это - остаток частного взгляда на опеку. Идея государства требует, чтобы верховная власть имела полноту прав, так чтобы она могла делать все, что требуется для общего блага.

Правительство и опека устанавливаются и в случае сумасшествия царствующего государя. Сумасшествие может быть и временное; поэтому государь не устраняется от престола, а заменяется только регентом. Однако, если безумие наступило прежде вступления на престол, то это имеет иногда последствием совершенное устранение от престолонаследия.

Порядок престолонаследия объявляется иногда неизменным законом государства, на соблюдение которого присягает каждый государь, вступающий на престол. Это имеет целью утвердить еще более прочность порядка. Но такое ограничение, как уже замечено выше, противоречит существу верховной власти, которая всегда имеет право изменять положительные законы. Так как в чистой монархии государь не ограничен чужой волей, то верховная власть принадлежит ему во всей ее полноте, следовательно ему принадлежит и право изменять закон о престолонаследии. Еще менее может монарх быть связан в этом отношении согласием родственников и наследников, хотя это и признается в Германии. Основной закон государства может быть изменен только верховной властью, а наследники и родственники не суть участники верховной власти. Требование их согласия является остатком частного взгляда на престолонаследие.

Таковы способы приобретения верховной власти в чистой монархии. Власть приобретается не как собственность, а как должность; поэтому с нею связываются и обязанности, но эти обязанности остаются чисто нравственными. Соединяя в себе всю полноту верховной власти, монарх тем самым является неограниченным и безответственным; он никому не обязан давать отчет в своих действиях. Потому говорят, что монархи ответственны только перед Богом. Это вытекает из самого существа верховной власти: если бы монарх был ответствен перед кем бы то ни было, то верховная власть принадлежала бы не ему, а другому. Поэтому и границы его власти могут быть только фактические и нравственные, а не юридические.

Как представитель государства, монарх приобретает высшее достоинство и честь. Это выражается в титуле. Оттого монархи именуются Величеством. Впрочем, титулы державных носителей власти могут быть разные: князь, герцог, король, император. Княжеский титул считается низшим, императорский - высшим. Однако последний в существе своем не отличается от королевского, хотя некоторые писатели думают видеть в королевской власти племенное или национальное начало, а в императорской - начало всемирное. Официальные титулы распространяются иногда через меру, включая исчисление всех земель, которыми владеет, и даже таких, которыми не владеет государь. В прежнее время титулы были источником нескончаемых дипломатических споров.

Достоинство сана выражается и во внешних знаках - в регалиях, составляющих принадлежность царской власти. Таковы престол, корона, порфира, скипетр, держава. Достоинство выражается также в блеске двора и в обрядах, окружающих монарха. Все это имеет целью дать внешнее выражение внутреннему величию власти. Монарх является представителем идеи, и эта идея выражается во внешних формах, действующих на воображение подданных и напоминающих им высшее значение государя.

Но монарх есть, вместе с тем, отдельное лицо. Как таковое, он владеет имуществом, вступает в брак, имеет семейство. Эти частные отношения находятся в тесной связи с государственным значением князя.

Для содержания себя и своего двора монарх должен иметь весьма значительное имущество. В этих видах назначается известная сумма из государственных доходов или же выделяются земли и другие имущества, как постоянная принадлежность короны. То и другое может существовать совместно. В конституционных государствах, обыкновенно в начале каждого царствования, палаты определяют ежегодную сумму на содержания короля за все время правления. Это называется liste civile.

Но кроме этих имуществ, назначаемых для государственных целей, монарх может иметь и свою личную собственность, так же как частное лицо. Последней он распоряжается как частный человек; он может отчуждать и завещать ее по усмотрению, тогда как первые, составляя постоянную принадлежность короны, переходят по закону на наследника престола.

Брак монарха имеет значение не только частное, но и государственное. Супруга государя приобщается к царскому сану; она получает высшее достоинство и царский титул. Однако она не облекается верховной властью, которая сосредоточивается в одном монархе. Супруг королевы не получает даже королевского титула. В Англии он называется князем-супругом (Prince Consort).

При женитьбе важное значение имеет вопрос о равных браках. Вообще, признается правилом, что государь может вступить в брак только с лицами себе равными, то есть с особами владетельных домов. Неравные же браки, хотя не воспрещаются безусловно, но имеют значение частное. Жена не приобщается достоинству сана, и дети не имеют права на наследование престола. Такие браки называются морганатическими, от немецкого слова Morgengabe, утренний подарок, которым в старину знаменовали неравные браки; они носят также название браков с левой руки. Основание этих ограничений заключается, с одной стороны, в стремлении сохранить высшее достоинство монарха недопущением родственных отношений его к подданным, с другой стороны - в стремлении воспрепятствовать возвышению отдельных семейств через родственные отношения с царем. Однако политики спорят об этом вопросе.

Семейство и родственники монарха, вследствие близких к нему отношений и возможности вступить на престол, пользуются особыми преимуществами и высшим почетом, который выражается в титуле. Они получают и содержание от государства, по крайней мере в ближайших степенях. Все это составляет необходимое последствие монархической власти, которая, воплощаясь в лице, возвышает все, что окружает это лицо.

Монархическая власть прекращается: 1) смертью, 2) отречением от престола. Сумасшествие, как мы видели, ведет только к регентству. В некоторых германских государствах до наших дней сохранилось право родственников низлагать монарха в случае злоупотребления власти. Пример представляет низложение герцога Карла Брауншвейгского в 1819 году. Это не более как остаток средневековых начал.

Что касается до устройства чистой монархии, то здесь верховная власть, сосредоточиваясь в физическом лице, не нуждается в искусственных учреждениях. Другие элементы приобщаются к власти только в подчиненных сферах. Устройством этих второстепенных органов законная монархия отличается от деспотии. Выше было сказано, что эти две формы должны рассматриваться не как различные образы правления, а как виды одного и того же образа правления. В одной господствует закон, в другой - произвол; в одной уважаются права граждан, в другой -нет. Поэтому учреждения, соответствующие деспотии, суть: 1) личный характер всех властей; таковы визири, паши, кади; 2) отсутствие твердых гражданских законов и действие власти по усмотрению; 3) безусловное подчинение подданных всякой власти. Напротив, учреждения, соответствующие законной монархии суть: 1) постоянные законы, которыми она руководится; 2) правительственные коллегии, законодательные, административные и судебные, через которые действует верховная власть; 3) независимые суды, ограждающие права подданных; 4) сословия, составляющие самостоятельные корпорации, в особенности дворянство, как наиболее независимое из всех; 5) выборные власти, выражающие участие народа в управлении. Здесь возможны 6) и совещательные собрания выборных от народа. Но собрания, обладающие действительной властью, не соответствуют существу чистой монархии, ибо они представляют ограничение монархической власти, а потому принадлежат к другому образу правления.

Все эти учреждения будут рассмотрены в своем месте. Здесь заметим только, что строгого разграничения между обоими видами чистой монархии положить нельзя. Можно обозначить только преобладание того или другого направления.

Глава VII. Аристократия

Аристократия, в буквальном смысле, есть правление лучших людей, или способнейшей части общества.

Основное начало этого образа правления заключается в высшей способности, а так как государственная способность состоит главным образом в разумении законов, управляющих человеческими обществами, то аристократия представляет преимущественно элемент законного порядка, владычествующего над людьми. Лучшие люди являются хранителями этого порядка.

Аристократию обыкновенно разделяют на естественную и искусственную. Первая основывается на естественном превосходстве одних людей перед другими, вторая - на юридических признаках, то есть на преимуществе права. Но в основании всякой искусственной аристократии всегда лежит естественное превосходство; иначе она не может держаться.

Естественная аристократия существует в каждом обществе. Везде есть количество и качество, народная масса и классы, возвышающиеся над другими своим образованием и богатством. Это различие коренится в самом развитии человечества. Материальное и умственное достояние, добытое трудом одного поколения, образует капитал, который передается следующему поколению и дает его обладателям выдающееся положение среди других. Высшее развитие всегда составляет достояние меньшинства. Первобытное равенство есть состояние первобытной дикости, когда присущие человеку способности еще не проявились. Движение начинается именно с того, что выказывается различие способностей, а с ним вместе устанавливается и неравенство. Чем менее образованно общество, тем это неравенство обозначается резче, ибо тем меньше количество лиц, обладающих высшим образованием и достатком. Дальнейшее развитие ведет к тому, что оба эти элемента, образование и достаток, более и более распространяются в массах. Однако этот процесс никогда не может изгладить лежащего в человеческой природе неравенства, которое поддерживается не только различием способностей, жизненных условий и наследственного достояния, но и самым различным призванием людей на земле. Владычество человека над природой требует огромного количества физического труда, и это составляет призвание массы. Напротив, умственный труд, к которому относится и политическая деятельность, всегда является принадлежностью меньшинства, избранной части народа. Он развивается преимущественно в достаточных классах, возвышающихся над массой рабочего населения. Таким образом, в силу естественного расчленения общества и законов его развития, над количеством воздвигается качество. Оба эти элемента необходимо присущи всякому человеческому обществу, так же как они присущи, можно сказать, всякому бытию.

Естественная аристократия становится юридической, когда она облекается особыми правами. Это совершается в силу того, что высшему качеству подобает высшее право; иначе оно будет подавлено количеством. Таково требование правды распределяющей, которая каждому элементу дает подобающее ему место в общем строении. Однако, если эти права доступны всем, как, например, при установлении известного ценза для избирателей, то из этого не образуется аристократия, как отдельное сословие. Последнее возникает только там, где права присваиваются лично или потомственно известному разряду людей. И это совершается в силу исторического процесса, выделяющего известный разряд граждан из остальной массы. Но в этом юридическом обособлении заключается, вместе с тем, слабая сторона аристократического правления. Оно может держаться только там, где юридические преимущества совпадают с естественным превосходством. Как же скоро образование и достаток разливаются и в других классах, так последние естественно требуют участия в правлении, а это рано или поздно ведет к падению аристократии или к смешению ее с другими элементами.

Возникая из естественного отношения общественных элементов, аристократия носит на себе печать того общественного строения, из которого она произошла. А так как это строение может быть весьма различное, то и формы аристократии могут быть разнообразны. Есть формы, возникающие из негосударственных союзов, и другие, основанные на государственных началах.

Первая форма есть аристократия племенная и родовая. Она возникает из кровного союза. Известное племя, составляя зерно государства вследствие первоначального поселения или завоевания, пользуется полными политическими правами; остальные, примыкающие к нему или покоренные племена, имеют меньшие права. Такова была аристократия древняя. Примеры представляют Спартанцы и римские патриции. Последние сами состояли из нескольких мелких племен. Или же в известном племени старшие роды пользуются большим почетом и большими правами, нежели другие. Таковы были германские адалинги и афинские евпатриды.

Вторая форма есть аристократия сословная. При господстве сословного быта политическая деятельность становится достоянием известного сословия, которое через это получает преобладающее значение в обществе. Это значение передается по наследству вместе с занятием и имуществом, ибо при господстве частного взгляда на общественные отношения, честь и право считаются собственностью лица, которое предает их своему потомству. Это - аристократия преимущественно военная, но также и городовая. В вольных общинах политическая власть становится наследственным достоянием владычествующей корпорации;

Третья форма есть аристократия религиозная. Она возникает в теократии. Религия дает священное значение устройству сословий, которые через это становятся кастами. Жрецы образуют аристократию духовную, а воины - аристократию светскую.

Четвертая форма есть аристократия политическая. Она проистекает из занятия высших государственных должностей. Таковы были в Риме оптиматы, роды людей, заседавших в Сенате вследствие выбора в высшие должности. Такой же характер носила аристократия в некоторых швейцарских кантонах, хотя здесь примешивалось и сословное начало. Таковы, наконец, английские лорды, заседающие в верхней палате.

Нередко аристократия внутри себя разделяется на высшую и низшую. Некоторые роды естественно выдаются из других богатством, влиянием, связями, постоянным занятием высших должностей. Другие, напротив, беднеют и нисходят на низшую ступень. Это - разделение фактическое, но оно превращается и в юридическое. Так, на Западе, дворянство везде разделялось на высшее и низшее, в зависимости от иерархии ленного владения. У нас также были роды более или менее знатные. Честь, приобретенная занятием государственных должностей, передавалась и потомству, из чего образовалась целая местническая иерархия. Подобные разделения мы находим и в вольных общинах. Так, в Люцерне более знатные роды образовали Малый Совет. При таком устройстве низшая аристократия обыкновенно имеет характер сословный, высшая - политический.

В связи с этим разделением находится и другое: иногда аристократия разделяется на старую и новую, из которых первая пользуется большими правами, нежели последняя. Так было в Генуе. Вообще, подобные деления свойственны кровному союзу и сословному быту; политическая же аристократия имеет стремление к уравнению прав владычествующего сословия во имя государственных начал.

Важнейший вопрос в аристократическом правлении состоит в том, каким образом приобретаются права. Главный способ заключается в наследственности. Аристократия есть учреждение по преимуществу историческое. Известные роды, занимая высшее положение в обществе и посвящая себя главным образом политической деятельности, передают свои занятия, свое положение, свои взгляды и свое влияние из поколения в поколение. Так устанавливаются твердые исторические предания и сохраняется незыблемый законный порядок в самом процессе развития. Но при этом возникает вопрос: на кого переходит наследственное право - на всех ли потомков, или только на старшего в роде, по праву первородства? Различные виды аристократии ведут в этом отношении к различным началам. В родовой и сословной аристократии право обыкновенно переходит на всех детей, хотя старший получает иногда преимущество перед другими; в политической же аристократии обыкновенно господствует право первородства, ибо должность может заниматься только одним лицом.

Но кроме наследственной передачи, права могут приобретаться и посторонними лицами. Для этого требуются известные условия, как-то: выдающееся положение рода, богатство или заслуги. В чистой аристократии приобщение совершается тем, что само сословие принимает в себя новых членов из посторонних лиц. Так было, например, в Берне, в Генуе. В смешанных формах может существовать выбор в должности, дающей высшие права, например, при назначении сенаторов в Риме, или же назначение королем; так назначаются английские пэры.

Чисто аристократическое правление составляет весьма редкое явление в истории. Обыкновенно оно смешивается с другими формами. Масса легче подчиняется единому монарху, возвышенному над всеми, нежели привилегированному сословию, которое, постоянно соприкасаясь с остальными классами, возбуждает в них зависть, а часто и справедливое неудовольствие. Те чистые аристократии, которые мы встречаем в истории, возникли или из владычествующего племени, или из городского быта. Пример первого представляет Спарта, примеры второго - Венеция и Берн.

В аристократии верховная власть разделена между многими; поэтому здесь необходимо искусственное устройство. Власть делится на отдельные отрасли, которые связываются общим законом. Обыкновенно здесь встречаются следующие учреждения, которые вытекают из самого существа аристократического правления:

1) Большой Совет, или собрание всех членов господствующего сословия. В племенной аристократии это значение имеет народное собрание. Такова была спартанская Экклесия. Так как членам сословия присваивается личное право, то и участие их в совете непосредственное. Чистая аристократия редко допускает представительство. Однако, при многочисленности сословия, приходится прибегать и к этому средству. Так, в Люцерне, до французского владычества, Большой Совет состоял из ста членов, выбираемых пятьюстами полноправных граждан. В Цюрихе Большой Совет состоял из 212 выборных членов. Однако в Люцерне введение представительства повело к тому, что кроме Большого Совета, в важных вопросах, например о войне и мире, об установлении новых налогов, созывалось и общее собрание полноправных граждан. Иногда Большой Совет сам себя восполняет в случае убыли членов. Таково было правило в Берне. Здесь Большой Совет состоял из 299 членов; он восполнялся, когда открывалось до ста вакансий. Выбор совершался шестнадцатью членами (Seizeniers), избираемыми Советом. Вообще, Большому Совету предоставляется решение или одобрение важнейших законодательных и правительственных мер. Там, где нет общего собрания владычествующего сословия, он является настоящим носителем верховной власти.

2) Малый Совет, или Сенат, составленный большей частью из выборных членов. Он образует настоящее правительство. Существу аристократии противоречит вручение правительственной власти одному лицу. Независимо от опасности злоупотребления властью, здесь есть причина, лежащая в самом характере правления. Сословию, одушевленному корпоративным духом, свойственно ставить во главе себя коллегию, выражающую этот дух. Избрание обыкновенно совершается народным собранием, как в Спарте, или Большим Советом. Так избирались венецианские pregadi, генуэзский Малый Совет, Бернский Сенат. Но в Люцерне Малый Совет, или Сенат, сам себя восполнял, образуя таким образом высшую аристократию. В Цюрихе, из 50 членов Сената 22 избирались Большим Советом, а 28 - дворянством, то есть городовой аристократией.

3) Для непосредственного исполнения нужны отдельные лица; во главе их может стоять одно или несколько, временно или пожизненно. В Спарте постоянно было два царя, из чего уже ясно, что власть их не имела в себе ничего монархического, кроме наследственности. Спартанские цари не были субъектами верховной власти; это были не более как военачальники и исполнители постановлений Герусии и народного собрания. В Венеции был один пожизненный дож, с шестью советниками, составлявшими Синьорию. В Генуе также был дож и Синьория из двенадцати советников. В Берне было два пожизненных сановника, именуемых avoyers; в Люцерне было тоже два avoyers, в Цюрихе - два бургомистра. Те и другие избирались ежегодно.

4) Возможность козней и злоупотреблений, лежащая в самом устройстве аристократии и составляющая слабую ее сторону, ведет к установлению четвертой власти - надзирающей. Ей вверяется охранение законного порядка, составляющего самую сущность аристократического правления. Вследствие этого, она нередко становится высшей правительственной властью, которой подчиняются все остальные. Таковы были в Спарте эфоры, в Венеции Совет Десяти, Совет Трех и государственные инквизиторы, в Генуе - цензоры и государственные инквизиторы. Эта власть составляет особенность аристократического правления, которая, однако, встречается не везде. В Швейцарии ее не было.

5) Суды составляются обыкновенно из членов высшего сословия. Суд может, впрочем, предоставляться или Малому Совету, с апелляцией в некоторых случаях Большому, как установлено было в Люцерне и Цюрихе, или же особенным коллегиям, каковы были в Венеции quarantia, с двумя другими коллегиями, избираемыми Большим Советом. В Генуе, по обычаю вольных городов, судьи выбирались из чужестранцев, однако с апелляцией Большому Собранию, составленному из Синьории и ста членов Большого Совета.

Таково устройство чистой аристократии. Все это принадлежит к области прошлого. Возникшие из средневекового порядка аристократические правления рушились, оказавшись бессильными перед развитием нового времени. В новых государствах аристократический элемент не везде сохранил свое место, но там, где он удержался, он является в сочетании с другими.

Глава VIII. Демократия

Демократия есть образ правления, в котором и верховная власть принадлежит народу.

Основанием этой политической формы является начало свободы, а вместе и связанное с ней равенство. Мы видели, что свобода составляет один из существенных элементов государства. В демократии она становится господствующей; из нее истекает всякая власть. А так как в качестве свободных существ все люди равны, то и политическое право распространяется на всех. Однако и тут принимаются во внимание другие элементы. Свобода должна подчиняться общему закону; иначе нет государства. Это выражается прежде всего в том, что меньшинство безусловно подчиняется большинству. Из чистого начала свободы вытекает требование единогласия в совокупных решениях; только в силу господствующего над всеми закона меньшинство обязано повиноваться. Большинство в демократии является представителем государственной воли, которая, во имя идеи государства, требует повиновения от всех. Но для того чтобы быть представителем государственной воли, нужна государственная способность. Поэтому и в демократии неизбежно признается начало способности, но лишь настолько, насколько оно определяется естественным законом. Условиями политической способности служат пол, возраст, здравый рассудок. Все же положительные ограничения противоречат существу демократии. Истекая из положительного закона, устанавливаемого народной волей, они предполагают уже принадлежность верховной власти всем естественно правоспособным.

Исключительные приверженцы народного верховенства признают демократию не только самым естественным, но и единственным правомерным образом правления. Более умеренные выставляют ее идеалом, к которому стремятся все образованные народы. Ни с тем, ни с другим взглядом нельзя согласиться.

Можно признать политическую свободу идеальным требованием государственной жизни, но лишь под тем условием, чтобы она являлась способной сознавать и осуществлять государственные цели.

Как уже замечено, большинство не имеет ни малейшего права требовать себе повиновения, иначе как во имя государственной идеи, которой оно является представителем. Между тем большинство народа, то есть масса, всегда и везде составляет наименее образованную его часть, а потому наименее способную сознавать и осуществлять государственные цели. Демократия есть, по существу своему, политическая форма, в которой верховная власть вручается наименее образованной части общества; здесь качество поглощается и подавляется количеством. Такое устройство, очевидно, далеко не соответствует идее государства, а потому оно не может считаться ни безусловно правомерным, ни идеальным. Полное подчинение образованных элементов общества необразованным, качества - количеству, является отрицанием высшего значения образования; никакое развитие не может изгладить этого недостатка, ибо всегда большинство будет состоять из массы людей, преданных физическому труду, следовательно наименее причастных высшему просвещению. Поэтому демократия отнюдь не может считаться конечной целью человеческого прогресса; она может служить разве только переходной ступенью политического развития. Таковой она была в древности; таковой, без сомнения, она должна оказаться и в новое время. Если в современном мире она является преобладающей, то это не означает, что так всегда должно быть. Основанное на изучении истории убеждение в совершенствовании человеческого рода заставляет, напротив, думать, что за периодом демократического развития неизбежно последует реакция во имя более разумного отношения общественных элементов. Как переходная ступень в историческом процессе, демократия играет свою весьма существенную роль в политической жизни народов, и в этом отношении заслуживает полного внимания и в некоторых отношениях сочувствия; но по идее, это все-таки форма низшая. Там, где она становится прочной, где она вполне сливается с народным сознанием, она тем самым обнаруживает одностороннюю ограниченность народного духа, а никак не возведение государственной жизни на высшую ступень. При каких условиях она может водвориться и держаться, каковы на практике ее выгоды и недостатки, это вопросы, относящиеся не к государственному праву, а к политике. Здесь мы имеем дело главным образом с юридическим устройством демократии.

В этом образе правления народ является носителем верховной власти; правительство исходит из него. Но так как верховная власть разлита здесь в массе, то необходимо искусственное устройство для собирания ее воедино.

Это устройство может быть двоякого рода, смотря по тому, как относится народ к правлению: принимает ли он в нем непосредственное участие или действует через представителей. Первое дает непосредственную демократию, второе - представительную.

В непосредственной демократии верховная власть сосредоточивается в народном собрании. Это фактически возможно только там, где весь народ может собираться в одном месте, то есть в весьма малых государствах. Таковы были древние республики; таковы же в новое время некоторые швейцарские кантоны. Подобное устройство влечет за собой постоянное участие всех граждан в политических делах. Последнее не представляет затруднения при первобытных условиях жизни, когда политический организм не требует постоянной деятельности и разрешения сложных задач. Но с осложнением отношений гражданин принужден всецело отдавать себя государству. Так и было в древности. Человек был прежде всего гражданином; частная жизнь была для него делом второстепенным. Поэтому он не отделял себя от правительства. Первым его правом было участие в правлении; частные же потребности удовлетворялись рабами. В новое время, напротив, большая часть человеческой жизни вращается в частной сфере; человек только частью своего существа принадлежит политической области. Даже в чисто демократических государствах огромное большинство народа не принимает непосредственного участия в общественных делах, но действует через представителей. Поэтому только в новое время развились представительные учреждения. Непосредственная демократия сохранилась в некоторых углах как остаток старины.

Первый вопрос в непосредственной демократии состоит в устройстве народного собрания. При всеобщем равенстве граждан, подача голосов совершается не по классам и не по группам, а поголовно. Право речи, а равно и право делать предложения обыкновенно предоставляются не одним сановникам, но всякому члену собрания. Впрочем, могут существовать более или менее значительные отступления от чисто демократических начал.

Являясь носителем верховной власти, народное собрание естественно сосредоточивает в себе все ее отрасли - законодательство, управление и суд. Но так как народное собрание менее всего способно к решениям, требующим обдуманности и спокойствия, то для некоторых отраслей вводятся иногда особые учреждения, имеющие также всенародный характер, весьма близкий к народному собранию. Так, в Афинах для законодательства выбирались ежегодно Номофеты, числом около тысячи человек, перед которыми всякое предложение об отмене закона обсуждалось в виде тяжбы и которым было предоставлено решение. При этом, однако, и народное собрание сохраняло за собой право изменять законы. Таково же было в Афинах учреждение суда, Гелиея; здесь было до 6000 присяжных. В непосредственных демократиях нового времени народные собрания не играют такой роли, как в древности, ибо здесь граждане, занятые частными делами, не посвящают себя вполне политике. В швейцарских кантонах, где сохранились подобные учреждения, как-то: в Гларисе, Ури, Унтервальдене, Аппенцеле, народные собрания созываются редко, три раза или даже один раз в год. Они избирают сановников, утверждают законы и составляют высшую инстанцию суда, но не вмешиваются постоянно в управление, как народные собрания древности. Каково бы ни было ведомство народного собрания, для приготовления и предварительного обсуждения представляемых ему дел, а равно и для инициативы в управлении необходим совет, который составляет высшее средоточие правительства. По свойству демократического правления, в котором все исходит от народа и все к нему возвращается, правительственный совет должен быть выборный и срочный. Выбор может быть двоякий: подачей голоса и жребием. Первый более обеспечивает способность, вторым устанавливается равенство. Последний более соответствует существу непосредственной демократии, ибо при такой системе все одинаково участвуют в правлении и устраняется влияние выдающихся лиц. Краткость срока служит также признаком усиления демократического начала. В Афинах Совет выбирался ежегодно по жребию. В некоторых швейцарских кантонах существуют сложные советы. Так, в одной половине Аппенцеля учреждены два совета: Большой и Обыкновенный. В других кантонах (Гларисе, Унтервальдене) к Совету или Ландрату для важных дел присоединяются члены исполнительнаго совета и особенные депутаты. Так образуется двойной и тройной Ландрат (zweifacher und dreifacher Landrath). Наконец, для непосредственного исполнения необходимы особые сановники. Чем шире власть народа, тем ограниченнее власть правительства. Поэтому здесь господствуют, вообще, следующие начала: разделение властей и их многочисленность, кратковременность срока, выборы по жребию или народным собранием, строгая ответственность перед народом. Исполнение может быть возложено на исполнительную коллегию, с одним лицом во главе, или же оно разделяется между разными лицами. В Афинах было десять архонтов и, кроме того, множество других исполнителей по разным отраслям. Но так как народ, при всем недоверии к высшим классам, склонен возвеличивать одно лицо, которое отвечает настоящим его стремлениям, то случается, что в этом лице соединяются различные правительственные власти, и оно таким образом становится верховным руководителем народа и правителем государства. Так было в Афинах во времена Перикла.

Что касается до суда, то он вручается судьям выборным или назначаемым по жребию, причем может допускаться апелляция народному собранию. Таково устройство непосредственной демократии. В представительной демократии народ не принимает прямого участия в правлении, но возлагает ведение дел на своих представителей. Представительное начало есть юридическая фикция, в силу которой уполномоченное лицо заступает место самого уполномочившего. Так, при выборах, все права избирателей переносятся на избираемых. Заступление здесь полное и всецелое, по крайней мере для известного разряда дел; этим представительство отличается от простого полномочия. Юридические отличия их следующие: 1) одно определяется началами публичного права, другое - началами частного права. Поэтому полномочие зависит от частной воли лица; оно может быть частное и условное; могут быть и обязательные инструкции; действия уполномоченного могут в том или другом случае подлежать утверждению доверителя. Вообще, уполномоченный действует не по своему усмотрению, а по воле уполномочившего., Представительство, напротив, всегда полное; оно устанавливается для отправления известной государственной функции, хотя оно может относиться только в известной сфере, которую представитель преступать не вправе. Так, например, выборные люди могут быть представителями народа относительно законодательства, и здесь они являются облеченными верховной властью, но в область исполнительную и судебную они вступаться не могут. 2) Уполномоченный дает отчет в своих действиях и отвечает за них перед доверителем и перед законом. Напротив, представитель является безотчетным и безответственным, как и самое лице, которое он представляет. Тот отчет, который выборные отдают своим избирателям, не имеет никакого юридического характера. Он служит только к скреплению взаимного доверия. 3) Уполномоченный всегда действует во имя своих доверителей и для их интересов; представитель, напротив, представляет собой не только избирателей и их интересы, но и общее начало, известный элемент власти. Поэтому он считается представителем не только избравших его лиц, но целого народа; он действует во имя общего блага, хотя бы оно не совпадало с частными интересами его избирателей.

В демократии начало представительства основано на том, что обладатель верховной власти, по самому ее существу, должен быть неограниченный и безответственный. Между тем субъект верховной власти, народ, не может действовать непосредственно. Поэтому он принужден верховную власть возлагать на выборные лица, которые и суть его представители. Таким образом, здесь устанавливается двойственный субъект верховной власти: непосредственный субъект есть народ, составляющий источник власти; переносным субъектом являются народные представители, которые облечены верховной властью не по собственному праву, чем они отличаются от монархии и аристократии, а по праву, перенесенному от народа, чем они отличаются от выборных сановников, не обладающих верховной властью. Но перенесение здесь временное; народ удерживает за собой верховную власть, так что, по истечении установленного срока, представительство требует возобновления, или нового перенесения власти.

Впрочем, и в представительной демократии народ не всегда устраняется от непосредственного участия в правлении. В Швейцарии и в отдельных штатах Северной Америки утверждению народа подлежит всякое изменение конституции. Это имеет свое основание, ибо самое представительство заимствует свою силу от основного закона, следовательно, не может стать выше его. Над основным законом стоит только верховная власть народа. Однако учредительная власть может быть перенесена и на представителей особенным актом народной воли. С этой целью избираются так называемые учредительные собрания. Таковы были французские собрания 1848 и 1871 годов. В Северо-Американском Союзе предлагаемые изменения федеральной конституции утверждаются или законодательствами отдельных штатов, или особыми конвентами. В отдельных же штатах, конвенты служат только приготовительными собраниями, а окончательное утверждение принадлежит всенародному голосованию.

В Швейцарских кантонах и некоторых штатах Северной Америки всенародному утверждению подлежат и важнейшие законы. Это называется referendum. Ho такой порядок является отступлением от представительного начала и приближением к непосредственной демократии. Он вызывается недоверием к представительству. В особенности там, где существует одно собрание, подобная сдержка весьма полезна; она останавливает увлечения. Но и при двух собраниях представители в демократическом обществе бывают слишком подвержены частным влияниям. Доказательством служит Северная Америка. На практике referendum оказывается консервативным учреждением; не раз и в Швейцарии и в Соединенных Штатах народ общим голосованием отвергал законы, выработанные слишком радикальным представительством.

Исключая этого случая, народ в представительной демократии не принимает участия в правлении. Все действующие власти суть производные, но ни одна из них не представляет народ всецело. Каждой отмежевывается известная область, в пределах которой она действует полновластно. Поэтому здесь возможно разделение властей: законодательной, правительственной и судебной.

Законодательная власть вверяется собранию народных представителей. Собраний может быть одно или два. В последнем случае законодательная власть предоставляется им совокупно; закон получает силу только одобрением обеих палат. Первый способ основан на начале единства народной власти, второй - на необходимости взаимной сдержки и более зрелого обсуждения законов. Первый способ существует в большинстве Швейцарских кантонов, где законодательная власть сосредоточивается в Большом Совете; он же был установлен во Франции конституцией 1848 года. Второй способ существует как в отдельных штатах, так и в федеральной конституции Северной Америки. То же устройство введено ныне и во Франции. В обоих случаях собрания в чистой демократии избираются на срок, всеобщей подачей голосов; но как сроки, так и способы избрания для обеих палат могут быть различны. Во Франции Палата Представителей выбирается зараз всеобщей подачей голосов; Сенат же возобновляется по третям, и выборы производятся избирательными коллегиями, составленными из общинных советников.

Правительственная власть отделяется от законодательной. Сосредоточение всех властей в собрании представителей бывало только в революционные времена и делалось орудием самого страшного деспотизма. Таков был французский Конвент. Но правительственная власть может быть поставлена в большую или меньшую зависимость от законодательной, когда последней предоставляется выбор правителей и надзор за управлением. Эта система господствует в Швейцарии; она же установлена конституцией современной Французской республики: президент республики выбирается на семь лет соединенным собранием обеих палат. В Америке, напротив, правительственная власть избирается непосредственно народом и таким образом ставится в совершенную независимость от законодательной. В таком случае требуется их соглашение. С этой целью главе правительственной власти дается так называемое приостанавливающее veto, то есть право отвергать новые законы, с тем, однако, что они получают силу, если они снова будут утверждены двумя третями голосов, или иным умноженным большинством обеих палат. С другой стороны, как президент, так и губернаторы штатов ограничиваются в назначении важнейших должностных лиц требованием согласия Сената. Во Франции выбор президента народным голосованием в 1848 году повел к тому, что всенародный избранник назначил угодное ему министерство и затем совершил политический переворот, который сделал его полновластным хозяином Франции. В нынешней конституции, устанавливающей ответственность министров перед народными представителями, президент назначает министров из большинства палаты. Как скоро они теряют в ней поддержку, они подают в отставку. Это - приложение к республиканскому правлению способа действия, выработанного в ограниченной монархии. О нем будет речь ниже.

Правительственная власть может быть вручена одному лицу, коллегии, наконец, нескольким лицам в раздельности, в различных сферах. Последний способ более свойствен непосредственной демократии; однако в штатах Северной Америки он получил широкое распространение. Кроме стоящего во главе управления губернатора, непосредственно народом выбираются многие другие лица, действующие самостоятельно. Согласие устанавливается законами, подробно определяющими как ведомство, так и способы действия исполнителей. Но, конечно, при таком устройстве, о силе и единстве власти не может быть речи. Во Франции, во главе правления стоит также одно лицо, президент республики, и других выборов не производится; но, как сказано, он управляет посредством министерства, опирающегося на большинство палаты. В Швейцарии, напротив, правительственная власть вверяется коллегии, которая выбирается или Большим Советом, или непосредственно народом, как в Женеве.

Что касается до судебной власти, то судьи избираются либо народом, либо собранием представителей, либо, наконец, назначаются правительственной властью. Первый способ существует во многих штатах Северной Америки, второй - в Швейцарии, третий - во Франции. Присяжные же всегда назначаются по жребию из полноправных граждан. Отношение суда к другим отраслям власти будет подробнее рассмотрено ниже.

Глава IX. Смешанная республика

Существо всякого смешанного образа правления состоит в том, что он представляет сочетание различных политических начал и элементов, которые приводятся к соглашению в общем устройстве. Так как государство, по своей идее, есть сложный организм, заключающий в себе разнообразные элементы - власть, закон, свободу, которые все направляются к общей цели, то смешанные формы, по самому своему характеру, являются наиболее полным осуществлением этой идеи. Каждый элемент, представленный теми или другими общественными группами или лицами, монархом, аристократией и демократией, получает здесь самостоятельное значение и подобающее ему место в целом, и чем более развиты эти элементы, тем более самое устройство приближается к возможно полному осуществлению идеи государства. Но вместе с тем, каждый элемент менее развит, нежели в чистых образах правления. Свобода не столь широка, как в чистой демократии, хотя нередко она здесь лучше охраняется, ибо воздерживается от излишеств. С своей стороны, закон становится в некоторую зависимость от свободы, а потому имеет менее твердости, нежели в чистой аристократии. Наконец, всего менее сохраняется единство власти, ибо здесь верховная воля истекает из соглашения различных элементов. А так как начало власти составляет первую потребность всякого общества, другие же элементы получают свое значение, только когда обеспечена эта, то можно сказать, что вообще смешанные формы соответствуют более сложному и развитому состояния государства. Возможность их применения определяется возможностью гармонического соглашения тех общественных элементов, из которых они слагаются, ибо результатом все-таки должна быть единая верховная воля.

Смешанная республика представляет соединение аристократии с демократией. Это сочетание может быть двоякого рода: или различные элементы, сохраняя свою обособленность, соединяются в общем устройстве, или же сливаются начала аристократические с демократическими, из чего образуются новые формы. То и другое может существовать рядом.

Соединение обоих элементов в совокупном устройстве устанавливается там, где аристократия и демократия составляют два отдельные сословия, из которых каждое имеет свое участие в правлении. Аристократия может иметь свои особые собрания, так же как и демократия. Так, в Риме были комиции по куриям, по центуриям и по трибам (comitia curiata, centuriata и tributa). Первые были чисто аристократические, последние - демократические, вторые - смешанные. Или же аристократия пользуется известными преимуществами, например, правом на замещение некоторых должностей. Так, в Римской республике первоначально все должности замещались патрициями, затем мало-помалу расширялись права плебеев, пока, наконец, оба сословия не уравнялись в политических правах. Однако, до конца республики, патриции замещали должности одного из консулов и одного цензора, так что всегда сохранялся аристократический элемент. Иногда правящая аристократическая коллегия отчасти сама себя восполняет, отчасти пополняется народным выбором, вследствие чего демократический элемент получает некоторое влияние на самый состав аристократической корпорации. Подобное устройство существовало во многих Швейцарских кантонах. Еще большее влияние получает демократическое начало, когда весь состав аристократической коллегии определяется народным выбором. В Риме, выборные сановники становились пожизненными членами Сената. Так как Сенат составлял аристократическое собрание, то раздельность обоих элементов сохранялась, несмотря на пополнение коллегии путем выборов. В Риме из этого образовалась весьма сильная олигархия оптиматов, которые, пользуясь своим положением, проводили своих кандидатов в народном собрании и с трудом допускали в среду свою людей новых. В Афинах исходящие архонты становились пожизненными членами Ареопага, что давало значительный вес аристократическому элементу. Только с уничтожением политического значения Ареопага законом Эфиалта окончательный перевес получила демократия. Но вообще, этот последний способ сочетания элементов скорее всего ведет к их смешению. Решающее влияние имеют тут фактические условия выбора. Чем более занятие высших должностей доступно только знатным и богатым, тем меньшее значение имеет народный выбор.

Полное слияние начал аристократических с демократическими представляет установление ценза, определяющего политическую правоспособность. Ценз есть известное количество имущества или платимых податей, составляющее условие для приобретения политических прав. Аристократическое начало состоит здесь в том, что не весь народ принимает участие в правлении, а только известный класс, обладающий некоторым достатком; демократическое начало состоит в том, что это условие всем доступно, следовательно, здесь нет сословия, отделенного от народа. Так как образование и досуг, необходимые для занятия государственными делами, приобретаются только при известном достатке, который дает и надлежащую независимость, то ценз служит внешним признаком политической способности, но этот признак не наследственный, не принадлежащий исключительно известным лицам, а связанный с условиями, общими для всех. Вообще, цензом устанавливается господство богатства - тимократия. По существу своему, эта система ведет к преобладанию среднего класса, стоящего посредине между аристократией и народом. Но тимократия может быть устроена и в пользу аристократии, которая обыкновенно состоит из богатых людей. В таком случае последняя лишается беднейших своих членов и пополняется богатыми людьми из народа, что служит к ее укреплению.

Господству среднего класса соответствует установление одного ценза, общего для всех и притом не слишком высокого. Тогда большинство полноправных граждан состоит из среднего состояния людей. Напротив, аристократия может получить перевес при разделении народа на несколько классов, из которых важнейшие преимущества даются высшему. Так, в Риме главным избирательным учреждением было собрание по центуриям. Весь народ разделен был на пять классов, по ценности земельной собственности. Классы разделялись на центурии; каждой центурии предоставлен был один голос в народном собрании. Но первый класс имел 80 голосов, к которым присоединялись еще 18 центурий всадников, что составляло вместе 98 голосов, принадлежавших высшему и зажиточнейшему классу, состоявшему большей частью из патрициев. Прочие же четыре класса, вместе с дополнительными центуриями, имели всего 95 голосов, так что перевес всегда оставался на стороне первых. Впоследствии собрание по центуриям было преобразовано в более демократическом смысле, но по скудости известий подробности этого преобразования недостаточно выяснены.

Разделение по классам может быть установлено и для избираемых. Так, в Афинах Солон разделил народ на четыре класса, по количеству дохода. Только три первые могли быть выбираемы в государственные должности и один первый - в должность архонтов. Но с другой стороны, народное собрание носило чисто демократический характер; здесь голоса подавались не по классам, а поголовно.

В новое время, при значительном развитии движимого капитала, установление ценза по разрядам ведет к преобладанию не аристократии, состоящей главным образом из землевладельцев, а высшего купечества, обладающего капиталом. Это обнаруживается, например, в политических выборах Пруссии, устроенных на этом начале; то же было и у нас, по Городовому Положению 1873 года. По этой системе, сумма всех прямых податей разделяется на три части. Самые крупные плательщики, уплачивающие первую треть, образуют первый класс, следующие затем - второй, наконец, остальная масса - третий. Каждый разряд выбирает одинаковое с другими количество представителей.

Такого рода устройство, какова бы ни была комбинация, имеет ту огромную выгоду, что самые мелкие плательщики не исключаются из политических прав; сюда можно ввести даже всю массу народа: но перевес получают зажиточные классы, более способные к политической жизни. Здесь сочетаются противоположные общественные элементы, и каждый из них получает подобающее ему место в государственном организме. Лучшее время Римской республики было то, в котором преобладающее значение имели комиции по центуриям. В новом мире, развитие движимого капитала вносит сюда элемент прогресса и просвещения, ибо капитал есть наследие одного поколения, передаваемое другому, а в этом накоплении наследственного достояния состоит все человеческое развитие. Средние классы, по существу своему, суть носители человеческого прогресса. При этом самые способы распределения народа по классам могут быть весьма разнообразны. Все дело находится в руках законодателя, которого искусство проявляется в этих комбинациях. Он может дать перевес тому или другому элементу, или установить между ними равновесие, соответствующее жизненным отношениям. Можно предвидеть, что при реакции против господствующих ныне демократических стремлений классная система будет играть значительную роль в политической истории европейских государств.

Некоторые писатели видят в самом представительном устройстве слияние демократического начала с аристократическим, ибо здесь выбираются лучшие люди, на которых возлагается правление. Это мнение опирается на Аристотеля, который выбор считал аристократическим способом замещения должностей, а жребий - демократическим. Однако с этим мнением нельзя согласиться. Аристократическое начало существует только там, где часть народа имеет преимущества, независимые от народной воли; здесь же, при возобновлении выбора, все исходит от народа и все к нему возвращается; следовательно, это - начало чисто демократическое.

Что касается до устройства власти в смешанной республике, то оно может быть весьма разнообразное и весьма искусственное. Можно сказать, что это самый сложный и самый искусственный из всех образов правления. Он может существовать при непосредственной или при представительной демократии. Первое мы видим в древности, второе - в новом мире.

При непосредственной демократии могут совмещаться рядом несколько народных собраний. В Риме, как сказано, их было три: комиции по куриям, по центуриям и по трибам. Каждое из них имело свое ведомство. Но чисто аристократическое собрание по куриям рано потеряло свое значение, и чем более получала преобладание демократия, тем более расширялся круг действия трибутных комиций.

Могут существовать также несколько правительственных советов. В Риме был один Сенат; но в Афинах было два совета, Булэ и Ареопаг: первый - с чисто демократическим характером, второй - с аристократическим; первый - собственно правительствующий, второй - надзирающий. Когда последний лишился всех существенных своих прав, центром управления остался один первый.

Некоторые Швейцарские кантоны представляют соединение представительной демократии с аристократией. Так, в Люцерне, по конституции 1814 года, Большой Совет, заменивший народное собрание, состоял из 100 городских и сельских членов, избираемых пожизненно; но из них 40 городских и 29 сельских назначались самим Советом; остальные выбирались гражданами. Малый же или Ежедневный Совет восполнял сам себя из членов Большего Совета. В Берне, по конституции 1816 года, Большой Совет состоял из 99 сельских и 200 городских членов. Из них 74 сельских выбирались жителями, а 25 Большим Советом; городские же члены все выбирались Малым Советом с присоединением к нему адъюнктов, назначаемых по жребию из членов Большого Совета. Малый же совет выбирался ежегодно Большим Советом из среды себя. В Женеве, до 1782 года существовало общее собрание граждан, которое выбирало половину членов Большого Совета; другая половина выбиралась Сенатом, а Сенат выбирался Большим Советом. В 1782 году самое избрание половины Совета было отнято у народного собрания, так что советы восполняли сами себя. Но в 1789 году прежняя конституция была восстановлена. Смешанной республике свойственно разделение исполнительной власти между различными лицами и установление возможно большого взаимного контроля между ними, ибо здесь различные власти представляют различные политические элементы, которые должны уравновешиваться. Эта потребность тем ощутительнее, чем более самая власть разделена между обоими элементами. Напротив, чем более преобладает аристократия, тем менее нужды в таком раздроблении. В Риме, по изгнании царей, вся исполнительная власть первоначально сосредоточивалась в руках двух выборных консулов. Когда плебеи стали требовать участия в правлении, первая их победа состояла в установлении народных трибунов, которые, не имея власти повелевать (imperium), имели право останавливать действия всех властей, налагая на них свой запрет (veto). Это было отрицательное право защиты интересов своего сословия. Затем, когда плебеи стали домогаться участия в консульстве, от консульской власти постепенно отделялись различные отрасли, которые вверялись особым должностным лицам: цензорам, претору, курульным эдилям. Эти должности оставались за патрициями, пока, наконец, шаг за шагом, плебеи не добились полного разделения власти. Мы видим здесь как бы два народа, которые взаимно проникают друг в друга, отчего происходят самые разнообразные формы и сочетания.

Из всего этого очевидно, что смешанная республика представляет один из самых сложных образов правления, который поэтому всего труднее устанавливается и поддерживается. Она должна соединить в себе противоборствующие общественные элементы, предоставив им притом полную свободу. Но во всяком обществе, при розни элементов, является необходимость высшей власти, которая бы господствовала над разрозненными стихиями и воздерживала их борьбу. Эта потребность оказывается и в смешанной республике. Отсюда общее явление в греческих городах, что водворение смешанной республики сопровождается тиранией. После Солона явился Писистрат. Однако тирания не упрочивает существующего порядка: насильственно подчиняя всех единой власти, независимой от общества, она уравнивает классы и таким образом готовит господство демократии. Более соответствует потребностям смешанной республики добровольный выбор лиц, которым вся власть предоставляется пожизненно или на время. Таковы были в Греции эсимнеты, то есть воздающие каждому должное. В Риме, где, вследствие необыкновенной политической мудрости народа, внутренняя - борьба между патрициями и плебеями происходила без революций, путем уступок, в замену тирании существовала законная должность, облеченная неограниченной властью, но на известный срок, - диктатура. Диктатор назначался на шесть месяцев, при внешних опасностях или при разгаре внутренней борьбы. Это учреждение содействовало тому, что борьба сохраняла свой мирный характер, и, несмотря на разгар страстей, государственное устройство оставалось ненарушимым. В подобных учреждениях выражается потребность монархического начала.

Глава X. Ограниченная монархия

Ограниченная монархия представляет сочетание монархического начала с аристократическим и демократическим. В этой политической форме выражается полнота развития всех элементов государства и гармоническое их сочетание. Монархия представляет начало власти, народ, или его представители, начало свободы, аристократическое собрание постоянство закона, сдерживающего, с одной стороны, произвол единичной власти, с другой стороны - необузданность свободы, и все эти элементы, входя в общую организацию, должны действовать согласно для достижения общей цели. Идея государства достигает здесь высшего развития; но возможность осуществления идеи зависит не от теоретических соображений, а от жизненных условий, которые могут быть весьма разнообразны и далеко не всегда на лице. Об этом будет речь в Политике.

Самое устройство ограниченной монархии может быть различно, смотря по свойству тех аристократических и демократических Элементов, которые входят в его состав. Эти элементы могут иметь чисто политический характер, но они могут также корениться в других союзах, патриархальном, гражданском, религиозном, сохраняя свою силу в самом государственном строе. Отсюда различные формы ограниченной монархии, характеризующие различные эпохи политического развития, древность, средние века и новое время. Выше мы уже видели существенные черты тех строений, которые мы назвали негосударственными. Здесь приходится к ним возвратиться.

Форма ограниченной монархии, свойственная древности, есть племенная монархия. Она составляет собственно переход от патриархально-теократического государства к чисто светской республике. При ослаблении теократического начала монархия выдвигается как представительница политической власти. Она отступает от священных законов, совершает иногда политические преобразования во имя светских целей и ставит свою волю выше освященного обычаем порядка. Через это она переходит в тиранию и тем подготовляет собственное падение. Это явление повторяется, как в Греции, так и в Риме.

Происходя от героической монархии, носящей в себе частью племенной, частью теократический характер, ограниченная монархия древнего мира сохраняет все существенные черты последней. Во главе стоит царь, наследственный или выборный. Мы видели, что при ослаблении кровной связи родовое старшинство заменяется выбором. В Спарте было два царя, принадлежавшие к двум отраслям дома Гераклидов. В Риме царь был выборный. В способе выбора выражались различные начала, входившие в состав царской власти. Выбор руководился междуцарем (interrex), который назначался невыясненным путем поочередно из знатных родов. Междуцарь предлагал кандидата, а народное собрание изъявляло согласие. Этим актом выборному лицу вручалась племенная власть (potestas). Затем наступало религиозное посвящение (inauguratio). Авгур, в присутствии народа, над стоящим царем, допрашивал божество, которое знамениями выражало свою волю. Наконец, после всего этого, актом народной воли (lex curiata de imperio), избранному и посвященному вручалась государственная власть (imperium). Он становилея верховным повелителем, военачальником и судьей. Он же был и верховным первосвященником, соединяя в себе таким образом и светское и религиозное начала. Закон о вручении власти мог дать царю и обширные законодательные полномочия, чему пример представляют преобразования Сервия Туллия.

При всем том, царь не был неограниченным властителем. Он связан был неизменным религиозным законом, отступление от которого считалось святотатством. Рядом с ним стоял совет старшин, Сенат, или Герусия, с которым он должен был совещаться по всем важным делам. Судил он также совокупно с советниками. Было и народное собрание, утверждавшее все важнейшие меры, и имевшее также участие в суде. В те первоначальные времена строго определенного разграничения прав, конечно, не могло быть. Священный закон и обычай заменяли юридические постановления. Но чем более в обществе зарождались новые потребности, тем слабее становились эти ограничения. Государственный элемент, состоявший в праве повелевать, выдвигался все более и более. Ограниченная монархия превращалась с неограниченную, чем самым подрывалось ее значение, Племенные союзы, вместе с теократическим началом, были еще слишком крепки, чтобы поддаться произволу властителя. Поэтому все эти монархии пали, уступая место республике.

Из совершенно иных элементов образовалась ограниченная монархия, возникшая из средневекового быта. Она приняла форму монархии с сословным представительством. Монархическое начало выработалось здесь не из патриархии, а из вотчинного устройства. Вотчинник был владельцем земли, но живущие на ней вольные люди не были его подданными, обязанными безусловным повиновением государству. Они имели свои частные права, независимые от общественной власти, и весьма ограниченные обязанности, определяемые договором. Вотчинник не мог распоряжаться ими по произволу; но в случае общего дела он должен был взывать к добровольному их содействию, если собственных частных средств было недостаточно. Это содействие было различно, смотря по призванию и положению лиц. Группы вольных людей, связанных общими занятиями, а потому и общими интересами, образовали отдельные сословия с особенными правами. Каждое из них принимало участие в общем деле, насколько оно его касалось. Оно собственными силами отстаивало свои права и интересы и добровольно помогало вотчиннику.

Этот порядок сохранился, когда из вотчины образовалось государство. Политическое единство придало единство и сословным собраниям; с расширением государственных потребностей умножилось и число дел, требующих содействия сословий. Отсюда участие последних в государственной власти.

Однако это участие могло быть различно, смотря по тому, какого рода монархия образовалась из вотчины. В неограниченной монархии сословные собрания становятся чисто совещательными учреждениями. Монарх собирает сословных представителей для помощи и совета (aide et conseil). Таковы были в значительной степени французские генеральные штаты; таковы же были вполне наши земские соборы. Но там, где сословия сохранили свои вольности, там сословные собрания не только давали помощь и совет, но и оберегали свои права. Тут произошло действительное ограничение монархической власти. Главное право сословий состояло в согласии на уплату податей, без которых монарх не мог обойтись. Подать в средние века не считалась государственной обязанностью. Местные владельцы и города обязаны были весьма незначительною денежной платой в пользу верховного вотчинника; все, что требовалось сверх того, могло взиматься не иначе, как по добровольному их согласию. Вследствие этого, с умножением государственных потребностей, государственные доходы стали в зависимость от сословий. Это было самое сильное средство ограничивать власть королей. Во Франции монархия сделалась неограниченной, когда высшие сословия уступили королю право произвольно облагать податями низшие. В Англии, напротив, право согласия на подати сделалось источником всех остальных прав. Кроме того, так как сословия имели свои неотъемлемые вольности, то изменять и стеснять их также нельзя было иначе, как с их согласия. Поэтому всякий закон, который касался сословных привилегий, требовал их согласия. Отсюда развилось участие сословных представителей в законодательной власти.

Таким образом, из сословного представительства выработалось конституционное устройство нового времени. Однако последнее существенно отличается от первого. Одно основано на частных, корпоративных началах, другое - на началах государственных. Главные отличительные признаки следующие:

1. Право участия в сословных собраниях было привилегией, то есть, частным правом каждого отдельного сословия или корпорации, а не установлением общего государственного закона во имя общественной пользы.

2. Каждое сословие представляло только себя и действовало за себя. Отдельные сословные собрания могли постановлять частные решения и входить в частные соглашения с королем по касавшимся до их сословия делам.

3. Так как в основании лежало частное право корпораций, то нередко последние представлялись своими властями. При чисто совещательных собраниях ничего большего не требовалось. Если же в собрание посылались выборные, то они были не настоящие представители, могущие действовать по собственному усмотрению, без всякой юридической ответственности, а уполномоченные, действующие по обязательному полномочию от своих избирателей, получающие от них содержание и ответственные перед ними.

4. Сословные собрания сзывались по мере нужды, без всяких. определенных правил.

5. Права собраний существенно состояли в защите вольностей, то есть частных прав своего сословия. Поэтому и участие их в законодательстве и финансовых делах ограничивалось частными вопросами и решениями, насколько они касались сословных прав. Но здесь оно было полное. Иногда сословие само управляло кассой, составлявшеюся из взносов его членов, так что для общих расходов, кроме королевской казны, существовала еще казна сословная.

6. Отношения к королевской власти были договорные. Сословия давали королю деньги и помощь, а король подтверждал их вольности. Нередко свое согласие на взносы они соединяли с известными условиями.

7. Всякий, кто считал свои права нарушенными, имел право сопротивления. В Великой Хартии, которую английские бароны вымогли у Иоанна Безземельного, сказано, что бароны и народ, в случае отказа в удовлетворении их требований, могут захватить земли и имущество короля, оставляя неприкосновенными только его лицо и семейство. Для надзора за исполнением условий был установлен комитет из двадцати пяти баронов, которые принимали прошения от обиженных и прибегали ко всем нужным мерам для восстановления нарушенного права. Все жители королевства должны были присягать, что они будут слушать их приказания. Подобные постановления заключала в себе и Венгерская Золотая Булла.

Сословные собрания могли обнимать все сословия или только некоторые. Средневековые сословия были дворянство, духовенство, горожане и сельчане. Последние редко принимали отдельное участие в собраниях, хотя встречаются тому примеры: в Виртемберге, в Тироле, в Фрисландии, в Швеции. Во Франции сельское сословие юридически сливалось с городским под именем третьего (tiers-etat); но сельские общины имели ничтожное представительство. Города также далеко не все участвовали в собраниях; на это требовались королевские привилегии, которые давались не только важнейшим, но иногда совершенно неважным, по особой милости. Дворянство разделялось на высшее и низшее; эти два разряда могли заседать или вместе или раздельно.

Но встречаются формы ограниченной монархии, в которых в собраниях участвовали только дворянство и высшее духовенство. В таком случае происходит смешение монархии с аристократией. При этом может быть перевес или того или другого начала. Пример монархии, ограниченной аристократиею, представляет Венгрия до 1849 года. Пример аристократии с монархией во главе представляет Польша до ее разделения.

В Венгрии монархия, некоторое время избирательная, сделалась наследственной в Австрийском доме. Сословное собрание, Диэта, состояло из двух палат (tabulae): верхней, где заседали члены высшего дворянства, или магнаты, к которым присоединялись государственные сановники и епископы, и нижней, где заседали выборные от остального дворянства. В последней присутствовали и представители некоторых городов, но без права голоса. Выборные получали инструкции от своих избирателей и могли быть ими сменяемы. Сами избиратели имели право присутствовать в заседаниях и выражать одобрение или неодобрение. Всякий закон должен был исходить от нижней палаты; верхняя имела только право согласия или несогласия. Но в случае несогласия, обе палаты соединялись и постановляли совокупное решение. При этом и король имел право издавать указы без согласия Диэты. Так издан был урбариум Марии Терезии, определявший отношения помещиков к поселенным на земле их крепостным крестьянам. Король мог собственной властью взимать и косвенные налоги. Но для прямых податей требовалось согласие Диэты, и составлявшее ее дворянство пользовалось своими преимуществами, чтоб избавиться от всяких тяжестей и все свалить на низшие сословия, которые именовались misera plebs contribuens. Весь гнет падал главным образом на подвластные национальности. Немудрено, что при революции 1848 года австрийское правительство нашло поддержку в притесненных Славянах. Это движение, освободившее низшие классы и подчиненные народности, положило вместе с тем конец старой венгерской конституции.

В Польше, в отличие от Венгрии, монархия из наследственной сделалась избирательной, что окончательно ее ослабило и лишило государство всякой твердой точки опоры. Избрание принадлежало дворянству, которое посылало нунциев в Сейм. Уполномоченные избирались в местных сеймиках; но и сами избиратели присутствовали на общем Сейме и принимали участие в выборе короля. Таким образом, на большой равнине Воля собиралось иногда до двухсот тысяч человек, и весьма часто избрание решалось силой или помощью чужого войска. При избрании монарху ставились условия, на основании которых он должен был править. Правительство состояло из короля, Сената и Палаты Нунциев. Последняя избиралась так же, как и избирательный Сейм. Она имела власть законодательную. Сенаторы назначались королем пожизненно; с ними заседали также епископы и десять высших должностных лиц государства, которые также назначались королем и не могли быть им сменяемы. Кроме участия в законодательной власти, Сенат участвовал и в правительственных действиях.

Характеристическая особенность польской конституции состояла в том, что для выборов и решений Сейма требовалось единогласие. Мы видели, что это начало вытекало из средневековых понятий о свободе. Вольный человек повиновался не иначе, как по собственному согласию; обязанность меньшинства повиноваться большинству не признавалась. Общее решение было делом взаимного договора. Поэтому каждый польский депутат мог остановить решение Сейма. Это право называлось liberum veto, свободным запретом. Оно простиралось до того, что несогласие одного лица не только останавливало тот закон, о котором шел спор, но делало недействительным все остальные постановления Сейма. Разумеется, при таких условиях, решение большей частью становилось невозможным. А так как. иногда оно было необходимо, то в этих случаях Сейм обращался в конфедерацию, с согласия или даже без согласия короля. Конфедерация была не что иное, как насильственное решение большинства: так как законным путем идти было невозможно, то надобно было употребить силу против непокорного меньшинства. Если последнее было малочисленно, оно не смело противиться; но если оно было достаточно сильно, оно составляло антиконфедерацию, и тогда возгоралась междоусобная война.

Эта конституция, представлявшая в сущности только узаконенную анархию, ярко характеризует средневековые начала, от которых Польша не умела освободиться. Она пала вследствие неспособности установить у себя настоящую верховную власть.

История монархии с сословными собраниями, вообще, представляет картину непрестанных внутренних раздоров и борьбы королевской власти преимущественно с дворянством, которое имело наиболее силы и веса, а иногда и с горожанами, когда последние, как во Франции, являлись революционным элементом. Но подобное устройство несогласно с государственным порядком, который требует единства воли и направления. Поэтому с развитием государственных начал, сословные собрания постепенно падают и вымирают. Однако в некоторых государствах, как-то в Швеции, в Мекленбурге, следы их сохранились до нашего времени. В Германии, после 1813 года, было даже стремление устроить все государственное представительство на средневековых началах. Образовалась целая школа (Галлер, Ярке и другие), которая выдавала это устройство за нормальное, низводя государственное начало на степень частного. Но в стране, которая служит образцом представительного правления в Англии, сословные собрания рано потеряли свой средневековый характер. Они преобразовались в народное представительство.

Монархия с народным представительством, или конституционная монархия, отличается от монархии с сословными собраниями тем, что ограничения монархической власти истекают не из частных привилегий отдельных сословий, а из понятия о народе как совокупном целом, участвующем в верховной власти. Здесь представительство не сословное, а народное; только здесь существует истинное представительное начало.

Из этого вытекают следующие отличительные черты народного представительства от сословного:

1. Каждый выборный считается представителем целого народа, а не какой-либо части, хотя бы он был выбран только отдельным округом. Причина та, что он представляет не одни только сословные или местные права и интересы, но является носителем известной доли верховной власти; последняя же принадлежит целому, а не частям.

2. Как носители верховной власти, выборные люди суть настоящие представители, а не уполномоченные от избирателей. Поэтому они не могут быть связаны инструкциями, но действуют по своему усмотрению и не ответствуют за свои действия.

3. Права их состоят не в защите вольностей, а в отправлении известной функции государственного организма; им вверяется известная отрасль верховной власти.

4. Как постоянные органы государственной власти, собрания сзываются постоянно и правильно.

5. Собрания действуют как органы верховной власти. Поэтому здесь не может быть договорных отношений между королем и палатами, не может быть и частных гарантий, какие устанавливались средневековыми хартиями. Верховная воля государства выражается в совокупном решении различных органов власти, на основании взаимных прав, определяемых основным государственным законом.

Таким образом, устройство конституционной монархии основано на распределении верховной власти между монархом и народом. Цель ее состоит в соглашении свободы с порядком и властью.

Однако это начало признается не всеми. Некоторые немецкие публицисты вовсе его отрицают. По их учению, вся верховная власть нераздельно сосредоточивается в лице монарха, а народ призывается только к содействию и участию в законодательстве. Эта теория вошла даже, как общее правило, в Венский Заключительный Акт 1820 года. Цель этого постановления заключалась в возможно большем стеснении прав народного представительства в германских государствах. Но такой взгляд противоречит самому существу конституционной монархии. Полнота государственной власти не может сосредоточиваться в лице, которого власть ограничена. Участвующие в решении, исходящем от верховной власти, суть участники самой власти; следовательно, верховная власть здесь очевидно разделена. Как скоро представительство входит в государственное устройство, как постоянный орган, так необходимо систематическое распределение верховной власти между всеми участниками верховной воли.

В совершенно противоположную односторонность впадают новейшие демократические толкователи английской конституции, которые, как Дайси, различают юридическое полновластие и политическое. Первое, по этому учению, бесспорно принадлежит парламенту, то есть королю и двум палатам; второе же всецело принадлежит народу, или большинству избирателей, которых воля всегда является преобладающей. Эта теория, опирающаяся на практику парламентского правления, которая будет выяснена ниже, лишена серьезных оснований. Понятие о верховной власти есть понятие юридическое, относящееся к политической области. Оно является юридическим выражением государственных отношений. Поэтому политическое понятие не отличается от юридического. Можно отличить только фактическое влияние от юридической власти; но влияние не есть право. В самодержавной монархии может господствовать всесильный министр или даже фаворитка; но из этого не следует, что они облечены верховной властью. Между тем из этой теории делаются совершенно ложные выводы, значение которых выясняется из рассмотрения устройства конституционной монархии.

Обыкновенно верховная власть в конституционной монархии состоит из короля и двух палат. Только в небольших государствах существует одна палата. Две палаты необходимы не только для большей зрелости решений, но и для предупреждения столкновений между монархом и представительством. Посредствующее тело, с аристократическим положением, умеряет страсти и дает большую силу решениям той или другой стороны. Две палаты представляют собой и всю полноту общественных элементов. Мы видели, что во всяком обществе необходимо существуют элементы аристократические и демократические. Первые находят место в верхней палате, из вторых образуется нижняя.

Каков же состав обеих палат?

Нижняя палата основана на начале народного представительства. Поэтому депутаты должны являться представителями целого народа, а не сословий, интересов или местностей. Мы видели, что сословные собрания несовместны с истинным представительством. В настоящее время за них более не стоят. Но некоторые немецкие публицисты продолжают отстаивать представительство интересов, утверждая, что каждый отдельный интерес должен находить своих защитников в собрании. Между тем отдельный интерес не составляет политического элемента, а потому не может быть источником государственной власти. Частные интересы приобретают значение настолько, насколько они входят в состав общих интересов государства. Как лицо, облеченное властью, каждый выборный представляет общий интерес, а не частный. То же должно сказать и о представительстве собственности. Мы видели, что собственность может служить признаком политической способности; но представительство собственности, как интереса, есть мысль, заимствованная из средневекового быта, когда подати могли взиматься не иначе, как с согласия владельцев. Сама по себе собственность принадлежит к области гражданской, а не государственной, а потому, так же как интерес, не может быть основанием власти. Оба эти начала сохраняют свое значение в административной сфере; но в политической области могут иметь значение только те элементы, которые представляют политическое начало, то есть свободные лица. Мы видели, что основанием политического права служит свобода, под условием способности, а свобода и способность составляют принадлежность лиц. Это и есть истинное основание народного представительства. Выбор распределяется по округам, для того чтобы различные части государства могли иметь своих представителей; но выборные являются представителями этих местностей, не как самостоятельных корпораций, а как органических членов целого. Поэтому каждая местность должна иметь столько представителей, сколько она имеет значения в целом, то есть большая - больше, меньшая - меньше. А так как основной элемент представительства есть свободное лицо, то выборное право должно распределяться по округам сообразно с количеством народонаселения. Таково нормальное правило в устройстве народного представительства.

Это не значит, однако, что всегда и везде должны вводиться эти начала. Кроме чисто рациональных требований, есть условия исторические и практические, с которыми должно соображаться каждое законодательство. Сословия и корпорации составляют продукт истории и могут сохранять более или менее силы в настоящем. Где все общество зиждется на сословном начале, нельзя устроить политическое представительство помимо его. Оно будет лишено настоящей почвы, а потому не будет иметь силы. В Англии политические права корпораций идут с древнейших времен. Билль о Реформе изменил их сообразно с новыми потребностями, но не уничтожил. Старое право всегда крепче нового, и здесь менее всего уместна ломка во имя рациональных начал.

Признавая основанием политического права свободу, ограниченную способностью, надобно определить последнюю. Это составляет самый существенный вопрос в конституционной монархии. Здесь нет, как в демократии, прирожденного права каждого гражданина на участие в правлении, ибо здесь не признается полновластие народа. Свобода должна быть согласована с другими элементами; поэтому необходимо определение способности. Всеобщее право голоса, свойственное демократии, не отвечает существу конституционной монархии. Оно существовало во Франции во времена второй империи, потому что самая империя носила более характер демократической диктатуры; но при иных условиях, введение этого начала представляет всегда опасный эксперимент.

Внешним признаком способности обыкновенно служит известное имущество. Через это власть вручается зажиточным классам, более образованным и преданным умственной работе. Самый обыкновенный способ состоит в установлении одного общего ценза, по количеству платимых податей. Но иногда избиратели разделяются по разрядам, как в указанной выше прусской системе. Здесь начало способности сочетается с началом свободы и может даже получить перевес над последним. Могут быть установлены и разные категории лиц, с различным количеством голосов. Иногда к имущественному цензу присоединяется ценз образования, самостоятельно или в дополнение к первому. Нередко требуется также оседлость. Вообще, постановления могут быть весьма разнообразны. Выбор их зависит от соображений чисто политического свойства. Представители должны отличаться еще большей способностью, нежели избиратели, ибо они имеют непосредственное влияние на правление. Поэтому часто для них требуется особый ценз избираемости, а также и более зрелые лета. Но иногда доверие избирателей считается уже достаточным ручательством за способность лица. Установление ценза заменяется также безвозмездным отправлением должности. Отсутствие жалованья представителям делает эту должность доступной только людям достаточным; напротив, при жалованье даже бедные получают возможность заседать в палате. Первое начало - аристократическое, второе - демократическое. Выбор того или другого зависит, как от характера правления, так и от количества находящихся в обществе способных людей, принадлежащих к тому или другому разряду.

Кроме того, представители должны быть еще более независимы в своем положении, нежели избиратели. О частной зависимости здесь нет речи, но тем возможнее зависимость политическая. Поэтому обыкновенно исключаются из палаты чиновники, получающие жалованье от правительства или состоящие к нему в подчиненных отношениях. В Англии, при занятии политических должностей, соединенных с званием членов палаты, производятся новые выборы. Но в Германии, где служащие пользуются значительной независимостью, они допускаются в представительное собрание.

Таков состав нижней палаты. Что касается до верхней, то состав ее может быть различен, смотря по различию существующих в народе аристократических элементов.

1. Члены верхней палаты могут быть наследственные. Это - положение самое независимое и самое аристократическое. Но оно предполагает существование в народе наследственной аристократии. Таковы английские лорды. Во Франции, во времена Реставрации, была учреждена наследственная палата пэров, из обломков старой и членов новой аристократии; но она просуществовала только до 1831 года. Наследственные пэры обыкновенно заседают по личному праву, но они могут быть и выборные. Так, в Англии, кроме собственно английских пэров, имеющих личное право, в верхней палате заседают выборные от шотландских и ирландских пэров. Последние избираются пожизненно, первые для каждой сессии. Назначение новых пэров всегда предоставляется королю, и это право присваивается ему безгранично. Это мешает палате превратиться в замкнутое сословие.

2. Члены верхней палаты могут быть назначаемы королем пожизненно. Срочное назначение несовместно с независимостью, требующейся от верхней палаты. Этот способ служит самым надежным обеспечением высшей способности. Иногда устанавливаются известные категории, из которых должно совершаться назначение, как-то: высшие сановники, судьи, богатые землевладельцы и фабриканты, ученые и т. п.

3. Высшие должностные лица могут становиться членами верхней палаты по самому званию. Так, в Англии епископы и лорд-канцлер суть непременные члены верхней палаты. Во Франции, во времена второй империи, в Сенате заседали кардиналы и маршалы.

4. Члены верхней палаты могут быть выборные от разных сословий и корпораций. Такого рода права даются дворянству, городам, университетам. Выбор, разумеется, производится на известный срок.

5. Члены верхней палаты могут быть выборные от народа. Обыкновенно при этом требуется высший ценз и большие условия способности. По бельгийской конституции, сенаторы должны иметь ценз в тысячу гульденов прямых податей и сорок лет от роду. Они выбираются на восемь лет и через каждые четыре года возобновляются наполовину.

6. В Норвегии само представительное собрание выбирает из себя членов верхней палаты. Последняя не имеет здесь аристократического характера, а установлена единственно в видах более зрелого обсуждения законов.

О составе верхней палаты в сложных государствах будет речь ниже.

Все эти различные способы, особенно первые четыре, могут сочетаться, вследствие чего верхняя палата получает сложную организацию. Такова верхняя палата в Пруссии.

Палаты сзываются и заседают в одно время. Это называется сессией. Срок созыва может быть назначенный законом или обычаем, или же он может быть предоставлен усмотрению правительства, которому всегда дается в этом отношении известная ширина. Королю же принадлежит право отсрочивать заседания и распускать выборные палаты.

Верховная воля выражается совокупным решением этих трех элементов. Поэтому здесь существенно важно определение их взаимных прав и обязанностей. Основными факторами являются два начала: 1) разделение властей и 2) единство управления. Первым определяется главным образом юридическая, вторым - фактическая сторона отношений.

Мы видели, что отрасли верховной власти суть власть законодательная, правительственная и судебная. Соединение их в одних руках, уничтожая всякие сдержки, ведет к неограниченному владычеству одного элемента; разделение их, напротив, обеспечивает свободу граждан и способствует установлению законного порядка. Каждая власть воздерживает другие; таким образом устанавливается между ними равновесие, а с тем вместе рождается необходимость действовать совокупными силами, посредством общих совещаний. Смешанный образ правления основан именно на стремлении сочетать порядок и свободу. Поэтому разделение властей составляет коренное его свойство.

Из трех означенных властей, судебная редко принимает непосредственное участие в политических делах. Она имеет ввиду не общие интересы государства, а разрешение частных споров, составляющих собственное ее ведомство. Однако и в этих пределах она имеет весьма важное политическое значение. Охраняя права граждан, она тем самым ограждает их от произвола и притеснений, следовательно, она дает в области приложения законов те же гарантии, какие законодательное собрание дает в установлении законов. Поэтому независимый суд составляет первую потребность конституционной монархии. Бирк говорил, что вся английская конституция существует для того, чтобы посадить двенадцать беспристрастных людей на скамью присяжных. Но иногда судебной власти предоставляется и высшая политическая роль, именно, когда она судит нарушения конституции. Этим обеспечивается начало ответственности правительственной власти перед законом. Однако суждение о нарушении конституции высшими правительственными властями далеко не всегда предоставляется обыкновенным судам. Большей частью право обвинения присваивается нижней палате, а суд - верхней. Так постановлено в Англии; то же было и во Франции во времена конституционной монархии. Причина та, что ответственность может быть не только юридическая, но и политическая, что выходит из компетенции обыкновенных судов. Иногда, в видах изъятия юридической ответственности из-под влияния политических партий, господствующих в собраниях, для этих дел устанавливается особое верховное судилище. Но по Бельгийской конституции, нижняя палата обвиняет министров перед обыкновенным кассационным судом, которому предоставлено решение. То же имеет место и в Пруссии.

Затем остаются власти законодательная и правительственная. Первая предоставляется палатам, однако с участием короля, вторая - королю, однако не без влияния палат.

Присвоение палатам законодательной власти основано на том, что 1) закон есть общая норма, которой определяются права и обязанности граждан; следовательно, он касается всех. 2) Закон, для того чтобы прилагаться беспрепятственно и принести настоящую пользу, должен соответствовать потребностям общества, а эти потребности всего лучше известны его представителям. 3) Всесторонним обсуждением проектов представителями народа возбуждается к закону доверие, тем самым упрочивается его сила. Напротив, правительственная власть требует личного усмотрения, энергии и ответственности. Управление не есть дело многочисленного собрания; оно должно быть вверено единичному лицу или малочисленной коллегии.

Существо законодательной власти состоит в установлении общих норм. Однако не всякая общая норма принадлежит к ведомству палат. Законы разделяются на основные, обыкновенные и уставы, или постановления. Первыми определяется самая конституция, от которой палаты получают свое бытие. Для изменений конституции созываются иногда особые выборные собрания, решающие вопрос усиленным большинством, как в Бельгии, или требуется согласие народа в виде плебисцита, как было установлено во Французской империи. Однако эти ограничения не составляют общего правила. В Англии вовсе нет различия основных законов и обыкновенных; парламент одинаково обсуждает те и другие. Постановления отличаются от законов тем, что последними определяются основные права граждан и главные черты государственных учреждений; первые же дают подробные правила общественного порядка и определяют способы действия власти. Только законы в собственном смысле принадлежат обыкновенно к ведомству палат; издание постановлений, определяющих способы исполнения, предоставляется правительству. Но и это разделение не признается в Англии: здесь парламент обсуждает не только законы, но и мельчайшие постановления, даже в приложении к совершенно частным случаям, например, разрешение общинам делить свои земли. Подобные акты называются частными биллями (private bills). Результат тот, что парламент завален работой, которая отвлекает его от настоящего дела и которая могла бы быть гораздо лучше исполнена другими учреждениями. С другой стороны, к ведомству законодательной власти принадлежит не одно установление постоянных норм, но также определение изменяющихся повинностей. Это дело самым существенным образом касается личности и собственности граждан; поэтому повинности должны определяться законом, однако не постоянным, а ежегодным, ибо нужды государства изменчивы, с чем вместе должно изменяться и количество требуемых средств. Сюда относятся, главным образом, уплата податей и поставление рекрут, или, там где нет набора, как в Англии, право вербовать солдат и содержать войско. Общее правило то, что эти законы возобновляются ежегодно; но могут быть установлены и более продолжительные сроки, чем самым усиливается правительственная власть и ослабляется влияние законодательной. Так как подати даются на потребности государства и количество податей определяется количеством потребностей, то с утверждением доходов неразрывно связано и утверждение расходов. Вследствие этого, обсуждение государственного бюджета принадлежит к ведомству законодательной власти. Обыкновенно почин обсуждения финансовых законов присваивается нижней палате, как главной представительнице массы плательщиков. Через это палаты получают влияние на правительственную власть. Управление требует денег и людей, а деньги и люди находятся в зависимости от палат, они могут сократить существующие расходы, ограничить средства власти. Без их содействия невозможно никакое новое предприятие. Однако и правительство, при таких условиях, не лишается самостоятельности: ему принадлежит инициатива всякого действия; оно имеет право войны и мира; если на это нужны деньги и люди, то он может требовать их, когда дело уже начато и народная честь, а равно и государственная польза не допускают его прекращения. В самых внутренних делах ему предоставлен значительный простор. Отказ в податях, как принудительная мера, есть революционное средство, которое противоречит государственным началам. Хотя в Англии оно считается возможным, однако эта теория, унаследованная от средних веков, никогда не прилагалась на практике. Большинство европейских публицистов ее отвергают, и на деле она никогда не венчалась успехом. Точно так же немыслим отказ в военной силе, особенно когда война начата. Для большего обеспечения хода государственного управления иногда признается правилом, что старый бюджет продолжает действовать, пока не будет утвержден новый. Но этим существенно умаляется значение народного представительства, а иногда возникают конфликты, продолжающиеся много лет. Такова была конституционная распря в Пруссии до войны 1866 года, и такова же продолжавшаяся до последнего времени конституционная борьба в Дании. В тех же видах военный бюджет утверждается иногда на известное число лет.

Подчиняясь, таким образом, некоторому влиянию законодательной власти в области управления, правительственная власть, с своей стороны, воздействует на последнюю. Это воздействие состоит в том, что королю предоставляется участие в законодательстве. Оно проявляется в троякой форме:

1. Правительству принадлежит инициатива законов. На этот счет существуют, впрочем, различные правила. В Англии правительство, за исключением финансовых законов, вовсе не имеет этого права; оно предоставлено членам палаты. Но так как министры сами члены палаты и, кроме того, они проект всякого закона могут представить через членов своей партии, то в сущности та же цель достигается иным путем. Во Франции, напротив, по Хартии 1814 года, а также и по конституциям обеих империй, народные представители вовсе не имели инициативы законов; последняя всецело принадлежала правительству. Во второй империи самые изменения предположенных правительством проектов могли совершаться не иначе, как с согласия Государственного Совета, составленного из назначенных правительством лиц. Законодательное Сословие могло только целиком принять или отвергнуть предложенный закон. При первой империи оно не имело даже права обсуждать представляемый закон: оно только выслушивало доводы правительственных ораторов и затем безмолвно принимало или отвергало предложения. Подобные ограничения, без сомнения, оставляют только призрак представительства.

2. Участие правительства в законодательной деятельности проявляется в том, что министры или особые уполномоченные лица могут защищать или опровергать предложенные законы перед палатами. Это предполагает право министров являться в палаты для объяснений. Вообще, это право признается в конституционной монархии. Однако в Англии доступ в палаты имеют только их члены, вследствие чего, когда глава министерства принадлежит к верхней палате, является необходимость иметь в нижней специального руководителя прений.

3. Королю принадлежит право утверждать или не утверждать принятые палатами законы. По самому существу монархической власти, которая есть верховная, право отвержения (veto) присваивается ему безусловно. Только во французской конституции 1791 года за королем оставлен был лишь отлагательный отказ. В случае принятия того же постановления двумя следующими затем законодательными собраниями, закон получал силу и без королевского утверждения. Такая же отлагательная власть установлена и в Норвежской конституции. Но в этом можно видеть приближение к республиканскому правлению.

Новейшие английские публицисты утверждают, однако, что по установившемуся обычаю, король не имеет права отвергать закон, принятый обеими палатами. Но подобное ограничение неизвестно английской конституции. Пятьдесят лет тому назад, самые либеральные государственные люди и публицисты, как, например, лорд Брум, ничего о нем не знали, а с тех пор английская конституция не изменилась. Конечно, прилагать это право никогда не приходится. При строго консервативном направлении верхней палаты, всякий сколько-нибудь радикальный закон будет ею отвергнут, если не оказывается настоятельной необходимости его принять. Но из того, что право не прилагается за отсутствием повода, отнюдь не следует, что оно не существует. Те же демократические публицисты признают за нижней палатой право отказывать в податях, хотя это право никогда на деле не прилагалось. Без сомнения, если бы представился повод, английский король мог бы повторить слова Леопольда I Бельгийского, который заявил, что он никогда бы не дал своего согласия на закон, через меру возбуждающий народные страсти.

Таким образом, обе власти, законодательная и правительственная, имеют свой определенный круг действия; но им дается взаимное влияние друг на друга для сохранения единства в управлении. Этим, однако, не исключаются столкновения. Как та, так и другая власть может выйти из положенных ей границ. Спрашивается: какие же существуют способы воздержания?

Король, по существу монархической власти, не подлежит ответственности; особа его священна и неприкосновенна. Как же возможно воздержание незаконных его действий? Это совершается посредством ответственных министров. Всякое распоряжение короля имеет силу, только когда оно скреплено министром. Через это последний принимает на себя всю ответственность за действие и может быть подвергнут обвинению и суду. Обвинение, как уже было сказано, принадлежит палате представителей, которая является ближайшей защитницей прав народа; суд же предоставляется или верхней палате, или более беспристрастному политическому собранию, или особо устроенному для того судилищу, или, наконец, высшей инстанции обыкновенных судов, в Бельгии - кассационному суду, в Пруссии - высшему трибуналу королевства.

Закон об ответственности министров представляет, впрочем, некоторые затруднения, вследствие неизбежного на практике смешения юридической ответственности и политической. В некоторых конституциях точно обозначаются преступления, за которые министры могут быть подвергнуты ответственности: так, в Пруссии, перечисляются нарушения конституции, подкуп и измена. В других конституционных государствах ответственность остается неопределенной; она обнимает и действия, противоречащие интересам государства. Но последние трудно подвести под юридическое понятие. Самое надежное против них средство заключается в парламентском правлении, о котором будет речь ниже.

Кроме преграды, состоящей в ответственности министров перед народным представительством, есть и другая, о которой уже упомянуто выше. Она заключается в независимом суде. Подданный, который отказывается исполнить незаконное распоряжение правительственной власти, подлежит суду, и суд может его оправдать, тем самым распоряжение лишается силы. Но для этого необходимо, чтобы столкновения властей с гражданами, имеющие политический характер, подлежали независимому суду, а не административной юстиции, которая более или менее находится в руках правительства. Этого рода сдержки правительственной власти получили полное развитие в Англии. Важнейшую роль играет здесь суд присяжных.

С своей стороны, народные представители, как носители части верховной власти, точно так же безответственны за свои решения. Что же делать, когда палата переходит за пределы своей власти или действует революционным путем? Во-первых, она может быть воздержана верхней палатой, менее подверженной страстям, ибо только постановления обеих палат имеют силу закона. Во-вторых, король не только вправе не утвердить постановлений, но он может распустить палату, с тем, однако, чтобы в известный срок произвести новые выборы, ибо иначе народное представительство может совершенно исчезнуть. Право распускать палату основано на том, что она имеет власть производную и временную; следовательно, можно сделать воззвание к избирателям. Но подобное право может принадлежать только власти, от нее независимой, то есть королю.

Что касается до верхней палаты, то от нее менее всего можно ожидать превышения власти, ибо, играя посредствующую роль, она имеет наименее силы. Однако, если она не в состоянии сделать положительное зло, то она может быть помехой мероприятиям, требующимся государственной пользой. Против этого существуют следующие средства: во-первых, если палата выборная, король может ее распустить; во-вторых, если члены назначаются королем, то он может назначить такое количество членов, которое перевесит упорное большинство. И эти права могут принадлежать только королю, как носителю верховной власти, и никому другому. Поэтому совершенно неверно мнение новейших английских демократических публицистов, будто король, по требованию министерства, опирающегося на большинство нижней палаты, обязан, в случае сопротивления верхней палаты народной воле, назначить потребное количество лордов. Такой обязанности, уничтожающей всякие сдержки, английская конституция никогда не знала и не знает. Это дело чисто личного усмотрения.

Однако всего этого мало для установления единства в управлении. Беззаконные действия могут быть уничтожаемы; каждая власть может держаться в законных пределах, а между тем палаты и правительство могут идти в разлад с значительным ущербом .для государства. В видах общественного блага необходимо, чтобы власти действовали согласно. Правительство тогда только достаточно сильно и пользуется доверием народа, когда оно опирается на представительство. Что же делать в случае упорного разногласия? Палата может быть распущена, даже неоднократно, а избиратели могут опять выбрать оппозиционное большинство.

Практика конституционных государств выработала в этом случае особенный прием, именно: назначение министерства из партии, составляющей большинство в нижней палате. Это - так называемое парламентское правление, в силу которого министерство держится, только пока оно пользуется поддержкой большинства народных представителей. Как же скоро оно потеряло эту опору, оно выходит в отставку, или же, с согласия короля, распускает палату и делает воззвание к избирателям. Но если последние снова выберут большинство, враждебное министерству, последнее должно уступить.

Это устройство - не юридическое, а фактическое, не закон, а обычай, вытекающий из положения дел, из необходимости единства в управлении. За королем остается неограниченное право назначать в министры кого ему угодно, но в силу обычая и благоразумия он всегда призывает предводителей большинства, ибо иначе невозможно единство в управлении и страна подвергается раздорам.

Парламентское правление установилось в Англии, классической стране парламентаризма, и оттуда перешло в другие европейские страны. Оно существовало во Франции во времена Людовика-Филиппа; оно существует в Бельгии, в Италии. Его приняла даже современная республиканская Франция. Но оно не признавалось во времена второй Империи, не признается и в Германии. Французская Империя достигала той же цели иным путем, ибо у правительства было всегда покорное большинство. В Германии же независимость министерства от большинства палаты возводится в систему; это выдается за требование монархического начала, в силу которого вся верховная власть сосредоточивается в руках монарха, а народное представительство призывается только к содействию по некоторым делам. Но мы видели уже, что эта теория - не что иное, как стремление совместить две вещи несовместимые: королевское полновластие с разделением власти. На практике это ведет только к постоянным раздорам. При таком правлении между правительством и народом никогда не может быть согласия. Парламентское правление - не что иное, как правление, согласное с желаниями страны, выраженными законным путем. Где народу предоставляется участие в правлении, без этого, в конце концов, нельзя обойтись.

При всем том, подобное решение задачи не всегда возможно. Парламентское правление требует весьма высоких условий, которые встречаются не везде. Нужны крепкие и дисциплинированные партии, имеющие своих признанных вождей. Необходимо притом, чтобы их было всего две, ибо при раздроблении партий никогда не составится прочное большинство и правительство будет подвержено всем случайностям беспорядочного голосования. Вместо сильного правительства явится шаткое и слабое. Вообще, при низком политическом уровне общества, о парламентском правлении не может быть речи. Здесь, волей или неволей, королевская власть всегда будет иметь перевес и останется направляющим центром и двигателем всей государственной жизни. Но политическое развитие народа рано или поздно неизбежно приводит к парламентскому правлению. Это не всегдашнее и непременное условие, но это венец конституционной монархии.

Этим не уничтожаются и необходимые сдержки. Теория, смешивающая парламентское правление с полновластием народа, грешит в своем основании. Парламентское министерство не есть простая комиссия нижней палаты, назначенная путем косвенных выборов, как утверждают некоторые новейшие английские публицисты. Вся сила министерства заключается в том, что оно назначается помимо палаты и имеет власть от нее независимую. Только во имя короля оно может распустить палату. Самый состав министерства выходит из тесных рамок представительного собрания. Во главе его может стоять лицо, которое не только не принадлежит к нижней палате, но и не имеет в нее доступа. Министерство должно иметь поддержку нижней палаты, но опорой его служит более широкая, не юридическая, а фактическая организация партии, имеющей представителей в обеих палатах и в массе народа. Все это устройство представляет только практический способ установить единство управления, не имеющий ничего общего с юридическим понятием о народном полновластии.

Нет сомнения, однако, что через это главный центр влияния переносится в нижнюю палату, а политическое значение королевской власти значительно умаляется. От нее отходит все деятельное управление, которое переносится в министерство, состоящее в зависимости от народного представительства. Король остается королем, но не правит непосредственно. Это обозначается французским изречением: "Король царствует, но не правит" (le roi regne et ne gouverne pas).

В чем же состоит царствование в отличие от правления? 1) Король остается знаменем государственного и народного единства, символом высшей власти, а потому предметом народной любви и уважения. Эти нравственные начала всегда сохраняют высокое значение и в политической области. 2) Он является хранителем основного закона; уважая власть, поставленную над всеми, все другие держатся в пределах своего права. 3) Как блюститель общих интересов государства и народа, он может устранить всякую меру, противную этим интересам. Он может не утвердить возбуждающего страсти закона, даже в противность мнению министерства и палат; он может не согласиться на начатие войны или на заключение мира, и верховная его воля не подлежит нарушению. 4) Пока министерство и палаты действуют согласно, он обыкновенно не вмешивается в управление; но как скоро происходит столкновение, король является судьей. Он решает, должно ли министерство подать в отставку или распустить палату. Если верхняя палата противится политике, защищаемой министерством и имеющей за себя большинство представительства, то от короля зависит назначение или неназначение потребного количества членов, которым может измениться состав верхней палаты, - огромное преимущество, которым значительно стесняется власть палаты представителей; без короля она не может провести свои взгляды. 5) При несогласии с политикой министерства и палат король может назначать от себя новое министерство и затем распустить выборную палату. Так поступил Георг III в 1783г. при отставке Фокса и назначении Питта. Последний несколько раз имел против себя большинство; но, наконец, палата была распущена, и избиратели своим приговором одобрили политику одного из величайших английских министров. Наконец, 6) даже в обыкновенных делах, король, по своему положению, всегда может иметь на них огромное влияние. Стоя над партиями, непричастный их борьбе, он их воздерживает, умеряет, дает советы и направления. Это закулисное влияние может даже переходить границы благоразумия, как и было в царствование Людовика-Филиппа.

Таким образом, королевская власть получает здесь особенный характер. Правительственная власть раздвояется: деятельная ее часть, состоящая собственно в управлении, вверяется министерству и становится наряду с законодательною властью. Королевская же власть, участвуя в законодательстве утверждением законов, в правительственной - назначением министерства и верховными решениями и советами, в судебной - назначением судей и правом помилования, становится выше всех прочих властей. Это - четвертая власть, вновь умеряющая, или княжеская, которая, при разделении властей, представляет государственное единство, воздерживает партии, успокаивает страсти, охраняет права и интересы меньшинства, имея всегда в ввиду высшее благо целого, а не какой-либо части. Король, возвышаясь над всеми, есть ключ конституционного правления и высший представитель государства.

Глава XI. Сложные государства

Сложные государства суть те, в которых несколько государств соединяются вместе, не теряя, однако, своей самостоятельности. Их можно разделить на две категории: соединения и союзы. Первые состоят в том, что несколько государств соединяются под властью одного монарха, сохраняя каждое свое особое устройство. Во-вторых, напротив, устанавливается в некоторых отношениях общее устройство.

Соединение (unio) может быть двоякое: личное и реальное; первое - когда верховная власть в двух государствах случайно соединяется в одном лице; второе - когда престол одного государства, на основании общего закона, связывается неразрывно с престолом другого. В первом случае, в обоих государствах может существовать различный порядок престолонаследия, вследствие чего соединенные государства могут опять разделиться. Примеры представляют Англия и Ганновер, а в недавнее время - Голландия и Люксембург. Разделение может произойти и в случае пресечения династии; тогда каждое государство имеет право избирать своего монарха. Так соединены Австрия и Венгрия по Прагматической Санкции, распространившей право наследования на женскую линию Габсбургского дома. При реальном соединении, напротив, не только закон престолонаследия один, но и в случае пресечения династии престолы остаются нераздельными. Так, по закону, соединены Швеция и Норвегия, а также Россия и Финляндия. Статья 4-я русских Основных Законов гласит: "С Императорским Всероссийским престолом нераздельны суть престолы: Царства Польского и Великого Княжества Финляндского". Польша получила от Александра I и свою особую конституцию. После восстания 1831 года эта конституция была уничтожена, а восстание 1863 года повело к полной инкорпорации Царства Польского в состав Русской Империи. Ныне Польша не составляет уже отдельного государства; она разделена на губернии, имеющие свои местные учреждения, но управляемые центральной властью, находящейся в Петербурге. Финляндия, напротив, удержала свою политическую самостоятельность и свое особое устройство. При завоевании ей было обещано сохранение существующих учреждений. К таковым принадлежал Сейм, облеченный законодательной властью. Но после первого Сейма в Борго произошел перерыв, и только в 1863 году, при Александре II, он был созван вновь, чем самым подтверждено существующее право.

Подобные соединения возникают различными путями: вследствие законного порядка наследования, вследствие избрания одного государя на престол другого государства, наконец вследствие завоевания, оставляющего покоренному государству самостоятельные политические учреждения. При самодержавии такое устройство не представляет затруднений, ибо вся верховная власть соединяется в одном лице. Но при установлении в обоих государствах представительного порядка могут возникнуть столкновения, ибо верховная власть распределяется по разным центрам, которые надобно приводить к соглашению. В общем деле, например при ведении войны, различные представительства могут идти в разлад. Когда одно из двух государств слишком слабо в сравнении с другим, подобные столкновения не имеют значения; но когда силы более или менее равны, сладить с таким сложным механизмом не всегда легко. Поэтому с развитием представительного порядка является стремление дать соединенным государствам общее устройство для совокупных дел, то есть превратить соединение в союз. Эти противоборствующие стремления составляют источник постоянных затруднений для Австрии; они повели к распадению Дании.

Союзы можно также подвести под две главные категории: союз государств и союзное государство (Statenbund и Bundestaat). Первый есть постоянное соединение самостоятельных государств для известных общих целей; второе есть слияние нескольких государств в одно, но так, что члены сохраняют часть своей самостоятельности. В первом преобладает раздельность, во втором - единство.

Из этого различия вытекают следующие признаки, отличающие одну форму от другой:

1. Союзное государство основано на понятии о народе как едином целом, хотя составленном из частей, образующих раздельные союзы. Так, в конституции Североамериканских Штатов сказано: "Волей народа Соединенных Штатов". Союз государств основан, напротив, на понятии о полной самостоятельности отдельных государств, которых правительства соединяются для общих дел.

2. Союзное государство имеет целью не только внешнюю и внутреннюю безопасность, но и общеполезные учреждения, как-то: дороги, банки и т. п. Следовательно, здесь соединяются более или менее все государственные цели, хотя не в полном объеме. Союз государств ограничивается охранением безопасности.

3. В союзном государстве есть настоящая государственная власть, хотя и ограниченная правами членов; в союзе государств во главе стоит собрание уполномоченных от отдельных государств.

4. В союзном государстве одна центральная власть представляет государство во внешних сношениях; она одна имеет право войны и мира. В союзе государств право войны, мира и внешнего представительства предоставляется отдельным членам, насколько это не противоречит целям союза.

5. Союзное государство может иметь собственное войско, которым оно распоряжается по усмотрению. Союз государств собственного войска не имеет; здесь есть только контингенты отдельных членов, которые ставятся под общее начальство.

6. Имея принудительную власть в руках, союзное государство, в случае непокорности которого-нибудь члена, само исполняет свои решения. Союз государств обыкновенно возлагает исполнение на того или другого члена.

7. Союзное государство имеет и свои собственные финансы, свои источники дохода; оно может от своего имени делать долги. В союзе государств финансы состоят из взносов отдельных государств; своих источников дохода он не имеет и долгов делать не может.

8. Союзное государство имеет непосредственное отношение к подданным; оно может от себя издавать законы, для них обязательные, и вынуждать повиновение. Поэтому здесь подданство двоякое: одно местное, другое общее. В союзе государств нет этого непосредственного отношения и двоякого подданства. Законы, издаваемые центральной властью, тогда только становятся обязательными для граждан, когда они обнародованы местной властью; на последней лежит и вынуждение.

На практике могут, впрочем, встречаться уклонения от тех или других из этих начал. Жизненные формы, вообще, не слагаются по чисто логическим категориям; всегда есть смешения и переходы. Но это не мешает существованию противоположных типов, различающихся качественно, а не только количественно, как полагают некоторые новейшие исследователи. Всего лучше это выяснится при рассмотрении устройства сложных государств.

Как союзное государство, так и союз государств могут иметь устройство монархическое и республиканское. Сами они могут состоять из монархий, из республик, или из тех и других вместе. Но вообще, государства с однородными учреждениями гораздо способнее сплотиться в одно целое, нежели те, которые имеют разное устройство. С другой стороны, республики способнее соединиться в союзное государство, нежели монархии, ибо монарх должен уступить часть своей власти другому, тогда как народ остается субъектом верховной власти и в целом и в частях. В новейшее время мы имеем, однако, пример монархий, соединившихся в союзное государство, именно - Германскую Империю; но это слияние было вызвано чрезвычайными обстоятельствами, причем одно из соединяющихся государств пользовалось значительным перевесом над остальными. Пока еще трудно сказать, насколько подобное устройство может быть прочно.

В своем историческом развитии Германия представляет нам типы сложных государств самых разнообразных форм. Старая Империя была созданием средневекового порядка. Во главе стоял император, с властью, теоретически ведущей свое начало от Римской Империи, но освященной средневековой теократией. Первоначально он считался поставленным Богом для охранения правосудия на всей земле. По идее, это была власть не государственная, а всемирная. С другой стороны, император считался верховным ленным господином немецких князей, которые получали от него свои земли в лен и через это становились правителями областей. Это было начало частное, присоединявшееся к теократическому. С наступлением нового времени оба эти начала изменились. Теократические притязания отпали; император остался главой союзного государства. А с другой стороны, из ленного владения постепенно выработалось понятие о верховном территориальном праве (Landeshoheit). Это была уже в существе своем власть государственная, однако в значительной степени с вотчинным характером. Настоящего политического полновластия не было, ибо князья, с одной стороны, ограничивались вольностями сословий, а с другой - подчинялись императору. Также подчинены были и вольные города.

Устройство Германской Империи было следующее:

Император был выборный. Он избирался коллегией семи курфюрстов, главных ленных владельцев, светских и духовных. При жизни его нередко выбирался и наследник - король Римский. Однако фактически императорский сан с ХVI века почти постоянно сохранялся в Австрийском доме, который был далеко самый могущественный из всех, вследствие чего подчинение его другому оказывалось невозможным. Когда усилилась Пруссия, которая могла соперничать с Австрией, Германской Империи нанесен был удар, от которого она не оправилась. С двумя большими державами сохранение единства представляло почти непреодолимые трудности.

При избрании император подписывал капитуляцию, то есть условия, которые постановлялись курфюрстами для ограждения прав отдельных князей и городов.

Император был ограничен в своей власти государственными чинами (Reichsstande), состоявшими из трех палат или коллегий: Коллегии курфюрстов, Совета князей и Коллегии городов. Как князья, так и города участвовали в чинах в силу своего территориального права. Следовательно, народного представительства тут не было; это были уполномоченные от правительств. Самые делегаты городов назначались городскими властями. Для решения нужно было согласие всех трех коллегий и утверждение императора. Но по некоторым делам Коллегия городов не имела голоса.

Император назначал высших сановников империи: эрцканцлера, или главного министра, и президента Имперского Надворного Совета, который играл роль министра юстиции. Надворный Совет, которого члены также назначались императором, был настоящей правительственной коллегией и вместе верховным судилищем. Но рядом с ним существовало и другое судилище, именно, Имперская Камера (Reichskammergericht), которая замещалась совокупно императором и чинами, а потому пользовалась большей или меньшей независимостью. Сначала она ведала только нарушения земского мира, но потом притянула к себе и другие дела.

Это сложное устройство страдало совершенной неспособностью к какому-либо быстрому действию. После продолжительного периода бессилия, Империя пала в 1806 году. На место ее, в 1815 году, установлено было уже не союзное государство, а союз государств.

По Союзному Акту 1815 года, дополненному Венским Заключительным Актом 1820 года, Германские государства образовали постоянный союз для внешней обороны и для охранения внутреннего мира. Последнее постановление повело к самым стеснительным мерам союза относительно внутренней политики отдельных государств. Союз имел право войны и мира и связанное с этим право внешнего представительства, но то же право присваивалось и отдельным государствам, насколько это не противоречило целям союза. На деле правом войны и мира пользовались только те члены союза, которые имели владения вне Германии и играли роль больших европейских держав. Таковы были Пруссия и Австрия. То же право принадлежало Дании и Голландии, которые входили в союз только некоторыми областями. Те же государства, которые не имели внешних владений, обязались по Венскому Заключительному Акту воздерживаться от таких неприязненных действий в отношении к иностранным державам, которые могли вызвать возмездие и тем вовлечь союз в войну. Поэтому, в случае столкновения одной из немецких держав с иностранной, спор представлялся на обсуждение союза, либо по просьбе члена, либо по жалобе иностранной державы. Если союз находил члена неправым, он постановлял свое решение и мог вынудить повиновение. Если же он признавал члена правым, он за него заступался и мог начать войну. Между собой члены имели право заключать отдельные союзы. Таков был Таможенный Союз. Но споры свои они должны были представлять общему суду. Войско составлялось из контингентов, общая казна - из взносов отдельных членов.

Союзная власть сосредоточивалась в Союзном Собрании (Bundesversammlung). Оно состояло из послов, или уполномоченных от отдельных держав, под председательством Австрии. Одни и те же уполномоченные образовали два разных собрания: Тесный Совет (Engerer Rath) и Полное Собрание (Plenum). В первом 11 членов имели по одному голосу, а 27 имели 6 сборных голосов (Curialstimmen); во втором каждое государство имело не менее одного голоса, но некоторые имели более, до четырех, так что всех голосов было 66. В первом дело решалось простым большинством, во втором - большинством двух третей. Полному Собранию принадлежало изменение основных законов, установление общеполезных учреждений, объявление войны и мира. Для первых двух пунктов требовалось единогласие, так что здесь вполне сохранялся характер союза. Впрочем, и в Тесном Совете некоторые дела, например религиозные, решались единогласно.

Союзное Собрание не имело исполнительной власти. Когда оказывалась надобность, назначалась исполнительная комиссия, которая, в свою очередь поручала исполнение кому-нибудь из членов союза. В случае войны, Союзное Собрание назначало высшего военачальника, ему подчиненного.

Наконец, союз имел свои суды, притом двоякого рода. Для решения споров между членами учреждался так называемый Austragalgericht или Austragalinstanz, которого устройство было следующее: в случае неудачи примирения со стороны Союзного Совета. Ответчик назначал трех беспристрастных членов союза, из которых истец выбирал одного; тогда высшее судилище в государстве этого члена становилось судьей дела. С другой стороны, для споров между правительством и палатами в отдельных государствах установлен был особый Союзный Третейский Суд (Bundesschiedsgericht), который составлялся из членов, назначаемых на три года; из них истцу и ответчику предоставлялся выбор по особому порядку. Этому судилищу дела были подсудны не иначе, как по соглашению обеих сторон, но решения его имели обязательную силу.

И это устройство страдало такими же недостатками, как и первое. Созидая слабый союз, оно не удовлетворяло национальным стремлениям Немцев. Но пока уравновешивались две могучие державы, не было возможности достигнуть большего единения. Только победа Пруссии над Австрией привела к иному исходу. Под прусской гегемонией восстановлена была Германская Империя; бессильный союз государств превратился в союзное государство, но уже в совершенно иной форме, нежели прежде. Вместо неуклюжего тела, построенного на средневековых началах, воздвигнута была самая могущественная боевая сила, какая когда-либо существовала. Крупнейшим из союзных государств оставлено было право внешнего представительства, но в сущности только для формы, как воспоминание прежних прав. Контингенты поставлены под верховное начальство императора, который назначает начальников; везде введен прусский военный закон. Казна составляется частью из взносов отдельных государств, частью - из самостоятельных доходов от таможен, косвенных податей, имперских железных дорог, почт и телеграфов. Империя пользуется неограниченным правом обложения подданных. Главное же, существует центральная власть, способная, в случае нужды, принять все необходимые меры. Эта власть состоит из императора, Союзного Совета (Bundesrath) и Имперского Собрания (Reichsversammlung), составленного из представителей всего немецкого народа, выбранных всеобщим правом голоса. Таким образом Империя получает всенародное значение. В отличие от Имперского Собрания, Союзный Совет (Вundesrath) состоит из уполномоченных от отдельных государств. Из 58 голосов в нем 17 принадлежат Пруссии, которой присвоено и председательство союза. Правительственная власть сосредоточивается в назначаемом императором канцлере, который является ответственным лицом за внешнюю и внутреннюю политику Империи. Но здесь нет парламентского правления, устанавливающего политическую ответственность министров перед палатами. В политическом отношении канцлер ответствен только перед императором и зависит от него вполне. Таким образом, и юридически, и фактически, вследствие преобладания Пруссии, императорская власть вооружена самыми сильными орудиями действия, и если она, к счастью для страны, не может беспрепятственно осуществлять свою волю, то в случае опасности, или по требованию общественной пользы, она всегда найдет в Имперском Собрании такую сильную поддержку, перед которой должны умолкнуть все стремления партикуляризма. Послужит ли такая могучая организация на пользу государства и человечества, это другой вопрос, на счет которого можно иметь различные мнения. Но он выходит из пределов государственного права и пока принадлежит только к области догадок.

Такой же переход от слабого союза к сплоченному государству мы встречаем и в других европейских странах. Кроме старой Германской Империи, пример сложного государства, основанного на средневековых началах, но с иным характером, представляли Нидерландские Штаты до покорения их Францией в конце прошлого столетия. Здесь устройство было полуреспубликанское. Во главе союза стоял статудер, первоначально избираемый, хотя постоянно из Нассауского дома; с половины XVIII века он был объявлен наследственным. Статудер не носил внешних признаков монарха; он считался только президентом республики, но он пользовался огромным влиянием, ибо командовал военной силой, назначал многих из городских властей и управлял колониями Восточной и Западной Индии. Генеральные Штаты состояли из депутатов от провинций, избираемых большей частью пожизненно, исключая Зеландских. Но депутаты были не представители народа, а уполномоченные, связанные инструкциями. Каждая провинция могла посылать по нескольку депутатов, но все они вместе имели только один голос. В обыкновенных делах решение постановлялось по большинству голосов, но для дел, которые касались самого существа союза, как-то: войны, мира, налогов, прав отдельных провинций, требовалось единогласие. Отдельные провинции участвовали в общих издержках в определенной пропорции. Кроме Генеральных Штатов, были депутаты от провинций и в Государственном Совете, который составлял исполнительную коллегию под председательством статудера. Наконец, провинции Голландия и Фрисландия избирали на пять лет великого пансионера; это был советник Штатов, особенно по юридическим вопросам. Таким образом, мы находим здесь смешение различных начал, средневековых и новых, союзного государства и союза государств. После французского владычества, при восстановлении их самостоятельности, Нидерланды образовали уже не союз, а цельное государство, с монархом во главе.

Иная судьба постигла Швейцарию. Она сохранила республиканскую форму, но из союза государств она превратилась в союзное государство. Конституция 1815 года, изданная по освобождении от французского владычества, восстановила прежний Гельветический Союз. Двадцать два державных кантона посылали своих уполномоченных в Диэту (Tagsatzung), которая собиралась поочередно в Берне, Люцерне и Цюрихе, под председательством ландамана этих кантонов. Уполномоченные связывались инструкциями. Диэте принадлежало право войны и мира, а также заключение торговых договоров. Для решения требовалось три четверти голосов. Но и отдельные кантоны могли заключать договоры между собой и с иностранными державами, насколько это не противоречило целям союза. Это право заключения самостоятельных союзов послужило поводом к междоусобной войне. Семь католических кантонов, с Люцерном во главе, вследствие религиозных распрей, составили между собою Зондербунд, а другие не хотели этого терпеть. Победа осталась на стороне последних, и результатом ее было установление в 1848 году новой конституции, которая прежний союз превратила в союзное государство.

По конституции 1848 года, цель союза не ограничивается уже охранением мира и внешними сношениями; она обнимает и общее благосостояние. Центральная власть состоит из Союзного Собрания и Союзного Совета. Первое, в свою очередь, разделяется на Национальное Собрание и Собрание Штатов. Депутаты в Национальное Собрание избираются всем народонаселением, по всеобщему праву голоса. Таким образом, каждый кантон участвует в нем соразмерно с количеством жителей. Члены Собрания Штатов, напротив, выбираются кантональными собраниями, по два от каждого кантона, в чем выражается союзное начало. Это устройство было заимствовано из конституции Североамериканских Штатов; но, в отличие от последней, правительственная власть вручается не президенту, а Союзному Совету, состоящему из семи членов, избираемых Союзным Собранием на три года. Из них ежегодно Союзным Собранием избирается президент конфедерации. Наконец, для суда существует верховное судилище.

Североамериканские Штаты еще в конце ХVIII века совершили превращение союза государств в союзное государство, и это послужило примером для других. В 1777 году, по отторжении от Англии, они установили между собой конфедерацию. Отдельные штаты отказались от права войны, мира и внешних сношений; все это было возложено на центральное представительство, или Конгресс, суду которого подлежали также споры штатов между собой. Конгресс составлялся из уполномоченных от штатов, числом от двух до семи от каждого, но так, что все уполномоченные отдельного штата имели только один голос. Избрание уполномоченных совершалось сообразно с местными законами. Они связаны были инструкциями, получали содержание от доверителей и всегда могли быть отозваны. Для важнейших мер требовалось, кроме того, утверждение штатов. Так, для объявления войны, для заключения договоров, для издания общих законов, даже для выбора главнокомандующего, нужно было согласие девяти из тринадцати штатов. Законы, изданные Конгрессом, были обязательны для правительств отдельных штатов, но не для народа непосредственно; прямого подданства не было. В случае неповиновения, Конгресс не мог даже сам вынуждать своих постановлений, ибо он не имел исполнительных органов.

Недостатки этого порядка вещей, отсутствие в нем всякой твердой власти, повели к добровольному изменению конституции и к превращению союза государств в союзное государство. Это совершилось конституцией 1787 года, имеющей силу и доселе.

Этим актом установлена настоящая центральная власть. Она разделена между Конгрессом и президентом. Первый состоит из Сената и Палаты Представителей. Члены Палаты выбираются на два года гражданами отдельных штатов, сообразно с количеством народонаселения. Это - настоящее народное представительство. Сенаторы же избираются на шесть лет законодательными органами отдельных штатов, по два от каждого. Таким образом, и большие и малые штаты имеют одинаковое число голосов; в этом выражается равенство членов союза, как самостоятельных государств. И тут Палата является представительницей народного единства, а Сенат союзного начала. Президент избирается всеми гражданами Соединенных Штатов; но выбор установлен в двух степенях. Так же выбирается и вице-президент.

Конгрессу предоставлена законодательная власть, однако в ограниченных размерах. Учредительная власть ему не принадлежит. Он может только предлагать изменения конституции, которые затем утверждаются тремя четвертями законодательных органов отдельных штатов или же особо избираемыми собраниями. Самая законодательная власть вверяется Конгрессу только по некоторым делам. Предполагается, что полнота власти принадлежит каждому отдельному штату, за исключением тех дел, которые специально присвоены Конгрессу конституцией. Сюда относится: взимание податей для целей союза, заключение займов, набор войска и содержание флота, объявление войны, установление правил для внешней и внутренней торговли, монетное дело, почты и почтовые дороги. Все проекты законов, прошедшие через обе палаты, могут быть опротестованы президентом, который или утверждает закон своей подписью, или возвращает его в Конгресс с своими возражениями. Но если затем обе палаты, двумя третями голосов, подтверждают прежнее постановление, оно становится законом.

Президенту присваивается исполнительная власть; но министры, а также посланники и судьи, назначаются им с утверждения Сената. Последнему принадлежит и утверждение заключаемых президентом договоров. От Палаты Представителей министры совершенно независимы. Они не имеют даже доступа в Конгресс. Все переговоры на счет предлагаемых мер ведутся путем частных сношений между министрами и председателями парламентских комиссий. Таким образом, парламентское правление, как оно установилось в конституционных монархиях Европы, а также и в современной Франции, здесь не существует. Единство направления в большей или меньшей степени достигается тем, что и президент и Конгресс избираются народом. Но так как сроки выборов не совпадают, то различные власти могут идти врозь. Американская конституция более заботилась о разделении властей, нежели об их соглашении. При уединенном положении Соединенных Штатов и малом развитии государственных требований, слабость центральной власти не влечет за собой больших неудобств.

Наконец, важным политическим фактором в Соединенных Штатах является судебная власть. Высшая судебная власть союза сосредоточивается в Верховном Судилище, состоящем из пожизненных членов. Оно судит пререкания, возникающие между отдельными штатами или между штатами и союзом, а также споры между подданными различных штатов. Кроме того, всякое нарушение конституции или федеральных законов подлежит его разбору. Ему подчиняются и низшие судилища союза. Наконец, оно имеет и свои исполнительные органы, независимые от штатов. При таком устройстве, судебная власть играет весьма важную политическую роль, что согласно с природой союзного государства: так как верховная власть распределяется здесь между штатами и союзом, то необходим независимый и беспристрастный судья, который бы решал споры и являлся верховным толкователем основного закона.

Все эти гарантии не помешали, однако, междоусобной войне. Конституция 1787 года, установив в подробностях взаимные права штатов и союза, оставила неопределенными самые их основания, на которых трудно было сойтись. Поэтому, тотчас по ее издании, образовались две противоположные партии, из которых одна стояла за усиление центральной власти, а другая - за державные права членов. Вопрос о невольничестве довел взаимные отношения до крайней степени обострения. Южные штаты, опираясь на свое державное право, вышли из союза; северные сочли это возмущением и силой принудили противников подчиниться воле союза. Фактически, вопрос решен в пользу центральной власти; но нет сомнения, что такое решение плохо согласуется с свободой, лежащей в основании союзного устройства, и с державными правами членов. Отмена рабства привлекла к северным штатам всеобщее сочувствие; но возведение Негров на степень полноправных граждан предало государственную власть в руки толпы, совершенно неспособной к управлению. Это повело на первых порах к самому невероятному хозяйничанью цветных обывателей в общественных делах, а в конце концов, с наступлением реакции, к тому, что нынешнее управление делами всецело основано на подлогах.

Если отношение центральной власти к местным правительствам порождает неизбежные столкновения в союзном государстве, то вопрос еще более осложняется при различии народностей, входящих в его состав. Союзная форма имеет ту выгоду, что она открывает возможность дать известное удовлетворение различным народностям, сохраняя при этом единство целого. Этому строю Швейцария обязана своим внутренним миром. Но затруднение становится почти неразрешимым, когда эти народности так переплетаются, что им невозможно отмежевать отдельные округи. Тогда разом кипит борьба и в центре и на местах. Таково положение Австрийской Империи, которая представляет пример сложного государства с самым разнородным составом, а вместе и с самым искусственным устройством. Здесь сочетаются простое соединение с союзной формой. Первым определяется отношение Австрии к Венгрии, или Цислейтании к Транслейтании. Венгрия соединена с Австрией личным соединением престолов; но для общих дел, касающихся внешней защиты, выбираются Делегации, отдельные от каждой половины; им предоставляется распределение общих тяжестей, военных и податных. Обе половины Империи, в свою очередь, распадаются на провинции, имеющие каждая свой отдельный сейм, облеченный законодательной властью по местным делам, с императорским наместником для исполнения; а для общих дел в каждой половине избирается общий сейм, состоящий из двух палат. Высшая имеет чисто аристократический характер, с наследственными, а частью пожизненными членами; низшая же составляется из представителей областей, в Цислейтании с группировкой по интересам, от крупных землевладельцев, промышленных и торговых палат, городов и сел. При таком разнообразном составе, только сильная монархическая власть в состоянии обеспечивать единство не только управления, но и самого государства. О прочном парламентском большинстве не может быть речи. Правительству приходится лавировать между различными партиями и стараться по отдельным вопросам привести их к соглашению, задача не легкая, но при данных условиях неизбежная. Сложное государство является выражением сложных общественных отношений.

Наконец, к этого рода политическим формам относится связь колоний с метрополией, когда первые не остаются на степени простых областей, управляемых центральной властью или посылающих в центр своих представителей, но получают самостоятельное политическое устройство. Такова значительная часть английских колоний. Они имеют свой парламент, состоящий обыкновенно из двух палат, иногда с ответственным министерством; но во главе управления стоит назначаемый короной наместник или губернатор, который является представителем центральной власти. Это - полусамостоятельные государства, подчиненные метрополии относительно внешних сношений и обороны.

Обозрением сложных государственных форм заключается вопрос о государственном устройстве.

Глава I. Право гражданства

Принадлежность лица к государству носит различные названия. Она именуется подданством в отношении к верховной власти, которой подчиняется гражданин, правом гражданства относительно приобретаемых прав, наконец индигенатом, или, если можно так выразиться, туземством относительно принадлежности к стране.

Здесь следует рассмотреть два вопроса: 1) каким образом приобретается право гражданства? 2) каким образом оно теряется?

Первоначальный и главный способ приобретения права гражданства есть рождение. Всякий человек рождается уже принадлежащим к известному государству; естественное происхождение дает ему права и налагает на него обязанности. Таким образом, подчинение человека государству, со всеми вытекающими отсюда последствиями, является для него физиологическим определением, независимым от его воли, и этот физиологический способ всегда остается главным. Свободное присоединение, которое совершается посредством акта человеческой воли, составляет исключение. Отечество дается человеку, а не избирается им.

В приобретении прав гражданства посредством рождения существуют две системы: одна держится начала местного, другая - начала личного.

По английскому праву, природным английским подданным (nаtural-born) считается всякий, рожденный в пределах английской территории, распространяя этот термин на жилища английских послов и на корабли. Эта система является остатком средневековых воззрений, по которым подвластным считалось все, что входило в пределы владения. По вотчинному праву, земля признавалась главным объектом власти, а народ составлял ее принадлежность; по государственному праву, наоборот, народ, как целое, есть субъект государства, а территория составляет его принадлежность. Поэтому и принадлежность к государству должна определяться принадлежностью к народу, то есть личным началом, а не местным. Самое английское законодательство в новейшее время уклонилось от этих правил. По закону 1870 года, дети иностранцев, родившиеся на английской территории, только предполагаются Англичанами до совершеннолетия. По достижении же совершенного возраста, они вольны избрать себе подданство либо по месту рождения, либо по крови.

По личной системе право гражданства приобретается рождением от подданных известного государства, где бы они ни находились. Большей частью требуется только, чтобы отец был подданным; но, как исключение, требование распространяется на обоих родителей: так, в прежнее время, по английскому праву, рожденный за границей тогда только признавался английским подданным, когда не только отец, но и мать была природная Англичанка. Незаконнорожденные обыкновенно следуют подданству матери.

Кроме рожденных от природных подданных, право гражданства приобретается также рождением от иностранцев, поселенных в стране. Так, например, во Франции, по закону 1874 г., подданными считаются дети иностранцев, которые сами родились во Франции.

Приобретение прав гражданства свободным актом человеческой воли совершается различными способами:

1) Браком. Общее правило, что жена следует состоянию мужа.

2) Узаконением иностранных детей подданными государства.

3) Вступлением на службу. Некоторые законодательства, например австрийское, признают, что служба сама собой дает право гражданства; другие допускают на службу и иностранцев. У нас постановлено, что дети иностранцев, родившиеся в России и вступившие в государственную службу, почитаются наравне с природными подданными (Св. Зак. т. IX, ст. 1513).

4) Долговременным поселением, просто или соединенным с ремеслом, как признается в Австрии.

5) Особенным актом натурализации, который совершается или судебными или административными местами, а иногда самой верховной властью. Бельгийская конституция требует для натурализации особенного законодательного акта. В Англии в настоящее время это совершается верховной исполнительной властью, то есть, королевским декретом. Но в Германии, так же как у нас, принятие иностранцев в подданство предоставляется местным властям. Иногда на усмотрение местных властей возлагается и удостоверение в благонадежности нового подданного. Но обыкновенно закон предписывает соблюдение известных условий, которые могут быть весьма разнообразны. Главные из них: пребывание в стране в продолжение известного времени, иногда с предварительным заявлением желания там остаться, достаточное имущество, свидетельство о нравственности, иногда предварительное принятие в какую-нибудь общину. Наконец, иногда требуется освобождение от прежнего подданства.

Сообщение политических прав совершается иногда особенным актом, который называется большой натурализацией (la grande naturalisation), в отличие от малой, сообщающей только гражданские права. Это различие доселе существует в Бельгии, в Италии, в Испании. Оно существовало в прежнее время и во Франции; но законом 1877 года малая натурализация уничтожена, вследствие того что при расширении прав иностранцев она потеряла всякое значение.

Для пользования политическими правами требуется иногда известный срок. В Соединенных Штатах членом Конгресса может быть избираемо только лицо, бывшее семь лет гражданином Соединенных Штатов. От должностей же президента и вице-президента натурализованные иностранцы навсегда устраняются. Но избирательное право дается весьма легко. Хотя Конгресс имеет исключительное право издавать законы о натурализации, однако отдельные штаты могут допускать к выборам даже ненатурализованных иностранцев, что нередко и делается в интересах той или другой партии.

Обыкновенно натурализация распространяется и на малолетних детей. У нас это предоставляется на волю отца.

Таковы правила относительно приобретения прав гражданства. Что касается до их потери, то здесь прежде всего представляется вопрос: имеет ли человек право свободно покидать подданство одного государства и вступать в подданство другого?

Этот вопрос разрешается различно. Английское законодательство, которое во многих отношениях предоставляет гражданам наиболее свободы, но, с другой стороны, наиболее держится средневековых начал, не допускает перехода в чужое подданство без согласия короля. Подданство, по этому воззрению, есть обязательство, которое не может быть нарушено без согласия того лица, кому оно дано. Это начало идет от ленного права, но оно получает безусловную крепость в силу древнего правила: "Никто не может отречься от отечества" (nemo potest exuere patriam). Ha этом основании, швейцарское гражданство считается неразрушимым, хотя бы гражданин вступил в чужое подданство. У нас вступление в иностранное подданство или на службу чужому государству без разрешения правительства считается нарушением верноподданического долга и присяги и наказывается, как уголовное преступление.

Большая часть новых европейских законодательств отреклись, однако, от этой принудительной связи. Они позволяют подданным свободно выселяться и вступать в чужое подданство. Признается, что человек, как свободное существо, может отрешиться от общественных условий, связывающих его от рождения, и создать себе новые. При этом может господствовать двоякого рода взгляд: подданство может считаться или правом или обязанностью. В сущности, оно и то и другое. С первой точки зрения, подданство теряется, как и всякое право, таким действием, которое предполагает разрушение юридической связи. Так, по французскому праву, качество Француза теряется: 1) натурализацией в чужом государстве; 2) выходом замуж за иностранца; 3) вступлением на службу чужого государства без разрешения французского правительства; 4) поселением в чужой стране без желания возвратиться (par tout etablissement fait en pays etranger sans esprit de retour), к чему, однако, не принадлежат торговые предприятия. Точно так же и германское законодательство признает долговременное непрерывное пребывание за границей отказом от подданства.

Со второй точки зрения, для оставления подданства требуются известные условия. Таковыми могут быть: 1) предварительное о том заявление; 2) исполнение всех своих обязанностей относительно отечества, в особенности военной службы; 3) иногда предварительное принятие в чужое подданство; 4) В прежнее время с выселяющихся взимался иногда особый налог (Nachsteuer, Abzugsgeld) .Это остаток средневековых порядков.

Потерянное право гражданства может быть возвращено. По германскому закону, всякий германский подданный, потерявший право гражданства вследствие долговременного пребывания за границей, может, поселившись вновь в своем отечестве, потребовать принятия обратно в подданство. По французскому праву, Француженка, выходящая замуж за иностранца, как скоро она становится вдовой, получает снова право гражданства, если она живет во Франции или просит позволения возвратиться в отечество с намерением там поселиться. Дети Французов, потерявших подданство, точно так же приобретают право гражданства, если они заявляют желание сделаться французскими гражданами. В других случаях возвращение прав гражданства совершается не иначе как с разрешения правительства. Если французский подданный вступил в военную службу иностранного государства без разрешения своего правительства, то права гражданства возвращаются ему не иначе, как с исполнением всех условий, которые требуются для натурализации иностранцев.

При переходе из одного подданства в другое возникает вопрос: может ли одно и то же лицо состоять подданным двух государств? Некоторые законодательства это допускают, но большей частью ответ дается отрицательный. Последнее одно согласно с началами государственного права. Подданство есть отношение всецелое, которое делиться не может. Человек может пользоваться теми или другими правами в разных государствах; он всегда обязан подчиняться законам той страны, где он находится; но своим лицом он принадлежит только одному отечеству.

Между подданными и иностранцами встречается еще среднее состояние, которое сообщает некоторые права, но не делает полным подданным. Так, в Германии приобретение иностранцами поземельной собственности рождает неполное право гражданства (landsassiatus minus plenus). Эти лица носят название Forensen. Точно так же в Англии король может актом своей прерогативы сделать иностранца denizen. Это состояние дает ему право приобретать поземельную собственность, но без права наследования, которое присваивается только английским подданным. Все это остатки средневекового порядка, когда права иностранцев стеснялись самыми разнообразными способами. Чем теснее становятся международные отношения, тем больше развивается стремление сообщать иностранцам все гражданские права, исключая их только из прав политических.

У нас от иностранцев отличаются инородцы. Это полные подданные, имеющие только особенные права и обязанности вследствие происхождения и образа жизни.

Глава II. Личные права граждан

Выше было уже объяснено, что права граждан в отношении к государственной власти могут быть сведены к двум категориям: 1) личные права, которые принадлежат гражданам, как отдельным лицам, подчиненным государственной власти; ими определяется отношение личной свободы к власти; 2) политические права, принадлежащие гражданам, как участникам власти. Рассмотрим сначала первые.

Подчиняясь государственной власти, личная свобода подвергается необходимым ограничениям, которых определение зависит от самой верховной власти. Но вместе с тем, так как свобода в государстве должна быть ограждена от произвола, то здесь устанавливаются известные законные гарантии для лиц, полагающие пределы действию властей.

Древние народы мало обращали внимания на личные права. Гражданское общество, составляющее область личной деятельности человека, не выделялось еще как отдельный союз; лицо поглощалось государством. Поэтому и свобода состояла главным образом в праве участия граждан в государственном управлении. Однако уже в древности заявление: "Я римский гражданин" (civis Romanus sum) ограждало лицо от произвола властей. В средние века, наоборот, личное начало получило не только полное, но и преобладающее развитие; гражданское общество, в свою очередь, поглотило в себе государство. Вследствие этого, личные права расширились в ущерб государственной власти. Они доходили до самоуправства, высшим выражением которого являлось право частных войн. С тем вместе, личный произвол сильного развивался в ущерб слабых и вел к угнетению последних. Только в новое время государство опять заняло принадлежащее ему верховное место в общественных союзах, не поглощая, однако, в себе гражданского общества, но оставляя ему относительную самостоятельность. Поэтому только в новое время возможно определение надлежащей границы между личной деятельностью и требованиями государства. Здесь возможно и обеспечение личных прав, при подчинении их государству.

Личные права граждан суть: 1) личная свобода; 2) неприкосновенность дома, бумаг и писем; 3) свобода и неприкосновенность собственности; 4) свобода промыслов и занятий; 5) свобода совести; 6) свобода слова, заключающая в себе также свободу преподавания и свободу печати; 7) свобода собраний и товариществ; 8) право прошений. Последние три вида имеют значение не только частное, но и политическое. Устное и печатное слово, собрания, товарищества и прошения могут быть орудиями политической деятельности, средством оказывать влияние на власть. Поэтому они составляют переход к правам политическим. Что касается до свободы совести, то она находится в тесной связи с отношением государства к церкви, а потому удобнее может быть рассмотрена совокупно с последним.

1. Личная свобода. Она заключает в себе две стороны: 1) свободу от частной зависимости; 2) ограждение от произвольных стеснений со стороны государственной власти.

Частная зависимость одного лица от другого имеет три главные формы: 1) рабство; 2) крепостное состояние; 3) состояние обязанных. Рабство есть полное отрицание всяких прав у подвластного лица; в крепостном состоянии за подчиненным признаются гражданские права, но он состоит в полной зависимости от господина; наконец, обязанные, пользуясь личной свободой, несут только определенные обязанности в пользу владельца.

Рабство было общим явлением в древности. Права мог иметь только гражданин, как член государства. Люди, обреченные на физический труд, имели назначение низшее, служебное. Они ставились наряду с рабочим скотом. Раб считался вещью, которой хозяин мог распоряжаться по произволу. Но такая зависимость противоречит природе человека, как нравственного существа, требующего к себе уважения и признания своих прав. Поэтому уже древние Стоики, а за ними и римские юристы, признавали рабство противным естественному закону. Христианство еще более утвердило уважение к человеческой личности; проповедуя любовь к ближним, оно уничтожило всякие нравственные различия между людьми. Под влиянием этих начал, у христианских народов рабство постепенно исчезло и заменилось крепостным состоянием. За подвластными признаны были человеческие права. Однако, в новое время, в Америке установилось полное рабство Негров. Причина заключалась в различии рас. Негры, менее способные к духовному развитию, принуждались к физическим работам, слишком тяжелым для Европейцев. Подобно древним рабочим, они ставились наряду с рабочим скотом. Но какова бы ни была низшая способность черного племени, отрицание у него всяких человеческих прав есть унижение человеческого достоинства. Оно не совместно с нравственным развитием христианских народов. Поэтому отмену невольничества в Соединенных Штатах нельзя не признать великим успехом человеческой гражданственности, хотя оно стоило потоков крови и своими политическими последствиями породило в невольнических штатах неодолимые затруднения.

Крепостное состояние возникло еще в Римской Империи, вследствие прикрепления поселенцев, или колонов, к земле; но полное его развитие принадлежит средневековому порядку. Отсутствие государственных начал ведет к подчинению слабых сильному; но так как, вследствие влияния христианства, за подвластными признавались человеческие права, то вместо рабства установилось крепостное состояние. Оно удержалось и при возникновении нового государства, которое в первый период своего развития устраивало свой собственный организм, оставляя гражданское общество в том виде, как оно вышло из средневекового быта. Если, с одной стороны, проявлялись освободительные стремления, то с другой стороны, во имя требований порядка, государство иногда усиливало даже частное подчинение, налагая на всех общее тягло. Так было в России, где новый общественный строй основался на принудительных обязанностях всех сословий. Дворяне обязаны были постоянной службой государству, взамен чего крестьяне поступили в крепостную зависимость к дворянам. Но и такая частная зависимость противоречит как началу человеческой свободы, так и высшим требованиям государства. Крепостное право устанавливает власть одного частного лица над другим; между тем - гражданская власть, по существу своему, имеет характер общественный, а не частный, а потому не может быть достоянием частного лица. Власть над гражданином может принадлежать только государству и его органам. Крепостное право представляет смешение частных отношений с общественными, гражданского союза - с государственным. Это и составляло существенную черту средневекового порядка, который сохранялся и в новое время, пока государство не успело устроить гражданские отношения на основании новых начал. Высшее развитие государственной жизни ведет, как мы видели, к разграничению обеих областей: в гражданском обществе устанавливается свобода лица, охраняемая законом; власть же над лицом присваивается единственно органам государства.

Состояние обязанных отчасти возникло также из средневекового порядка; оно составляет переход от крепостного состояния к полной свободе. В средние века сильный не всегда мог вполне поработить себе слабого; последний, при благоприятных обстоятельствах, имел возможность отстоять часть своих прав. Тогда он принимал на себя только известные, определенные обязанности, а в остальном оставался свободен. Иногда частное раскрепление совершалось и под влиянием религиозных стремлений господина. Подобное же отношение устанавливается, когда государство имеет ввиду разрешение крепостной связи. Оно сначала превращает неопределенную зависимость в определенную и затем уже идет к полному раскреплению. Это - весьма многосложный, а иногда и долговременный процесс законодательства, в котором состояние обязанных играет роль переходной формы к полной свободе.

Но освободившись от частной зависимости, лицо остается подчиненным государству, и здесь его личная свобода подвергается многочисленным стеснениям и ограничениям во имя требований общественного порядка. Они могут доходить даже до полного лишения свободы, которое бывает законно и необходимо, например, при совершении преступления или даже ввиду простого подозрения. Власть во многих случаях должна иметь право ареста, иначе она не в состоянии исполнить свои обязанности и охранять общественный порядок и безопасность. Однако, с другой стороны, и личная свобода должна быть ограждена от произвола. Отсюда постановления закона, которые, облекая власть более или менее широкими полномочиями, имеют вместе с тем ввиду дать лицу надлежащее обеспечение.

Подобные постановления встречаются уже в средневековых хартиях. В первом памятнике английской свободы, в Великой Хартии, постановлено, что никакой свободный человек не должен быть арестован и заключен в тюрьму иначе, как по суду равных или по закону земли. И в позднейшее время вопрос о праве ареста был одним из существенных пунктов в развитии английской конституции. Борьба за гарантии против произвольных арестов продолжалась несколько веков и привела наконец к действующему ныне закону habeas corpus, содержание которого будет изложено ниже. В новых европейских конституциях точно так же постоянно постановляется, что гражданин не может быть преследуем и задержан иначе, как по закону и в случаях, определенных законом. И у нас, в Уставе Уголовного Судопроизводства (ст. 8) постановлено, что "никто не может быть ни задержан под стражей иначе, как в случаях законом определенных, ни содержан в помещениях, не установленных на то законом".

Арест может быть троякого рода: 1) полицейское задержание по требованию общественной безопасности, например задержание бродяг, пьяных, сумасшедших; 2) предварительное задержание полицией или даже частным лицом в случае совершения преступления; 3) формальный арест по предписанию суда.

Главная гарантия против произвольных арестов состоит в том, что гражданин ставится под защиту суда. Полиции нельзя отказать в праве задержания; но задержанный должен быть в известный срок представлен суду, который постановляет уже окончательный приговор об аресте. Так, в Англии, полицейский (constable) может не только арестовать всякого, совершающего при нем преступление, но он вправе задержать лицо и по простому подозрению, и за это он не подвергается ответственности, даже если б открылось, что преступление вовсе не было совершено. При застижении на месте преступления или при преследовании общим криком (hue and cry), даже частное лицо уполномочивается арестовать другого по подозрению; но здесь надобно доказать, что преступление действительно было совершено и что подозрение было основательно. Право полиции задержать лицо при застижении на месте преступления или преследовании общим криком признается и в других законодательствах; но в этих случаях, так же как и при чисто полицейском аресте, требуется представление задержанного в суд, в установленный срок, например по прусскому закону и по нынешнему имперскому, не далее как на следующий день после задержания. У нас, в Уставе Уголовного Судопроизводства (ст. 254) исчислены случаи, когда полиция, при производстве предварительного дознания, имеет право пресечь подозреваемому способы уклониться от следствия. Вообще же, арест заподозренных преступников совершается не иначе, как по формальному предписанию судебной власти. Иногда требуется, чтобы оно было мотивированное. Впрочем, право издавать подобные предписания дается и административным лицам: так, в Англии, в случае политического преступления, приказ (warrant) может быть выдан Тайным Советом или государственным секретарем. Это право принадлежит и всем мировым судьям, которые имеют власть судебно-административную.

Несмотря на законные гарантии, лицо может быть арестовано незаконно. Против этого также необходимо ограждение. В этом отношении наибольшую гарантию дает знаменитый английский habeas corpus. Этот акт несколько раз подтверждался и пополнялся, в последний раз в 1679 году. Он постановляет, что судья, получивши от задержанного жалобу на незаконный арест, обязан немедленно послать предписание, так называемый writ of habeas corpus, в силу которого арестованное лицо должно быть представлено ему в течение двадцати дней, и тогда судья решает, правильно ли задержание или нет. Судья, отказавший в подобном предписании, подвергается за это штрафу в 500 фунтов ст. Крупные штрафы положены и за ослушание лиц, к которым обращено предписание. Тот же акт ограждает арестованного и от слишком продолжительного задержания: в нем постановлено, что задержанный должен быть судим не долее как во второй срок судебных заседаний со времени ареста. Если он в этот срок не подвергается суду, он во всяком случае отпускается на свободу. У нас в Уставе Уголовного Судопроизводства постановлено, что каждый судья и каждый прокурор, который, в пределах своего участка или округа, удостоверится в задержании кого-либо под стражей без постановления уполномоченных на то мест и лиц, обязан немедленно освободить неправильно лишенного свободы (ст. 10).

Закон дает гражданам гарантии и против произвольных арестов со стороны судебных властей. С этою целью определяется, в случае каких преступлений обвиняемый может быть отдан под стражу и когда он должен быть отпущен на поруки. Впрочем, здесь невозможно точное определение всех случаев. Всегда довольно значительный простор предоставляется усмотрению судьи. Английский Билль о Правах (bill of right) постановляет так же, что не следует требовать излишних залогов.

Наконец, существенное ограждение личной свободы состоит в том, что не допускаются административные наказания, например ссылка без суда. Коренное правило всякого законного порядка состоит в том, что никто не может быть наказан иначе, как по суду. В некоторых конституциях постановлено, что всякий должен быть судим своим законным судьей. Этим устраняются суды чрезвычайные, которые легко могут делаться орудиями произвола и притеснений.

Впрочем, это устранение чрезвычайных судов не безусловно. В особенных обстоятельствах, при внутренних смутах или внешней опасности, правительство уполномочивается самим законом учреждать чрезвычайные суды и прилагать административные аресты и наказания. Обыкновенный способ принятия чрезвычайных мер состоит в объявлении военного или осадного положения. При военном положении, права гражданской власти расширяются и она уполномочивается принимать необходимые для безопасности меры по соглашению с военной; в осадном положении вся власть переходит в руки военных властей. Эти различные полномочия, которым облекаются власти, называются также малым и большим осадным положением. У нас они носят название усиленной охраны. Принятие чрезвычайных мер может состоять и в приостановлении некоторых гарантий личной свободы. Так, в Англии, в случае внутренних смут, приостановляется действие habeas corpus, тем самым правительство получает право прибегать к произвольным арестам. Иногда временно отменяется и суд присяжных, слишком подверженных влиянию народных страстей. Для того и другого требуется особый акт парламента. Но некоторые конституции безусловно воспрещают все таковые меры. Так, бельгийская конституция постановляет, что конституция не может быть приостановлена ни в целом, ни в частях. То же имеет место в Швейцарии.

В результате ясно, что главная гарантия личной свободы заключается в независимом и беспристрастном суде. Поэтому хорошее устройство суда составляет дело первостепенной важности.

2. Неприкосновенность дома, бумаги и писем. Все это находится в ближайшей связи с личностью человека, а потому должно быть ограждено от произвола.

Неприкосновенность дома постановляется во всех новых конституциях. Этим охраняется спокойствие граждан. В Англии, где это начало наиболее развито, отсюда родилась поговорка: мой дом есть мой замок (my house is my castle). Это не значит, однако, что власть не может войти в дом, когда этого требует общественная безопасность. Но и это право ставится под защиту суда. Общее правило то, что в дом нельзя войти иначе, как по законному полномочию и днем; обыск же нельзя произвести иначе, как по письменному полномочию судьи, днем, при свидетелях, при хозяине и при домашних. Однако и здесь, в случае только что совершенного преступления, полиции должно быть предоставлено право обыска; иначе могут скрыться следы. Так, в Англии полицейский, который преследует преступника и подозревает, что он скрылся в доме, может сделать обыск и не дожидаясь судебного предписания. Если он ничего не найдет, он за это не отвечает. Полиция может проникнуть в дом и в случае подозрения, что там совершается преступление, а также при внешних опасностях, например в случае пожара или наводнения.

Эти правила относятся, впрочем, только к частным домам. В публичные дома, как-то: трактиры и кофейные, полиция всегда имеет право войти. В Англии к этому разряду относятся и наемные номера (common lodging-houses).

Неприкосновенность бумаг следует тем же правилам, что и неприкосновенность дома. Гарантии обыска распространяются на них. Что касается до вскрытия писем, посылаемых по почте, то в принципе этого нельзя не признать нарушением доверия со стороны правительства. Иногда это бывает необходимо для раскрытия преступления; но в таком случае вскрытие должно совершаться по судебному предписанию, а никак не по усмотрению административных властей. Здесь нет даже того повода, что след преступления может быть скрыт, ибо письмо может быть задержано, пока не получится предписание суда. Однако политические соображения весьма часто побуждают правительства уклоняться от этих начал. Даже в Англии практикуется вскрытие писем политического содержания, а так как закон этого не ведает, то нельзя установить никаких гарантий.

3. Свобода и неприкосновенность собственности. Собственность составляет первое и основное проявление свободы человеческой личности. Посредством собственности человек налагает руку на природу и действует в материальном мире. Здесь личное право выражается в двух началах: 1) в свободном распоряжении собственностью и 2) в ограждении ее от произвола власти.

Начало свободы собственности касается главным образом собственности поземельной, которая может подвергаться разнообразным ограничениям, тогда как движимая, по существу своему, ускользает от действия закона. Стеснения могут возникать как из государственных требований, так и из частных отношений, а чаще всего из тех и других вместе. Они порождаются, главным образом, смешением обеих областей. В древности, как мы видели, гражданское общество поглощалось государством. Классические государства строились по племенному типу. Земля присваивалась родам, и свободное ее передвижение подвергалось многочисленным стеснениям. Но с развитием личного начала и с постепенным выделением гражданского общества из государства ограничения падали, и начало свободной собственности выступало более и более. Римское право во времена Империи вполне выработало этот тип. Но средневековый порядок, исходя от противоположного начала, от поглощения государства гражданским обществом, опять опутал собственность со всех сторон. С поземельной собственностью соединялись общественные права и обязанности, которые лишали ее частного ее характера. На нее легли многообразные повинности, переходившие из рода в род; устанавливалась неделимость и неотчуждаемость владений; приобретение земли стеснялось сословными правами и привилегиями. Все это долго сохранялось и при возрождении государственного порядка. И тут, так же как относительно личной свободы, новое государство иногда налагало даже лишние путы во имя общественных требований. Но и здесь высшее государственное развитие повело к разграничению гражданской области и политической, а вместе и к освобождению поземельной собственности от всех лежавших на ней стеснений. Дух законодательства нового времени состоит в том, чтобы предоставить собственности полную свободу. Этим возвышается свобода : лица, а вместе и цена самой собственности. Свободное государство может покоиться только на свободной собственности. Это есть теоретически правильное, а вместе и выработанное жизнью отношение. Ограничения сохраняются во имя политических соображений, но они составляют исключения, а не правило. Поэтому нет ничего более противоречащего духу нового государства и всему развитию нового времени, как социализм. Отрицая личную собственность во имя государства, он поражает свободу человека в самых ее основах.

Из свободы собственности вытекают следующие начала: 1) свободное приобретение ее лицами всех состояний; 2) право выкупа всех лежащих на земле тяжестей, установленных, как в пользу частных лиц, так и корпораций. Сюда относится выкуп повинностей, идущих от крепостного и феодального права, а также десятины в пользу церкви. Это освобождение поземельной собственности совершилось во всей Западной Европе, ранее всего во Франции, затем в Германии, окончательно в 1848 году. В Англии, в сороковых годах издано было несколько законов с целью освободить так называемые copyholds. Ho вновь установленное в Ирландии фермерское право совершенно противоречит этим началам и объясняется лишь чрезвычайными обстоятельствами, в которых находится эта страна. У нас, Положением 19 Февраля установлен выкуп всех лежащих на земле повинностей. 3) Уничтожение законов, стесняющих право свободного распоряжения собственностью и свободного ее перехода из рук в руки. К такого рода установлениям принадлежат лены, майораты, субституции, фидеикоммиссы, также законы, воспрещающие дробление участков, наконец, общинное владение. Первые формы составляют обыкновенную принадлежность аристократического строя, ибо сохраняющаяся в роде поземельная собственность служит самой крепкой материальной опорой аристократии. Поэтому и в новых государствах они сохраняются настолько, насколько в них имеет значение аристократическое начало. В Англии они вошли в самые нравы. Установление мелких неделимых участков точно так же имеет ввиду создать некоторого рода сельскую аристократию, ибо наследник участка становится привилегированным лицом. Напротив, общее владение имеет ввиду поддержать экономическое равенство членов общины - начало совершенно несовместное с свободой. Как общее явление, общинное владение было порождением патриархального быта и должно было исчезнуть вместе с последним. У нас оно восстановилось в полной силе вследствие крепостного права и подушной подати и должно следовать судьбе этих учреждений. Бесправных крестьян можно было наделять по душам землей, принадлежащей помещикам или казне; но свободные люди, выкупившие свою землю на праве собственности, могут владеть ею только лично. Нынешнее наше общинное владение представляет остаток отжившего порядка и крепостных понятий. Его могут защищать социалисты, стремящиеся к национализации земли; но это одна из тех праздных фантазий, которым нет места в науке.

Освобождаясь от частной зависимости, собственность подлежит, однако, государственным тяжестям, а в случае нужды и принудительному отчуждению во имя общественной пользы. Подати и повинности налагаются, как мы видели, по усмотрению государственной власти. Единственная гарантия против произвола заключается в участии самих плательщиков или их представителей в установлении подати и в определении расходов, то есть в праве политическом. Последнее может ограничиваться местными нуждами или распространяться на общегосударственные потребности; это зависит от образа правления. Специальные повинности, или сервитуты, налагаемые для общественной пользы, могут быть или с вознаграждением или без вознаграждения; это зависит от их свойства. По французскому праву, общественные сервитуты, вообще, не подлежат вознаграждению. Но полная экспроприация всегда бывает с вознаграждением. Этого требует начало неприкосновенности собственности. Гражданин обязан уделить государству необходимую для общественных потребностей часть своих доходов; но если государство касается самого его права собственности, оно непременно должно дать ему справедливое вознаграждение. Иногда это совершается в виде общей меры, например при освобождении крестьян. Но подобная экспроприация всегда составляет исключение; она вытекает из потребности разрешить отношения двух классов, которые в течение веков были принудительно связаны законом. Освобождая подвластное сельское население, государство не может оторвать его от земли, с которой оно срослось всей своей жизнью. Справедливость и общественная польза равно требуют отчуждения собственности, однако с должным вознаграждением владельцев. В обыкновенной же гражданской жизни экспроприация устанавливается не в виде общих мер и не в пользу другого класса, а в отдельных случаях, когда известный участок земли необходим для общественных потребностей. Здесь важный вопрос заключается в том: кем определяется отчуждение собственности, законодательной властью или правительственной? Судебная власть здесь голоса не имеет, ибо отчуждение совершается во имя общественной пользы, а суд решает вопросы не о пользе, а единственно о праве. В Англии всякое отчуждение собственности устанавливается актом парламента; но это объясняется лишь тем, что в Англии парламент издает не только общие законы, но и частные постановления. Юридически правильное начало состоит в том, что закон устанавляет только общие правила; приложение же к частным случаям, решение вопроса о пользе в данных обстоятельствах, предоставляется правительственной власти, которая, однако, должна обставлять себя надлежащими исследованиями и совещаниями. Гражданину, с другой стороны, должна быть дана гарантия против произвола. Он не может оспаривать самого отчуждения, ибо это дело усмотрения; но он вправе требовать справедливого вознаграждения. С этой целью законом устанавливаются правила справедливой оценки. Лучшей гарантией служит оценка посредством присяжных, как это делается во Франции. В виде еще большей гарантии, французское законодательство определяет, что вознаграждение должно быть предварительное; в других законодательствах предварительное вознаграждение устанавливается только по мере возможности. Нельзя не заметить, что недавно введенное в Англии принудительное отчуждение, а равно и принудительное арендование частной собственности для образования мелких крестьянских участков противоречит коренным требованиям права. Так как граждане равны перед законом, то нельзя отнимать собственность у одних с тем, чтобы раздавать ее другим. Это может быть оправдано как чрезвычайная мера, когда нужно разрешить установленные или закрепление самим государством принудительные отношения между землевладельцами и сидящими на их земле крестьянами, но никак не для посторонних лиц. Как правило, принудительное отчуждение может совершаться только на общественные потребности, а не для частных нужд. Если правительство считает полезным умножение мелких участков, то оно может оказать им содействие общими мерами, как-то:, облегчением сделок, открытием кредита и т. п.; но покупка или арендование земли в том или другом случае есть дело частное, а не государственное, а потому принудительное отчуждение здесь неуместно. Всего менее допустимо предоставление такого чудовищного права местным выборным советам. Это значит дать большинству неимущих право самовольно распоряжаться собственностью имущих. Подобные постановления свидетельствуют о возрастающем влиянии демагогии в этой классической стране свободы.

Если частная собственность не может быть отбираема иначе, как с справедливым вознаграждением, то этому началу противоречит конфискация. Поэтому во многих конституциях конфискация безусловно воспрещается. Произвольная конфискация есть нарушение всякого права; приложение ее в виде законом установленного наказания является несправедливостью, ибо не простирается равно на всех и падает на невинных наследников. В конфискации можно видеть только революционное средство, которое в крайних случаях может быть оправдано, как мера общественного спасения, а не как законный способ действия.

4. Свобода промыслов и занятий. Занятия человека, определяясь его призванием и жизненными условиями, составляют его частное дело. Когда государство предписывает или запрещает гражданину известное занятие, оно нарушает его личную свободу и вторгается в область частных отношений. Поэтому свобода занятий составляет одно из основных прав граждан. Но признание этого начала требует, чтобы гражданская область была отделена от области политической и была основана на начале свободы, а эти условия установлены только в новое время.

В древности, когда гражданская область не имела самостоятельности, а промышленность основывалась главным образом на невольническом труде, свобода занятий не могла развиться. Еще менее было ей простора в средние века. Здесь занятие считалось частной привилегией того или другого разряда лиц. Подобно тому, что существовало в теократической системе каст, оно превратилось в наследственное достояние, соединенное с известной честью и правами и недоступное посторонним. Самые политические права граждан состояли в зависимости от их занятий. Государственный быт нового времени и тут водворил начало свободы, отделивши гражданскую область от политической. Занятия были предоставлены свободному выбору лиц и перестали сообщать права. Однако остатки прежнего порядка сохранились до новейшего времени. Они связаны с сословным и цеховым устройством.

Свобода занятий стесняется, когда лицам, принадлежащим к одному сословию, запрещаются занятия, присвоенные другому. Стеснение тем больше, чем труднее доступ в другое сословие. Так, например, в Пруссии до 1807 года запрещалось дворянам заниматься городскими промыслами, а переход из городского состояния в сельское и обратно был значительно затруднен. Эдикт 1807 года провозгласил полную свободу занятий. У нас, в том же 1807 году, позволено было дворянам вступать в гильдии, но заниматься ремеслами они все-таки не могли. С другой стороны, купцы не имели права винокурения. Этот промысл исключительно присваивался дворянам и чиновникам.

Свобода занятий стесняется и цеховым устройством, когда для вступления в цех требуются особенные условия, как-то: согласие членов или испытание в мастерстве. Цехи возникли в средние века, когда частные корпорации были владычествующей силой в обществе. Они присвоили себе право на исключительное занятие ремеслом, и это право было утверждено за ними государственной властью. Возникающее государство не только пользовалось этим устройством для своих целей, но даже само иногда вводило его в видах улучшения ремесел. И точно, при малой конкуренции, цехи могли быть полезны. Но с развитием промышленности все эти стеснения становятся излишними; свобода и связанное с ней соперничество обеспечивают хорошее производство гораздо лучше всякой регламентации. С водворением этих начал падает и цеховое устройство. Следы его сохранились еще в Германии, а также и у нас.

Однако и в настоящее время, в виде исключения, существуют занятия, которые, хотя остаются открытыми для всех, но требуют известных условий. Там, где нужна техническая подготовка, о которой публика не в состоянии судить и отсутствие которой может причинить вред, требуется испытание в мастерстве. Сюда относятся медики, аптекари, архитекторы, также стряпчие и адвокаты. Последним дается и корпоративное устройство для поддержания в них нравственного духа, ибо они занимают известное место в судебной организации.

Освобождаясь таким образом от сословных и цеховых преград, промышленность, вообще, подлежит общим условиям и стеснениям, которые налагает на нее государство в видах безопасности и общественной пользы. Но эти полицейские меры не касаются собственно экономических отношений, которые, как правило, предоставляются свободе. Здесь государство может вступаться лишь в качестве верховного опекуна над неполноправными лицами. На этом основана регламентация работ женщин и детей на фабриках. Но ограничение работы взрослых мужчин, в добавок пользующихся политическими правами, не оправдывается никакими юридическими началами. Это - вторжение государства в частную область. Всего менее допустимо введение этого закона по усмотрению большинства заинтересованных лиц в данной местности, как ныне предлагается в Англии. Если закон не делается обязательным для всех, то этим самым признается, что стеснение не вызывается требованиями общественного блага. Желание же большинства заинтересованных не дает ни малейшего юридического основания для стеснения прав меньшинства. Запретить человеку работать более восьми часов в день, потому что другие этого не желают, есть чистый акт насилия. Подобные меры, противоречащие истинным началам права, вызываются только старанием угодить большинству демократических избирателей, то есть демагогией. Это первый шаг к тому, что составляет существо социализма, к тирании массы. По самой своей идее, социализм есть отрицание свободы занятий. Там, где все орудия производства сосредоточены в руках государства, которое определяет к ним работников по мере надобности, о свободном выборе не может быть речи, так же как нет о нем речи в государственной службе. В последней начало свободы охраняется тем, что рядом с ней существует область частной деятельности, которой лицо может себя посвятить. Но там, где все люди превратились в служащих, для свободной деятельности не остается места. Социализм оказывается здесь тем, что он есть в своем существе полным отрицанием свободы во имя равенства. Такое устройство не только противоречит природе и достоинству человека, но оно является противоречием в самом себе.

Полицейские меры, стесняющие свободную деятельность граждан, могут быть двоякого рода: вред, приносимый известным действием, может или предупреждаться или пресекаться. Первая система требует, чтобы действие было предварительно разрешено правительством; вторая устанавливает общие правила и затем подвергает наказанию виновных в их нарушении. В первом случае нужно усмотрение, во втором - приложение закона; первое есть всецело дело правительственной власти, второе - окончательно подлежит власти судебной. Которая из двух систем лучше, на это нет безусловного правила; все зависит от обстоятельств. Иногда лучше предупредить зло, нежели пресекать его, когда оно уже произошло. Но это возможно, только поставив деятельность лица под опеку власти. Поэтому чем более развивается начало свободы, чем более предоставляется простора личной самодеятельности, тем более система предупреждения заменяется системой пресечения. Можно сказать, что в образованном обществе последняя составляет правило, а первая - исключение.

Это относится не только к промышленной, но и к духовной деятельности. Последняя, по существу своему, нуждается в просторе, а с другой стороны, она необходимо ограничивается и стесняется потребностями государственной жизни. Вред, причиняемый духовной деятельностью, большей частью не материальный, а нравственный, но от этого он не менее существен. Всякий общественный порядок держится не одной материальной силой, а также, и еще более, нравственным строем общества. Во имя этого нравственного строя стесняются проявления личной свободы. Эти стеснения могут быть более или менее значительны. Чем выше и крепче общественный порядок, тем более он способен допустить в себе начало свободы. Но во всяком случае это начало не безусловное; оно всегда подлежит ограничениям во имя общественного блага.

Личные права, относящиеся к этой области, суть свобода совести и свобода мысли. Первую, как сказано, удобнее рассматривать в связи с отношениями государства к церкви; вторая же принимает различные формы, которые требуют отдельного рассмотрения. Сюда относится:

5. Свобода преподавания. Здесь свобода мысли обращается на занятие, имеющее предметом обучение юношества. Ясно, какое огромное влияние может иметь эта деятельность на все нравственное и политическое настроение общества. Поэтому государство не может не обратить на нее особенного внимания. Как право, свобода преподавания признается только в свободных государствах; но и тут она подвергается значительным ограничениям.

Область, в которой проявляется эта деятельность, двоякая: частная и общественная. Сообразно с этим, свобода преподавания принимает двоякую форму. Она заключает в себе: 1) свободу частного преподавания и заведение частных школ; 2) свободу преподавания в государственных заведениях.

Относительно права давать частные уроки существует троякая система. 1) Оно может быть предоставлено вполне свободе частных лиц. Так делается в Англии; так делалось и в Пруссии по отмененному закону 1810 года. 2) Могут требоваться известные условия способности: право давать частные уроки, как постоянное занятие, за известную плату, предоставляется только лицам, выдержавшим установленное испытание и получившим диплом. Это - система самая рациональная, соединяющая требования свободы с высшими условиями общественной жизни. Она господствует во Франции и у нас. 3) Для приобретения права давать частные уроки требуется особое дозволение правительства. Это - система предупреждения, приложенная к частному преподаванию. Она была установлена в Пруссии инструкцией 1839 года.

К частному преподаванию относится и чтение публичных лекций; но здесь вопрос осложняется: это не только преподавание, но и публичное сходбище. Поэтому здесь прилагаются правила, установленные для последних.

Право открывать частные школы также подлежит двоякой системе: предупреждения и пресечения. Свобода преподавания состоит здесь в том, что каждый может открывать частную школу без предварительного разрешения правительства. Однако и тут обыкновенно постановляются условия, доказывающие способность, а иногда требуется исполнение известных формальностей. Сверх того, правительство сохраняет право надзора за тем, чтобы преподавание или воспитание не было противно нравственному закону и не вредило здоровью учеников. Надзор родителей в этой области бывает совершенно недостаточен. В случае нарушения правил, закрытие школы происходит по приговору или судебной власти или высшей учебной. Напротив, система предупреждения состоит в том, что открытие школ происходит не иначе, как с разрешения правительства, которое при этом предписывает правила, надзирает за преподаванием и закрывает школы по своему усмотрению.

Относительно права открывать школы, существенный вопрос состоит в том, кому оно предоставляется: частным лицам, товариществам, или, наконец, признанным законом корпорациям, например церкви. Для всех этих разрядов существуют особые нормы. Общие правила свободы преподавания вполне приложимы только к отдельным лицам. Относительно товариществ сюда присоединяются те начала, которыми управляется свобода товариществ вообще. Наконец, начало свободы преподавания, по существу своему, вовсе не приложимо к корпорациям. Здесь оно является уже не личным правом, истекающим из свободы мысли, а правом юридического лица, имеющего совершенно другой характер. Нередко католическое духовенство взывает к началу свободы, чтобы получить право заводить частные школы и даже университеты. Но церковь - не частное лицо, а корпорация, имеющая духовную власть над людьми. Духовенство, облеченное этою властью, может употреблять ее для привлечения детей в свои школы и для отвлечения их от школы государственной. Это выходит уже из области свободы преподавания. Конкуренция частных лиц с школами, которые поддерживаются правительством или общинами, есть законная конкуренция свободы с правительственной деятельностью; но конкуренция церковных школ с государственными есть конкуренция одной власти с другой. Поэтому право заводить частные школы может быть дано духовенству не на основании свободы преподавания, а на основании большего или меньшего влияния, которое государство предоставляет церкви в светской области. Это влияние может быть весьма благотворное, но каково бы оно ни было, государство не может упускать из виду, что церковь составляет независимый от него союз, обладающий громадными нравственными средствами; предоставление ему воспитания юношества значительно увеличивает его силу. Со стороны частных лиц и даже товариществ подобная опасность немыслима. Таким образом, здесь вопрос решается не началами личной свободы, а отношением государства к церкви.

Право заводить школы может распространяться только на низшие и средние заведения, или также на высшие. Последнее существует лишь там, где допускается свобода товариществ, ибо высшие заведения превышают средства отдельных лиц. Так, в Бельгии учреждены два свободных университета, один - в Левене, основанный духовенством, другой - в Брюсселе, учрежденный либеральной партией. То же право признается и современным французским законом. Но вообще, учреждение высших школ частными товариществами не может считаться нормальным явлением. Товарищества для низших школ имеют обыкновенно благотворительную цель; общества же для учреждения высших школ, когда они вступают в конкуренцию с правительством, всегда имеют ввиду дать преподаванию направление в духе известной партии; а так как обучение юношества всего менее должно совершаться в духе партии, то польза подобных учреждений весьма сомнительна. Они вполне уместны лишь там, где государство вовсе не вступается в это дело и все народное образование предоставляет частной инициативе, как это делается в Англии. Но и это не может быть признано нормальным явлением в современной жизни.

Наконец, весьма важный вопрос состоит в предоставлении прав государственной службы ученикам частных школ. Там, где эти права не даются, или ученики частных школ не допускаются к государственным экзаменам наравне с другими, там всякая конкуренция становится невозможной. Но, разумеется, права могут быть предоставлены только школам, заявившим себя хорошим преподаванием. В этом отношении установленная у нас система весьма рациональна.

Что касается до свободы преподавания в государственных школах, то она основана на свободе науки. В прусской конституции постановлено, что наука и ее преподавание свободны. Это относится собственно к университетам. В низших и средних школах научное преподавание, по существу своему, не может пользоваться свободой; это разрушило бы всякую педагогику. Но и в университетах свобода преподавания естественно ограничивается требованиями нравственности и государственной жизни. Здесь, как и везде, свобода может быть употреблена во зло. В конституционных государствах возникает при этом довольно щекотливый вопрос: несколько государство вправе в это вступаться и до какой степени преподаватели должны пользоваться бессменностью? Но этот вопрос относится не к личным правам граждан, а к устройству народного образования. Преподаватели в государственных школах - не частные люди, а должностные лица.

6. Свобода печати. Печать есть публичное и письменное выражение мысли. Человеческая мысль подлежит действию власти, только когда она проявляется в слове. Это проявление может быть частное или публичное. Первое должно совершаться вполне беспрепятственно. Человек не подлежит наказанию за свои мнения, пока они не выражаются публично или не переходят в преступление действия. Частная жизнь, вообще, должна оставаться неприкосновенной. Это - первое требование всякого разумного государственного порядка. Поэтому, когда правительство наказывает за частные разговоры или частные письма, оно поступает деспотично. Но публичные проявления мысли становятся делом общественным, а потому подлежат ограничениям, ввиду охранения чести отдельных лиц, нравственности, религии и государства.

Публичные проявления мысли могут быть изустные и печатные. Изустная речь может быть произнесена в нарочно созванном собрании или, случайно, в публичном месте. В последнем случае она подлежит действию уголовных законов, карающих публичные оскорбления религии, нравственности и власти. В первом же случае речь становится орудием общественной деятельности; здесь прилагаются постановления, определяющие право собраний.

Что касается до печати, то она составляет одно из самых могущественных орудий политической деятельности. Здесь личное право переходит в политическое. Поэтому она подвергается большим ограничениям; нежели те права, которые вращаются в области частной деятельности. Главные формы печати суть книги и периодические издания. К ним нередко прилагаются различные правила.

Вообще, здесь может действовать или система предупреждения или система пресечения. При системе предупреждения, сочинения печатаются не иначе, как с дозволения правительства. В этом состоит цензура. Здесь свобода печати вовсе не существует как право, ибо в свет является только мысль, допущенная правительством. Цензура может быть весьма слабая, и печать фактически может пользоваться значительной свободой, но это - не право, а снисхождение власти. Как общее правило, при существовании цензуры, ответственность за статьи должна быть снята с писателя и возложена на цензора; так и было, например, во Франции во времена Реставрации. Но у нас, при существовании цензуры, вместе с цензором подвергался ответственности и писатель. Это значило наказывать мысль, а не ее обнародование, ибо ответственность за последнее принимает на себя цензор, давая разрешение.

Кроме цензуры, к предупредительным мерам относится разрешение периодических изданий, а также разрешение типографий и книжных лавок. И то и другое может существовать даже при уничтожении цензуры, как, например, у нас в настоящее время. Сюда же принадлежат и административные разрешения или запрещения розничной продажи газет. Все эти меры уместны только в самодержавных государствах, где, по самому политическому положению, печать может пользоваться лишь весьма ограниченной свободой.

Меры пресечения бывают двоякого рода: административные и судебные. Система административных взысканий прилагается собственно к журналам, которые служат самым сильным орудием политической деятельности. Она изобретена во Франции, во времена второй Империи, а впоследствии введена и у нас. Эта система состоит в праве административной власти давать журналам предостережения в случае нарушения правил или вредного направления, затем временно приостанавливать издание после повторенных предостережений, а наконец и совершенно прекращать журнал. Тут свобода печати не уничтожается, ибо каждый может под своей ответственностью печатать все, что ему угодно, но наказание предоставляется усмотрению правительства, а не суду; следовательно, свобода печати не обеспечена от произвола. И этот порядок вещей уместен только в самодержавном правлении, где не допускается существование независимой политической силы, каковой является периодическая печать. В конституционных государствах, где признается политическая свобода, эта система может быть допущена лишь как временная потребность диктатуры.

Судебное пресечение состоит в том, что виновный в нарушении законов о печати подвергается суду и наказанию. Здесь свобода печати становится настоящим правом, ибо она ставится под защиту судебной власти. Но и эта гарантия может быть большая или меньшая, смотря по степени независимости суда. Высшим обеспечением права обыкновенно считается суд присяжных, которые берутся по жребию из публики, а потому совершенно независимы от правительственной власти. Но нельзя не сказать, что присяжные, вообще, слишком подвержены общественным увлечениям и именно в этого рода делах всего менее являются беспристрастными судьями. Если писатель находит в них самую надежную гарантию, то для государственных требований они представляют, напротив, наименьшее обеспечение. Всего важнее эта гарантия там, где коронные судьи не пользуются должной независимостью и где, поэтому, без суда присяжных, писатель, ставший в оппозицию к правительству, не был бы ничем огражден от произвола.

Система пресечения предполагает издание закона, определяющего преступления печати и ответственные за них лица. Первое составляет весьма трудную задачу для законодательства, ибо невозможно определить в точности, что составляет преступление и что - нет. Оттенки и извороты мысли ускользают от точного определения. Закон поневоле принужден ограничиваться общими указаниями и предоставить приложение усмотрению суда.

В законах о печати важно не только охранение государственного порядка от разгара политических страстей, но и ограждение лиц от позора и клеветы. В первом отношении можно установить общим правилом, что существующий государственный строй должен быть огражден от нападок со стороны печати. Только весьма крепко укоренившиеся учреждения способны выносить полную свободу. Но здесь именно всего труднее определить черту дозволенного обсуждения. Во втором отношении различаются публичные и частные лица и действия. Различаются также оскорбления, клевета и диффамация, или оглашение позорящих обстоятельств. Что оскорбления и клевета подлежат наказанию в печати, так же как и в частной жизни, в этом не может быть сомнения; но нелегко определить, что составляет оскорбление и что - нет. Тут все опять зависит от усмотрения суда. По английскому закону, пасквилем (libel) считается всякая публикация, сделанная с целью замарать репутацию другого, подвергая его ненависти, презрению или осмеянию. Относительно же диффамации различается оглашение действий публичных и частных. Общее правило то, что частная жизнь не подлежит печатному оглашению; она должна оставаться неприкосновенной. Поэтому, в случае диффамации, не допускаются доказательства позорящих фактов. Если бы каждое частное лицо, при распространении о нем печатно позорящих слухов, принуждено было перед судом доказывать их неосновательность, то жизнь сделалась бы невыносимой. Напротив, оглашение действий публичного лица, совершенных им в качестве такового, не подлежит наказанию, если будет доказана истина факта. Одна из главных задач свободной печати состоит именно в раскрытии злоупотреблений. Надобно сказать, однако, что при свободе печати, меры, принимаемые для ограждения лиц, вообще, весьма недостаточны, и чем шире свобода, чем менее она сдерживается нравами, тем более печать наполняется самой бесстыдной ложью и клеветой. Для унижения политических противников все считается дозволенным. Франция и Соединенные Штаты представляют тому яркие примеры.

Что касается до ответственных лиц, то таковыми могут быть: 1) писатель; 2) издатель; 3) распространитель сочинения; 4) хозяин типографии. Но последний подвергается ответственности за содержание сочинения только в случае, если скрываются автор и издатель; обыкновенно же типография отвечает лишь за неисполнение законных формальностей. Если иногда подвергают ответственности и типографию, то это делается в видах большого стеснения свободы печати. В журнале главное ответственное лицо есть издатель или редактор. Иногда устанавливаются особые ответственные лица (gerant responsable), но это ведет лишь к тому, что настоящие виновники избегают кары, а наказание несут подставные лица. Что касается до писателя, то в журнале он часто остается неизвестным, вследствие чего он ускользает от ответственности. Во избежание этого, предписывается иногда подпись имени автора под каждой статьей. Это правило было установлено во Франции после Февральской революции и сохранялось при второй Империи. Но оно не уничтожает возможности для редактора взять на себя ответственность, подписав свое имя. В сущности, ответственность писателя совершенно иная относительно книг и относительно журнальных статей. Книга есть всецело его произведение; в ней автор излагает и проводит свои мысли. Издатель берет на себя только материальную часть; он доставляет средства для обнародования сочинения. Поэтому здесь главная ответственность должна падать на писателя. Журнал, напротив, издается под руководством редактора, который проводит в нем свои мнения; сотрудник играет второстепенную роль. Поэтому и ответственность должна падать главным образом на первого.

При карательной системе, для политических журналов вводятся иногда залоги. Они состоят в денежных взносах, которые обеспечивают уплату штрафов. Но главная цель их состоит в том, чтобы сосредоточить журналы в руках людей с состоянием; этим возвышается уровень журналистики, но вместе с тем ей придается более силы. Это учреждение существовало в Англии и во Франции и поныне существует в Австрии. Но в Бельгии взимание залогов запрещено конституцией. К той же цели ведет и наложение на журналы высокой штемпельной пошлины.

Из всего этого ясно, что меры законодательства относительно свободы печати бывают более или менее строги, смотря по характеру сочинения. Главные стеснения обращаются на периодические издания политического содержания, ибо они оказывают наибольшее влияние на общество. Журнал является не столько выражением мысли, сколько орудием деятельности. Книги, напротив, имеют более теоретический характер; они служат настоящим поприщем для разработки мысли. Вообще, они спокойнее, обдуманнее и основательнее, они требуют и большей работы; в них менее места для страстей и увлечений. Поэтому свобода печати нередко начинается с освобождения книг от цензуры, в то время как журналы остаются ей подверженными. Так было в Германии после 1815 года и некоторое время во Франции во времена Реставрации. Книги не подлежат также ни административным взысканиям, ни залогам. Нормальное правило во всяком законодательстве, отменяющем цензуру, следовательно допускающем некоторую свободу мысли, состоит в том, что книги подвергаются каре и уничтожению не иначе, как по суду. Тут административные взыскания являются действием чистого произвола.

Середину между книгами и журналами составляют брошюры. Заменяя отчасти журналы, они подвергаются большим стеснениям, нежели книги. Поэтому, при неполной свободе печати, иногда освобождаются от цензуры книги выше известного числа листов. Так, в Германии, до 1848 года, освобождались книги выше двадцати печатных листов, у нас в настоящее время выше десяти.

Наконец, свобода печати зависит не только от законов, но и от приложения. В Англии законы о печати весьма строги. Возмутительным пасквилем (seditious libel) считается всякое сочинение, имеющее целью возбудить ненависть, презрение или неудовольствие против королевы, правительства, обеих палат парламента, или судебных учреждений, или побудить подданных к незаконным изменениям существующих установлений, государственных и церковных, или, наконец, возбудить чувства неприязни и вражды между различными классами. Кощунственным пасквилем признается всякое сочинение, отрицающее истины религии или стремящееся возбудить презрение к церкви или распространять безнравственные мнения. Но все эти постановления остаются мертвой буквой. На деле, английская печать пользуется неограниченной свободой. С 1838 года не было ни одного политического преследования по делам печати, за исключением нескольких дел в Ирландии, в 1848 году, по поводу возникших там волнений. Нравы здесь сильнее закона; при консервативном настроении общества жизнь делает безвредными всякие излишества.

7. Свобода собраний. Собрания могут быть различного рода: случайные или нарочно созванные, частные или публичные, в зданиях или на воздухе, наконец с политическим или неполитическим характером. Все это устанавливает различия и в тех ограничениях, которым собрания подвергаются со стороны закона.

Нет сомнения, что частные собрания должны быть предоставлены свободе. Они, правда, могут служить предлогом для недозволенных целей; но это должно быть доказано, как всякое преступное действие. Возможность злоупотреблений не уничтожает правила, что частная жизнь должна быть изъята от вмешательства власти. Публичные же собрания могут служить весьма сильным средством для возбуждения общества; ограничения здесь необходимы.

Правила могут быть различны, смотря по характеру собрания. Случайные сходбища или столпления подлежат действию полицейских распоряжений. Полиция может всегда разогнать их, когда они нарушают порядок или безопасность. В случае сопротивления может быть употреблена сила; обыкновенно предписывается предварительное увещание, или даже формальное прочтение приказания разойтись. В мирное время вообще запрещается употреблять военную силу иначе, как по требованию гражданской власти.

К собраниям, сзываемым с определенной целью, опять прилагается или система предупреждения или система пресечения. В первом случае всякое публичное собрание допускается не иначе, как с разрешения правительства. Разрешение не снимает, однако, ответственности с участвующих лиц, ибо, дозволяя собрание, правительственная власть не берет на себя ответственности за то, что в нем не будут происходить противозаконные поступки. Эта система была доведена до крайних пределов во Франции во времена второй Империи. Существовавшее по уголовному кодексу правило, воспрещавшее общества числом более двадцати человек без предварительного разрешения, было распространено и на простые собрания. В настоящее время требуется только предварительное заявление. У нас, вообще, собрания не требуют разрешения (Угол. Улож. ст. 366), за исключением общенародных игр, забав и театральных представлений, которые не допускаются иначе, как с разрешения полиции (Уст. пред. и пресеч. преступ. ст. 194). Запрещаются также сходбища и собрания для совещаний или действий, противных общей тишине и спокойствию (там же, ст. 157); а так как определение того, что противно спокойствию и тишине, принадлежит полиции, то этим постановлением всякие собрания ставятся под контроль правительственной власти. Кроме того, публичные собрания ограничиваются и тем, что объявления в газетах требуют предварительного разрешения полиции. Следовательно, изъяты от разрешения только собрания, о которых не объявляется, да и те могут быть предварительно запрещены. Вообще, в самодержавных государствах о свободе собраний, как праве, не может быть речи.

Меры пресечения состоят в праве полицейской власти распустить состоявшееся уже собрание, а в случае совершения противозаконных действий предать виновных суду. Для этого необходимо, чтобы власть заранее была предупреждена о цели собрания, месте и ораторах. Полиция всегда должна иметь право присутствовать на сборищах и надзирать за соблюдением закона. Наконец, общее правило - что собрание должно быть безоружное.

Нередко меры предупреждения и пресечения прилагаются различно к различного рода собраниям. Собрания на воздухе, как наиболее опасные по своей многочисленности и легче могущие подать повод к волнениям, подвергаются предупредительным мерам, когда собрания в домах предоставляются свободе. Так постановлено, например, в Бельгии и Пруссии. В Англии существует полная свобода митингов и на воздухе, причем, однако, полицейская власть всегда имеет право распустить собрание, нарушающее тишину, и все обязаны повиноваться под страхом строгого наказания. Только в чрезвычайных случаях парламент разрешает правительству предварительное запрещение собраний.

8. Свобода товариществ. Товарищества, или ассоциации, или общества, как принято у нас их называть, суть постоянные соединения людей для известных целей. Они составляют еще более сильное орудие действия, нежели собрания, а потому подвергаются еще большим ограничениям.

Товарищества различаются по целям: они могут быть промышленные, благотворительные, литературные, учение, общежительные, религиозные, политические. Последние собственно одни могут быть опасны для государства; поэтому их следует отличить от других. Однако законодательства редко делают это точным образом; так как политические цели могут скрываться под другими, то установляется общая система для всех. Только некоторые виды промышленных товариществ, особенно развившиеся в наше время, вызвали специальные законодательные меры. Таковы компании на акциях. Для них устанавливаются известные законные правила; вообще, требуется разрешение правительства ввиду ограждения публики от обмана. Подробности относятся к гражданскому праву.

Относительно же всяких других товариществ, исключая политические, возникает вопрос: требуется ли для них дозволение правительства? Этот вопрос разрешается различно в различных законодательствах. Во Франции, как мы видели, требуется разрешение для всякого общества, состоящего более нежели из двадцати человек. Это старое правило сохранилось до настоящего времени, вследствие того что доселе не издан давно обещанный закон об ассоциациях. Точно так же и у нас запрещается заводить общества или товарищества без ведома или согласия правительства. Всякое законом не утвержденное общество полиция не считает действительным, и если она признает его бесполезным и правила его противными общему благу или частной пользе, то подвергает уничтожению и запрещению; виновных же отсылает к суду (Уст. пр. и пр. преступ. ст. 164, 166, 169). В других законодательствах, напротив, всякие общества могут составляться без предварительного разрешения. В Бельгийской конституции (ст. 20) прямо постановлено, что право вступать в товарищества не может быть подвергаемо никаким предварительным мерам. То же постановлено и в Прусской конституции. Закрытие незаконных обществ предоставляется окончательно для судебной власти, как в Пруссии, или же административному суду, как в других германских государствах. Первое составляет нормальную гарантию свободы товариществ.

Существенный вопрос относительно всяких товариществ состоит в том, могут ли они образовать юридические лица или нет. Этот вопрос не разрешается началом свободы. Он будет обсуждаться ниже, в главе о корпорациях.

Что касается до политических товариществ, то само собой разумеется, что они совершенно воспрещаются в самодержавных государствах и могут быть разрешаемы лишь при существовании представительных учреждений. Однако есть формы, которые и в свободных странах подвергаются особенным стеснениям и даже запрещениям, как опасные для государства. Так, во Франции запрещены политические клубы, то есть политические общества, имеющие постоянные публичные заседания. Они всегда были самым сильным орудием революционных действий. Вообще, запрещаются всякие тайные общества, а также общества, которых члены обязываются повиновением неизвестным им властям или просто безусловным повиновением кому бы то ни было. Такие постановления существуют в Англии, а равно и в Пруссии.

9. Право прошений. Здесь надобно отличать жалобы от собственно прошений. Первые касаются нарушенного права или интереса, вторые служат выражением нужд. От тех и других отличается адрес, выражающий мысли и чувства подающих его лиц, но не заключающий в себе никакой просьбы. Большая часть законодательств не отличает, впрочем, точным образом жалоб от прошений.

Обыкновенная жалоба на нарушенное право идет судебным порядком, на нарушенный интерес - порядком административным. Первое есть собственно иск; здесь окончательной инстанцией является приговор верховного судилища. В административном же порядке жалоба идет по установленной иерархии и может дойти до верховной власти. В конституционных государствах жалобы могут подаваться и палатам, и это составляет гарантию для нарушенных интересов; но палаты не решают дела, а только рассматривают его и с своим мнением передают подлежащему министру.

Прошения имеют ввиду получение выгоды или облегчение тяжестей; но они могут касаться и общих государственных вопросов, и тогда они получают значение политическое. Такой характер они могут иметь только в представительном устройстве; в самодержавных же государствах политические прошения не допускаются. Они противоречат самому существу этого образа правления. У нас, вообще, запрещается учинять прошения скопом или заговором. Виновные в нарушении этого правила берутся под стражу и отсылаются к суду (Уст. пр. и пр. пр. ст.. 158, 162). В свободных же государствах право прошений считается одним из существенных прав граждан; обыкновенно оно вносится в конституции. Из него не исключаются даже несовершеннолетние и иностранцы, что, впрочем, не имеет существенного значения. Однако, так как это право может сделаться поводом к волнениям и к угрожающему давлению на власти, чему история революций представляет многочисленные примеры, то оно подвергается ограничениям. Вообще, запрещается подавать прошения толпой; запрещается также просителям лично входить в палату. Иногда ограничивается число подписей: в Англии в прежнее время не допускались прошения, подписанные более нежели двадцатью лицами. Но такое ограничение противоречит существу политического права и ныне более не встречается. Вообще, запрещаются только прошения от коллективного имени, ибо здесь лица остаются неизвестными, что подает повод к обману. Всякий должен подписываться за себя. Коллективные прошения допускаются только от корпораций, составляющих юридическое лицо. Но здесь возникает сомнительный вопрос: до какой степени могут быть до пускаемы политические прошения от корпораций? Что корпорации имеют право просить о своих пользах и нуждах, в этом не может быть сомнения. Но относительно общих политических вопросов между публицистами существует разногласие. Многие и это право считают необходимой принадлежностью политической свободы. Но против этого представляются весьма существенные возражения. Прежде всего здесь необходимо сделать различие. Право подавать политические прошения не может быть присвоено корпорациям, имеющим определенное частное назначение. Они существуют только для известной цели, которой и определяется их круг действия.

Члены этих корпораций могут подавать политические прошения как граждане, но не от юридического лица. С другой стороны, подобное право еще менее может быть присвоено корпорациям, имеющим вместе и административное значение, каковы, например, общины. Административный порядок нарушается, когда подчиненная власть вступается в общие политические дела и становится органом известной политической партии. Притом, в этой области, решения большинства не имеют обязательной силы для меньшинства, которое, с своей стороны, имеет право прошения. Следовательно, в политических вопросах всегда уместны прошения граждан от собственного имени. Однако общие политические вопросы обыкновенно отражаются и на местных нуждах, а так как прошения о последних не возбраняются местным органам, то нет возможности провести определенную черту между теми и другими.

В конституционных государствах, где допускаются политические прошения, они подаются палатам, и притом обыкновенно палате представителей. Но во Франции, во времена второй Империи, прошения могли подаваться только Сенату, а не Законодательному Корпусу. Это объясняется умалением прав последнего; он был низведен на второстепенную роль. Как сказано, палаты не решают дела, и могут только высказать свое мнение; но при парламентском правлении от этого мнения зависит судьба министерства.

Глава III. Политические права граждан

Политическое право в собственном смысле состоит в участии граждан в действиях власти. Сюда принадлежат две категории прав: 1) участие в решениях, лично или через представителей; 2) доступ к должностям.

На первом основано разделение граждан на деятельных и страдательных, или политически полноправных и неполноправных. Первые пользуются политическими правами, вторые - нет. Но и действительные граждане могут иметь различные права: участие в действиях власти может ограничиваться местными делами и подчиненными сферами или же оно может простираться и на участие в верховной власти. Это зависит от образа правления.

В обоих случаях участие граждан в действиях власти может быть или непосредственное или через выборных. Первое может предоставляться всем или только некоторым. Мы уже видели то и другое в непосредственной демократии, в аристократии и в смешанных республиках. Те же явления встречаются и в административной области. Непосредственное участие граждан в управлении представляет у нас мирской сход. Мы находим его и в общинах Северной Америки. Личным правом голоса в решении дел нередко пользуются и члены высшего сословия, как в политической, так и в административной области. Так, иногда в областных и в общинных собраниях участвуют, по собственному праву, дворяне, крупные землевладельцы и лица, наиболее обложенные податями.

Что касается до избирательного права, то здесь следует рассмотреть, как оно проявляется и действует. Это определяется избирательными законами, которые устанавливают условия и порядок выборов.

Прежде всего необходимо определить условия правоспособности для избирателей. Это зависит от той сферы, на которую распространяется действие права. Во многих государствах установлены одинакие условия правоспособности в политической области и в административной. Так, в демократиях, где политическим правом пользуются все, одни и те же избиратели естественно имеют право голоса и в общих выборах и в местных. Иногда и в конституционных монархиях установляется в обоих случаях один общий ценз. Однако нельзя признать подобное устройство рациональным. Очевидно, что для участия в местных делах требуется меньшая способность, нежели для участия в делах государственных. Даже в пределах местного управления требуется меньшая способность для участия в общинных делах, близко знакомых всем, нежели для областных, где интересы крупнее, а потому требуют более обширных соображений. Кроме того, самое начало способности имеет различное значение в различных сферах государственной жизни. Наибольшее значение принадлежит ему в политической области, где господствует общий государственный интерес, требующий общего разумения. Напротив, в административной области, которая гораздо ближе к частным интересам, избирательное право, кроме начал свободы и способности, определяется и степенью участия каждого в совокупном интересе. Здесь поэтому вполне уместно представительство интересов, которое в политической области составляет ненормальное явление и противоречит собственно государственным началам. На этом основании в административной сфере дается иногда право голоса и женщинам, ибо, владея собственностью, они имеют интерес в расходах. У нас они своим голосом не пользуются лично, а передают его по доверенности мужчинам; но новейший английский закон о местном управлении предоставил им личное участие в выборах. Это начало собственно не государственное, а подходящее к частному праву. На том же основании, избирательное право соразмеряется иногда с количеством собственности, как это делается в компаниях на акциях. Так, в Англии, в местном управлении общественной благотворительностью и другими отраслями, избиратели, до последнего времени, имели от одного до шести голосов, по количеству собственности; только изданный в нынешнем году (1894) закон отменил все множественные голоса. Впрочем, это последнее начало может иметь ввиду и политическую цель, именно - предоставление перевеса зажиточным классам. Мы уже видели, что ценз по степеням устанавливается и в политической области.

При издании избирательных законов весьма важно знать наперед, хотя приблизительно, количество и качество избирателей. Здесь невозможно действовать наобум, ибо от большей или меньшей широты избирательного права зависит успех или неуспех самих выборных учреждений. Но для того чтобы не идти впотьмах, надобно примыкать более или менее к установленному порядку и к существующим группам, ибо только отсюда можно получить сколько-нибудь определенные данные. Чисто теоретическое законодательство всего менее здесь уместно.

Вторая задача избирательных законов состоит в определении избирательных округов. Отдельные местности являются живыми членами государственного организма. В местных делах каждая имеет свое особое управление; в общих делах они должны участвовать сообразно с своим значением в целом. Распределение народного представительства по округам дает, вместе с тем, возможность гражданам сговориться насчет выборов. При этом может проявиться и все разнообразие направлений, господствующих в обществе, с устранением, однако, тех, которые имеют характер совершенно частный или случайный. Округ соединяет в ceбе разнообразие элементов, которые должны прийти к общему соглашению. Поэтому только то направление имеет право на политическое представительство, которое yпело привлечь на свою сторону большинство в тех или других местностях.

Избирательные округи могут быть или те самые, которые существуют для местного управления, или чисто искусственные, установленные единственно для политических выборов. Последнее нельзя считать рациональным; это - случайное соединение людей, друг друга не знающих. Оно может быть иногда допущено лишь в видах удобства. Но и обыкновенные административные округи могут быть больше или меньше. Выборы могут производиться в общинах, в уездах, в областях. Чем меньше округ, тем более меньшинство имеет возможность провести своих кандидатов. При весьма незначительных делениях может случиться даже искусственное преобладание меньшинства. Положим, например, что народонаселение в 100000 человек распределяется на 10 избирательных округов, по 10000 человек, выбирающих каждый одного представителя. Положим далее, что в шести округах по 6000 человек принадлежат к одной партии, а по 4000 к другой; в четырех округах, наоборот, по 9000 принадлежат ко второй, а по 1000 к первой. Во всех округах в совокупности большинство составляет 60000, а меньшинство 40000; тем не менее первое будет иметь четырех представителей, а второе - шесть, тогда как при одном общем округе все десять представителей были бы от большинства, а меньшинство не имело бы ни одного. Понятно из этого примера, какое влияние распределение округов может иметь на исход выборов. Отсюда старание правительств и партий устроить это дело сообразно с своими видами. Во Франции, во времена второй Империи, это практиковалось в обширных размерах. Города раздроблялись на участки, которые произвольно соединялись с селами, где большинство было обеспечено за правительством. Но еще с большей беззастенчивостью подобные выкройки округов производятся в демократической Северной Америке. Там они получили техническое название gerrymandering, от фамилии лица, которое с особенным искусством упражнялось в этих проделках.

Величина округа имеет значение и для самого характера представительства. Чем больше округ, тем больше в нем преобладает точка зрения общих государственных интересов, но зато тем отдаленнее отношение избираемых к избирателям. Поэтому здесь сильнее проявляется влияние общих политических партий, тогда как местные влияния отходят на задний план. Напротив, чем меньше округ, тем теснее связь выборного с избирателями, тем последние могут выбирать сознательнее, наконец, тем больше для них удобства; но зато местные интересы могут получить преобладание над государственными.

Из этого ясно, какую существенную задачу избирательных законов составляет определение округов и как важен в особенности вопрос, какой власти предоставляется это право: законодательной или правительственной. Произвольное изменение округов правительством дает последнему самое сильное средство действовать на выборы. Но так как последние должны выражать свободное мнение страны, то подобный порядок нельзя считать нормальным.

С определением округов связано и распределение по ним представителей. Каждый округ может выбирать одного, как ныне делается во Франции, или нескольких, смотря по количеству населения, или, наконец, целый список, что называется выбором по списку (scrutin de liste). Чем больше округ, тем, разумеется, большее количество представителей приходится выбирать. Выгоды и невыгоды обоих порядков те же, которые указаны выше.

Когда определены округи, нужно составить списки избирателей. Обыкновенно ведутся постоянные списки, в которых ежегодно делаются нужные изменения. Существенный вопрос состоит в том, кому поручается ведение списков и чем обеспечиваются права граждан. Обыкновенно списки составляются общинными, окружными или корпоративными властями. Во Франции этим заведуют мэры, в Англии - шериф и общинные власти, в Пруссии - ландраты и бургомистры. Они проверяются или высшими административными властями, или особенно назначенными для того лицами. Таковы в Англии ревизующие юристы (revising barristers). Списки должны быть заблаговременно обнародованы, так чтобы неправильно исключенные могли жаловаться. Жалобы на неправильное внесение или исключение могут приноситься и сторонними избирателями, ибо это вопрос публичного права, касающийся всех. Первоначально жалоба приносится или той административной власти, которая составляет списки, или образуемой для этого особенной коллегии. Но и здесь высшая гарантия права заключается в возможности апеллировать к суду. В Англии это достигается учреждением ревизующих юристов с апелляцией высшему суду (Court of common pleas). Во Франции, даже во времена второй Империи, избиратели могли жаловаться мировому судье, с апелляцией в Кассационный Суд. Эта гарантия тем нужнее, чем более самое составление списков находится под влиянием администрации.

Выборы требуют приготовительных действий; происходят совещания избирателей, объяснения кандидатов. Без этого подача голосов совершается впотьмах. Для того чтобы борьба была возможна, необходима свобода. Избирательные совещания и циркуляры кандидатов должны быть изъяты от мер, стесняющих свободу собраний и печати. Это и делается во всех странах, где выборы имеют настоящее значение и не превращаются в пустую формальность, руководимую правительством. Но даже при полной свободе, какая существует в Англии и Америке, эти приготовления требуют сложной организации и нередко огромных издержек для печатания и распространения воззваний и объявлений, для найма агентов и помещений. Это в значительной степени ставит выборы в руки богатых людей. При этом возможны крупные злоупотребления, против которых направлены разнообразные законы о подкупах.

Самое производство выборов нуждается в организации. Необходима управляющая ими коллегия, или бюро. Оно составляется или из местных властей, как в Англии, иногда под председательством судьи, как в Бельгии, или из лиц назначаемых правительством, как в Пруссии, или, наконец, из лиц, избираемых самими избирателями, как было установляемо во Франции при июльской монархии. Иногда заседателями или счетчиками становятся старшие и младшие члены избирательной коллегии.

Подача голосов может быть тайная или явная. Первое основано на том, что выбор есть личное право, которое руководится совестью, второе - на том, что это публичная обязанность, которая должна исполняться под контролем всех. Первое ограждает независимость лица от всяких посторонних влияний, второе признает, что выборным правом должно пользоваться только лицо, котоpoе в политической своей деятельности может поступать независимо. Но последнее есть предположение, на деле неосуществимое; а так как выборное начало в основании своем есть право, то тайная подача голосов во всяком случае заслуживает предпочтения.

Явная подача голосов бывает гуртом или поименно, поднятием рук или разделением голосующих, с запиской в протокол. Тайное голосование совершается: 1) посредством записок; 2) баллотировкой. Последняя требует предварительного предложения кандидатов. Она возможна только в сравнительно небольшом собрании. В Англии, в местных выборах, записки рассылаются по домам, что составляет слишком большое облегчение для избирателей. При всяком голосовании исход выборов решается счетом, и здесь особенно важен контроль над теми, кто заправляет выборами и считает голоса. При тайном голосовании нужно, чтобы записки подавались действительно закрытыми и чтобы голоса считались правильно. Лучшей гарантией слежки присутствие самих избирателей при ящике. Когда же выборы продолжаются несколько дней, необходимо, чтоб и ящики и самая комната, где они хранятся, были запечатаны. Во Франции, во времена второй Империи, запечатанные ящики отсылались для счета в главный город, что легко могло давать повод к злоупотреблениям.

Выборы могут быть непосредственные или по степеням. Последний способ состоит в том, что первоначальные избиратели выбирают из выборщиков, которые уже, в свою очередь, выбирают представителей. В этой системе предполагается, что народ неспособен избирать представителей, потому что имеет мало понятия о политических вопросах, но способен избирать доверенные лица, которые могут столковаться. Через это выборы переходят в руки более возвышенного класса. Но в политических выборах это в сущности только лишняя операция, ибо действие партий начинается с первой инстанции, которая и определяет исход. Этот способ избрания имеет значение при малоразвитой политической жизни, вообще там, где нужно избирать доверенные лица, но он не уместен там, где вопрос идет не столько о качествах лица, сколько о его направлении. Кроме того, при таком порядке, меньшинство или совершенно вытесняется, или может искусственным образом превратиться в большинство. Мы видели, что при мелких округах меньшинство может иногда получить более представителей, нежели большинство. Если затем все выборщики соединяются для выбора новых лиц, то очевидно, что меньшинство будет иметь перевес, а большинство останется вовсе без представителей. Особенное значение эта система получает там, где избиратели разделяются на классы, как в Пруссии. Так как все три класса выбирают одинакое число выборщиков, то очевидно, что перевес получают высшие.

От выбора по степеням отличаются те, которые производятся выборными коллегиями, например, местными палатами в Сенат Соединенных Штатов или выборщиками от общинных советов в нынешний французский Сенат. Таково же у нас избрание губернских гласных уездными земскими собраниями. Подобная система может иметь основанием различные политические и административные соображения. Отделяя избранного от массы избирателей, она вместе с тем возвышает уровень представительства.

Наконец, выборы подлежат проверке. В народном представительстве она предоставляется самому собранию, которое утверждает или уничтожает выборы. Иногда то же право предоставляется и местным собраниям, например у нас, по положению 1864 года, земским учреждениям. Но обыкновенно жалобы на неправильность выборов приносятся высшей административной власти и рассматриваются порядком административным или административно-судебным.

Таковы права избирателей и устройство выборов. Что касается до избираемых, то для них нередко устанавливаются особые условия. Таковы: 1) пол. Только мужчины допускаются к выборным должностям. В настоящее время существует сильная агитация в пользу распространения этого права на женщин, но доселе она не увенчалась успехом. 2) Возраст. Там, где для пользования избирательным правом требуется только совершеннолетие, для избираемости полагается иногда высший возраст, например, в Бельгии 25 лет для Палаты Представителей и 40 лет для Сената. 3) Иногда требуется высший ценз. Так, например, в Англии до 1858 года для представителей требовалось 600 фунтов ст. дохода в графствах и 300 в городах. Бельгийская конституция устанавливает ценз избираемости в Сенат в 1000 гульденов прямых податей. Но иногда, наоборот, от избираемого не требуется никакого ценза, тогда как он требуется для избирателей. Так, в Англии законом 1858 года отменены все условия избираемости. Но безвозмездное отправление должности делает ее доступной только состоятельным людям.

В настоящее время принадлежность к известному сословию не составляет уже условия избираемости. Но это начало играло важную роль как в древности, так и в средние века. В Риме первоначально все высшие должности замещались патрициями; только мало-помалу, вследствие упорной борьбы, к ним получили доступ и плебеи. В средние века общее правило было, что каждое сословие избирает представителей от себя. И теперь еще там, где сохранилось сословное устройство, высшему сословию может быть предоставлено исключительное право на занятие известных должностей. Но в этом можно видеть только остаток отживающего порядка.'

Тот же переворот совершился и в порядке назначения в должности от правительства. И здесь сословное устройство влечет за собой привилегированное положение высшего сословия, как относительно занятия должностей, так и относительно сроков службы. У нас, до конца ХVII века, препятствие возвышению людей незнатных полагало местничество. Но польза государства требует назначения способнейших, к какой бы категории граждан они ни принадлежали. Поэтому высшее политическое развитие рано или поздно ведет к тому, что государственные должности делаются одинаково доступны всем при исполнении известных условий. Главное заключается в достаточном образовании. Вследствие этого, даже при сохранении сословий, устанавливается общий для всех ценз образования. Посредством него доступ к должностям становится всеобщим правом.

Глава IV. Обязанности граждан

Обязанности граждан, так же как и права, могут быть двоякого рода: обязанности их как частных лиц, подчиненных власти, и обязанности как членов государства. Первые можно назвать личными; они могут распространяться и на иностранцев. Вторые суть обязанности политические, или служебные; они касаются исключительно подданных.

Первая личная обязанность гражданина есть повиновение. Мы видели уже, что подданные обязаны безусловным повиновением верховной власти в области гражданских отношений. Границы здесь могут быть только нравственные, а не юридические. Но это повиновение не есть подчинение произволу, а подчинение закону. Верховная власть издает законы, определяющие как права и обязанности различных властей, так и права и обязанности граждан. Повиновение держится в установленных законом пределах: это - повиновение законно. Таково общее правило. Поэтому, когда известная ограниченная власть, или даже отрасль верховной власти преступает назначенные ей законом пределы, обязанность повиновения прекращается. Никто не обязан повиноваться власти, которая действует без законного права, или без тех форм, которые закон требует для того, чтобы приказание имело законную силу. Это - начало, вытекающее из самого существа государственных отношений. Оно было бы безусловно, если бы пределы власти всегда были точно и ясно обозначены законом. Но это далеко не всегда бывает. Власть, требующая повиновения, может действовать в уверенности, что она держится в пределах закона, а гражданин может быть противного мнения. Самый закон, по своей неясности, может подать повод к различным толкованиям. Если, по всякому сомнительному вопросу, каждый гражданин будет считать себя в праве сопротивляться власти, то водворится анархия. Таким образом, в этих пределах, которые весьма растяжимы, вопрос о законном повиновении становится сомнительным. Как же он решается?

Здесь могут быть разные системы, смотря по тому, которому началу дается предпочтение: праву или порядку. 1) Можно требовать повиновения во всех случаях, причем подчиненному предоставляется право жалобы. Эта система возможна только при неограниченной монархии, но несовместна с разделением властей, ибо здесь нет высшей власти, к которой можно апеллировать. Правительство может воспользоваться своим правом для низвержения законного порядка, и тогда всякий дальнейший путь прегражден. 2) Можно разрешить сопротивление всякий раз как предполагается превышение власти или незаконное действие. Это - английская система. Здесь суд является верховным решителем права и судьей всех действий администрации. Но для этого необходимо, чтобы суд, вынуждающий повиновение, сам имел отчасти административный характер; такова именно английская мировая юстиция. 3) Можно разрешить сопротивление только в известных случаях, когда зло значительно и неисправимо, или когда власть действует совершенно вне круга своих обязанностей, не имея на то никакого полномочия. Первое оправдывается правом нужды; второе называется эксцессом. Такова прусская система. Но здесь нелегко определить случаи, когда дозволяется сопротивление, между тем как обязанность повиновения должна быть совершенно ясная.

Можно сказать, что законное повиновение должно быть общим правилом; но для обеспечения порядка власть должна быть облечена самим законом достаточными полномочиями. В случае сомнения, гражданин должен вообще, исключая крайних случаев нужды, оказать повиновение и затем принести жалобу подлежащей власти. И здесь лучшим для него ограждением служит независимый суд.

Этим решается и вопрос о чрезвычайных обстоятельствах, которые заставляют иногда правительственную власть превышать свои права и действовать чрезвычайными мерами. Она должна быть заранее на то уполномочена законом. Если же закон этого не предвидел и полномочия не дал, то гражданин должен повиноваться, пока существует власть судебная или законодательная, к которой есть прибежище и которая может исправить беззаконие. Если же и эта власть низвергнута, то всякое право прекращается и вопрос переходит уже на чисто фактическую почву.

Сопротивление может быть страдательное, то есть простое неповиновение, или деятельное, с употреблением силы. Простое неповиновение, вообще, не наказывается уголовным законом, а влечет за собой только принуждение. Если при этом полиция превышает свою власть, то она подлежит ответственности. Так принято в Пруссии и во Франции. У нас, в случае если несколько человек согласятся не исполнять какие-либо предписания властей или законом установленные повинности, зачинщики и подговорщики подвергаются наказанию (Уг. Улож. ст. 306). Точно так же наказывается ослушание и неповиновение полицейским и другим стражам в случае упорства при увещании (ст. 311). Подлежит наказанию и неисполнение издаваемых законными властями обязательных постановлений. Наказание за полицейские проступки может налагаться или административной властью или судебной. Требование законного порядка состоит в том, чтобы все этого рода дела ведались судом; это составляет важнейшую гарантию для граждан.

Что касается до деятельного неповиновения, то оно может состоять или в насильственном сопротивлении, или в открытом восстании. Первое касается отдельных лиц и случаев; второе составляет совокупное действие. Насильственное сопротивление незаконным требованиям является последствием начала законного повиновения, лишь бы оно не переходило в обратное насилие. Выше были указаны различные точки зрения, на которые может становиться законодательство. Открытое же восстание может быть оправдано только правом нужды, когда правительственная власть, преступая свои права, ниспровергает законный порядок. Нарушение права вызывает восстание, которое, в свою очередь, может иметь последствием разрушение существующего строя. Но это крайний случай; в обыкновенный законный порядок право восстания не может входить. Французская конституция 1793 года провозглашала не только правом, но и священной обязанностью граждан восставать против власти, нарушающей народные права; но это было узаконение анархии.

Другая личная обязанность, не только юридическая, но и нравственная, есть верность, то есть образ мыслей и действий, клонящийся к сохранению государства и к поддержанию существующей власти. Она утверждается присягой, хотя имеет силу и без этого. Юридические ее последствия состоят 1) в том, что всякое действие, могущее нанести вред государству, как, например, сношения с неприятелем, наказывается как измена. 2) Иногда устанавливается обязанность доносить о преступных действиях, угрожающих государству и законной власти. Однако общественное мнение, вообще, осуждает доносы. Основания тому разные: прежде всего донос есть нарушение частного доверия, нередко сопровождаемое даже обманом, ибо трудно узнать что-нибудь достоверное, не притворяясь участником. Поэтому правительство, которое не может обойтись без тайных агентов, принуждено употреблять для этого людей весьма низкого свойства, сопоставление с которыми унижает человека в глазах общества. К этому присоединяется и то, что на политические преступления, вообще, смотрят весьма снисходительно. Они нередко бывают следствием благородного увлечения, а потому доносчики осуждаются. В особенности когда преступление уже совершено, жалость и человеколюбие удерживают от выдачи преступника, преследуемого властью. Последнее обстоятельство имеет такую силу, что некоторые законодательства, например прусское и австрийское, прямо избавляют от обязанности доносить о совершенных уже политических преступлениях. Но с другой стороны, нельзя отрицать, что донесение о преступных действиях составляет несомненную гражданскую обязанность, проистекающую из верности. Это прилагается и к политическим преступлениям. Государство не может не считать их преступлениями и не наказывать строго. Оборотная сторона заставляет только осторожнее и снисходительнее относиться к тем, которые не донесли о том, что знали.

Третья личная обязанность граждан есть тягло. Оно состоит в доставлении государству необходимых для него средств. Сюда принадлежат как вещественные, так и личные повинности, имеющие имущественный характер. Вещественные состоят в уплате податей. Мы видели, что в средние века на Западе подать была делом личным; уплата производилась не иначе, как с согласия плательщиков, которые нередко контролировали и расходы. С развитием государства уплата податей становится общей гражданской обязанностью; согласие плательщиков заменяется контролем народного представительства. Свобода от податей может быть справедлива только там, где известные лица, взамен их, несут другие государственные тяжести. Изъятия из этого начала объясняются исторически и имеют смысл только при отсутствии представительного порядка: здесь изъятие от податей заменяет недостаток контроля.

Справедливости противоречит и неравномерное распределение податей. Мы видели, что гражданин обязан платить подати пропорционально своему имуществу. Излишнее обременение низших классов так же несогласно с этим началом, как и прогрессивный налог, который общую, равно падающую на всех обязанность заменяет произволом. Но установить эту пропорциональность и применить ее к государственным потребностям дело нелегкое. Это составляет существенную задачу финансовой политики.

То же относится и к натуральным повинностям. Они состоят в удовлетворении общественных потребностей натурой, а не деньгами. Повинности бывают вещественные и личные. Большей частью они вызываются недостатком денег и носят местный характер. Личные повинности, падая преимущественно на местное рабочее население, вообще, весьма неуравнительны. В прежнее время, например у нас в России, личными повинностями удовлетворялись не только местные, но и общегосударственные потребности. Это возможно было только при крепостном состоянии, ибо исполнение этих обязанностей сопряжено с полным стеснением личной свободы. Высшее развитие государственного хозяйства, а вместе и начала свободы, ведет к постепенной замене натуральных повинностей денежными. Но в исключительных случаях без первых нельзя обойтись. Особенно в военное время они принимают весьма обширные размеры. Иногда заранее уже организуется целая система, которая приводится в действие при наступлении военных обстоятельств. Такова, например, поставка лошадей.

К политическим или служебным повинностям относится прежде всего военная повинность. Она бывает двоякого рода: 1) военно-полицейская: такова служба в национальной гвардии или в местной милиции; 2) служба в постоянном войске.

Повинность может падать: 1) на известные сословия, 2) на все народонаселение, способное носить оружие; 3) на определенную часть народа.

По существу своему, военная повинность вытекает из принадлежности гражданина к государству. Всякий обязан защищать свое отечество. Поэтому изъятия здесь не должны быть допускаемы. Если военная повинность падает только на известные сословия, с исключением других, то это опять объясняется исторически. В средние века дворянство было по преимуществу военным сословием; оно и несло службу вместе с своими подвластными. Когда затем стали вводиться регулярные войска, оно, по своему положению, заняло в них высшие места, обязательно или добровольно; рядовая же служба легла на низшие сословия. Но со временем привилегированное сословие было избавлено от обязательной службы, ибо высшие военные должности вовсе не нуждаются в повинности. Последняя поэтому осталась только на низших. Справедливость требует общего уравнения. Оно и последовало во всех новых европейских государствах. Но на Западе, с подчинением всех граждан общей повинности, представителям народа было предоставлено право согласия на набор.

В виде исключения, известные военные повинности падают иногда специально на известное сословие или народонаселение, по особенному его положению. Таковы наши казаки и австрийские военные поселения.

Вторая форма военной повинности есть вооружение целого народа. Она возможна там, где нет постоянного войска, требующего специального занятия. В древних республиках это было общее учреждение. Оно существует и в новое время для национальной гвардии и для милиции, причем, однако, делается исключение для лиц, которым служба была бы слишком тяжела или которые несут другие служебные обязанности. Таково устройство в Швейцарии, где военные силы ограничиваются милицией. Эта система может существовать и при сочетании милиции с постоянным войском. Все те, которые не поступают в постоянное войско, причисляются сперва к запасу, а затем к милиции, и несут службу в случае надобности.

Третий способ есть набор, или конкрипция. Это была до недавнего времени обычная форма при существовании постоянного войска. По этой системе повинности подлежат все, но она падает только на известную часть народа, которая выделяется тем или другим способом. Этих способов два: жребий и семейные очереди. Предпочтение того или другого, а также и различные их сочетания составляют дело практических соображений.

При этом возникает вопрос о замещении: должно ли быть допускаемо добровольное замещение одного лица другим? Если считать военную повинность личной обязанностью каждого гражданина защищать свое отчество, то, без сомнения, - нет. Но такой взгляд, последовательно проведенный, ведет к всеобщему вооружению. Как же скоро допускается жребий и выделяется только известная часть народа, как скоро это не такая обязанность, которую должны нести все без изъятия, так нет причины не допускать замещения, если известное лицо не желает посвятить часть своей жизни этой специальности и находит средство исполнить обязанность через другого. Это может быть даже выгодно для государства, ибо этим обеспечивается лучшее приготовление к другим карьерам. На этом основаны льготы образования.

В некоторых государствах, именно в Англии и в Соединенных Штатах, военная повинность вовсе не существует. Это возможно только там, где страна, по своему положению, ограждена от внешних нападений, а потому не требуется значительное войско. Однако в Англии милиция обязательна, если не достает охотников; но к этому давно уже не прибегали. В прежнее время там существовала насильственная вербовка матросов, которая ныне отменена.

Другая политическая повинность состоит в исправлении разных государственных должностей. Принудительное исправление должностей существовало уже в древности. Таковы были римские куриалы. В средние века феодальные владельцы, кроме военной службы, обязаны были заседать в суде. При развитии государственных потребностей в особенности развилась система служебных повинностей. В России она достигла громадных размеров. Служилые люди несли обязательную военную службу, а посадские отправляли разные должности по финансовому управлению под ответственностью избирателей. Но чем выше поднималось государство, чем более совершенствовалась его организация, тем более эта система падала, как несовместная с истинно государственными началами. Должность требует способности и усердия, а потому не может быть предметом повинности, которая простирается на всех способных и неспособных. В настоящее время обязательное отправление службы осталось только для немногих случаев, которые оправдываются особенными условиями или составляют остаток отжившего порядка.

К такого рода политическим повинностям принадлежит отправление должности присяжных. Здесь требуются только беспристрастие и здравый смысл, а для дел гражданских и политических - некоторое умственное развитие. Они назначаются жребием, по списку, из которого выключаются неспособные. К этому мы возвратимся при изложении устройства суда.

Сюда же принадлежит занятие низших полицейских должностей, или в виде местной повинности, или в чрезвычайных случаях, как в Англии, где при недостатке полиции могут быть обязательно назначаемы специальные констебли.

Глава V. Корпорации

Кроме физических лиц, имеющих известные права и несущих известные обязанности, в государстве существуют и юридические лица. Граждане, соединяясь в частные союзы, образуют постоянные тела, облеченные правами, имеющие обязанности, а нередко и власть над своими членами. Такие тела называются корпорациями. Корпорация есть частный, постоянный союз граждан, образующий юридическое лицо.

Слово корпорация принимается, впрочем, и в более обширном смысле: им обозначается всякое юридическое лицо, даже помимо входящих в состав его физических лиц. Вообще, основанием юридического лица может быть или союз физических лиц, или учреждение, образующее единое юридическое целое, которому присваиваются известные права и обязанности, например благотворительное заведение. Оба значения тесно связаны между собой. Во всяком союзе есть две стороны: совокупность физических лиц, связанных в одно целое, и юридическое устройство, их связывающее. И то и другое может быть субъектом прав и обязанностей. Для юридического лица, как постоянного учреждения, физические лица становятся делом второстепенным: они меняются, а юридическое лицо остается одно и то же. Присвоенные ему права принадлежат не физическим лицам, а целому, помимо входящих в состав его лиц. Поэтому в английском праве корпорациями называются даже такие юридические лица, которые представляются одним только физическим лицом, например священник, как должность, с которой соединяются известные имущественные права, ибо и здесь лица меняются, а права, присвоенные должности, остаются те же. Этого рода корпорации называются единичными (corporation sole), в отличие от собирательных (corporation aggregate), составленных из нескольких лиц. Последние могут быть или членами или органами корпорации. В первом случае это будет союз, или корпорация в тесном смысле, во втором это будет учреждение, которое управляется физическими лицами, но существует помимо их, для какой-либо общественной цели. И то и другое лежит в существе гражданских отношений. Мы имеем здесь дело не с реальными, а с юридическими, то есть идеальными началами. На таких идеальных началах строится все человеческое общежитие. Само государство есть такой идеальный субъект, носитель прав и обязанностей.

Корпорации, как собирательные лица, отличаются от простых товариществ, которые не суть юридические лица. В товариществе физические лица соединяются для общей цели, но не образуют единого лица, которое является субъектом прав и обязанностей помимо членов. Но так как связь лиц может быть более или менее тесной, то между товариществами и корпорациями существуют средние формы. Таковы компании на акциях. Они составляют юридические лица и могут быть субъектами прав и обязанностей. Члены остаются здесь даже вовсе неизвестными, почему такого рода товарищества называются безыменными (societe anonyme); акционеры меняются беспрерывно, а общество остается одно и то же. Однако юридическое лице не существует здесь помимо членов; оно не имеет своего имущества, отдельного от имущества последних. Капитал общества принадлежит не юридическому лицу, а самим членам, по мере их участия в предприятии. Здесь юридическое лицо не есть собственно единое лицо, а собирательное имя, целое, составленное из раздельных, хотя связанных постоянной связью и меняющихся частей.

Самые корпорации разделяются на несколько видов. Они различаются: 1) по своей цели. Корпорации могут быть промышленные, каковы цехи, учение и художественные, как, например, академии, университеты, ученые и художественные общества, увеселительные, например клубы, благотворительные, например больницы и богадельни, религиозные, например монастыри. Наконец, могут быть корпорации, обнимающие собой множество различных целей. Таковы общины, которые суть союзы местных жителей во имя общих интересов; таковы же сословные общества, которые суть союзы известного разряда лиц. 2) В связи с различием целей состоит различное отношение корпорации к своим членам. Там, где цель специальная, члены входят в корпорацию только для удовлетворения этой цели, которая может составлять общественную потребность, будучи собственно для частных лиц посторонней или случайной; таковы ученые и благотворительные общества. В другие корпорации лица вступают всеми своими отношениями или, по крайней мере, целой стороной своей жизни. Здесь цель не посторонняя, но главным образом благо самих членов. Могут быть и корпорации с смешанным характером, где специальная цель составляет вместе призвание целого разряда лиц, например цехи. Союзы с специальною целью можно назвать обществами, союзы с полнотой отношений - корпорациями в тесном смысле. Таким образом, мы будем иметь три вида юридических лиц: общества, корпорации и учреждения, хотя надобно заметить, что терминология здесь далеко не установилась. 3) Корпорации, вообще, могут быть частные и государственные; первые суть субъекты частных прав, вторые получают общественную власть и входят в состав государственных учреждений. Первоначальное значение корпорации частное: этосоюз во имя известного интереса, около которого соединяются физические лица. Поэтому корпорации принадлежат к гражданскому обществу. Но интерес, составляющий цель корпорации, может иметь более или менее общественный характер; а так как все общественные интересы составляют цель государства, то корпорации могут сделаться органами государственных целей. Тогда они облекаются властью и получают политическое значение. Само государство может учреждать корпорации для своих целей; таковы, например, университеты. В этом отношении корпорации разделяются 4) на корпорации, образующиеся по инициативе членов, и на корпорации, установленные государством.

Из всего этого ясно, что корпорации, вообще, имеют смешанный характер, отчасти гражданский, отчасти государственный. Поэтому и права их относятся, с одной стороны, к гражданскому праву, с другой - к государственному. Однако из этого не образуется особое общественное право, как предполагал Моль. Начала гражданского права и государственного исчерпывают все содержание; новых начал к ним не прибавляется, а происходит только сочетание тех и других. Собственно государственным правом определяется как внутреннее устройство политических корпораций, так и отношение частных и политических корпораций к государству. Последний вопрос касается корпораций вообще; первый же решается различно, смотря по свойству и значению союзов.

Отношение частных корпораций к государству состоит в следующем:

1. Они получают свое бытие от государства. Иногда против этого начала возражают во имя свободы; однако принадлежащее государству право не подлежит сомнению. От воли частных лиц не может зависеть образование юридического лица, независимого от их воли. Частным соглашением могут образоваться товарищества, а не юридические лица. Самопроизвольное образование корпораций есть начало средневековое. В то время вольные люди не признавали над собой высшей власти и могли образовать совершенно самостоятельные союзы. Но с развитием государственных начал державные права частной воли исчезают и подчиняются высшим требованиям. Необходимость государственного утверждения относится в особенности к корпорациям, преследующим какую-либо общественную цель. Здесь одно государство может судить о том, требует ли эта цель установления независимого от частной воли юридического лица. Что касается до союзов, имеющих ввиду частное благо членов, то относительно их государство может ограничиться изданием общего закона, на основании которого они могут получить корпоративные права, и признанием тех, которые подходят под установленные правила. Так учреждаются компании на акциях.

2. Уставы корпораций утверждаются государством, ибо ими определяются права и обязанности юридического лица и отношения его к членам. И тут может быть издан общий устав, сообразно с которым учреждаются союзы.

3. В пределах устава корпорациям предоставляется автономия. В случае нарушения прав членов, вопрос решается судебной властью. Правительство, с своей стороны, сохраняет право надзора за тем, чтобы не было постановлено ничего противного законам и уставу.

4. На основании устава корпорации могут пользоваться имущественными правами; они приобретают и отчуждают имущество, вступают в обязательства, ведут тяжбы. Но относительно приобретения имуществ, в особенности корпорациями, учреждаемыми с общественной целью, государство может постановить такие ограничения, какие оно считает нужными, ибо приобретенное корпорациями имущество изымается из обращения, а потому накопление его может быть вредно.

5. В пределах устава корпорация пользуется самоуправлением. Однако государству всегда принадлежит право контроля; оно состоит защитником юридических лиц, так же как и малолетних, ибо физические лица, представляющие юридическое лицо и управляющие его делами, могут употреблять корпоративное имущество на свою собственную пользу, а юридическое лицо лишено возможности само себя защищать. Его права охраняются государством, которое блюдет вместе с тем интересы будущих поколений. Контроль государства естественно тем обширнее, чем более цель корпорации имеет общественный характер.

6. Корпорация, на основании устава, принимает новых членов и таким образом продолжается и восполняется сама собой. Пока она имеет частный характер, государство в это не вмешивается.

7. Наконец, государство всегда имеет право уничтожить корпорацию, которой цель потеряла значение или сделалась вредной для общества. Прекращение юридического лица не может зависеть от воли физическим лиц, входящих в его состав, ибо это не частное товарищество, а постоянное учреждение, над которым представляющие его в данную минуту физические лица не имеют власти. Эта власть может принадлежать только государству: оно дает бытие юридическому лицу, оно же его уничтожает. Однако, если это корпорация, преследующая частные цели, то самим уставом могут быть поставлены условия, при которых ее существование может прекратиться общим решением членов.

Если корпорация владеет имуществом, то спрашивается: кому оно принадлежит по ее уничтожении? Это вопрос весьма спорный. Здесь может быть троякое решение: 1) оно может быть возвращено наследникам тех, кто его пожертвовал; 2) оно может быть разделено между членами корпорации; 3) оно может быть обращено на пользу государства.

Первое решение не может считаться юридически правильным. Независимо от трудности разыскания наследников, когда прошло долгое время, невозможно определить, какова была бы воля жертвователя, если бы он остался жив, а цель, которую он имел ввиду, и условия ее осуществления совершенно изменились. Надобно признать общим правилом, что кто пожертвовал своим имуществом для общественной цели, тот отказался от всякого на него права. Поэтому, если цель прекращается, то имущество не возвращается в частную собственность, а продолжает быть достоянием общества.

Второе решение может быть допущено там, где корпорация существует для блага членов или где этого требует самая общественная польза. Так, например, общинные земли делятся иногда между членами на том основании, что они приносят более дохода в частных руках, тем самым возвышается благосостояние общины, а вместе и целой страны. Но это решение не может быть принято там, где юридическое лицо существует для общественной цели. Здесь имущество его не служит пользе членов, а удовлетворяет общественной потребности; поэтому оно перестает иметь частный характер, следовательно не может быть обращено в частную собственность. В таком случае наследником упраздненной корпорации является государство, 1) потому что оно, вообще, наследует выморочные имущества; 2) потому что оно представитель всех общественных целей. С прекращением той частной цели, для которой существовала корпорация, имущество ее обращается на другую общественную цель, оставаясь достоянием уже не частного союза или учреждения, а общества как единого целого, то есть государства.

Другой возникающий при этом вопрос состоит в том, какой власти принадлежит право установлять и уничтожать корпорации - законодательной, правительственной или судебной. На практике этот вопрос решается различно; но по теории это право должно принадлежать правительственной власти. Это частное действие, а не общая норма, а потому оно не подлежит законодательной власти, которая может лишь устанавливать для этого общие правила. Только там, где корпорация представляет совершенно специальное явление, не подходящее под существующие правила, требуется особый закон. С другой стороны, это действие определяется не правом, а пользой, и потому не подлежит власти судебной.

Таковы общие начала, которые прилагаются к частным корпорациям, как существующим для блага членов, так и преследующим те или другие общественные цели частными средствами. Что касается до политических корпораций, то они в большей или меньшей степени становятся органами государства и сообразно с этим получают известные права. Эти права могут состоять в следующем: 1) власть над своими членами, имеющую юридическую силу, а потому поддержанную государством. Частная корпорация может пользоваться над своими членами добровольно признанной властью, но юридической силы ее решения не имеют. Все, что корпорация может сделать, это исключить из своей среды члена, не подчиняющегося законным ее постановлениям. 2) Участие в государственном управлении. 3) Разного рода пособия и преимущества. Соответственно полученным правам, на политические корпорации могут быть возложены известные обязанности относительно государства, как-то: разного рода повинности, ответственность за своих членов, исполнение государственных требований. Политические корпорации могут иметь происхождение общественное или государственное. Они могут образоваться из частных союзов, которые государство облекает политическими правами, или же они учреждаются государством для собственных целей. В последнем случае государство даст им устройство, сообразное с этими целями, и распоряжается ими по усмотрению. В первом случае государство сохраняет над ними все права, которые принадлежат ему над частными корпорациями, и сверх того, вступается более или менее в их внутреннее устройство и управление, смотря по значению, которое они имеют для государства и по тем правам, которые они от него получают.

Таким образом, государство, вручая корпорации известную власть, может 1) предоставить себе право утверждать выборных должностных лиц, или даже назначать некоторых от себя. Но при назначении всех должностных лиц правительством корпорация теряет свой характер; она становится чисто государственным учреждением. 2) Даруя корпорации политические права, государство постановляет общие правила для вступления в нее посторонних лиц, или же оно само предоставляет себе право вводить посторонние лица в ее состав, например, через возведение в дворянское достоинство. Этими способами корпорации остаются открытыми. Иначе политические права становятся частным достоянием немногих лиц, что противоречит государственному их значению. Замкнутыми или сами себя выполняющими корпорациями могут быть только державные аристократии; в подчиненной сфере такое обособление не может быть допущено. 3) Политические корпорации состоят под большим контролем государства, нежели частные. В последних имеется ввиду только ограждение юридического лица от злоупотреблений; в первых охраняется государственный интерес, во имя которого корпорация облекается политическими правами. Чем шире эти права, тем более корпорации становятся органами государства и тем сильнее вмешательство последнего в их внутренние распорядки. 4) Предоставляя корпорациям власть над членами, государство иногда возлагает на них и ответственность за последних. В средние века, при отсутствии настоящего государственного порядка, это начало простиралось до ответственности за преступления. Позднее оно ограничивается круговой порукой за уплату податей. Но и это делается только там, где государство само не имеет еще достаточных средств для привлечения граждан к имущественной ответственности. В правильном государственном строе всякий член корпорации есть прежде всего подданный государства, которое относится к нему непосредственно, а не через частные союзы. Вообще, развитие общего государственного организма ведет к ослаблению частных корпоративных связей, а с тем вместе к снятию с корпорации ответственности за своих членов. Остаются корпоративные обязанности взаимной помощи, которые могут иметь большее или меньшее юридическое значение. К этому мы возвратимся ниже.

Чисто государственные корпорации входят в состав государственного управления по разным его отраслям, а потому рассмотрение их относится туда. Смешанный характер имеют общины, сословия и церковь. Но из них община также служит непосредственным органом государственного управления, а потому должна рассматриваться в связи с последним. Здесь мы изложим права и обязанности сословий, а затем перейдем к отношению государства к церкви.

Глава VI. Сословия

Состоянием (etat, Stand) называется разряд лиц, отличающихся от других особенными правами. Сословием в нашей официальной юридической терминологии называются вообще юридические лица и даже учреждения. Так, в Своде Законов, архиерейские дома и монастыри называются сословиями православного духовенства. Государственный Совет, хотя и не совсем точно, также называется сословием. Но так как состояния вообще образуют из себя те или другие корпорации, то в обыкновенной терминологии выражения состояние и сословие принимаются за однозначащие. Первое присваивается собственно лицам, второе совокупности лиц, хотя бы они в целом составе не образовали юридического лица.

Происхождение сословий может быть разное. Мы уже видели выше, что они возникают из различных союзов, из которых слагается человеческое общество. Таким образом, происхождение сословий может быть патриархальное, гражданское, религиозное и, наконец, политическое. Чисто политическое сословие есть политическая аристократия, которая является органом и носителем государственной власти. О ней уже говорено выше; здесь идет речь только о частных союзах.

В связи с различным происхождением сословий находится и различие оснований, на которых строится сословное деление. Основанием может быть: 1) различие рождения; 2) различие вероисповедания; 3) степень зависимости; 4) различие занятий.

Различие общественного положения, присвоенное рождению, коренится, как мы видели, в патриархальном союзе. Старшие в роде пользуются большим почетом, нежели младшие. Из этого образуется целая иерархическая лестница, которой определяется и управление союзом. По смерти отца место его заступает старший в роде, а по смерти последнего - ближайший по очереди. Отсюда возникают сложные расчеты и столкновения дядей с племянниками. При разрастании рода в племя, порядок старшинства окончательно приводит к выделению старших, ближайших к правителю родов из остальных. Первые пользуются высшей честью, а вместе получают высшее участие в управлении. Они становятся благородными, в отличие от просто свободных, или простолюдинов. Таково первое возникновение сословий.

К этому присоединяется племенное различие, когда разные племена соединяются в общий союз. Одно может быть владычествующим, другое - подчиненным. Последнее, сохраняя свободу, пользуется меньшими политическими правами. Таково было в Риме различие патрициев и плебеев, в Спарте - Дорийцев и Лакедемонян. Точно так же иностранцы, поселяющиеся среди народа, хотя и принятые в число граждан, могут пользоваться меньшими правами. У нас инородцы составляют отдельное состояние, с особенными правами и с своим управлением.

К племенному различию нередко присоединяется различие религиозное. В Риме, умаление прав плебеев связывалось с тем, что они не были причастны к патрицианским священнодействиям (sine sacris sunt). Различие вероисповедания служит основанием для разделения Турок и райев в турецких владениях. В средние века Евреи во всей Европе считались особым сословием с умаленными правами, и это различие доселе сохранилось у нас.

Превосходство одного племени над другим бывает обыкновенным последствием завоевания. Отсюда рождается и различие зависимости. Пленные становятся рабами. Так устанавливается различие благородных, свободных и рабов, различие, которое в теократическом устройстве освящается религией. Самая зависимость может иметь разные степени, откуда рождаются различия в правах и в общественном положении. Полное бесправие есть рабство; оно приравнивает человека к вещи (servi sunt res). Ограниченное рабство, с признанием человеческих прав, есть крепостное состояние. Когда же зависимость состоит в отправлении определенных повинностей в пользу господина, то крепостное право переходит в состояние обязанных.

Наконец, различные элементы - гражданский, религиозный и политический - соединяются в разделении сословий по различию занятий.

Обыкновенные разряды в этом делении суть сословия: военное, духовное и промышленное (Wehrstand, Lehrstand, Nahrsstand). Оно коренится глубоко в самых основаниях человеческих обществ. Платон в своем идеальном государстве разделял граждан на философов, воинов и промышленников. Те же начала лежат в основании деления каст, как в Индии, так и в Египте. И здесь и там мы находим воинов, жрецов и промышленников. В средние века, на тех же началах строился весь общественный быт у европейских народов. Этот порядок сохранялся и в новое время, до тех пор пока развитие государства не привело к выделению политического строя из гражданского, а с тем вместе к установлению в последнем начал свободы и равенства, а в первом - доступности всех к государственным должностям.

Из означенных трех сословий промышленное имеет совершенно частный характер и в свою очередь распадается на отдельные разряды, по различию занятий. Главные из них суть состояние сельское и городское, которые могут подразделяться на более мелкие группы. Первые же два сословия имеют значение политическое, ибо не только воины, но и духовенство, занимая высокое положение в общественном союзе, облекаются политическими правами. Однако сословные права присваиваются этим разрядам не в качестве должностных лиц, а в силу занятия, которое становится их личным призванием и нередко переходит на потомство. С ним соединяется и различие чести, которое по частному праву присваивается не должности, а лицу, и точно так же передается по наследству. Оно же становится основанием корпоративного устройства, связывающего людей, имеющих общие интересы. Таким образом, происхождение сословий, как уже было объяснено выше, не государственное, а гражданское, хотя они получают политический характер вследствие наложения на них обязанностей в пользу государства. Здесь происходит смешение обеих сфер, которое ведет к тому, что частное начало становится политическим.

Отсюда явствует неправильность взгляда некоторых немецких публицистов, которые видят в сословиях органическое расчленение государства, в противоположность атомистическому раздроблению на отдельные лица, ничем между собой не связанные. Органическим расчленением можно назвать только то, которое вытекает из начал, господствующих в целом. Государство есть союз, облеченный верховной властью во имя совокупных интересов. Поэтому органическим расчленением политической области можно назвать разделение власти по различным ее функциям, а не разделение граждан по их занятиям. Последнее будет органическим расчленением гражданского общества, которое, однако, не мешает свободному передвижению лиц из одного разряда в другой, а с тем вместе и равенству гражданских прав. При разделении гражданской области и государственной, преимущества одних граждан перед другими в политическом строе определяются общими признаками политической способности или исполнением общественных должностей, которым присваиваются известные права, а не занятием, которое есть частное дело. Поэтому здесь сословные различия исчезают; сохраняется только то, что требуется с чисто политической точки зрения. Политическое сословие есть наследственная аристократия.

Из сказанного следует, что права, которые присваиваются сословиям, могут быть частью гражданские, частью политические. Сюда относятся: 1) исключительное право на известные занятия; 2) права имущественные и по обязательствам; 3) права по суду, как-то: сословные или привилегированные суды, различные гарантии в суде, различие наказаний; 4) изъятия и льготы при отправлении повинностей; 5) права по службе, как-то: преимущества при вступлении на службу, более или менее быстрое восхождение по чиновной лествице, право на известные должности; 6) права почетные: известная честь с различными внешними ее знаками, приезд ко двору и т. п.; 7) различное участие в управлении, местном, вотчинном или государственном.

Что касается до обязанностей, то они могут состоять в податях, повинностях и службах разного рода. В Западной Европе, при господстве сословного строя, общим правилом было, что дворянство служит мечом, духовенство - молитвами, промышленное сословие - кошельком. Эти обязанности могут быть принудительные. Если при этом правительство не ограничено в своих требованиях, то личные повинности, наложенные на сословие, делают его крепостным государству. Так было в разлагающейся Римской Империи, которая вся держалась принудительными повинностями сословий. То же было и у нас, не только относительно сельского сословия и горожан, но и в отношении к дворянству, которое обязано было постоянной, неограниченной службой государству. В новое время дух свободы, а вместе и требования государства, которые лучше удовлетворяются добровольным отправлением обязанностей, нежели принудительной службой, ведут к раскреплению сословий. Личные обязанности с них снимаются; остаются обязанности имущественные.

Эти различия прав и обязанностей относятся к сословиям в целом их составе. Но, кроме того, они образуют местные корпорации, основанные на ближайших отношениях членов друг к другу. Корпоративная связь требует частных сношений, а потому относится не к целому сословию, а к его частям. Это местное устройство может быть общинное и областное. Различные сословия имеют при этом различный круг действия: главный интерес сельского сословия сосредоточивается в селе, городского - в городе, дворянства - в области. Поэтому местные корпорации крестьян суть главным образом сельские общины, городского сословия - городские, дворянства - областные союзы. Каждая корпорация может, в свою очередь, подразделяться на более дробные части с корпоративным характером, по различию занятий. Так, в городе могут существовать купеческие гильдии и ремесленные цехи.

Частный интерес, соединяющий сословия в корпорации, состоит во взаимной помощи и в заботе о благосостоянии членов. С последним связывается и попечение об успехе общего занятия, насколько оно составляет частное дело сословия. Но так как эти местные корпорации суть вместе части государственного сословия, то они имеют значение не только частное, но и общее. Через них сословие выражает свои нужды; через них же оно пользуется теми политическими правами, которые предоставляются ему государством.

Корпоративные права сословий суть следующие:

1) Корпорация есть субъект имущества; она может иметь свою кассу, свои земли, свои дома и учреждения.

2) Корпорация ведает опеки над своими членами; она помогает им в случае нужды. Она может учреждать и разные полезные для них заведения, благотворительные, воспитательные, учебные, промышленные.

3) Она имеет свои власти и своих представителей, которым может быть предоставлено участие и в общем управлении.

4) Сословиям может быть предоставлен и свой внутренний суд. Но в сущности такое право несовместно с государственными началами. Суд должен быть общий для всех; охранение права есть дело государства, а не частного союза. Поэтому, с высшим развитием государства, корпоративные суды исчезают и заменяются общими.

5) Корпорации пользуются автономией и могут делать постановления, обязательные для членов, в пределах, дозволенных законом.

6) Корпорациям предоставляется самоуправление, а с тем вместе и право обкладывать своих членов податями в известных размерах.

7) Выше было сказано, что на корпорацию может быть возложена ответственность за членов, а вследствие того и право понуждать их к исполнению обязанностей перед государством. Но чем шире корпорация, тем менее возможна подобная ответственность. В высших сословиях каждый отвечает за себя.

8) Что касается до права принимать или не принимать членов, то частное значение сословий и образуемых ими корпораций, без сомнения, влечет за собой подобное право, но общественное их значение этого не допускает. В сословиях промышленных оно противоречит свободе промышленности и ведет к тому, что занятие становится монополией известных лиц. В дворянском же сословии оно противоречит праву государства давать высшее достоинство людям по их способностям и заслугам. Поэтому чем более корпорация имеет значение частное, тем более возможно оставить за ней право принимать новых членов. При ответственности за членов, этого нельзя обойти.

Наконец, 9) корпорации может быть предоставлено право исключать членов из своей среды, хотя, с другой стороны, лицо в таких случаях должно быть ограждено от произвола.

Таковы, вообще, права и обязанности сословий. Каждое из них получает их настолько, насколько это требуется его занятием и тем местом, которое оно вследствие того занимает в общественном строе. Взглянем на существующие или существовавщие в этом отношении различия.

Занятие сельского сословия состоит в обработке земли и связанных с ней промыслах. Это - занятие однообразное, которое не ведет к дальнейшему разделению внутри сословия. Различные группы определяются здесь главным образом степенью зависимости. Земледелие делает население оседлым, приковывает его к месту жительства. Вследствие этого, при господстве частных отношений, это сословие скорее всех других становится крепостным или обязанным. Зависимость устанавливается в отношении к землевладельцу, кто бы он ни был, государство, церковная корпорация или привилегированное лицо, принадлежащее к высшему сословию, дворянству, которое состоит главным образом из землевладельцев. На этом основании сельское сословие разделяется на крепостное, обязанное и свободное. Последнее владеет своим имуществом на праве полной собственности и само распоряжается своим трудом, вследствие чего здесь образуются разряды крестьян-собственников, арендаторов и вольных рабочих. Первые же два ограничены в том и другом отношении. Кроме того, сельское сословие, как зависимое, так и свободное, обязано податями и повинностями в пользу государства, сообразно своему званию. Оно несет их с земли или с рабочей силы, смотря по тому, что имеет цену по экономическим условиям. Составляя кассу народонаселения, оно ставит людей н на низшие службы, особенно военную. Своими корпоративными правами оно пользуется главным образом в сельской общине, хотя ему может быть предоставлено и более обширное участие в управлении, по мере способности. Так как эта способность, вообще, не велика, то и участие бывает ограничено; только широкое развитие демократических начал уравнивает его с другими. При введении представительного порядка, сельское сословие обыкновенно представляет наиболее консервативную часть населения, а потому составляет существенный элемент представительства, особенно в демократии. Наконец, ему может быть предоставлен больший или меньший простор для выхода в другие состояния, для занятия торговлей, для переселения в города, для вступления в учебные заведения, а через это - на службу. С уничтожением сословного порядка всякие ограничения, разумеется, падают. Городское сословие занято главным образом промышленностью и торговлей, а так как эта отрасль занятий весьма разнообразна, то в этом сословии образуются многие подразделения. Здесь могут быть ремесленники, фабриканты, купцы, различных наименований и с особым корпоративным устройством. Для ремесл требуется личное искусство, почему они нередко организуются в цехи, с разделением на мастеров, подмастерьев и рабочих и с испытаниями в ремесле, что делает их более или менее открытыми для посторонних, при известных условиях. Торговля, напротив, требует расчета и капитала; здесь размер капитала играет главную роль. В прежнее время и купцы нередко организовывались в цехи; но существу торговли более соответствует корпоративное устройство, открытое для всех капиталов. Таково начало гильдий. При этом мелкие торговцы и промышленники образуют низший разряд, также с корпоративным устройством; таковы у нас мещане. Что касается до фабричного производства, то и здесь главное значение имеет не личное искусство, а капитал и расчет, вследствие чего фабриканты примыкают к купечеству. Фабричные же рабочие, вместе с другими вольнонаемными, образуют класс чернорабочих, которые обыкновенно остаются без цехового устройства, так как здесь не требуется личное искусство; однако и на них иногда распространяется цеховая организация. Фабрики существуют и в селах, рассеянные по стране. Вообще, фабричное производство менее поддается корпоративному устройству, нежели другие отрасли промышленности, почему развитие его ведет к падению городских корпораций.

Таким образом, и в городском сословии есть высшие и низшие разряды, смотря по тому, преобладает ли капитал или труд. Высший разряд составляет знатное купечество, низшие суть цеховые, мещане и чернорабочие. Сообразно с этим распределяются и права. Высшее городское сословие, знатное купечество, как более образованное и занимающее первенствующее место, пользуется обыкновенно и большими льготами. Они могут состоять: 1) в изъятии от низших повинностей и служб; 2) в преимуществах относительно суда и наказаний: оно может иметь привилегированный суд и быть избавлено от наказаний, наносящих бесчестие; 3) в высших правах по государственной службе; 4) в высшем участии в управлении и доступе к известным должностям; 5) в разных частных преимуществах, как-то: в высшей чести, в разных званиях и т. п.

Обязанности городского сословия относительно государства состоят главным образом в том, что оно несет подати и повинности с своих промыслов и торговли. С этим связаны и разного рода службы, особенно по финансовому управлению. Оно подлежит и военной повинности, или в целом составе, при всенародном отбывании, или в низших разрядах, при сословном порядке. В прежние времена самые финансовые службы были принудительные. При значительном их развитии городское сословие становится более или менее крепостным государству. Таково было его положение в древней России. Но такой порядок всего менее соответствует интересам промышленности и торговли, которые для своего процветания требуют свободы. На Западе, с самых средних веков, города были убежищем свободы. Везде высшее развитие государства неизбежно ведет к водворению в этой области свободных отношений.

Духовенство есть сословие, посвящающее себя служению Богу. И в языческих религиях жрецы занимали особенное место в общественном строе. При теократическом правлении это сословие получает если не первенствующее, то наиболее влиятельное положение в государстве. Там, где общество делится на касты, оно становится замкнутым и наследственным, с высшими правами, освященными религиозным законом. Таково было его положение в Индии и Египте. Но и без деления на касты теократическое духовенство может сделаться правящим сословием. Таковым оно является в Тибете, при господстве буддизма.

Христианское духовенство разделяется на белое и черное. Первое посвящает себя церковному служению, второе обрекает себя на духовную жизнь, хотя может занимать и церковные должности. Это разделение не существует, впрочем, в протестантских исповеданиях, которые оставляют за духовным саном значение должности, а не состояния. Во всяком случае, посвящение себя церкви есть дело личного призвания; поэтому, вступление в духовенство совершается добровольным актом, по церковным правилам. Оно набирается из всех сословий; однако, при женатом духовенстве, может фактически образоваться наследственное состояние, что именно произошло у нас. Белое духовенство лично пользуется общими правами по имуществу; черное же, отрекаясь от всего мирского, отказывается от собственности. Но в корпоративном устройстве оно может быть субъектом имущественных прав. Монастыри владели и владеют значительными имениями, дарованными им для церковных и благотворительных целей. Дети белого духовенства могут пользоваться и преимуществами по государственной службе, куда им разрешается вступление, тогда как черное всецело посвящает себя духовной жизни. Обоим видам духовенства могут быть предоставлены изъятия, от податей и повинностей, привилегированный суд или известные права по суду, как-то: свобода от позорящих наказаний, право иметь депутатов при следствии, право не приносить присяги, также почетные преимущества. Наконец, духовенство, как сословие, облеченное политическими правами, может участвовать в светском управлении. Так, на Западе, оно посылало своих представителей в провинциальные и генеральные штаты. Ему может также быть предоставлено право заведовать учебными и благотворительными заведениями. Вообще, положение духовенства, как сословия, и предоставленные ему гражданские и политические права зависят от отношения церкви к государству. К этому мы возвратимся ниже.

Высшее положение среди сословий занимает дворянство, как сословие по преимуществу государственное. С служебным призванием соединяется и землевладение. Эта связь имеет происхождение историческое, основанное на естественном отношении обоих начал. Крупная земельная собственность дает прочные материальные средства без необходимости постоянного промышленного занятия. Вследствие этого владелец имеет досуг посвящать себя государственной службе и общественной деятельности. В связи с этим находится независимость положения, которая не дозволяет человеку снизойти на степень простого орудия. Владение землей, особенно при крепостном праве, научает управлять людьми и внушает дух правительственный, а не коммерческий. При малом развитии движимой собственности, при недостатке государственных средств, эти условия делают связь землевладения с занятием государственной или общественной службой естественной и необходимой. Из потомственного перехода земли рождается и наследственность положения, а с тем вместе прав и обязанностей. Таким образом, дворянство является сословием наследственных землевладельцев, занятых по преимуществу государственной и общественной службой.

Земельная собственность представляет материальную его сторону; нравственная же сторона состоит в развивающейся в нем преемственности политического духа. Отсюда двоякое его значение: как политического сословия и как гражданской корпорации, первое - с общим, второе - с местным характером. Оба элемента тесно связаны между собой. Перевес того или другого разделяет дворянство на высшее и низшее: высшее то, которого члены, в силу личного своего общественного положения и могущества, имеют преобладающее политическое значение; низшее то, которое носит более корпоративный характер и действует на местах; значение его не столько личное, сколько корпоративное. Однако это разделение существует только там, где высшее дворянство имеет действительно политическую силу. Простые титулы не составляют отличия.

Все это относится к дворянству потомственному, которое и есть настоящее дворянство. Но так как государственная служба не составляет принадлежности одного сословия, а открывается для всех способных, то из этого занятия, рядом с потомственным дворянством, образуется другое сословие, близко к нему подходящее и носящее иногда тоже название: это дворянство личное, занятое службой, но не связанное с владением землею, без наследственного, а нередко и без корпоративного характера. Оно представляет переход от сословного порядка к общегражданскому.

Высшее политическое значение дворянства дает ему и высшие права. Сюда относятся: 1) права имущественные, как-то: привилегированное владение известными недвижимыми имениями, владение крепостными людьми, известные формы наследственного права, обеспечивающие нераздельность и неотчуждаемость родовой собственности; 2) привилегированный суд, свобода от позорящих наказаний, отдельное помещение в местах заключения и т. п.; 3) изъятия от податей, повинностей и низших служб, в том числе рядовой военной; 4) привилегированное право на вступление в государственную службу, более быстрое восхождение по чиновной лестнице, права на известные должности, патронат; 5) почетные преимущества, как-то: титулы, гербы, печати, мундиры и шпаги, места в собраниях, приезд ко двору; 6) высшее участие в управлении, и притом троякое: в вотчинном, областном и государственном.

Что касается до обязанностей дворянства, то служба его может быть принудительная или свободная. Первая, в свою очередь, может быть неопределенная или определенная. Последнее существовало на Западе, первое - у нас. Но ограниченные повинности ленных владельцев не могли удовлетворять возрастающим нуждам государства. Поэтому феодальные ополчения рано заменились постоянным войском. Неограниченные обязанности более соответствуют требованиям государства; но они делают сословие крепостным, что уничтожает не только политическую, но и гражданскую его независимость. Поэтому и у нас, хотя позднее, нежели на Западе, принудительная служба заменилась свободной. Служебные обязанности дворянства остались чисто нравственными.

Таковы права и обязанности сословий. Взглянем на их происхождение и развитие в европейских странах.

Государственное значение сословий идет еще от падения Римской Империи. Уже в древних республиках общественные потребности удовлетворялись большей частью повинностями граждан; но эти повинности были вместе общественными должностями (munera), доступ к которым составлял право членов общины. Империя это право превратила в тяжелую обязанность и сделала его сословным. Разлагающееся государство было не в силах удовлетворять своим потребностям путем свободы; оно делало их принудительными для тех разрядов лиц, которых занятия соответствовали общественным нуждам. А так как все бежали от этих повинностей, то оно прикрепляло к ним граждан потомственно, образуя из них таким образом юридические сословия, связанные обязанностями в отношении к государству. Все это, разумеется, должно было исчезнуть с падением Империи. Однако средневековый порядок не уничтожил сословного деления, а напротив, придал ему новую силу; но он построил его на совершенно иных началах, именно - на частном праве, которое лежало в основании всего средневекового общественного быта. Занятие определяло положение человека в обществе, давало ему большую или меньшую силу и влияние, а с тем вместе высшую или низшую честь. По началам частного права, положение и честь считались личным достоянием человека, которое передавалось детям. Через это занятие становилось наследственным, постоянные разряды лиц, каждый со своими особенными правами и привилегиями. Это сословное деление развивалось в более или менее резких формах. На Западе первоначально два сословия стали друг против друга, как высшее и низшее: военное и земледельское. Первое возникло из завоевательной дружины, второе составляло главную массу покоренного населения. Скоро, однако, победители смешались с побежденными. Часть последних примкнула к военному ремеслу, которое давало силу и честь, тогда как занятие земледелием, привязывая человека к почве, делало его крепостным. Со временем между этими двумя сословиями стало третье, городовое. Города были убежищем свободы против военной силы; здесь, под защитой стен, развивалась промышленность. Городовое сословие завоевало себе особое, привилегированное место в ряду других. К нему, в большей или меньшей степени, примыкали и получившие свободу сельские общины. К этому присоединялось, наконец, характеризующее средневековый порядок противоположение церкви и гражданского общества. Духовенство выделялось как особое сословие, высоко стоящее по своему призванию и пользующееся значительными привилегиями. Таким образом, каждое сословие заняло или завоевало себе то место, которое соответствовало его призванию и его материальному или нравственному могуществу. Однако в средние века переход из одного в другое не был так затруднен, как впоследствии, ибо сословия, образуя естественно организующиеся корпорации, в целом своем составе не замыкались еще определенными чертами. Дробные силы господствовали во всем общественном строе, что вело к установлению множества переходных форм.

Возрождающееся государство нашло это устройство уже упроченным. Оно не могло не признать, ибо на нем держалось все общество, и государство воспользовалось им для своих целей. Занятие в гражданском порядке есть частное дело, но в нем лежит то политическое начало, что оно развивает способность к исправлению тех или других потребностей государства. Вследствие этого, подобно тому, что было в Римской Империи, каждое сословие получило известное место и значение в политическом строе. Оно определилось в целом своем составе по отношению к государству; его права и обязанности были введены в общую систему и прилажены к государственному порядку. Высшее политическое значение, разумеется, получило дворянство, как сословие занимающееся преимущественно службой и государственными делами. Отсюда высшие права и привилегированное положение в обществе.

Однако сословное устройство не могло вполне отвечать государственным потребностям нового времени. Занятие, по существу своему, есть дело свободного призвания, а потому должно быть открыто для всех; способность далеко не всегда соответствует наследственности; справедливость требует, чтобы условия способности были установлены одинаковые для всех граждан; наконец, система личных повинностей, определяющая различные сословные обязанности, есть не более как первобытный способ удовлетворения государственных нужд. Способность нести вещественные повинности зависит главным образом от имущества, вследствие чего подати и повинности, рано или поздно, с лиц переводятся на имущество, кому бы оно ни принадлежало. С тем вместе исчезает государственное значение промышленных сословий, ибо обязанности их равно распространяются на всех. С другой стороны, служебные повинности дворянства также исчезают, ибо принудительная служба, стесняя личную свободу, не удовлетворяет и государственным потребностям. Служба становится открытой для способных людей всех сословий, а не для однего только класса. Как же скоро, сообразно с истинно государственными началами, имущественные обязанности и служебные права распространяются одинаково на всех граждан, при соблюдении общих всем условий, так постепенно сглаживаются и сословные различия. Сословия падают и сливаются по мере того, как государство освобождается от средневековых начал, от господства гражданского общества, и развивает собственный свой организм. Этот общий исторический ход ускоряется или задерживается разнообразными обстоятельствами, состоянием данного общества, распространением образования в средних классах, развитием движимой собственности, наконец, политическим устройством, которое устанавливляется в той или другой стране. Сословный порядок составляет естественную принадлежность неограниченной монархии, где отдельные интересы имеют каждый свою организацию и над всеми возвышается объединяющая их власть; но он неуместен в конституционном правлении, где представительство должно выражать не раздельные интересы сословий, а общий всем интерес государства. Поэтому развитие политической свободы неизбежно ведет к падению сословий. В политике излагаются те отношения государства к обществу, которые требуют в данных условиях сохранения или изменения сословного устройства; общее государственное право должно ограничиться указанием исторического процесса, в силу которого средневековый порядок, основанный на частных правах и привилегиях, заменяется государственными началами, признающими общую свободу и общие для всех условия способности.

Этот исторический ход мы видим во всех европейских государствах. Однако в различных странах он принял разное направление*(7).

В Англии все сословия рано сблизились и соединились против королевской власти; во главе их стало высшее дворянство - великие бароны, которые вследствие этого приобрели силу и авторитет в народе. Это сближение сословий, прежде нежели успел установиться настоящий государственный порядок, повело к постепенному исчезновению грани между ними. С другой стороны, раннее освобождение крепостных уничтожило различие состояний по зависимости и сделало возможным легкий переход из городского состояния в сельское и обратно. Города не выдвигались, как убежища свободы; некоторые из них получили корпоративное устройство и пользовались привилегиями, другие оставались слитыми с графствами. Ко всему этому присоединилось то, что в Англии, вследствие морского ее положения, дворянство рано потеряло военный характер. Временные повинности заменились денежными взносами. Таким образом, податние обязанности одинаково распространились на всех землевладельцев и горожан. Отсюда слияние представителей рыцарства и городов в нижней палате и образование из них общего состояния общинников или простолюдинов (commoners). Из них выделилось только высшее дворянство, которое заняло привилегированное политическое положение. Это сословное различие сохраняется в Англии до сих пор. Члены верхней палаты, пэры, называются благородными (noblemen), остальные - простолюдинами (commoners). Первые пользуются некоторыми гражданскими преимуществами, главным образом по суду: за преступление они судятся равными, в иных случаях не приводятся к присяге, а делают объявления по чести, не могут быть арестованы за долги; оскорбление их наказывается строже, те же привилегии распространяются, и на их жен. Но они не пользуются никакими изъятиями от общих гражданских тяжестей, и младшие сыновья их нисходят на степень простолюдинов. Значение пэров состоит в политической власти, а не в гражданских привилегиях. Таким образом, здесь самим ходом жизни сословные разделения сгладились; осталась только политическая аристократия. Ею поддерживается аристократический строй английского общества.

Совершенно иное произошло во Франции. Здесь, вследствие развития абсолютной монархии, высшее дворянство лишилось политического могущества и слилось в одно сословие с низшим рыцарством. Дворянство составило таким образом одно тело, отделенное резкой чертой от других сословий, однако доступное посторонним. В него можно было вступить посредством военной службы (noblesse d'epee), посредством службы гражданской (noblesse de robe), наконец, посредством пожалования (noblesse de lettres). Дворянство имело своих отдельных представителей в генеральных штатах, где оно не соединялось с другими в общих совещаниях, а образовало особую палату. Но так как генеральные штаты собирались редко, а с начала ХVII века вовсе даже не собирались, то в сущности политического могущества оно не имело. Зато тем с большей ревностью оно охраняло свои привилегии. Самые стеснительные для народа преимущества, те, которые возбуждали наиболее ненависти, были изъятие от податей и феодальные права, тяготевшие над крестьянами. Податние тяжести всецело падали на третье сословие, обнимавшее собой города и села. Городское сословие составляло главную опору французских королей в их борьбе с аристократией; оно доставляло им денег и людей, а также и нравственную поддержку. Внутри себя оно разбивалось на отдельные корпорации, но в целом составе оно юридически не отделялось от свободного сельского состояния. Образовавшееся из них третье сословие имело свое отдельное представительство в штатах. Обнимая собой огромное большинство народонаселения, оно выдвигалось не только количественно, но и качественно. В верхних своих слоях оно было богаче силами, зажиточнее и образованнее, нежели дворянство. Поэтому привилегии последнего казались ему несправедливыми и стеснительными. Между тем французское дворянство, при своих блестящих дарованиях искони лишенное политического смысла, крепко за них держалось и не хотело уступать. Борьба должна была вспыхнуть рано или поздно. Она возгорелась, когда неспособное правительство, чувствуя свое бессилие совладать с движением, отдало себя в руки генеральных штатов. Против требований народа королевская власть искала опоры в привилегированных сословиях и была унесена вместе с ними. Революция установила во Франции начало всеобщего гражданского равенства, уничтожив всякие сословные различия. Впоследствии Наполеон и Бурбоны пытались восстановить наследственную аристократию, но их попытки показали только всю несостоятельность этого плана. Аристократию нельзя создать там, где она не выросла из самого народа или потеряла в нем корни.

Опять иное положение получило дворянское сословие в Германии. Здесь высшее дворянство приобрело державные права. Вследствие ослабления императорской власти, Германия распалась на множество отдельных, отчасти весьма мелких территорий. Остальные же сословия резко отделились друг от друга. Крестьяне были крепостные; городское же сословие и низшее дворянство замкнулись в исключительные корпорации. Это устройство начало падать с разрушением Империи. Множество мелких владельцев были медиатизированы; они лишились державных прав и образовали высшее дворянство (lioher Adel, Standesherrn), с особенными, частью политическими, частью гражданскими привилегиями. С другой стороны, вследствие освобождения крестьян, сгладилась граница между сельским сословием и городским; оба слились в общегражданское состояние. Мало-помалу с ними сравнялось и низшее дворянство, которое постепенно лишалось своих преимуществ. Оно было подчинено общему суду, общим податям и военной повинности; у него в новейшее время были отняты вотчинный суд и вотчинная полиция. Другим сословиям дано было право приобретать рыцарские имения, за которыми долго удерживались особенные права. В Пруссии произошло полное юридическое уравнение дворянства с другими сословиями, за исключением чисто почетных преимуществ; в других же германских государствах до сих пор еще, в виде исключения, сохраняются остатки прежних привилегий. Так, в Вюртемберге одно дворянство имеет право владеть рыцарскими имениями; в Баварии и других странах оно одно имеет право учреждать фидеикоммиссы; в Вюртемберге за ним остается привилегированный суд; в Бадене, Вюртемберге, Гессене оно имеет особое представительство в верхней или нижней палате. В Мекленбурге право отдельного представительства в земских чинах распространяется на всех владельцев рыцарских имений, кому бы они ни принадлежали; но фактически эти имения находятся большей частью в руках дворянства, которое через это удерживает преобладающее значение. Оно одно сохранило и право замещать должности ландратов, по представлению чинов и назначению правительства.

Если таким образом низшее дворянство в Германии вообще уравнялось с другими сословиями, то высшее, напротив, большей частью сохранило свое привилегированное положение. Оно было обеспечено ему Союзным Актом 1815 года, взамен утраченных державных прав. Его членам присвоены были следующие права: 1) равенство рождения (Ebenburtigkeit) с державными домами, с чем связано и учреждение неравных браков, в силу которого состояние мужа не сообщается жене низшего происхождения, а также и рожденным от нее детям. 2) Право без разрешения пребывать во всяком немецком государстве и в государствах дружественных, право, ныне утратившее свое значение. 3) Семейная автономия, или право издавать семейные уставы относительно владения имуществом. 4) Привилегированный суд в гражданских делах и суд равных для старших членов в делах уголовных. 5) Изъятие от воинской повинности. 6) Изъятие от обыкновенных податей и повинностей. 7) Выделение имений из общин, с присвоением владельцам полиции и суда, а также надзора за находящимися в имении церквами, школами и другими заведениями. 8) Личное заседание в верхних палатах для старших членов. Из этих прав первыми имперскими законами за ними сохранены изъятие от военной службы и привилегированный суд в уголовных делах. В частных законодательствах остались и другие привилегии.

В Австрии имперские законы не действуют, а потому возможно было провести полную отмену всех привилегий, не только низшего, но и высшего дворянства. За последним остались лишь то политическое преимущество, что только из его среды назначаются потомственные члены в верхнюю палату. Однако дворянство не потеряло здесь своего фактического значения. Как в местных ландтагах, так и в Рейхсрате особое представительство присвоено крупным землевладельцам, среди которых преобладающий элемент составляет прежнее дворянство.

У нас дворянство возникло также из военной дружины. И здесь было два разряда служилых людей: высший - бояре, и низший - слуги. Переходя от одного князя к другому, как вольные люди, пренебрегавшие оседлостью, они не выработали корпоративной связи и вследствие этого не отделялись резкой чертой от остальных сословий. Однако наследственность чести преграждала возвышение низших. При разрозненности вольных людей, вместо сословий чести выработалась личная, которая выражалась в местничестве. По расчетам родового старшинства и тщательно соблюдаемым прецедентам, служилый человек не хотел занимать места, которое было ему не по чину, и не допускал, чтобы другие становились с ним вровень или возвышались над ним не по порядку, священному местническими правами. Это сохранилось и тогда, когда служилые люди, лишившись исконной свободы, превратились в холопов московских государей. Подчиняясь неограниченной власти царя, они упорно держались своих личных прав. Но подобные счеты явно противоречили требованиям государства. Поэтому борьба с местничеством сделалась одной из главных задач московского правительства; в конце ХVII века было наконец уничтожено. Вместе с тем, за укреплением служилых людей последовало юридическое их устройство. Сословия отделились друг от друга резкой чертой, вследствие наложенного на них государственного тягла. Каждое было прикреплено к своей службе, дворяне - к службе государевой, торговые и промышленные люди - к городам, где они также несли разнообразные имущественные и служебные повинности, наконец крестьяне - к помещикам. Это было общее крепостное право, распространявшееся на все сословия. Преобладающей чертой этого сословного устройства было не право, а обязанность. И чем более развивалось государство, тем эти обязанности становились строже. Когда постоянное войско заменило поместные ополчения, дворяне в течение всей своей жизни должны были находиться на службе. С тем вместе возвышались и требования способности. Местничество было уничтожено и заменено лестницей чинов, по которой люди незнатные могли возвышаться сообразно с своими заслугами.

Так продолжалось до второй половины ХVIII века, когда наступила новая эпоха. Обязанности высшего сословия сменились правами. Дворянство было избавлено от принудительной службы; оно получило полную личную свободу и право собственности на свои поместья. Ему дано было и корпоративное устройство, с преобладающим участием в местном управлении. При этом крестьяне остались крепостными, и одни дворяне имели право ими владеть. Этим дворянство резче всего отделялось от других сословий. За ним были оставлены и другие преимущества, по службе и по суду. Но доступ в дворянство через службу был весьма легок. Только во вторую четверть нынешнего века он стал более и более затрудняться.

С освобождением крестьян открывается опять новая эпоха в жизни сословий, эпоха сближения и уравнения прав. Это выразилось в равном подчинении всех военной повинности, в новом городовом устройстве, в суде, в земских учреждениях. В новейшее время, однако, в земских выборах последовало возвращение к сословному порядку. В какой мере полезно торопить или задерживать этот исторический процесс, сохраняя корпоративное устройство сословий, в особенности какое политическое значение может иметь дворянство в порядке, основанном на всеобщей гражданской свободе, это вопросы, которые относятся не к праву, а к политике. Общего правила тут нет; все зависит от временных и местных условий.

Глава VII. Отношение государства к церкви

Церковь есть союз людей, исповедующих одну веру. Как всякий союз, она заключает в себе двоякий элемент: лицо и союз. Государство имеет отношение к обоим. Относительно лица является вопрос: имеет ли всякий человек право свободно исповедовать свою веpy? Это вопрос о свободе совести. Относительно же союза вопрос состоит в том, какое положение занимает церковь в государстве.

1. Свобода совести

Принадлежность человека к известной церкви основана на вере, то есть на чувстве, соединенном с твердым убеждением в истине учения. И чувство и убеждение проистекают из внутреннего человекa. Ни совесть, ни разум не подлежат принуждению. Внутренняя свобода составляет самое основание природы человека, как разумно-нравственного существа. На ней основана всякая ответственность; ею он возвышается над животными. Внешними своими действиями человек состоит в отношении к другим людям, является членом юридических, следовательно принудительных союзов, подчиняется внешним законам; но внутренняя его сущность остается неприкосновенной: это область, собственно ему принадлежащая и не подлежащая никаким внешним определениям. Поэтому посягательство на внутреннюю свободу человека составляет отрицание коренного источника всякой нравственности, а вместе нарушение первого и священнейшего из человеческих прав. Мы видели, что в области гражданской нет и не может быть естественных и неприкосновенных прав человека. Bсe они подчиняются общественному началу. Напротив, в области совести человек один хозяин; здесь господствует прирожденное ему право, которое не подлежит никаким внешним ограничениям. Здесь права государства прекращаются.

Церковь, с своей стороны, никогда не может нарушить свободы совести, ибо церковная власть принудительной силы не имеет. Она может действовать только силой нравственной, следовательно путем свободы. Нарушение свободы совести возможно лишь тогда, когда церковная власть получает подкрепление от власти государственной, обладающей силой внешнего принуждения. Но чтобы дать такое подкрепление, государство должно выйти из принадлежащей ему области гражданских отношений и господствующие в них юридические начала перенести на внутреннего человека, который им не подлежит. Таким образом, нарушение свободы совести является последствием совокупного действия двух различных союзов, из которых каждый выступает из своих пределов, чтобы покорить себе человека всецело. Государство проникается чуждыми ему церковными началами и становится судьей религиозной истины, которую оно водворяет силой внешнего принуждения, через что оно является деспотическим. А с своей стороны, нравственная сила церкви превращается в силу материальную; вместо живой веры устанавливатся насильственное повиновение, через что коренное начало церковного союза получает превратный характер. Таким образом, принудительная сила, перенесенная на внутреннего человека, извращает природу обоих высших союзов, обнимающих человеческую жизнь. Правильное их отношение может установиться только признанием свободы совести.

В чем же состоит свобода совести? Какие права вытекают из этого начала для гражданина? Здесь надобно различать свободу внутреннего исповедания веры, или собственно свободу совести и свободу внешнего исповедания, которая, в отличие от первой, называется свободой вероисповедания.

Свобода совести состоит в праве человека исповедовать лично ту веpy, которая предписывается ему его чувством и совестью. Отсюда следует: 1) право не быть принуждаемым к исповеданию иной веры; 2) право не быть наказанным за исповедание какой бы то ни было веры: этому противоречит наказание еретиков; 3) право свободного перехода из одной веры в другую: нарушение этого права есть отрицание свободы совести; 4) право не быть принуждаемым к исполнению обрядов своей церкви. Взыскание за неисполнение этой обязанности есть дело церковной власти, а не государственной.

Начало свободы совести влечет за собой и право каждого гражданина пользоваться всеми гражданскими правами независимо от вероисповедания. Пока он исполняет свои обязанности относительно государства, он не должен быть стесняем в своих частных действиях: он может поселяться где хочет, и заниматься чем хочет, подчиняясь общим государственным законам. Основное правило гражданской справедливости состоит в том, что человека не должно лишать прав, если он не совершил преступного действия, а исповедание той или другой веры не есть преступление. Высшее развитие свободы совести ведет и к пользованию политическими правами независимо от вероисповедания; однако здесь это право ограничивается правами государства. Последнее, в силу исторических причин, может находиться в более или менее тесном союзе с известной церковью, и это может вести к ограничению прав других исповеданий. Здесь государство вращается в собственно ему принадлежащей области; политическое право дает лицу известную долю власти, а это не есть личное только дело, а общественное. Поэтому здесь возможны ограничения, которые, хотя не находят оправдания в общих началах государственной жизни, но объясняются исторически. Так, в Англии, несмотря на широкое развитие политической свободы, католики только в 1829 году приобрели политические права. Евреям еще позднее открыт был доступ в парламент. Но высшее развитие государственной жизни рано или поздно несомненно приводит к распределению политических прав независимо от вероисповедания.

Есть, однако, случаи, когда допускается и ограничение прав гражданских. Существуют секты, исповедующие начала, противные нравственности, разрушительные для общественного порядка и ведущие к преступным действиям, например скопцы, мормоны. Должно ли государство их терпеть?

Государство не имеет права принуждать последователей этих сект к обращению, ибо оно силы над совестью не имеет. Оно не имеет права и наказывать их за подобные верования, ибо оно наказывает только за действия, а не за помыслы. Но оно вправе не только наказывать вытекающие из вероисповедания преступные действия, но и принимать против этих сект предупредительные меры. В крайнем случае, оно может удалять их из среды других, ограничивая их место жительства и занятия.

Существуют и другие секты, которые не допускают известных действий, составляющих общую обязанность граждан, например принесение присяги, исполнение военной службы. Уместно ли здесь принуждение? Строго говоря, государство всегда вправе вынуждать исполнение гражданских обязанностей и наказывать за неисполнение. Оно может также не терпеть внутри себя подобных сект, предоставляя им выселяться, если oни не хотят подчиниться общим требованиям. Однако, если эти секты в других отношениях безвредны, то здравая политика и терпимость заставляют государство воздерживаться от подобных мер и давать льготы, щадя свободу совести. Самое лучшее - взимать с них особенную подать взамен неисполненной обязанности. Так поступают в Пруссии и других странах с меннонитами.

Относительно свободы совести может возникнуть вопрос: если государство не вправе требовать от гражданина, чтобы он исповедовал ту или другую веру, то может ли оно допустить, чтобы он не исповедовал никакой веры? Некоторые публицисты полагают, что, признавая свободу совести, государство должно, однако, требовать от каждого подданного, чтобы он принадлежал к какой-нибудь церкви, ибо вера составляет залог нравственной и гражданской добродетели. С этим мнением нельзя согласиться. Это - опять нарушение свободы совести. Легко может случиться и постоянно случается, что ни одна из существующих церквей не удовлетворяет внутренним потребностям и убеждениям человека. Весьма часто также в жизни человеческой бывает время искания, иногда продолжительное, в течение которого он не в состоянии примкнуть с убеждением к какому-нибудь определенному вероисповеданию. В таком случае он будет принадлежать к церкви не как верующий, не по внутреннему призванию, а в силу внешнего принуждения. Это может породить только лицемерие, что всего более противоречит требованию добродетели. С другой стороны, государство вправе ограничивать свободу совести только при совершенной несовместности известного религиозного учения с гражданским порядком. Но отсутствие определенного вероисповедания, даже полное отсутствие религиозных убеждений вполне совмещается с исполнением гражданских обязанностей. В действительности мы часто встречаем людей, которые, при совершенном недостатке религии, являются и добрыми людьми и добрыми гражданами. Без сомнения, общераспространенное безверие лишает государство одной из важнейших нравственных опор общественного порядка; но в отдельных лицах это не имеет никакого значения. С общим же явлением государство бороться не в состоянии; тут действуют нравственные силы, которые не подлежат принуждению.

Другой вопрос: распространяется ли свобода совести на воспитание детей? Дети собственного убеждения не имеют; их воспитание в известной религии зависит ли исключительно от воли родителей или государство имеет право в это вмешиваться?

Дети состоят под опекой родителей, но власть последних не безусловная. Она может быть употреблена во зло, и в таком случае высшим опекуном является государство, которое воздерживает злоупотребления родительской власти и охраняет интересы детей. Однако это право надзора не простирается на выбор веры. Государство в делах веры голоса не имеет; это дело совести, и здесь coвесть родителей заступает совесть детей. Воспитание детей в той или другой вере по внушению совести не может считаться злоупотреблением родительской власти, а потому государство не должно в это вмешиваться. Таково чистое начало, вытекающее из свободы совести и естественных прав родительской власти. Всякое уклонение от этого правила, в силу политических начал, может рассматриваться только как нарушение коренных прав человека.

Сомнительный вопрос: может ли государство допустить, чтобы родители оставляли детей без всякого религиозного воспитания? Здесь вмешательство государства может найти себе оправдание. Религия, по всеобщему убеждению, составляет один из существенных элементов человеческой жизни: это - мировой факт. А потому государство может требовать, чтобы дети не были ее лишены, каковы бы ни были убеждения родителей, так же как оно может требовать обязательного обучения грамоте. Отсутствие всякого религиозного элемента в воспитании может считаться пренебрежением обязанностей и злоупотреблением родительской власти. Можно признать общим правилом, что каждый от рождения должен быть членом не только гражданского, но и нравственно-религиозного союза, и хотя человек, в силу свободы совести, может отрешиться от этой связи, но в этом деле совесть родителей не может заменить совести детей. Для последних собственный выбор начинается только с зрелого возраста. Так постановлено, например, в австрийской конституции. Но государства, вполне отрешившиеся от церковных начал, и в этом отношении предоставляют полную свободу родительской власти.

Переходим к свободе вероисповедания.

Она заключает в себе двоякое право: 1) право соединяться для богослужения и церковных обрядов; 2) право проповедовать свою веру.

Свобода вероисповедания не есть только дело внутреннего убеждения человека; она принимает более или менее общественный характер, а потому подлежит большим ограничениям, нежели свобода совести.

Богослужение может быть домашнее и публичное. Первое, в силу начала свободы совести, должно быть безусловно терпимо. Однако здесь требуется определить, что такое домашнее богослужение и чем оно отличается от публичного, а с тем вместе является возможность больших или меньших ограничений. Так, например, в Баварии эдиктом 1801 года разрешалось простое домашнее богослужение, без призвания священнослужителя и без приобщения иных лиц, кроме членов семьи. Во Франции изъемлются от обязанности испрашивать предварительное разрешение собрания лиц, живущих в одном доме, даже если их более двадцати; но как скоро собираются посторонние, особенно если это происходит постоянно и в более или менее значительном числе, так домашнее богослужение принимает характер общественного, следовательно должно подлежать тем правилам, которые предписываются для последнего. Возможность, под видом частных религиозных собраний, учинять политические сходбища ведет к тому, что домашние сборища иногда подвергаются даже большим ограничениям, нежели публичные. В Англии, Актом Терпимости 1689 года, диссидентам совершенно запрещены были частные закрытые собрания и разрешались собрания публичные, которые всегда могли находиться под надзором власти. Наоборот, могут быть запрещены публичные собрания и разрешены частные, с целью не возбуждать соблазна при укоренившейся в народе религиозной нетерпимости. Таково было до последнего времени правило в Испании. Первое разрешение протестантского храма было многими сочтено соблазном. Можно сказать вообще, что относительно домашнего богослужения власть должна удостовериться лишь в том, что оно не служит предлогом для недозволенных целей. В остальном частным религиозным собраниям должна быть предоставлена полная свобода.

Совершение публичного богослужения предполагает постоянное соединение людей для отправления религиозных обрядов. С точки зрения личного права, это - частное товарищество, учрежденное с известной целью. Как таковое, оно подлежит законам, определяющим право товариществ, а эти законы, как мы видели, могут быть различны. В одних государствах допускаются товарищества без предварительного разрешения и пресекаются только противозаконные действия; в других, напротив, требуется предварительное разрешение государственной власти. В последнем случае правительство должно удостовериться: 1) в том, что цель дозволенная, то есть религиозная; 2) в том, что собирающиеся для богослужения не исповедуют учения, воспрещенного в государстве; 3) что публичное сборище не может нарушить общественного спокойствия, производя соблазн или возбуждая религиозные страсти. Если эта опасность существует, то правительство может воспретить всякие наружные знаки богослужения, допуская только собрания в частных домах. Затем, за государством остается право надзора, чтобы под видом богослужения не скрывались иные цели. Все это относится к церквам или сектам терпимым. Церкви привилегированные имеют иное положение, о котором будет речь ниже.

Что касается до проповеди, то и здесь следует различать проповедь частную и публичную. В государстве, где признается свобода совести, где каждый имеет право переходить в другую вepy, не может быть ограничена и свобода частной проповеди. Частная жизнь должна быть изъята от вмешательства власти. Поэтому и так называемое совращение не может считаться преступлением. Совращение есть возбуждение в другом религиозного чувства, а в этом нет ничего преступного. Каждый вправе примыкать к тому религиозному союзу, который более говорит его сердцу, возбуждает в нем наиболее возвышенные стремления и ближе подводит его к Божеству. Религиозные люди должны думать, что это совершается не без воли самого Божества, к которому обращается человек. Какими путями Бог приводит к себе человеческую душу, это для человека остается тайной. Во всяком случае, это не подлежит внешним юридическим определениям. Каждый волен считать свою веру наилучшей, но никто не в праве навязывать ее другим.

Совсем другое значение имеет общественная проповедь, или распространение веры посредством публичного слова или печати. Нередко это соединяется с опровержением других вероисповеданий, следовательно с нападками на других. Между тем религиозный интерес так могуч и так близок людям, что здесь необходимы ограничения, даже в большей мере, нежели в других областях человеческой мысли. Государство должно иметь ввиду как охранение общественной безопасности от разгара религиозных страстей, так и ограждение верований народа от оскорблений. Запрещение может быть или безусловное или ограниченное воспрещением резких нападений. Первое имеет место там, где свобода прений вовсе не допускается, второе - там, где существует свобода речи и печати. В законах о печати устанавливаются особенные правила, охраняющие религию от оскорблений. По английским законам, правда, не применяемым более на практике, всякое отрицание истин христианства или бытия Бога наказывается, как кощунство; равно наказываются всякие выражения относительно Бога, Христа и Молитвенной книги, оскорбляющие религиозное чувство или имеющие целью возбудить презрение к церкви. Точно так же, по прежним французским и прусским законам, наказанию подлежало всякое осмеяние и оскорбление религии и церкви. Но при все более расширяющейся свободе слова и печати, в особенности при трудности различать оскорбительные выражения от дозволенной полемики, все подобные постановления обращаются в мертвую букву. Когда печать получила полную свободу, сдержать ее в должных границах почти невозможно. При таких условиях открывается самый широкий простор и религиозной проповеди.

Таковы последствия, вытекающие из свободы совести. Они составляют завоевание нового времени. Как общее начало, свобода совести появилась в свет с отделением церкви от государства, то есть с распространением христианства. Прежде были вероисповедания терпимее, но только в виде снисхождения, насколько они могли совмещаться с господствующею религией. В теократических государствах известная религиозная форма лежит в основании всего государственного строя, а потому должна быть признана всеми. Покоренным оставляются их верования, но они остаются в подчиненном положении, не приобщаясь к политическим правам. Как же скоро является враждебное отношение религий, так воздвигается гонение. Буддизм был изгнан из Индии, христиане - из Китая и Японии; Персы угнетали Египтян; мусульмане, во времена религиозного фанатизма, огнем и мечем истребляли неверных. Древние классические государства имели также государственную религию; поклонение народным богам было обязательно для всех. Если впоследствии римский пантеон совмещал в себе разнообразнейшие религии покоренных народов, то причина заключалась в том, что они согласовались с римским многобожием. Закон допускал только поклонения, признанные государством. Как же скоро появилось христианство, отрицавшее языческие верования, оно подверглось страшным гонениям.

Отвергая господствующую религию, учители христианства первые провозгласили свободу совести, как неотъемлемое право человека. "По человеческому праву и в силу естественной свободы, каждому принадлежит право поклоняться тому, во что он верует, - писал Тертуллиан, - религии несвойственно вынуждать религию, которая должна восприниматься добровольно, а не насилием". Но когда христианская церковь, в свою очередь, сделалась господствующей, это высокое начало было забыто. Начались гонения против язычников и еретиков. Уже Константин Великий не только воспретил языческие жертвоприношения, но и еретиков устранял от выгод, предоставляемых православным, стесняя их во многих гражданских правах. Его преемники действовали в том же направлении. В Кодексе Юстиниана можно прочесть целый ряд указов, направленных против еретиков. Им воспрещались проповедь, собрания и богослужение. Они исключались из всех политических прав. Манихеи и донатисты лишались даже прав гражданских: им воспрещались всякие обязательства и наследование имуществ. Ересь объявлялась преступлением государственным, на том основании, что преступление против божественной религии направлено против всех. В указе Феодосия и Валентиниана перечислен целый ряд сект, которым возбраняется пребывание в Римской Империи. Манихеев предписывается даже казнить смертью, ибо им не должно оставить места, где бы они могли оскорблять самые стихии.

Религиозное преследование нашло теоретика в Августине. Гонимые им донатисты, как все притесняемые, отстаивали данную Богом человеку свободу совести, ссылаясь на примеры Христа и апостолов, которые действовали убеждением, а не принуждением, которые принимали смерть, а не угнетали других. Против этого Августин утверждал, что если насилием нельзя никого принудить к вере, то можно насилием приготовить к воспринятию веры. Смешивая нравственные начала и юридические, он спрашивал: неужели, когда наказываются всякие пороки, убийства, прелюбодеяния, одно святотатство останется безнаказанным? Он утверждал, что насилие необходимо для пользы самих еретиков, чтобы спасти их от погибели, ибо если брат твой стремится к пропасти, не видя ее, то долг человеколюбия предписывает удержать его даже силой. Извращая смысл Писания, он ставил лозунгом церкви слова: "Принуди войти" (compelle intrare).

Это учение совершенно согласовалось с духом времени, когда религиозный интерес был главным делом не только человеческой совести, но и общественной жизни, когда он охватывал человека всецело, доводя его до фанатизма. Верующие считали себя единственными обладателями абсолютной истины, принесенной свыше; они полагали священной обязанностью водворить ее на земле. Всякий, кто исповедовал ее не в том виде, в каком она толковалась господствующим направлением, признавался отверженником; это был вредный член общества, которого надобно было устранить. Западная церковь в особенности довела эти начала до крайних пределов. Возвысившись над светской властью, она сделала последнюю своим орудием для истребления еретиков. Подвиги инквизиции остаются вечным пятном на католицизме. И светская власть тем легче поддавалась этим требованиям, что в средние века, при распадении всего гражданского строя, церковь оставалась единственным связующим началом общественной жизни, а потому охранение ее единства казалось необходимой потребностью человечества. Даже в новое время, когда на развалинах средневекового быта воздвигся государственный порядок, правительства на первых порах опирались на церковь, а с тем вместе считали себя обязанными преследовать ее врагов. В некоторых странах костры запылали даже с новой силой. Так было в Испании, где католицизм слился с самой народностью. Инквизиция сделалась средством для истребления Мавров и Евреев.

Новый толчок религиозному вопросу дала Реформация. И протестантизм, пока был гонимой сектой, выступал во имя свободы совести. "Светская власть, - писал Лютер, - владеет законом, который простирается не далее, как на тело, имущество и все, что внешнее на земле. Управлять душой Бог не хочет и не может дозволить никому, кроме себя одного. Поэтому, если светская власть дерзает давать закон душам, она посягает на божественное управление и только извращает души. Бог один познает сердца, а потому невозможно кому-либо приказывать или силой заставлять верить так или иначе. Вера - дело свободное, к которому никого нельзя принудить". Но тот же Лютер, как скоро протестантская церковь в некоторых странах сделалась господствующей, взывал к светским князьям, чтобы "они силой и мечом охраняли чистоту учения и богослужения и поддерживали мир и согласие". Кальвин сжег Сервета, и этот поступок был оправдан главными учителями протестантизма, Меланхтоном и Безою. В Англии воздвиглись гонения, как на католиков, так и на диссидентов; а католики, с своей стороны, получив временный перевес при королеве Марии, отвечали кострами. Но потребность ужиться вместе, в тех странах, где существовали обе религии, привела наконец к признанию свободы вероисповедания, хотя в ограниченных размерах. Во Франции, после долгих междоусобий, умиротворение религиозных партий произошло силой Нантского Эдикта, изданного Генрихом IV; протестантизм получил право гражданства. Но Людовик XIV в 1685 году снова отменил Нантский Эдикт. На протестантов воздвигнуты были страшные гонения; они подвергались всевозможным истязаниям. Тысячи из них, которые не хотели подчиняться насильственному обращению, должны были оставить Францию. В Германии Вестфальский мир упрочил существование обоих вероисповеданий в тех пределах, в каких они находились в 1634 году. Но там, где в этом году та или другая религия не была терпима, государь имел право изгонять из своих владений ее последователей.

Начало веротерпимости водворилось в Европе главным образом вследствие развития светского образования. Это одна из главных заслуг мыслителей ХVIII века. Огромный отголосок имели статьи Вольтера по поводу процесса Каласа, подвергнутого пыткам и колесованию по приговору Тулузского парламента в 1761 году. В Германии Фридрих II, питомец философии XVII века, говорил: "В прусских землях всякий может на свой манер спасать свою душу" (in den preussischen Landen kann ein Jeder nach seiner Fagon selig werden). В прусском Общем Земском Уложении 1794 г. постановлено: "Каждому жителю должна быть дозволена полная свобода веры и совести". Тех же правил держался Иосиф II, который в 1781 г. издал Акт Терпимости, разрешающий всем австрийским подданным свободное исповедание веры. Но его преемники отступили от этих начал и возвратились к прежним порядкам. Вообще, это было более снисхождение, нежели право. В Англии, после революции 1688 года был тоже издан Акт Терпимости относительно диссидентов, за исключением, однако же, католиков и сект, не признающих Троицы. Диссидентам разрешено было публичное отправление богослужения в регистрованных домах, под условием, что они принесут присягу верности и отрекутся от папской власти (oath of allegiance and supreraacy), a также подпишут заявление против претворения причастия (transsubstantiation). Священники, кроме того, должны были подписать некоторые из 39 статей англиканской церкви. Но к должностям диссиденты все еще не допускались, хотя иногда это разрешалось в виде снисхождения. Против католиков удерживались строгие законы: им запрещалось не только занятие общественных должностей, но и приобретение земель, содержание школ и учение; даже их браки не признавались законом и запрещалось супружество с протестантами. Самые собрания их были узаконены только в 1779 году. Впрочем, эти законы никогда в точности не исполнялись; на практике они значительно смягчались отсутствием преследования и судебными решениями.

Полное выражение учений ХVIII века представляет североамериканская конституция 1787 года. В ней Конгрессу воспрещено издавать законы, касающиеся введения какой-либо религии или воспрещающие ее отправление. Те же начала были провозглашены Французской революцией. Статья 10-я Объявления прав человека и гражданина гласит: "Никто не должен быть преследуем за свои мнения, даже религиозные, лишь бы их выражение не нарушало общественного порядка". Конституция 1791 года обеспечивала "всякому человеку право исправлять то богослужение, к которому он привязан". Империя утвердила эти правила. Веротерпимость в самом широком своем значении была признана не только для христиан, но и для Евреев. Гражданские и политические права сделались совершенно независимы от вероисповедания. Замечательны в этом отношении слова, с которыми Наполеон обратился к протестантской депутации, представлявшейся ему по поводу коронации: "Я хочу, чтобы знали, что мое намерение и твердая воля - охранять свободу вероисповеданий. Власть закона прекращается там, где начинается неопределенная власть совести, закон и государство ничего не могут против этой свободы: таковы мои правила и правила народа, и если бы кто-нибудь из моего потомства, который мне наследует, позабыл принесенную мной присягу и, обманутый внушениями ложной совести, вздумал ее нарушить, я предаю его общественному негодованию и разрешаю вам дать ему название Нерона". С успехами французского оружия эти начала разнеслись по Европе и большей частью удержались, несмотря на последовавшую затем реакцию. В настоящее время это драгоценное завоевание нового времени окончательно упрочилось в европейских государствах и вошло, как основной закон, во многие конституции. В Англии законы 1792 и 1794 годов дали католикам гражданские права; акт 1829 года, называемый Эмансипацией католиков, открыл им и политическое поприще. В 1828 году отменены для диссидентов прежние стеснения. Наконец, в 1858 году Евреи допущены в парламент. В Германии новые имперские законы сделали гражданские и политические права независимыми от вероисповедания. То же последовало и в Австрии. Даже Евреи, которые, вследствие унаследованной от средних веков узкой нетерпимости, долго подвергались разнообразным ограничениям, были уравнены с другими. Ныне антисемитское движение, взывающее к самым низким страстям, находит отголосок только в отребье народонаселения. Объединенная Италия, освободившись от церковных пут, также примкнула к общему движению. Только в государствах Пиренейского полуострова начала религиозной свободы не получили полного развития. В Португалии протестантам воспрещено публичное богослужение. В Испании открытие в недавнее время первого протестантского храма возбудило протесты общества. В Швеции правом общественного богослужения пользуются только секты, признанные государством.

У нас, в старину, религиозная нетерпимость господствовала, как и везде. При Иване III, после собора 1504 года, созванного против жидовствующей ереси, многие последователи этой секты были сожжены, другие сосланы в заточение. Позднее большой Московский собор 1667 года, созванный Алексеем Михайловичем при участии вселенских патриархов, осудив старообрядцев, постановил, на основании древних приговоров Вселенской церкви, что "еретики и раскольники не токмо церковным наказанием имут наказатися, но и царским, сиречь градским законом и казнением". Соответственно этому многие раскольники, которые не хотели покаяться, были преданы сожжению "за нестерпимые их богомерзкие хулы", а другие были разосланы в заточение по тюрьмам и монастырям. В 1685 году, в дополнение к прежним узаконениям, велено было: 1) раскольников, которые хулят святую церковь, производят в народе соблазн и мятеж и остаются упорны, по троекратному у казни допросу, буде не покаятся, жечь в срубе; 2) покорившихся отсылать в монастыри, где неженатых оставлять всю жизнь, чтобы снова не увлеклись в раскол, а женатых, по испытании, отдавать на поруки, и если снова предадутся расколу, казнить тою же казнью; 3) изуверов, увлекающих простолюдинов к самосожжению, жечь самих; 4) тех, которые перекрещивали взрослых и детей, называя прежнее крещение неправым, казнить смертью; 5) тех, которые перекрещивались с детьми, если покаятся, бить кнутом и отсылать к архиереям, а если останутся упорны, казнить смертью; 6) недавно совратившимся и покаявшимся чинить наказание, смотря по вине, и отсылать на патриарший двор для исправления; 7) обвиняемых в расколе, если они будут запираться и будут уличены, бить кнутом, хотя бы и покаялись, и отсылать в дальние города; 8) обличенных в укрывательстве раскольников и в доставлении им пищи и пития и т. п., одних, смотря по вине, бить кнутом, других ссылать в дальние города; 9) имения раскольщиков и недобросовестных поручителей, которые будут сосланы в ссылки, продавать в пользу казны. Таким образом, раскол был всюду воспрещен; раскольники лишены были всяких гражданских прав. Они убегали в пустыни и леса и там устраивали себе скиты; но и там их преследовали, разоряли их жилища, а самих предавали суду и нередко казнили смертью. Как известно, эти суровые меры не привели ни к чему.

К счастью, они удержались недолго. Петр Великий возвратил раскольникам гражданские права. В 1714 году их велено было переписать и положить в двойной оклад. В указе было сказано: "Буде к святой церкви не обратятся и похотят быть в своей раскольничьей прелести, и такие бы приходили и записывались в платеж двойного оклада, объявляя доношениями о себе по домашним своим, в приказах церковных дел, без всякого сомнения и страха, и не внимая некоторых пустяшному совету". Это было первое водворение свободы совести в нашем отечестве, хотя еще с весьма значительными ограничениями. Раскольникам велено было даже носить особые значки на платье.

Ближайшие преемники Петра, не отступая от этих начал, поддерживали и усиливали стеснения. Но при Петре III произошел поворот. 19 января 1762 года был объявлен именной указ, разрешающий раскольникам, бежавшим за границу, возвратиться в Россию и поселяться в Сибири, в Барабинской степи и других подобных местах, причем им не делать никакого препятствия в содержании закона по их обычаям и по старопечатным книгам, ибо, как выражено в указе, "внутри Всероссийской Империи и иноверные, яко магометане и идолопоклонники, состоят, а те раскольники - христиане, точно в едином застарелом суеверии и упрямстве состоят, что отвращать должно не принуждением и огорчением, от которого они, бегая за границу, в том же состоянии проживают бесполезно". Екатерина продолжала эту политику. Беглым раскольникам объявлено полное прощение, если возвратятся в отечество, предоставлено селиться в любых местах, избирать род жизни, какой пожелают; им дарованы разные льготы, разрешено носить бороду и не ходить в указном платье. Раскольники были освобождены от двойного оклада, подчинены общим присутственным местам, допущены по тяжебным делам к свидетельству и присяге; наконец, введено единоверие, разрешающее обратившимся в православие сохранять свои древние обряды. Под сенью этой гуманной политики размножились раскольничьи скиты. В самой Москве, во время чумы 1771 года, возникли Преображенское и Рогожское кладбища, составлявшие центры обоих главных старообрядческих толков - беспоповщины и поповщины. Император Александр I манифестом 15 октября 1801 года, подтвердил все эти льготы и торжественно повелел "не стеснять вероисповеданий". Но в царствование его преемника последовала реакция. В 1827 году велено было не преследовать оставшихся у раскольников попов, но новых не дозволять. Точно так же запрещено было строить новые молельни и поправлять старые; если же требуется поправка, то велено их уничтожать. Вследствие этого, значительное количество молитвенных зданий было уничтожено и отобрано множество книг и икон. Впоследствии, по смерти последнего служившего у раскольников беглого попа, алтари Рогожского кладбища были запечатаны, а Преображенское передано единоверцам. Так это и остается доселе, несмотря на некоторые новые, предоставленные раскольникам льготы.

В настоящее время свобода вероисповедания, как общее начало, признается у нас Основными Законами Империи. Статьи 44 и 45-я гласят: "Все не принадлежащие к господствующей церкви подданные Российского государства, природные и в подданство принятые, также иностранцы, состоящие в российской службе или временно в России пребывающие, пользуются каждый повсеместно свободным отправлением их веры и богослужения, по обрядам оной. Свобода веры присвояется не только христианам иностранных исповеданий, но и Евреям, магометанам и язычникам, да все народы, в России пребывающие, славят Бога Всемогущего разными языки, по закону и исповеданию праотцев своих, благословляя царствование Российских монархов и моля Творца вселенной о умножении благоденствия и укреплении сил Империи".

Однако, в приложении, эти высокие начала веротерпимости подвергаются значительным ограничениям. Воспрещение переходить из православия в другую веру, насильственное удержание в православии записанных в него уважительными или неуважительными способами из других исповеданий, наказание совершающих недозволенные требы, воспрещение дозволенного прежде публичного богослужения раскольникам, гонения, воздвигаемые на некоторые секты, в последнее время особенно на штундистов, наконец, все возрастающие стеснения Евреев, которые ограничиваются и в выборе места жительства и в занятиях, все это составляет крупные отступления от признанных нашим законодательством начал. Можно сказать, что с освобождением крестьян у нас водворилась гражданская свобода; полное же осуществление религиозной свободы, провозглашенной нашими основными законами и составляющей высшее требование истинно-христианской нравственности, справедливости, человеколюбия, наконец, здравой политики, предстоит еще впереди.

2. Положение церкви в государстве

Положение церкви в государстве определяется двояким ее значением: как нравственно-религиозного и как юридического союза. Выше было уже выяснено отношение государства к церкви, как нравственно-религиозному союзу; здесь остается рассмотреть положение церкви, как юридической корпорации.

Мы видели, что корпорации могут иметь характер частный или государственный. То и другое прилагается к церкви. Как частная корпорация, церковь есть союз, образуемый свободным соединением верующих, имеющий известное устройство и пользующийся гражданскими правами. Как политическая корпорация, она занимает известное место в государственном строе и получает некоторую власть над членами, а вместе и большее или меньшее влияние на гражданскую область.

Это государственное положение церкви определяется, в свою очередь, двояким ее значением для государства. Во-первых, религия составляет один из положительных интересов народа; а так как государство обнимает собой все общественные интересы, то естественно, что оно не может оставаться чуждым одному из важнейших для огромной массы граждан. Обязанное содействовать удовлетворению духовных потребностей народа, государство дает церкви пособия и предоставляет ей известное место в общественном строе. Это содействие тем больше, чем значительнее самый интерес для народа. Признавая свободу совести и право каждого гражданина поклоняться Богу по своим обрядам, государство не обязано одинаково покровительствовать всем церквам без разбора; оно оказывает поддержку только тем, которые в его глазах составляют существенный интерес для более или менее значительной части народонаселения.

Но, во-вторых, церковь имеет для государства еще гораздо высшее значение. Она представляет для него не только один из общих интересов народа, которым оно призвано содействовать; она вместе с тем руководит совестью, если не всех, то значительнейшей части граждан, а это составляет для государства дело первостепенной важности. Государство само требует повиновения во имя нравственного закона; оно не только принуждает, но обращается и к совести граждан. Поэтому для него в высшей степени важно, чтобы эта совесть не подчинялась власти, ему враждебной, которая уничтожала бы нравственное отношение граждан к государству, свободное их повиновение, оставив светской власти одну только внешнюю принудительную силу, составляющую слишком недостаточную опору общественного порядка. Наоборот, нашедши в церкви союзника, государство тем тверже может опираться на народное сознание. Когда обе власти действуют заодно, нет сомнения, что можно ожидать большого успеха и более прочного порядка, нежели когда они идут врозь. При этом государство не вправе ни теснить свободу совести, ни отрекаться от собственных начал, подчиняя светскую область церковной. Признавая независимость обеих властей, оно видит в церкви пособника и оказывает ей поддержку, как самостоятельному союзу, с которым оно действует заодно во имя нравственных целей человеческого общежития. В юридическом же отношении государство всегда сохраняет над ней верховное право, которое принадлежит ему относительно всех входящих в состав его корпораций. Юридическая область подчиняется ему всецело; от нее не может быть изъята и церковь, как юридический союз. Это верховное право над церковью (Kirchenhoheit, jus circa sacra) следует строго отличать от церковной власти (Kirchengewalt, jus sacrorum), принадлежащей исключительно духовным властям.

Верховное право государства выражается в следующих правах: и) право признания церквей, как корпораций (jus receptionis); 2) право надзора за их действиями (jus supremae inspectionis); 3) право защиты и покровительства (jus advocatiae seu protectionis). Независимо от того, если государство дает церкви значение политической корпорации, то оно может предоставить себе большее или меньшее участие в церковном управлении.

Право признания вытекает из того, что всякий союз может быть признан юридическим лицом не иначе как актом государственной власти. Даже там, где вполне признаются и свобода вероисповедания и свобода товариществ, церковь не может пользоваться корпоративными правами до тех пор, пока она не будет признана государством за юридическое лицо. При этом государство не имеет непременной обязанности признавать всякую церковь юридической корпорацией. Как свободный союз, церковь возникает и существует во имя высших нравственно-религиозных начал, определяемых человеческой совестью; но признание гражданского ее значения зависит от усмотрения государственной власти. Государство может признавать или не признавать ее юридическим лицом, смотря по тому, какое значение оно ей дает. А признавая ее, оно может, по своему усмотрению, определить положение ее в государстве и присвоить ей те или другие права.

Право признания не заключает в себе, однако, права установлять новые церкви и вводить новые вероисповедания, не существующие в стране. Всего менее государство вправе делать их принудительными для граждан. Это право преобразования (jus reformandi) некогда было признаваемо за протестантскими князьями; оно выражалось формулой: "Чья земля, того и вера" (cujus est regio, illius est religio). Подобное правило противоречит как свободе совести, так и существу церкви, которая есть союз верующих, следовательно образуется по внутреннему убеждению, а не по принуждению. Государство может признать церковь как корпорацию и дать ей те или другие права, но для существования корпорации необходимо предварительное свободное соединение лиц. Это союз, который возникает сам собой, а не устанавливается государством.

С правом признания связано и право уничтожения корпораций. Оно прилагается и к церкви. Это не посягательство на свободу совести, не нарушение приобретенного права, а употребление права, неотъемлемо принадлежащего государству. Мы видели, что оно относится ко всем корпорациям вообще. Затруднение состоит здесь единственно в том, какое назначение должно быть дано принадлежавшим упраздненной корпорации имуществам. И в этом отношении мы видели, что нормальное правило состоит в обращении их на другие общественные цели, с разрешения или по усмотрению государства. Чем выше было общественное и политическое значение упраздненной корпорации, тем более государству принадлежит это право. Оно может предоставить членам частных и мелких союзов распорядиться по своему усмотрению имуществом упраздненного юридического лица; но если это юридическое лицо занимало высокое общественное положение, государство одно может распорядиться его наследием. На этом основано было отобрание церковных имуществ в европейских государствах в новое время. Церковь в средние века заступала место государства и получала от верующих громадные имения для тех высших общественных целей, которыми она руководила. Когда новое государство, возникши из разложения, вступило в естественно принадлежащие ему права, оно отобрало эти имущества, оставив за церковью только то, что было необходимо для поддержания духовного ее значения, или назначив духовенству особые доходы. Это была такая же общая мера, как освобождение крестьян. Она означала переход от одного порядка вещей к другому.

Право признания простирается и на отдельные религиозные корпорации, образующиеся внутри церквей. В гражданском отношении, корпоративные права присваиваются главным образом этим местным и частным союзам. К ним принадлежат монашеские ордена и монастыри. Государство имеет власть разрешать их юридическое существование, давать им более или менее прав, наконец, уничтожать их, когда оно находит их вредными для общества. Если же орден или монастырь является не юридическим лицом, а частным товариществом, то свобода товариществ, там, где она признается, должна распространяться и на эти союзы. Конечно, государство всегда имеет право не терпеть таких товариществ, которые оно считает вредными или опасными, но при широком развитии свободы всего менее позволительно стеснять ее именно в союзах, имеющих религиозные, то есть высоко нравственные цели.

Право надзора имеет ввиду как подчинение церкви общим законам, так и наблюдение за тем, чтобы церковные власти не выходили из пределов своего ведомства, не вторгались в гражданскую область и не притесняли совести граждан. Давая церкви корпоративные права, государство естественно наблюдает, чтобы эти права не были употреблены во зло. Еще более право надзора расширяется, когда государство оказывает пособия церкви и дает ей политическое положение. Ему необходимо убедиться, что эти пособия употребляются сообразно с своим назначением, и что дарованные права достигают своей общественной цели. Надзор может быть установлен по двоякой системе: опеки или свободы, предупреждения или пресечения, смотря по степени независимости, которая предоставляется церкви. Он выражается в следующих действиях:

1. Соборы духовенства или требуют предварительного разрешения правительства, как во Франции, или они предоставляются свободе, как в Бельгии. Последнее одно совместно с свободой церкви.

2. То же самое относится и к взаимным сношениям духовных властей. Это имеет важное значение, в особенности относительно сношений католического духовенства с папой. Оно воспрещается во Франции и разрешается в Бельгии. Но в этом отношении вмешательство государства, очевидно, состоит в полном противоречии с понятием о церкви как самостоятельным союзе. Нельзя запретить духовным властям сноситься с их духовным главой. Через это они приравниваются к государственным должностным лицам, которые не имеют права сноситься с главой иностранного государства; их церковное положение подчиняется политическому, не говоря уже о тех инквизиторских мерах, которые необходимо принимаются для предупреждения и раскрытия подобных сношений.

3. В некоторых католических государствах требуется, чтобы дисциплинарная власть папы действовала не иначе, как через посредство местных епископов. И этим имеется ввиду оградить самостоятельность национальной церкви. Но так как церковная власть всегда может быть временно поручена папой тому или другому лицу и самим епископам не воспрещается испрашивать в том или другом случае решение папы, то это стеснение, в сущности, имеет мало значения.

4. Церковные постановления получают силу не иначе, как с разрешения государственной власти. Это право называется placet. Оно прилагается как к папским буллам, так и к постановлениям соборов и епископским посланиям. И от этого верховного права отказались большая часть европейских государств. При всеобщей гласности, папские буллы становятся известными народу помимо епископских посланий. Взамен того, государства сохраняют за собой право объявлять постановления недействительными, для чего обыкновенно требуется сообщение их при обнародовании.

5. Злоупотребления церковных властей, как-то: превышение власти, нарушение прав низшего духовенства высшим, притеснение совести - граждан, нарушение законов и общественного мира, вмешательство в политику и дела гражданские, воздерживаются административной властью. Это называется апелляцией от злоупотреблений (appel comme d'abus). В странах, где церкви предоставляется свобода, и это средство надзора уничтожено; злоупотребления преследуются судебным порядком, когда ими нарушаются общие законы. Так установлено в Бельгии. Самый затруднительный вопрос в этой процедуре состоит в том, какую она получает юридическую санкцию. Во Франции, обыкновенно Государственный Совет, которому предоставлены эти дела, ограничивается публичным осуждением и кассацией незаконного постановления, что имеет мало значения. В важных случаях приступают к удержанию жалованья и доходов, а наконец можно прибегнуть к штрафам и даже к удалению от кафедры и к тюремному заключению. Но эти меры тотчас получают вид религиозного преследования, которое еще более возбуждает верующих.

6. При системе опеки требуется предварительное разрешение для религиозных собраний и для построения молитвенных домов; при системе свободы то и другое предоставляется верующим при соблюдении законных правил.

7. Надзору государства подлежат и учреждаемые церковью благотворительные и воспитательные заведения. И в этом отношении может либо требоваться предварительное дозволение, либо могут быть установлены общие правила, на основании которых открытие совершается без особого разрешения. Государство может предоставить себе в большей или меньшей степени и постоянный надзор за этими заведениями: относительно благотворительных оно наблюдает, чтобы они не уклонялись от цели, для которой они установлены; относительно воспитательных оно имеет ввиду, чтобы учение не производилось в духе, враждебном государству и общественному порядку. Это равно относится как к общим воспитательным заведениям, так и к тем, которые имеют целью специальное приготовление к духовному сану. При этом государство иногда требует известных условий для занятия церковных должностей. Так, в Пруссии церковные законы, изданные во время так называемой культурной борьбы, требовали от приготовляющихся к духовному сану прохождения университетского курса и известных экзаменов. Против этого сильно восставало католическое духовенство, утверждая, что церкви одной принадлежит право определять условия духовного сана. Можно думать, что в этом случае оно было право. Занятие церковных должностей не может быть приравнено к государственной службе. В последней государство может требовать тех условий, какие оно считает нужными; в первых это право принадлежит церкви.

8. Государственный надзор простирается, наконец, и на приобретение, управление и отчуждение церковных имуществ. Государство наблюдает, чтобы не было накопления имуществ, изъятых из обращения; оно старается по возможности предупредить и всякие вымогательства. Поэтому приобретение церковных имуществ обыкновенно подвергается предварительному разрешению. Относительно же управления имуществами государство должно убедиться, что доходы употребляются на религиозные цели, а не на какие-либо другие. В особенности, если оно дает пособия церкви или делает принудительными церковные сборы, оно имеет право наблюдать, чтобы не было излишеств в расходах и чтобы имущества не отчуждались без пользы. Система свободы и в этом отношении предоставляет церковным властям значительный простор и ограничивает государственный контроль.

Что касается до права защиты и покровительства, то оно также может иметь различный характер. По средневековому взгляду, который получил особенное развитие в католицизме, защита церкви (advocatia ecclesiae) состояла в том, что государство поддерживало принудительной силой все постановления и действия церковных властей; оно наказывало отлучаемых от церкви, преследовало еретиков; каноническое право имело полную силу в гражданской области, и государство прямо исполняло его постановления. Через это оно становилось к церкви в отношение служебное, что противоречит его существу. По светскому праву, которое есть единственное истинное право, ибо нравственный союз принудительной силы не имеет, государство независимо от церкви; как высший юридический союз, оно дает ей защиту и покровительство, но лишь настолько, насколько ее действия могут иметь юридический характер, то есть в качестве гражданской или политической корпорации. Государственная защита и покровительство могут состоять: 1) в ограждении церкви от нападений и оскорблений; 2) в сообщении юридической силы тем действиям церковных властей, которые государство признает в гражданской области, как-то: совершение браков, управление имуществами, распоряжения церковных властей в церковном управлении; 3) в имущественных пособиях, как-то: жалованье духовенству, дарение земель, построение церквей и т. п.

Это различное воззрение на отношение церкви к государству определяет, с одной стороны, степень участия церкви в гражданских делах, с другой - степень участия государства в делах церковных.

По средневековым началам, влияние церкви на гражданскую область было громадное. Не только духовенство и церковные имущества были изъяты из светского суда, но множество светских дел подлежали церковному суду. Сюда относились все дела семейные, в значительной степени и наследственные, преступления против веры, все дела лиц, находившихся в церковном ведомстве. Все это обсуждалось на основании канонического права, которое получало силу и в гражданской области. Церковь управляла целыми отраслями светских дел, как-то: воспитанием, благотворительностью, ведением гражданских актов. С развитием государства в новое время все это изменилось. Начало независимости гражданской области от церковной ведет, наоборот, к подчинению духовенства и церковных имуществ светскому суду, к изъятию гражданских дел из духовного ведомства, к установлению гражданского брака, наконец, к уничтожению юридической силы канонического права в светских делах.

Однако, придавая церкви значение государственной корпорации, государство может сохранить за ней и некоторое участие в гражданских делах, лишь бы оно не стесняло свободы совести. Это участие может быть больше или меньше. Оно выражается 1) в религиозном освящении некоторых политических или общественных действий; таковы всенародные празднества, освящение знамен, коронование монархов. Все это, однако, юридического значения не имеет; в этих обрядах выражается только нравственная связь общественной жизни с религией. 2) Религиозное освящение брака получает силу гражданского действия. В этом отношении могут быть разные постановления. Проведение чисто светского начала состоит в том, что гражданский брак делается обязательным, а религиозный предоставляется свободе. Наоборот, государство может признать силу религиозного брака, устанавливая гражданский лишь для тех, которые отвергают церковные обряды. Таковы в особенности различные, не признанные государством секты: для них необходимо введение гражданской нормы семейных отношений, иначе они обречены на беззаконное сожительство, без всяких семейных и наследственных прав. Но при введении гражданского брака государство естественно должно сообразовать свое законодательство с постановлениями церковного права, ибо столкновения различных норм могут возмущать совесть граждан. Подобные столкновения нередки, особенно в католических странах; они ведут к немалым затруднениям. Ревностные католики восстают даже против самой идеи гражданского брака, видя в нем только признание незаконного сожительства. Между тем брак есть несомненно гражданское установление, имеющее юридические последствия, и в этом отношении совершенно независимое от религиозного обряда. Последний дает ему только высшее освящение, нравственно обязательное единственно для верующих и получающее юридическую силу лишь от гражданского закона. 3) Иногда на духовенство возлагается и ведение метрических книг, с выдачей гражданских актов. Это делается в видах удобства: совершая обряды крещения, брака и погребения, духовенство может вести и актовые книги, для которых, при светском ведомстве, надобно иметь особых чиновников, или же приходится возлагать это на местные власти, без того обремененные делами. Особенно в обширных странах, где образование мало распространено и правительство не пользуется значительным контингентом надежных чиновников, содействие духовенства может быть весьма полезно. Затруднение состоит в том, что для каждого вероисповедания нужно вести особые книги, а для сект, не признанных государством, приходится все-таки заводить чисто гражданские списки. 4) Духовенству дается участие в управлении благотворительностью и воспитанием. Первое есть собственное дело церкви, а потому участие ее всегда желательно. Во втором случае важно, дается ли ему влияние на одно религиозное воспитание, что, без сомнения, принадлежит к его ведомству, или же ему вверяется общий надзор и даже руководство. Последнее есть подчинение гражданской области религиозной, а вместе отречение государства от высшего руководства одним из важнейших интересов народа, с возложением этой обязанности на церковь. Это относится в особенности к низшим школам, где религиозное преподавание занимает главное место. С государственной точки зрения, такой постановки дела нельзя признать правильной; но с другой стороны, духовенству, так же как и частным лицам, не может быть возбранено заведение собственных школ, под надзором государства. 5) Иногда церковные власти заседают в законодательных палатах. Так, во Франции, при второй Империи, кардиналы заседали в Сенате; в Англии епископы суть члены Палаты лордов.

С своей стороны, государство, предоставляя церкви известное влияние на гражданскую область, само принимает большее или меньшее участие в церковном управлении. При системе церковной свободы то и другое, разумеется, отпадает. Иногда это прямо выражается в конституциях. Так, статья 16-я бельгийской конституции воспрещает вмешательство государства в церковное управление. Статья 15-я прусской конституции гласит: "Евангелическая и римско-католическая церкви, равно как и все религиозные союзы, устраиваются и управляют своими делами самостоятельно". Но это допустимо только при полном разделении гражданской области и религиозной. Как же скоро церковь возводится на степень государственной корпорации, или когда ей оказываются пособия и поддержка со стороны государственной власти, в особенности если ей предоставляется большее или меньшее участие в делах гражданских, вмешательство государства в церковное управление становится неизбежным. Оно выражается: 1) в назначении или утверждении церковных властей. В лютеранской церкви, а также и в англиканской, где в лице государя с светской властью соединяется и церковная, это право естественно ему принадлежит. В других случаях назначение духовных должностных лиц может быть предоставлено светской власти с утверждения церковной, или, наоборот, назначение может быть предоставлено церковной власти с согласия светской. Так, во Франции епископы назначаются главой государства, с утверждения папы; священники, напротив, назначаются епископами, с согласия светской власти. Иногда духовная власть представляет несколько кандидатов, из которых светская назначает одного, или же последней предоставляется право устранять некоторые лица, которые она считает себе неприязненными. 2) Распределение церковных округов совершается иногда по соглашению светской власти с церковной. Так это постановлено во Франции. Но иногда это предоставляется самой церкви. 3) Светская власть участвует иногда в установлении самих церковных правил. Сюда принадлежит право созывать соборы в случае каких-либо замешательств или пререканий. Так, вселенские соборы созывались византийскими императорами для решения догматических споров. Московские цари не раз созывали соборы против раскольников. Людовик XIV созвал собор 1682 года, издавший Декларацию о вольностях галликанской церкви. Впоследствии эта Декларация была объявлена Наполеоном I основным законом Французской Империи. В протестантских странах это право простирается еще дальше. При соединении церковной власти с светской в лютеранских странах нет возможности разделить эти два ведомства. В прежнее время князь собственной властью издавал чисто церковные постановления; иногда это делалось при содействии земских чинов. В настоящее время все церковные законодательные меры идут через консистории и синоды; но так как эти учреждения подчинены князю, как главе, то о самостоятельности церкви не может быть речи. В Англии тридцать девять статей, содержащих в себе догматические основания англиканской церкви, были составлены собранием епископов и утверждены парламентом, как государственный закон, который не может изменяться иначе, как с согласия парламента.

При разграничении обеих областей всего важнее определить, какие постановления могут исходить из одностороннего действия государственной власти и какие требуют содействия власти церковной. Нарушение этого начала было первой и главной причиной религиозных волнений во время Французской революции. Учредительное Собрание издало Гражданский Устав духовенства (Constitution civile du clerge), в котором все церковное управление, выбор священников, распределение округов, регулировалось светским законом, помимо церковной власти. И папа и значительная часть духовенства протестовали против такого вторжения в духовную область и не хотели ему подчиниться. Гражданский Устав был, наконец, отменен и заменен Конкордатом. С другой стороны, папская власть нередко отрицает у государства право определять те отношения к церкви, которые принадлежат собственно светской власти. Эти столкновения противоположных воззрений повели, в недавнее время, в Германской Империи к так называемой культурной борьбе (Kulturkampf), которая кончилась некоторыми компромиссами, при значительных, однако, уступках светской власти.

Общим правилом следует признать, что государство определяет все, что вытекает из верховной его власти. Так как юридическая область всецело подлежит его ведению, то от него исключительно зависит признание церкви, как корпорации, и дарование ей тех или других прав. Здесь от церкви ничего не требуется, а определяется только, какие гражданские действия ей разрешаются и какую юридическую силу могут иметь распоряжения ее властей. Все это относится к гражданской области, а потому устанавливается государством. От церкви зависит- пользоваться или не пользоваться предоставляемыми ей правами; но требовать их она не вправе. Если же она, взамен приобретенных прав, принимает на себя известные обязанности, то она должна их исполнить. Еще менее государство ограничено в своем надзоре за действиями церкви. Это - не вмешательство в церковную область, а собственное, ему принадлежащее право, которое простирается настолько, насколько оно считает нужным, для того чтобы удостовериться, что церковные власти не выступают из пределов своего ведомства и не действуют во вред обществу. Государство есть верховный блюститель общественного порядка, и все обязаны подчиняться его велениям. Но иное дело участие государства в церковном управлении, а равно и участие церкви в действиях государства, в качестве политической корпорации. И то и другое не может быть определено без ее согласия, ибо требования государства могут противоречить церковным постановлениям или религиозным целям, в которых церковь является верховным судьей. Соглашение может быть установлено посредством соборных постановлений, там, где церковь управляется соборами. В римско-католическом исповедании оно установляется посредством конкордатов с папским престолом, хотя, на практике, заключение таких соглашений, при унаследованных от средних веков теократических воззрениях папского престола, противоречащих истинным требованиям государства, представляет иногда значительные затруднения.

Из всего сказанного следует, что положение церкви в государстве может быть весьма различно, смотря по тому, какие ей предоставляются права. Здесь возможны четыре системы: 1) теократия, или подчинение государства церкви; 2) господствующая церковь; 3) признанные церкви; 4) церкви терпимые. Различные системы могут существовать совместно, в отношении к разным вероисповеданиям.

О теократии было уже говорено выше, при рассмотрении образов правления. Здесь мы должны обозреть остальные системы.

1. Господствующая церковь. Здесь государство оказывает преимущественное покровительство одной только церкви, получающей высшее политическое положение; остальные только признаны или терпимы, или даже вовсе не терпимы. Через это господствующая церковь прямо получает значение государственного установления. Оставаясь нравственно-религиозным союзом помимо государства, она, в качестве политической корпорации, вводится в состав государства, становится членом его организма и получает в нем привилегированное место. Основание то, что известное вероисповедание, исторически сросшееся с жизнью народа, признается существенным государственным интересом; в нем государство ищет нравственной опоры.

Привилегии, даруемые господствующей церкви, могут быть более или менее значительными. При совершенной нетерпимости они могут простираться до исключения всякого другого вероисповедания из государства. При меньшей степени нетерпимости стеснения могут касаться только сект, отделившихся от господствующей церкви, а потому более или менее ей враждебных. Привилегии могут состоять в ограничении гражданских и политических прав лиц, принадлежащих к другим исповеданиям. В прежнее время это имело место в Англии относительно католиков. Иногда запрещается переход из господствующей церкви в другие. Первая одна получает право пропаганды. При смешанных браках вероисповедание детей определяется не волей родителей, а привилегией господствующей церкви. С признанием свободы совести все эти стеснения, как исторические наросты, без сомнения, отпадают. Каков бы ни был интерес государства, коренным правилом остается то, что оно не имеет права вмешиваться в непринадлежащую ему область совести.

Затем остаются привилегии имущественные и политические. Государство имеет неотъемлемое право давать пособия из своих средств или присваивать известные доходы той церкви, которая срослась со всей его исторической жизнью. Столь же мало можно отказать ему в праве давать известной церкви привилегированное политическое положение, участие в обсуждении государственных вопросов, в общественной благотворительности, в воспитании. Оно вправе исключительно или преимущественно ей давать юридическую поддержку в распоряжениях, касающихся церковного управления. Но предоставляя церкви такие привилегии, государство, с своей стороны, не может не оградить и собственную свою власть. Чем выше политическое положение церкви, чем более она входит в состав государственного организма, тем значительнее должны быть и права государства. Поэтому здесь неизбежно господствует система опеки; здесь уместно и более или менее значительное участие государства в церковном управлении.

Случается, однако, что правительство ищет в союзе с господствующей церковью нравственной опоры, которой оно не находит в гражданах, и в этих видах дает ей гораздо большие права, нежели может быть допущено в силу государственных начал. Подобные явления повторялись не раз в католических странах. В настоящее время это касается, главным образом, вопросов о воспитании. Поучительный пример в этом отношении представляет австрийский конкордат 1855 года, которым каноническое право признано было действующим в государстве, с предоставлением определяемых им отношений ведомству церковного суда; вместе с тем церкви дана была полная свобода относительно имуществ, действий, постановлений и сношений с папой; наконец, католическому духовенству предоставлялось право не только руководить религиозным преподаванием во всех общественных и частных, как низших, так и средних школах, но и надзирать за тем, чтобы остальное преподавание совершалось в духе католической церкви и чтобы в государстве не обращались книги, противные религиозному учению. В 1874 году австрийское правительство отказалось от этого соглашения.

2. Признанные церкви. В этой системе государство оказывает одинакое покровительство всем церквам, признанным государственными корпорациями. Таково, например, положение церквей во Франции, где различные вероисповедания, католическое, протестантское, даже еврейское и магометанское, пользуются одинаковым покровительством и пособиями со стороны государства. Признанные церкви могут существовать и совместно с господствующей. Так, например, у нас господствующая церковь есть православная; но рядом с ней признаны католическая, протестантская, еврейская и магометанская, каждая с своим законным устройством и официальным положением. Признанные церкви составляют государственные корпорации так же, как и господствующая; но они не связываются исключительно с государством. Последнее становится от них независимым; оно видит в них существенный интерес известной части народонаселения, дает им защиту, пособия, права, даже участие в управлении, но не привилегированное положение. При равноправии церквей, гражданская область совершенно изъемлется из ведения церкви; это - общее поле для всех вероисповеданий.

С другой стороны, признанные церкви, не будучи связаны так тесно с государством, могут пользоваться большей автономией, ибо чем меньше государственное положение церкви, тем больше ей может быть предоставлено свободы. Признавая себя независимым от церкви, государство тем самым признает и церковь независимой от себя. Однако и здесь может быть установлена или система опеки или система свободы. Выбор той или другой определяется не столько юридическими началами, сколько политическими, как-то: различным устройством церквей, большим или меньшим их могуществом, господствующим в них духом, также соглашениями с церковной властью, историческим положением церкви в государстве и другими политическими соображениями. Развитие начала свободы в государстве, несомненно, ведет и к свободе церквей.

3. Терпимые церкви. В этой системе церковь теряет характер государственной корпорации; она остается частным союзом. Государство может допускать или не допускать подобные союзы. Мы видели, что свобода вероисповедания ограничивается требованиями нравственности и государственного порядка. Государство не обязано терпеть сект безнравственных или отрицающих государственную власть. Однако, за этими исключениями, всякое вероисповедание должно быть терпимо, в силу свободы совести.

Терпимость может быть оказана в больших или меньших размерах. Основание здесь двоякое: религиозные общины могут быть допущены или как товарищества, или как частные корпорации, то есть как настоящие церкви.

В первом случае они пользуются свободой вероисповедания, но не имеют корпоративных прав. Они могут владеть имуществом на имя членов, а не как юридические лица; действия властей их не имеют юридической силы. Государство вовсе не признает этих властей, а видит в них только частные лица. Эта система существует в Северной Америке относительно всех церквей, в других государствах - относительно терпимых сект. Таково в Англии положение католиков. Это лучшее средство устанавливать свободу вероисповедания.

Эти частные религиозные союзы подчиняются общим законам о собраниях и товариществах. Мы уже видели, что они подвергаются или системе предупреждения или системе пресечения. В первом случае требуется предварительное разрешение собраний. Так, например, во Франции, для временных собраний требуется разрешение префекта, для постоянных - декрет, обсуждаемый в Государственном Совете. Такой порядок может вести к значительным стеснениям. В видах государственной пользы, достаточно известному союзу разрешить собрания раз навсегда. В системе пресечения устанавливаются только общие условия, при которых разрешаются собрания.

Кроме того, для подобных союзов необходимы гражданские установления, заменяющие религиозные. Таков гражданский брак.

Государство может признать религиозную общину и как частную корпорацию. В таком случае требуется представление исповедания веры. Корпоративная связь разрешается, если секта утвердилась как прочный союз, имеющий довольно значительное число последователей и совместный с интересами государства. Чрез это союз становится юридическим лицом, но с частным характером, без государственного значения. Государство не дает церкви никакого пособия, не вмешивается в ее устройство и управление, иногда ограничивает публичные выражения вероисповедания, как-то: процессии, колокольный звон; но оно предоставляет ей имущественные права и оказывает ей юридическую защиту.

Таковы различные положения, которые церковь может получить в государстве.

Система господствующей церкви водворилась с тех пор как христианство было признано Константином Великим государственной религией. Это господство было исключительное; все отклонения, или ереси, преследовались законом. Церковь получила самые широкие права: громадные имущества, которыми она распоряжалась по усмотрению, привилегированный суд, различные льготы, ведомство многих гражданских дел, даже надзор за светским управлением. Однако в Византии светская власть сохраняла свое верховное положение: императоры созывали соборы, назначали в них комиссаров для надзора за ходом дел, утверждали их постановления, которые поддерживались принудительной силой, наконец, нередко назначали и сменяли епископов и патриархов. Но чем более государственная власть склонялась к упадку, тем более росло могущество власти церковной. На Западе, с падением Римской Империи, она не только сделалась независимой от светской власти, но старалась подчинить себе последнюю и установить некоторого рода теократию. Мы видели выше ее притязания. Однако эти стремления постоянно встречали отпор со стороны князей, которые находили поддержку в юристах, пропитанных духом римского права. Средневековые императоры и короли с колеблющимся успехом отстаивали свою самостоятельность; окончательно они восторжествовали. Франция отстаивала и независимость местной церкви от папской власти. Таково было значение Прагматической Санкции Людовика IХ и установленной французскими королями апелляции от злоупотреблений.

С развитием нового государственного порядка роли переменились; государство стало верховным союзом. Оставляя церковь господствующей, оно постепенно распространяло на нее свою власть; установилась система государственной опеки. Это было возвращение к византийской системе, с тем, однако, различием, что католицизм, имея в папе внешнего главу, облеченного абсолютной властью, всегда сохранял большую независимость. Однако и здесь, с развитием государственных начал, религию стали рассматривать как местный народный интерес. Короли более и более брали под свою защиту местные церкви против папских притязаний. Так развилось во Франции понятие о правах галликанской церкви, состоящей под защитой государственной власти. Конкордатом Франциска I короли приобрели даже право назначения епископов. При Людовике ХIV, несмотря на всю его нетерпимость относительно протестантов, права галликанской церкви были укреплены известной Декларацией 1682 года, которой не только утверждалась полная независимость светской власти и ненарушимость обычаев, принятых галликанской церковью, но отвергалась непогрешимость папских декретов, изданных без согласия соборов.

Значение светской власти еще более возвысилось вследствие Реформации, которая, восставая на папство, искала защиты у светских князей. В то время признано было правило: "Чья земля, того и вера" (cujus est regio, illius est religio). Лютеранские князья сделались даже верховными епископами своих церквей. То же самое произошло и в англиканской церкви. Права папы перешли на английских королей, которые соединили в себе высшую духовную власть и юрисдикцию. Мы уже видели, что 39 статей англиканской церкви, а равно и Общий Молитвенник сделались государственным законом в силу актов парламента. Со времени утверждения парламентского правления все влияние короны перешло на аристократию, которой значение поддерживается огромным патронатством. Реформатская церковь, основанная на пресвитерианском начале, сохранила более свободы; однако в странах, где она была установлена князьями, и она состоит под сильным влиянием светской власти.

С своей стороны, развитие начал терпимости еще более содействовало изъятию светской области из церковного ведомства, а с тем вместе и главенству государства. В этом отношении ХVIII век еще более утвердил систему опеки. Церковная власть слабеет даже в католических странах; средневековой порядок окончательно исчезает. В Германии главным представителем этого направления явился Иосиф II, в Тоскане - Леопольд. Наконец, Французская революция не только отменила систему господствующей церкви, но пыталась самое церковное устройство подчинить постановлениям светской власти. Это повело к междоусобиям и окончательно к падению религии. Наполеон I, конкордатом, заключенным с папой, восстановил государственное положение католицизма; но вместо господствующей церкви утвердилась система признанных церквей, состоящих одинаково под опекой государства. Органическими Законами восстановлена и Декларация 1682 года относительно прав галликанской церкви. Эти новые начала, в большей или меньшей степени, распространились и в Германии.

Как реакция против этого направления, в новейшее время, с развитием начала свободы, явилось стремление освободить церковь из-под опеки государства. Это стремление особенно сильно обнаружилось в католицизме. По существу своему, римско-католическая церковь, в силу сохраняемых ею средневековых преданий, ищет не столько свободы, сколько владычества. Требуя свободы для себя, она отвергает ее у других. Это явно выразилось в известном Силлабусе, изданном Пием IХ, где коренные начала общественной свободы, завоеванные в новое время, подвергнуты проклятию. Упомянутый выше австрийский конкордат 1855 года свидетельствует о том же направлении. Оно находит поддержку в правительствах, которые ищут опоры церкви против распространяющихся в обществе революционных учений. Однако эти притязания оказываются бессильными против современного духа. На практике католическая церковь везде принуждена от них отказаться. Отстоять себя она может только на почве свободы, и здесь она обладает таким оружием, как никакая другая. В силу своей веками упроченной организации, возвышающей ее над всеми мирскими властями, она способнее всех защищать независимость религиозной области от государственной опеки. Это доказала недавняя борьба ее с Германской Империей. В этом состоит крупная историческая заслуга католицизма. Теократические притязания осуждены историей; но независимость церкви от государства составляет драгоценное начало, признанию которого всего более содействовал католицизм. Изречение Кавура: "Свободная церковь в свободном государстве", становится лозунгом современного либерализма. Эта система давно уже утвердилась в Бельгии, несмотря на преобладание в ней католического исповедания. Она же установлена ныне в Италии. Это единственная почва, на которой возможно примирение противоборствующих стремлений. Можно думать, что в этом состоит будущность наиболее развитых человеческих обществ, ибо только этим путем внутренняя свобода человека ограждается вполне от внешнего принуждения, с чьей бы стороны оно ни последовало. Но в какой степени эти начала могут прилагаться при данных общественных условиях и особенно при различном духе и направлении церквей, это вопрос, который относится уже не к праву, а к политике.

Глава I. Виды законов

Мы рассмотрели общие начала, определяющие существо закона и его отношения к другим элементам государства. Теперь обращаемся к различным видам законов и к способам их составления. Здесь придется частью повторить сказанное прежде.

Законы различаются по пространству и по времени действия, по форме и по содержанию.

По пространству законы разделяются: в отношении к территории, на общие и местные, в отношении к лицам - на общие и частные. Закон, по существу своему, есть общая норма, которая распространяется на всю территорию и обязательна для всех граждан. Без этого нет государственного единства. Однако из этого правила делаются исключения, когда особенные обстоятельства требуют особых определений для той или другой части государства или для того или для другого разряда лиц. Государственное единство не исключает разнообразия условий, вызывающих различие юридических норм. Отсюда возникают законы частные и местные. Первые называются привилегиями, когда ими предоставляются льготы известным лицам или сословиям. В прежнее время привилегии, представляющие известный разряд лиц из действия общих государственных законов, назывались также вольностями, название, заимствованное от средневекового понятия о вольном человеке, подчиняющемся власти только по собственному изволению, но которое сохранилось и при новом государственном порядке, даже в самодержавных странах. Так, у нас Жалованной Грамотой о вольностях дворянства последнее было освобождено от обязательной службы и получило утверждение всех своих прав на земли и на крепостных крестьян. Частные союзы могут иметь и право собственного законодательства, в пределах, указанных общим законом; это называется автономией.

Иногда законами называются и решения законодательной власти в приложении к отдельным случаям. Таковы, например, в Англии частные билли (private bills), издаваемые парламентом, относительно деления общинных земель, концессий железных дорог и т. п. Таковы же у нас Высочайшие повеления. Но это не законы в собственном смысле, а постановления или распоряжения, издаваемые верховной властью. То же должно сказать и об изъятиях от закона, которые устанавливаются верховной властью, когда приложение общего закона было бы неудобно или несправедливо.

По времени действия законы разделяются на обыкновенные и чрезвычайные. Первые действуют постоянно, вторые - временно, при чрезвычайных обстоятельствах. В последнем случае обыкновенные законы приостанавливаются, особенно те, которыми ограждаются права личной свободы. В конституционных государствах существенно важен вопрос, кому предоставляется право приостанавливать действие обыкновенных законов и издавать чрезвычайные: законодательной власти или правительственной? Выше было уже объяснено, что издание чрезвычайных законов, как и всяких других, должно исходить от законодательной власти; но введение их в действие может быть предоставлено правительственной власти, ибо палаты не всегда в сборе, а тут нужно действовать быстро. Требуется только последующее утверждение палатами. Но в Англии это право остается за законодательной властью, причем, однако, правительству может быть дано полномочие вводить или отменять действие той или другой меры в известных местностях. В бельгийской конституции совершенно даже воспрещается приостановление конституционных гарантий.

Иногда и обыкновенные законы издаются на время, в виде опыта, когда нужно испробовать известную меру, прежде нежели превратить ее в постоянный закон. Такие пробные законы могут простираться на всю территорию или ограничиваться известной местностью.

В Англии издаются иногда общие законы, введение которых предоставляется жителям местностей. Таковы, например, санитарные законы, изданные для городов. Они требуют значительных расходов, которые не всем по силам. Поэтому городским общинам дано право вводить их по усмотрению. Но подобные факультативные законы совершенно неуместны там, где ограничиваются личные права граждан. Таково, например, предположение ввести восьмичасовой рабочий день там, где этого пожелает большинство рабочих известного округа. Ограничение личной работы, если может быть допущено, то единственно в силу общей государственной пользы, а не по воле местного большинства. Предоставление же известного правила на волю частных лиц показывает, что тут нет общего государственного интереса. Это просто дозволение большинству притеснять меньшинство.

По форме законы разделяются на собственные, или писанные законы, обычаи и юриспруденцию. Таковы источники законодательства, которые имеют значение в публичном праве, так же как и в частном.

Писанный закон есть высшая форма закона, ибо здесь воля законодателя выражается ясно и сознательно; обязательная сила его не подлежит сомнению; здесь известен и срок, с которого начинается действие. Однако и писанный закон может выйти из употребления, когда власть перестает его прилагать, не отменяя его формально. Таким образом, он уничтожается силой обычая. К этому прибегают иногда не только по недостатку случаев приложения, но и сознательно, когда применение закона встречает затруднения или вообще нежелательно, а между тем формальная отмена могла бы повести к возбуждению страстей. Но по существу своему, это худший способ отмены, ибо здесь право становится сомнительным.

Закон может быть издан: 1) в виде отдельных узаконений; 2) в виде свода; 3) в виде уложения или устава.

Первый способ есть самый обыкновенный при развитии законодательства по мере практических потребностей, без приведения его в общую систему. Здесь законы являются рассеянными. Имеющие силу и отмененные не отделяются друг от друга; нередко одна часть закона отменена, а другая - нет. Таково большей частью английское законодательство. Вторая система состоит в сведении воедино всего действующего законодательства, но без руководящей мысли, которая делала бы из него стройное и последовательное целое. Здесь связь внешняя, а не внутренняя. Она имеет, однако, ту огромную выгоду, что здесь не устанавливается насильственная систематизация; историческое развитие законодательства сохраняется всецело. Свод может быть составлен по отдельным частям законодательств или по всем, как у нас. Наконец, третий способ состоит в систематическом законодательстве. Уложение составляется одновременно, а потом изменяется и пополняется по мере надобности. Но так как каждая отрасль законодательства представляет свою систему, то не может быть одного уложения по всем частям, а всегда есть несколько.

Обычай может господствовать как в гражданском праве, так и в государственном. Он играет важную роль в учреждениях, развивающихся исторически. Английская конституция большей частью основана на обычае. Так, например, не существует закона, которым бы устанавливались две палаты. Это устройство вытекло из жизненных потребностей и утвердилось практикой. В этом отношении важное значение имеют так называемые прецеденты, то есть прежние решения однородных дел. Они служат руководящими началами для новых случаев. Однако юридическая сила обычая является иногда весьма сомнительной. Он признается обязательным единственно на том основании, что он постоянно прилагается властями, общими или местными, судебными или законодательными. Если же известное право, в силу обстоятельств, долго оставалось без употребления, то возникает вопрос: потеряло ли оно силу или нет? На этот вопрос могут быть разные ответы. Так, например, современные демократические толкователи английской конституции утверждают, что право королевы отказать в санкции проекту закона, прошедшему через обе палаты, затерялось, так как оно давно уже не находит приложения. Точно так же они утверждают, что при столкновении в мнениях верхней палаты и нижней первая обязана окончательно уступить, так как это делалось постоянно в течение нынешнего столетия. Подобные выводы, основанные на смешении факта с правом, благоразумных сделок с юридической обязанностью, ведут к ниспровержению всех веками установившихся учреждений натиском массы, отвергающей всякие сдержки. Выше было уже замечено, что те же писатели не думают отвергать права нижней палаты отказать правительству в податях, хотя это право никогда не прилагалось на деле.

Наконец, и юриспруденция часто получает силу закона. Она имеет две формы: судебные решения и наука. Сила судебных решений основывается на том, что судья является толкователем закона в приложении к частным случаям. Если закон недостаточен, он должен его восполнить. В силу прецедентов, судебное решение может служить основанием для последующих решений по однородным делам. Через это устанавливается постоянная практика, приноравливающаяся к жизненным условиям. Однако и тут все зависит от усмотрения судьи, что составляет слабую сторону этого источника права. Если бы судебное решение имело безусловную обязательную силу для будущего, то оно никогда не могло бы быть отменено тем же порядком, следовательно исключало бы возможность приспособления к новым жизненным требованиям. Принимая в соображение прецеденты, судья должен в каждом данном случае решать, что он считает правом, а этим открывается обширное поле для произвола. Кроме того, постановлением новых решений дается обратная сила закону, ибо новое толкование прилагается к прошлому случаю. К государственному праву судебные решения менее всего приложимы; однако и здесь они находят довольно обширное применение. Так, в Англии многие административные законы толкуются и применяются судами. Во Франции то же действие имеет юриспруденция Государственного Совета. В Соединенных Штатах Верховный Суд является высшим толкователем основных законов; ему федеральная конституция обязана главным образом своим развитием.

Что касается до науки, то она только косвенно может служить источником положительного государственного права. Надобно, чтобы установившийся ее авторитет был признан государственными властями. Так, согласное мнение юристов может служить основанием для судебных решений. Еще важнее разработка начал естественного права, которое, как мы видели, восполняет иногда самый положительный закон и во всяком случае служит руководством при развитии законодательства. Но для того чтобы эти начала получили приложение, они должны войти в общее сознани,е быть приняты законодателем.

По содержанию законы, вообще, разделяются на государственные, гражданские, уголовные и, наконец, церковные, составляющие особый отдел. Государственные законы, в свою очередь, разделяются на отдельные отрасли, как-то: военные, полицейские, финансовые и т. д. Но еще важнее разделение по степени силы, которая им присваивается, в зависимости от определяемых ими прав. В этом отношении они разделяются на основные, обыкновенные, постановления и распоряжения; последние относятся к частным случаям, однако с более или менее постоянным характером.

Многие писатели считают разделение законов по степени силы чисто формальным, основывая его исключительно на том, что эти различные виды законов издаются разными властями: учредительной, законодательной, правительственной и, наконец, чисто административной. Поэтому они находят его приложимым только к конституционным государствам, где существует разделение властей. Такого мнения держится, между прочим, Штейн. Однако с этим нельзя согласиться. Если различным отраслям власти предоставляются различные законодательные права, то это делается не произвольно, а по самому существу дела, вследствие различного содержания законов. Без сомнения, при сосредоточенном правлении, различные области смешиваются; даже и при разделении властей, нередко по чисто случайным соображениям, те или другие постановления из одного разряда переносятся в другой. При таких тесных взаимных отношениях, какие существуют в этой области, точного разграничения установить невозможно. Однако есть общие черты, которые указывают на существенные различия.

Основными законами определяются устройство и права верховной власти в различных ее отраслях: законодательной, правительственной и судебной, а также основные права и обязанности граждан. К этому присоединяются те или другие постановления, которые считают более или менее важными и которые желают оградить от произвола. В Северной Америке в конституции отдельных штатов вносится множество подробностей, которые обыкновенно определяются простыми законами. Это происходит от недоверия к законодательным собраниям и стремления изъять общественное управление из-под влияния партийных интересов и личных сделок между представителями.

Самое различие между основными законами и обыкновенными существует не везде. Практическое значение оно имеет только там, где право издавать и изменять основные законы и обыкновенные присвоено различным властям, то есть там, где власть учредительная отделена от законодательной. В Англии, где обе власти одинаково принадлежат королю в парламенте, это различие не существует. Английская конституция развилась исторически; по мере оказывающейся потребности, те или другие ограждения народных прав формулировались в виде законов, утверждаемых верховной властью. Но эти основные законоположения не составляют ничего цельного и по форме ничем не отличаются от других. В самодержавных государствах основные законы суть те, которые должны быть особенно уважаемы и с которыми остальные должны сообразоваться.

Но основные законы вовсе не означают законов неизменных, хотя в прежние времена они принимались иногда в этом смысле. Неизменных законов быть не может, ибо закон должен всегда сообразоваться с государственной пользой. Установление закона на вечные времена есть не более как средство для предупреждения легкомысленных перемен. Оно не может связывать верховную власть, которая всегда должна иметь ввиду только начала общего блага. Иногда конституции объявляются неизменными в течение известного числа лет. И это делается с целью упрочить новый порядок, устраняя скороспелые перемены. Так поступил уже в древности Солон при введении в Афинах новых учреждений. Французская конституция 1791 года воспрещала первым двум законодательным собраниям выражать желание о перемене конституции, а следующим затем двум дозволяла подобные постановления только в последние два месяца их существования. Но такие ограничения не достигают цели: когда чувствуется потребность перемены, она производится насильно, если не может быть совершена законным путем. Гораздо целесообразнее обставление перемен разными гарантиями, о которых будет сказано ниже.

Основной закон должен быть один для всего государства, ибо им определяется устройство государства, как единого целого. Где основные законы различны, там существуют различные государства. В средние века вместо одного основного закона существовали отдельные сословные привилегии или вольности, которые составлялись договорным путем и не могли изменяться иначе как согласием сторон. Этот порядок проистекал из частного воззрения на государство, которое рассматривалось не как единое целое, а как сочетание разных общественных союзов и лиц, с различными правами и обязанностями. В сложных государствах, рядом с общим основным законом, существуют разные основные законы для разных частей; но это происходит оттого, что эти части составляют отдельные государства, что не мешает им для общих дел образовать единый союз, управляемый единым законом.

Основной закон может быть писанный или обычный. Во многих государствах вовсе не существует писанного основного закона. В особенности там, где вся власть сосредоточивается в одних руках, нет нужды определять ее ближайшим образом. Даже государства с сложным политическим устройством иногда обходятся без писанного уложения. Его не было в Риме; его нет и в Англии. Таково, вообще, свойство исторически развивающихся учреждений. Государственное устройство определяется здесь частными законами и обычаями, устанавливающимися мало-помалу. В случае сомнения, обращаются к прежним примерам, которые служат авторитетом. Теоретики исторических учреждений видели в этом даже единственный нормальный и правомерный порядок государственного устройства, отвергая писанные конституции, как произведение человеческого произвола и революционного духа. Но такой порядок совершенно невозможен там, где перемена образа правления совершается внезапно, где даруются новые права и устанавливается новая власть. Здесь необходимо писанное уложение, или конституция. Даже при историческом развитии учреждений приходится отдельные статьи, составляющие предмет спора, формулировать письменно. Нередко историческое развитие состоит в борьбе, в которой вопрос решается силой оружия. Английская история представляет немало таких примеров. А потому противоположение исторического развития революционному далеко не верно. Человеческая история представляет не органический рост, как растение, а борьбу живых сил, которых соглашение выражается в законе.

Обыкновенные законы развивают и дополняют начала, установленные основными. Законы, которые развивают эти начала в подробностях, называются органическими. Так, например, конституция устанавливает свободу печати; органический же закон о печати развивает в подробностях все касающиеся печати правила. Обыкновенными законами определяются и такие предметы, которых основной закон вовсе не касается. Общее правило состоит в том, что они не должны противоречить основным законам; иначе они недействительны.

От законов отличаются постановления (Verordnungen, reglements). Это - правила, издаваемые правительственными властями и определяющие обязательные для граждан способы исполнения или приложения законов. Закон должен быть единый и постоянный; постановления же применяются к изменяющимся практическим потребностям, судьей которых могут быть только правительственные власти. Таковы, например, полицейские распорядки. Но эти нормы могут прилагаться исключительно к административной области. Они не могут касаться гражданских, личных и политических прав, определение которых зависит единственно от законодателя. Однако, при соединении обеих властей в одних руках, эти два разряда обязательных правил нередко смешиваются. Смешение может произойти не только в государствах самодержавных, где, по самому образу правления, обе власти соединены в лице монарха, но и при конституционном порядке. В Англии парламент вступается во множество правительственных дел, а потому здесь нет принципиального различия между законами и постановлениями. Парламентскими актами установляются, например, таксы на экипажи. Однако и здесь закон уполномочивает иногда правительственные места и лица издавать обязательные постановления в положенных им пределах. Иногда эти постановления имеют характер временный (ргоvisional orders) и должны представляться на утверждение парламента. Такие полномочия даются и в самодержавных государствах. Во всяком случае, общее правило то, что постановления не должны противоречить законам. Иначе они недействительны.

Постановления, так же как законы, могут быть общие и местные. Первые издаются центральным правительством, вторые - местными властями, как правительственными, так и выборными. Во Франции, такие права предоставляются префектам и мэрам; у нас городские думы имеют право издавать обязательные постановления по соглашению с полицией.

От постановлений отличаются инструкции, определяющие способы исполнения законов, как руководство для исполнителей. Они даются высшими властями подчиненным и обязательны только для последних, а не для граждан. Новое лицо может дать и новые инструкции. Эти наставления издаются путем циркуляров, когда они касаются, вообще, местных властей или сообщаются лицу, которому дается поручение. При смешении властей, нередко циркулярные предписания правительственных лиц подчиненным делаются обязательными для граждан; это ведет к замене законного порядка господством произвола.

Что касается до распоряжений (Verfiigung, arrete), то этим именем обозначаются отдельные постановления правительственных властей, центральных или местных, принятые по отдельным случаям гили для известного рода дел, временно или постоянно. Во Франции отличаются arretes reglementaires и arretes individiuels: одни имеют общую распорядительную силу, другие относятся к известным лицам. Последние теряют уже характер общего правила.

Глава II. Законодательство

Кому принадлежит право составлять, изменять и отменять законы?

Относительно основных законов было уже сказано, что это право принадлежит власти учредительной, которая составляет существенную часть верховной власти, но может иметь свои отдельные органы. Несправедливо, что изменение основных законов может совершаться не иначе, как с согласия народа. Это взгляд, истекающий из понятия о первоначальном договоре, устанавливающем основные законы государства. При этом предполагается, что по крайней мере часть учредительной власти всегда остается за народом. Но оба эти предположения неверны. Последнее приложимо только к демократическим республикам. Кому в государстве, управляемом Положительными законами, принадлежит учредительная власть, это определяется самими законами, и если последние не предоставляют этой власти народу, то она ему не принадлежит. Естественный же закон, как мы видели, только восполняет недостаток положительного. По естественному закону, учредительная власть принадлежит народу лишь тогда, когда прекратилась законная власть, а с тем вместе и сила определяющего ее положительного закона. Это может совершиться естественным или насильственным путем, вследствие пресечения династии или политического переворота. Во всяком случае, новый порядок может быть установлен только согласием народа и его представителей, которые, за отсутствием всякой власти, остаются единственными носителями верховной воли государства. Но если низвергнута одна правительственная власть, а народное представительство осталось в законном составе, то оно, по самому своему положению, является решителем судеб народа, и нет никакого повода сзывать учредительное собрание, не установленное существующими законами. Так было поступлено во Франции после июльской революции.

Несправедливо и то, что основные законы не могут быть изменяемы иначе, как с согласия лиц, в пользу которых они изданы. В прежние времена, при господстве средневековых начал частного права, это требование прилагалось как к престолонаследию, так и к сословным вольностям. В Германии, даже в самодержавных государствах монарх, не мог самовольно изменять законы о престолонаследии. Он мог быть связан трактатами, заключенными с посторонними владетельными домами относительно взаимного наследования престола (Erbvertrage, Erbverbruderangen). Некоторые из этих трактатов сохраняют силу и доселе. В Швеции до сих пор немногие сохранившиеся, довольно, впрочем, ничтожные привилегии дворянства не могут изменяться иначе, как с согласия дворянского собрания, хотя высшее сословие потеряло принадлежавшее ему прежде право отдельного представительства в штатах, то есть самостоятельное участие в верховной власти. Все это не более как остатки средневекового порядка. По государственным началам, основные законы могут быть изменяемы только учредительной властью, и ею одной; согласие заинтересованных лиц нужно лишь тогда, когда они сами в ней участвуют. Поэтому закон о престолонаследии всегда может быть изменен царствующим государем, с согласия народного представительства, там где оно существует, но без согласия наследников, ибо последние не имеют участия в верховной власти: право наследования присваивается им единственно во имя общего блага, судьей которого всегда является существующая верховная власть; она издает, она же изменяет законы. Точно так же и льготы, дарованные сословием, могут быть отменяемы без их согласия, если эти сословия сами не участвуют в верховной власти; в противном случае их согласие требуется. Как скоро власть разделена, так необходимо согласное решение всех факторов. В чисто государственном порядке, король, который дает конституцию, ограничивающую его права народным или сословным представительством, тем самым теряет право изменять и отменять ее односторонним актом своей воли. Новым законом прежняя верховная власть заменяется новой, состоящей из короля и представителей, а потому всякое изменение основного закона отселе может законным образом совершаться только совокупным решением обеих властей.

Способы установления конституций могут быть разные, смотря по тому, какой властью они издаются. Конституции, дарованные односторонним актом воли монарха, называются пожалованными или октроированными, конституции, установленные согласием короля и народных представителей, - соглашенными или пактированными. В этом смысле говорят о конституционном договоре, le pacte constitutionnel, хотя, в сущности, договор здесь только внешняя форма соглашения: издание основного закона всегда есть действие единой верховной власти. К тому же разряду принадлежат и конституции, составленные правительством и одобренные народом, путем всеобщего голосования. Таковы были императорские конституции во Франции. Бонапартисты доселе считают плебисцит единственной законной формой выражения народной воли относительно основных законов. Но такое требование не имеет ни малейшего юридического основания. Подаются ли голоса непосредственно полноправными гражданами или через представителей, это нисколько не изменяет существа дела. Тем или другим способом, безразлично, издаются конституции, устанавливаемые чистым актом народной воли. Многочисленные тому примеры представляют Северная Америка и Швейцария. Путем всенародного выбора в учредительное собрание устанавливаются конституции и после переворотов, ниспровергающих весь существующий порядок, например, во Франции в 1848 и в 1871 годах, также в Бельгии в 1831 году. Этот способ, который приверженцами народовластия признается единственным правомерным, не имеет в действительности никакого преимущества перед другими. Все законы способы имеют совершенно одинакую юридическую силу.

Мы видели уже, что основные законы не могут быть объявлены неизменными вовеки и что воспрещение изменять их в течение известного срока не достигает цели. Иное дело те формальности и условия, которыми обставляются изменения конституции. Они имеют ввиду предупредить поспешные и легкомысленные перемены, допуская те, которые вытекают из действительных, широко распространенных потребностей. Эти условия касаются как предложений об изменении конституции, так и способов решения. То и другое нередко предоставляется разным органам. Предложение обыкновенно исходит от законодательных собраний; если существуют две палаты, то нужно согласие обеих. Иногда требуется усиленное число голосов, например две трети. Так постановлено в федеральной конституции Североамериканских Штатов; то же было и во французской конституции 1848 года. В конституции 1791 года требовалось заявление со стороны трех следующих друг за другом собраний, что составляет собственно удлинение срока. В Соединенных Штатах предложение может быть сделано двумя третями законодательных собраний отдельных штатов, в каковом случае самая формулировка его возлагается на особо созванный конвент. В Швейцарии инициатива может исходить от народа; для этого достаточно заявления о необходимости изменить конституцию, подписанное 30000 граждан.

Затем самое решение может быть предоставлено различным учреждениям. В Бельгии, когда обе палаты, с согласия короля, заявили о необходимости изменить конституцию, они расходятся и выбираются новые, которые решают вопрос большинством двух третей в каждой. В Швейцарии обсуждение совершается новыми палатами, но обыкновенным законодательным порядком, причем требуется утверждение всеобщим голосованием. Последнему предлагаются и предложения, исходящие от инициативы граждан. Во Франции для решения вопроса созывается Национальное Собрание, составленное совокупно из Сената и Палаты Представителей. В Соединенных Штатах предложение, исходящее от Конгресса или сформулированное конвентом, получает силу, если оно утверждено тремя четвертями законодательных собраний отдельных штатов или нарочно созванных для того конвентов. Все эти формальности не полагают преград учредительной власти, а определяют только способы законного ее проявления.

Составление обыкновенных законов заключает в себе первоначальное их начертание, обсуждение и, наконец, утверждение. Во всех этих действиях является существенная разница между образами правления, в которых законодательная власть отделена от правительственной и ограничивает последнюю, и теми, в которых обе власти соединены в одних руках. В самодержавных государствах закон может быть издан без всяких форм, в силу Высочайшей воли; в конституционных устанавливается известный порядок, без которого закон не имеет силы. Однако требование осмотрительности в обсуждении законов существует везде; разница состоит лишь в больших или меньших гарантиях, которыми оно обставлено.

Первоначальное начертание законов в самодержавном правлении принадлежит высшим органам правительственной власти; в конституционном порядке оно может предоставляться и членам законодательных палат, хотя это право инициативы признается не везде. Там, где оно существует, начертание закона по инициативе представителей есть дело частное. Проект представляется в палату уже готовым; затем дальнейшее движение ограничивается обсуждением в палатах и утверждением главой государства. Когда же проект составляется правительством, то первоначальное его начертание может быть поручено отдельному лицу, или особой комиссии специалистов, или правительственным местам, заведующим отраслью, к которой относится закон, или, наконец, постоянным учреждениям, которым вверяются предварительные работы по законодательству, например, у нас, учрежденное при Николае Павловиче Второе Отделение собственной Его Величества канцелярии, или во Франции Государственному Совету. Общего правила тут нет; все зависит от большей или меньшей сложности закона и от усмотрения.

Обсуждение закона бывает двоякое: правительственное, предварительное, и законодательное, окончательное. Первое опять может быть двоякого рода: политическое и административное. С политической точки зрения, проекты законов обсуждаются в собрании правительственных лиц, которым вверено управление. Это имеет целью соблюсти единство действия и направления правительства; здесь выслушиваются возражения со стороны управляющих другими отраслями, которых закон может касаться. Такое обсуждение необходимо в особенности там, где существует солидарный кабинет, ответственный перед палатами. Но кроме того, может быть предварительное обсуждение проекта в особом правительственном совещательном учреждении, с целью рассмотреть вопрос с административной и технической точек зрения. В этих видах, в конституционных монархиях, правительство, представляя закон палатам, иногда подвергает его предварительному обсуждению в Государственном Совете. Во Франции, во времена как первой, так и второй Империи, это было даже обязательно. Назначенные правительством члены Государственного Совета должны были поддерживать выработанный им закон перед Законодательным Собранием. В республиканскую конституцию 1848 года было также введено правило, что представляемые правительством проекты, за некоторыми исключениями, должны были предварительно рассматриваться в Государственном Совете, куда, по усмотрению собрания, отсылались и проекты, исходящие от инициативы представителей. Это вызывалось тем, что палата была одна, следовательно гарантии осмотрительного обсуждения, которые даются второй палатой, отпадали. Вообще же, предварительное обсуждение проектов в Государственном Совете предоставляется усмотрению правительства. Так установлено и в Пруссии. В самодержавных государствах, где нет законодательных палат, правительственное и законодательное обсуждение сливаются в одно. Здесь Государственный Совет служит совещательным органом законодательной власти. Однако и тут требуются предварительные заключения министров, которых закон может касаться. Весьма важное значение имеют самые способы обсуждения законов в законодательных собраниях. Они устанавливаются регламентами. Принятый порядок должен обеспечивать, с одной стороны, свободу прений, с другой стороны - осмотрительность решений. Последнему в значительной степени способствует существование двух палат, согласное решение которых требуется для издания законов. Этим устраняются случайные увлечения и одностороннее влияние партий. К тому же клонится и требование троекратного обсуждения проектов в каждой палате. Обыкновенно, впрочем, первое чтение служит только для предварительного ознакомления с делом; настоящее обсуждение начинается со второго. В случае спешности (declaration d'urgence), обсуждение ограничивается одним разом. Иногда к этому прибегают и для сокращения прений; но этим правом легко злоупотреблять.

Существенную часть парламентской процедуры составляет назначение комиссий, для рассмотрения предложений и представления о них доклада собранию. Такое предварительное обсуждение в немногочисленной коллегии, составленной из доверенных лиц, весьма полезно для выяснения различных точек зрения и для основательного обсуждения вопросов, которое в многочисленном собрании часто идет вразброд и подвержено всяким случайностям. Однако в классической стране парламентского правления, в Англии, вся палата, при втором чтении, преобразуется в комиссию, с устранением всех формальных правил относительно порядка прений. Через это последние могут вытягиваться непомерно. Но для некоторых дел, в особенности для предварительных исследований, назначаются избранные комиссии (select committees), обыкновенно из пятнадцати членов, с весьма обширными полномочиями. По принятым правилам, члены этих комиссий предлагаются тем лицом, которое вносит самое предложение о назначении комиссии; они утверждаются палатой. Редко производятся выборы. Особые постоянные комиссии выбираются нижней палатой в начале каждой сессии или назначаются председателем с утверждением палаты для некоторых дел, как-то: для исследования выборов (General committee of election), для соблюдения постоянных правил (standing orders committee); также назначается избирательная комиссия, которой предоставляется выбор членов в специальные комиссии по частным биллям. По французской системе, вся палата по жребию разделяется на бюро, или отделения, которые выбирают комиссии для рассмотрения тех или других проектов или финансовых предложений. Только в исключительных случаях комиссии выбираются совокупной палатой. Выборы в отделениях дают возможность предварительного ознакомления с мнениями избираемых членов и обеспечивают участие в комиссиях меньшинства, которое может иметь перевес в том или другом отделении. В Соединенных Штатах принята система постоянных комиссий (standing committee), назначаемых на весь законодательный период, то есть до новых выборов в Палату Представителей; но по отдельным вопросам назначаются иногда избранные комиссии (seleet committees) для одной только сессии. В Сенате члены комиссий выбираются собранием; в Палате Представителей они назначаются председателем, что дает последнему громадное влияние на ход дел, тем более что комиссии одни имеют сношения с министрами, которым доступ в палату воспрещен; следовательно, от них зависят все переговоры и соглашения. Нельзя сказать, чтобы подобный порядок приводил к удовлетворительным результатам.

Относительно прений принято вообще, что члены могут говорить только один раз. В североамериканской палате принято за правило, что речь не может продолжаться более часа; исключения допускаются только по общему соглашению. Весьма важно право палаты прекращать прения, когда она считает вопрос исчерпанным. В Англии была допущена в этом отношении полная свобода, и в течение столетий она не имела дурных последствий, пока, наконец, в новейшее время Ирландцы не вздумали воспользоваться этим для произведения обструкции, то есть для нескончаемого затягивания прений. Вследствие этого было принято правило, что палата может заранее назначить срок, когда прения должны быть обязательно закончены. Но при обширных проектах это может повести к тому, что значительная часть закона остается не обсужденной, что и случилось с внесенным Гладстоном биллем об ирландском самоуправлении. Речи произносятся либо с трибуны, либо с своего места; оратор обращается или к собранию, или к председателю. Подача голосов может быть тайная или явная, поименная или огульная, посредством писанных карточек, вставанием, поднятием рук или расхождением в разные стороны. Прениями руководит председатель; он охраняет порядок, соблюдает очереди, пресекает уклонения, ограждая, однако, необходимую свободу слова; наконец, он ставит вопросы и объявляет решение. От его авторитета и беспристрастия в значительной степени зависит успешный ход дела. Но деспотические права, предоставленные председателю, могут через меру умалить значение собрания. Обыкновенно председатель выбирается самим собранием, ибо, только пользуясь полным его доверием, он может сохранить в нем надлежащий авторитет.

Если в представительных собраниях важно точное определение правил, обеспечивающих осмотрительность решений, то тем более оно необходимо в многолюдных народных собраниях, какие бывали в древних республиках. Удовлетворительное обсуждение вопросов, в сущности, здесь невозможно. Поэтому самое разумное правило состоит в том, что народному собранию предоставляется только принять или отвергнуть предложения сановников или Сената. Так и было в Спарте и в Риме, в лучшую их пору. В Афинах, при господстве демократии, прибегали к своеобразному учреждению, о котором уже упомянуто выше. В начале каждого года народному собранию предлагался вопрос, угодно ли ему будет изменить какие-нибудь законы, и если получался утвердительный ответ, то избирались номофеты, числом до тысячи человек, перед которыми происходили прения, порядком, аналогичным судебному состязанию: предлагающие перемены излагали свои доводы, а официальные защитники законов ратовали за сохранение существующего порядка. Затем решение номофетов предлагалось на утверждение народного собрания. Это было нечто вроде многолюдной комиссии, представлявшей свой доклад. В Афинах уже ораторам дозволялось говорить только один раз и не допускались уклонения от предмета прений. Запрещалось также перебивать говорящего. Для надзора за порядком назначалось по жребию известное число граждан. Нарушившие правила подвергались наказанию. Предложения записывались и вывешивались заранее, дабы они всем могли быть известны, причем устранялись предложения, противные законам, если они не клонились к тому, чтоб изменить последние. Таким образом, в древности установились уже обычные правила законодательных собраний. Это были не шумные, беспорядочные сходки, а правильные органы государственной власти.

В самодержавных государствах, где место законодательных собраний заступает Государственный Совет, вместо обсуждения вопросов в комиссиях устанавливается разделение на департаменты. Здесь всякое предложение обсуждается сперва в подробностях в малолюдной коллегии, после чего оно с ее заключением поступает в общее собрание.

Закон, прошедший через законодательное обсуждение, окончательно представляется на утверждение главе государства. Монарху обыкновенно предоставляется право безусловного отказа (veto). Весьма немногие конституции допускают отказ отлагательный (veto suspensif). Такова была французская конституция 1791 года, и такова же нынешняя норвежская, по которой проект, принятый тремя разными представительными собраниями, становится законом, даже если б он не был утвержден королем. В новой Германской Империи император вовсе не имеет права отказа, но для каждого закона требуется согласие Союзного Совета, состоящего из уполномоченных от отдельных государств, причем законы, относящиеся к войску, флоту и некоторым податям, считаются отклоненными, если не изъявлено согласие председательствующего, то есть уполномоченного от Пруссии. В республиках президент имеет только отлагательное вето, как в Соединенных Штатах, или вовсе его не имеет. Во Франции президент может только мотивированием предложений потребовать нового обсуждения вопроса; но если палаты останутся при своем решении, он обязан обнародовать закон в назначенный срок.

Обыкновенные законы не должны противоречить основным; но вопрос о том, какую обязательную силу имеют законы, противоречащие конституции, весьма спорный. Если закон по форме противоречит конституции, например, если он издан без утверждения королевской власти или без обсуждения в палатах, то нет сомнения, что не может быть юридической обязанности его исполнять. Но как поступать, когда закон формально безупречен, но по содержанию противоречит конституции? Здесь существуют две системы: американская и европейская. Последняя не касается, однако, Англии, где нет различия между основными законами и обыкновенными, а потому не может быть и подобного столкновения. Американская система предоставляет судебной власти право не прилагать законов, изданных Конгрессом, но противоречащих конституции. Европейская система, напротив, требует от судебной власти безусловного повиновения, против чего, однако, восстают некоторые юристы. Обе системы имеют свои выгоды и свои недостатки: одна более охраняет основной закон, другая предупреждает столкновения между законодательной властью и судебной. Чисто юридическая точка зрения сводится к вопросу о толковании законов. Противоречит ли изданный закон основному закону или нет? Решение зависит от того, как толковать основной закон и кому принадлежит право толкования? Вообще, толкование законов может быть двоякое: законодательное и судебное. Первое имеет место по общему вопросу, когда сам законодатель объясняет свою волю, второе - в приложении к данному случаю и только для этого случая. Первое всегда имеет преимущество перед последним, ибо приложение подчиняется правилу. Но законодательное толкование принадлежит власти, издающей закон. Спрашивается: имеет ли обыкновенная законодательная власть право толковать основной закон законодательным путем? Если это право ей присвоено, то всякий новый закон безусловно обязателен для судебной власти; если нет, то судебное толкование остается во всей силе и судья не обязан прилагать законы, противоречащие конституции. Американская система вытекла из потребностей союзного государства. Здесь основной закон распределил законодательную власть между центральным представительством и отдельными штатами. Если бы центральная законодательная власть имела право толковать основной закон, то она всегда могла бы вторгаться в пределы прав отдельных штатов. А потому толкование конституции предоставлено независимому верховному судилищу. Европейская система, напротив, совершенно уместна там, где нет такого распределения законодательной власти между различными центрами. Будучи едина, законодательная власть гораздо ближе к учредительной. Последняя, в сущности, не более как та же законодательная власть, обставленная большими гарантиями. А потому последней может быть предоставлено законодательное толкование основных законов. Эта система введена даже в новейшие союзные государства, которые имели ввиду не столько оградить права членов, сколько усилить центральную власть. В Швейцарии, до половины нынешнего столетия, столкновения между Союзом и кантонами разрешались третейским судом. Конституция 1848 года превратила союз государств в союзное государство, а конституция 1874 года еще более скрепила эту связь. Но последняя, расширяя ведомство союзного суда, все-таки сделала для него безусловно обязательными все законы, издаваемые Союзным Собранием. В Германской Империи имперскому суду вовсе не предоставлено решение вопросов государственного права.

Таковы отношения законодательной власти к судебной. Но обязательная сила законов распространяется и на низшие исполнительные власти и, наконец, на подданных. Относительно первых принято за правило, что они могут делать представления, но, при подтверждении со стороны высших, они обязаны повиноваться, ибо им вовсе не принадлежит право толковать законы. Что касается до граждан, то здесь вопрос сводится к правам судебной власти. Подданные не имеют права толковать законы, а потому обязаны подчиняться толкованию законодательному или судебному, смотря по тому, которому дается перевес. Если судебному, то они должны иметь право не повиноваться до решения суда или жаловаться в суд при нарушении права. Это рассмотренный уже выше вопрос о законном повиновении.

Тот же вопрос, в еще большей силе, возникает насчет отношения законов к постановлениям. Последние издаются чисто административным путем. Общие постановления приготовляются обыкновенно исполнительными властями и обсуждаются в высших правительственных совещательных учреждениях, каков, например, во Франции Государственный Совет. Они утверждаются верховной правительственной властью, а иногда и просто министрами. Местные постановления издаются местными властями.

Здесь вопрос о праве судей не прилагать несогласных с законом постановлений точно так же подвергается самым противоположным суждениям и решениям. Английская система предоставляет это право суду безусловно. То же установлено и в нынешней Германской Империи. Напротив, французский закон, идущий еще от первой революции, не дозволяет судам вступаться в действия административных властей, а потому изъемлет из их ведомства вопросы о незаконности постановлений. Решение их предоставляется особым административным судилищам. Прусская конституция постановляет, что единственно палатам, а не судам принадлежит право судить о законности или незаконности издаваемых постановлений. Такое ограничение прав судебной власти в конституционных государствах не находит теоретического оправдания. Там, где правительственная власть отделена от законодательной, правительственное толкование закона не может быть поставлено выше судебного, ибо судьи повинуются закону, а не правительственной власти. Отнять у них право толковать и прилагать закон по своему убеждению значит лишить граждан самой существенной гарантии от произвола. Законодательное толкование, для которого требуются сложная процедура и содействие разных органов, далеко не заменяет судебного. Однако, с другой стороны, тут возникает затруднительный вопрос о положении исполнительных органов, которые ставятся между предписанием закона и приказаниями поставленных над ними властей. В Англии исполнители сами ответствуют перед судом за свои противозаконные действия и не могут ссылаться на предписания начальства. В какой мере установлена их ответственность, мы увидим далее. В других странах разрешение подобных столкновений предоставляется административной юстиции, о которой также будет речь ниже. Хорошая организация последней может до некоторой степени дать гарантии гражданам, обеспечивая вместе и свободу действий административной власти; но при таком порядке правительственная точка зрения всегда остается преобладающей.

Особое место занимают постановления, издаваемые в крайних случаях, при смутах и беспорядках, под ответственностью правительства, которое затем представляет их на утверждение законодательных собраний. Здесь самый закон заранее должен дать правительственной власти надлежащие полномочия; иначе судьи не обязаны прилагать подобных постановлений.

Что касается до распоряжений, то их составление и издание принадлежат подлежащим властям. В случае противоречия с общими обязательными постановлениями или с законом, они могут быть отменены высшей правительственной властью. Но гражданам, которых права нарушены, всегда должно быть предоставлено право жаловаться либо в суд, либо в порядке административной юстиции. Щекотливый вопрос и здесь возникает на счет подчиненных, которым даются незаконные предписания. Различные точки зрения на этот предмет изложены выше; они будут подробно рассмотрены в связи с началами управления. У нас, в Основных Законах (ст. 75) постановлено, что "Если бы в предписании, непосредственно от власти министра исходящем, начальство, ему подчиненное, усмотрело отмену закона, учреждения или объявленного прежде Высочайшего повеления, тогда оно обязано представить о сем министру. Если же и за сим предписание будет подтверждено от лица министра, в той же силе, тогда начальство обязано случай сей представить на окончательное разрешение Правительствующему Сенату". Таким образом, Сенату предоставляется высшее толкование закона. Едва ли, однако, эти постановления наших Основных Законов когда-либо находили применение.

Составленный и утвержденный закон должен быть обнародован во всеобщее сведение. Обнародование закона дает ему обязательную силу, ибо исполнять закон нельзя, если его не знаешь. Но как скоро он обнародован, он предполагается всем известным. Неведением закона никто отговариваться не может, ибо иначе нет возможности добиться исполнения. Обязанность правительства состоит в том, чтобы обнародование было по возможности полное и повсеместное.

Способы обнародования законов могут быть разные: 1) изустное, посредством общественных глашатаев или чтения в церквах; 2) письменное, которое бывает местное и общее: первое - посредством прибития в публичных местах и напечатания в местных ведомостях, второе - посредством напечатания в официальной газете. Последнее дает собственно обязательную силу закону, остальные суть способы исполнения. Но так как обязательная сила начинается со дня обнародования, а получение известия не везде происходит в одно и то же время, то для различных местностей в государстве назначаются разные сроки, по расчету времени прихода указа из столицы.

Обязательная сила закона простирается только на будущее время. Обратной силы закон не имеет. Обратное действие закона есть логическое противоречие, ибо оно предполагает, что закон действовал, в то время когда он не действовал. В особенности несправедливо обратное действие закона в ущерб гражданам. Последние не могли поступать по закону, который еще не существовал; действия их, разрешенные прежним законом, были действиями законными, а потому не подлежат последующему воспрещению, а тем менее наказанию. Но закону дается иногда обратное действие в виде милости, когда льготы, даруемые за известные деяния, распространяются и на прежние.

Обязательная сила закона продолжается до тех пор, пока он не будет отменен тем же порядком. Но мы видели уже, что иногда он просто выходит из употребления или перестает прилагаться. Случается также, что вместо формальной отмены закон заменяется новым, противоположным прежнему. Отсюда правило: последующий закон отменяет предыдущий (lex posterior derogat рriоri). Однако при этом нередко возникают затруднения, подающие повод к различному толкованию: иногда противоречие может быть неясное, или прежний закон может быть отменен не в полном соcтаве. На счет отношения общих законов и частных существуют особенные правила. Вообще признается, что частный закон отменяет общий (lex specialis derogat generali), но не во всем объеме, а только в том, что содержится в частном законе. Наоборот, последующий общий закон не отменяет предыдущего частного (lex posterior generalis non derogat priori speciali), если об этом особенно не упомянуто.

Законом могут быть отменены права граждан. Эти права могут быть частные и политические. Мы видели, что только частное право может быть приобретенным, то есть присвоенным лицу как собственность; государственное же право не составляет собственности лица, исключая случаев, когда из него возникают имущественные права. Поэтому политическое право всегда может быть отменено законом; приобретенное же право, если отмена его требуется общественной пользой, может быть отменено не иначе, как с справедливым вознаграждением. Лишить человека приобретенного законного права есть нарушение высших начал справедливости.

Глава III. Судебная власть

Суд прилагает закон к правам граждан. Он имеет целью отправление правосудия, то есть воздаяние каждому должного, на основании закона. Это воздаяние состоит или в признании и утверждении спорного права, или в наказании, которое служит возмездием за нарушение закона отдельным лицом.

Таким образом, суд всегда имеет ввиду известное лицо и известный случай. Он вызывается столкновением прав или требований одного лица с правами и требованиями других, или же столкновением лица с общим законом, который всеми должен быть соблюдаем. Поэтому власть суда простирается только на данные случаи и столкновения.

Отсюда ясно, что в суде всегда есть две стороны, которые спорят между собой. Эти стороны суть частные лица, тягающиеся между собой, или частное лицо и закон, который подвергся нарушению. Судья вызывается к деятельности самими сторонами. Он не вступается в дело по собственному побуждению, а является здесь третьим лицом. Его задача - держать весы, равные для обеих сторон, разобрать права и требования каждой и окончательно постановить свой приговор. Вся деятельность судьи клонится к постановлению приговора, который всегда относится к данным лицам и к данному случаю.

Приговор постановляется на основании закона, который для судьи "составляет обязательную норму, служащую ему руководством. Под эту норму подводится разбираемый факт, ибо каждое жизненное столкновение представляет фактическое сочетание известных личных прав и обстоятельств. Судья прилагает закон к факту; но так как факты бесконечно разнообразны, а закон один, то судье предоставляется право толковать закон в приложении к данному случаю. В этих пределах судебное толкование обязательно; приговор имеет силу закона. Поэтому всегда требуется уважение к судебным приговорам; они считаются изречением правды, которой толкователем является судья. Однако это относится только к приговорам окончательным. Как человек, судья может ошибаться и произнести неправильное решение. Для устранения этого зла устанавливается ход по инстанциям. Но этот ход имеет предел: на высшего судью апелляции уже нет; его приговор должен быть уважаем, как закон.

Таким образом, приговор представляет сложное решение, в котором различаются три стороны: 1) установление факта; 2) приложение закона; 3) предписание судебной власти об исполнении приговора. Первые два акта составляют раскрытие права (das Finden des Rechts), или приговор в собственном смысле, третье есть проявление власти. Эти стороны могут разделяться так, что или две первые отделяются от третьей, или две последние отделяются от первой. Судья, руководящий судом, всегда предписывает исполнение; но могут быть отдельные судьи, которым поручается или установление факта или даже произнесение приговора.

Итак, существенное значение суда состоит в том, что он является высшим органом правды. Занимая положение третьего лица между тягающимися сторонами, он взвешивает противоположные доводы и произносит верховный приговор, который, в силу данной ему власти, приводится в исполнение. Отсюда ясно, что первое и необходимое свойство судьи есть беспристрастие, а оно возможно только при полной независимости как от тяжущихся лиц, так и от власти, охраняющей общественный порядок и преследующей его нарушения. Судья подчиняется единственно безличному закону и сам является первым его хранителем; но так как приложение закона к данному случаю всегда имеет индивидуальный характер, то приговор должен быть делом личного внутреннего убеждения.

Никакая власть не имеет права предписать приговор, подобно тому как предписываются действия низшим административным органам. Такое предписание противоречит самому значению суда, ибо решение зависит не от воли власти, а от беспристрастного исследования всех обстоятельств дела. Действуя по внутреннему убеждению, судья не несет и ответственности за свое решение, разве будет доказан злой умысел или явное нарушение закона, в каковых случаях он сам подлежит суду. Неправильный приговор может быть только отменен или перевершен высшим судилищем, на основании нового исследования дела.

Этими началами определяются отношения суда к другим отраслям государственной власти и к гражданам, а также самое судоустройство и судопроизводство.

Судья может действовать не иначе, как на основании закона; следовательно, он закону подчинен. Однако судебная власть, по существу своему, независима от законодательной и, как правило, должна быть от нее отделена. Законодатель постановляет нормы, общие для всех; он имеет и должен иметь ввиду только общие начала, а не отдельные лица или частные случаи. Только через это закон получает высшее нравственное значение; он является выражением правды, а не политическим орудием в руках власти или партий. Судебная власть, напротив, касается единственно отдельных лиц и частных случаев, и здесь она должна быть совершенно независима. Как сказано, судья прилагает закон по внутреннему своему убеждению, решая по совести, насколько частный случай под него подходит.

При этом, однако, судья не имеет права ни отменять, ни изменять закон; но он может, во-первых, испытывать действительную его силу. Судья обязан прилагать только тот закон, который имеет законную силу, то есть тот, который издан подлежащей властью и в законной форме. Все это исследуется судьей, но только в приложении к данному случаю. Судья не может вообще объявлять недействительным тот или другой закон или постановление, но он может не прилагать его к данному случаю, признавши его незаконность. Мы видели, однако, что власть судьи в этом отношении различна в различных государствах. Можно сказать вообще, что при столкновении основных законов с обыкновенными обязанность судьи прилагать последние может быть оправдана теоретически, ибо законодательная власть, как источник закона, стоит выше судебной. Только в сложных государствах, для ограждения прав отдельных штатов, верховное толкование основных законов предоставляется высшему судилищу. Но обязанность судьи прилагать правительственные постановления, несогласные с законом, противоречит самому существу суда, как чистому органу закона. Поэтому там, где признается независимость правительственной власти от судебной, как во Франции, подобные столкновения изъемлются из ведения судебной власти и предоставляются особым административным судилищам. Через это, однако, суд лишается важнейшей своей политической функции - быть органом закона при столкновении властей или при нарушении прав граждан. При таких условиях, истинный законный порядок не может быть обеспечен.

Во-вторых, судье принадлежит толкование закона. Он не может отговариваться тем, что закон неясен или недостаточен, ибо спор должен быть решен. Он не может также обратиться к законодателю за изъяснением, ибо, не говоря о проволочке, законодательное толкование относится к смыслу закона вообще, а не к отдельным случаям; в приложении же к последним единственный толкователь есть судья, которого решения имеют силу закона. Но по этому самому судебное толкование не имеет обязательной силы для других случаев. Однако оно имеет право на уважение и может быть принято за руководство при последующих решениях. На этом основан авторитет прецедентов. Отсюда развитие юриспруденции, которое может происходить не только помимо закона, но и наперекор закону. Так, в Англии, в прежние времена, законодательство не раз пыталось изменить поземельные отношения, внося в них начало более свободного передвижения; но суды постоянно своим толкованием делали эти попытки тщетными и удерживали существующий строй, основанный на коренящемся в юриспруденции общем праве (common law).

В-третьих, судья восполняет закон в случае пробела. Здесь он еще менее может обращаться к законодателю, ибо новый закон имеет силу только для будущего, а судья решает случай в прошедшем. Восполнять закон он может или придерживаясь общего духа законодательства, или прибегая к началам естественной справедливости. Так, римское право развивалось главным образом путем судебной практики. Здесь судья играл даже некоторым образом роль законодателя, ибо претор, при вступлении в должность, объявлял в своем эдикте, каких общих начал он будет держаться при решении споров; самое же приложение эдикта предоставлялось особым, назначаемым им судьям.

Начало разделения законодательной власти и судебной подвергается иногда исключениям в случае политических преступлений, особенно когда дело идет об ответственности министров. В Англии, в прежнее время, практиковались так называемые bills of attainder, то есть законодательные акты, посредством которых обвинения в государственных преступлениях прямо подвергались осуждению и наказанию. Ныне подобные кары без суда отменены; в конституции Соединенных Штатов они прямо воспрещаются. Взамен того и в Англии, и во Франции по хартиям 1814 и 1830 годов, а равно и по нынешней республиканской конституции, нижней палате предоставляется право обвинения, а верхней - политический суд. Последняя, особенно если она состоит из членов пожизненных или наследственных, заключает в себе гарантии независимости и беспристрастия; а между тем политические преступления, особенно совершаемые ответственными министрами, требуют обсуждения не только с чисто юридической, но и с политической точки зрения. Но другие законодательства устанавливают для этого особые верховные судилища, что согласнее с истинными началами правосудия. Так постановлено в Пруссии. В Бельгии, как уже сказано, политические преступления подлежат Кассационному Суду в полном составе.

В Англии верхняя палата служит высшей инстанцией и для частных споров, переносимых из судов. Это остаток старинного порядка, который на практике не имеет существенного значения, ибо 1) эти дела весьма редки, вследствие значительности издержек; 2) по обычаю, в них принимают участие только лорды-юрнеты, возведенные в это достоинство из судей. Остальные воздерживаются от подачи голоса.

Относительно правительственной власти основное правило состоит и в том, что суд и управление должны быть разделены. Это две разнородные власти, стоящие рядом. Судья призван отправлять правосудие, администратор заведует изменяющимися общественными интересами; судья действует по закону, администратор - по усмотрению; судья произносит приговор, администратор исполняет приказания; судья, как беспристрастный третий, должен быть независим от всяких посторонних влияний и от общественных отношений, администратор погружен именно в эти отношения и является зависимым колесом простирающейся на все государство бюрократической машины. Как скоро эти две власти соединяются, так или администратор становится судьей, и тогда водворяется судебный произвол, или же судья вмешивается в администрацию, и тогда последняя получает свойственный ей судебный характер.

Некоторые писатели, принимающие в принципе начало разделения, стоят, однако, за соединение обеих властей в одних руках в низших инстанциях на том основании, что здесь требуется большая простота управления. Но именно в низших инстанциях административная власть приходит в ближайшее, постоянное соприкосновение с гражданами, а потому наиболее для них чувствительна. Здесь открывается самый широкий простор произволу, который всего невыносимее в этих ежедневных мелких столкновениях. Для устранения его требуется не только весьма высокое развитие, но и такое независимое положение низших органов, которое не соответствует требованиям управления. В Англии соединение обеих властей в руках мировых судей основано на том, что последние суть независимые лица, имеющие преимущественно судебный характер. Но именно недостатки этого порядка вещей повели к тому, что все отрасли управления, одна за другой, изъемлются из ведомства мировых судей и организуются на новых началах, с разделением властей. Можно сказать, вообще, что соединение обеих властей уместно при весьма несложных отношениях; разделение их несомненно означает шаг к высшему развитию.

При отделении судебной власти от административной требуется, однако, и сохранение взаимной их связи. Органом этой связи служит министерство юстиции, которое входит в общий состав правительства и которому вверяется управление судебной частью. Оно заведует личным составом; ему же принадлежит инициатива всех законодательных мер. Кроме того, оно посредством своих органов играет существенную роль в самом производстве суда. Мы видели, что перед лицом суда закон, в случае нарушения,. является как бы одной из спорящих сторон. Если защита его предоставляется самому судье, то последний теряет характер беспристрастного третьего. Поэтому обвинителем нередко является правительственное лицо, прокурор, которого обязанность состоит в преследовании нарушений закона. Но ни прокуратура, ни поставленная над ней правительственная власть не имеют права вмешиваться в судебные решения или оказывать какое-либо давление на судей. Всякое посягательство на независимость суда искажает его значение; он перестает быть органом правосудия и низводится на степень простого орудия власти.

Самый суд имеет некоторые административные функции. Кроме охранения внутреннего порядка, во всяком деле требуется предварительное исследование и исполнение. Для этого суд не только должен иметь свои исполнительные органы, но приказания его должны быть беспрекословно исполняемы административными лицами. В Англии за всякое ослушание судебных предписаний полагаются весьма высокие штрафы, и это одно поддерживает высокое положение суда в государстве.

Независимость судебной власти от законодательной и правительственной определяет политическое ее значение. Суд не занимает в государстве такого места, как обе предыдущие власти; он стоит не наверху, а внизу, при соприкосновении власти с гражданами. Но именно вследствие этого ближайшего отношения к гражданам, он служит первой и самой надежной преградой произволу, как сверху, так и снизу. Призвание суда - охранять законный порядок, составляющий одну из высших и важнейших задач государства. Это призвание он может исполнить тем вернее, чем шире предоставленные ему права. Самой сильной задержкой произвола служит право суда испытывать законность постановлений и распоряжений административных властей. Вся английская конституционная свобода держится правом суда не допускать преступления законов со стороны правительственных органов и наказывать нарушителей. Многие права граждан, например свобода печати, имеют и политический характер, вследствие чего суд, карающий преступления печати, призывается к решению политических вопросов. Но еще высшее политическое значение он имеет в союзных государствах. Мы видели, что в Соединенных Штатах он является верховным толкователем конституции, решителем споров между центральным правительством и отдельными штатами. Здесь центральная законодательная власть сама становится одной из тяжущихся сторон; а потому ей, по принципу, не может принадлежать верховное решение. Всего естественнее предоставить это независимому суду.

Этим определяются и отношения суда к гражданам. Он служит им главной защитой, хранителем их прав. Отсюда вытекают следующие начала: 1) никто не может быть наказан иначе, как по суду. Нарушение этого правила есть оскорбление правосудия. 2) Суд должен быть установленный законом, а не назначенный специально для известного случая. Основное требование правосудия состоит в том, что никто не должен быть отвлекаем от своего законного судьи. Чрезвычайные суды допускаются, в виде исключения, только при внутренних смутах, и то не иначе, как в силу закона, определяющего эти случаи. 3) Суд должен быть один для всех, ибо все равны перед законом. Это опять требование правосудия, которое не взирает на лица и держит весы, одинаковые для всех. Этим отменяется всякая привилегированная подсудность, а также льготы при суде, но не исключаются специальные суды для отдельных отраслей дел. 4) Всякий гражданин должен найти в суде все возможные средства для защиты своих прав. Суд установлен для ограждения права, а потому лишение гражданина средств защиты противоречит его существу. Поэтому а) всякий должен иметь возможность искать своего права перед судом; б) никто не может быть обвинен без истребования от него объяснений; в) всякий должен иметь право или защищаться сам или избрать себе защитника, знакомого с судопроизводством; г) все делопроизводство должно быть известно тяжущимся, подсудимым и их защитникам; временные исключения допускаются только в уголовных следствиях, где нужна тайна для раскрытия истины; д) свобода и имущественные интересы подсудимых не должны быть стесняемы более, нежели требуется делом; е) относительно тяжущихся и подсудимых должны быть соблюдены все законом установленные формальности, ограждающие их от произвола. Можно сказать, что новейшие европейские законодательства выработали систему судебных гарантий в таком совершенстве, что ничего не остается более желать. Это составляет великую их заслугу перед человечеством.

Глава IV. Судоустройство и судопроизводство

Основными началами суда определяются существенные черты судоустройства и судопроизводства.

Судьи могут быть правительственные и народные. Главные преимущества судей, назначаемых правительством, состоят; 1) в специальности знаний; правительство может требовать от них более или менее высокого приготовления; 2) в независимости от всяких партий и частных влияний; 3) в большом внимании к охранению закона. Народные судьи, напротив, ближе стоят к тяжущимся и подсудимым, а потому служат для них лучшей гарантией; им более известны местные условия и обычаи, которыми нередко определяются как существо права, так и степень виновности лица. Смешанный характер имеют судьи, назначаемые правительством из местных жителей, каковы, например, английские мировые судьи. Во всяком случае, первое и главное условие правильного суда состоит в независимом положении судьи.

Независимость правительственных судей устанавливается началом несменяемости. Раз назначив судью, правительство не вправе уже удалить его от должности иначе как по суду, ни даже переместить его без его согласия. Это начало прилагается как в конституционных государствах, так и в самодержавных. В последних граница, очевидно, не юридическая, а нравственная; но самоограничение власти есть именно то, что дает ей нравственный характер. У нас это начало введено судебными уставами Александра Второго. Иногда, как, например, в Бельгии, самое назначение ставится в зависимость от представления списка кандидатов со стороны судебных мест или законодательных палат.

При несменяемости судей единственным способом влияния остается возможное повышение, которое возбуждает честолюбие. В Англии и этот путь отрезан. Там коронные судьи весьма немногочисленны и получают огромное содержание; идти им далее некуда, так как они занимают высшие судебные места. Но, конечно, такая полная независимость возможна только вследствие особой судебной организации. В Англии мелкие местные дела предоставлены мировой юстиции, а для более важных дел высшие судьи совершают объезды по округам. Однако в новейшее время недостаточность такого порядка вещей повела к установлению низших, назначаемых правительством судей для мелких гражданских дел в графствах. Но и последние образуют самостоятельную отрасль суда, без всякой перспективы повышения.

Народные судьи, по самому своему положению, независимы от правительства. Но они должны быть независимы и от общественных влияний. Назначение может быть двоякое: по выбору или жребием. Выборные судьи существовали и существуют во многих местах, не только в демократических республиках, как Швейцария и Соединенные Штаты, но и в самодержавных государствах. Наша прежняя система судоустройства была вся основана на выборном начале; такова же была введенная в эпоху преобразований мировая юстиция, от которой ныне остались одни обломки. Для мелких местных дел, особенно там, где не развились еще политические партии и где способность обеспечивается некоторым образовательным и имущественным цензом, эта система может быть совершенно уместна. Наши мировые судьи заслужили признательность русского общества. Но с развитием политической жизни выборы неизбежно становятся орудиями партий, а это всего менее допустимо относительно судебной власти. В Соединенных Штатах эти должности служат наградой политических услуг, с чем вместе сокращаются сроки выборов и уменьшается жалованье; через это положение судьи делается крайне зависимым и малопривлекательным для способных людей.

Жребий делает судей совершенно независимыми от избирателей; но тут устраняются как оценка способности, так и требование специальных знаний или юридической подготовки. Подобные суды скорее всего могут решать вопросы о факте. Во всяком случае, в них необходимо руководство со стороны опытного председателя.

Судьи, назначаемые по жребию, существовали уже в древности. Таковы были афинские гелиасты. Общее число их простиралось до шести тысяч, по шестисот из каждой филы; в кандидаты записывались только желающие. Для производства суда эта масса, опять же по жребию, делилась на десять отделений, или дикастерий, в которых смешивались заседатели, принадлежавшие к разным филам. Такие многочисленные судилища мало, однако, отличались от народных собраний; они подвержены были таким же увлечениям, как и последние. Нравственное их значение поддерживалось еще, пока судьи не получали жалованья, что естественно сокращало число желающих. Но с введением платы кандидатов оказывалось много, и жребий попадал главным образом на низшие классы, более многочисленные. С тех пор пошли совершенно неправильные решения, которых историки приводят многие примеры.

В новых государствах назначаемые по жребию судьи суть присяжные. Они выбираются в небольшом количестве, причем сторонам, для большей гарантии, дается право отвода в определенном числе. Весьма важно, чтобы составление общих списков было вверено независимым людям. В Англии, классической стране суда присяжных, от них требуется известный ценз и допускаются многие изъятия. Во Франции, кроме гражданской непорочности, требуется только умение читать и писать. Но надобно заметить, что в Англии ведомство присяжных гораздо шире: они судят не только уголовные дела, но и гражданские. Для решения последних нужно гораздо высшее развитие, тогда как для определения виновности по фактическим данным, разъясненным в суде, достаточно простого здравого смысла и знания жизни. Суд присяжных в уголовных делах служит важнейшей гарантией для подсудимых. Как ограждение личных прав, например свободы печати, он получает и высшее политическое значение. Борк говорил, что вся английская конституция существует для того, чтобы посадить двенадцать беспристрастных людей на скамью присяжных. Но зато требования закона не всегда находят в них достаточную поддержку. В политических делах они увлекаются господствующим течением, а в частных они склонны быть слишком снисходительными к подсудимым. Отсюда случаи оправданий, возмущающих общественную совесть.

Кроме судей и присяжных, в суде принимают участие прокуроры и адвокаты. О первых сказано выше. Адвокаты необходимы и как поверенные тяжущихся и как защитники подсудимых. Ни те, ни другие часто не в состоянии изложить свое дело перед судом; на это нужны опытные юристы. Обыкновенно адвокаты, или присяжные поверенные, образуют корпорации, для вступления в которые требуется более или менее высокий ценз образования. Корпорация имеет свой совет, облеченный дисциплинарной властью. Это нужно для поддержания нравственного уровня этого звания, которое составляет весьма важный элемент суда. Адвокатура не только имеет значительное влияние на решение дел, но она является настоящим рассадником для судебных должностей. Независимая адвокатура открывает широкое поприще для молодых сил и талантов; в ней выдвигаются люди с выдающимися дарованиями. В Англии из ее среды назначаются высшие судьи. В Соединенных Штатах она служит сдержкой и поправкой выборному началу в суде. Из адвокатов выходили замечательные государственные люди и парламентские ораторы, хотя надобно сказать, что, вообще, судебная практика сообщает уму казуистическое направление, малопригодное для собственно политических вопросов. Слишком часто любовь к фразе заслоняет настоящее дело. Низкое состояние адвокатуры служит признаком невысокого гражданского развития общества.

Так как суд требует не столько быстроты действия, сколько тщательного обсуждения обстоятельств, то, по существу своему, он должен быть коллегиальный. Исключение делается для маловажных дел и проступков. При множестве таких дел и ежедневном их повторении, нужно прежде всего быстрое решение, а простота их не требует особенного обсуждения; поэтому здесь уместен и единоличный состав, причем, однако, допускается апелляция коллегиальному присутствию. При суде присяжных, которые уже составляют коллегию, может быть достаточно и одного судьи для приложения закона. Одной из важнейших гарантий правильного суда служит гласность судопроизводства, с которой связана и словесность. При таком порядке тяжущиеся и подсудимые получают все средства защиты, суд ставится под контроль общественного мнения, и народу внушается доверие к отправлению правосудия. Напротив, письменное судопроизводство влечет за собой канцелярскую тайну, ставит тяжущихся и подсудимых в полную зависимость от суда и открывает широкое поле для всяких темных влияний.

Суды разделяются на обыкновенные, специальные и чрезвычайные. Обыкновенные суды суть гражданские и уголовные, первые - для разбора частных тяжб граждан между собой, вторые - для наказания преступлений. Последние подразделяются на собственно уголовные и полицейские, наказывающие проступки против общественного порядка. Специальные суды заведуют делами особенного рода. Таковы суды ремесленные, торговые, военные, политические. Чрезвычайные суды устанавливаяются в чрезвычайных случаях, взамен обыкновенных. Иногда они учреждаются для важных политических преступлений; но нередко, в смутные времена, ведомство их простирается на преступления всякого рода. Таковы, в особенности, суды военные, которые, при большей быстроте делопроизводства и большей строгости наказаний, скорее всего содействуют укрощению мятежей и восстановлению порядка. Страна, или местность, в которой учреждаются военные суды, обыкновенно объявляется в военном или осадном положении; но иногда военный суд назначается просто для преступлений известного разряда, особенно опасных. Мы уже видели, что в конституционных государствах установление чрезвычайных судов или вовсе воспрещается, или требует согласия народного представительства, или, наконец, предоставляется правительственной власти, однако с непременным условием представления принятых мер на последующее утверждение палат.

Гражданские и уголовные суды нередко соединяются. В мировой юстиции, решающей маловажные дела, это даже обыкновенное правило. Но высшие суды, при систематической организации, делятся на гражданские и уголовные отделения. Так делается во Франции, в Пруссии и у нас. Это обусловливается различием как законодательства, так и делопроизводства в обоих случаях.

Гражданский суд имеет предметом частные споры граждан. Он не определяет вины, а только разрешает юридические столкновения и устанавливает права спорящих сторон. Поэтому здесь вопрос по преимуществу юридический, не столько о факте, сколько о праве. Для решения его требуется специальное знание законов, вследствие чего гражданские суды лучше всего составляются из бессменных правительственных судей. Однако, кроме законов, в этой области нередко действуют обычай и юриспруденция, а этим вводятся в суд другие элементы. Отсюда разнообразие в устройстве гражданского суда. В Риме выборный претор своим эдиктом устанавливал выработанные юриспруденцией общие начала суда; затем, в каждой отдельной тяжбе, он ставил вопросы; самое же решение предоставлялось судье, назначаемому им из сведущих в правоведении сенаторов, а впоследствии - из всадников. Так как сам претор обыкновенно выбирался из юристов, то этим обеспечивалась специальность знаний. Господство обычая точно так же ведет к установлению заседателей, но не из юристов, а из народа. Таковы были германские скабины (Schoffen). Здесь державшему суд господину или назначенному им судье принадлежало ведение дела и исполнение приговора; самое же решение предоставлялось назначаемым им народным заседателям, ближе знакомым с обычным правом. В феодальные времена заседателями являются равные тяжущимся или подсудимому. Это вытекало из сословного начала, в силу которого каждый человек подлежал суду только себе равных. С введением римского права, которое требовало специального образования, суд скабинов исчезает; но в Англии, где сохранилось неприкосновенным древнее общее право, из него развилось участие присяжных не только в уголовных, но и в гражданских делах. В некоторых местах, как сказано, существуют и выборные судьи.

Самое судопроизводство в гражданском суде может иметь двоякий характер: состязательный и следственный. Первое состоит в сборе тяжущихся или их поверенных между собой. Судья выслушивает и решает на основании представляемых ему данных, но сам не вмешивается в дело. Во втором случае, напротив, судья сам исследует дело, пополняет его нужными сведениями и принимает все нужные меры для составления себе убеждения. Так как гражданское судопроизводство есть частная тяжба, то ему свойствен состязательный xapaктер. Этим устраняется, вместе с тем, лицеприятие и полагается предел частным проискам и тайным влияниям. Но во Франции, рядом с адвокатами, высказывает свое мнение и прокурор, который является толкователем закона. Судьи произносят приговор на основании выслушанных мнений.

Гражданский суд устанавливается обыкновенно в нескольких инстанциях. Здесь предметом спора является вопрос юридический, которого решение требует специальных знаний, а знание предполагается большее в высших судах. Притом здесь приговор произносится не по совести, на которую нет апелляции, а по закону, который подлежит различному толкованию. Восхождение по инстанциям обеспечивает тщательное рассмотрение дела и служит гарантией против случайностей и недостатков низших судебных мест. Низшей ступенью, которая составляет собственно не инстанцию, а самостоятельное учреждение для чисто местных дел, служат существующие в некоторых государствах мировые суды. Они установлены главным образом для примирительного разбирательства, прежде нежели дело поступает в настоящий суд. Но к этому присоединяются мелкие гражданские тяжбы, которые решаются или окончательно или с правом апелляции, а также и мелкие проступки. Затем следуют собственно судебные инстанции, которых может быть две или три. Большее количество повело бы только к бесполезной проволочке. Окончательно все сводится к одному верховному судилищу, которое устанавливает единство юриспруденции. Это верховное судилище может иметь двоякий характер: оно или само судит или только отменяет противные закону определения низших судов и предписывает рассмотреть дело вновь. Последний порядок называется кассацией. Кассационный суд собственно не судилище, а верховный блюститель правосудия и хранитель единства юриспруденции.

Этот порядок можно назвать рациональным и систематическим. Но он установился только в новых европейских государствах, да и то не во всех. В древних республиках существовала только одна инстанция гражданского суда. В средние века ход по инстанциям имел совершенно особенное значение, вытекавшее из частного права. Тяжущийся, проигравший процесс, отказывал своим равным в повиновении на том основании, что они его обидели, и вызывал их тягаться с ним перед господином. В Англии, до недавнего времени, местных гражданских судов вовсе не было. Существовали одни центральные суды, которые в известные периоды разъезжали по областям и решали тяжбы на месте. В настоящее время для маловажных дел учреждены особенные графские суды (county courts), которые судят с присяжными или без присяжных, до известной цены окончательно, выше с апелляцией к высшим судам. Последние разделяются на суды общего права (courts of common law), которых три, и суд канцлера (Court of chancery), который судит по так называемой справедливости (equity), то есть с введенными юриспруденцией смягчениями строгих требований общего права. В судах общего права апелляция от каждого идет в соединенное присутствие двух других; верхнюю же инстанцию составляет Палата Лордов. От суда канцлера апелляция также идет в верхнюю палату. Эта сложная система, унаследованная от средних веков, делает судопроизводство и слишком продолжительным и крайне дорогим. Только высокие качества английских судей смягчают его недостатки.

Исполнение судебных приговоров предоставляется или обыкновенной полиции или особым судебным приставам (huissiers).

Гражданские суды нередко заведуют и так называемым добровольным судопроизводством (freiwillige Gerichtsbarkeit). Сюда относятся совершение актов, ведение ипотечных книг, дела по опекам, деление наследства и т. п. Но некоторые из этих дел могут вверяться особым учреждениям. Так, совершение гражданских актов предоставляется нотариусам. Для опек установляются иногда сословные учреждения, состоящие при судах или отдельно.

Уголовный суд имеет предметом наказание преступлений и проступков. Преступление не есть только нарушение чужого права, это - нарушение закона. А потому это не частное дело, а общественное. Вследствие этого и самое наказание имеет значение общественное. Оно существенно отличается от частного вознаграждения за нарушенное право или от мести за нанесенное зло. Цель наказания не ограждение прав отдельных лиц, не устрашение других и не исправление преступника, а воздаяние, то есть нравственное восстановление нарушенного закона отрицанием виновной воли. Ограждение прав, устрашение и исправление привходят сюда, как цели второстепенные, но все это подчиняется высшему началу воздаяния. Система устрашения смотрит на преступление с полицейской точки зрения, система исправления - с точки зрения нравственной и благотворительной, система ограждения - с точки зрения частного права, система воздаяния - с точки зрения высшего правосудия. От мести воздаяние отличается тем, что первая есть частное самоуправство, следовательно беззаконие своего рода, ибо никто не может быть судьей собственного права, второе же налагается властью, облеченной правом повелевать и воздерживать злую волю. Государство, наказывающее преступника, является органом правды, высшим порядком, владычествующим над людьми. Поэтому нельзя утверждать, что государство не имеет права отнимать тех благ, которых оно не дало, как-то: свободу и жизнь. Воздаяние может простираться и на самую жизнь, если этого требует правосудие. Требование же правосудия состоит в том, что наказание должно быть соразмерно с преступлением. Этим устраняется как система устрашения, которая может идти гораздо дальше, так и система исправления, которая не имеет никакого отношения к величине преступления и достигает цели только случайно. Самый суд, при системе воздаяния, не должен иметь полицейского характера. Тут произносится приговор над лицом, а потому он должен иметь ввиду не только охранение порядка и закона, но и ограждение подсудимого от произвола. Судья должен исследовать настоящую вину преступника и дать ему все средства защиты. Поэтому с правильным судом несовместны пытка и все средства устрашить преступника и вынудить у него признание. Это последствия чисто полицейской точки зрения, которая заботится лишь об ограждении общества от нарушения порядка. Подсудимый до произнесенного над ним приговора не считается виновным, а потому против него нельзя употреблять средства, которые наносят ему неисправимое зло, а тем более такие, которые могут вынудить у него ложные показания.

В уголовном судопроизводстве существуют две системы: обвинительная и следственная, Первая предоставляет обвинение и представление доказательств обиженному лицу или доносителю. Здесь преступление рассматривается как частное дело. Этот порядок господствовал в древности и в средние века; он в значительной степени сохранился в Англии вследствие большей свободы, которая оставляется тут обвиняемому. Следственный порядок состоит в том, что правительство, охраняющее закон, само преследует преступление и собирает доказательства. Этот способ вытекает из взгляда на преступление как на общественное дело. Оба порядка соединяются, когда суд происходит в обвинительной форме, то есть в форме состязания между обвинителем и защитником, но обвинителем является правительство, которое действует на основании материала, добытого предварительным следствием. Таким образом, общественные требования сочетаются с гарантиями для подсудимого.

Предварительное следствие поручается или полиции или особым судебным лицам, причем на обязанностях полиции остается, во всяком случае, первоначальное дознание, ибо без этого следы преступления могут исчезнуть. Возложение следствия на независимого члена суда (juge d'instruction) составляет высшую гарантию для подсудимого. Но следствие не может производиться гласно, ибо это может помешать цели правосудия, которое состоит в раскрытии истины. С этой целью несовместно и допущение к следствию защитника подсудимого, как лица, заинтересованного в скрытии истины и притом знающего все лучшие к тому способы. Лица, находящиеся под следствием, могут быть даже подвергнуты заключению для предупреждения побега или сношений с посторонними. Но лишение свободы должно ограничиваться крайней необходимостью; состоящий под следствием может быть невиновен, а потому не должен быть стесняем более, нежели требуется делом. Ограждением его служат указанные выше законы о производстве арестов и об отдаче на поруки. Но тут всегда многое неизбежно предоставляется усмотрению следователя.

На основании предварительного следствия подозреваемый в преступлении обвиняется перед судом. Предание суду есть особенный акт, который тоже требует гарантий для лица. В этих видах оно произносится или судебным местом, как во Франции, или особенными присяжными, как в Англии (grand jury). Самое же обвинение возлагается или на частное лицо, которое может взять адвоката, или на правительственного агента - прокурора. Последний возбуждает следствие, надзирает за его ходом и, наконец, обвиняет подсудимого.

Самое судебное производство может быть различно, смотря по тому, какая принята форма: следственная или обвинительная. В первом случае дело направляется судьями при помощи канцелярии. Здесь нет ни обвинителя, ни защитника. Во втором случае против обвинителя выступает защитник. В Англии, где господствует чисто состязательная форма уголовного суда, подсудимому предоставляется иметь или не иметь защитника. Если он хочет, он может защищаться сам; но если он взял защитника, он не может уже сам сказать ничего в свою пользу. Во Франции, если подсудимый не выбрал себе защитника, последний назначается судом, ибо в пользу обвиненного всегда должны быть приведены все доводы, какие только возможны. На суде следствие поверяется и повторяется. Во Франции, а также и у нас, прениями руководит председательствующий судья, который допрашивает подсудимого и свидетелей. В Англии допрос свидетелей производится адвокатами сторон; сам же подсудимый вовсе не допрашивается. Он является одной из сторон, и все дело лежит на свидетелях, которые, под перекрестным допросом, нередко становятся в весьма тяжелое положение. Это - и худшая сторона состязательного процесса.

На основании судебного следствия произносится приговор. Признание виновности или невиновности подсудимого не требует специальных юридических сведений. Возникающие здесь юридические вопросы относительно определения преступления легко могут быть разъяснены председателем. Самое же существо дела состоит не в определении прав, а в суждении о действиях лица и об отношении этих действий к совести человека. Действие является преступным, только когда оно совершается с намерением. Поэтому и самый приговор о виновности должен исходить из совести, а не из специального знания права. Вместе с тем он должен представлять наибольшие гарантии для подсудимого. Поэтому в уголовных делах всего уместнее суд присяжных, которые являются органами общественной совести. Но так как, с другой стороны, приложение закона требует специальных знаний, так как самое производство судебного следствия нуждается в опытном руководителе, который мог бы указать присяжным различные стороны иногда весьма сложного дела и разъяснить им встречающиеся в нем юридические вопросы, то здесь необходимы и правительственные судьи. Поэтому смешанные суды, какие существуют в большей части европейских государств, наиболее соответствуют существу уголовного суда. Нет сомнения, однако, что этот порядок, для правильного хода, требует довольно значительного юридического развития, в особенности судей, умеющих руководить присяжными, а для более важных дел и достаточно выработанного сословия адвокатов.

Уголовный приговор может быть отменен или судебным порядком или кассационным. Последний один допустим при суде присяжных. Они произносят приговор по совести, а на совесть нет апелляции. В этих случаях приговор может быть отменен только по несоблюдению законных форм или при какой-либо явной ошибке. При другом устройстве суда может быть допущено и восхождение по инстанциям, ибо юридический приговор всегда может быть перевершен на основании лучшего понимания закона.

Но обвиненный судом не лишается еще всяких средств защиты. Ему остается прибегнуть к помилованию. Право помилования принадлежит главе государства, как верховному правителю. Оно предоставляется ему на том основании, что закон, распространяясь одинаково на все случаи, является иногда слишком строгим, между тем как жизненные явления, разнообразные до бесконечности, требуют смягчений. В побуждениях и действиях преступника могут встретиться такие обстоятельства, которые значительно умаляют или извиняют преступление. Помилование может явиться требованием не только человеколюбия, но и правосудия. Иногда оно вызывается и политическими соображениями. Между тем судья должен быть чистым органом закона; в нем произвол не допускается. Поэтому право помилования должно принадлежать правительственной власти, которая может смягчать суровость закона и восполнять недостатки судебной власти.

Помилование может состоять или в совершенной отмене или в смягчении наказания. Оно может или относиться к известному преступнику или распространяется на целый разряд лиц или преступлений. В последнем случае оно называется амнистией. Подобные общие меры всегда вызываются политическими обстоятельствами.

От помиловании отличается аболиция. Она состоит в прекращении самого следствия, прежде суда, тогда как помилование всегда следует за судом. Аболиция может также вызываться политическими обстоятельствами и принадлежит правителю наравне с помилованием. Но во всяком случае, это мера чрезвычайная. В нормальном порядке такое вторжение правительства в область суда не должно иметь места. Оно может противоречить самому интересу обвиняемого, для которого всего важнее, чтобы его невиновность была признана судом. Конечно, прежде нежели дело поступило в суд, обвиняющая власть всегда может прекратить следствие по недостатку улик или вследствие открытия оправдывающих обстоятельств. Но как скоро дело поступило в ведение суда, права прокуратуры прекращаются; только верховная правительственная власть может вступиться в чрезвычайных случаях. Поэтому многие конституции признают аболицию существенной частью права помилования, предоставленного главе государства.

Все эти отступления от чисто судебного порядка указывают на то, что в государстве, кроме охранения прав и господства закона, существуют и другие интересы, которые должны быть приняты в соображение. Они составляют задачу управления.

Глава I. Задачи управления

Управление есть государственная деятельность, обращенная на осуществление государственных целей.

Излагая существо государства, мы определили различные его цели: установление безопасности, охранение права, утверждение законного порядка, содействие общему благосостоянию, наконец, исполнение исторического назначения народа в судьбах человечества. Все эти цели осуществляются деятельностью верховной власти в различных ее отраслях. Мы видели, каковы эти отрасли: законодательство, управление и суд. Законодательство устанавливает общие нормы; суд охраняет право. Управление, обнимая все цели государства, участвует в том и другом; но собственная его задача состоит в заведовании совокупными интересами народа. Сюда относятся безопасность, благосостояние, наконец, международные отношения.

Безопасность разделяется на внутреннюю и внешнюю. Она относится или к целому государству и его частям, или к отдельным лицам. Средством для охранения внешней и внутренней безопасности целого служит войско; безопасность отдельных лиц охраняется полицией. Войско составляет главную опору государственной силы, а потому оно является важнейшим орудием и в международных отношениях. Имея совершенно особую организацию, военное управление образует отдельную отрасль, отличную от управления гражданского. Другую основу государственной силы, а равно и благосостояния, составляют государственные средства. Они также образуют отдельную отрасль управления - финансы. Наконец, и внешние сношения, имеющие ввиду интересы государства, как державного союза, требуют совершенно специального руководства. Затем остается внутреннее управление, обнимающее множество дел, которые можно обозначить общим названием внутреннего благоустройства. Оно, в свою очередь, разделяется на отдельные отрасли, сообразно с теми частными целями, которые оно преследует. Они будут рассмотрены ниже.

Из всех этих отраслей государственного управления первые три - войско, финансы и внешние сношения - очевидно, во всем своем объеме принадлежат государству, ибо они касаются общественного союза как единого целого. Но во внутреннем управлении государство приходит в столкновение с деятельностью частных лиц, ибо благосостояние граждан зависит не столько от мер, принимаемых правительством, сколько от их собственной деятельности. Здесь возникает вопрос: в какой мере государство должно ему содействовать?

Четверть века тому назад преобладающее влияние имели противники государственного вмешательства. Они утверждали, что законная цель государства ограничивается охранением права и установлением безопасности; всякая же забота о благосостоянии граждан должна быть предоставлена частным лицам и свободным товариществам. Государство в это не должно вступаться. В то время исследователям начал государственного права приходилось бороться против такого одностороннего направления. Теперь, напротив, начинает возобладать противоположная крайность. Стремления демократии клонятся к чрезмерному преувеличению деятельности государства, которое представляется ей удобным орудием для присвоения себе благ, принадлежащих зажиточным классам. Беспристрастная наука, не увлекающаяся современными течениями, отвергает то и другое, последнее даже в большей мере, нежели первое, ибо оно противоречит самым основаниям государства и общества.

Мы уже коснулись этого вопроса, говоря о государственной цели. Мы видели, что по самой своей природе, государство представляет не внешнее только учреждение, установленное для охранения порядка, а единство народной жизни, обнимающее все интересы народа, как материальные, так и духовные. Поэтому забота о благосостоянии составляет его несомненное право и обязанность. Но мы видели также, что это попечение касается только общего благосостояния, а не частного. Последнее входит сюда настолько, насколько оно зависит от общих установлений. С этой точки зрения собственную сферу государственной деятельности составляют те общие меры и учреждения, которые касаются благосостояния всех и которыми могут пользоваться все. Так, например, государство ведет монетную систему, которая служит для общего оборота. Оно устраивает почты, телеграфы, пути сообщения, которыми пользуются все граждане для своих удобств. В случае эпидемии оно устанавливает карантины. Оно учреждает учебные заведения, ибо просвещение составляет общий интерес народа, и каждый гражданин может пользоваться ими для своего развития. Но государство не имеет ни права, ни обязанности заботиться о благосостоянии отдельных лиц. Оно не вступается в частную жизнь и частную деятельность. Только когда последняя получает значение общественное или имеет влияние, да и общее благосостояние, она подлежит контролю государства. Так, например, частное хозяйство, по существу своему, есть дело частных лиц, которые ведут его по своему усмотрению и на свой риск; но лесное хозяйство может иметь влияние на экономическое благосостояние края, а потому государство вправе предписывать известные правила для охранения лесов от истребления.

Нет сомнения, однако, что частные интересы и общественные находятся в такой тесной связи, что точной границы между ними положить невозможно. Общее благосостояние зависит от частного, и наоборот. Так и частное хозяйство составляет частный интерес, но оно непосредственно связано с общими условиями промышленной деятельности, которые составляют интерес общественный. Воспитание детей в каждом семействе есть ближайшее дело родителей, но общее воспитание детей составляет, вместе с тем, один из существенных интересов государства, ибо от него зависят дух и развитие граждан, следовательно, благо состоящего из них союза. Как целое, представляющее совокупность свободных, государство заключает в себе противоположные элементы, которые имеют каждый свою сферу, но вместе проникают друг друга путем взаимодействия. Граница здесь подвижная; определение ее зависит от усмотрения и изменяется с обстоятельствами. Верховное решение может принадлежать только государственной власти, ибо она сама определяет границы своей деятельности.

Можно, однако, указать на некоторые общие правила, которые даются самим существом государственных отношений. Коренное непоколебимое начало, вытекающее из свободы человека, состоит в том, что вмешательство государства в область частной деятельности составляет исключение, которое оправдывается только особыми обстоятельствами. Оно может иметь место: 1) там, где частная деятельность может наносить вред другим или обществу; 2) где она недостаточна для удовлетворения общей потребности, а потому нуждается в содействии или возбуждении; 3) где общая польза требует общей системы или общего направления деятельности; 4) где нужны общие учреждения, превышающие силы отдельных лиц или, по существу своему, носящие общественный характер.

Устранение вреда, по самому понятию, имеет отрицательный характер; однако кроме воспрещений могут требоваться и предписания, например, при установлении санитарных правил или мер предосторожности против пожаров. Во всяком случае, государство вступается только тогда, когда может произойти вред более или менее общий, а не случайный вред, наносимый тому или другому лицу. Частному лицу предоставляется предъявлять иск, если нанесенным вредом нарушается его право, или приносить жалобу, если относительно его нарушаются общие правила. Иначе оно может само принимать нужные меры для своего ограждения.

При устранении вредных действий государство может следовать двоякой системе: предупреждения и пресечения. Мы уже видели это при рассмотрении прав граждан. В обоих случаях издаются правила, определяющие границы и условия деятельности. Так, например, при учреждении фабрик определяется, где какие фабрики могут быть учреждаемы и каково должно быть их устройство, для того чтобы не было нанесено вреда соседям или работникам. Но в системе предупреждения требуется предварительное разрешение правительства, которое наперед удостоверяется, что все предписанные законом правила соблюдены; в системе пресечения действие предоставляется свободе, но пресекается, как скоро нарушены постановленные условия. Система предупреждения действует посредством администрации, система пресечения - частью посредством полиции, но главным образом посредством суда.

Очевидно, что первая основана на желании отвратить зло, вторая - на уважении к свободе граждан. Которая из них в том или другом случае заслуживает предпочтения, это зависит от обстоятельств. Однако и здесь можно установить некоторые общие правила, которые должны служить руководством. 1) Вред должен быть предупрежден, когда он неисправим; например, при yстaновлении правил об устройстве пароходов, в видах безопасности, необходимы предварительный осмотр и разрешение, ибо поздно для преследования виновных дожидаться погибели пассажиров. 2) Система предупреждения уместна там, где правила должны применяться к разнообразным условиям. Суд, пресекающий уклонения от правил, может прилагать только общие и неизменные нормы; там, где нужно действовать по усмотрению, приходится прибегать к системе предупреждения, ибо пресекающее усмотрение есть чистый произвол. 3) Предварительное разрешение требуется там, где большие затраты могут быть уничтожены вследствие неисполнения всех требующихся условий, например, при построении фабрики в таком месте, где ей не следует быть. 4) Государственное вмешательство требуется в особенности при недостаточности контроля со стороны самих заинтересованных лиц, либо по недостатку сведений, либо при недостатке конкуренции. Отсюда необходимость предварительных испытаний для медиков, аптекарей, архитекторов; отсюда предварительный осмотр частных пароходов и железных дорог.

Даже при системе пресечения недостаточность частного контроля требует иногда постоянного правительственного надзора за исполнением. Он может быть возложен или на общую полицию или на особо к тому назначенных лиц. Таковы, например, фабричные инспекторы, которые учреждаются не только для надзора за соблюдением санитарных условий, но и для наблюдения за исполнением правил относительно работы женщин и детей на фабриках. Такой специальный надзор служит самым надежным ручательством за то, что закон действительно прилагается на практике;. без него последний часто остается мертвой буквой.

Относительно содействия или возбуждения деятельности могут приниматься меры прямые и косвенные. Первые состоят в положительных предписаниях, направляющих деятельность граждан. В этом духе действовала в прежнее время меркантильная система в промышленной области. Такого рода меры составляют величайшее стеснение свободы и противоречат коренным отношениям государства к гражданскому обществу. Они уместны только при совершенно младенческом состоянии народа, когда правительство принуждено брать на себя всякую инициативу и быть всеобщим опекуном. Но для этого, с другой стороны, требуется, чтобы правительство стояло неизмеримо выше общества, сосредотачивая в себе немногие лучшие силы страны.

С дальнейшим развитием это расстояние сглаживается, и всеобщая опека становится не только излишней, но и вредной. В нормальном порядке допустимы только меры косвенные, состоящие в различных выгодах, предоставляемых известной отрасли, с целью привлечь к ней частную деятельность. Эти выгоды могут состоять в пособиях, наградах, льготах, наконец, в устранении или стеснении конкуренции, в особенности иностранной. Такого рода поощрения могут быть полезны или вредны, смотря по обстоятельствам. Всякое стеснение деятельности или предоставление преимуществ одним перед другими само по себе есть зло и всегда совершается на счет кого-либо. Даже устранение иностранной конкуренции оплачивается потребителями, которые принуждены необходимые им вещи покупать дороже. Только весьма крупные выгоды, проистекающие отсюда для целого общества, могут уравновесить порождаемые этими мерами частные убытки. Этому возражению не подлежит лишь всегда принадлежащее государству право учить и убеждать.

Положительные предписания становятся, однако, необходимы, когда требуется общее направление деятельности. Так, например, при устройстве городов предписываются известные правила для построек и стоков, ибо все это должно входить в общую систему. В этих видах предписываются также правила езды по улицам.

Наконец, учреждения, вызываемые общественными потребностями, могут создаваться и поддерживаться либо частными силами, преимущественно товариществами, либо государственными средствами. Здесь деятельность государства вызывается или недостатком частной деятельности или общественным характером учреждений. Последнее имеет место там, где учреждение находится в общем пользовании, в особенности если общественная потребность может удовлетворяться не путем конкуренции, а лишь посредством монополии. Тогда учреждение естественно должно находиться в руках государства. Таковы, например, городские улицы и дороги. Вмешательство государства становится совершенно необходимо, когда при этом налагаются на граждан известные обязанности. Так, для проведения дорог требуется экспроприация; устройство бечевников ложится повинностью на прибрежных владельцев. Однако и в этих случаях государство может или само заведовать этими учреждениями или предоставить их частным товариществам, на установленных им условиях и под его надзором. В промышленной области это - дело расчета, причем всегда следует иметь ввиду, что государственные средства черпаются из кармана плательщиков податей, а потому частная деятельность всегда должна иметь предпочтение, если можно ею обойтись.

Иначе ставится вопрос, когда учреждение требует постоянной нравственной деятельности. Здесь на частные товарищества положиться нельзя. Государство, в силу своего назначения, должно взять дело в свои руки, причем оно может или сделать из этого монополию, если интерес весьма значителен, или допустить частную конкуренцию, предоставляя более или менее широкое поприще свободе. Таковы различные системы, господствующие относительно учебных заведений. Они были рассмотрены выше, в статье о свободе преподавания.

Мы указали задачи управления только в самых общих чертах. Некоторых подробностей мы коснемся ниже; но главным образом изложение их принадлежит к специальным наукам, составляющим отрасли государственного права, именно - к полицейскому и административному праву, а частью к военному и финансовому.

Глава II. Отношение управления к закону и суду

Управление в своей деятельности должно руководствоваться законом. Оно не имеет права выходить из установленных законом пределов. Это - основное правило всякого государственного устройства. Даже в самодержавном правлении один государь может отступать от закона, ибо он сам есть источник закона; подчиненным властям это не дозволено.

Но мы видели, что в этих границах правительственной власти, по самому существу дела, предоставлено право издавать обязательные постановления. Кто же решает вопрос: согласны ли эти постановления с законом или нет? Если это право предоставлено правительству, то оно само себе является судьей, а потому может беспрепятственно преступать закон. То же относится и к распоряжениям. Правительственная власть может издать распоряжения, противоречащие закону; кому же присвоено право его контролировать и его воздерживать?

При разделении властей право контроля и сдержки может принадлежать только одной из двух других отраслей: законодательной или судебной. Но законодательная власть издает только общие нормы; исполнение не находится в ее руках, а потому она в обыкновенном порядке должна оказаться бессильной против беззаконных действий правительства. Все, что она может сделать, это предать министров суду, то есть прибегнуть к судебной власти, или, в крайнем случае, сделать воззвание к народу. Но это - отчаянное средство, ведущее к ниспровержению всего существующего порядка, и притом далеко не всегда венчающееся успехом. К тому же, самая законодательная власть обыкновенно разделена. Если существуют две палаты, то необходимо согласие обеих, а оно не всегда достижимо. В конституционной монархии требуется также согласие монарха, который, как глава правительства, сам в этом случае является нарушителем закона. Отсюда конституционные конфликты, которые длятся иногда многие годы или кончаются государственными переворотами. Целое правительство действует совершенно помимо закона, и законодательная палата оказывается бессильной его воздержать. Новейшая история представляет тому не один пример. Даже парламентское правление не ограждает подвластных от беззаконий. Оно отдает правительственную власть в руки господствующей партии; но где ручательство, что в интересах этой партии правительство не выступит из пределов закона? Необходимы, следовательно, другие гарантии.

Их может дать только судебная власть. Она не вправе отменять незаконные постановления или распоряжения правительства; это не входит в область ее полномочий. Но она может отказать им в исполнении, при столкновении с правами граждан. Это и есть обыкновенный случай. Правительство с своими требованиями обращается к гражданам; если последние отказывают ему в законном повиновении, оно преследует их судом. Если же оно употребляет насилие, то гражданам, с своей стороны, предоставляется право прибегать к защите суда. Без этого немыслимо установление законного порядка в государстве. Таким образом, отношения управления к закону сводятся к отношению его к суду. Последний является окончательной сдержкой в области исполнения. Отсюда коренное требование разделения этих двух отраслей.

Мы уже видели существенные отличия управления от суда. Они различаются как задачами, так и способами действия. Суд имеет ввиду охранение права, управление заведует общими интересами. Это различие порождает и различие в способах действия. 1) Управление, имея ввиду общую цель, действует общими мерами. Частные случаи имеют для него значение настолько, насколько они подходят под общие требования. Частные интересы того или другого лица вовсе до него не касаются. Суд, напротив, имеет ввиду исключительно частные случаи; ему принадлежит и определение и охранение прав и обязанностей тех или других лиц. Общие нормы служат ему руководством только в приложении к частным случаям. Поэтому он действует частными приговорами. 2) С другой стороны, управление, имея ввиду начало пользы, по существу своему изменчивое, должно приноравливаться к разнообразным обстоятельствам, а потому действует по усмотрению. Суд, напротив, имея ввиду начала права, по существу своему неизменные, действует на строгом основании закона. 3) Суд, охраняя права граждан, действует независимо от кого бы то ни было: единственная для него норма есть закон. Управление, напротив, исполняя общие цели, подчиняется руководству высшей власти, имеющей ввиду совокупность и единство всех интересов.

Ясно, что эти две власти, по самому своему характеру и назначению, должны быть разделены. При соединении их в руках администрации право приносится в жертву правительственным целям, и тогда в государстве водворяется произвол. Власть, привыкшая действовать по усмотрению в одной области, будет также действовать и в другой; против такой власти нет защиты. Или, наоборот, если судебная власть ведает управлением, то начало пользы втесняется в узкие рамки юридической формалистики, и свобода действий управления исчезает. Поэтому разделение обеих властей составляет основное правило хорошего управления. Оно может подвергаться исключениям только на низших ступенях, да и то лишь в пользу власти более или менее самостоятельной, то есть общественной. Здесь независимое положение лица, облеченного властью, служит для граждан гарантией от произвола, а потому судебные функции могут совмещаться с административными. Иначе они должны быть разделены.

Однако администрация, в своей деятельности, на каждом шагу приходит в столкновение с правом. Какой же власти принадлежит решение в этих случаях?

Столкновение может быть двоякое: или административная деятельность приходит в спорное отношение с правами отдельных лиц, и тогда возникает гражданский иск против администрации; или же лицо, облеченное властью, превышая или употребляя во зло свои права, нарушает права граждан, и тогда возникает уголовный иск против лица. Оба эти случая имеют последствием различное отношение администрации к суду.

Для дел первого рода устанавливается так называемая административная юстиция. Это понятие возникло и развилось во Франции, откуда оно перешло и в Германию. В Англии оно не существует, вследствие того что там администрация не отделяется от суда: местное управление издавна находилось в руках мировых судей, подчиненных центральным королевским судилищам, которым принадлежит верховное решение всяких спорных дел. Из новейших государств, административная юстиция не существует в Бельгии и Италии. Там все споры между управлением и гражданами решаются обыкновенными судами. В юридической литературе до сих пор идут прения о том, нужна ли административная юстиция или нет?

Противники ее утверждают: 1) что так как здесь происходит столкновение прав, то дело должно подлежать судебной власти, которая именно призвана решать спорные вопросы права; 2) что если администрация будет сама себе судьей, то для граждан нет никакой гарантии от притеснений, и закон может нарушаться безнаказанно.

Против этого защитники административной юстиции возражают:

1) что здесь дело идет не об обыкновенном столкновении частных прав, а о столкновении правительственной власти, действующей во имя начала общественной пользы, с частными правами, что составляет тяжбу совершенно специального свойства, требующую особых определений. Действуя, по существу своему, на строгом основании права, суд не может принимать в соображение тех изменчивых обстоятельств, которые вытекают из начала пользы. Чтобы оценить их, нужны особенного рода судилища, знакомые с управлением.

2) Начало разделения властей требует не только независимости судебной власти от правительственной, но и независимости правительственной власти от судебной. Между тем, если все столкновения администрации с гражданами будут подлежать обыкновенным судам, то правительственная власть, во всей своей деятельности, будет подчинена судебной. Это начало было принято во Франции, со времени революции, как основание для отдельного устройства административной юстиции.

3) Признавая, что для граждан необходимы гарантии права, защитники административной юстиции утверждают, что это требование может быть вполне удовлетворено хорошим устройством административных судов. Новейшие последователи этого направления в Германии, во главе которых стоит Гнейст, стоят даже за предоставление этим судам многих дел, решаемых по усмотрению, в чем они видят единственное обеспечение граждан против водворяющегося при парламентском правлении произвола партий.

Нельзя не сказать, что обе стороны имеют за себя весьма веские доводы. Действительно, если все столкновения управления с гражданами будут решаться административными судами, зависимыми от правительственной власти, то последняя будет сама себе судьей, и для граждан исчезают всякие гарантии. Начало разделения властей установлено не только затем, чтобы каждая власть действовала независимо в предоставленной ей области, но и затем, чтобы одна воздерживалась другой, если она преступает пределы своего права. Воздержание администрации от произвольного вторжения в права граждан несомненно принадлежит суду, который через это не подчиняет себе правительственные органы, а только пресекает беззаконные их действия. Что при такой системе управление возможно, доказывают примеры государств, где она существует. Фактически изъятие администрации от преград, полагаемых судом, было вызвано во Франции революционными стремлениями, которые находили сильный отпор в судах, привыкших к законному порядку, а потому всегда более или менее консервативных. Побороть оппозицию можно было только всемогуществом администрации; оно и установилось на практике предоставлением всех споров административной юстиции, зависимой от правительства. Но вполне последовательно это начало никогда не могло быть проведено, а с водворением прочного законного порядка и с развитием либеральных начал оно подверглось значительным ограничениям.

Нет сомнения, однако, что сила правительственной власти и ее деятельность через это ослабляются, и чем шире компетенция суда, тем стеснение больше. Поэтому там, где требуется сильное правительство, административная юстиция всегда будет уместна. Но с другой стороны, твердость законного порядка требует, чтобы гражданам были предоставлены гарантии, которые они могут найти только в независимом суде. Это требование вдвойне необходимо при конституционном устройстве, которое все основано на взаимном воздержании властей. Поэтому из административной юстиции строго должны быть выделены те дела, которые предоставляются суду. Но затем остается обширная область, в которой административная деятельность может прийти в столкновение с правами граждан. Мы видели, что правительству, в пределах закона, предоставляется в известной степени даже законодательное право. Оно проявляется в административных постановлениях и распоряжениях, верховное толкование и приложение которых естественно принадлежит издающей их власти, подобно тому как высшее толкование закона принадлежит власти законодательной. Конечно, разграничить эти области нелегко. При каждом возникающем столкновении надобно знать не только, подходит ли данный случай под известное постановление, но не выходит ли самое постановление из законных пределов. Тут могут возродиться бесконечные споры; может развиться тонкая казуистика, в которой, при излишнем расширении административного ведомства, права граждан легко могут быть принесены в жертву административному произволу. Тем необходимее xopoшee устройство административных судов, которое одно может дать надлежащее обеспечение гражданам. К этому окончательно склоняется современная юриспруденция.

Итак, здесь возникают два вопроса: 1) каковы пределы административной юстиции и отношения ее к судебной власти? 2) Каково должно быть устройство административных судов, там, где они существуют?

Административная юстиция, вообще, обнимает дела, возникающие из исполнения того, что вверено администрации, при столкновении ее деятельности с частными правами, относящимися к этой области. Столкновение должно быть именно с правами, а не с интересами, ибо в последнем случае дело касается чистой администрации, а не административной юстиции; здесь нет тяжбы. Поэтому 1) административной юстиции не подлежит суждение об общих постановлениях, так же как суду не подлежит суждение о законах. Постановление может ограничить права и нарушить частные интересы, но лицо, которого права ограничиваются или интересы нарушены, не может жаловаться тяжебным порядком до тех пор, пока при исполнении не возникает нарушение права. Только в последнем случае дело подлежит административной юстиции. При этом, однако, так же как и в судебном порядке, косвенно может опровергаться самое постановление, если оно противоречит закону или издано незаконным путем, властью на то не уполномоченной или без соблюдения надлежащих правил. 2) Административная юстиция не простирается на то, что предоставлено усмотрению. Это дело чистой администрации. Так, например, если различные разрешения, которые выдаются администрацией при постройках, при устройстве заводов и т. п., поставлены в зависимость от известных законных условий, то при несоблюдении этих условий со стороны администрации возникает административный иск; но если, при разнообразии обстоятельств, вопрос предоставляется усмотрению, то никакая тяжба относительно самого решения возникнуть не может, а допускается только административная жалоба или просьба высшему начальству со стороны лица, которого интересы нарушены; иск же может касаться только вознаграждения, если лицо потерпело убыток. 3) Административной юстиции не подлежат права, которые относятся не к административной области, а к области гражданской, например, суждение о праве собственности, о правах состояния, даже если эти права приходят в столкновение с административной деятельностью. Здесь решение принадлежит суду. Административная юстиция действует только в собственной сфере; если бы она была судьей гражданских прав, то для граждан не было бы никаких гарантий и независимость судебной власти перестала бы существовать. 4) Везде, где политическое право составляет существенный элемент государства, и оно ставится под охрану независимого суда. Здесь гарантии еще нужнее, ибо, при борьбе партий, поползновений к произволу еще больше. Поэтому определение в каждом данном случае политической правоспособности должно быть предоставлено независимым органам, с правом жалобы в суд. Точно так же и свобода печати тогда только становится истинным правом, когда она ставится под защиту суда. Есть, однако, политические права, в отношении к которым администрации по необходимости предоставляется известный простор. Таково право собраний. Судебным порядком невозможно определить, в каких случаях, в видах общественной безопасности, может быть дано разрешение. Но так как здесь действует усмотрение, то и тут административная юстиция неприложима. Гарантии против произвольных стеснений могут дать только политические права представительных собраний. 5) Все дела, подлежащие административной юстиции, носят характер гражданской тяжбы. Под эту категорию не подходят ни уголовные преступления, ни полицейские проступки, которые, по принципу, безусловно должны подлежать ведению суда. Административная юстиция никого не наказывает; подобно гражданскому суду, она только решает вопрос о праве. Если на практике встречаются уклонения от этого начала, то это не более как остатки старых полицейских взглядов, которые теоретически не могут быть оправданы. Так, например, во Франции по странному противоречию, некоторые полицейские проступки, как-то: порча больших дорог, нарушение правил водяных сообщений, подлежат административной юстиции; но порча проселочных дорог наказывается обыкновенным судом.

В этих границах административной юстиции подлежит еще значительное количество дел. Разнообразные случаи могут быть подведены под следующие главные категории:

1. Административной юстиции подлежат споры о правах, возникающих из административного действия. Таково, например, право на пенсии. Сюда же относятся разные концессии, или отдача предметов управления в частное содержание в видах общественной пользы, например, железных дорог, перевозов, мостов, болот для осушения. Во всех этих случаях концессионер является не частным лицом, а заменяющим администрацию. Он принимает на себя исполнение известных общественных обязанностей, из которых возникают и его права. О способах исполнения может судить только администрация, а как скоро вопрос оказывается спорным, он подлежит административной юстиции. Во Франции к этому разряду относятся даже все казенные подряды: они изъемлются из ведения обыкновенных судов. Но такое расширение области административной юстиции представляется чрезмерным. Подрядчик находится к казне в тех же отношениях, как и к частному лицу, в случае спора дело должно решаться судом. В видах охранения общественной пользы, администрация должна в самом контракте обеспечить себя надлежащими гарантиями.

2. Сюда же относятся те случаи, когда деятельность частных лиц ставится в зависимость от разрешения администрации, однако на основании известных законных правил. Если выдача разрешения предоставляется усмотрению, то жалоба, как сказано, идет чисто административным порядком. С другой стороны, суд призывается к действию в системе пресечения, административной же юстиции подлежит система предупреждения, обставленная известными законными гарантиями.

3. Административной юстиции подлежат споры об обложении частных имуществ податями и повинностями на общую пользу, если притом определение размера зависит от административного действия, а не от общего закона. На этом основании, например во Франции, споры о прямых податях принадлежат к ведомству административной юстиции, ибо обложение совершается административным путем, но споры о косвенных податях предоставляются обыкновенным судам, ибо здесь обложение определяется общим законом. По французскому праву, в области натуральных повинностей, административной юстиции подлежат не только споры о размере тяжестей, но и определение вознаграждения за убытки, например, при добывании материалов из частных земель для постройки дорог. В этом, однако, нельзя не признать чрезмерного расширения ведомства административной юстиции. Собственность, как гражданское право, должна быть безусловно поставлена под охрану суда. Поэтому во всех новых государствах, при экспроприации, оценка производится судебным порядком, посредством присяжных. Наложение повинности есть частное отчуждение собственности, а потому должно подлежать тем же правилам.

Кроме ведомства означенных дел по существу административной юстиции предоставляется также решение споров в кассационном порядке. Именно, в случае неподведомственности дел, превышения власти или нарушения законов со стороны администрации, она кассирует неправильное решение. Не видать, однако, почему административной юстиции должны подлежать дела, выходящие из пределов административной деятельности. Здесь, по принципу, управление должно воздерживаться судом. Это составляет главную гарантию свободы. Конечно, и суд, с своей стороны, может захватить в свое ведение то, что принадлежит управлению. При неопределенности границ, толкование может быть в ту или другую сторону. В таком случае возникает конфликт.

Конфликты могут быть как между правительственной властью и судебной, так и между различными административными властями. Последние, бесспорно, решаются административной юстицией. Таковы, в особенности, столкновения между правительственными властями и выборными. Во Франции, до новейшего времени, самые конфликты между судебной властью и административной разрешались Государственным Советом. Но в 1872 г. устроено особое Судилище для конфликтов (tribunal des conflits). Оно состоит, под председательством министра юстиции, из трех членов, выбираемых из среды себя Государственным Советом, трех членов, избираемых точно так же Кассационным Судом, и двух членов, избираемых председателем и всеми выборными членами в совокупности. В Пруссии точно так же для этих дел установлен особый суд из бессменных судей, назначаемых королем, в большинстве из членов высшего суда. В Австрии конфликты разрешаются верховным Имперским Судом.

Самое устройство административных судов может быть различно. Во Франции низшую инстанцию составляют Префектурные Советы (conseils de prefecture), состоящие под председательством префекта, из правительственных чиновников. Высшую же инстанцию составляет Государственный Совет, который до 1872 г. точно так же состоял из сменяемых чиновников; однако по своему высокому положению в администрации, по своим преданиям и по связи с законодательной и административной деятельностью высшего правительства он представлял значительные гарантии беспристрастия. В 1872 году выбор государственных советников был предоставлен Национальному Собранию; он производился на девять лет, с переменой по третям через каждые три года. Но такой способ назначения, под влиянием господствующих в собрании партий, всего менее соответствовал требованиям независимой и беспристрастной юстиции. А потому в 1879 году снова был восстановлен прежний порядок назначения и смены главой государства. В Германии низшие инстанции составляются из лиц, частью правительственных, частью избираемых органами самоуправления, что составляет весьма существенную гарантию. Однако, при перевесе правительственного элемента, права мест и лиц, с которыми администрация приходит в столкновение, нередко приносятся в жертву, как доказывают примеры наших присутствий по городским и крестьянским делам, призванных контролировать местное самоуправление. Высшую же инстанцию административной юстиции составляет в Германии особый административный суд, составленный из бессменных членов.

Этим обеспечиваются, с одной стороны, независимость решений от административных влияний, с другой стороны - специальность сведений и взглядов, которая часто отсутствует в обыкновенных судах, установленных для гражданских и уголовных дел. При таком устройстве падают главные возражения против административной юстиции. Такой же независимый верховный суд существует и в Австрии; но его власть ограничивается кассацией неправильных решений.

Весьма важную гарантию составляют, наконец, самые формы судопроизводства: состязательный процесс, с допущением поверенных от сторон, публичность и гласность, которые ставят действия суда под контроль общественного мнения.

Что касается до личных исков против агентов правительства, то и на этот счет существуют разные системы. С одной стороны, законный порядок требует, чтобы граждане были защищены от произвола и притеснений; с другой стороны, агенты власти, приходящие, в силу своих обязанностей, в постоянные столкновения с гражданами, должны быть ограждены от придирчивых исков и необходимости постоянно защищаться перед судом. Притом агент не есть независимый судья, действующий по собственному убеждению, а потому вполне ответственный за свои действия. Он исполняет приказания высшего начальства; в случае сомнения в их законности он может только делать представление. Толкование закона по своему убеждению ему не присвоено; отказ в исполнении есть крайний случай, за который он, в свою очередь, подлежит ответственности и рискует отставкой. Таким образом, агент администрации поставлен между ответственностью перед судом и ответственностью перед начальством, а между тем общественная польза требует, чтобы он непременно исполнял свое дело. Очевидно, что и его положение требует гарантий. Они могут быть разного рода. Во Франции, по закону 1790 года, судам воспрещено было вызывать агентов правительства по делам, касающимся исполнения их обязанностей. Конституцией VIII года (1799) было постановлено, что правительственные агенты подлежат суду только с разрешения Государственного Совета, и это правило оставалось в действии до 1870 года, когда оно было отменено декретом Временного правительства. В Германии доселе для преследования судом требуется разрешение высшего административного суда. В Англии, напротив, всякий гражданин имеет право жалобы в суд; но для того, чтобы суд принял иск требуется: 1) чтобы агент действовал вне пределов своего ведомства; 2) жалующийся должен доказать, что ответчик действовал с злостным намерением. За простые ошибки он не отвечает или подлежит лишь пустому взысканию. Самая жалоба предъявляется мировому суду, который соединяет административные функции с судебными, а потому может вполне судить о положении и обязанностях агента. Этим устраняются пустые и придирчивые иски. У нас жалобы на лица административного ведомства представляются их начальству, предание же суду совершается не иначе, как по решению начальства или по постановлению Первого департамента Правительствующего Сената, который ведает высшей административной юстицией.

Глава III. Должности и служба

Управление, как деятельность государства для осуществления общих целей, требует известных органов, через которые может действовать верховная власть. Эти органы должны быть постоянны и разнообразны, как самые цели государства; они должны быть определены законом, ибо управление действует по законным нормам и в законных пределах. Такие постоянные, законом определенные учреждения, которые служат органами государственной власти, суть должности. Этими признаками они отличаются от простых поручений, которые даются временно, для известной частной и преходящей цели. Поручения входят в состав управления, как элемент случайный, восполняющий недостатки существующих учреждений и применяющий их к изменчивым потребностям. Основание же государственного управления составляют должности.

С каждой должностью соединяются известные права и обязанности, истекающие из самой ее цели и занимаемого ею места в государственном устройстве. Целью определяется как то, что должность призвана совершать, то есть сопряженные с нею обязанности, так и то, что она может требовать от граждан, то есть принадлежащие ей права.

Эти права и обязанности присваиваются занимающим должность лицам, ибо должность может исполняться только физическими лицами, которые являются представителями общественного начала. Поэтому во всяком учреждении необходимо прежде всего определить его состав.

Учреждение может состоять из одного лица или нескольких, действующих совокупно. Первое устройство называется единоличным, или бюрократическим, второе коллегиальным. Коллегиальное учреждение получает название присутственного места. В нем каждый член имеет свою должность, отличную от других при распределении дел, или одинаковую с другими при совокупном совещании.

Способы замещения должностей могут быть разные. Кроме чисто государственных способов, определяемых публичным правом, в истории встречаются и частные. Таковы передача должностей по наследству, купля и продажа, дарение, одним словом, все способы, которыми передается частное имущество. Сюда относится и присвоение общественной власти землевладельцу, в виде вотчинного суда и вотчинной полиции, ибо землевладелец есть частное лицо, которое приобретает землю частным путем. Все эти способы противоречат государственным началам, которые не допускают, чтобы должность рассматривалась как частная собственность. Напротив, они были совершенно совместны с средневековым порядком, который весь строился на частном праве. В то время должности соединялись с поземельным владением или просто передавались лицу как собственность или как временное владение; таковы были наши кормления. Эти начала сохранялись даже и при возникновении государственного порядка; они удерживались особенно там, где исторические предания играли значительную роль. Иногда само государство пользовалось этими средствами для фискальных целей. Так во Франции, еще в ХVIII веке продавались судебные и административные места. Короли создавали множество новых должностей в видах получения денег. Это имело ту выгоду, что в значительной степени обеспечивало независимость должностных лиц. До сих пор во Франции продаются места нотариусов, стряпчих, судебных приставов, оценщиков и других лиц, состоящих при судах для совершения разных актов. Эти должности рассматриваются как частные привилегированные профессии. Законом 1816 г. этим лицам, носящим название officiers ministeriels, присвоено было право представлять своих заместителей, чем и узаконилась продажа. В Англии, до весьма недавнего времени, продавались офицерские места в армии. В Германии только в последнее время уничтожены вотчинный суд и вотчинная полиция. Государственное начало устраняет все эти частные способы замещения общественных должностей. Но отвергая наследственность частную, оно, как мы видели, допускает наследственность чисто политическую, состоящую в наследственной передаче политических прав, с самостоятельным участием в верховной власти. Так передаются права монарха, аристократии и демократии.

Государственные способы замещения должностей бывают двоякого рода: принудительные и свободные. Первые основаны на обязанности граждан служить государству. Эта обязанность может распространяться на всех граждан без изъятия или только на некоторых. При этом способы замещения могут быть разные: 1) принудительная служба целого сословия, например, русского дворянства до жалованной грамоты Петра III; 2) очередь, как было установлено у нас в прежнее время при рекрутском наборе; 3) жребий: так назначаются присяжные; 4) назначение без права отказываться, например в Англии, при назначении правительством шерифов и констеблей; 5) принудительный выбор, существующий в общинном управлении разных стран. Но вообще, надобно сказать, что принудительные способы, стесняя свободу граждан, не удовлетворяют требованиям способности и усердия. Государство не может выбирать наиболее подходящих людей иначе, как путем несправедливости, отягощая их против других. Отсюда следует, во-первых, что принудительные способы должны быть по возможности ограничены; к ним следует прибегать только за недостатком других средств. Во-вторых, они могут распространяться только на должности временные и не требующие особенных способностей. В новых европейских государствах принудительная служба ограничивается главным образом военной повинностью и заседанием в суде присяжных. Другие исключения представляются не более как остатками прежних порядков.

Свободные способы основаны на том, что замещающий должность принимает ее на себя добровольно. Это подает повод к смешению этого способа с частным договором. Однако эти понятия существенно различаются. Одно вытекает из публичного права, определяющего отношения целого к частям, другое - из частного права, определяющего отношения лиц, юридически равных. Различия состоят в следующем: 1) условия договора определяются и изменяются волей договаривающихся лиц; условия для вступления в должность и ее исполнения определяются постоянным законом. Частная воля лиц не может их изменять, потому что должность - не частное, а государственное дело. Это не мешает, однако, во внимание к особенным способностям или заслугам, увеличивать в известных случаях вознаграждение лиц. 2) Юридическая сила договора определяется актом, в котором договаривающиеся стороны изъявляют свою взаимную волю. В замещении должности, напротив, соглашение лиц составляет частное дело; юридический же акт, посредством которого это совершается, есть одностороннее назначение властью или выбор. Отсюда начинаются и служебные права лица, а не с того времени, как оно изъявило свое согласие вступлением в должность*(8). 3) Такой же односторонний акт составляет увольнение от должности. Никто не может самовольно отказаться от должности; он должен просить об увольнении, и правительство вправе его удержать, пока не найдет подходящего заместителя. В случаях нужды, например военным в военное время, даже вовсе воспрещается просить отставки. Правительство, с своей стороны, всегда имеет право увольнять и перемещать должностное лицо, если последнее по закону, во имя общественного блага, не пользуется бессменностью. 4) Нарушение должностных обязанностей не есть нарушение частного права, а преступление или проступок, а потому имеет последствием не частный иск, а наказание.

Свободные способы замещения должностей могут также быть различны. Главные суть выбор и назначение от правительства. Но оба способа могут сочетаться: правительство утверждает выборных или назначает лицо из числа нескольких кандидатов. Иногда назначение ограничивается известной средой; например во Франции, по прежнему закону, мэры назначались из числа выборных муниципальных советников. Или же назначение ограничивается известным разрядом лиц, например местными землевладельцами, причем могут быть постановлены условия ценза и способности.

Вообще, так как должности требуют известных способностей, то для замещения их иногда устанавливаются доказательства способности: таковы экзамены и конкурсы. Но обыкновенно эти условия относятся к службе вообще, а не специально к тем или другим должностям. То же имеет место и в отношении к условиям, коренящимся в сословных привилегиях. Должности могут быть доступны или всем гражданам или только некоторым разрядам. В новейшее время сословное начало окончательно отпало, сохраняясь иногда, в виде исключения, только для некоторых придворных должностей. Государственная польза требует признания способностей и заслуг независимо от рождения.

Назначение в должность может быть на известный срок, что всегда бывает при выборах, которые производятся периодически, или же на неопределенный срок, что составляет обыкновенный способ назначения от правительства. Наконец, оно может быть пожизненное. Последнее составляет начало несменяемости, которое прилагается особенно к судьям. Оно имеет последствием независимость должностных лиц от назначающего их правительства. Таковы главные начала относительно состава должностей.

С каждой должностью соединяется известный круг действия, установленный законом. Это составляет ее ведомство. Оно определяется: 1) отраслью дел; 2) округом, на который оно простирается.

Разделение ведомства по отраслям дел может быть так же разнообразно, как различны самые предметы управления. Распределение должно совершаться по общей системе, так как управление составляет единое целое. Каждой должности присваивается свой род дел, который должен быть точно определен законом, ибо от этого зависят права и обязанности должностных лиц. Но так как различные отрасли не только соприкасаются, но нередко захватывают друг друга, то здесь неизбежны столкновения, или конфликты. Они могут быть положительные, когда два различные ведомства считают одно и то же дело себе подлежащим, или отрицательные, когда оба отвергают принадлежность им дела. Мы уже видели, что разрешение этих столкновений предоставляется высшим судебно-административным местам, а иногда для этого учреждаются особые судилища.

По объему ведомства, или по округу, на который оно простирается, учреждения разделяются на центральные и местные, а последние, в свою очередь, - на областные, окружные и общинные. Все они стоят относительно друг друга в иерархическом порядке. Чем шире округ, тем, вообще, больше власть. Поэтому в тесной связи с ведомством находится степень власти, предоставляемой должностному лицу или месту, или те права, которые даются им законом для решения и исполнения подведомственных им дел. Степень власти должна также быть строго определена законом, ибо этим определяется обязанность повиновения, как граждан, так и подчиненных. Выступление из законных пределов есть превышение власти, которое, при намерении, составляет преступление. По степени власти должности разделяются на высшие, средние и низшие. Но кроме того, есть должности, с которыми не сопряжена никакая власть и которые состоят только в исполнении известного дела. Таковы должности технические, механические и канцелярские. К первым принадлежат должности инженеров, профессоров и т. п., ко вторым - должности писцов и низших служителей. Последние могут замещаться и по найму. Наконец, канцелярские должности те, которые сами ничего не решают, а приготовляют только дела для решения других: таковы секретари.

Так как должность есть постоянный орган государства, действующий по закону, то и способы ее действия определяются постоянными правилами. Это в особенности необходимо там, где деятельность управления приходит в столкновение с правами граждан. Действия, имеющие обязательную силу для граждан, должны в своих формах и способах определяться законом. Внутренний же распорядок учреждений может устанавливаться и административными постановлениями. Эти способы действий составляют делопроизводство. Оно приспосабливается к самому составу учреждений, а потому разделяется на коллегиальное, бюрократическое и смешанное. Коллегиальное делопроизводство состоит в том, что решению дела предшествует приготовление его к решению и совещание; в бюрократическом делопроизводстве есть только приготовление дела и решение; наконец, в смешанном некоторые дела поступают на общее совещание, другие прямо решаются членами, заведующими отделениями.

Коллегиальное делопроизводство самое сложное. Здесь есть существенные различия в самом способе приготовления дел. Они могут приготовляться к докладу или самими членами коллегии, или особой канцелярией или, наконец, заинтересованными лицами. Первый порядок можно назвать собственно коллегиальным, второй - канцелярским, третий - состязательным. В многочисленных собраниях приготовление дел к докладу, или предварительное их рассмотрение возлагается на составленные из членов собрания комиссии. Постоянные комиссии, между которыми дела распределяются по установленному порядку, образуют отделения, которым поручается рассмотрение дел, прежде нежели они вносятся в общее собрание коллегии. Таковы, например, департаменты нашего Государственного Совета. Иногда этим отделениям предоставляется решение некоторых дел; тогда учреждение является сложной коллегией, составленной из коллегий. Таков, например, французский Государственный Совет, а также наш Сенат.

Относительно совещания правила делопроизводства тем необходимее, чем многочисленнее собрание. Они должны определять порядок прений, права председателя и членов, способы подачи голосов. Самое постановление коллегии может иметь различную силу. Оно может быть: 1) окончательным решением (во французской административной терминологии это называется decider или regler); 2) заключением, которое получает силу только с утверждения начальствующего лица, причем, однако, последнее не может решать дело собственной властью (это называется deliberer); 3) простым мнением, которое для начальствующего лица вовсе не обязательно, хотя и требуется для дела (donner avis). Учреждения, дающие только мнения, называются совещательными (consultatifs). Власти им не предоставлено.

За решением следует исполнение. Оно бывает двоякое: канцелярское и действительное. Первое состоит в том, что решение коллегии или лица, в законом установленной форме, передается исполнительным органам; второе состоит в приведении решения в действие. Исполнительные органы могут быть или подчиненные лицу или месту, или посторонние. В последнем случае в особенности, бюрократическое делопроизводство нередко ограничивается бумажным исполнением.

Наконец, должности, как органы государства, подлежат контролю и отчетности. Высшая власть должна удостовериться, что дело ведется правильно. Отчетность состоит иногда в представлении периодических ведомостей, но главным образом в ежегодных отчетах. Контроль производится посредством временных ревизий, осмотров и т. п.

За нарушение обязанностей должностные лица подлежат ответственности, которая может повлечь за собой наказание. Это совершается двояким образом: судебным и дисциплинарным. Судом наказываются нарушения обязанностей, которые составляют преступление, а дисциплинарной властью те, которые представляют только нарушение установленного порядка и правил. Впрочем, при более важных проступках, самая дисциплинарная власть принимает судебный характер. Для этого существуют особенные правила и учреждения. Так как они относятся к службе вообще, то о них будет речь ниже.

Будучи органами государства, которое составляет единое тело, должности связаны между собой. Различные функции политического организма, служащие к осуществлению его целей, распределяются между ними так, что они образуют общую систему, которая, исходя от центра, распространяется на окружность. Отсюда иерархическое устройство управления, которое состоит в подчинении низших мест и должностей средним, а средних - высшим, пока весь этот порядок не завершится в общем средоточии. Вследствие этого, должности разделяются на классы и разряды, образующие лестницу. Наверху эта иерархическая лестница сосредоточивается в верховной власти; внизу она примыкает к частным общественным союзам, местным и сословным, в которые граждане соединяются для общих целей. Так как эти цели общественные, подчиняющиеся общей цели государства и входящие в ее состав, то и эти союзы входят в общую систему управления и получают в ней место, сохраняя, однако, относительную самостоятельность. Отсюда различия должностей общественных и правительственных. Первые служат представителями союзов, вторые - органами власти. Но они могут иметь и смешанное значение.

Участие общественного, или народного элемента в системе управления может быть больше или меньше; оно может иметь характер аристократический или демократический. Правительственное же начало, которое служит общей связью системы, представляется бюрократией. Эти различные начала сообщают различный характер самим должностям.

В правительственных должностях различаются те, которые являются чистыми органами власти, и те, которые пользуются большей или меньшей независимостью. К последнему разряду принадлежат судебные должности. Мы видели, что судья, в интересах правосудия, пользуется бессменностью. Он произносит приговор не по приказанию высшей власти, а по собственному, внутреннему убеждению. Большая или меньшая независимость предоставляется и учебным должностям, особенно высшим, которые также требуют самостоятельных исследований и убеждений. Профессор - не орган власти, а представитель науки, призванный сообщать учащимся последние ее результаты. Что касается до собственно правительственных должностей, образующих общую систему управления, то свойства их следующие: 1) назначение должностных лиц от правительства; 2) иерархическое подчинение и зависимость от высших; 3) специальность приготовления и ведомства, ибо система управления основана на разделении труда и каждая отрасль требует специальных знаний; 4) вознаграждение за труд; 5) возможность удаления и перемещения по воле правительства.

Свойства аристократических должностей вытекают из положения, требований и нравов высшего сословия. Они суть следующие: 1) замещение по собственному праву, или по выбору сословия, или, наконец, по назначению от правительства из высшего сословия или класса, но при большей или меньшей бессменности; 2) ведомство, не требующее специальных сведений и приготовления; 3) значительная независимость при отправлении должности; 4) отсутствие строгого подчинения и иерархической системы; 5) безвозмездное отправление должности; 6) более или менее значительный почет; 7) возможность досуга. Только при этих условиях люди, принадлежащие к высшим классам, охотно берут на себя исполнение общественных должностей.

Свойства демократических должностей суть: 1) назначение по выбору или по жребию; последнее практиковалось в древних республиках и считалось Аристотелем существенным признаком демократического правления, так как здесь всякое предпочтение одного другому исчезает; 2) кратковременность срока: чем короче срок, тем скорее власть, переданная выборному лицу, возвращается к народу, или, при жребии, переходит на других; 3) ведомство, не требующее специальных знаний и приготовления, ибо здесь должность должна быть доступна всем, а выбор определяется доверием; 4) более или менее значительная независимость от высших, ибо власть получается снизу, а не сверху; 5) вознаграждение за службу, ибо только через это она становится доступной всем.

Лица, занимающие должности, считаются на службе. Сообразно с различием должностей, служба разделяется на государственную и общественную. В последней нахождение на службе однозначно с замещением должности. Как скоро лицо оставляет должность, так оно перестает быть на службе. В государственной службе, напротив, эти два понятия не совпадают. Можно быть на службе, не занимая никакой должности, а состоя в распоряжении правительства. Это происходит от того, что государственная служба составляет специальное призвание лица, его жизненное занятие. Лицо, посвящающее себя службе, поставляет себя в распоряжение правительства, которое может назначить его на ту или другую должность. Поэтому служащими в узком смысле называются лица, назначаемые правительством. Они образуют особый класс, который разделяется на отдельные состояния по роду службы. Таковы военные люди, гражданские чиновники, судебное сословие. Для каждого из них устанавливаются особые правила.

Первый вопрос относительно государственной службы состоит в том, кто имеет право в нее вступать. Мы уже касались этого вопроса выше, говоря о правах граждан. Это право может быть 1) присвоено известным сословиям; 2) открыто всем; 3) открыто для низших сословий при доказательствах способности. Первое есть начало средневековое, второе - начало нового времени, третье - переход от первого ко второму. Так, у нас кончившие курс в высших учебных заведениях имеют право поступления на службу, к какому бы сословию они ни принадлежали.

Как общее правило, на службу принимаются только совершеннолетние лица мужского пола. Однако в новейшее время к механическим должностям, как-то: почтовым, телеграфным и т. п., более и более допускаются женщины. Но военная и гражданская власть присваивается исключительно мужчинам. В прежние времена записывались на службу несовершеннолетние. Можно сказать, что это было злоупотребление протекцией, остаток частного взгляда на службу. С государственными началами подобный порядок несовместен.

Для получения права занимать должность, где нужны знание и развитие, требуются обыкновенно особенные доказательства способности. Они состоят в испытаниях, которые могут производиться разными способами. Главных два: диплом учебного заведения, общеобразовательного или технического, и служебные экзамены, при которых, однако, требуется нередко и посещение курсов. Иногда устанавливается конкурс. Большей частью это делается для некоторых разрядов низших и приготовительных должностей. Однако он может иметь и более общий характер. Так, в Англии, где при отсутствии учебных заведений, дающих права, весьма распространена система конкурсов, существует особенный разряд низших клерков, или канцеляристов, которые, по удовлетворении требований конкурса, назначаются на разные места, смотря по потребности. Более высокого разряда конкурс установлен для поступления на ост-индскую службу. Во Франции по конкурсу замещаются вакансии аудиторов Государственного Совета, должность, приготовительная для высшей административной службы.

Вообще, служебные экзамены устанавливаются или по недостатку учебных заведений, дающих дипломы, как в Англии, или потому, что дипломы общеобразовательных заведений считаются недостаточными для службы, как в Германии, или, наконец, для отдельных отраслей, в которых требуются специальные знания, как во Франции, где установлены экзамены для поступления в должности таможенные, податные, телеграфные и т. п. Но диплом Политехнической Школы заменяет здесь всякие экзамены. Иногда учреждается двойной экзамен, один преимущественно теоретический, для поступления на приготовительную, или пробную службу, другой преимущественно практический, по окончании последней. В Пруссии, в прежнее время, было даже три служебных экзамена: на должности аускультатора, референдария и ассессора. Такой избыток испытаний справедливо был найден излишним, и теперь экзамены сокращены на два.

Можно думать, что для поступления на службу дипломы хорошо устроенных учебных заведений вполне достаточны. Приобретение же практических знаний обеспечивается надлежащей организацией приготовительной службы. Это учреждение (stage, noviciat, Dienstvorbereittmgszeit) весьма полезно. В Германии поступающие на эту службу молодые люди состоят под руководством опытных должностных лиц, которые задают им разные работы и могут удостовериться в их способностях даже без особенного экзамена. Произведенные в течение срочного времени работы служат достаточным доказательством. Там, где не установлена такая приготовительная, или пробная служба, полезно учредить особые экзамены для занятия должностей, требующих специальных сведений, если кандидат не прошел техническое заведение, сообщающее эти сведения.

Различные экзамены дают различные права. В этом отношении можно различать экзамены, дающие право только на низшие технические и механические должности, и те, которые открывают доступ к высшим должностям. К последнему разряду принадлежат дипломы общеобразовательных заведений и соответствующие им служебные экзамены. Но как те, так и другие относятся только к поступлению на службу. Это не более как точка отправления, заключающая в себе необходимые предварительные условия служебной деятельности. Дальнейшее же движение определяется уже чисто на основании доказанных практикой сведений и способности, причем, однако, приобретшие по экзамену только низшие права по правилу остаются в низшем разряде.

Образуя общую систему, государственная служба распределяется в иерархическом порядке, начиная от низших должностей до высших. Иногда одна и та же должность разделяется на классы, в видах повышения. Движение обыкновенно происходит в этом порядке, по установленным правилам или по усмотрению правительства. Правила могут состоять в соблюдении старшинства или в повышении за выслугу лет. Ими ограждаются права служащих и устраняется произвол; но они не обеспечивают выбора способнейших лиц, который всегда зависит от усмотрения. Соединение обоих начал должно быть целью служебного устава.

В иерархическом порядке повышения различается иерархия должностей и иерархия чинов. Должности, как мы видели, всегда распределяются по степеням; вследствие этого, в таком же иерархическом порядке распределяются и служащие лица. Но нередко личная иерархия отличается от иерархии должностей. Служебная степень, присвоенная лицу, есть чин (rang, grade). Он отличается от должности, так что лицо может повышаться чином, не повышаясь в должности, и наоборот. В военной службе это составляет общее правило. Так, например, во Франции, чин в армии получается по старшинству, должность - всегда по усмотрению начальства. У нас, то же самое установлено и в гражданской службе. Чин дается за выслугу лет, причем за особенные заслуги сокращается срок; на должность же лицо определяется не иначе, как по усмотрению правительства. Этим способом иерархический порядок восхождения по установленным правилам соединяется с простором при выборе способных лиц. Чин дает право на занятие вообще должностей известного разряда; в этом состоит существенное его значение в служебном порядке; но самая должность дается по усмотрению способности. На должность никто права не имеет; правительство руководится здесь единственно выбором подходящих лиц; но выбор его ограничивается лицами известного разряда. Нет сомнения, что этим в некоторой степени стесняется назначение способнейших; но с другой стороны, этим ограничиваются произвол и деспотизм и ограждаются права служащих. В странах, где нет чинов на гражданской службе, это восполняется другими правилами. Так, во Франции, во многих управлениях установлено правилом, что выбор лиц на должности известного порядка делается из класса непосредственно предшествующего; в других запрещается повышать лицо, прежде нежели оно пробыло два года в разряде должности. Но эти правила не общие и не связаны между собой. Некоторые писатели по административному праву рекомендуют первое, как общее, что сводится к чинам. Вообще, можно сказать, что если иерархическое восхождение должно быть правилом бюрократического порядка, то чиновная лестница представляет для этого самое удобное средство. В сущности, она затрудняет путь только высшим способностям, которые нелегко подчиняются рутинным путям и даже глохнут в бюрократическом формализме. В конституционных государствах им открывается особенная дорога через парламент. В самодержавии это должно заменяться личным усмотрением государя, который может облегчать восхождение способнейших людей.

Кроме восхождения по служебной лестнице, представляется вопрос и о переходе из одного рода службы в другой. Возможность перехода должна быть всегда облегчена там, где служба не требует специальных знаний. Наоборот, при требовании специальных знаний переход становится невозможным. У нас, до недавнего времени, специальность требовалась только для военной службы, а не для гражданской, вследствие чего военные люди беспрепятственно переходили в гражданскую службу и становились во главе управлений. Новые судебные уставы установили в этом отношении иной порядок, по крайней мере в этой отрасли: для судебных должностей требуется специальная подготовка. Но в администрации все осталось по-прежнему, между тем как по существу дела здесь требуются и специальные административные сведения и особые приемы, совершенно отличные от военных. В конституционных государствах, и всего более в Англии, во главе специальных управлений, даже военного и морского, нередко ставятся люди, вовсе не принадлежащие к этим специальностям. Но это объясняется тем, что текущее управление все-таки находится в руках специалистов; лицо же, стоящее во главе министерства, должно связать означенную специальность с общим политическим направлением дел. Притом люди с выдающимися дарованиями, окружая себя надлежащими советами, скоро могут вникнуть в дело и нередко, при свежести взгляда, сообщают администрации такое новое направление, какое неспособны дать ей специалисты, погруженные в ежедневную рутину.

Вступая на службу, служащие принимают на себя известные обязанности. Они состоят в следующем:

1. Честное и усердное исполнение вверяемых им должностей. Поэтому они не вправе отлучаться от места службы без разрешения подлежащего начальства. Исполняя свою службу как общественное дело, они также не вправе получать за нее никакие посторонние вознаграждения.

2. Повиновение начальствующим лицам. Здесь возникает вопрос: должно ли это повиновение быть безусловным? Для судей, действующих по внутреннему убеждению и подчиненных единственно закону, такое требование не может иметь места. Но для административных должностных лиц, и еще более для военных, вопрос становится иначе; они должны исполнять данные им приказания. Что же, если приказание противозаконно? Обязаны ли они нарушать закон по приказанию начальства? Этот вопрос имеет существенную важность в особенности для конституционных государств, где правительственная власть отделена от законодательной. Обязанность безусловного повиновения может вести к ниспровержению всего законного порядка. А с другой стороны, если каждый подчиненный становится судьей законности предписания, то управление, именно в самое нужное время, может встретить значительные затруднения. Точных границ здесь установить невозможно, а потому немудрено, что на этот счет встречаются противоречащие постановления. В Англии, где законный порядок ставится выше потребностей управления, каждый служащий лично отвечает за всякое нарушение закона; окончательно дело подлежит решению независимого суда. Но в Германии признается общим правилом, что подчиненный, получивший противозаконное приказание, должен сделать о том представление; если же оно будет подтверждено, он обязан его исполнить, и тогда ответственность с него снимается и переходит на начальника. С другой стороны, однако, подчиненным местам запрещается исполнять приказания, прямо противоречащие закону, тем самым уничтожается действие первого правила. Относительно военных, вообще, признается, что повиновение должно быть беспрекословное; но при таком правиле как воспрепятствовать ниспровержению законного порядка? Франция представляла тому не один пример. Можно сказать, что в последнем случае вопрос решается исключительно духом, господствующим в войске, и возможностью совратить начальствующие лица с пути закона. У нас Основными Законами (ст. 78) постановлено, что подчиненное начальство, получившее от министра противозаконное предписание, обязано сделать ему о том представление; если же последует подтверждение, то оно должно этот случай представить на окончательное разрешение Правительствующего Сената. Таким образом, верховное административно-судебное учреждение становится окончательным судьей законности предписаний. Теоретически вопрос разрешается совершенно верно. Едва ли, однако, на практике зависящие от министра подчиненные лица решатся апеллировать в Сенат.

3. Служебная верность, в соблюдении которой служащие приносят особенную присягу. Она состоит в том, чтобы не противодействовать правительственным целям, а напротив, содействовать им всеми силами. Сюда относится и сохранение служебной тайны, там, где это требуется пользой государства. В странах, где признается политическая свобода, из этих требований возникает довольно щекотливый вопрос относительно политических мнений служащих лиц. Как частные люди, они могут иметь мнения, совершенно противоположные взглядам правительства. Становясь органами власти, они не перестают быть гражданами, и, как таковые, они в своих мнениях свободны. При перемене партий и направлений такое противоречие даже совершенно неизбежно; иначе при каждой смене министерства пришлось бы менять весь административный персонал, что, безусловно, несовместно с государственной пользой. Во всех благоустроенных странах, где государственная служба не становится предметом хищения для господствующей партии, затруднение разрешается тем, что за исключением немногих лиц, играющих политическую роль, весь действующий административный персонал остается на местах. Как граждане, служащие имеют свои мнения и могут подавать голос по убеждению совести. Но их положение, как должностных лиц, налагает на них некоторые ограничения: они не могут играть политической роли, которая противоречила бы принятым ими на себя обязанностям. Будучи органами правительства, они не могут быть вместе с тем деятелями оппозиции. На этом основании служащие, состоящие в зависимости от правительства, обыкновенно исключаются из палат. Однако в Германии те, которые пользуются более или менее независимым положением, как, например, ландраты и профессора, допускаются в представительные собрания. С своей стороны, правительство не может требовать от служащих, чтобы они подавали голос в том или другом смысле на политических выборах; этим оно нарушило бы их права. В сущности, оно не должно заставлять их действовать на выборах в известном направлении, хотя на европейском континенте это обыкновенно практикуется. Только в Англии правительство, как таковое, воздерживается от всякого вмешательства в выборы, предоставляя действовать той партии, на которую оно опирается.

4. Власть держится не одними присвоенными ей правами, но и нравственным авторитетом. Поэтому служащие, в особенности облеченные властью, обязаны не унижать ее своим поведением, как в общественной, так и в частной жизни. Безнравственные и недостойные чести поступки несовместны с служебным положением. С целью устранения всяких нареканий и соблазнов, служащим воспрещаются иногда и посторонние занятия, как-то: торговля, ремесла, иначе как с разрешения начальства. По некоторым специальным должностям облеченным ими лицам воспрещается покупка имений в местности, где они управляют и т. п.

За нарушение служебных обязанностей служащие подвергаются суду или дисциплинарным взысканиям. Судебное преследование имеет ввиду наказать преступление, дисциплинарное взыскание - сохранить надлежащее подчинение и порядок, понудить к ревностному исполнению обязанностей, наконец, охранить чистоту служащего сословия. Дисциплинарная власть отличается от суда тем, что она не стесняется положительными доказательствами и действует более или менее по усмотрению. Однако при более важных проступках требуется ограждение прав обвиняемых, а потому самая дисциплинарная власть принимает судебный характер.

Преступления служащих, которые преследуются судом, могут быть двоякого рода: обыкновенные и преступления должности. Первые естественно подлежат суду; последние же находятся в тесной связи с дисциплинарными проступками, так что круг деятельности суда может быть более или менее расширен, смотря по объему дисциплинарной власти. Чем более положение служащих ограждается от начальственного произвола, тем более расширяется ведомство суда. Но, с другой стороны, самое независимое положение служащих должно вести к усилению дисциплинарной власти, обставленной надлежащими гарантиями, ибо иначе нет средств действовать против нерадения и грубых ошибок и сохранить нравственное достоинство сословия. Многие проступки не подлежат судебному преследованию, а между тем составляют дело весьма существенное для порядка службы.

Эти различные точки зрения ведут к весьма разнообразному распределению преступлений и проступков между судебной властью и административной. В виде примера приведу прусское законодательство, которое не дает судебной власти чрезмерного простора; оно исчисляет следующие преступления должности, подлежащие суду: 1) подкуп; 2) намеренное нарушение права; 3) злоупотребление власти; 4) подделка бумаг; 5) присвоение казенных денег и вещей; 6) взимание незаконных сборов; 7) открытие или уничтожение посылок на почте. К дисциплинарным же проступкам относятся: неповиновение начальству, неисполнение обязанностей, нерадение, самовольные отлучки, грубые ошибки, доставление неверных сведений, разглашение тайны, наконец, недостойное поведение, как-то: постоянное пьянство, игра, расточительность, грубое обращение с подчиненными или сторонними лицами и т. п.

Преступления должности наказываются уголовными законами, которые, впрочем, не исключают совместных дисциплинарных взысканий, а иногда имеют их своим необходимым последствием; и наоборот, освобождение от уголовного преследования не освобождает от дисциплинарных взысканий. Дисциплинарные проступки подлежат наказаниям своего рода; таковы: замечание, выговор, вычет из жалованья, для низших служителей - кратковременный арест, разжалование или понижение в должности или чине, удаление от должности, наконец, увольнение и даже исключение из службы. Но германские законодательства, вообще, не допускают разжалования, увольнения и исключения из службы иначе, как по судебному приговору. Правительство может увольнять служащих административным порядком, только сохраняя за ними часть оклада; это называется Wartegeld.

Чем строже наказание, тем, разумеется, должно быть больше гарантий для обвиняемых. Дисциплинарная власть действует в значительной степени по усмотрению, а потому весьма важен вопрос, кому она вручается. Низшие взыскания в порядке управления всегда предоставляются непосредственному начальству, которое без этого не может поддерживать свою власть; для высших же наказаний лучшей гарантией служит коллегиальный приговор, который один может смягчить неизбежный здесь произвол. В судебном сословии, пользующемся бессменностью, дисциплинарная власть принадлежит самим судам, для чего организуются особые присутствия. В административном же порядке гарантии даются в большей или меньшей степени, смотря по положению служащих. Во Франции, как общее правило, дисциплинарная власть принадлежит всецело непосредственному начальству, а в высшей инстанции - министру; в немногих случаях требуется коллегиальное обсуждение дела. Но в Германии, где служащие пользуются гораздо большей независимостью, учреждаются особые дисциплинарные судилища, составленные частью из судей, частью из лиц административного ведомства. Такова в Пруссии Дисциплинарная Палата (Disciplinarhof), составленная из одиннадцати членов, в числе которых находятся четыре судьи. Она судит в первой инстанции всех должностных лиц, назначаемых министрами или королем, для остальных же первой инстанцией служат Провинциальные Управления (Regierungen), a второй - министерство, в полном составе, причем, однако, дела отсылаются для предварительного рассмотрения в Дисциплинарную Палату. В нынешней Германской Империи для всех служащих установлены две инстанции: первую составляют Дисциплинарные Камеры (Disciplinarkammern), вторую - Дисциплинарная Палата (Disciplinarhof). Как перваяе, так и последняя составлены в большинстве из лиц судебного ведомства. Существенное значение имеет и самая процедура дисциплинарного суда. Право предавать служащих суду, как дисциплинарному, так и обыкновенному, присваивается или высшим административным и судебным властям, или же высшим коллегиальным учреждениям, которые, стоя поодаль от управления, представляют большие гарантии беспристрастия. О праве граждан жаловаться в суд на действия администраторов говорено выше. Обвиняемому, без сомнения, должны быть предоставлены самые широкие средства защиты. В Германии всегда допускается адвокат, во Франции - по усмотрению суда. В Германии высшей гарантией считается публичность судопроизводства, во Франции - наоборот. Можно думать, что обсуждение дела в закрытом заседании более ограждает подсудимого и самое управление от всяких пересудов. Вообще, целью должно быть охранение служебного порядка при возможно больших гарантиях для обвиняемого.

За исполнение обязанностей служащие, вообще, получают денежное вознаграждение. Безвозмездная служба составляет исключение. Она является или в виде повинности, которая исполняется по очереди, или как принадлежность аристократического сословия, которое пользуется за то высшим положением. С службой соединяется также известный почет, а иногда и некоторые личные права и преимущества. Последние, при существовании сословного быта, могут состоять в приобретении сословных прав. Так, у нас, службой приобретается как личное, так и потомственное дворянство. Где сословия уничтожены, там особенные права служащих могут состоять в ограждении от оскорблений более строгими уголовными законами, в изъятии тех или других лиц от известных повинностей, например от службы присяжных, иногда в изъятии от падающих на лицо местных податей, также в некотором ограждении от взысканий, наконец, в освобождении от тюремного заключения за долги. Но вообще, при установлении всеобщего гражданского равенства, служащие не пользуются никакими особенными правами перед остальными гражданами. За ними сохраняется только известный почет.

Почет может состоять: 1) в присвоении лицу степени, в которой оно состоит, то есть чина; эта степень сохраняется за ним и по выходе в отставку; 2) в местах, занимаемых в общественных собраниях и церемониях, в отдаваемых лицу почестях и т. п. 3) в знаках отличия: таковы ордена, которые располагаются в иерархическом порядке и относительно раздачи подлежат известным правилам; 4) в даровании титулов; это - высший знак отличия, который дается верховной властью за особенные заслуги.

Что касается до денежного вознаграждения, то оно состоит: 1) в постоянном окладе жалованья, к которому могут прибавляться квартирные и столовые деньги; 2) в доходах, доставляемых местом, например, когда пошлины с актов распределяются между чинами канцелярии, или известный процент с казенных имуществ дается в виде вознаграждения управляющим. Этого рода доходы, весьма распространенные в прежнее время, при частном взгляде на службу становятся более и более исключением. 3) Во временных прибавках, как-то: подъемных, путевых, наградных. 4) В единовременных пособиях и наградах по усмотрению верховной власти. 5) В пожизненных пенсиях, которые распространяются на вдов и сирот. Так как служащий посвящает свою жизнь государству, получая обыкновенно весьма недостаточное вознаграждение, то справедливость требует, чтобы государство взяло на себя попечение об его старости и его семействе. Это делается посредством системы пенсий за выслугу лет или по выходе в отставку. К тому же ведет и учреждение эмеритальных касс, составляемых вычетом жалованья и дающих по истечении известного числа лет право получение пенсии. Последнее более уместно для самостоятельных ведомств, которые этим путем удерживают у себя служащих; государство же, для которого перемена ведомства совершенно безразлична, не имеет нужды образовать особую эмеритальную кассу для всех служащих; пенсионным фондом служат для него государственные средства. Пенсии обыкновенно выдаются по прекращении служебных отношений; только в виде исключения они получаются и при продолжении службы. Служащие имеют на них приобретенное право, которое может отыскиваться судом.

Состоя в распоряжении правительства, служащие могут быть перемещаемы с одного места на другое. Это не относится к лицам, пользующимся несменяемостью; они не могут перемещаться без их согласия. Таковы судьи. Относительно остальных делаются иногда некоторые ограничения: постановляется, например, что они не могут быть перемещаемы на должности ниже той, которую они занимают, ибо это является наказанием. В Пруссии требуется, чтобы на новом месте оклад жалованья был не меньше прежнего, причем дается вознаграждение за издержки перемещения.

Еще менее лица, пользующиеся несменяемостью, могут быть увольняемы от службы без их согласия, разве в случае преступления или доказанной неспособности. Однако иногда устанавливается предельный возраст, после которого они должны подать в отставку. Административные же чиновники в большинстве государств ничем не ограждены от произвольного смещения. Они могут быть по воле Правительства или вовсе увольняемы от службы или увольняемы в бессрочный отпуск, с сохранением или без сохранения части денежного оклада. Но в Германии правительству предоставлено только право временно удалять их на покой (Versetzen in den Ruhestand), с сохранением части жалованья (Wartegeld). Это меньшая степень бессменности, которая дает чиновничеству более или менее независимое положение, а с тем вместе и некоторый общий дух, поддерживающий его нравственные достоинства. Вообще, из всех европейских стран, бюрократия всего выше стоит в Германии. От нее требуются наиболее трудные экзамены, не только для вступления в службу, но и на первых ступенях; но взамен того она имеет наиболее самостоятельности в действиях, ибо ей предписывается соображаться с законом, а не с приказанием; она ограждена от произвольного смещения; наконец, вследствие всех этих условий, она допускается в законодательные палаты. Конечно, такое положение, требующее соответствующего ему духа, вырабатывается только историческим путем.

Глава IV. Организация управления

Государственное управление составляет общую систему должностей, разделяющуюся на отдельные отрасли, из которых каждая имеет свои органы. Призванные к осуществлению общей государственной цели, эти отрасли связываются между собой, образуя единый организм, обнимающий весь народ и простирающийся на всю территорию. Обозначим главные его черты.

Мы видели существенное отличие государственного организма от организмов естественных. В последних движущая сила вся сосредоточивается в центре; члены не имеют самостоятельного значения; они служат только органами целого. В государстве, напротив, каждое лицо составляет самостоятельный центр, который служит целью и для себя и для других. Государство может быть названо организмом в том смысле, что у него есть органы, которые служат средством для осуществления его целей; но оно только метафорически уподобляется естественному организму: в действительности, это - союз свободных лиц.

То же самое представляет и управление. Оно имеет один общий центр, из которого исходит общее направление и которому все подчиняется; но рядом с ним существует множество отдельных центров, которые, подчиняясь высшему единству, сохраняют, однако, свою долю самостоятельности. Таковы союзы местных интересов. Свободные граждане, живущие на местах, имеют совокупные интересы, для осуществления которых они образуют местные союзы, полагающие себе местную или частную цель - благо тех людей, которые в них входят. Эти интересы могут ограничиваться частной сферой, и тогда самые союзы сохраняют характер частных товариществ. Но чем шире становятся цели, чем больше в них входит совокупных интересов, чем более лиц они обнимают, тем более они получают характер общественный. Местные и частные союзы становятся постоянными учреждениями, связывающими целые поколения. Через это они становятся в зависимость от общих государственных интересов и входят в состав государственного управления. Общие государственные интересы обнимают всю территорию и всех жителей; местные интересы обнимают те или другие местности и разряды жителей. Отсюда взаимодействие интересов и связь союзов: общие интересы восполняют ограниченность и недостаток местных, а последние, в свою очередь, служат средствами для осуществления общих. Отсюда и двоякая организация с двояким направлением: одним идущим сверху, другим идущим снизу. Государственное управление является сложной системой, с разнообразными элементами и учреждениями.

Для разграничения обеих областей нужно прежде всего определить: какие интересы общие всему государству и какие имеют чисто местный характер? Отношение интересов, или целей, должно определить и отношение центральной власти, управляющей общими интересами, к местным союзам, заведующим местными делами.

Общие государственные интересы суть: 1) внешняя политика. Она собственно до местных властей касается лишь настолько, насколько тут замешаны пребывающие на местах подданные иностранных государств. Вообще же, вся деятельность исходит от центральной власти. 2) Военная сила, которая служит для защиты всего государства. Она вполне и безусловно подчиняется центральной власти и перемещается с места на место по ее распоряжениям. 3) Общие государственные финансы. 4) Общая безопасность, которая составляет ближайшую и необходимую цель государства. В этом отношении различные местности находятся между собой в тесной связи. В особенности политическая полиция вполне состоит в распоряжении центральной власти. 5) Учреждения, находящиеся в связи с отправлением правосудия, которое должно быть одно для всех; таковы тюрьмы. 6) Общие меры и учреждения, содействующие благосостоянию народа, как материальному, так и духовному. К первым относятся: народные переписи, карантины, общие пути сообщения, почты и телеграфы, монетная система, общие кредитные учреждения, меры и весы и т. п. Ко вторым относятся народное просвещение и отношения государства к церкви.

Местные интересы суть: 1) местное хозяйство, то есть управление имуществом и денежными средствами местного союза; 2) местная безопасность; 3) местное благосостояние, к чему относятся благоустройство городов и сел, местные пути сообщения, санитарная полиция, медицинская помощь, меры против огня и воды, призрение бедных, местное продовольствие, местная промышленность, местные школы и т. д.

Очевидно, что большая часть местных интересов составляет вместе и общий интерес. Некоторые из них прямо находятся в тесной связи, например, местная безопасность с общей: без первой нет и второй. Местные школы входят в общую систему народного просвещения, а потому должны подчиняться последней. Есть учреждения, которые превосходят местные средства и требуют общих мер, например, лесное и горное хозяйство, переселения, общие меры продовольствия. Наконец, даже чисто местные интересы являются вместе и интересом общим. Для государства не все равно, погибают ли люди в известной местности от голода, болезней, бедности, истребляются ли их жилища пожарами и наводнениями, благосостояние жителей во всех местностях составляет общий интерес государства. Для государства важно и более или менее равномерное распределение благосостояния по всей стране, ибо оно образует общий организм, в котором отдельные центры солидарны между собой. Болезнь или неразвитость одного отражается и на других. Каждый притом приносит свою дань на общие потребности, а потому справедливость требует, чтобы он получал и соразмерные выгоды. Между тем отдаленные местности менее пользуются общими выгодами, в поддержании которых они участвуют наравне со всеми, а потому государство должно прийти им на помощь.

Из всего этого возникает двоякое требование государства: 1) чтобы общие государственные дела непременно исполнялись на местах; 2) чтобы управление местными делами совершалось сообразно с общей пользой.

С другой стороны, самое свойство местных союзов таково, что они должны состоять под большим или меньшим контролем центральной власти. Обыкновенно утверждают, что каждый человек лучший судья того, что до него касается. Это начало, как общее правило, совершенно верно для отдельных лиц, пользующихся полнотой своих способностей. Но относительно союзов, образующих нравственные лица, оно может быть принято только с значительными ограничениями. 1) Здесь дело не частное, а общее; между тем люди, как известно, не всегда радеют об общей пользе. Часто они не только не готовы приносить для этого нужных жертв, но не хотят даже беспокоиться. Для того чтобы принимать живое участие в общественном деле, нужен развитой общественный дух, который далеко не везде существует. При низком нравственном уровне, все усилия устремлены на то, чтобы сделать общественное дело источником частных выгод. Наглядные тому примеры представляет хозяйничанье партий в североамериканских больших городах. 2) Во всяком союзе людей польза одних может быть противоположна пользе других. Местный союз заключает в себе различные классы и интересы, а потому, при решении общего дела, большинство может притеснить меньшинство. Чем уже поприще и чем мельче интересы, тем опасность больше. Поэтому здесь необходим высший судья, которым может быть только государственная власть. 3) Юридическое лицо, как постоянное учреждение, заключает в себе интересы не только настоящих, но и будущих поколений; между тем настоящее поколение может легкомысленно пренебречь будущим. Люди нередко имеют ввиду ближайшую пользу, жертвуя отдаленной. Так, например, община может истребить принадлежащие ей леса и поделить землю, с выгодой для настоящих членов, но в ущерб будущим. И тут государство, как верховный блюститель всех интересов, становится судьей общинного решения.

Контроль может быть троякий: законодательный, судебный или административный. В Англии, разрешения по отдельным случаям нередко даются законодательными актами парламента (private bills). Но мы видели уже, что это - ненормальное вторжение законодательной деятельности в административную область. С своей стороны, суд может только пресекать выступления из пределов ведомства, установленных законом; в нарушение интересов он, по самому существу своему, не вступается. Это - дело правительственной власти, которой поэтому и принадлежит высший контроль над местным управлением.

На этих требованиях государства и свойствах местных союзов основывается централизация, то есть управление делами из общего центра. Противоположно централизации местное самоуправление, то есть самостоятельное управление местными делами представителями местных жителей. Вопрос о централизации и местном самоуправлении есть коренной в области управления, а потому мы должны несколько подробнее рассмотреть его с юридической точки зрения, предоставляя обсуждение выгод и невыгод различных систем административной политике.

Понятие о централизации принимается в весьма разнообразных значениях. Иногда под этим разумеется просто государственное единство; в этом смысле всякое единичное государство, имеющее один центр, а не несколько, есть централизованное государство. Нередко централизацию смешивают с опекой над частной деятельностью. И точно, они часто совпадают. Но опека может быть также со стороны местных властей, даже общественных, чему пример представляют цехи. Под именем централизации в точном смысле разумеется подчинение местного управления центральной власти.

Токвиль, а за ним и другие, разделяют централизацию на политическую и административную, утверждая, что первая законна и необходима, а вторая составляет зло. Но разграничить эти понятия сколько-нибудь точным образом невозможно. Под именем политической централизации разумеют установление общего законодательства, иностранную политику и управление совокупными силами государства, то есть войском и финансами. Попечение же о благосостоянии, с этой точки зрения, следует отнести к централизации административной. Между тем есть общие меры и учреждения, относящиеся к благосостоянию, которые, по существу своему, не могут быть предоставлены местным властям, ибо касаются всех и имеют значительное влияние на самые государственные силы. Таковы таможни, карантины, монетная система, почты, общие пути сообщения. Последние хотя могут быть отданы в руки частных компаний, но составление и рассмотрение проектов, определение условий и надзор, очевидно, должны принадлежать общим государственным властям, а не местным. Таким образом, административная централизация необходимо входит в состав каждого государства, как бы мало ни развита была центральная власть. Когда говорят, что в известном государстве вовсе нет централизации, а все основано на местном самоуправлении, то это не более как преувеличение.

В чем же состоит централизация и каковы средства ее деятельности? Права, присвоенные центральной власти, могут быть следующие:

1. Назначение местных властей и утверждение выборных. Однако это одно еще не устанавливает централизации; тут важны другие условия. Назначение, бесспорно, дает некоторую силу и влияние центральной власти; но если местные власти, назначаемые из центра, пользуются бессменностью и могут действовать самостоятельно, те централизации в этом случае нет. Пример представляет назначение несменяемых судей, которые действуют по закону и по совести, не подчиняясь внешнему руководству. В Англии такая же самостоятельность предоставляется мировым судьям и в административной области. Централизации в собственном смысле нет даже и там, где местные власти, назначаемые и сменяемые по усмотрению центрального правительства, управляют вполне по собственному усмотрению. Таковы были персидские сатрапы, римские проконсулы; таковы турецкие паши. Что касается до утверждения выборных, то оно может иметь двоякий характер: чисто формальный, состоящий в том, что выборные допускаются к исправлению должности, если нет законных препятствий, или же с правом не утверждать на основании известных мотивов или даже просто по усмотрению. Последнее, в сущности, несовместно с выборным началом. Когда имеется ввиду сочетание выбора с назначением, то всего лучше предоставить правительству назначение лица из числа выборных кандидатов. Так, в Пруссии назначаются ландраты из трех кандидатов, выбираемых окружными собраниями. Так у нас, Высочайшей властью назначаются губернские предводители и столичные городские головы из двух кандидатов, представляемых дворянскими собраниями и думами. Назначение может делаться и из более обширного разряда выборных лиц. Так, в Бельгии бургомистры назначаются из числа выборных членов муниципальных советов. Тот же порядок до недавнего времени существовал и во Франции. Теперь, за немногими исключениями, все мэры выборные.

2. Надзор за местными властями. Это составляет наименьшую степень централизации. Надзор производится посредством отчетов, ревизий, объезжающих инспекторов, наконец, посредством правительственных властей, постоянно находящихся на местах.

3. Восхождение местных дел на решение или утверждение центральной власти. Это может совершаться различными способами: или по жалобам частных лиц, или по постановлениям местной правительственной власти, которая приостанавливает решение представителей местных союзов, или, наконец, по самому существу дела, в силу закона. Первый есть порядок, принятый в делах судебных; он прилагается всякий раз, как граждане считают свои права нарушенными. Но и при нарушении интересов жалоба может быть подана в административном порядке подлежащей власти, которой предоставлено право приостанавливать решение или принимать нужные меры. Во втором случае требуются некоторые гарантии для самоуправления: так, по прошествии известного срока, дело может считаться утвержденным, если не последовало протеста; или же правительственной власти дается право не утверждать только в случае нарушения законов, а не по своему усмотрению, тем самым она перестает быть судьей пользы принятого решения. При этом ей может быть дано только право останавливать дело и переносить его на решение высшей инстанции, судебной или административной; или же ей дается отрицательное право отвергнуть решение, но не изменять, например, выкинуть известную статью расхода, но не прибавлять. Наконец, некоторые дела, особенно важные, могут, в силу закона, восходить на утверждение центральной власти. Последнее и составляет настоящую административную централизацию. Чем больше такого рода дел, восходящих к центральной власти, тем сильнее централизация. Чрезмерное ее расширение ведет к тому, что за всякими мелочами обращаются к центру.

4. Направление местной деятельности из центра посредством обязательных постановлений, инструкций и предписаний. Здесь гарантией самоуправления служит основное правило, что для него обязателен только закон, а не правительственные постановления, и еще менее инструкции, которые могут обращаться только к чистым агентам правительства.

Из всего этого ясно, что централизация может относиться не только к местным союзам, но и к местным органам правительства. Чем шире права последних, тем меньше дел восходит на высшее утверждение. Но понятно, что именно здесь централизация может служить гражданам гарантией против произвола и притеснений местных властей. Непричастная мелким столкновениям провинциальной жизни, центральная власть, вообще, беспристрастнее и шире смотрит на вещи. Нет ничего невыносимее местного деспота, на которого нет суда. Поэтому чисто бюрократическая децентрализация, какая, например, была произведена во Франции в 1852 году, облегчая внутренний порядок делопроизводства, не только не содействует свободе, а может иногда вести к усилению местных стеснений. Истинная децентрализация та, которая производится в пользу местного самоуправления.

Какие же права присваиваются последнему?

Так же как централизация, местное самоуправление может быть политическое и административное. Политическое самоуправление, дающее политические права местным союзам, вовсе несовместно с государственным единством. Оно возможно только в сложных государствах или в общественном строе, который держится на началах частного права, каков был средневековый порядок. В единичном государстве речь может идти только о самоуправлении административном. Оно состоит в следующем:

1. Выбор представителей для заведования местными делами, или же назначение правительством независимых лиц из местных жителей для самостоятельного управления делами. Последнее составляет специальную форму английского самоуправления. Знаменитый исследователь английских учреждений Гнейст выдает это даже за истинное существо самоуправления, признавая введение выборного начала некоторого рода искажением правильной постановки дела. Но с таким взглядом нельзя согласиться. Назначение правительством независимых лиц может, при надлежащих условиях и гарантиях, заменить до некоторой степени выборное начало; но последнее остается все-таки главным проявлением свободы местных союзов, которая и составляет основание самоуправления. Первое притом совместно только с чисто аристократическим строем; развитие демократии и вытекающее из нее приобщение к местному управлению демократических элементов неизбежно ведет к усилению выборного начала, вследствие чего последнее и в Англии становится более и более преобладающим.

2. Автономия, то есть право издавать обязательные постановления для известной местности. Автономия может быть более или менее обширна. В прежнее время, в большей части европейских государств, области и общины имели свои статуты, в пределах которых они могли издавать обязательные постановления по всевозможным делам. Этот порядок доселе в некоторой степени сохранился в Англии. Но вообще, государственное единство повело к установлению единообразного законодательства. Самые уклонения от общих законов определяются центральной законодательной властью. Местным властям предоставляется только специальный круг действия с определенной степенью власти. Издаваемые ими обязательные постановления ограничиваются полицейскими порядками, причем нередко требуется согласие правительственных властей. С правом издавать обязательные постановления может соединяться и право устанавливать мелкие наказания за их нарушение, в положенных законом пределах.

3. Самоуправление в узком смысле, или самостоятельное заведование местными делами. Сюда относятся: право налагать подати и повинности, распоряжаться своим имуществом, делать долги, вести тяжбы, заводить разные учреждения, наконец, самостоятельно управлять местными расходами. Здесь опять степень власти может быть больше или меньше. Самый существенный вопрос состоит в том, имеют ли представители местности только право решать дела, с возложением исполнения на правительственные органы, или же они имеют свои собственные органы, заведующие предоставленными им делами. Только последним устанавливается самоуправление в истинном смысле. Самые эти органы могут быть облечены различной степенью власти: им может быть предоставлено право вынуждать свои решения, или же они могут ограничиваться управлением вверенными им делами, а собственно меры вынуждения, например взыскание податей, предоставляются другим властям, административным или судебным. В последнем случае местные власти сохраняют чисто корпоративный характер; в первом случае они сами становятся органами общей государственной власти.

4. Местным органам самоуправления могут быть вверены дела, принадлежащие собственно к ведомству центральной власти, как-то: сбор государственных податей, взыскание повинностей, рекрутский набор, общая полиция, исполнение общих законов и распоряжений правительства. Через это местные общественные власти становятся вместе с тем исполнительными органами правительства. Эти дела носят во Франции название препорученного ведомства (fonctions deleguees). Но такое возложение общих дел на местные органы неизбежно влечет за собой усиление централизации. Правительство может предоставить чисто местные дела независимым общественным органам, но за исполнение общих государственных дел оно одно ответственно; как скоро местные органы становятся его агентами, оно обращается к ним с своими требованиями и подвергает их ближайшему контролю и руководству. Поэтому чем более самоуправление ограничивается местными делами, тем более ему может быть предоставлено простора, и наоборот, чем более на него возлагается общих дел, тем более оно стесняется в своих действиях и ставится под контроль центральной власти. Здесь вопрос не о большем или меньшем доверии правительства к обществу, а об юридической постановке дела, о началах, вытекающих из самых потребностей управления.

Понятно, что в действительности сочетание этих двух противоположных элементов управления может быть весьма разнообразное. С чисто юридической точки зрения очевидно, что правильное устройство должно состоять в гармоническом соглашении обоих начал, так чтобы одно восполняло другое и все управление составляло одну стройную систему. Сохраняя значительную долю самостоятельности в местных делах, самоуправление должно подчиняться центральной власти во всем, что касается общих государственных требований. Но фактическое устройство зависит не от одних теоретических соображений, а главным образом от жизненных условий, от политических причин, от состояния общества, наконец, от исторического развития государства, которое дает преобладание тому или другому элементу. Весьма важно, каким путем сложилось государство: из местных ли союзов, которые дорожат своей автономией, или вследствие преобладания цельной народности, налагающей свою печать на подчиненные области. Централизация служит самым сильным орудием объединения. Без нее невозможно обойтись там, где нужно сильнее прикрепить известные области к центру, или действовать против могучего класса, враждебного государственному порядку или обладающего привилегиями, которые отдают в его руки все низшее народонаселение. При таких условиях широкое самоуправление неизбежно ведет к сепаратизму и к притеснению низших классов. Исторически централизация в европейских государствах возникла именно из борьбы королей с феодальным строем. Точно так же централизация является жизненной необходимостью в обществе, расшатанном анархическими страстями, где первая потребность состоит в восстановлении власти. Таково было положение Франции при Наполеоне I. Наконец, централизация и местное самоуправление имеют прямое отношение к образам правления. Верховная власть, которая не имеет непосредственного влияния на местное управление, всегда остается бессильной. Поэтому то начало, которое преобладает в центре, должно преобладать и на местах. Таким образом, в демократии возможно широкое самоуправление, ибо в центре и на местах является один властитель - народ. Однако и здесь владычество большинства нередко ведет к усилению централизации, которая одна может дать преобладание общей воле в местностях, где господствует меньшинство. Аристократия еще более ведет к самоуправлению, но с аристократическим характером: высшее сословие является силой, владычествующей и в центре и на местах. Этим объясняется историческое развитие самоуправления в Англии и те особенности, которыми оно отличается. Напротив, монархическое начало требует подчинения местных властей центральным, ибо монарх находится в центре и воля его должна исполняться беспрепятственно. Это не значит, что самодержавие несовместно с значительной долей местного самоуправления. Устраняя свободу в чисто политической области, оно тем более можеть дат ей простора в местных делах. Это одно, что примиряет граждан с лишением самостоятельного голоса в общих интересах отечества. Но независимая от общества центральная власть необходимо должна иметь своих агентов на местах, и эти агенты должны быть облечены достаточной силой для исполнения общих государственных требований. Наконец, в смешанных правлениях возможно разнообразное сочетание различных начал.

Из этого ясно, что вопрос о централизации и местном самоуправлении весьма сложный. Он не разрешается простым требованием, чтобы правительство как можно менее вмешивалось в местные дела. Такое одностороннее воззрение может возникнуть только при весьма поверхностном взгляде на вещи. Все это будет подробнее развито в Политике. Здесь мы должны были коснуться этих вопросов, чтобы показать различные их стороны. Они еще более выяснятся при рассмотрении устройства отдельных органов, как местных, так и центральных.

Глава V. Местные органы

Мы видели, что местные союзы возникают сами собой, как из патриархального, так и из гражданского быта. При слиянии государства с другими формами общежития, эти местные союзы частью налагают свою печать на политический строй, частью сами являются носителями государственных начал. Древние республики, как объяснено выше, строились по патриархальному типу. Рождением определялась принадлежность человека к известной общине, а через это и принадлежность его к государству. В своей общине гражданин пользовался политическими правами, а вместе нес политические обязанности. Когда, с возникновением Римской Империи, рассеянные единицы были собраны воедино, прирожденная связь гражданина с своей общиной осталась; но местные союзы отошли в подчиненную сферу и политические права заменились обязанностями. При смешении государственной области с частной развилась система принудительных повинностей, которые всей своей тяжестью легли на местные союзы. Последние потеряли всякую самостоятельность и сделались чистыми органами государственной власти. В таком положении они оставались до разрушения Империи.

С нашествием варваров тяготеющая над ними власть исчезла, и на развалинах государства водворился средневековый порядок, где господствовали частные и дробные силы. Но здесь произошло явление, противоположное тому, что было в древности. Там государство поглощало гражданское общество и придавало частным союзам политическое значение; здесь, наоборот, гражданское общество поглотило государство, вследствие чего частные союзы получили державный характер. Вместо настоящих государств образовались вотчины и вольные общины, о которых говорено выше. Но и это продолжалось лишь до тех пор, пока, с возрождением государственных понятий, эти частные союзы не были снова подчинены высшему политическому единству. Начинается первый процесс определения взаимного отношения этих союзов. Сперва, так же как в древности, государство налагает свою руку на местные единицы и пытается сделать их своими органами. Устанавливается обширная система повинностей, которая особенное развитие получила у нас. Но затем, с развитием свободы, возникает понятие о самостоятельности местных союзов, а с тем вместе является требование предоставления им некоторой доли самоуправления. Выделение чисто государственной сферы из области частных союзов ведет к признанию двоякого начала в местном управлении: правительственного и общественного. Первое выражается в организме государственных должностей, второе - в местном представительстве. О первом говорено выше; здесь мы должны остановиться на последнем.

Мы видели, что политическое представительство основано на двух началах: на свободе и способности. В общественном управлении, имеющем не чисто политический, а отчасти гражданский характер, к этому присоединяется начало интереса. Администрация есть собственно область интересов; около них группируются и местные союзы. Поэтому здесь это начало выдвигается на первый план. В отличие от политического представительства, которое должно иметь ввиду общее благо государства, возвышающееся над всеми частными интересами, административное представительство призывает к участию в управлении именно эти интересы. Однако и здесь принимается во внимание начало способности. В решении дел участвуют заинтересованные лица; но так как это интерес не частный, а общественный, с которым связывается и интерес государственный, то необходимо требуется способность. Общественное управление не есть компания на акциях, в которой каждый участвует по доброй воле, соразмерно с интересом в предприятии. Здесь устанавливаются принудительные отношения; одним дается власть над другими, а власть может быть вверена только лицам, способным ею владеть.

Таким образом, в административной области политическое право, кроме свободы, составляющей постоянный его источник, определяется еще двумя началами: интересом и способностью. Оба находятся в тесной связи. Способность к управлению соразмеряется, как с близостью, так и с величиной интереса. Чем ближе интерес, тем более он знаком людям и тем больше развивается способность им управлять, а потому тем шире должно быть право; наоборот, чем дальше интерес, тем менее условий для развития способности и тем ограниченнее должно быть право. Вследствие этого политическое право естественно должно быть шире в общине, нежели в области. С другой стороны, чем крупнее интерес, тем больше условий для развития способности, ибо крупный интерес обнимает более обширную сферу и дает высшее развитие.

Этими двумя началами интереса и способности определяются различные формы местного самоуправления и различные степени участия в нем граждан. Интерес, который принимается за основание представительства, может быть один для всех или различный по различным группам народонаселения. Общий для всех интерес, определяющий участие граждан в местном управлении, заключается в собственности и в уплате податей. Все платящие подать на общественные потребности естественно участвуют в управлении теми делами, на которые они дают деньги. Но одни платят больше, а другие - меньше. Принимая в основание начало интереса и соразмеряя с ним представительство, можно разделить граждан на различные категории, из которых высшие будут иметь больше прав, нежели низшие. Таково было существовавшее до последнего времени выборное устройство в английском местном управлении, где избирателям присваивалось от одного до шести голосов, по количеству платящей собственности. Таково же было у нас объясненное выше разделение на разряды в городском управлении по Городовому Положению 1873 года. Напротив, признав начало способности главным определяющим началом в местном управлении, можно установить один общий ценз, обставив его и другими условиями. Это имеет ту невыгоду, что исключаются низшие классы, не удовлетворяющие этим требованиям, между тем как они имеют ближайший интерес в местном управлении. Общие политические вопросы только при весьма высоком развитии становятся доступны народным массам; но местные интересы им всего ближе. В демократических странах признание их прав ведет к установлению всеобщего права голоса. Здесь устраняются уже начала интереса и способности; все представительство зиждется на начале свободы. Такое устройство местного управления никак нельзя признать рациональным, но при господстве демократии оно неизбежно.

Кроме количественных различий, интерес имеет и качественные, которые также ведут к разделению избирателей на отдельные группы. На этом основано разделение городов и сел, с различным устройством тех и других. Сюда же принадлежат и сословные различия, которые не могут быть устранены там, где они существуют в жизни. Распределение групп по различию интересов ведет к тому, что каждый разряд получает преобладание в той сфере, где его интерес больше: крупные землевладельцы - в области, промышленные классы - в городах, крестьяне - в селах. В общих делах они соединяются в известных пропорциях, которые должны обеспечивать равновесие интересов. Это составляет самую существенную задачу законодательства, ибо при полном равенстве прав интерес меньшинства неизбежно отдается на жертву интересу большинства, что равно противоречит требованиям справедливости и общественной пользы. Предоставить интересы самим себе можно только там, где одним не дается власть над другими; как же скоро представительству вручается власть, так меньшинству должны быть даны гарантии, а их может дать только высший закон, установив для различных интересов отдельное представительство и сочетая их в общем устройстве. Конечно, и тут начало демократического равенства отвергает все подобные преграды.

Эти различные точки зрения всего лучше выясняются при рассмотрении отдельных союзов. Важнейшие из них община и область. Первая есть чисто местный союз, вторая составляет общее деление народа и государства, которое может иметь как административное, так и корпоративное значение. Между общинами и областью стоят округи, которые также могут иметь различный характер и значение. С одной стороны, они служат административным объединением общин; округ такого рода можно назвать административной общиной. Такова, например, наша волость. С другой стороны, округи могут быть подразделением области, как в административном, так и в корпоративном значении, первое - ввиду большей близости управления к местным жителям, второе - ввиду удобства соединения местных жителей для общих совещаний. Таков, например, наш уезд, соединяющий в себе обе эти цели. Нередко эти различные соображения ведут к установлению не одного, а двух и даже трех посредствующих делений между общинами и областью. Так, у нас губернии разделяются на уезды, а уезды - на волости. Во Франции, департаменты делятся на округи (arrondissements), округа - на кантоны, кантоны - на общины. В Пруссии провинции делятся на административные уезды (Bezirke), уезды на округи (Kreise), имеющие корпоративное значение, наконец, с 1872 года введено существовавшие уже прежде в Вестфалии соединение нескольких общин в административные участки (Amtsbezirke), под управлением участковых начальников (Amtsvorsteher). Для разных отраслей управления могут устанавливаться разные деления. Но эти чисто административные деления имеют второстепенное значение. Центр тяжести местного управления лежит в тех пунктах, где местные союзы вступают в отношения к правительственной власти. Таковы, главным образом общины и области. Однако и округ, как увидим, может иметь весьма существенное значение.

I. Община

Община есть первоначальный местный союз; она существует везде, где есть люди. Она предшествует государству; но строение ее изменяется сообразно с состоянием общества. Первоначальная община - родовая; затем, с разложением родовых отношений, образуется община гражданская, представляющая союз частных интересов. Она имеет двоякую форму: община владельческая, группирующаяся около землевладельца, и община договорная, составляющая частное товарищество или корпорацию. Мы видели, что в средние века эти товарищества имели политический и даже державный характер. Наконец, с развитием государства является община государственная, составляющая самостоятельный центр и звено в государственном управлении. Однако и последняя сохраняет лежащий в самой ее природе характер частного союза с корпоративными правами. Община родовая есть не более как первобытная форма, исчезающая в историческом процессе; община государственная становится органом и орудием высшего целого; но истинная сущность этого союза состоит в гражданском его значении, как центра местных интересов. Вследствие этого, община не превращается в чисто административное деление, а остается самостоятельным союзом, с правами государственной корпорации. В этом состоит существенное отличие корпоративной общины от административной. Поэтому главный вопрос заключается здесь в определении отношения общины, как члена государственного управления, к корпоративным ее элементам.

Община может рассматриваться в трояком отношении: 1) как местный союз в отношении к своим членам; 2) как юридическое лицо, владеющее известным имуществом; 3) как центр управления.

В первом отношении рождается прежде всего вопрос о принадлежности лица к общине, или о праве поселения (Niederlassungsrecht). Каждый гражданин должен иметь постоянное место жительства, где он пользуется своими правами и исполняет свои общественные обязанности. Этой юридической принадлежностью к месту поселение, или жительство, отличается от простого пребывания, которое есть фактическое отношение. В некоторых государствах требуется, чтобы каждый гражданин непременно был членом известной общины. Однако нет нужды, чтобы лицо имело поселение непременно в корпоративной общине; оно может принадлежать и к общине административной. Так, например, у нас бывшие дворовые люди приписываются к волостям. Землевладельцы могут считаться поселенными в своем уезде и там пользоваться своими правами и исполнять свои обязанности. Включение их в состав общин есть вопрос исторический, который будет рассмотрен ниже.

Поселение в общине может быть открытое для всех или зависеть от согласия общины. Государственный характер общины требует, чтобы она была открыта, ибо государство едино и имеет единую территорию; по общему праву, всякий гражданин может беспрепятственно селиться и основать свою жизнь, где ему угодно, пользуясь всеми выгодами общежития. Напротив, корпоративное значение общины делает ее замкнутой: она владеет известным имуществом, следовательно всякий новый поселенец уменьшает долю старых; она в некоторых отношениях заботится о своих членах и может за них ответствовать, следовательно всякий новый член может составлять предмет лишней тяжести. Отсюда различные решения вопроса о праве поселения и об отношении старых членов к новым.

Корпоративное значение общины устанавливает различие между гражданами и поселенцами. Первые суть настоящие члены общины, вторые же только постоянные жители, которые не входят в корпоративный состав, хотя могут, в большей или меньшей степени, пользоваться правами и нести обязанности граждан. Это различие существовало уже в древности. В Греции были граждане и метойки, в Риме - граждане и поселенцы (cives et incolae), В древнем мире, основанном в значительной степени на патриархальном начале, принадлежность к общине считалась прирожденной, неразрывной связью, которая разрушалась только в весьма редких случаях. Новое время внесло в эти отношения несравненно более свободы. Если, при такой связи, тяжести перевешивали выгоды, то право гражданства могло сделаться тяжелой повинностью, от которой все, по возможности, старались уклоняться. Так и было в Римской Империи. Наоборот, при значительности выгод и небольших тяжестях, право гражданства становится привилегией известных лиц или родов, которые могут составить наконец весьма немногочисленный, замкнутый союз, рассеянный по разным местам и далеко не обнимающий даже большинства жителей общины. Последняя перестает быть союзом местных интересов; она становится привилегированной корпорацией. Это - начало средневековое, которое доселе сохранилось еще во многих общинах Швейцарии. Однако и тут начало свободного поселения более и более берет верх. Оно ведет к тому, что принадлежность членов общины к корпорации граждан большей частью дает только право распоряжаться общественным имуществом; права же по управлению более и более переходят на массу поселенцев. С этим связано изменение самого права гражданства. Как сказано, корпоративное значение общины влечет за собой приобретение права гражданства не иначе, как с согласия общины. Там, где, как например, в нашей сельской общине, каждый член получает право на земельный надел и община отвечает за отбывание повинностей, это согласие необходимо. Государственное значение общины требует, напротив, чтобы она была открыта для всех. Сочетание этих двух начал ведет ко второй системе поселения, которая, сохраняя корпоративное значение общины, делает ее открытой для посторонних лиц при известных условиях. Такими условиями могут быть приобретение земли, занятие ремеслом, уплата податей, постоянное жительство в течение положенного срока. Иногда устанавливается известная плата за приобретение права гражданства. В Швейцарии, например, вносятся вкупные деньги (Einkauf), от 100 до 500 франков, соразмерно с величиной корпоративного имущества, которым новый гражданин может пользоваться. Таким образом, государство разбивает корпоративную замкнутость; община, при известных условиях, обязана принять поселенца в свою среду.

Наконец, третья система, основанная на чисто государственном начале, состоит в том, что община становится совершенно открытой для всех. Всякий может выбирать себе постоянное место жительства, где ему угодно, а вместе пользоваться всеми правами члена общины; различие между гражданами и поселенцами исчезает. Это система французская. Она применима в особенности к городам, которые составляют центры, куда стекаются жители отовсюду. Однако и здесь община должна быть ограждена от наплыва лиц порочного поведения или могущих пасть на нее бременем. В этих видах, в Пруссии, полицейским властям дается право отказать в поселении лицам, опороченным судом, или которые не в состоянии себя прокормить. Во Франции, если новый поселенец в течение года обеднеет и потребует поддержки, он может быть отослан на прежнее место жительства.

Сохранение в большей или меньшей степени корпоративной замкнутости общины зависит от тех выгод, которые она предоставляет своим членам и от той ответственности, которую она несет за них перед государством. Ответственность может быть троякого рода: 1) за уплату податей и исправление повинностей; 2) за поведение; 3) за материальное обеспечение. На последнем основано призрение бедных.

С ответственностью естественно связывается и большая или меньшая дисциплинарная власть над членами. Как скоро община за них отвечает, так ей должно быть предоставлено право понуждать их к исполнению обязанностей, заставлять их заботиться о своем благосостоянии и наказывать их за дурное поведение. Высшая степень дисциплинарной власти состоит в праве общества удалять своих членов и отдавать их в руки правительства, как совершенно неисправимых. Так, у нас, по приговору общины, порочные члены ссылаются в Сибирь на поселение.

Однако и эти корпоративные права и обязанности большей частью исчезают с развитием государственного порядка. При хорошо устроенной финансовой системе, повинности падают на имущество каждого и взыскиваются с лица, а не с общины; ответственность с последней снимается. Вообще, круговая порука служит признаком весьма невысокого общественного быта. Она составляет всеобщее явление в варварские времена, когда общественная власть не имеет иных средств вынуждать исполнение обязанностей или преследовать зло. Так, например, в англосаксонских законах мы находим самое обширное развитие круговой поруки. Община отвечала и за преступников. То же было и в древней России. В настоящее время у нас сохраняется круговая порука относительно податей и повинностей. Но это не более как остаток прежнего порядка, который удерживается вследствие недостатка надежных органов у государства и переходного положения общины от крепостного состояния к свободному. Точно так же и относительно поведения, каждый свободный человек должен отвечать за себя. Проступки лиц подвергают их действию уголовных и полицейских законов; но дисциплинарная власть над частными людьми неуместна. Поэтому в обществе, где признается свобода, отпадают как ответственность общины, так и ее дисциплинарная власть над членами. Остается призрение бедных. Оно составляет естественное призвание мелких союзов, которые взаимной помощью членов восполняют недостаток семейной поддержки. Эти обязанности общины получили особенное развитие в протестантских землях, вследствие отобрания церковных имуществ, которые в средние века служили главным пособием призрения. В то время церковь заведовала этим делом. Когда же этот источник прекратился, обязанность содержать бедных была возложена на общины и приходы. Самое широкое применение эта система получила в тех странах, где свободное население было оторвано от земли. Таково было положение Англии. Там законы о бедных сделались тяжелым бременем для местных союзов. Только коренное преобразование 1834 года внесло сюда более рациональные начала, определив пределы помощи, способы призрения и пособия со стороны более обширных союзов. И тут с обязанностью призрения необходимо соединяется некоторая дисциплинарная власть; но она прилагается только к действительно призреваемым, а не как предупредительная мера, что было бы несовместно с свободой лиц.

Таковы обязанности корпоративных общин относительно своих членов. Что касается до предоставляемых им выгод, то они зависят от имущественного состояния общины. Как частная корпорация, община имеет свое имущество, свое хозяйство и свой бюджет. Последний составляет переход к административному ее значению, ибо расходы идут на управление.

Имущество общины может быть более или менее обширно. По существу дела, ей принадлежат имущества, служащие для общественных потребностей. Таковы улицы, дороги, водные пути. Община может иметь и свои здания для помещения управления и для своих заведений, хотя, за недостатком собственных средств, эти потребности могут удовлетворяться и наймом. Кроме того, как всякая частная корпорация, она может владеть имуществами, приносящими доход: это - дело случайное. Наконец, община может быть собственником или владельцем всей земли, на которой сидят жители. Таково именно положение большей части сельских общин в Великой России. Здесь возникает вопрос об общинном владении, имеющем у нас весьма важное практическое значение именно в настоящее время.

Этот вопрос может быть выяснен только исторически. Выше было уже сказано, что общинное владение составляет первоначальную форму поземельной собственности. Оно существовало и существует у множества диких народов, живущих под условиями патриархального быта. Первая община есть родовая. Тот же порядок установился в Европе при первоначальном поселении варварских народов. Однако здесь уже с ранних времен рядом с общинной собственностью мы находим и личную. С ослаблением родовых связей последняя более и более берет верх. Естественным наследником распадающегося рода является семья. Однако эта замена родовой собственности личной совершается не вдруг. Разложение общинного владения составляет плод долговременного исторического процесса, который идет тем скорее, чем сильнее влияние цивилизующих элементов. В закоулках, ушедших от исторической жизни, следы этих первобытных отношений сохраняются доселе. Породившая их патриархальная связь давно исчезла, а построенный на ней быт удержался, как обломок старины.

Родовая община с течением времени заменяется гражданской. Как товарищество свободных людей, последняя зиждется уже на основаниях личной собственности. Это не целое, владычествующее над частями, а союз раздельных единиц, соединяющихся во имя общих интересов. Однако и тут есть начало, которое может вести к установлению или к закреплению общинного владения, а именно - крепостное состояние, в соединении с наделением людей землей по силам, в видах отбывания повинностей. Таково было происхождение общинного владения у нас. В древней России, пока крестьяне свободно переходили с места на место, общинного владения, с постоянными переделами земли, не было. В частных имениях новые поселенцы садились каждый на отдельном участке, по договору с владельцем. Черные же земли, не состоявшие в частном владении, принадлежали князю, который взимал тягло, то есть подати и повинности, с поселенных на них крестьян. Ответственным лицом перед князем являлась волость, которой поэтому присваивалась и раздача пустопорожних земель новым поселенцам, обязывающимся платить подати и отбывать повинности наравне с прочими. Земли раздавались в большем или меньшем размере, по обоюдному согласию. Но приобретенными таким образом участками крестьяне владели потомственно; они даже продавали и отдавали их в монастыри, с сохранением только обязанности владельцев нести тягло наравне с другими. Так продолжалось до тех пор, пока крестьяне не сделались крепостными. Уничтожение свободного перехода изменило все прежние отношения. Поселенные на земле крепостные люди должны были уже не добровольно, а обязательно нести тягло в пользу частных владельцев или государства; а так как земля сама по себе, при чрезмерном ее обилии, не имела цены, вследствие чего самые подати и повинности окончательно падали на рабочие силы, то и участки надобно было распределять по наличным силам. В этих видах крестьяне наделялись землей, а с умножением народонаселения приходилось приступать к переделам. Так возникло настоящее наше общинное владение. Очевидно, что здесь община вовсе не является собственником земли; она не может ни распоряжаться ею по своему усмотрению, ни отчуждать ее. Собственник здесь частный владелец или казна; община же не более как посредник для распределения земли между отдельными лицами, несущими тягло.

Настоящим собственником она становится только с освобождением крестьян. У нас установившееся веками общинное владение было сохранено Положением 19 Февраля, главным образом потому, что оно представляет удобный способ взыскания повинностей, которые все-таки остались на лицах, под круговой ответственностью общины. Но этот остаток крепостного быта, несомненно, должен исчезнуть с развитием свободы и гражданственности. Повинности, которые несутся с земли, должны падать на землю, а с тем вместе должны уничтожиться и круговая порука и связанное с ней общинное владение. Последнее было естественным явлением в общине родовой, где лицо поглощалось союзом; оно могло существовать в общине крепостной, где земля принадлежит землевладельцу, а обрабатывающие ее люди получают ее в надел для отбывания повинностей; но оно несовместно с общиной свободной. Как частный гражданский союз, свободная община зиждется на начале личного права; общественная связь является только восполнением, в видах взаимной помощи. Конечно, могут существовать частные союзы, в которых люди, движимые религиозными убеждениями, устанавливают общение имуществ. Таковы были общества первых христиан; таковы же общества меннонитов. Могут быть и другие товарищества, например военные, которые, не дорожа землей и имея ее в изобилии, владеют ею сообща. Но здесь общение устанавливается добровольно, а не принудительно, и держится, только пока все члены согласны жить при таком порядке. Принудительное начало есть право, источником которого является свобода лица, огражденная законом. Поэтому в основании всякого правомерного порядка лежит начало личной собственности; частные союзы создаются из свободных лиц. С другой стороны, как орган государства, община имеет значение в области управления, а не в отношениях собственности. Без сомнения, государство может наделить землей известную общину, признавая членов только временными владельцами; но это будет искусственное создание государственного порядка, отрицающего личное право. Всего менее с истинно государственными требованиями совместна корпоративная и сословная замкнутость, составляющая неизбежное последствие общинного владения. Последовательно проводя это начало, надобно признать собственником земли не общину, а государство, которое уже распределяет ее между общинами, предоставляя последним дальнейшее распределение между членами. Но тогда община перестает быть самостоятельным союзом; она становится чистым органом государства, и притом не как правящего союза, а как землевладельца. Это именно тот порядок вещей, о котором мечтают социалисты; но для подобных идеалов нет места ни в науке, ни в жизни, ибо они равно противоречат природе общины, природе государства и свободе лица. Поэтому на современное наше общинное владение можно смотреть только как на остаток отжившего порядка, который должен исчезнуть с дальнейшим развитием гражданственности. Могут сохраниться более или менее обширные общинные земли; но основанием свободного гражданского строя может быть только начало личной собственности.

Каково бы ни было имущество общины, оно принадлежит ей, как юридическому лицу, имеющему значение не только частное, но и государственное. Поэтому в своих распоряжениях она подвергается тем ограничениям, которым подлежат вообще государственные корпорации. Ее хозяйство не может рассматриваться как хозяйство частных лиц, ибо оно ведется принудительным путем и служит общественным потребностям. Мы видели, что здесь необходим контроль государства. Он имеет ввиду: 1) оградить будущее, не только в интересах следующих поколений, но и в интересах государства, ибо разоренная община может быть не в состоянии нести свои обязанности и государство принуждено будет прийти ей на помощь; 2) оградить меньшинство или членов, пользующихся меньшими правами, от несправедливого распределения выгод и тяжестей; 3) обеспечить правильное употребление настоящих средств, ибо община участвует в тех общих расходах государства, которые связаны с местными потребностями.

На этом основании подвергаются предварительному разрешению высшей власти: 1) приобретение и отчуждение имуществ, к чему относится и разделение общинных земель между членами; 2) долгосрочные аренды; 3) изменение правил постоянного пользования; 4) новые налоги и займы; 5) ведение тяжб.

Дела малого размера могут быть предоставлены решению самих общин, большие разрешаются местными властями, правительственными выборными, или, наконец, учреждениями, составленными из тех и других; важнейшие же восходят к центральной власти. Право разрешать те или другие действия местных и корпоративных властей называется иногда административной опекой (tutelle administrative). В различных законодательствах эта система более или менее развита. Уменьшение опеки обыкновенно сопровождается развитием законодательной регламентации. Закон подробно определяет, какие расходы и в каких пределах могут быть сделаны общинами. В классической стране местного самоуправления, в Англии, общины подвергаются в хозяйственном отношении значительным ограничениям. Так, по новейшему закону об управлении приходами, составляющими элементарную общину, приходский совет не может не только продавать и менять, но и отдавать в аренду земли и здания, приобретенные путем налогов или на средства, служащие восполнением налогов, на срок более одного года, без согласия центральной Коллегии Местного Управления (Local Government Board). Он не может сделать никакого расхода и заключить обязательства, влекущие за собой заем, без согласия совета графства (county council). Займы для покупки земель или постройки зданий, а равно и для всяких устройств и учреждений, входящих в пределы законных полномочий общинных властей, могут быть заключаемы не иначе, как с согласия совета графства и Коллегии Местного Управления. Вообще, злоупотребления при прежнем корпоративном устройстве повели к значительному усилению административной опеки в Англии. К чему может вести бесконтрольное хозяйство даже при самом широком праве голоса, предоставленном жителям, показывают большие североамериканские города, где самое беззастенчивое расхищение общественных сумм достигает невероятных размеров. Некогда Токвиль ставил общины в Соединенных Штатах примером для европейских народов, стремящихся к политической свободе; ныне они могут служить разве только предостережением.

Хозяйство общины ведется на основании сметы, или бюджета, который есть план хозяйства. Он заключает в себе роспись доходов и расходов. И те и другие разделяются на обыкновенные и чрезвычайные. В расходах могут быть статьи обязательные и необязательные, первые - те, которые имеют ввиду удовлетворение общих и необходимых потребностей, вторые - которыми удовлетворяются потребности местные, соразмеряющиеся со средствами. К первым относится участие в содержании местного управления и приписанных к нему зданий, содержание местной полиции, местные дороги, определяемое законом участие в содержании общественных заведений, имеющих отчасти государственный характер, исправление разных государственных повинностей, содержание школ, в особенности там, где обучение обязательно, наконец, уплата долгов. Другие расходы предоставляются усмотрению общины, например: мостовые, освещение, водопроводы, канализация, устройство медицинской части и т. п.

В чем состоит здесь интерес государства? Во-первых, в том, чтоб обязательные статьи были непременно включены в смету в требуемых размерах. Основания обложения и размеры расходов должны быть определены законом; затем правительству принадлежит право включать эти статьи в смету, если они не внесены самой общиной. Но правительственной власти не может быть предоставлено право включать эти статьи по собственному усмотрению, а не по требованию закона, ибо тогда самостоятельность общины исчезает. Во-вторых, интерес государства состоит в том, чтобы общины не делали разорительных расходов, которые могут пасть на них тяжелым бременем и сделать их неспособными нести свои обыкновенные повинности или даже потребовать пособия со стороны государства. Отсюда право правительственной власти контролировать необязательные расходы. Это право уместно в особенности в тех случаях, когда расходы требуют значительного возвышения налогов или займов. Но нередко новые предприятия первоначально обходятся обыкновенными средствами, а затем уже влекут за собой чрезвычайные расходы.

Таковы основания, почему в некоторых европейских государствах общинные бюджеты представляются на утверждение правительственной власти. Меньшая степень опеки и более согласная с самостоятельностью общин состоит в том, что контролирующей власти дается право протеста против статей, противных закону или общественной пользе, причем, если в известный срок протест не последовал, то смета сама собой вступает в законную силу. С своей стороны, общинам может быть предоставлено право возражать против постановлений власти, и тогда дело переносится на окончательное решение высшего административного судилища. Такой порядок вещей всего более обеспечивает правильное управление, согласуя требования государства с должной степенью независимости местных органов.

Там, где высшей власти представляется бюджет, естественно должны представляться и ежегодные отчеты. Это тем уместнее, что общинная отчетность нередко бывает весьма неудовлетворительна, как по недостатку знаний и умения, так и вследствие личных влияний. Однако двойной контроль, один - со стороны представителей общины, другой - со стороны правительственной власти, легко может повести к столкновениям. Поэтому желательно, чтобы правила местной отчетности утверждались общими административными постановлениями. Тогда контролирующей власти остается только наблюдать за их исполнением.

Наконец, как центр управления, община, с одной стороны, имеет свои местные дела, а с другой ведет некоторые дела государственные. Первое, как уже сказано, называется собственным ведомством, второе - ведомством препорученным (fonctions deleguees). К первому разряду относятся: 1) внутреннее хозяйство, то есть управление имуществом, местное благоустройство, содержание общинных заведений, благотворительных, учебных, больниц и т. п.; 2) местная полиция, как хозяйственная, то есть пожарная, торговая, промышленная, санитарная, так и охранение внешнего порядка и безопасности; 3) местный суд, то есть разбирательством мелких проступков и тяжб. Ко второму разряду относятся возлагаемые на общины общегосударственные дела, как-то: 1) обнародование законов и исполнение распоряжений правительства; 2) раскладка и сбор государственных податей и исполнение повинностей; 3) производство общих выборов; 4) ведение гражданских списков, составление актов и участие в народных переписях; 5) общая полиция.

Очевидно, что эти два разряда дел во многих отношениях соприкасаются. Поэтому в видах охранения самостоятельности общины весьма важно определить, что именно принадлежит общине и что государству. Можно сказать вообще, что хозяйственная часть составляет собственное дело общины. В этой области ей должны быть предоставлены как автономия, то есть право издавать обязательные постановления, так и самоуправление, то есть заведование делами посредством выборных лиц. Со стороны государства тут уместен только контроль, а не распоряжения. Точно так же общине может быть предоставлена хозяйственная полиция, хотя здесь уже есть отрасли, которые требуют вмешательства государства, например инспекция фабрик. Еще в большей мере это прилагается к общей полиции. Местная безопасность находится в такой тесной связи с общей, что отделить эти две отрасли нет возможности. Чем более развиваются внутренние и внешние сношения, чем легче преступникам укрываться от правосудия, меняя местопребывание, тем необходимее подчинение полицейской деятельности общему руководству. Это чувствуется в особенности в многолюдных общинах, где значительнее и самый интерес государства в охранении спокойствия и безопасности. Отсюда нередко выделение полиции из ведомства общинных властей; особенно в городах она обыкновенно вручается агентам правительства. Но так как безопасность составляет вместе с тем существенный местный интерес, то общины привлекаются к расходам и сохраняют право издавать обязательные постановления по соглашению с полицейской властью. Без такого выделения полиции из ведомства общинных властей не только правительство может лишиться необходимых органов на местах, но при господстве партий полицейская власть может сделаться орудием всевозможных притеснений. Примеры представляют социалистические муниципалитеты в некоторых городах Франции, где полиция всецело возлагается на выборных мэров. Только строгое подчинение полиции высшей власти может положить предел этому злу.

Что касается до суда, то общинный суд совершенно уместен там, где община сама является органом права, то есть там, где господствует обычай, например в наших селах. Но с развитием гражданственности этот источник права более и более уступает высшим формам, закону и юриспруденции. Тогда для общинного суда остается, в гражданской области, примирительное разбирательство, составляющее предмет мировой юстиции, а в области уголовной - наказание полицейских проступков; так как здесь общине предоставляется право делать обязательные постановления, то она является источником закона. В обоих случаях требуется высшая инстанция, выборная или правительственная, которая могла бы дать надлежащие гарантии гражданам против местных притеснений или недостатка юридических знаний.

Ясно, что чем больше на общину возлагается препорученных дел, тем более она подчиняется правительственной власти, несущей на себе общую ответственность за исполнение всех государственных требований. Здесь, по самому существу дела, правительство должно иметь не только контроль или опеку, но и право приказывать и требовать исполнения своих распоряжений, то есть начальственную власть (autorite). Выборный представитель общины является вместе агентом и орудием правительства. Столкновения, неизбежные при таких разнородных функциях, делают желательным отделение собственно государственных дел от общественных и поручение их разным органам. Только ограничиваясь чисто хозяйственной областью, община может оберегать свою самостоятельность без ущерба государственному управлению. Конечно, в весьма малых общинах это повело бы к излишнему осложнению управления; но здесь этот недостаток может быть восполнен общиной административной.

Относительно контроля над общинным управлением весьма важный вопрос состоит в том, кому он вверяется. В видах охранения самостоятельности общин, нередко он предоставляется выборным областным коллегиям, например, во Франции и в Бельгии постоянной депутации генеральных советов, в Англии в некоторых случаях совету графства. Весьма целесообразны учреждения, составленные частью из выборных лиц, частью из правительственных, каковы наши присутствия по городским и крестьянским делам. Но здесь существенно важно, какой элемент имеет перевес: выборный или правительственный. Там, где преобладает последний, самостоятельность общин легко может превратиться в призрак. Во всяком случае необходимо в окончательной инстанции устроить независимое административное судилище, которое одно сможет обеспечить интересы самоуправления.

Двоякий характер общины выражается и в ее устройстве. С общественной точки зрения, оно определяется теми элементами, которые входят в ее состав. Здесь прежде всего мы встречаем различие между городом и селом. Оно признается не во всех законодательствах. Там, где общественное значение общины исчезло и осталось одно административное, там устанавливается одинаковое устройство для городов и сел. Таково положение общин во Франции, где вследствие этого они лишились всякой самостоятельности и сделались чистыми органами государства. Но как скоро община признается союзом общественных элементов, так необходимо принять во внимание различия, коренящиеся в самой природе вещей.

Обыкновенно село гораздо малолюднее города. Огромные села являются исключением. Главное основание сельской жизни составляет земледелие, к которому присоединяются и мелкие промыслы. В новое время в селах стали заводить и фабрики, которые вносят сюда собственно городской элемент, видоизменяющий простоту и однообразие отношений. Но и в чисто земледельческих селах есть различия, вытекающие из самого характера поземельной собственности. Масса сельского народонаселения состоит из мелких землевладельцев и работников. Но рядом с ними являются один или несколько иногда весьма крупных владельцев. Противоположность состояний и образа жизни проявляется во всей своей резкости особенно при выходе общины из крепостного состояния. Освобожденные крестьяне остаются рядом с своим бывшим господином. Между ними нет еще средних, переходных положений, образующих связь разнообразных элементов. Одно лицо или немногие совершенно выделяются из общины. Противоположность еще усиливается при сословном различии, или когда это различие еще свежо в памяти, а оно изглаживается нескоро. Спрашивается: какое место и значение следует дать в общине этим лицам? Если предоставить им голос, равный с другими, то значительные интересы будут поставлены на одну доску с мелкими, и первые неизбежно будут принесены в жертву последним, что равно противоречит требованиям справедливости и общественной пользе. А с другой стороны, невозможно мелкие интересы принести в жертву крупному, в особенности же дать частному лицу такое преобладающее значение в общественном деле, которым оно может воспользоваться для своих частных выгод.

Эти затруднительные отношения представляют возможность различных сочетаний, которые обозначают переход от владельческого состояния общины к чисто государственному. 1) Община ставится в зависимость от крупного землевладельца, который утверждает ее приговоры и является в ней судьей и полицейским начальником. Это остаток частной власти, идущей от крепостного права, но несовместной с государственными началами. 2) С уничтожением зависимости землевладелец выделяется из общины, не входит в ее состав, а подчиняется прямо окружному или областному управлению. Это положение самое естественное при резком различии крупного землевладения и мелкого. Иногда из крупных имений образуются особые владельческие общины, как ныне установлено в Пруссии. Землевладелец не имеет уже патримониального суда, но в полицейском и хозяйственном отношении он является главой общины, что естественно вытекает из его положения. Частному лицу не может быть предоставлено право наказания, составляющее принадлежность государственной власти, но установление полицейских правил и охранение порядка в пределах имения совершенно совместны с государственными началами. Понятие о самоуправстве заменяется здесь признанным законом правом хозяина. Мы видели, что из вотчин, как естественных союзов, образовались самые государства. С уничтожением политического их характера остается значение их как частных союзов, которые входят в состав общественной жизни и должны быть признаны государством. При этом, конечно, на частные распоряжения владельца необходимо допускается жалоба судебной или высшей административной власти, которой принадлежит окончательное решение. 3) Крупные землевладельцы входят в состав общины, но получают в ней особые права, например, самостоятельное участие в управлении, умноженное право голоса, право жалобы на решения, несогласные с их интересами. 4) С течением времени, с раздроблением имений, с появлением более или менее значительного числа средних землевладельцев, сглаживается резкая противоположность элементов; тогда является возможность уничтожения привилегированных положений и уравнения прав членов. Однако и здесь желательно обеспечение крупных интересов от поглощения мелкими. В этих видах во Франции, даже и теперь для некоторых решений, влекущих за собой крупные расходы, призываются к участию наиболее обложенные (les plus imposes).

Остальные члены сельской общины состоят, главным образом, из домохозяев, то есть землевладельцев и арендаторов, и работников. Домохозяева составляют самое основание сельской общины. Они главные плательщики податей и центр местной корпорации. Резких различий между ними нет; они более или менее равны между собой и имеют одинаковые интересы. А потому сельская община в главном своем составе представляет однородное целое. Но работники совершенно отличны от домохозяев и нередко имеют интересы, прямо противоположные первым, например, относительно пользования общинным имуществом, в вопросах продовольствия, призрения, даже в полицейских порядках. Между тем, по существу дела, они не могут иметь одинакового представительства с домохозяевами, ибо интересы последних крупнее, способность их выше, на них лежит главная тяжесть податей, вследствие чего они должны заведовать расходами. При таких условиях, интересы работников легко могут быть принесены в жертву. Наоборот, там, где устанавливается всеобщее право голоса, работники, имея количественный перевес, могут решать дела в свою пользу, в ущерб домохозяевам. Чем ближе интерес, тем больше поводов к столкновениям и тем больше опасность неправильного решения. Здесь нарушаются самые коренные требования общественной справедливости, ибо производство расходов зависит не от тех, кто несет тяжесть податей, а от тех, кто его не несет. Извращается и естественное отношение классов. Подчиненные в частной сфере работники становятся владычествующими в сфере общественной. Это - настоящая почва для демагогии.

Из этих затруднений существует только один исход: вознесение общинных решений на утверждение высшей власти, то есть опека. Ясно, что сельская община только при однородности основных элементов и простоте отношений в состоянии сама себя уравновесить. Как же скоро, с высшим развитием, под влиянием свободы, водворяется неравенство, а с тем вместе резкая противоположность интересов при самом тесном их соприкосновении, так она должна искать опоры в высшей власти. На это указывает самая ее природа. Сельская община не составляет отдельного целого, как город; она естественно сливается с окружающей областью. К тому же она слишком бедна средствами и образованием. Вследствие этого, нередко близкие друг к другу общины соединяются в более обширные союзы, образующие маленькие округи. Таковы наши волости, французские кантоны, английские союзы (unions), прусские волостные участки (Amtsbezirke). Корпоративная сельская община восполняется административной.

Совершенно иные элементы заключает в себе город. Он основан главным образом на движимом имуществе и на разнообразии занятий. Он же центр высшего образования и управления. Поэтому город представляет большее разнообразие и менее резкую противоположность интересов, нежели село. Тут между состояниями, положениями и занятиями устанавливается множество постоянно изменяющихся переходов. При такой подвижности элементов городское представительство скорее может быть уравновешено без ущерба тому или другому классу. Так как главную материальную основу городской жизни составляет движимая собственность и преобладающее значение имеет здесь среднее состояние, образующее посредствующее звено между крайними, то важнейшую роль в городском представительстве играет правильное устройство ценза. Всеобщее право голоса и тут ведет к преобладанию массы, составляющей язву в особенности больших городов. С другой стороны, город, при гораздо полнейшем развитии жизни, заключает в себе несравненно более общих государственных интересов, нежели село. Чем обширнее город, тем значительнее в нем интерес государства. В особенности столицы стоят в этом отношении в исключительном положении. Этим естественно вызывается контроль государства, однако без ущерба самоуправлению, которое всегда остается коренным началом городской жизни, везде, где она имеет некоторое развитие. Исторически города были главным центром корпоративных союзов, а вместе - развития свободы. Мы видели, что в средние века они пользовались державными правами, тогда как села носили на себе преимущественно владельческий характер. С развитием государственных начал державные права городов отпадают, но корпоративная их самостоятельность, даже при необходимом подчинении их правительственному контролю, остается требованием, вытекающим из самой их природы.

Что касается до организации общинного управления, то при однородности элементов, там, где крупные единицы выделяются из его состава, село представляет возможность непосредственной демократии. Это - мирское управление, которое существует у нас, а также отчасти в Северной Америке, в Пруссии, в Швейцарии. Члены общины немногочисленны; они знают друг друга и легко могут сходиться; дела несложны и близко известны всем. А потому здесь возможно непосредственное решение. Выборное начало уместно только в обширных селах или при весьма рассеянных поселениях. Собрание домохозяев или выборных составляет первый существенный элемент общинного управления. Где его нет, там нет и общинной самостоятельности.

Но кроме того, нужна исполнительная власть. В небольших селах она сосредоточивается обыкновенно в одном лице, старосте. В более обширных общинах ему придаются товарищи, которые вместе с ними образуют исполнительную коллегию. Редко исполнительная власть вручается нескольким лицам вместе, без различия головы и членов; таковы, например, в Северной Америке выборные люди (selectmen). Существенный вопрос состоит в том: каким образом назначается староста? Здесь могут быть разные системы: назначение от правительства, выбор, наконец, назначение из среды выборных лиц. Первая система лишает общину всякой самостоятельности; вторая - самая естественная там, где староста заведует только чисто общинными делами; третья уместна там, где ему вверяется и общее управление. При включении в общины крупных землевладельцев, им может быть предоставлено самостоятельное участие в общинном управлении. Если же община образует владельческий союз, землевладелец естественно становится ее главой, причем ему может быть предоставлено право назначать вместо себя другое лицо, с утверждения правительственной власти.

Кроме старост и товарищей, могут быть и другие лица, избираемые или назначаемые по очереди на разные должности, как-то: писарь, окладчики и сборщики податей, хранители общественных магазинов, попечители школ, полицейские служители, сторожа и т. п. В североамериканских общинах, которые вообще пользуются наибольшей самостоятельностью и ведают самые государственные дела, такие частные должности существуют во множестве, исправляются безвозмездно и обыкновенно независимы друг от друга.

В городе основные элементы управления те же самые, что и в селе, именно: городской совет, или дума, и исполнительная власть, коллегиальная или единоличная. Но здесь неуместна непосредственная демократия: собрание было бы слишком многочисленно; притом интересы слишком сложны. Поэтому городская дума всегда является выборной. Но при разнообразии интересов здесь возможна и уместна сложная система представительства, по сословиям или корпорациям, там, где они существуют, или с различными сочетаниями ценза. Выбор той или другой системы зависит от значения входящих в состав города общественных элементов. Исполнительная власть, при обширности дел, обыкновенно вверяется коллегии, с единым лицом во главе; оно является главным представителем корпорации. Если это лицо, вместе с тем, служит органом правительства, то и здесь уместно назначение его из числа выборных лиц или утверждение правительственной властью. Последнее имеет место и там, где обширность городских интересов возводит их на степень интересов государственных. Таково в особенности положение столиц. Иногда голове дается право утверждать постановления думы, причем, в случае спора, вопрос переносится на решение высшей власти. Так установлено в Пруссии.

Кроме этих общих городских властей, может существовать отдельное управление частей города, а также различных входящих в состав его корпораций. Наконец, город заключает в себе разнообразные учреждения, тюрьмы, рабочие дома, благотворительные заведения, больницы, школы, при различном участии городских влаcтей и правительственных в их управлении. Как сказано, нормальное правило состоит в том, что в области хозяйственной правительству принадлежит контроль, а городу - управление. Однако и в хозяйственном отношении город не составляет замкнутой в себе единицы. Он состоит в необходимой связи с окружающей его областью, а потому здесь возникает вопрос об отношениях его к областному управлению.

2. Область

Область представляет такое же сочетание двух противоположных начал, как и община. С одной стороны, это союз местных интересов, с другой стороны она образует административный округ. То или другое значение может преобладать. Средневековые области составляли самостоятельные целые, с своей особенной жизнью; они пользовались полной административной, а обыкновенно даже политической независимостью. Новое государство подчинило эти разрозненные части высшему единству; оно сделало их членами общего организма. Но в иных государствах остались исторические деления, а с тем вместе сохранилась крепость областного союза. В других же старое деление уступило место новому, чисто административному, вследствие чего здесь преобладает административный характер. Так, во Франции, революция уничтожила прежнее деление на провинции и заменила его делением на департаменты. Этим порваны были все прежние связи и отношения. Ничто так не способствовало уничтожению старого порядка и водворению нового. Но через это самое исчезло корпоративное, или общественное значение области; она потеряла всякую самостоятельность и вполне подчинилась центральной власти. Однако и вокруг административного центра могут образоваться местные связи, которые лежат в природе вещей. Мало-помалу административный округ наполняется новой жизнью и становится корпоративным союзом. Чем шире и полнее развитие общественной жизни, тем крепче становятся эти связи.

Из этого можно видеть отличие области от общины. Общинная связь дается сама собой, силой вещей; люди, живущие вместе, всегда имеют общие интересы. Но в области люди живут рассеянно, иногда на весьма значительных пространствах; здесь связь гораздо отдаленнее. Часто нет разумной причины, почему жители известной местности принадлежат к той области, а не к другой; самая область может быть больше или меньше. Иногда это определяется естественными данными, строением почвы, путями сообщения, племенными особенностями; но еще чаще тут действуют исторические причины, которые соединяют людей в мелкие союзы. Эти связи сохраняются, когда в народе сильны исторические начала, но как скоро, с изменением жизни, они слабеют, административные расчеты легко могут брать верх. Администрация должна сообразоваться с существующим общинным делением, но она сама может определять деление областное.

Вследствие этого, корпоративное начало, вообще, гораздо менее сильно в области, нежели в общине. Все, что мы говорили о праве поселения, о принадлежности членов к общине, об ответственности последней, о дисциплинарной власти, здесь отпадает. Область открыта для всех и не отвечает ни за кого. За пределами общины более тесная корпоративная связь возможна только в отдельных сословиях, входящих в состав области, но не в области, как едином целом. Значение последней ограничивается сферой хозяйственной и административной.

В этих пределах круг деятельности области, как корпорации, более тесен по содержанию, но более обширен по объему, нежели круг деятельности общины. В хозяйственном отношении область может быть владельцем имущества; но оно несравненно менее значительно, нежели имущество общины. Последняя, как местная корпорация, имеет непосредственное отношение к земле и часто является настоящим землевладельцем; область же может вовсе не иметь имущества, отдельного от управляемых ею заведений. Но с другой стороны, средства ее, вообще, гораздо обширнее, нежели средства отдельных общин, ибо здесь совокупляется то, что там разрознено: небольшое обложение дает значительные суммы. Поэтому область может заводить учреждения и предпринимать работы, превышающие силы отдельных общин. Она восполняет недостаток средств и слишком тесный объем деятельности последних.

То же самое имеет место и в административной сфере. Область имеет менее предметов ведомства, нежели община. С одной стороны, от нее отпадают некоторые предметы чисто местные, как-то: устройство городов и сел, водоснабжение, канализация, пожарная полиция; с другой стороны, некоторые предметы получают государственное значение. Такова полиция безопасности. В общине это прямой интерес местных жителей; в области это составляет естественную принадлежность правительственной власти. Точно так же и другие интересы, по своим размерам, переходят в интерес государственный. Так, например, областные школы более входят в государственную систему народного просвещения, нежели школы первоначальные, или народные.

Приближаясь таким образом к государству по размерам своих интересов, область представляет и большее количество административных сил, нежели община. Здесь больше людей и средств, шире поприще, значительнее образование и интересы, больше гласности, меньше мелких столкновений. Хорошая администрация не всегда может быть устроена в общине за недостатком средств и людей; но она гораздо легче дается в области. Последняя составляет настоящий центр местного управления во всяком сколько-нибудь значительном государстве.

Этим значением области определяются ее отношения, с одной стороны к общине, с другой - к государству.

Областное устройство восполняет общинное. Область ведает учреждениями, которые превосходят средства отдельных общин или требуют совокупного действия. Этого рода учреждения содержатся, на счет общих средств или так, что общины несут свою долю расходов. В последнем случае распределение расходов и определение в них участия общин и области принадлежат к ведомству областного представительства. Однако, так как область сама является здесь заинтересованной стороной и могут возникнуть столкновения между двумя корпорациями, то подобные раскладки нередко подлежат утверждению правительственной власти. Так, например, во Франции генеральные советы подают мнения (donnent leur avis) насчет затруднений, возникающих между общинами при распределении расходов, и представляют заключения (deliberent) насчет участия общин и области в местных расходах. Если же устанавливается общее обложение, то рождается вопрос: в какой мере это обложение распространяется на те или другие общины? Этот вопрос касается в особенности участия городов в общих расходах. Он решается различно. В Англии города свыше 50000 жителей и некоторые другие, образующие отдельные графства, совершенно изъемлются из областного обложения. Распределение между городом и графством некоторых общих источников дохода совершается полюбовным соглашением или в силу третейского решения центральной власти. В других странах, например у нас, города входят в состав областей и подлежат общей раскладке. Однако они существенно отличаются от сел, как предметами, так и способами обложения: в селах главная податная тяжесть падает на земли, в городах - на дома и промыслы. А так как, при корпоративной самостоятельности общин, города сами себя оценивают и облагают, то понятно, что здесь легко могут возникнуть столкновения. С одной стороны, города могут оценивать себя слишком низко, вследствие чего излишняя тяжесть падает на села; с другой стороны, богатый город может сделаться для области источником доходов без соответственного участия последней в городских расходах. Главные основания и размер обложения, очевидно, должны определяться законом; но затем в распределении тяжестей всегда остается значительная доля усмотрения. Здесь решение должно принадлежать областному представительству, однако с утверждения правительственной власти, которая одна может соблюсти беспристрастное отношение между заинтересованными сторонами.

Областным собраниям нередко вверяется распределение податей и повинностей не только местных, но и государственных, по отдельным частям области, то есть по округам, которые в свою очередь производят распределение по общинам. Во Франции все возникающие отсюда споры решаются окончательно Генеральными Советами, ибо здесь область является не заинтересованной стороной, а высшей инстанцией, которой притом близко известны положение и интересы общины.

Такова финансовая связь обоих союзов. Что касается до административного ведомства, то есть предметы, которые составляют вместе интерес общин и области. Таковы дороги, взаимное страхование, продовольствие, медицинская помощь, наконец, промышленность и торговля.

Дороги, по самому своему свойству, как связь различных местностей, составляют общий интерес обоих союзов; здесь требуется участие тех и других. Однако одни дороги ближе касаются общины, другие - области. Отсюда обычное разделение дорог на большие и проселочные; первые содержатся областью, вторые - общинами. Разделение предоставляется областному представительству, однако с утверждения правительственной власти, ибо здесь не только сталкиваются различные интересы, но замешан и интерес государственный. Сами проселочные дороги могут иметь большее или меньшее значение, а потому здесь возможно участие области в расходах, а с тем вместе и высший контроль управления.

Напротив, взаимное страхование, продовольствие и медицинская помощь суть дела, интересующие непосредственно общины; они становятся областными только по недостатку общинных средств или там, где требуются общие меры. Здесь область приходит на помощь общинам. В особенности взаимное страхование, там, где оно становится предметом общественного управления, может быть основано только на широкой солидарности. В больших городах оно может ограничиваться пределами общины; но для сел оно неизбежно становится областным делом. Относительно продовольствия, общины должны состоять под контролем области, которая, с своей стороны, оказывает им пособия, а в случае широко распространенного бедствия принимает общие меры. Область в этом деле служить естественным посредником между общиной и государством. То же самое имеет место и относительно медицинской помощи. И тут ведению области подлежат, с одной стороны, те учреждения, которые превосходят средства общин, например дома умалишенных, центральные больницы, с другой стороны - случаи, требующие общих мер, как-то: борьба против эпидемий.

Что касается до промышленности и торговли, то и они входят в круг ведомства области только в размерах, превосходящих общинные интересы. Содействие промышленности и торговле, как объяснено выше, состоит в установлении общих условий, способствующих производительности и обороту, и в устранении препятствий. Эти условия могут иметь чисто общинный характер. Таковы, например, устройство торговых рынков и пристаней, установление базаров и ярмарок; однако так как здесь могут сталкиваться интересы различных местностей, то высшее решение принадлежит областному представительству, а в случаях важных, превосходящих интересы самой области, требуется разрешение высшего правительства. К областным учреждениям принадлежат и специальные учебные заведения, опытные хутора и тому подобные учреждения, полезные для всех и превышающие средства отдельных общин. Наконец, к ведению области относится устранение препятствий, требующее общих мер, как-то: борьба с вредными животными.

Во всех этих делах оказывается опять существенное различие между городом и селом. Города, в особенности большие, обладают несравненно большими средствами, нежели села, а потому могут сами собой довольствоваться. Отсюда встречающееся на практике выделение городов из областного управления. Область составляет необходимое восполнение села, которому она гораздо нужнее, нежели городу. С общественной точки зрения, областное управление есть собственно завершение сельского, а не городского.

Но служа связью общин, как представитель совокупных интересов, область возвышается над ними в качестве высшей инстанции. Поэтому кроме общих дел, областному представительству предоставляется иногда контроль над собственно общинными делами.

Мы уже видели, что в некоторых государствах он вверяется выборным областным коллегиям, в других - смешанным учреждениям. Это служит гарантией от административного произвола; общественным властям ближе местные интересы. Но если контроль имеет ввиду ограждение не только местных, но и государственных интересов, то важнейшие дела необходимо должны восходить на утверждение высшей правительственной власти. Это тем более уместно, что самая область находится во многих отношениях под контролем государства. Это приводит нас к вопросу об отношении этих двух союзов.

Все сказанное выше об общине приложимо и к области. Как юридическое лицо, имеющее государственное значение, область подлежит контролю государства. Правительство и здесь охраняет законное употребление средств, интересы меньшинства, выгоды будущих поколений, наконец, свои собственные интересы. Если область, обладая большим количеством сил и средств, нежели община, заключает в себе больше элементов самостоятельности, то с другой стороны, здесь сильнее проявляется противоположность интересов между различными частями; здесь рождаются столкновения между общинами и областью; самые эти интересы, как сказано, по своей значительности и обширности, ближе касаются государства, а потому естественно вызывают вмешательство государственной власти. Поэтому обыкновенно на утверждение правительства представляются областные бюджеты, приобретение, отчуждение и способы употребления имуществ, заключение займов, иски, уставы общественных заведений, наконец, издаваемые областным представительством общие постановления. Но подчиняясь высшей власти, область, так же как община, должна быть ограждена от произвола. Чем значительнее ее положение, тем более должна быть обеспечена ее самостоятельность. И тут высшая гарантия права состоит в вознесении спорных вопросов на разрешение высшего административного судилища, пользующегося независимостью, а по делам, которые решаются усмотрением, в предоставлении окончательного решения высшим правительственным учреждениям и, наконец, самой верховной власти.

Эта тесная связь государственных и областных интересов ведет к сочетанию в областном управлении обоих элементов: правительственного и общественного. В общине преобладает, если не исключительно владычествует, корпоративное начало; в области государственная власть получает гораздо более значительное развитие. Однако и здесь могут существовать различные системы управления.

Крайнюю степень децентрализации представляет управление области чисто выборными властями, при отсутствии всякого правительственного элемента. Таково устройство графств в Соединенных Штатах. Здесь это объясняется господством демократии и союзным устройством, которое доводит управление до наименьших размеров. В северных штатах самое графство лишено почти всякого значения: главный центр местного управления лежит в общине. В Америке нет даже областного представительного собрания; избираются одни исполнительные лица. В Европе Французская революция 1789 года основала на чисто выборном начале местное управление в созданных ею департаментах; но в результате оказалось полное бессилие центральной власти, что, в свою очередь, повело, в виде реакции, к уничтожению всякой областной самостоятельности и к назначению всех властей из центра. Только мало-помалу в областное управление введено было снова выборное начало, и то в весьма ограниченных размерах. В Англии преобразования новейшего времени точно так же основали областное управление на чисто выборном начале. По закону 1888 года во главе графств поставлен совет (County Council), избираемый всеобщим голосованием, даже с приобщением женщин. И здесь это устройство обозначает господство демократии. Выборные советы могут, впрочем, подлежать большему или меньшему контролю со стороны государства. В Северной Америке, при полном почти отсутствии центрального управления, этот контроль не существует. В Англии же некоторые дела, как-то: отчуждение имуществ, заключение займов, требуют утверждения центрального правительства, которому представляются и ежегодные отчеты советов графства.

Совершенно противоположно этой демократической системе то областное самоуправление, которое существовало в Англии до последнего преобразования. Оно состояло в назначении всех местных властей от правительства, из местных жителей бессменно и при безвозмездном отправлении должностей, через что управление отдавалось в руки местному зажиточному классу. Только шериф, ныне выборный, назначался на один год, в виде повинности; но эта должность, некогда важнейшая в графстве, с течением времени утратила всякое существенное значение и осталась только памятником старины. Напротив, огромным влиянием пользовался лорд-лейтенант, всегда крупный землевладелец и пэр королевства. От него шли все представления о назначении мировых судей, на которых лежало все действительное управление. Они были не только судьями, но и администраторами графства; и подати и расходы - все определялось мировым съездом, без всякого участия представительного начала в обложении. Это объясняется тем, что местные подати падали исключительно на недвижимую собственность, а мировые судьи, назначаемые в неограниченном числе из местных землевладельцев, составляли главную массу плательщиков. Этим способом аристократия, не отделяясь от народа сословными привилегиями, держала в своих руках все местное управление. Гнейст, подробно изучавший эту систему, считает ее настоящим типом местного самоуправления. Но в действительности это форма чисто аристократическая, притом специально приспособленная к условиям Англии. Она предполагает, с одной стороны, преимущественно судебный характер администрации, а с другой стороны - парламентское правление, которое отдавало назначение местных властей в руки правительства, исходящего из той же аристократии. Поэтому чем более, со времени Билля о Реформе 1832 года, расширялось владычество средних, а затем и низших классов, и чем более, с другой стороны, выдвигались задачи настоящей администрации, тем более эти учреждения уступали место другим, основанным на выборном начале. С постепенным отделением различных отраслей, за мировыми судьями оставался только призрак власти, пока, наконец, в 1888 году, консервативное правительство ни решилось сделать последний шаг. У мировых судей отнята была вся административная часть, которая передана была выборным советам. За ними остался только суд и некоторое участие в делах полиции. Эта превознесенная Гнейстом система ныне отошла в область прошлого и едва ли когда-нибудь воскреснет в этой форме. Существенным остается начало безвозмездного отправления местных должностей зажиточными классами, что дает последним преобладающее значение на местах; но это начало, в правильном порядке, должно сочетаться с другими.

Именно на таком сочетании разнообразных начал, входящих в состав местного управления, основана система, господствующая на европейском материке. В ней совмещаются правительственное начало и выборное, однако в различных комбинациях. Высшим средоточием местной власти служит всегда областной начальник, назначаемый правительством. Он является органом государства, связывающим различные местности с центральной властью. При нем обыкновенно состоит исполнительный совет из назначаемых правительством лиц. Таковы, например, у нас Губернское Правление, а во Франции Совет Префектуры. В Пруссии вместо одной общей коллегии состоят отдельные Правления (Regierangen) в каждом из административных округов или уездов (Bezirke), на которые делятся провинции. Кроме того, при начальнике области для собственно местных дел может состоять совет из выборных лиц. Такова в Бельгии Постоянная Депутация (Deputation perjnanente), избираемая областным представительством; ныне это учреждение введено во Франции, а также и в Пруссии (Provincialrath). По разным отраслям могут состоять разные советы, или чисто правительственные или смешанные. К последним принадлежат наши Губернские по крестьянским и по городским делам Присутствия, Лесные комитеты и т. п. Вообще, высшее сосредоточение местной власти в одном лице рождает двоякого рода отношения: 1) к другим лицам, назначаемым от правительства и управляющим отдельными частями; 2) к местным представителям.

Разделение местного управления на различные отрасли составляет существенную необходимость при сколько-нибудь развитой организации. Сосредоточение всей власти в руках одного лица, каковы, например, у нас в старину были воеводы, служит признаком совершенно младенческого состояния управления. А так как то же разделение устанавливается и в центре и на местах, то отсюда рождается подчинение местных органов центральным, то есть известная централизация по отраслям. Каждая часть имеет на местах своих агентов. Таковы управления военное, финансовое, путей сообщения, народного просвещения. Но с другой стороны, областное управление, составляя одно целое, должно образовать общую систему. Отсюда рождается своего рода централизация, чисто местная. Эти две системы как бы пересекают друг друга: общая централизация требует непосредственного подчинения местных отраслей центральным властям, которые не могут действовать через органы, от них независимые; местная централизация, с своей стороны, требует подчинения тех же отраслей областному начальнику. Отсюда неизбежная сложность управления и возможность столкновений.

Вопрос разрешается тем, что областному начальнику принадлежит не управление отдельными отраслями, а надзор и содействие. Местный надзор действительнее центрального, и он вверяется начальнику области. Однако он различен в приложении к тем или другим отраслям управления, по самому различию их свойств. Совершенно устраняется всякое влияние администрации на судебную часть; это требуется независимостью судебной власти, составляющей краеугольное начало истинного правосудия. Точно так же военное управление обыкновенно отделяется от гражданского, как основанное на совершенно иных началах. Соединение их в одних руках ведет к тому, что гражданская власть вручается военным начальникам, ибо военная власть не может быть вверена гражданским правителям. Но такая система искажает характер гражданской власти. Она вводит в гражданскую область, основанную на законности и на соблюдении всех интересов, начало военной дисциплины.

Отсюда общее правило, от которого отклонение может быть вызвано только чрезвычайными обстоятельствами, что эти две власти должны быть разделены, содействуя друг другу в исполнении обязанностей. Из других отраслей, народное просвещение составляет особенную систему, которая мало приходит в соприкосновение с остальным управлением, а потому здесь надзор областного начальника менее приложим, нежели в других частях; он может касаться только политического направления. Местному начальнику не может быть вверен и технический надзор, который требует специальных сведений, например, относительно путей сообщения. Следовательно, ему принадлежит только общий надзор за гражданским управлением и принятие нужных мер, когда требуется содействие общей администрации.

Что касается до местного представительства, то оно может иметь двоякое значение: или оно может ограничиваться постановлениями о местных делах или ему дается участие в самой исполнительной власти.

Первая система существовала во Франции со времен Наполеона I до нынешней республики. Представительное собрание играет здесь роль местной законодательной палаты. Оно делает предоставленные ему законом постановления о местных делах, обсуждает сметы, рассматривает отчеты и подает свое мнение о местных нуждах. Для этого оно собирается периодически. Но исполнительная власть всецело принадлежит областному начальнику, который таким образом играет двоякую роль: органа высшего правительства и исполнительной власти относительно местных дел.

Основания этой системы заключаются в том, что 1) исполнительная власть действует успешнее, когда она сосредоточена в одних руках; 2) что местные интересы и общие в областном управлении сливаются, а потому требуют общего направления. Правило, которого постоянно держалась французская администрация, состояло в том, что совещание есть дело многих, а исполнение - одного. При такой системе, управление, несомненно, проще, дешевле и сильнее, нежели при разделении исполнительной власти; но правительственное начало решительно преобладает, хотя и ограничивается решениями местных представителей. Последние, имея независимую от них и стоящую над ними исполнительную власть, лишаются существенного на нее влияния, через что значительно умаляется корпоративное значение союза. Здесь есть автономия, но нет самоуправления.

Несовместность такого порядка с общественным значением области, представляющей высший союз местных интересов, повела к тому, что эта система ныне везде оставлена. Представителям области дается участие в самом управлении. Однако и тут могут быть разные степени. Выборные лица либо образуют исполнительный совет, состоящий при начальнике области, либо им предоставляется самостоятельное управление собственно местными делами.

К первому разряду относятся упомянутые выше Постоянные Депутации, установленные первоначально в Бельгии, а ныне введенные и во Франции, а затем и в Пруссии, где они именуются Провинциальными Советами. Эта система имеет ту выгоду, что местное управление не разделяется на две части, а образует одно целое, с общим направлением. Но областной начальник, ограниченный в своих действиях Постоянной Депутацией, получает здесь двойственный характер: с одной стороны, он остается исполнителем приказаний правительства, с другой стороны, не является исполнителем решений собрания, под постоянным наблюдением состоящего при нем выборного совета. Тут неизбежны внутренняя разладица и столкновения, из которых есть один только правильный исход: разделение ведомства, с предоставлением собственно местных дел представителям общества, под контролем правительственной власти. Только через это начальник области получает подобающее ему положение; он является не исполнителем воли местного представительства, а органом центральной власти, имеющей высший контроль над местным самоуправлением.

Эта система существует у нас. Она введена и в Пруссии, где рядом с Провинциальным Советом, состоящим при обер-президенте провинции, установлена Провинциальная Депутация (Provincialausschuss) с самостоятельным иисполнительным органом, в лице земского директора (Landesdirector), или земского начальника (Laodeshaoptmann). Затруднение заключается здесь в разделении собственно местных дел и государственных. И тут нормальное правило состоит в предоставлении собственно местного хозяйства органам самоуправления. Чем более им вверяется собственно государственных дел, тем больше они должны подчиняться правительственной власти. Ограничением ведомства обеспечивается самостоятельность. Но в этих пределах им должна быть предоставлена достаточная власть для исполнения своих обязанностей. Эта власть, конечно, может прийти в столкновение с другими: где на одном поприще действуют разные власти, столкновения неизбежны. Разрешение их принадлежит высшему административному судилищу, поставленному в независимое положение. Оно составляет высшую гарантию всякого самоуправления.

Правительственный контроль необходим и для уравновешения различных элементов, входящих в состав областного представительства. Эти элементы суть крупное землевладение, города и села. Эти элементы могут иметь сословный характер. Тогда место крупного землевладения занимает дворянство, как высшее сословие в государстве. Там, где сословные различия сглаживаются, мелкое землевладение естественно входит в состав сельских общин, но крупное землевладение остается самостоятельным общественным элементом, который имеет свой характер и свое значение, и которому поэтому подобает особое место в представительстве. Это - аристократический элемент местности. В других отделах государственной науки будет доказано, что крупное землевладение всегда и везде составляет одну из существенных основ всякого прочного общественного и государственного быта; в земледельческих странах в особенности, крупные имения являются центрами культуры и рассадниками просвещения. Здесь мы должны указать лишь на то, что юридический строй должен выражать существующее в жизни отношение общественных элементов; Поэтому и сочетание их в совокупном представительстве зависит от разнообразия исторических и жизненных условий, в которых находится народ. Общей мерки тут нет. Вообще, задача разумного законодательства заключается в том, чтобы при справедливом соблюдении всех интересов дать перевес образованным элементам; следовательно, все зависит от того, где они находятся. Чем менее развита городская жизнь, тем большее значение имеет в этом отношении крупное землевладение и тем высшее положение оно естественно занимает в местном представительстве.

Однако область только при небольшом объеме может служить главным центром для корпоративных интересов. Как скоро границы ее расширяются и заключают в себе разнообразие условий, так требуется меньшая единица, где бы могли сходиться однородные элементы. Таковою служит округ. Если крестьянство естественно преобладает в селе, промышленный класс - в городе, то главным центром крупного землевладения является округ.

3. Округ

Как объяснено выше, округ имеет двоякое значение: административное и общественное. Чисто административные округи могут быть больше или меньше области. Мы видели, что французские департаменты и прусские провинции разделяются на такие административные округи. Но могут быть округи, обнимающие несколько областей, как для общего управления, так и по отдельным частям. Таковы, например, наши местные генерал-губернаторства. Округи, устанавливаемые по отдельным частям, могут даже не совпадать друг с другом. Так образуются отдельные округи: военные, судебные, путей сообщения, народного просвещения. Все это имеет ввиду удобство управления.

Гораздо важнее округи, имеющие вместе корпоративный характер. И они, как мы видели, могут быть двоякого рода: они представляют либо соединения общин, либо подразделения области.

Первые устанавливаются собственно с административной целью, вследствие недостаточности отдельных общин для исполнения возложенных на них задач. Но так как эти задачи суть вместе собственные интересы общин, то они имеют и общественное значение. Последнее может даже быть преобладающим; в таком случае управление их основывается на выборном начале. Таковы, например, в Англии союзы приходов (unions), составляемые для общественного призрения и других целей. Таковы же наши волости, хотя главное значение последних заключается в исполнении правительственных распоряжений, в отношении к сельскому населению, вследствие чего волостной старшина является подчиненным лицом, а волостной писарь назначается начальством. В Германии, самый волостной начальник (Amtsvorsteher) назначается правительством из списка местных лиц, составляемого Окружным Собранием. Но так как должность его почетная и безвозмездная, то этим в некоторой мере обеспечивается самостоятельность местного управления. Рядом с ним состоит Волостной Комитет или Управа (Amtsausschuss), составленная из общинных старост, из владельцев самостоятельных имений, а иногда и из некоторых выборных лиц.

Если соединения общин устанавливаются преимущественно с административными целями, то подразделения областей нередко имеют ввиду упрочение корпоративной связи через облегчение местных сношений, затрудняемых обширностью области. Такие округи составляют настоящие союзы крупного землевладения, по существу своему выделяющегося из общин. К ним примыкают и другие элементы; но первое остается преобладающим. Таково значение прусских округов (Kreise), где в общее собрание соединяются представители крупного землевладения, городов и сел. Здесь управление основано на слиянии государственных дел и земских. До новейшего времени единственным исполнительным органом был ландрат, назначаемый королем из местных землевладельцев, по представлению нескольких кандидатов Окружным Собранием должность, малооплачиваемая, почетная и независимая. Ему вверялось все местное управление; он был служителем государства, агентом правительства в округе, а вместе представителем и руководителем Окружного Собрания. Ныне, по закону 1872 года, ему придана состоящая под его председательством выборная Управа (Kreisausschuss) собственно для местных дел.

Подобное же устройство имеет и наш уезд, однако с разделением ведомства. Так же как в губернии, местные дела вверены выборной Земской Управе. По Положению 1863 г., Уездное Собрание составлялось из выборных от местных землевладельцев, городов и сел. Ныне законодательство возвратилось к сословному делению: место личных землевладельцев заступило дворянство, а остальные отнесены к другим разрядам. Сословное начало сохранилось и в уездном предводителе дворянства, который председательствует как в Земском Собрании, так и в Уездном по крестьянским делам Присутствии, составляющем высший административный орган для сельского управления. Агентом правительства является исправник, заведующий полицией; но можно сказать, что главный центр тяжести уездного управления лежит в безвозмездной и почетной должности уездного предводителя, что оправдывается историческим и фактическим положением дворянства, которое составляет, можно сказать, почти единственный образованный элемент в уезде.

При таком корпоративном устройстве уезда возникает вопрос об отношении уездного земского управления к областному. Если уезд составляет основной местный союз, то в нем естественно лежит центр тяжести корпоративного управления. Область приходит только на помощь там, где требуются более обширные средства или в силу общей солидарности. Но так как область составляет, вместе с тем, высшую инстанцию в вопросах контроля и при столкновениях с правительственными властями, то она через это получает преобладающее значение. Особенно в отношениях к государству, не округ, а область играет главную роль. Однако и тут все зависит от местных условий и от характера элементов, входящих в состав управления. Даже при одном и том же законе, в одних местностях преобладающее значение может получить один союз, а в других - другой.

Из всего этого ясно, что относительно местного управления менее, нежели где-либо, можно устанавливать какие-либо общие начала и правила. Сила и значение местных общественных союзов зависят прежде всего от состояния общества, от тех элементов, которые в нем выработались и упрочились; а так как эти элементы, а равно и их отношения, чрезвычайно разнообразны, то столь же разнообразно и вытекающее из них общественное устройство. Призывая общественные силы к участию в управлении, законодательство не может руководствоваться чисто теоретическими соображениями. Здесь главным указателем должна быть самая жизнь, с ее бесконечно разнообразными и изменяющимися отношениями.

Глава VI. Центральное управление

Центральное управление гораздо менее сложно, нежели местное. Оно заключает в себе только один элемент: правительственный. Причина та, что здесь только один предмет ведомства: общие государственные интересы, которые составляют одно целое, а потому должны находиться в одних руках. Участие народного представительства ограничивается контролем со стороны законодательного собрания.

В самом управлении различаются законодательная сторона, то есть издание общих постановлений, собственно администрация и, наконец, контроль.

Об издании общих постановлений говорено выше, в главе о законодательстве. Мы видели, что там, где постановления, согласно с существом дела, отличаются от закона, обсуждение их лучше всего вверяется высшему учреждению, состоящему из лиц, знакомых с администрацией, но непричастных деятельному управлению, а потому способных возводить изменяющиеся потребности к постоянным началам правительственной деятельности и соображать их с законами и преданиями. Таков французский Государственный Совет. В конституционных государствах, где министерства часто меняются под влиянием случайных сочетаний различных партий, подобное учреждение вдвойне необходимо.

Собственно управление, несмотря на то, что по идее оно должно составлять единое целое, разделяется на отдельные отрасли. Этого требуют обширность и сложность дел. Разделение может быть различное; однако есть некоторые главные рубрики, которые остаются везде, где есть сколько-нибудь развитая администрация. Таковы: 1) иностранные дела; 2) военное управление, которое разделяется на сухопутное и морское; 3) финансы; 4) управление судебной частью; 5) церковные дела; 6) внутренние дела, заключающие в себе попечение о благоустройстве и благосостоянии. Последнее ведомство так обширно, что от него обыкновенно отделяются различные отрасли с специальным характером. Таковы а) пути сообщения, требующие особенной техники; б) земледелие, промышленность и торговля; в) народное просвещение. Где есть обширные колонии, учреждается особое для них управление. Некоторые из этих отраслей нередко соединяются с другими, например, промышленность с финансами, колонии с морским министерством, церковные дела с внутренними или с народным просвещением. Управление делами церкви может быть всецело вверено церковным учреждениям, при которых состоит представитель правительства, как блюститель интересов государства. Это - форма, наиболее соответствующая правильным отношениям государства к церкви.

Означенные отрасли могут иметь различное устройство, а именно: 1) коллегиальное; 2) единоличное; 3) смешанное. На первом начале основаны коллегии, на - втором министерства, на третьем - коллегии, состоящие под председательством министров. Так как исполнение прежде всего требует единства действий и ответственности, то оно лучше всего вверяется одному лицу, которое обставляется надлежащими совещательными учреждениями. Поэтому в настоящее время во всех европейских государствах принято учреждение министерств.

Они состоят, под начальством министра, из отдельных частей, которые, в свою очередь, могут иметь устройство коллегиальное, единоличное или смешанное. В первом случае отдельными частями министерства управляют коллегии. Такого рода учреждения встречаются в Англии, например, Адмиралтейская Коллегия Ост-Индский Совет, Торговая Палата. Во втором случае отдельные части, называемые обыкновенно департаментами, состоят под управлением отдельных лиц, директоров, под начальством которых, в свою очередь, состоят начальники отделений, так что все министерство образует иерархию с единоличным устройством во всех своих частях. В третьем случае, рядом с этой бюрократической иерархией стоят совещательные учреждения. Это - сочетание наиболее целесообразное, ибо здесь соединяется основательность коллегиального совещания с быстротой и силой единоличного исполнения.

Таково устройство различных отраслей. Но управление требует и сведения их к единству. Оно устанавливается или верховной правительственной коллегией, которой подчиняются отдельные отрасли, или совещанием исполнителей. Первое более согласуется с учреждением коллегий, второе - с учреждением министерств. В верховную коллегию входят и заведующие отдельными отраслями, но к ним присоединяются и другие лица, из чего образуется постоянное учреждение. Таков был Правительствующий Сенат, учрежденный Петром Великим; таковы же были в старой Франции Государственный Совет и в Англии Тайный Совет (Рrivy Council), поныне сохраняющий чисто номинальное значение. При учреждении министерств главная ответственность за управление возлагается на отдельные лица; единство же управления устанавливается их совещанием.

Совещание может иметь двоякое значение: политическое и административное. Первое состоит в обсуждении важных политических мер и общего направления политики. С этою целью министры собираются по мере надобности, нередко под председательством главы государства, монарха или президента республики. При конституционных учреждениях такие совещания тем более необходимы, что здесь министерство образует так называемый кабинет, солидарно ответственный перед палатами. Там, где установилось парламентское правление, обыкновенно одному лицу поручается составление министерствам, которое совокупно держится и падает, что не исключает, впрочем, частных перемен, вызываемых отдельными случаями, как-то: личными ошибками или несостоятельностью того или другого министра. Где нет парламентского правления, монарх по своему усмотрению назначает и сменяет министров; но все-таки для поддержания политики перед палатами требуется единство направления, которое одно обеспечивает правильный ход дел. Напротив, в самодержавном правлении между министрами нередко встречается противоположность взглядов и направлений. Здесь каждый министр ограничивается своей областью, а так как нет оппозиции, высказывающей во всеуслышание свои взгляды и критикующей меры правительства, то приходится допускать разноречие в самом управлении; только этим путем монарх может слышать разные голоса и не рискует попасть под влияние односторонних воззрений. Этим, без сомнения, ослабляется требуемое единство управления; но так как верховное решение принадлежит здесь одному лицу, а министры играют второстепенную роль, то проистекающее отсюда неизбежное зло представляет менее опасности.

Кроме этих политических совещаний, в видах единства управления необходимы и совещания в чисто административном отношении, дабы меры и распоряжения в одном министерстве находили содействие, а не противоречие, в других они нужны и для решения административных дел, касающихся нескольких отраслей или выдающихся по своей важности. Из таких совещаний о текущих делах может образоваться постоянное административное учреждение, каков, например, у нас Комитет Министров, или же они могут примыкать к Государственному Совету, как высшему административному месту.

Недостаточно, однако, установления единства направления; необходим и контроль над исполнением. Он может быть троякий: политический, судебно-административный и финансовый. Первый касается общего направления, второй - исполнения, третий - употребления сумм.

Политический контроль в самодержавном правлении принадлежит самому монарху, а в конституционных государствах - палатам. В последнем случае он производится не только путем принятия или отвержения предлагаемых министерством мер, но и посредством запросов о частных случаях, в которых выражается общее направление политики. Это имеет ту выгоду, что при гласном обсуждении ничто не остается скрытым и каждое дело освещается со всех сторон. Невыгода состоит в том, что министерство должно постоянно защищать свое положение, что отвлекает его от дел управления. К тому же множество пустых запросов со стороны оппозиции поглощают драгоценное время, нужное для законодательных работ. Современные французские палаты представляют тому живой пример. Лекарством против этого зла служит хороший регламент, уделяющий запросам лишь известное количество времени.

Судебно-административный контроль над действиями центральной власти предоставляется высшему коллегиальному учреждению, которое служит хранителем постоянных норм управления, подвергающихся искажению и колебаниям при частой смене министров. Типом такого учреждения является французский Государственный Совет, который соединяет в себе административно-законодательные и административно-судебные функции, служа вместе с тем лучшим совещательным органом для всяких общих мер и решений. Мы уже видели различную организацию административной юстиции в высшей инстанции; иногда она вверяется особому учреждению, состоящему из бессменных лиц, частью по крайней мере с судебным характером. Но всего целесообразнее устроить для этого особое присутствие в Государственном Совете, как высшей административной коллегии, с присоединением членов судебного ведомства. Этим охраняется единство управления, высшим органом которого является учреждение, возвышающееся над личными взглядами постоянно сменяющихся исполнителей. Необходимо только, чтобы это учреждение пользовалось должной независимостью и весом. Иначе оно может обратиться в частое орудие правящих лиц, и тогда контроль становится фиктивным.

Наконец, финансовый контроль всего лучше производится счетными палатами, то есть независимыми коллегиями с судебным характером. Они рассматривают представляемые им отчеты и произносят свои окончательные приговоры. Бывают и другого рода учреждения; так, например, у нас контроль вверяется министерству, управляемому одним лицом. Но такое устройство гораздо менее соответствует существу дела.

Таковы учреждения центрального управления. Нам остается рассмотреть отдельные, означенные выше отрасли. Из них судебного управления мы коснулись уже выше, в отделе о суде. Церковное управление определяется отношением государства к церкви. Здесь мы изложим главные черты управления военного, финансового, иностранных и внутренних дел.

Глава VII. Военное управление

Государство имеет нужду в защите против внешних врагов и в средствах заставить других уважать его права. Этой цели служат военные силы, сухопутные и морские. Войско употребляется и для охранения внутреннего порядка и безопасности; оно составляет одно из главных орудий власти. Требуя от подданных безусловного повиновения в области гражданских отношений, государство должно иметь в руках такую силу, которая бы значительно превосходила всякие частные силы, могущие возникнуть в обществе. Отсюда - важное политическое значение военного управления.

Войско может быть устроено различным образом. В древних республиках господствовала система всеобщего вооружения. Каждый гражданин был вместе и воин. Он обязан был всегда идти по призыву отечества. Это вытекало из самого характера древней жизни. Гражданин прежде всего принадлежал государству; главное его призвание состояло в политической деятельности, а частные занятия были для него делом второстепенным. Поэтому пользование политическими правами и исполнение политических обязанностей, в том числе и военной службы, неразрывно связывались с правом гражданства. Вместе с свободой гражданину вручалось и оружие для ее охранения. Только по недостатку настоящих граждан призывались и неполные граждане - метойки и вольноотпущенные, а в случае крайности оружие вверялось и рабам.

К туземному войску присоединялись союзники. Аристократические республики, каков был Карфаген, употребляли и наемные войска; но это всегда было для них источником слабости. Главная сила древних республик покоилась на гражданском войске.

Эта система, основанная на самозащите свободных лиц, могла держаться, только пока существовала свобода. Когда же древние республики пали и на развалинах их возникли обширные монархии, естественно водворилась система вербованных войск. Таковы были войска Римской Империи, которые управляли судьбами мира.

На совершенно иных началах строилось средневековое ополчение. Среди варварских племен, покоривших Римскую Империю, господствовал дружинный порядок. Дружина была не что иное, как толпа людей, собранных около вождя, выдающегося своей доблестью, знатностью или могуществом. Это было частное товарищество для военных предприятий. Всякий член дружины обязывался верностью и повиновением вождю, но принадлежность к дружине была добровольная. Когда варвары завоевали римские области, начальник дружины получил значение верховного владельца земли, или князя. Дружинники или остались собранными около него, или же уселись по областям, однако с обязанностью следовать призыву вождя в случае войны. Оседлость дала дружине новый характер: дружинная связь превратилась в феодальную, основанную на поземельной собственности. Вассал получал от господина участок земли, или даже целую область, в пожизненное, а впоследствии и в потомственное владение, взамен чего он обязывался нести военную службу. Непосредственные ленники князя в свою очередь имели вассалов, которые находились к ним в таких же отношениях. Все это составляло иерархию, связанную поземельным владением и военной службой. Общей государственной обязанности здесь не было; служба основывалась на частных отношениях вассала к господину, на постоянно возобновлявшемся договоре, переходившем потомственно от одного владельца к другому.

Этим частным характером отношений, составлявшим, как мы знаем, отличительную черту средневекового порядка, феодальная система отличается от других подобных явлений, основанных точно так же на связи поземельного владения с военной службой, но вытекающих из начал государственных. Такова была установившаяся в древней России поместная система. В средние века у нас, так же как на Западе, военная сила князей основывалась на частных договорах с боярами и слугами. Но при постоянном передвижении бояр эти договоры были временные и не связывались с поземельным владением, которое, при тогдашних условиях, имело мало значения. Эта связь установилась только тогда, когда на развалинах удельной системы возникло единое государство, а с тем вместе прекратились переезды бояр. Служилым людям, превратившимся в холопов государя, стали раздавать поместья, в которых они несли свою службу. Это было нечто аналогическое феодальной системе; и здесь и там службу несло особое военное сословие, связанное с землей. Однако различие между ними было громадное: поместная система основывалась не на частных отношениях помещика к господину, а на общей государственной обязанности служилого сословия. Из этого вытекало другое начало, столь же существенное: феодальные обязанности были определенные; вассалы обязаны были служить только известное число дней, после чего они могли уходить; обязанности же помещиков определялись единственно потребностями государства. Они должны были являться по всякому призыву верховной власти и оставаться на службе, пока их не распускали. Основание различия заключалось в том, что феодальная система выражала в себе господство частного права, а поместная система была установлена возникшим государством.

Но недостатки обеих были одни и те же. Военные люди собирались только во время войны, следовательно не могли иметь привычки действовать вместе. Самое собрание этих ополчений было дело нелегкое, а потому государство не всегда могло располагать своими силами. Развитие государственных потребностей повело к установлению постоянных войск.

И эта система проходила через различные видоизменения. Прежде всего явились наемные войска. Таковы были итальянские кондоттиеры и немецкие ландскнехты. Частные люди собирали около себя дружину и предлагали свои услуги за деньги. Эта форма должна была скоро исчезнуть, как совершенно несовместная с государственным порядком. Отлична от нее система вербованных войск. Здесь само правительство нанимает желающих служить, как туземцев, так и иностранцев. Эта система основана на полной свободе лиц; но она возможна только там, где вследствие особенных условий страны не нужно держать большого постоянного войска. При усиленных государственных требованиях приходится прибегать к принудительной службе. Последняя, в свою очередь, может быть двоякого рода: войско может или составлять отдельное сословие или пополняться общею повинностью граждан. Военное сословие может не быть наследственным; оно образуется вследствие того, что военная служба составляет не срочную повинность служащих, а призвание всей жизни. Такого рода военными сословиями были у нас в древности стрельцы и другие подобные им войска; таковы же были турецкие янычары и египетские мамелюки. Таковы, в сущности, до новейшего времени были и наши солдаты; набираясь из податных сословий, они не только сами до старости должны были нести военную службу, но и дети их становились солдатами. К той же категории относится и господствовавшая у нас в первой половине ХVIII века принудительная служба дворянства. С Петра Великого поместная система, позволявшая служилым людям жить на местах, заменилась пожизненной службой в постоянном войске. Но такая повинность слишком тяжело падает на подлежащие ей сословия, а потому она рано или поздно уступает место системе наборов, которая, признавая военную повинность общей для всех граждан, или по крайней мере для массы народонаселения, выделяет из них, путем очереди или жребия, некоторую часть, обязанную в течение известного числа лет оставаться под знаменами. Эта система впервые была введена во Франции во время Революции и затем принята другими европейскими государствами. Однако и на этом дело не остановилось. Потребовались новые напряжения, вследствие чего военная повинность распространилась в большей или меньшей степени на всех способных носить оружие. Пример подала Пруссия после 1806 года. Громадные ее успехи в новейшее время заставили и других последовать ее примеру. В настоящее время эта система установилась почти во всех европейских государствах.

Однако и теперь еще встречаются остатки прежних порядков. Так, поместная система сохранилась в Швеции под именем Индельта (разделенной армии). Здесь общины поставляют известное число солдат, пеших или конных, отводят им земельные участки для поселения и пропитания и, кроме того, дают им некоторое содержание. Эти поселенцы не находятся на постоянной службе, но собираются ежегодно на короткое время для военных упражнений. Подобное этому устройство существует в Австрии, на Военной Границе. Таковы же и наши казаки.

Система вербованных войск удержалась в Англии, в Голландии, а также в Соединенных Штатах. В Англии, кроме того, есть и обязательная милиция для внутренней защиты. Но она редко собирается и потеряла всякое значение. Недостаток войска восполняется корпусами волонтеров, которые упражняются и в мирное время.

В Швейцарии существует система всеобщего вооружения, но более в виде милиции. Вследствие нейтрального положения Союза, постоянного войска здесь нет, но все граждане обязаны носить оружие. Исключение делается только для неспособных и для некоторых общественных должностей, взамен чего лица, пользующиеся льготой, уплачивают особую военную подать. Милиция собирается ежегодно, на непродолжительные сроки, для военных упражнений; но она обязана всегда явиться по призыву правительства. От 20 до 32 лет продолжается служба войсковая (Auszug), от 32 до 44 резервная, или в ландвере. В прежнее время отдельные кантоны имели свои правила и свое управление; с 1874 года вся военная часть состоит в ведении союзной власти.

Система всеобщей военной повинности, установленная ныне в Германской Империи, основана на том, что каждый гражданин обязан прослужить известное число лет в военной службе. Но так как количество людей велико и содержание их всех под знаменами было бы слишком обременительно для государства и для общества, то из числа подоспевших к службе, обыкновенно двадцати или двадцатиоднолетних, в действительную службу принимается только известная часть, определяемая ежегодно и назначаемая по жребию, как в системе наборов; остальные же причисляются к запасу. Самый срок службы назначается короткий: три года под знаменами и четыре в запасе. Однако и по истечении этих сроков гражданин еще не освобождается от службы; он поступает в ландвер, или милицию, где он служит еще пять лет. Наконец, прослужившие эти сроки, до 42 лет включительно, могут, в случае нужды, призываться к общему ополчению (Landsturm).

В других государствах приняты другие сроки и другие названия. Так, например, во Франции призываемый обязан прослужить пять лет в действующем войске, четыре года в запасе, затем пять лет в территориальной армии, соответствующей милиции, и пять лет в резерве территориальной армии, соответствующем ополчению. У нас для вынувших жребий устанавливается пятнадцатилетний срок службы, из которого шесть лет на действительной службе и девять лет в запасе. Не вынувшие жребия, а равно и уволенные из запаса, до сорокалетнего возраста причисляются к ополчению, которое созывается только в случае нужды, особыми манифестами. Многим из призываемых даются большие или меньшие льготы, по семейному положению, например единственным сыновьям, а также семействам, уже поставившим рекрута, или же по особому призванию, например учителям и лицам духовного звания. Устанавливаются также общие льготы по образованию. Учащимся, вообще, даются отсрочки. Наконец, допускаются вольноопределяющиеся, которые, прослужив один год в действительной службе, перечисляются в запас и могут посвятить себя другим занятиям. Это делается с целью облегчить приготовление к профессиям, требующим значительной умственной подготовки. Воинская повинность не должна лишать общество самых полезных деятелей на гражданском поприще. Поэтому все подобные льготы совершенно уместны. О замещении сказано выше. Так как исполнение воинской повинности предполагает способность носить оружие, то, разумеется, исключаются больные, увечные, малорослые, вообще имеющие физические недостатки, препятствующие исправлению военной службы. Но так как ношение оружия есть вместе с тем право, которое сообщает известную честь, то исключаются иногда и опороченные судом.

При системе всеобщей повинности ополчение связывается с войском; но при системе наборов оно может составлять совершенно отдельное учреждение. У нас, как сказано, оно сзывается только в чрезвычайных случаях, в военное время. Как постоянное учреждение, оно может исполнять обязанности местной внутренней стражи, служа вместе с тем помощью для войска в случае нужды. Такова была существовавшая прежде во Франции национальная гвардия, наподобие которой устроена и бельгийская гражданская гвардия (garde civique). Первоначально это учреждение возникло во времена Революции. Это было народное войско, в противоположность правительственному. В нем видели существенную гарантию закона и свободы. Оно учреждается по общинам и здесь несет местную, обыкновенную службу, в качестве внутренней стражи. Но в случаях чрезвычайных часть его может быть мобилизована в помощь войску, образуя подвижную национальную гвардию. Обязанность служить распространяется не только на граждан, но и на поселенных в местности иностранцев, в пределах известного возраста. При этом, однако, допускаются многочисленные исключения для лиц, занимающих общественные должности. Кроме того, для действительной службы может требоваться ценз, или достаточное состояние, чтобы сшить себе мундир. Через это, охранение внутренней безопасности вверяется достаточным классам. Вследствие народного характера этого учреждения, офицеры в нем выборные; начальники же назначаются главой правительства из списка представляемых ему кандидатов. При введении всеобщей воинской повинности, это учреждение потеряло свое значение.

При изложении государственного устройства было уже объяснено, что количество ежегодного набора, а равно и сроки службы, определяются законодательной властью. В конституционных государствах это делается с участием народного представительства, ибо здесь дело идет о правах и обязанностях граждан, а также о количестве требуемых расходов. Через это, палаты сохраняют некоторое влияние на войско, которое, по существу своему, находится в полном распоряжении верховной правительственной власти. Иногда, в виде исключения, количество набора определяется на несколько лет вперед, например, в Германии в настоящее время на семь лет. В Англии, при системе вербованных войск, ежегодно парламентом издается так называемый Акт о возмущении (Mutiny Act), которым правительство уполномочивается содержать известное количество постоянного войска.

Законом определяется и организация военных сил. Она приспосабливается к их задаче - служить орудием государственной власти для исполнения государственных целей. Для этого необходимо, чтобы все части быстро и беспрепятственно подчинялись общему направлению. В этих видах требуется: 1) установление строгих правил дисциплины; 2) единоличное начальство над каждой отдельной частью: коллегиальное управление допускается лишь по заведованию хозяйством; 3) иерархическое подчинение начальств, для того чтобы сохранить единство направления. Одним словом, главные начала, на которых держится войско, суть дисциплина и субординация. Для охранения их учреждается военный суд, более строгий и быстрый, нежели суды обыкновенные.

Из этих начал истекает общее правило, что войско рассуждать не может. Оно должно только повиноваться. Поэтому каждый вступающий в его ряды приносит присягу в безусловном повиновении начальству (Fahneneid). С этим связана и военная честь; нарушение повиновения есть нарушение чести, присвоенной военному званию. Эта честь прямо вытекает из тех высоких обязанностей, которые войско призвано исполнять относительно отечества.

Однако, особенно в конституционных государствах, такое безусловное повиновение начальству легко может прийти в столкновение с обязательным для всех граждан повиновением закону. Войско подчиняется правительственной власти, а эта власть ограничена. Если она захочет употребить военную силу для низвержения конституционного порядка, то войско, в силу обязанности безусловного повиновения, должно служить орудием величайшего беззакония. Так и случилось во Франции 18 Брюмера и 2 Декабря.

Для предупреждения этого зла заставляют иногда войско присягать в верности не только королю, но и конституции. Насколько подобная присяга совместна с военным званием, это вопрос спорный. Противники конституционной присяги утверждают, что она противоречит присяге военной. Если войско обязывается безусловным повиновением, то оно не может рассуждать, согласно ли данное повеление с конституцией или нет. Это - вопрос юридический, часто весьма тонкий и спорный, который войско решать не может. Если оно вправе отказать в повиновении, под предлогом, что приказание противоречит конституции, то нет более субординации, а с тем вместе невозможен и порядок. В таком случае, при всяком народном восстании во имя конституции, войско должно решать, кто прав: восстающие или правительство. То есть, оно становится верховным судьей государственных вопросов, а это совершенно извращает его роль, а вместе предупреждает возможность быстрого подавления восстаний и может даже вести к междоусобной войне, если одна часть войска считает повеление конституционным, а другая - нет.

На это защитники конституционной присяги возражают, что войско, как и всякая другая часть государства, не может стоять вне закона. Если оно не обязано повиноваться конституции, то начальник войска становится безусловным властителем государства. Он имеет в руках силу, превосходящую всякую другую, и может безнаказанно нарушать закон. Военная присяга не должна противоречить общей присяге, в силу которой все граждане обязываются не нарушать законов и уважать установленные власти.

С этим последним нельзя не согласиться: если конституционная присяга не должна противоречить присяге военной, то и военная присяга не должна противоречить конституционной. Из этого не следует, однако, что войско должно становиться судьей всякого приказания и исполнять его только тогда, когда оно согласно с конституцией. Охранение и толкование закона принадлежит не войску, а верховной власти, главным образом власти законодательной, присвоенной народному представительству. Если граждане восстают во имя конституции, то восстание частных лиц во всяком случае есть нарушение закона, а потому войско обязано его укротить. Против беззаконных действий правительства должно действовать законными средствами, а не возмущением. Но с другой стороны, если войско употребляется правительственной властью для низвержения народного представительства, то обязанность повиновения прекращается, ибо войско, наравне со всеми гражданами, обязано уважать законом установленные власти. Здесь опять оно не может рассуждать, кто прав и кто виноват. Оно обязано подавить восстание против законных властей, но оно не вправе ниспровергать самые власти.

В этих пределах конституционная присяга не заключает в себе ничего, что бы противоречило требованиям общественного порядка и назначению войска. При всем том, на практике могут встретиться столкновения обязанностей, но они более решаются духом, господствующим в войске и в народе, нежели юридическими постановлениями. Как народные революции, так и правительственные перевороты выходят из пределов закона, и если они бывают иногда неизбежны, то они всегда оставляют по себе печальные следы.

С требованием дисциплины и субординации естественно связано назначение начальствующих лиц высшей властью. В древних республиках были выборные военачальники. Так, Римляне выбирали консулов и военных трибунов. Но в то время войско и народ составляли одно, и дух дисциплины был так крепок, что выборные вожди встречали полное повиновение. Как же скоро этот дух ослабел, так войско стало любимых своих вождей провозглашать правителями и таким образом сделалось решителем судеб государства. О выборном начале в национальной гвардии, как народном ополчении, говорено выше.

Совершенно своеобразный способ назначения существовал в Англии до недавнего времени. Там офицерские места продавались и покупались. Через это они доставались в руки богатых и знатных лиц, которые служили более из чести. Такой порядок был явлением аристократического строя; но он совершенно противоречит государственным началам, а потому был наконец отменен.

Правительственное назначение должно, однако, совмещаться с соблюдением иерархического порядка службы, который составляет существенную принадлежность войска; этим охраняются и права служащих. Правила повышения бывают различны, смотря по тому, существует ли в государстве сословное начало или нет. Различие выражается прежде всего в получении первого офицерского чина. По существу дела, все военные чины разделяются на два разряда: высшие - начальствующие, и низшие - подчиненные. К первым принадлежат офицеры и генералитет, ко вторым - унтер-офицеры и простые солдаты. В государствах, где признается гражданское равенство, общее правило состоит в том, что все должны начинать службу с низших чинов. Исключение делается только для специального военного образования: молодые люди, кончившие курс в военных училищах, могут прямо получать офицерский чин. Пребывание в училище заменяет им низшую службу. Для других иногда требуется особый экзамен, через что офицерские чины становятся доступными только людям с некоторым образованием.

Освобождают от экзамена лишь военные подвиги. В государствах, где существует сословное начало, дворянство получает более или менее обширные привилегии по военной службе. Сюда относятся: 1) более короткие сроки для прохождения низшей службы; 2) преимущественное право на получение офицерского чина; 3) преимущественное или даже исключительное право на поступление в военные училища. В прежние времена дворяне с детства записывались в службу, а при действительном поступлении прямо получали офицерский чин. Это было крайнее преувеличение сословных привилегий, несовместное с государственными требованиями.

Дальнейшее повышение зависит от двух начал: старшинства и заслуги. Старшинство составляет общее правило, особенно для низших разрядов, где не требуется особенных способностей. Иногда эти начала сочетаются так, что известное число вакантных мест, например одна треть, половина и даже две трети, предоставляются старшинству, а остальная часть - заслуге, по усмотрению начальства. Обыкновенно определяется известное число лет, прежде которых нельзя получить высший чин; но для особенных отличий, в военное время, допускаются исключения. Места соответствуют чинам, но последние присваиваются лицам и сохраняются даже при оставлении мест, которые всегда находятся в распоряжении начальства. Поэтому можно иметь чин, не занимая соответствующего места и даже находясь в отставке. К правам служащих принадлежат также право носить мундир, жалованье и пенсии.

По составу полевая армия разделяется на пехоту, кавалерию и артиллерию. Кроме того, при ней состоят саперы и обозы. Для распоряжений при начальнике состоит штаб. Боевые единицы суть полки, в артиллерии иногда бригады. Пехотные полки разделяются на батальоны и роты, кавалерийские - на эскадроны, артиллерийские бригады - на батареи. Из соединения войск различного оружия образуются корпуса, которые могут существовать или только в военное время или также в мирное. Вообще, состав полков в военное время и в мирное не одинаков. Для сокращения расходов и для облегчения населения, несущего тяжелую повинность, в мирное время только часть войск оставляется под знаменами; остальная находится в бессрочном отпуске. Для резервов в мирное время сохраняются кадры, которые пополняются в случае войны.

Что касается до хозяйственного управления, то здесь, так же как и в гражданской администрации, существуют две системы: местная и центральная. Снабжение войска всем нужным или вверяется местным военным властям, управляющим военными округами, под общим надзором центральной власти, или же совершается непосредственно агентами последней. Но в военном управлении к вопросу о децентрализации примешивается то соображение, что войско, по существу своему, подвижно, а потому не остается постоянно на одних местах. Эти подвижные части имеют свое постоянное начальство, отличное от местного. Отсюда затруднение в распределении ведомства и подчинения между начальниками постоянных военных округов и начальниками стоящих в них подвижных частей - корпусов или дивизий. К этому присоединяются еще заведующие отдельными отраслями, как в центре, так и на местах.

Общее управление войском, как в тактическом, так и в хозяйственном отношении, сосредоточивается в военном министерстве. Раздробление управления на части, как было, например, в Англии до Крымской кампании, ведет только к бесконечным пререканиям и неурядицам. Но при единстве управления необходимо и разделение на части, которые, при столь сложном устройстве, требуют особенных приемов, а нередко и особенной техники. Таковы: 1) генеральный штаб, заведующий передвижениями; 2) артиллерийская часть, заведующая вообще вооружением; 3) инженерная часть, заведующая постройкой, защитой и осадой крепостей, 4) комиссариатская и интендантская часть, заведующая обмундированием и продовольствием; 5) медицинская часть; 6) аудиториат, или военно-судная часть; 7) управление военно-учебными заведениями, приготовляющими офицеров; наконец, 8) казначейская и контрольная часть.

Каждая из этих частей имеет своих агентов на местах; а так как на местах же существуют окружные и корпусные власти, то из этого образуется такая сложная система, которая легко может подать повод к столкновениям и неурядицам, что в военном деле всего вреднее. В особенности многовластие недопустимо в военное время. Поэтому для действующей армии общее правило состоит в том, что все часто безусловно подчиняются главнокомандующему. Однако, относительно доставления средств, последний остается в неизбежной зависимости от центральной власти, что легко может парализовать военные действия. Еще хуже, когда командующий войском относительно самых планов и операций подчиняется отдаленному центральному правительству. История показывает, что такого рода отношения всегда имели самые печальные последствия. На войне личная власть главнокомандующего должна быть совершенно независима. Это составляет необходимое условие успеха.

Флот имеет для государства такое же существенное значение, как и войско; он служит не только защитой от внешних врагов, но и охраной торговли. В особенности для приморских стран, от него зависит все их международное положение. На нем основывалось политическое могущество древних Афин, а в настоящее время - Англии. Судьбы истории решались морскими сражениями. Такое значение имела битва при Саламине.

Управление флотом основано на тех же началах, как и управление войском, с теми видоизменениями, которые требуются морским делом. Здесь для матросской службы желательно иметь людей, уже несколько привыкших к морю. Поэтому набор иногда ограничивается прибрежными местностями, или же он производится из людей, посвятивших себя морскому ремеслу, по особым спискам. Такова, например, во Франции морская регистрация (inscription maritime). В Англии, в прежнее время, существовал насильственный забор матросов, служащих на торговых судах; но этот варварский способ комплектования флота ныне отменен. Военный флот, по существу дела, стоит в немногих укрепленных гаванях, где сосредоточивается и все местное управление. Но для упражнения в морском деле совершаются более или менее далекие плавания, как отдельными судами, так и эскадрами. И тут, не только в военное, но и в мирное время, строгая дисциплина и безусловное повиновение начальству составляют первое и необходимое требование. Капитан корабля, находящегося в море, есть как бы самодержавный монарх. На нем лежит ответственность за жизнь команды и пассажиров, и всякое его приказание должно исполняться беспрекословно.

С дальними плаваниями связана и необходимость стоянок. Отсюда потребность колоний, которая тем больше, чем значительнее приморское и торговое значение государства. При небольших колониальных владениях управление может быть связано с морским министерством; но с их расширением является потребность отдельного ведомства, всецело посвященного этому делу. Самые способы управления могут быть весьма разнообразны. Колония может состоять из пустынного острова, заселенного дикарями, или она может заключать в себе многомиллионное население, с старой цивилизацией, как, например, ост-индские владения Англии. Она может быть заселена туземцами или эмигрантами из метрополии. Все это требует совершенно различных систем и способов управления. Колониальная политика должна прежде всего приспосабливаться к местным условиям.

Глава VIII. Финансовое управление

Государственные финансы суть натуральные и денежные средства, служащие для удовлетворения государственных потребностей. Управление финансами имеет предметом: 1) определение количества доходов и расходов, то есть составление сметы, которая в отношении к общему государственному хозяйству называется также росписью, или бюджетом; 2) взимание доходов и управление теми источниками, которые находятся в руках государства; 3) государственный кредит; 4) хранение доходов и обращение их на расходы, что составляет казначейскую часть; 5) контроль.

Финансы разделяются на общие государственные и местные. Последние, в свою очередь, обнимают финансы областные и общественные.

Управление общими государственными финансами сосредоточивается обыкновенно в Министерстве Финансов, которое в настоящее время почти везде вверяется одному лицу - Министру Финансов. В прежние времена управление нередко делилось. Так, например, у нас доходы ведались Камер-Коллегией, расходы - Статс-Контор-Коллегией, контроль - Ревизион-Коллегией. Последний, впрочем, и теперь везде вверяется отдельному учреждению: этого требует независимость проверки от исполнения. Иногда, вследствие особенных соображений, от Министерства Финансов отделяются и некоторые другие отрасли, например горное и лесное дело, у нас, вообще, государственные имущества.

Местное финансовое управление сосредоточивается в областной палате, которая, состоя под надзором областного начальника, подчиняется Министерству Финансов, или же раздробляется на отдельные отрасли, под тем же надзором и с тем же подчинением.

Переберем главные предметы ведомства.

1. Предварительное составление сметы доходов и расходов есть дело Министра Финансов. Заведующие отдельными отраслями, на которые разделяется государственное управление, представляют в назначенные сроки свои предположения о расходах, потребных на будущий год. Министр Финансов соображает их с ожидаемыми доходами и составляет общую смету, которая в неограниченных монархиях представляется на обсуждение Государственному Совету, или тому подобным учреждениям, а в конституционных государствах - народным представителям, и окончательно утверждается верховной властью.

Основное правило государственной сметы состоит в том, что доходы должны соображаться с расходами, то есть надобно с народа брать только то, что нужно для удовлетворения государственных потребностей. В частном хозяйстве, напротив, расходы должны соображаться с доходами. Причина та, что частный человек может тратить только то, что получает; средства же государства в значительной степени зависят от него самого: оно может брать с граждан более или менее, смотря по потребностям. Однако, с другой стороны, нельзя брать с граждан более того, что они в состоянии платить без чрезмерного отягощения. Подати, несоразмерные с средствами плательщиков, подрывают самые источники доходов государства. Тщательное соображение требований с платежными силами населения тем более необходимо, что самые потребности государства неодинаковы: есть расходы, без которых нельзя обойтись, есть расходы просто полезные, и есть, наконец, такие, которые составляют предмет роскоши. Удовлетворение потребностей двух последних родов зависит от богатства страны. Потребность может быть удовлетворена, когда это не слишком тяжело для народа. Отсюда двоякая точка зрения на государственную смету. Правительственная точка зрения состоит в том, что потребности государства должны быть удовлетворены; точка зрения плательщиков состоит в том, чтобы не платить более, нежели необходимо. Первая естественно стремится к расширению потребностей, вторая - к уменьшению тяжестей. На этом основано участие народных представителей в обсуждении сметы: они рассматривают ее с точки зрения плательщиков. В конституционных государствах это служит гарантией против расходов бесполезных или произвольных. Отсюда и то историческое явление, что финансовые затруднения правительств нередко служили поводом к введению или упрочению народного представительства. Там, где нет этих гарантий, желательна, по крайней мере, гласность бюджета. Надобно, чтобы плательщики знали, на что они дают деньги. Это начало было введено у нас в царствование Александра II.

Единство финансовой системы ведет к тому, что как доходы, так и расходы составляют одно целое. Поэтому, вообще, за некоторыми исключениями, нет определенных доходов, которые бы шли на известные расходы, но все доходы сливаются в общую сумму, из которой производятся расходы по разным частям. Точно так же и остатки возвращаются в общую кассу. Это называется единством кассы. Оно служит признаком совершенствования финансовой системы. При таком только порядке возможно равномерное и пораздельное распределение сумм, так, чтобы в одной отрасли не было избытка, когда в другой есть недостаток, случаи, нередко встречавшиеся в прежней практике, когда известные подати и доходы имели свое предназначенное употребление, а остатки образовали так называемые экономические суммы, состоявшие в распоряжении отдельных ведомств. Последнее имело, однако, ту выгоду, что содействовало сбережениям. При единстве кассы каждое ведомство склонно тратить все, что ему ассигнуется, ибо остатки все равно от него уходят. Но сбережения по сметам играют в государственном хозяйстве весьма второстепенную роль; они указывают только на излишек ассигновок. В прежнее время скопление экономий нередко подавало повод к совершенно непроизводительным и произвольным расходам. Только в корпоративных учреждениях, имеющих свою собственность, уместно и сохранение своих сумм; этим обеспечивается самостоятельное их положение. Впрочем, и в общем государственном управлении, когда есть доходы, связанные с известными действиями, они могут быть обращены на возмещение расходов по этим действиям. Таковы, например, шоссейные, мостовые, почтовые и телеграфные сборы. Помещение их в ту или другую рубрику сметы есть чисто дело удобства.

Так установляется единство сметы. Но рядом с этим существует и начало специализации сметы. Суммы ассигнуются именно на известные расходы, которые считаются нужными; запрещается употреблять их на другие. Это начало весьма важно во всяком правильном хозяйстве, но в особенности там, где смета обсуждается народным представительством. Оно дает деньги именно на известные расходы, а не на другие, а потому здесь существенное значение имеет вопрос: какой простор предоставляется правительству при употреблении ассигнованных ему кредитов? Имеет ли оно право переводить суммы из одной рубрики или статьи в другую, так чтобы недостатки одной части восполнялись сбережениями в другой, или нет? Предоставление известного простора, вообще, желательно; этого требует практика. Но ограничение может быть больше или меньше. Отсюда различные способы голосования сметы при обсуждении ее в представительных собраниях: по статьям, по главам, по отделам, наконец по министерствам. Когда смета утверждается по статьям, переводы сумм совершенно невозможны, ибо на каждую статью расхода определяется именно известная сумма, из которой нельзя выйти. Но когда бюджет, хотя рассматривается по статьям, но утверждается по главам или отделам, обнимающим целую отрасль управления, или часть ее, тогда в этих пределах допускается перевод сумм. Чем шире отделы, тем более предоставляется усмотрению правительства. При введении той или другой системы имеется ввиду, с одной стороны, сдержать произвол в известных границах, а с другой стороны, не затруднять оборотов и не заставлять при малейшей передержке прибегать к дополнительным кредитам, когда есть остатки, которые могут покрыть дефицит.

Смета составляется обыкновенно ежегодно, ибо потребности государства изменчивы и ранее как за год предвидеть их нельзя. Однако бывают статьи доходов и расходов, которые утверждаются на более продолжительные сроки. В Англии большая половина податей имеет значение постоянное. Они установлены законом и вносятся в ежегодную смету только для ведома, что не мешает, однако, в случае нужды делать в них изменения. Есть и постоянные расходы. Такова, например, сумма, назначаемая на расходы монарха, так называемая liste civile; обыкновенно она устанавливается на все продолжение царствования. В Англии к постоянным расходам принадлежит также штатное жалованье высших судей, послов, и некоторые другие статьи. К числу расходов, устанавливаемых на несколько лет, относится иногда и военный бюджет. Но все это составляет исключение. Общее правило состоит в том, что законным основанием доходов и расходов служит ежегодно устанавливаемый бюджет.

В нормальном порядке смета утверждается и вступает в силу перед началом года, на который простирается ее действие. Но иногда обсуждение затягивается, или встречаются обстоятельства, препятствующие своевременному ее утверждению. В таких случаях, нередких в парламентской практике, конституционное правительство испрашивает у палаты разрешение взимать подати и производить расходы на прежнем основании в течение нескольких месяцев. При парламентском правлении, когда министерство пользуется доверием представительного собрания, это не встречает препятствия. Но иначе ставится вопрос, когда между правительством и палатой возгорается борьба, и общее соглашение относительно сметы вовсе не может состояться. Подобные примеры представляет конституционная история новейшего времени. Острое столкновение произошло в Пруссии при министерстве Бисмарка в начале шестидесятых годов. Конституция постановляла, что подати продолжают взиматься на прежнем основании до утверждения новой сметы; но производство расходов правительству не разрешалось без согласия палаты. Тем не менее правительство присвоило себе это право. Отсюда конфликт, который продолжался несколько лет и разрешился, наконец, победами немецкого оружия. Палата уступила. В Дании королю конституция предоставляет право, в случае необходимости, издавать постановления, имеющие силу закона. Это право было приложено к смете. В течение целого ряда лет правительство, опираясь на верхнюю палату, издавало такие временные законы, которые постоянно отвергались нижней палатой, но прилагались на практике. И тут палата пошла наконец на уступки. Здесь, по крайней мере, для такого ненормального положения находилось основание в законе. Но некоторые немецкие публицисты идут далее: они утверждают, что во всяком случае, если бюджет не состоится, правительство имеет право продолжать взимание доходов и производство расходов, ибо в противном случае государственная жизнь должна остановиться, чего нельзя допустить. Народные представители, по этому воззрению, обязаны дать средства, необходимые для государства, и если они своей обязанности не исполняют, то правительство должно исполнить свою. С такой теорией нельзя согласиться. Она ведет к тому, что правительство может вовсе обойтись без бюджета или заставить палату принять тот, который ему угоден, а это совершенно несовместно с конституционным порядком. Право согласия на подати и расходы составляет самую существенную принадлежность народного представительства, которой оно не может быть лишено без нарушения самых оснований представительного устройства. Конституционный король - не самодержавный монарх, которого воля есть закон. Если палата обязана давать средства для государства, то и король, с своей стороны, обязан управлять так, чтобы могло состояться соглашение, и не предъявлять требований, противоречащих убеждениям представителей народа. Но с обеих сторон обязанности остаются нравственные, ибо верховная власть принуждению не подлежит. Единственным правильным исходом в этих случаях служит парламентское правление. Вне этого есть только раздоры и смуты. Конечно, могут встретиться случаи, когда революционная палата отказывает правительству в нужных средствах. Тогда остается прибегнуть к чрезвычайным мерам. Но это все-таки не закон, а беззаконие. Революционные меры сверху столь же мало могут иметь места в правильном порядке, как и революционные постановления снизу.

Общая смета редко покрывает все действительные расходы. В течение года всегда являются непредвиденные издержки. Отсюда необходимость особенных кредитов - дополнительных и чрезвычайных. Дополнительные кредиты суть те, которые устанавливаются в случае недостатка сумм, по утвержденным уже статьям росписи чрезвычайные те, которые касаются статей расхода, вовсе не вошедших в роспись, например в случае войны. Так как расходы бывают настоятельные, а палаты не всегда в сборе, то в конституционных государствах нередко правительству предоставляется право делать сверхсметные расходы, с тем чтобы впоследствии представлять их на утверждение палат. Такой простор, очевидно, легко подает повод к злоупотреблениям, как и было, например, во Франции, во времена второй Империи. Потребность ввести правильность в финансовое управление повела, наконец, к прекращению права на сверхсметные кредиты без согласия законодательного собрания. Вместо того, было постановлено, что непредвиденные издержки могут покрываться переводом сумм. Вообще, сверхсметные кредиты составляют величайшее зло во всякой финансовой системе. Они колеблют все предположения и устраняют возможность каких-либо правильных вычислений. Поэтому, как в конституционных государствах, так и в самодержавных, желательно ограничить их пределами крайней необходимости.

Действие бюджета может совпадать с гражданским годом или для него могут быть назначены другие сроки, например с 1 апреля по 31 марта следующего года. Но даже по исполненным статьям обыкновенно остаются незаконченные расчеты. Для этого даются несколько льготных месяцев, после чего бюджет считается заключенным, и все неисполненные статьи, а равно и остатки переносятся в смету другого года.

2. Управление доходами распадается на столько отраслей, сколько существует источников доходов. Они могут быть подведены под следующие рубрики: 1) государственные имущества; 2) регалии; 3) подати и повинности; 4) пошлины и сборы.

Государственные имущества, вообще, разделяются на общественные, казенные и камеральные, или удельные. Это разделение существует не везде. Во французском праве, как мы уже видели, различается имущество общественное и государственное, domaine public и domaine de 1'Etat; в прежнее время от обоих отличалось имущество, присвоенное короне, dotation de la couronne. Общественным имуществом, как объяснено выше, называется то, которое находится в общем пользовании, например дороги, реки. Оно, по преимуществу, имеет государственный характер, ибо составляет принадлежность общества как единого целого. Напротив, казенное имущество есть то, которое принадлежит казне в качестве частного юридического лица. И здесь можно различать имущества, служащие для известного употребления, например дома, а также движимые имущества разного рода, которые приписываются к известным учреждениям, и имущества, приносящие доход. Последние собственно составляют предмет финансового управления.

Наконец, камеральное имущество есть государственное имущество, обращенное на расходы главы государства и его дома. От него отличается частное имущество тех же лиц.

В средние века государственное имущество и частное имущество князя вовсе не отличались, или, лучше сказать, было одно только частное имущество князя. Из него производились все общественные расходы. Но так как часто этого было недостаточно, то князья принуждены были прибегать к податям, а налагать подати они не могли без согласия чинов, которые, давая пособия, иногда сохранял за собой право заведовать производимыми из них расходами. Отсюда в некоторых государствах образовалась двоякого рода казна: камеральная, находившаяся в распоряжении князя, и податная, состоявшая под контролем и даже в управлении чинов.

Когда княжеская власть получила государственное значение, этот характер отразился и на имуществе князя. В больших государствах оно везде превратилось в государственное. В Франции устанавливалось даже правило, что личная собственность короля всегда присоединяется к государственным имуществам. Из этого государственного их характера вытекло начало неотчуждаемости государственных имуществ, которое нередко ставилось под гарантию чинов, но, несмотря на это, постоянно нарушалось. В средних и мелких государствах, напротив, особенно в Германии, сохранился в большей или меньшей степени частный характер княжеской собственности. Она или объявлялась частным имуществом княжеского дома или образовала нечто среднее между частным княжеским имуществом и государственным. У нас удельные имения, назначенные на содержание Императорского Дома, выделены из общего состава государственных имуществ и составляют предмет отдельного управления, связанного с управлением Императорского Двора.

Казенное доходное имущество состоит главным образом из недвижимой собственности. Сюда принадлежат: 1) земли, в том числе никем не занятые, которые, по государственному праву нового времени, считаются государственной собственностью; 2) леса; 3) рудники и копи; 4) рыбные ловли; 5) фабрики и заводы.

Управление казенными имуществами может быть связано с Министерством Финансов или составляет, в целом или отчасти, предмет ведомства особого управления. У нас, например, земли и леса состоят в ведении Министерства Государственных Имуществ, ныне связанного с Министерством Земледелия, а горное дело осталось в ведении Министерства Финансов. Управление может быть двоякое: хозяйственное или оброчное. Выбор того или другого определяется самым предметом и существующими условиями. Общее экономическое правило состоит в том, что промышленные предприятия лучше ведутся частными лицами, нежели казной. Бюрократический характер казенного управления и неизбежный при нем формализм плохо совмещаются с требующимися в хозяйстве предприимчивостью и изворотливостью. Только особенные соображения могут заставить казну сохранить управление в своих руках и тем прибавить лишнюю обузу к многосложному государственному управлению. Поэтому земли и рыбные ловли обыкновенно отдаются на оброк. Управление состоит здесь в собирании сведений об оброчных статьях, в заключении условий, в надзоре за исполнением, наконец, в получении денег. Все это может производиться в областях одним лицом или коллегией, под надзором областного начальника и под верховным руководством министра. Относительно рудников, отдача их в аренду возможна только на весьма продолжительные сроки и выгодна только тогда, когда есть значительные компании, представляющие надлежащие ручательства. Иначе поневоле устанавливается хозяйственное управление, требующее многочисленного штата чиновников с техническими сведениями. В еще большей степени это относится к лесам. Здесь обыкновенно продаются на сруб отдельные участки, достигшие зрелости; но затем остается охранение и разведение лесов, а также составление общего плана лесного хозяйства, что вовсе не входит в расчеты арендатора, который имеет ввиду свои временные выгоды, тогда как лесное хозяйство основано на соображении выгод постоянных, иногда в отдаленном будущем. Поэтому и здесь необходим штат чиновников с техническим образованием и устройство специального управления, как в центре, так и на местах.

Что касается до фабрик и заводов, то экономическая выгода предписывает государству полное отчуждение их в частные руки, разве особенные обстоятельства требуют сохранения их в ведомстве казны. К последнему разряду относятся: 1) заводы, на которых выделываются предметы, необходимые для охранения государства, например оружейные, пороховые; 2) фабрики образцовые, при которых имеется ввиду не денежная выгода, а поощрение искусства или промышленности. Каждая такая фабрика требует, разумеется, более или менее сложного управления, с неизбежным чиноначалием и формализмом. Они подчиняются тем ведомствам, в пользу которых они работают. Место хозяйского глаза заступает здесь бюрократический контроль.

Управление регалиями точно так же может или находиться в хозяйственном управлении казны или отдаваться в частные руки в виде откупа. Регалиями, вообще, называются известные отрасли промышленности или торговли, присвоенные исключительно казне. Подобные монополии имеют своим источником либо общественное значение известной отрасли, либо чисто финансовые соображения. К первой категории относятся монетная и почтовая регалии, ко второй регалии - соляная, винная, табачная и т. п. Первые, по существу своему, исключают откупную систему, ибо общественная потребность не должна подчиняться частной выгоде. Вторые же, с точки зрения казенного интереса, могут с выгодой отдаваться в частные руки под контролем государства. Если откупщик естественно имеет прежде всего ввиду свои собственные барыши, то с другой стороны, хозяйственное управление казны сопряжено с громадными неудобствами: оно требует значительного штата чиновников, пользующихся достаточными законными выгодами, чтобы не прибегать к незаконным; необходим и сложный контроль, который в казенном управлении неизбежно превращается в бумажный формализм. Предметы управления суть: 1) добывание предмета, которое может быть частное или казенное; 2) хранение и развозка; 3) продажа. Так как все это составляет одно государственное предприятие, то из этого образуется сложная бюрократическая машина, вполне подчиняющаяся центру. Участие выборных властей, по самому существу дела, устраняется. Они могут призываться разве в виде повинности, с круговой ответственностью за сборы, как было в древней России; но это служит признаком первобытного финансового хозяйства.

В тесной связи с регалиями находятся косвенные подати, падающие на предметы потребления. Один и тот же предмет может или быть казенной монополией или подлежать акцизу. В последнем случае вся хозяйственная и торговая часть предоставляется частной промышленности, что всегда составляет весьма крупную выгоду. За казной остается только надзор и взимание подати, задача сама по себе весьма сложная, но далеко не столь затруднительная, как хозяйственное ведение дела. Обложению могут подлежать и иностранные товары; для этого учреждаются пограничные таможни.

Косвенные подати, равно как и регалии, имеют ту невыгоду, что они не падают равномерно на всех. Кто не пьет вина и не курит табаку, тот не оплачивает связанных с продажей сборов. Если же податью облагаются предметы общей необходимости, то она падает одинаково на имущих и неимущих, к вящему отягощению последних. Отсюда общее правило, что обложению должны подлежать только предметы роскоши. Последнего рода налоги имеют за себя то громадное преимущество, что они оплачиваются не принудительно, а свободно. Всякий может свое потребление соразмерять с своими средствами. Через это значительно облегчается бремя принудительных податей, обстоятельство, которое государство всегда должно иметь ввиду в своем хозяйстве. Если к этому присоединяется то, что известные предметы потребления в излишестве могут быть вредны и порождают гибельные пороки, то ясно, что они являются не только вполне законными, но и совершенно целесообразными предметами обложения. С финансовой точки зрения, вышина налога находит границу лишь в том, что увеличение вклада уменьшает потребление, следовательно, вместо выгоды, казна может получить убыток. Но к этому присоединяются разнообразные экономические и нравственные соображения, которые определяют величину подати в тех или других случаях.

То, что не покрывается косвенными налогами, собирается принудительно в виде прямых податей. Общее правило то, что они должны падать на доход, а не на капитал. Последнее есть не более как замаскированная конфискация. Требуя уплаты подати, государство не присваивает себе имущества граждан, а взимает с них часть дохода на удовлетворение государственных нужд. Выше было уже объяснено, что основное требование справедливости при таком обложении состоит в пропорциональности. Всякий прогрессивный налог есть нарушение этого начала и водворение произвола. При этом не могут быть принимаемы в расчет и косвенные подати, падающие на предметы роскоши, ибо они уплачиваются добровольно, наравне со всякими расходами, из средств, которые остаются за уплатой государственных податей. Такого рода приравнение не имеет ни основания, ни мерила. В силу этого начала следовало бы пьяниц освобождать от прямых налогов, а трезвых облагать вдвойне. Но принявши за основание пропорциональность, надобно ее определить. Доходы весьма изменчивы и часто неуловимы. Как же поступает государство для того, чтобы их узнать?

Система может быть двоякая: можно стараться определить доход действительный или доход предполагаемый. На первом начале основан так называемый подоходный налог. При поверхностном взгляде, он кажется самым рациональным и справедливым; но при ближайшем рассмотрении он оказывается самым недостаточным и притеснительным. Государство не имеет средств определить точным образом доходы частных лиц, поэтому оно принуждено полагаться на их собственные показания. Но такая система есть подать на честность, а вместе прямое побуждение к утайкам, то есть развитие безнравственности. Если же, ввиду этого, государство предоставляет себе ближайший контроль показаний, то оно должно входить во все мелочи хозяйства, что составляет такое инквизиционное вторжение в частную жизнь, которое не может быть терпимо в свободном гражданском быте. Поэтому те государства, которые прибегают к подоходному налогу в этом смысле, ограничиваются всегда очень малыми размерами. Мелкие доходы даже совершенно освобождаются от налога, вопреки требованиям справедливости, в виде милостыни, а крупные облагаются сильнее, потому что с них легче что-нибудь взять. Во всяком случае, подоходный налог служит только дополнением к другим. Основным правилом прямого обложения остается определение предполагаемого дохода, по общим внешним, по возможности простым и ясным признакам, указывающим или на доходность облагаемого имущества или на обстановку жизни, обнаруживающую известный достаток. На этом основаны подати поземельные, с фабрик, с домов, с квартир, с акционерных доходов и т. п.

И при этих условиях обложение составляет часто весьма сложную операцию, при которой должны быть приняты в расчет, с одной стороны, требования справедливости и интересы казны, с другой стороны, права и интересы плательщиков. Общее правило то, что государство берет на себя руководство этим делом, ибо это его собственный интерес; но так как определение признаков доходности зависит от местных условий и требует ближайшего знакомства с практикой, то призываются к участию выборные и сведущие люди из местных жителей, причем облагаемым лицам, считающим определение неправильным, предоставляется право жалобы в судебно-административном порядке. Но иногда государство, избавляя себя от многосложной работы, прямо берет за основание местное обложение, повышая его только в известной пропорции, если находит его слишком низким. Такая система ведет к тому, что каждая местность старается оценить себя как можно ниже, чтобы избежать лишнего против других бремени. Такое явление встречается и в Англии и в наших городах.

Исходом из этого затруднения служит различение обложения и раскладки. Государство, на оснований общих соображений, определяет валовую сумму, которую должна уплачивать известная местность; раскладка же этой суммы на отдельные лица и имущества предоставляется местным жителям, которым ближе известны обстоятельства каждого и которые заинтересованы в том, чтобы один не был обложен меньше других. Разумеется, и тут, в случае неправильной раскладки, может быть принесена жалоба в установленные учреждения. Раскладка может, впрочем, производиться разными способами. Иногда известная местная единица, например община, облагается раз навсегда или периодически определяемой суммой, которую ей предоставляется раскладывать на членов. Так, например, у нас в основание подушной подати полагались ревизские сказки, определявшие число душ, но затем миру предоставлялось раскладывать исчисленную таким образом сумму на своих членов по наличным тяглам, то есть по рабочим силам, наделенным определенными участками земли. Иногда же для всего государства определяется известная сумма, которая раскладывается по областям; затем, внутри областей, местные представители раскладывают ее на общины, а общины - на отдельных членов. Так это делается во Франции с поземельным и другими прямыми налогами, причем законом определены и самые основания исчисления. Здесь имеется ввиду соразмерить государственные доходы с требующимися расходами, ибо прямые подати одни способны быть произвольно повышаемы.

Что касается до самого сбора податей, то и здесь могут быть разные системы. Община может ответствовать за своих членов, или каждый ответствует за себя своим имуществом. В первом случае сбор всегда производится выборным лицом; только недоимки взыскиваются правительственными агентами. Во втором случае сборщиком может быть выборное лицо, как в Америке и в Англии, или правительственный агент. Последнему может поручаться сбор самых общинных податей, как делается во Франции, или же община может иметь своих отдельных сборщиков, как в Бельгии. Эти различные системы обозначают различные степени самоуправления.

Особенные затруднения встречаются относительно сбора областных и окружных налогов. Они взыскиваются или общинным сборщиком или государственным. С этим можно примириться, пока подати поступают исправно; но что делать в случае недоимок? Область или округ могут быть обеспечены в получении сбора, только если они имеют право сами производить взыскание; иначе они рискуют остаться без денег. Таково именно положение многих земских учреждений. Как общинные сборщики, так и полиция, обязанная взыскивать недоимки, главным образом заинтересованы в взыскании казенных податей и недоимок; земские остаются внакладе. Для устранения этого зла в новейшее время постановлено, что известная часть получаемых податей идет на пользу земства; но эта часть так недостаточна, что многие земства не знают, как обернуться.

От податей отличаются пошлины и сборы. Пошлины взимаются при совершении официальных или частных актов, имеющих официальное значение. Таковы пошлины судебные, канцелярские, гербовые, крепостные, также пошлины при переходе наследства. Сборы взимаются за пользование общественным имуществом или услугами правительства, например, сборы дорожные, мостовые, почтовые и телеграфные. Те и другие могут служить возмещением издержек или источником дохода. Против первого ничего нельзя возразить. Возвращение части или даже совокупности расходов на известное учреждение теми лицами, которые им пользуются, вполне согласно с требованиями справедливости. Ничего нельзя сказать и против получения некоторого дохода с учреждения, установленного для общественной пользы, например с почты или телеграфа; этим облегчается податное бремя. Но совершенно в ином свете представляются пошлины, имеющие характер настоящих податей. Они не только распределяются неравномерно, но и лишены основания. Крепостные пошлины, взимаемые при переходе имущества, увеличивают цену покупки, следовательно падают на капитал и затрудняют оборот. Еще менее могут быть оправданы пошлины, которые взыскиваются при заключении обязательств. Во имя чего должник, занимающий деньги, обязан платить пошлину казне? Это не подать с дохода, даже не с капитала, а новый ложащийся на него долг. Что касается до подати с наследств, то это не что иное как присвоение себе государством части имущества, принадлежащего частным лицам, то есть конфискация. В руках радикального правительства подобный налог легко может обратиться в орудие всеобщего ограбления.

Пошлины и сборы не требуют отдельного управления. Они находятся в ведомстве тех мест и лиц, которые или совершают действия и заведуют имуществом.

3. Одну из важнейших отраслей финансового управления составляет государственный кредит. Обыкновенные государственные доходы не всегда бывают достаточны; в случае чрезвычайных издержек, а также и при обыкновенном дефиците, приходится прибегать к долгам. Они делаются двояким образом: путем прямого займа и выпуском временных облигаций или кредитных билетов в уплату государственных расходов. Первое называется утвержденным долгом (dette consolidee), второе - текущим долгом (dette flottante).

Утвержденный долг может быть срочный или бессрочный, в виде вечного дохода. В последнем случае погашение долга может совершаться или периодическими тиражами или покупкой государственных бумаг на бирже по сходной цене. С этой целью нередко устанавливается особый капитал погашения. Но государство может предоставить себе право возвращать долг по своему усмотрению. На этом основаны конверсии, которые состоят в замене возвращаемого долга другим, приносящим меньшие проценты. Утвержденные долги обыкновенно вписываются в общую книгу, которая ведется в Министерстве Финансов. В настоящее время во всех европейских государствах они достигают громадных цифр.

Что касается до выпуска временных облигаций и кредитных билетов, то он производится или казначейством или банковскими учреждениями, которые в таком случае соединяют с этим разные банковские операции, как-то: учет векселей, ссуды под залог бумаг и т. п. Отсюда учреждение государственных банков, которые служат, с одной стороны, для удовлетворения государственных нужд, с другой стороны - для регулирования денежного обращения и для торгового кредита. Обыкновенно учреждается один центральный банк с потребным количеством отделений в областях. Эти учреждения могут или состоять в управлении Министерства Финансов или находиться в руках частной привилегированной компании, с которой государство ведет свое дело. Последнего рода устройство существует в Англии, во Франции, в Германии. Выгоды его состоят, во-первых, в независимости банка от правительства, что составляет лучшую гарантию против злоупотребления государственным кредитом: подобные сдержки в финансовом управлении в высшей степени важны для предупреждения пагубного для промышленности бумажно-денежного хозяйства. Во-вторых, здесь то преимущество, что банковские операции, связанные с выпуском билетов, составляют промышленное предприятие, которое несравненно лучше производится частными торговыми лицами, нежели правительственными агентами. При этом государство может выговорить себе выгоды, даже превосходящие то, что оно могло бы получить при собственном ведении дела. В Германии ему присваивается верховное управление и известная доля в барышах. Но передача такой монополии в частные руки возможна только там, где существуют весьма крупные и солидные капиталы, способные служить опорой государственного кредита и регуляторами обращения. Это предполагает весьма высокое промышленное развитие страны*(9)

4. Казначейская часть заключает в себе: 1) прием и хранение сумм; 2) обороты сумм; 3) расписание расходов; 4) производство расходов; 5) ведение счетов.

Казначейская часть может быть устроена различным образом. Теоретически правильная система ведет к следующим началам.

Все государственные суммы принадлежат к одной кассе, которая находится в управлении Министерства Финансов. Остальные ведомства не получают денег в свои руки, но предписывают выдачу из государственного казначейства сумм, предоставленных в их распоряжение. Исключение составляют места и лица, которые делают хозяйственные заготовления и с этою целью получают известные суммы авансом. Единство кассы не распространяется, впрочем, на те учреждения и корпорации, которые составляют самостоятельные юридические лица, а потому имеют свои собственные суммы. Но и эти частные суммы обыкновенно вносятся в государственное казначейство, которое через это становится должником означенных учреждений. Последние во Франции носят название корреспондентов казначейства (correspondants du tresor).

Общее государственное казначейство разделяется на центральную и местные кассы, ибо большая часть доходов получаются и многие расходы производятся на местах. Центральная касса состоит при Министерстве Финансов; местные кассы могут находиться или в руках одного лица - казначея, как у нас, или у двух - приемщика и расходчика, как во Франции. Первый получает и хранит доходы, второй получает деньги на расход по ежемесячному расписанию и производит уплаты. Такое разделение значительно облегчает контроль. Казначей, или приемщик, имея в руках значительные суммы, обыкновенно представляет залоги. Во Франции, на приемщика возлагается и ответственность за сбор податей, почему сборщики ему подчинены. За сборы, поступившие после срока, он платит казне проценты, а за сборы, поступившие до срока, он получает проценты. Чтобы деньги не лежали попусту, ему дается право производить некоторые строго определенные банковские операции, но еще лучше, когда существуют банки, в которые вкладываются все казенные деньги и с которыми ведутся текущие счета. Так, в Англии нет центральной кассы. Все доходы государства вносятся в Английский Банк и оттуда производятся все расходы.

Составляя одну кассу, все казначейства состоят друг с другом в связи. Министерство Финансов должно распорядиться так, чтобы во всех местностях всегда было достаточное количество денег на уплату нужных расходов. Это делается посредством оборота или передвижения сумм (mouvement de fonds). Эта операция направляется из центра по всему государству. Она производится или пересылкой денег или переводными ассигновками (mandats) казначеев друг на друга и на государственное казначейство, а также последнего на отдельных казначеев. Цель всей этой операции - дать суммам такую подвижность, чтобы в каждую минуту можно было на каждую точку территории перевести нужное количество денег. Оборот значительно облегчается, когда суммы, принадлежащие местностям, находятся в связи с общими суммами государства, так что ими можно располагать для текущих расходов.

Из этого ясно, что передвижение сумм находится в тесной связи с кредитными операциями. Если расходы надобно произвести прежде поступления доходов, то казначейство выдает на себя срочные обязательства (bons du tresor). То же делается и для облегчения оборотов, чтобы не пересылать денег. Иногда сами приемщики делают авансы из собственных капиталов ввиду долженствующих поступить доходов. Наконец, и заимствования из сумм отдельных учреждений заменяются временными обязательствами казначейства. Все это вместе образует текущий долг государства, который достигает иногда весьма значительных размеров. При бумажно-денежном хозяйстве эти операции значительно упрощаются, но зато теряется самое основание твердой и правильной финансовой системы.

Для того чтобы согласовать передвижение сумм с текущими потребностями, необходимо предварительное расписание расходов. Ежемесячно каждое ведомство обязано составить расписание всех нужных уплат на будущий месяц; все эти расписания соображаются Министром Финансов, который на этом основании делает общее расписание расходов, обыкновенно утверждаемое верховной властью. Здесь определяется, какому ведомству, на какую сумму и в каком месте открывается кредит. На этом основании казначеи производят уплаты.

Самое производство расходов заключает в себе три операции: ликвидацию, предписание и уплату. Ликвидация есть установление счета и признание долга со стороны казны. Предписание есть самый акт, которым предписывается выдача денег. И то и другое совершается административными ведомствами, которые производят расходы, то есть министрами и их уполномоченными. Самая же уплата производится казначеями, которые под собственной ответственностью проверяют, действительно ли министерству открыт кредит на такую сумму и на этот именно расход, и есть ли при ассигновке законные документы, свидетельствующие, что казна должна эту сумму. Правило, необходимое для того, чтоб эта проверка имела действительное значение, состоит в том, что должности предписывающих уплату (les ordonnateurs) и производящих уплату, или подлежащих отчету (les comptables), друг от друга совершенно независимы и несовместимы.

Иногда между предписывающим и производящим уплату ставится третье лицо, на которое возлагается проверка правильности расхода, причем, однако, ответственность не снимается и с производящего уплату. Таким посредствующим членом может быть или особенный контролер или высшее административное лицо. В Англии, где все уплаты производятся Английским Банком, который, как частное учреждение, не подлежит государственной отчетности и ответственности, предварительный контроль всех выдач возлагается на Генерального Контролера (Controller and Auditor General), пользующегося бессменностью и соединяющего в себе, вместе с тем, все обязанности счетной палаты. Все уплаты производятся из Банка не иначе как по его удостоверении, что требуемый расход согласен с законом.

Из всего этого очевидно, что казначейская часть требует самого строгого и точного ведения счетов. Это составляет бухгалтерию, которая ведется по предписанным правилам, так чтобы одна книга могла проверяться другими. Общее правило состоит в том, что ведется общий счет прихода и расхода, и кроме того, частные счеты по отдельным статьям, с одной стороны - на кредит, или выдачи, с другой стороны - на дебет, или получения. Итоги должны совпадать. В этом заключается двойная бухгалтерия, лежащая в основании всякого сколько-нибудь сложного хозяйства.

5. Такая многосложная организация требует строгой проверки правильности действий. В этом состоит контроль. Он разделяется на предварительный и последующий. О первом сказано выше. Второй производится на основании ежегодно представляемых отчетов. Они составляют операцию, общую для всего государственного хозяйства. Для успешного его действия требуются некоторые условия. Сюда относятся: 1) правильное расписание кредитов; 2) разделение лиц предписывающих и производящих уплату; 3) единообразный порядок счетоводства и отчетности.

Контроль разделяется на судебный, административный и законодательный. Это разделение принято не везде, но оно лежит в существе дела. Судебному контролю подлежат все лица, имеющие в руках казенные деньги; они называются подлежащими отчетности (les comptables). Приговор контролирующей инстанции состоит в признании их свободными от взыскания или подлежащими взысканию за вверенные им суммы. Они освобождаются, если все уплаты произведены правильно, на основании законных документов, а остатки все налицо. Здесь дело идет о правах лиц, а потому приговор имеет судебный характер. Напротив, не подлежит судебному контролю ответственность за невзысканные суммы, ибо это дело более или менее хорошей администрации. Не подлежат и самые предписания, ибо это опять чисто административный акт. Если предписание незаконно, то дело казначея не отпускать сумм. Как скоро он совершил уплату, он принял ее на свою ответственность. Министры же отвечают только перед законодательным собранием или перед верховной властью. Такого рода судебный контроль, там где он установлен, всего лучше совершается посредством независимого счетного места. Такова французская Счетная Палата (Cour des Comptes). В Англии прежде было несколько контрольных комиссаров (Corumissioners of Audit); теперь во главе учреждения стоит, как сказано, один независимый сановник, Генеральный Контролер. У нас контроль учрежден в виде министерства.

Административному контролю подлежат, с одной стороны, предписывающие расходы, с другой стороны, подлежащие отчетности. Первое производится каждым отдельным ведомством. Центральное ведомство надзирает за правильностью расходов своих подчиненных. Оно ведет общий счет всем своим приходам и расходам и по окончании года составляет о них отчет. Второе воспроизводится Министерством Финансов, которое ведет общий счет всем доходам и уплатам и по окончании года точно так же составляет общий отчет, который служит проверкой частных отчетов отдельных ведомств. Во Франции для этой проверки, а вместе и для сравнения этих отчетов с приговорами Счетной Палаты, ежегодно назначается особая комиссия, составленная из членов Счетной Палаты, Государственного Совета, Сената и Законодательного Собрания.

Результаты этой проверки, вместе с отчетом об исполненном бюджете, со всеми дополнительными и чрезвычайными кредитами представляются, наконец, законодательному собранию, которое, рассмотрев основные данные, утверждает отчет, после чего все расчеты считаются поконченными. Законодательный контроль составляет таким образом последний акт этой многосложной процедуры, составляющей залог правильного ведения государственного хозяйства.

Глава IX. Иностранные дела

Об управлении иностранными делами нужно сказать немногое. С юридической точки зрения, оно руководится не столько государственным, сколько международным правом, но еще более оно направляется политикой, то есть соображением интересов государства. Как державный союз, государство в своих решениях не зависит ни от кого; но состоя в международных отношениях, оно связано трактатами и вниманием к интересам других, без чего невозможны не только совокупное действие, но и никакие прочные отношения.

Иностранная политика находится в тесной связи с военными и с финансовыми средствами государства. От них зависит международное положение последнего и его историческая роль. Поэтому здесь требуется соображение всех внутренних и внешних условий, в которые оно поставлено. Представляя государство, как державный союз в отношении к другим, внешняя политика естественно состоит под ближайшим надзором и руководством главы государства. Даже в конституционных странах, при парламентском правлении, монарх всегда сохраняет это верховное право. В Англии, не далее как в 1852 году, один из выдающихся министров Иностранных Дел, лорд Пальмерстон, был прямо отрешен от должности за то, что он послал депешу, не представив ее на одобрение королевы. Людовик-Филипп, хорошо или дурно, всегда был руководителем иностранной политики. В 1840 году, по поводу Восточного вопроса, он в отсутствии палат воспротивился воинственным демонстрациям Тьера, и это повело к падению министерства. Самое же ведение иностранных дел поручается или коллегии или министру. Но и при коллегиальном устройстве главное руководство всегда вверяется президенту; остальные играют роль советников.

Управляя внешними отношениями, это ведомство не имеет внутренних, подчиненных агентов. Местные его органы состоят за границей. Они бывают двоякого рода: дипломатические агенты и консулы. Первые ведут дипломатические переговоры с иностранными дворами, вторые заведуют гражданскими и торговыми отношениями подданных, проживающих в иностранном государстве или ведущих в них дела.

Дипломатические агенты разделяются на несколько категорий. Выше всех стоят послы, представляющие самое лицо государя; они аккредитуются при важнейших дворах. Затем идут посланники, уполномоченные министры, наконец просто поверенные в делах. При них состоит целый штат советников, секретарей и лиц, прикомандированных к посольству. Ныне в важнейших местах состоят и военные агенты, обязанные следить за военным положением иностранной державы. В случаях важных, особенно для общих совещаний, посылаются иногда особые доверенные лица, которые ведут переговоры. Вообще, дипломатическая служба составляет специальное призвание, требующее особых знаний и технического приготовления. Однако послами назначаются иногда люди, не прошедшие через дипломатическую карьеру, но показавшие свои способности в управлении государственными делами.

Консулы бывают местные, в известных городах, и генеральные, для целого округа или страны. Местными консулами нередко назначаются иностранцы, например торговцы, живущие на местах. На них возлагается обязанность блюсти интересы подданных и оказывать им защиту. Консулам предоставляется и заключение нотариальных актов и договоров, совершение гражданских браков и т.п. Кроме того, они обязаны доставлять сведения относительно торговли тех местностей или стран, где они аккредитованы. В некоторых Восточных странах им предоставлены и высшие права, именно, гражданский и даже уголовный суд над подданными того государства, которое они представляют. Это делается в силу особенных трактатов, в основании которых лежит недоверие к местному правосудию.

К ведомству иностранных дел принадлежат, наоборот, дела чужих подданных, проживающих внутри государства. При всяком возникающем столкновении или затруднении, иностранные консулы или дипломатические агенты обращаются в министерство, которое разрешает дело по сношении с другими ведомствами или возносит его на разрешение главы государства.

Глава X. Внутренние дела

Под именем внутренних дел разумеется, как сказано, попечение о благоустройстве и благосостоянии, в отличие от суда, который имеет целью охранение права. Сюда входят: 1) охранение порядка и безопасности, что составляет предмет полиции в тесном смысле; 2) содействие материальным интересам народа; 3) содействие духовным его интересам; 4) соглашение всех элементов и направление их к общей цели, что составляет предмет внутренней политики. Выше было уже объяснено, что некоторые из этих отраслей обыкновенно вверяются отдельным ведомствам. Рассмотрим их одну за другой.

I. Охранение общественного порядка преследует двоякую цель: политическую и административную. Первая имеет ввиду безопасность государства от внутренних смут, вторая - безопасность граждан.

Политическая полиция заботится о предупреждении и пресечении всякого сопротивления общественной власти. Сюда относятся все меры, клонящиеся к устранению поводов к волнениям и восстаниям, как-то: полиция собраний, полиция печати и т. п. Об этом мы уже говорили в главе о правах граждан.

Политическая полиция может находиться или в руках общих административных органов правительства или в руках специальных органов, собственно для этой цели предназначенных. Она может образовать особое Министерство Полиции или носить другие названия, пользуясь большими или меньшими правами и состоя в более или менее тесной связи с заведующим общей полицией Министерством Внутренних Дел. Во всяком случае, становясь специальной отраслью управления, политическая полиция приобретает большие размеры и высшее значение. С тем вместе получает особенное развитие употребление тайных агентов, всегда необходимых при политической полиции. Такое отделение политической полиции от общей существует, впрочем, только в государствах, где не допускается политическая свобода. Последняя не делает политическую полицию излишней, но она уменьшает ее силу и значение, ибо политическое право ставится под охрану суда.

Административная полиция имеет ввиду 1) безопасность от людей: сюда входит охранение внешнего порядка и предупреждение и пресечение преступлений; 2) безопасность от гибельных явлений природы, как-то: пожаров, наводнений и мора. Из этих двух отраслей первая составляет собственно ведомство полиции. Вторая же находится в тесной связи с попечением о благосостоянии народа. Так, пожарная полиция связана с строительными уставами, охранение от наводнений с попечением о водных путях, охранение от мора с медицинской полицией. Общая же полиция, или полиция безопасности, оказывает здесь помощь всякий раз, как этого требует охранение общественного порядка, или принятием совокупных мер. Ей же принадлежит надзор за соблюдением законных постановлений.

Таким образом, полиция безопасности находится в ближайшей связи со всеми отраслями полиции благосостояния. С другой стороны, она находится в тесной связи и с юстицией, ибо дело ее - предупреждение и пресечение всякого рода преступлений, а это приводит ее в столкновение с правами граждан. Поэтому некоторые публицисты, даже такие крупные, как Моль, считают полицию безопасности отраслью юстиции и называют ее предупредительной юстицией. Это, очевидно, неверно, ибо полиция имеет ввиду не ограждение права, а охранение общего порядка; она касается отдельных лиц только тогда, когда они нарушают этот порядок, не разбирая, насколько они виноваты. Суд же, напротив, имеет ввиду единственно охранение права и вступается лишь тогда, когда дело идет об отдельных лицах. Тем не менее эта близкая связь полиции с юстицией образует смешанную область: с одной стороны, юстиция требует содействия полиции, с другой стороны, полиция требует помощи юстиции. Нарушения полицейского порядка составляют своего рода проступки, за которые виновные являются ответственными перед законом, так же как за нарушение чужих прав. Спрашивается: должно ли наказание за подобного рода проступки принадлежать полиции или суду?

Многие, в особенности немецкие публицисты, стоят за первое. Они различают наказание от исправительных мер: первое служит охранением права, второе - средством для охранения порядка. Поэтому последнее, по их мнению, должно принадлежать полиции; без этого она не в состоянии исполнить свою задачу. И с этим взглядом невозможно согласиться. Исправительные меры употребляются только относительно малолетних, с целью навести их на добрый путь; это - средство педагогическое, которое находится в руках тех, кто имеет власть над малолетними. Нарушение же законных правил, установленных для охранения порядка, точно так же влечет за собой наказание, как и нарушение прав. За полицейский проступок, так же как за уголовное преступление, лицо полноправное подвергается лишению свободы или штрафу, падающему на собственность. Очевидно, эти права должны быть ограждены от произвольного наказания, а такое обеспечение дается только судом. Полицейская деятельность, по существу своему, руководится усмотрением, а потому соединение в одних руках полицейской власти с правом наказания ведет к распространению произвола на самые существенные права граждан. Только разделение властей охраняет последних от этого зла. Пресекая всякие нарушения порядка, полиция имеет связанное с этим право арестовать лицо и представить его суду; самый же приговор должен быть произнесен независимым от полиции судьей. Нет сомнения, однако, что полицейские проступки не должны быть смешиваемы с уголовными преступлениями. Охранение порядка требует более быстрого производства, но вместе и более легких наказаний, нежели охранение прав. Для этого устанавливаются особенные суды, полицейские или мировые, в одной или в двух инстанциях.

Из обязанности охранять общую безопасность и уничтожать всякое сопротивление следует, что полиция должна быть снабжена достаточной силой; а так как действие ее распространяется на все точки территории, то она должна быть установлена повсеместно. Отсюда необходимость полицейской стражи с военным устройством. Эта потребность ощущается, разумеется, тем в большей степени, чем скученнее население. Поэтому полицейская стража устанавливается преимущественно в городах, в особенности многолюдных. В селах же полиция нередко возлагается на самих жителей, в виде повинности, которая отправляется по очереди или по выбору. В дополнение к этому устанавливается иногда общая конная стража, объезжающая округи. Таков, например, во Франции жандармский корпус. Однако, с развитием путей сообщения и устанавливающейся вследствие того более тесной связи между городами и селами, является необходимость учредить и в последних постоянную полицейскую стражу, которой назначается известный округ, подчиненный общему полицейскому управлению. Так это делается в Англии. Впрочем, помощь войска или местной милиции, где она существует, может в значительной степени сократить обязанности полиции и уменьшить потребность полицейской силы. В особенности местная милиция учреждается именно для охранения внутренней безопасности. Она может действовать по всякому призыву власти.

В чьих руках должно находиться полицейское управление: в руках ли правительственных или выборных властей?

Нет сомнения, что безопасность составляет ближайший интеpec местных жителей. Но вместе с тем, это самый существенный интерес государства. Первая обязанность правительственной - власти охранять всюду порядок и наблюдать за исполнением законов. Притом, безопасность одной местности находится в тесной связи с безопасностью соседних. Преследование воров и разбойников требует нередко обширного круга действий и значительных сил, иногда даже военных. Наконец, административная полиция находится в связи с полицией политической. Вследствие этого, полиция, не только государственная, но и областная, обыкновенно находится в руках правительства. Общинная же полиция, а иногда и окружная вверяются также выборным властям. Это относится в особенности к сельским общинам, где, как мы видели, полиция нередко исполняется повинностью жителей. Здесь староста обыкновенно состоит вместе и начальником полиции. На этом основании полицейская власть предоставляется и землевладельцу, там где он остается главой общины. Но мы видели уже, говоря о местном самоуправлении, что соединение полицейской власти с общинной ведет к вмешательству правительства в назначение общинных властей. Поэтому в интересах как государства, так и местного самоуправления, желательно, особенно в больших городах, отделение полиции от общинного управления, с предоставлением первой агентам правительства. Это даже совершенно неизбежно в столицах, где находится все центральное управление и где политическая полиция состоит в самой тесной связи с полицией административной.

II. Содействие материальному благосостоянию народа заключает в себе различные отрасли. Сюда относятся:

1. Попечение о количестве и распределении народонаселения. Прежде всего для всех государственных целей необходимо точное определение количества народонаселения. Это совершается посредством периодических переписей, а в промежутках - ведением постоянной статистики рождений и смертей. И то и другое может производиться местными властями под руководством центральной. Напротив, вполне от центра зависят меры, касающиеся распределения народонаселения. Они ограничиваются главным образом содействием переселениям. Если государство располагает обширными пространствами земель, оно может регулировать направляющееся туда переселенческое движение, не придавая ему искусственного характера, но приходя на помощь естественному стремлению жителей к более выгодным местам. Точно так же оно может направить движение в колонии. Наконец, как чрезвычайная мера, когда есть избыток населения, которому нечем прокормиться на месте, оно может способствовать эмиграции, как делала Англия с Ирландией. Наоборот, при значительном количестве пустопорожних земель и редком населении могут быть призываемы иностранные колонисты. Так делалось у нас в прошлом столетии. Но и это мера чрезвычайная, притом такая, которой польза весьма сомнительна, ибо с призванием колонистов уменьшается площадь, остающаяся для собственных граждан, а при значительной разнице культуры пришлое население все-таки остается чуждым.

2. Попечение о здоровье или медицинская полиция в обширном смысле. Это отрасль весьма существенная и обширная. Она заключает в себе: а) меры предупреждения против болезней; б) учреждения лечебные.

К первым относятся: 1) наблюдение за безвредностью припасов, находящихся в продаже, а равно и всяких фабричных и ремесленных производств. Это - дело местной полиции, общей или специально торговой и фабричной. Государство устанавливает общие меры, а местным властям предоставляется применять их к условиям местности изданием обязательных постановлений. 2) Устройство городов в санитарном отношении и наблюдение за санитарным состоянием жилищ, где скучивается народонаселение. 3) Осушение болот, что обыкновенно превосходит местные средства и требует государственной помощи. 4) Меры против распространения заразных болезней. Против внешней заразы учреждаются пограничные карантины, которые находятся в особом управлении, подчиняясь местным начальникам. Против распространения внутренней заразы иногда временно учреждаются внутренние карантины. Это мера чрезвычайная, которая принимается местным начальством по особым полномочиям. К постоянным мерам предупреждения заразных болезней принадлежит прививание оспы, которое обыкновенно делается обязательным. 5) Меры против скотского падежа. И тут требуется дополнение общего государственного закона местными обязательными постановлениями, с учреждением осмотров, а иногда карантинов, и правилами для убивания скота. Наблюдение поручается как местной, так и особой медицинской полиции, состоящей из ветеринаров, при совокупном действии правительственных и выборных властей.

К лечебным учреждениям относятся: 1) установление правил относительно медиков и аптекарей, 2) устройство больниц.

Для принятия каких бы то ни было санитарных мер необходимо содействие медиков. Поэтому одна из существенных забот государства состоит в приготовлении достаточного количества врачей. Это делается посредством медицинских школ и факультетов. Затем необходимо, чтобы каждая местность в государстве была снабжена достаточным количеством медиков. Для местностей более или менее богатых редко нужно особое пособие со стороны казны; но для местностей бедных и отдаленных правительству приходится иногда восполнять недостаток местных средств. Это тем необходимее, что медики нужны и для санитарной полиции и для судебных следствий. Они необходимы также для войска и флота. Поэтому правительство всегда имеет множество медиков на своем жалованье. Они распределяются по полкам, по кораблям, по больницам и городам. Последние могут состоять и на иждивении отдельных местностей. Мы видели, что медицинская часть составляет одну из существенных отраслей местного самоуправления. Наконец, важно предупреждение вредного лечения со стороны лиц, не имеющих медицинских познаний. На этом основании к медицинской практике допускаются только лица, выдержавшие известные испытания. Им делается список, который рассылается всюду.

Такие же испытания требуются и от аптекарей и фармацевтов. И в этой отрасли забота государства состоит в том, чтобы везде было достаточное количество аптек и чтобы они содержались людьми, знающими свое дело. Последнее достигается экзаменами, первое - привилегиями, которые даются аптекарям, причем, для ограждения частных лиц от произвольных поборов, устанавливается такса для лекарств.

Что касается до больниц, то они могут содержаться правительством, общинами и областями, наконец, частными лицами. Больницы первого рода учреждаются для армии и флота, больницы второго рода для отдельных местностей. Но и тут иногда, при недостатке местных средств, правительство приходит на помощь или учреждает больницы на общие или специальные суммы. Так это делалось у нас во времена Приказов Общественного Призрения; таковы же больницы, принадлежащие к ведомству учреждений Императрицы Марии. В настоящее время правительство приходит на помощь губернским земствам при устройстве домов умалишенных. Больницы могут учреждаться и на средства частных лиц, которые жертвуют капиталы на их устройство и поддержание. В Англии и Северной Америке нередко и то и другое делается посредством общественных подписок. Все эти учреждения, как общественные, так и частные, могут иметь права юридических лиц, то есть владеть собственностью, получать дары и т. п. Управление их естественно зависит от того, откуда они получают средства; оно может быть или правительственное, или общественное, или, наконец, могут быть самостоятельные комитеты, которые ведут дело под надзором общих властей.

Из сказанного видно, что управление санитарной и медицинской частью содержит в себе двe стороны: полицейскую и техническую.

Первая находится в руках областных, окружных и общинных властей; для технической же части учреждаются особые советы из медиков, с приобщением иногда и других членов. Так у нас учреждены Врачебные Отделения Губернских Правлений, во Франции в департаментах Санитарные Комиссии (Commissions de salubrite), в Пруссии Медицинские Коллегии в провинциях и Медицинские Советы в округах. В Англии законом 1848 года установлены избираемые жителями Местные Санитарные Коллегии (Local Boards of Healtb), самостоятельно управляющие своей частью. Центральное управление обыкновенно состоит в Министерстве Внутренних Дел, а для технической части устанавливаются медицинские советы. В Англии, с 1848 по 1858 год, существовала Общая Санитарная Коллегия (General Board of Health), но ныне она уничтожена и ведомство ее передано Министерству Внутренних Дел.

3. Попечение о продовольствии в обыкновенное время не входит в обязанности государства. При свободе торговли и особенно с развитием путей сообщения, снабжение народонаселения всем нужным делается само собой. Государство ограничивается косвенными мерами, как-то: содействием сельскому хозяйству и улучшением путей сообщения. Там, где существуют ввозные пошлины на хлеб, они понижаются или отменяются при неурожаях, и наоборот, там где хлеб вывозится, вывоз при неурожае может быть по усмотрению затруднен или даже вовсе воспрещен. Однако и в обыкновенное время, в государствах, где часто повторяются неурожаи, сообщения более или менее затруднительны, устраиваются иногда общественные запасы на случай нужды. Так делается у нас. Эта обязанность возлагается на общины, под наблюдением земства и правительства. В неурожайные годы из магазинов выдаются ссуды, которые пополняются, когда есть избыток. В помощь этим наличным запасам учреждаются и продовольственные капиталы, местные и государственные.

Но в случаях широко распространенной нужды все это может оказаться недостаточным. Тогда приходится прибегать к мерам чрезвычайным. Совокупным действием местностей и государства делаются громадные закупки хлеба, который развозится по местам, где есть недостаток. Так это недавно практиковалось у нас. Эти чрезвычайные пособия возвращаются потом населением по мере возможности; но это всегда делается с трудом, ибо разоренный народ поднимается нелегко. Поэтому приходится сбавлять, а иногда и вовсе прощать недоимки.

4. Общественное призрение. Призрение, по существу своему, есть начало нравственное, а не юридическое. Помогать ближним составляет нравственную обязанность человека, а нравственная обязанность исполняется не принудительно, а свободно. Поэтому обязанности помогать другим не соответствует никакое право; такова сущность всех нравственных обязанностей. На этом основании и обязанности призревать нуждающихся не соответствует право на призрение. Тут может быть только ходатайство, которое предъявляется административным путем. Таково общее правило, которое затемняется лишь там, где судебная власть соединяется с административной.

В силу того же начала, призрение есть прежде всего частное дело, добровольно принимаемое на себя каждым. Только частная благотворительность соединяет с материальной помощью и то нравственное участие, которое дает ей высшее духовное значение. Государственная благотворительность может действовать лишь общими мерами; живое участие заменяется бюрократическим формализмом. Не общество, а лицо вносит сюда душу. Только личное участие способно войти и во все подробности положения нуждающихся и определить меру нужды. Государственному управлению это недоступно. Однако частная благотворительность бывает недостаточна. Она требует соединения сил, которое предполагает довольно высокое общественное развитие. Между тем умножение нуждающихся не только оскорбляет нравственное чувство, но, проявляясь в виде нищенства, становится опасным для общественного спокойствия. Отсюда рождается юридическая обязанность призрения. За недостатком частных лиц, она возлагается на те частные корпоративные союзы, общинные и сословные, в которых лицо находит поддержку и восполнение. В особенности руководительницей в деле призрения должна быть церковь, как союз, основанный на нравственных началах. Таковой она и была в средние века. Громадные церковные имущества служили вместе капиталом общественного призрения. Нельзя, однако, сказать, чтобы пользование этим капиталом достигало цели. Оно плодило только нищенство, к ущербу общественного порядка. С изменением исторического положения церкви эти имущества были отобраны, прежде всего вследствие Реформации. Но так как масса нищих, лишившихся пропитания, грозила общественному спокойствию, то взамен этого обязанность призрения бедных была возложена на общины. Это начало развилось в особенности в протестантских землях, гораздо менее - в католических. В Англии оно повело к многосложным законам о бедных и к значительным злоупотреблениям, которым был положен предел законом 1834 года. У нас, при крепостном праве, эта обязанность естественно падала на владельцев. Ныне она ложится на те общества, к которым принадлежат нуждающиеся. Но юридического развития, при наших условиях, это начало не получило.

Таким образом, общественное призрение есть существенно местное дело. Государству принадлежит лишь установление общих норм и наблюдение за их исполнением. Только в виде исключения оно берет на себя содержание некоторых заведений. Таковы, например, у нас Воспитательные Дома и другие связанные с ними учреждения, имеющие, впрочем, свои особые капиталы и свое отдельное управление. Во Франции на государственные средства содержатся некоторые заведения для слепых и глухонемых. Вообще же, государство приходит только на помощь тем частным и местным заведениям, которые, по своей полезной деятельности, заслуживают поддержки.

В новейшее время, однако, возникают новые формы призрения, которых руководство иногда берет на себя государство. Таковы кассы для страхования рабочих от опасных случаев и в старости. По существу дела, они должны составляться добровольными вкладами. Когда они получают широкое развитие, государство может взять управление на себя, как известную отрасль общественной деятельности, конкурирующую с частной; оно может даже приносить для этого некоторые жертвы. Но принудительное страхование, равно как и обязательное привлечение хозяев и пополнение касс государственными средствами, суть начала, которые не могут быть оправданы здравой теорией. Работник не служитель государства, получающий пенсию; это свободный частный человек, который сам обеспечивает свою судьбу. Принудительное страхование есть опека, несовместная с полноправием. Такого рода мерами думают дать отпор социализму, но они служат только к вящему укреплению социалистических начал.

Из сказанного следует, что управление общественным призрением есть прежде всего дело общинных властей. За недостатком общинных средств учреждаются и более широкие административные единицы; таковы английские союзы (unions). Крупные учреждения находятся в ведении областей; те, которые существуют на частные средства, управляются самостоятельно, как юридические лица. Что касается до центрального управления, то обыкновенно оно сосредоточивается в Министерстве Внутренних Дел. В Англии существует особая Коллегия Закона о Бедных (Poorrlaw Board);

5. Строительная полиция заключает в себе вообще правила относительно устройства городов и сел. Здесь имеются ввиду различные цели: безопасность, здоровье, удобство и красота. Требования государства устанавливаются законом; к местным условиям они прилагаются постановлениями. Исполнение же предоставляется общинным властям под надзором правительственных органов. Иногда, особенно в столицах, правительство прямо берет это дело в свои руки. Так, например, во Франции, во времена второй Империи, префект Гаусман перестроил весь Париж. У нас, в прежнее время, это дело было вверено начальнику губернии, под председательством которого состояла особая Строительная Комиссия. Ныне это передано в ведомство городов, что согласнее с истинными началами управления.

6. Пожарная полиция находится в тесной связи как с строительной, так и с полицией безопасности. В городах с этою цельй учреждаются особые команды, обыкновенно под начальством общих полицейских властей; в селах устанавливается пожарная повинность. Существенную меру против причиняемых пожарами бедствий представляет страхование строений от огня. Это - предприятие, основанное на расчете, а потому оно обыкновенно находится в руках частных обществ. Но у нас в селениях установлено обязательное страхование, находящееся в ведении земства. Это вызывается тем, что при скученности наших сел и деревянных постройках частое повторение пожаров лишает значительную часть населения всяких средств пропитания. Величина бедствия требует общих обязательных мер. В других странах замечается совершенно обратное явление. В Англии и Северной Америке не только страхование, но и самая пожарная полиция имеет частный характер. Страховые общества содержат пожарные команды. В этом нельзя не видеть преувеличения начала частной предприимчивости, ибо пожар составляет общую опасность, а потому охранение от огня не должно оставаться в частных руках: это - дело общественное. Но, конечно, когда частная помощь оказывается достаточной, то общественной власти не за чем брать это на себя.

7. Управление путей сообщения, сухопутных и водных, зависит от их значения. Они могут быть государственные и местные. Первые естественно находятся в ведомстве общей государственной власти, вторые - в ведении местных властей.

Из сухопутных сообщений в управлении государства могут находиться шоссе и железные дороги. Первые не окупают частной предприимчивости, а потому обыкновенно находятся в ведении назначаемых правительством техников. Но с развитием железных дорог они потеряли свое государственное значение, а потому большей частью передаются местностям. Железные дороги, напротив, часто не только окупают издержки, но и приносят доход, а потому могут быть предметом частной предприимчивости. Однако ни в каком случае они не могут рассматриваться чисто как частное предприятие. По существу своему, еще составляют общественную потребность и находятся в общем пользовании. Свободная конкуренция не имеет тут места: это - монополия, которая устанавливается государством и может быть передана в частные руки только под условием удовлетворения этой потребности. Притом обыкновенно при постройке дороги требуется экспроприация владельцев, через земли которых она проходит, что также совершается во имя общественной пользы. Таким образом, в чьих бы руках они ни находились, железные дороги, по существу своему, сохраняют характер общественного предприятия. Только особенные соображения могут заставить государство передать их в частные руки. Главная причина та, что железные дороги суть вместе промышленное предприятие, а промышленные предприятия лучше ведутся частными лицами, нежели казной. В особенности первоначальное устройство дороги выгоднее производить частными силами. Поэтому обыкновенно правительства отдают железные дороги частным обществам на известное число лет, в течение которых может возвратиться затраченный капитал. При этом правительство составляет условия, обеспечивающие правильный ход предприятия и сохраняет за собой надзор. Нередко оно обеспечивает и получение известного процента на затраченный капитал; иначе риск слишком велик. Все это составляет предмет обстоятельного договора, в котором нужно согласить интересы общества с выгодами предпринимателей. На практике первые нередко остаются внакладе; но и казенное управление бывает не легче. В Англии и в Америке железные дороги навсегда отчуждаются в частные руки. Это опять преувеличение начала частной предприимчивости. Как сказано, железные дороги всегда сохраняют общественный характер, которому противоречит полное их отчуждение.

Для управления государственными дорогами, а равно и для контроля над железными дорогами, находящимися в частных руках, необходимо особое ведомство. Здесь прежде всего требуются технические знания, а потому оно отделяется от других отраслей управления. Почти во всех европейских государствах существует министерство Публичных Работ или Путей Сообщения, с подчиненными ему местными органами.

Местные пути сообщения разделяются на областные, окружные и общинные. Они содержатся за счет местных жителей, нередко повинностью, и управляются или выборными властями под надзором правительственных, или правительственной властью с содействием выборных. Это зависит от устройства самоуправления. В Англии правительство вовсе не вмешивается в местные пути сообщения. Они состоят в ведении надзирателей больших дорог (surveyors of highways), ныне подчиненных Совету графства. Иногда дороги устраиваются частными компаниями, которые управляют ими посредством доверенных лиц (triistees).

Водные пути также разделяются на государственные и местные. Первые могут быть естественные и искусственные, реки и каналы. Обыкновенно они вверяются тому же ведомству, которое управляет сухопутными сообщениями. Редко каналы отдаются в частные руки, хотя Суэцкий канал служит наглядным примером громадного международного предприятия, исполненного и управляемого частными средствами. Что касается до местных водных путей, то по своему протяжению они могут быть только областные и редко бывают искусственные, ибо это требует слишком больших издержек. Каналы строятся не для одной местности, а служат общими торговыми путями. Протекающие же по областям сплавные реки составляют общественное достояние. Деятельность власти состоит здесь в том, чтобы содержать их в исправности, охранять от захватов, предупреждать наводнения и определять права частных лиц на пользование водами для орошений, для мельниц и т. п. Здесь требуются общие распоряжения при содействии техников, что всего лучше достигается действием правительственных властей при участии выборных.

8. Почта и телеграф. Почта имеет главной целью перевозку писем и посылок, но к этому может присоединяться перевозка лиц, служащих и частных. Последнее учреждается на общественный счет только там, где нет железных дорог, а частные средства недостаточны. Задача управления состоит в поставке лошадей, а иногда и экипажей для проезжающих. Лошади ставятся: 1) повинностью, которая может быть натуральная и денежная: в последнем случае, местные власти собирают деньги и нанимают лошадей; 2) казной, что уместно только при весьма несовершенных условиях общественного быта; 3) частными лицами, которым казна предоставляет монополию или конкурирующее право; иногда им даются пособия, ибо это составляет казенную и общественную надобность. Тут требуется внимательное соображение выгод как предпринимателя, так и казны, а также надзор за тем, чтобы общественная потребность удовлетворялась исправно и чтобы не было притеснений. Поставка лошадей становится излишней там, где есть достаточная конкуренция. Общественные экипажи, или дилижансы, содержатся также или казной или частными лицами и компаниями. Первый способ уместен только там, где частная конкуренция совершенно недостаточна или неудовлетворительна.

Почта для писем отличается от ездовой тем, что она требует единства управления и быстроты сообщений по всему государству. Это делает из нее казенную монополию, или регалию, которая служит вместе и доходной статьей. Единство дела требует и особого управления. Оно может образовать отдельное министерство, как было прежде у нас, или входить в состав других министерств, например Внутренних Дел, как установилось теперь у нас, или Финансов, как во Франции. Местные органы, назначаемые правительством, подчиняются центральной власти, состоя под общим надзором областного начальства. Но для развозки писем по селам могут учреждаться и местные почты, состоящие в ведении органов самоуправления. Такова у нас земская почта.

С почтой связан и телеграф; но здесь не требуется монополия казны. Напротив, так как телеграф необходим при всякой железной дороге, то на последние возлагается обязанность передавать и другие депеши за известную плату. Задача управления состоит в установлении общих правил и сведении этой части к общей системе.

Распространяющиеся ныне телефоны составляют пока предмет частной предприимчивости.

9. Попечение о промышленности. По существу своему, промышленность есть дело частных лиц. Государство не имеет назначения быть производителем, так же как оно не имеет назначения быть ученым или художником. Оно может иметь свои промышленные предприятия, фабрики и заводы, но это всегда составляет исключение, которое вызывается или финансовыми целями, или удовлетворением насущных потребностей государства, или, наконец, устройством образцовых заведений. Вообще же, всякое промышленное предприятие есть дело частное, которое устраивается на собственный риск и движется личным интересом. Однако промышленность, как общее явление народной жизни, составляет вместе с тем существенный интерес государства. От ее развития зависят не только народное благосостояние, но и самые государственные средства. Здесь государство может действовать двояким образом: путем опеки или свободы. Первая система направляет промышленность посредством предписаний, регламентации, привилегий, монополий, такс и т.п., предоставляет ей полную свободу и только содействует ей там, требуются общие меры. Последняя система единственная согласная с здравыми экономическими понятиями и с истинным отношением государства к гражданскому обществу. Первая же уместна только при совершенно младенческом состоянии промышленности, когда в обществе, стоящем на низкой ступени развития, нет еще ни капиталов, ни знаний, ни предприимчивости. Чем более развивается промышленность, тем более опека заменяется свободой. В настоящее время это начало признается всеми европейскими законодательствами, которые отказываются от прямых мер и действуют только мерами косвенными.

Предметом попечения государства в этой области является промышленность в различных ее видах, а именно: 1) промышленность первоначальная, заключающая в себе а) сельское хозяйство с различными его отраслями; б) горное дело; в) рыбную ловлю и охоту; 2) промышленность обрабатывающая, в которую входят ремесла и фабрики; 3) промышленность оборотная или меновая, к которой относятся торговля и кредит.

Есть меры, которые, непосредственно касаясь торговли, имеют косвенное влияние и на остальные отрасли. Таковы монетная система, устройство путей сообщения, тарифы. Другие же прямо относятся к той или другой отрасли.

Относительно сельского хозяйства меры, принимаемые государством, могут состоять в следующем: 1) Упрочение и организация поземельной собственности. Здесь имеется ввиду утверждение прав, освобождение собственности от лежащих на ней стеснений и тяжестей, например, феодальных прав, десятины, округление мелких участков, иногда предупреждение излишнего дробления. В этом состоит поземельная политика, которая видоизменяется сообразно с условиями страны. 2) Обращение на пользу сельского хозяйства земель, лежащих втуне, как-то: колонизация степей, осушение болот и т. п. 3) Распространение сельскохозяйственных сведений посредством школ и образцовых заведений, а также пособия частным школам и обществам. 4) Заведение и продажа в частные руки улучшенных образцов сельскохозяйственных произведений, как-то: улучшенных пород лошадей и скота, виноградных лоз и т. п. 5) Содействие и пособия при сельскохозяйственных предприятиях, имеющих общий характер или вновь водворяемых, например, для дренажа, для орошений, ссуды для разведения виноградников и т. п. 6) Устройство сельскохозяйственного кредита. Все эти меры тогда только приносят настоящую пользу, когда они поддерживаются личной самодеятельностью граждан, без которой невозможны никакие промышленные успехи. Нельзя не заметить, что высшего развития сельское хозяйство достигло в тех странах, где государство менее всего заботилось об этой отрасли; такова Англия.

Особенные меры принимаются относительно лесоводства. Истребление лесов составляет общий вред для страны, не только уменьшением лесного запаса, но главным образом влиянием на уменьшение влажности и на изменение климатических условий. Поэтому там, где вред становится чувствительным, закон охраняет от истребления даже леса, находящиеся в частных руках. С этой целью предписываются общие правила лесного хозяйства и учреждается надзор за их исполнением. С своей стороны, государство не только бережет свои собственные лесные богатства, но и предпринимает насаждения, превышающие средства частных лиц.

Мы говорили уже о казенных горных заводах. Что касается до частной промышленности, обращенной на эту отрасль, то она или предоставляется свободе или ставится под контроль правительства, смотря по тому, считаются ли недра земли собственностью владельцев поверхности или принадлежностью государства, которое раздает их в частные руки под условием правильной разработки. В последнем случае нужны разрешения и надзор; но и в первом случае издаются иногда правила, охраняющие естественные богатства страны от хищнического истребления. И тут правительство заводит школы, а там, где нужно поощрение, дает разные льготы.

Еще уместнее меры, предупреждающие истребление находящихся на свободе животных. Переходя с места на место, они не составляют частной собственности, а потому здесь необходимы общие правила. Такова цель законов об охоте и рыбной ловле. В казенных дачах в особенности, эти промыслы производятся только на основании точно определенных условий.

Относительно ремесел существует также двоякая система: устройство цехов или свободное соперничество. В первом случае, для производства ремесла требуется вступление в цех, для чего устанавливаются различные условия, как-то: испытания, а иногда и прохождение через степени ученика, подмастерья и мастера. В прежние времена предписывались даже образцы, по которым следовало работать. Каждый цех имел право производить только свое собственное ремесло, из чего происходили нескончаемые споры между различными ремеслами. В настоящее время в Европе цеховое устройство или совершенно отменено или по крайней мере уничтожены стеснения, дающие цехам характер монополий. В Германии, однако, многие стоят за цеховое устройство в видах обеспечения судьбы ремесленников и лучшей организации самого звания. Но как устроить корпоративные союзы, не делая их замкнутыми, остается задачей.

В фабричной промышленности и еще более основным правилом должно быть свободное соперничество. В прежнее время, при первом возникновении фабрик, правительства, в видах поощрения, предоставляли им разные льготы, давались пособия, выписывались мастера из-за границы, иногда предписывались даже способы производства. В настоящее время, при громадном развитии фабричной промышленности, государство ограничивается косвенными мерами, особенно покровительственными тарифами, а также выставками, заведением технических школ и т. п. Но с другой стороны, заботы государства простираются на устройство судьбы рабочего класса, который именно в фабричном производстве подвергается наибольшим страданиям и лишениям. С этою целью издаются законы, ограничивающие работу женщин и детей, предписывается хозяевам устройство школ, издаются правила относительно помещения рабочих. Важный вопрос, который решается различно, смотря по условиям страны и юридическим началам, определяющим общественный ее быт, состоит в допущении или недопущении стачек иди забастовок, с целью возвысить заработную плату или по другим вопросам. Иногда правительство помогает товариществам рабочих, имеющим целью улучшение их быта. Мы говорили выше о страховых кассах. Все это входит в область социальной политики, составляющей в настоящее время одну из важнейших задач государственного управления.

Относительно торговли принимаются следующие меры: 1) установление правильной монетной системы, которая всегда составляет регалию; 2) установление правильных мер и весов и надзор за ними; 3) устройство путей сообщения и почтовых и телеграфных сношений; 4) учреждение ярмарок и базаров; 5) учреждение бирж; 6) иностранные тарифы и связанные с ними международные договоры.

Наконец, для кредита устраиваются банковские учреждения, правительственные или частные. О первых говорено выше. В отношении к вторым существуют также разные системы: свободная конкуренция или правительственное разрешение на известных условиях, с правом надзора. Последнее имеет ввиду ограждение интересов публики в предприятиях, которые она не в состоянии сама контролировать. Весьма важный вопрос состоит в том, насколько банкам дозволяется выпускать свои билеты в обращение. В Соединенных Штатах и это предоставляется свободе; в Европе, напротив, выпуск банковских билетов составляет монополию правительственных или привилегированных учреждений. Только последняя система ограждает публику от обмана и разорения.

Управление промышленной частью поручается обыкновенно особенному министерству, нередко в соединении с другими отраслями. Так, во Франции существует Министерство Земледелия, Торговли и Публичных Работ; у нас управление сельским хозяйством соединено с государственными имуществами, а торговля и горные дела - с финансами. Для совещаний с представителями промышленности и торговли учреждаются постоянные Мануфактурные и Коммерческие Советы. Что касается до местного управления, то казенные учреждения вверяются обыкновенно особым управлениям, а для надзора за частными предприятиями устанавливаются иногда инспекции. Наконец, попечение о местной промышленности возлагается на органы самоуправления, которым ближе знакомы местные интересы, но которые, с другой стороны, часто лишены нужных средств и возможности действия, ибо промышленность, по самому своему свойству, в особенности при оживленных сношениях, составляет не столько местное, сколько общее дело, и меры, принимаемые относительно ее, носят преимущественно государственный характер.

III. Содействие духовным интересам народа заключает в себе попечение о науке, об искусстве, о религии и нравах, наконец о воспитании юношества.

1. Попечение о науке. Развитие науки есть дело свободного человеческого разума. Государство не только само ничего не производит, но оно не в состоянии ни предписывать, ни направлять ученую деятельность. Оно может только доставлять ученым материальные средства и пособия, а также сближать их в общих учреждениях учебных и ученых.

Учреждения, имеющие целью разработку науки совокупной деятельностью ученых, суть академии. Но так как развитие науки есть дело личное, то в этом отношении академии большой пользы не приносят. Они могут только общими силами заниматься разными изданиями и составлением словарей. Академические должности служат также поддержкой ученых, которых полезные труды не окупаются и не дают средств жизни. Главное же их значение состоит в поощрении ученой деятельности посредством премий и задач. Суждения их служат некоторого рода авторитетом, там где они успели приобрести вес приобщением к себе всех выдающихся сил на ученом и литературном поприще.

Частные учреждения, содействующие развитию науки, суть ученые общества. Правительство утверждает их уставы, дает им льготы и пособия, смотря по их значению.

Кроме того, правительство может заботиться и о собирании материалов, там где это превосходит средства частных лиц. С этой целью учреждаются комиссии и снаряжаются ученые экспедиции, которые снабжаются средствами от государства.

Наконец, к попечению о науке относится устройство и содержание библиотек и архивов, открытых для общего пользования и превосходящих частные средства.

2. Попечение об искусстве. Искусство, так же как наука, есть дело свободного творчества. И здесь деятельность государства ограничивается поощрениями; результаты же зависят от общих причин, на которые государственная власть не имеет никакого влияния. Жизнь духа лежит вне ее сферы.

Государство содействует искусству: 1) собиранием образцов художественных произведений; 2) учебными заведениями по этой части и доставлением молодым художникам средств ознакомиться с классическими образцами, находящимися в других странах; 3) заказами и покупками; 4) учреждением выставок.

Особенный вид художества составляют театры. Содержание их в несколько значительных размерах обыкновенно превосходит средства частных лиц. Между тем театры не только доставляют художественное наслаждение, но имеют значительное влияние на нравы. Поэтому попечение о них не может быть чуждо власти, заботящейся о духовных интересах народа. Театры могут быть частные и общественные; последние содержатся городами или государством, которое иногда учреждает и школы для артистов. Над частными театрами ему принадлежит право надзора. Правительство наблюдает, чтобы не представлялось ничего противного законам и нравственности. Нередко с этой целью учреждается особая цензура. Установление же государственной монополии может быть оправдано лишь в том случае, когда без этого содержание театров было бы слишком обременительно для казны.

3. Попечение о религии и нравах. Попечение о религии определяется отношением государства к церкви; об этом говорено выше. Что касается до нравов, то в древности это был один из главных предметов заботы государства. Классическое государство держалось нравами и строго наблюдало за их сохранением. С этой целью назначались даже особые сановники, занимавшие высокое положение в политическом строе. Таковы были римские цензоры. Те же взгляды господствовали и в средние века, вследствие преобладания теократических начал и вытекающего из них смешения нравственной области с юридической. Новое государство, напротив, основано на свободе гражданского общества и частной жизни, с чем вместе попечение о нравах предоставляется общественному мнению. Однако в первую эпоху своего развития, под влиянием средневековых понятий, государство вступалось и в эту сферу. Отсюда законы против роскоши, которые существовали во всех европейских государствах. Сюда же относятся уголовные наказания за действия, противные нравственности. С развитием свободы все это более или менее отпадает. В настоящее время правительства более и более убеждаются, что государство не должно вступаться в частную жизнь граждан. Безнравственные действия, не нарушающие ничьего права, тогда только могут быть предметом правительственной деятельности, когда они становятся публичными. Но и тут нравственное осуждение принадлежит общественному мнению, ибо личная нравственность есть дело свободы; принудительная же власть должна вступаться только с точки зрения полицейской, чтобы не было общественного соблазна. Поэтому надзор за общественной нравственностью принадлежит к ведомству общей полиции.

К попечению о нравах принадлежит и устройство общественных удовольствий. По существу, это - дело частное; но иногда правительство и местные власти берут это на себя, с целью привязать к себе в особенности низшие классы и отвлечь их от более вредных увеселений.

4. Народное образование. Принадлежит ли оно к ведомству государства? Это вопрос, насчет которого мнения расходятся. Однако он едва ли подлежит спору. Отрицать эту деятельность государства могут только те, которые ограничивают круг его ведомства охранением права и установлением безопасности. Но если государство имеет попечение о всех народных интересах, то нет сомнения, что один из важнейших интересов, как народа, так и самого государства, состоит в воспитании юношества. От него зависит дух граждан, которым держится государство. Последнее нуждается в образованных силах, которые одни в состоянии понять и исполнить высшие его задачи. От образования народа в значительной степени зависит и его благосостояние. Наконец, властвуя над подданными, употребляя принудительные средства, взимая с них подати, государство должно стараться убедить их в правомерности и пользе своих действий. А это делается главным образом распространением здравых гражданских понятий посредством народного образования.

Нет сомнения, однако, что воспитание юношества прежде всего дело частное. Оно составляет заботу семейств. С признанием независимости гражданского общества и частной жизни, государство не может устанавливать общего, принудительного воспитания. В этом отношении есть значительная разница между взглядами, господствовавшими в древнем мире, в средние века и в новое время. В древности некоторые государства прямо устанавливали общее, обязательное для всех воспитание юношества. Таково было устройство в Спарте. В Риме этого не было; здесь строгое охранение нравов и неограниченность семейной власти достаточно ручались за дух подрастающих поколений. Но общественное воспитание было до такой степени в духе древнего мира, что величайшие мыслители Греции, Платон и Аристотель, считали его совершенно необходимым для благоустроенного государства. В средние века было совершенно противное. Государство исчезло, и заботу о воспитании приняла на себя церковь. Все учебные заведения были основаны ею; и наука и все образование носили религиозный характер. Возродившееся государство опять приняло воспитание в свои руки. Но забота его ограничивается учреждением общих учебных заведений, в которые юношество вступает по усмотрению родителей. Принудительно в некоторых странах только первоначальное обучение, которое считается необходимым для всех; но и здесь оно одинаково может получаться дома и в школе. В этом случае государство является опекуном малолетних. Кроме того, допускается конкуренция частных заведений, которые ставятся только под надзор власти в видах ограждения юношества от вредных влияний.

Правительственные школы могут иметь целью как умственное образование, так и собственно воспитание. Но первая цель остается преобладающей, хотя обе связаны между собой. Нравственная сторона воспитания прежде всего дело семейства. Поэтому, как общее правило, ученики в правительственных школах должны быть приходящие. Интернаты нужны только для тех случаев, когда ученик поневоле отрывается от семьи. С другой стороны, религиозное воспитание, по существу своему, есть дело церкви. Поэтому последняя призывается иногда к участию в школьном воспитании и даже в управлении школами. Однако, в нормальном порядке, это участие не должно превращаться в преобладание; 1) потому что учение в государственных школах должно быть общее для всех граждан, а церквей может быть несколько в государстве, следовательно для каждого вероисповедания нужно было бы учреждать особые школы. Кроме лишних издержек, такое устройство разрознивает граждан, вместо того чтобы их сближать, а это вовсе не желательно. 2) Отношение человека к религии есть дело свободы. Если, всеобще, религиозное образование должно составлять часть воспитания, то исключительное религиозное направление вовсе не составляет общего требования; государство не вправе его навязывать. 3) Средневековая наука опиралась на богословие и носила религиозный характер. Новая наука свободна; она имеет свои исходные точки, свою область и свои методы, независимые от религии. Подчинение научного преподавания религиозному ведет к искажению науки. Это относится в особенности к высшим школам, где преподавание должно иметь наукообразный характер. В низших школах, где преподаются одни элементарные знания, религиозное влияние допускается в большей степени, но и здесь оно не должно быть преобладающим, ибо 4) государство не может отдавать воспитание народа в ведение союза, от него независимого. Оно этим ослабляет свое собственное влияние и собственную связь с народом. Церкви, как свободному союзу, нельзя отказать в праве заводить свои школы, но подчинение светских школ духовенству ведет к тому, что государство или подчиняет себе церковь или само подчиняется церкви.

Государственные школы разделяются на общие и специальные. Первые имеют предметом общее образование, вторые - приготовление людей к известным занятиям. Общие школы разделяются на высшие, средние и низшие. Последние два разряда имеют свои подразделения.

Низшую ступень занимают народные школы, которые дают первоначальное образование. Они разделяются на низшие и высшие. В первых сообщаются орудия знания: чтение, письмо и счет, к чему присоединяется необходимое для детей преподавание религии, там, где оно, вследствие ненормальных отношений к духовенству, не исключается из народной школы. Вторые дают элементарные сведения об истории, географии, естествоведении. Первые должны, по возможности, находиться в каждой общине, вторые - только в важнейших. Они содержатся вполне или частью за счет общины, которая вследствие этого получает влияние на хозяйственное управление и на самый выбор учителей. Но чем незначительнее община, чем менее она способна сделать правильный выбор, тем более назначение учителей становится делом местных властей, заведующих народным образованием. Правительству, во всяком случае, принадлежит надзор и руководство народных школ, которые входят в общую систему народного образования. Поэтому здесь уместны комитеты, состоящие из правительственных и выборных лиц. Таковы у нас Уездные Училищные Советы, состоящие под председательством уездных предводителей. Это необходимо в особенности там, где округ приходит на помощь нуждающимся общинам или даже берет значительную часть расходов на себя. Иногда и правительство оказывает пособия. Так это делается в Англии. Дополнением к общественным расходам могут служить сборы с учеников; но большей частью обучение в народных школах даровое. Первоначальное образование дает такую сумму знаний, которая в образованных странах считается требованием, общим для всех. Поэтому государство и общество берут эти расходы на себя. В особенности это уместно там, где первоначальное обучение для всех обязательно. Для образования учителей учреждаются особые учительские семинарии. Женские народные школы могут быть соединяемы с мужскими или отделяться от последних. Это - дело практических соображений.

Средние общеобразовательные школы разделяются на классические и реальные. В первых образование основано главным образом на изучении отраслей знания, касающихся человека, во вторых сообщается преимущественно знание природы. Так как человеку ближе и нужнее всего человек, то первые естественно имеют преобладающее значение. Только практические потребности заставляют с ранних лет вводить ученика в специальное изучение физического мира. Классические школы необходимы в особенности для тех, которые приготовляют себя к общественной деятельности, реальные - для деятельности преимущественно технической и прикладной. Существенный вопрос, составляющий предмет горячих споров, состоит в том, до какой степени последним может быть открыт доступ в университеты. Об этом здесь можно только упомянуть.

Средние учебные заведения содержатся за счет государства или за счет областей и городов. Обе системы могут существовать рядом. К этому присоединяется плата за учение. Так как среднее образование составляет достояние относительно немногих, то подобная приплата совершенно уместна; но для неимущих делаются исключения или учреждаются стипендии. Входя в общую систему народного образования, средние общественные заведения во всяком случае состоят под непосредственным руководством правительства, которое назначает директоров и учителей, определяет учебные пособия и установляет программы. В видах систематического преподавания это необходимо. Для образования учителей учреждаются иногда особые нормальные школы. Женские средние заведения отделяются от мужских; они бывают открытые и закрытые.

Высшие учебные заведения суть университеты. Они имеют целью преподавание науки в полном ее развитии. Поэтому здесь господствует неразлучная с наукой свобода преподавания. Профессор излагает результаты своих собственных исследований и убеждений. Тут неуместны обязательные программы и предписанные сверху учебные руководства. Единственная граница свободы состоит в том, что преподаватель обязан воздерживаться от нападений на существующий порядок и на религию. Преподавание - не политическая трибуна, где господствует дух партии. Оно должно быть общее для всех и беспристрастное относительно всех, ибо такова задача науки. К тому же преподаватель поставляется на свое место государством, а потому он обязан уважать государство. В преподавании неуместна и религиозная полемика. Родители посылают детей своих в университеты, доверяя преподаванию; с своей стороны, преподавание должно уважать это доверие. Обыкновенно от преподавателей требуется прочтение известного курса; но при широкой свободе выбор предоставляется им самим. С своей стороны, студенты или обязываются слушать известные курсы или им предоставляется выбор предметов, то есть свобода слушания. Последнее уместно только там, где один и тот же предмет излагается многими конкурирующими преподавателями, как делается в Германии. Где этого нет, свобода слушания остается чисто фиктивной.

Университеты разделяются на факультеты. В каждом из них преподается особая, систематическая группа наук. Историческое разделение факультетов, установившееся прежде всего на Западе, следующее: 1) философский факультет, подразделяющийся на филологический и математический; 2) юридический; 3) медицинский; 4) богословский. У нас для богословских наук существуют специальные духовные училища, и это выделение правильно, ибо преподавание богословия естественно состоит под непосредственным влиянием церкви. Только протестантизм, по существу своему, допускает полную научную свободу, свойственную университетам. Факультеты могут быть размещены по разным центрам, как во Франции, или собираемы воедино, как в Германии и у нас. Первое низводит их на степень специальных школ; только в последнем случае образуются собственно университеты, то есть универсальные учреждения. Составляя научные центры, университеты получают значение самостоятельных корпораций, состоящих, однако, под надзором и руководством правительства. Они содержатся: 1) пособиями от казны; 2) за счет суммы сбора со слушателей; 3) доходами от собственных имуществ, ибо, в качестве корпорации, университет составляет юридическое лицо, владеющее имуществом. Профессора или назначаются правительством непосредственно или утверждаются им по представлению университетской корпорации. Последнее более соответствует корпоративному значению университетов. При этом к преподаванию допускаются и сторонние лица. Учреждение приват-доцентов составляет существенную принадлежность университетов как свободных центров научной мысли; но, разумеется, университетской корпорации и правительству всегда принадлежит контроль над преподаванием, которое не должно переходить научные границы.

Управление университетами может или быть чисто корпоративное или состоять под ближайшим надзором особо назначаемого правительством лица - попечителя. Последнее имеет ту выгоду, что этим полагается предел тем злоупотреблениям, которые могут возникнуть в замкнутой корпорации. Но перевес правительственной власти, умаляя корпоративное значение университетов, низводит их на низшую ступень; уничтожение же всяких корпоративных прав превращает университеты в простые школы, которые не могут быть центрами научного развития в стране. Такое положение противоречит самому их существу и назначению в системе народного просвещения.

Корпоративное значение учебных заведений высшего разряда таково, что не только высшие, но и средние могут составлять совершенно самостоятельные учреждения, содержащиеся за свой собственный счет и управляющиеся независимо от правительственных властей. В основание их полагаются суммы, пожертвованные частными лицами; от учредителей они получают уставы, утвержденные государственной властью. Таковы средние учебные заведения и университеты в Англии и Америке. В Англии они идут еще от средних веков; только в новейшее время парламент вступился в их устройство и сделал в них законодательные преобразования.

Кроме открытых средних и высших учебных заведений, существуют и закрытые. Таковы французские лицеи и коллегии. Иногда они соединяют в себе среднее образование с высшим. Таков наш Александровский Лицей. Таково же, хотя с специальной целью, Училище Правоведения. Английские коллегии, из которых составляются университеты, суть также закрытие заведения.

С другой стороны, могут быть учебные заведения, представляющие только ряд курсов, открытых для всех. Тут нет обязательных слушателей, нет приемных и выпускных экзаменов. На скамьях сидит сборная публика.Такое учреждение представляет College de France. Цель его, с одной стороны, популяризация науки, с другой стороны - открытие свободному преподаванию особого поприща, которого не доставляют ему устроенные в систематическом порядке и устремленные на специальные цели факультеты. Там, где свобода преподавания существует в самих университетах, подобные учреждения излишни.

Специальные заведения бывают двоякого рода: они могут иметь ввиду общее техническое образование или какую-нибудь специальную часть. Первые разделяются на высшие и низшие. Низшие дают преимущественно механическую способность; таковы технические школы. В высших преподаются те же науки, но в полном развитии. Таковы политехнические институты. Чисто специальные школы суть школы военные, морские, инженерные, художественные и т. п. Они могут быть средние и высшие вместе или только высшие. Кроме государственных школ, могут существовать и частные. Начала свободы преподавания изложены выше, в главе о правах граждан. Мы видели, что здесь, как и в отношении ко всякой частной деятельности, может существовать двоякая система: свободы и опеки. Мы видели также, что свобода может быть предоставлена или отдельным лицам или также товариществам и корпорациям. В последнем случае особенное значение имеют права, предоставляемые духовенству и определяемые отношением государства к церкви. Во всяком случае, государству принадлежит неотъемлемое право надзора, а вместе с тем и право пресекать всякие уклонения от установленных правил или вредное направление. Здесь, по самому существу дела, эти права вверяются власти судебно-административной, ибо преподавание не подлежит юридическим правилам, а с другой стороны, права граждан должны быть обеспечены от произвола.

Этот характер свойствен всему управлению народным образованием. Обыкновенно оно сосредоточивается в отдельном Министерстве Народного Просвещения, к которому присоединяются иногда и дела церковные. Но специальные школы, военные, художественные и другие, нередко выделяются, как требующие специальных знаний от управляющих. Они вверяются тем ведомствам, для которых они учреждены.

Управление народным просвещением имеет свои особенности, которые отличают его от других отраслей. Предмет его составляют не меры, относящиеся к материальному миру, а умственное и нравственное влияние на лица. Преподаватели, состоящие в его ведении, точно так же не простые исполнители воли начальства, а люди, достигшие знания самостоятельным трудом и действующие на юношество путем убеждения. Отсюда особенное положение преподавателей; и особенные приемы управления.

Преподаватели, преимущественно высших школ, как лица, выражающие в преподавании свои собственные убеждения, не могут быть приравнены к чисто бюрократическому персоналу. Подобно судьям, они должны быть поставлены в положение, независимое от административного произвола. Этого требует не только свобода преподавания, но и обеспеченность этих лиц, ибо преподавание нуждается в долгом приготовлении, мало вознаграждается и часто делает человека неспособным предпринять новое поприще. Но с своей стороны, государство должно быть обеспечено в том, что преподавание будет соответствовать своей цели и не будет употреблено во зло; а это дело нелегкое, ибо дух и направление ускользают от точных определений. Поэтому начало несменяемости, как оно установлено для судей, в этой области неприложимо. Необходимы только гарантии против произвольных смещений. Их может дать хорошо устроенный дисциплинарный суд, состоящий из независимых лиц как учебного ведомства, так и судебного персонала. Во Франции такими учреждениями служат Академические Советы в округах и Высший Совет Народного Просвещения (Соnseil superieur de 1'Instruction publique), составленные в значительной степени из членов, избираемых самими преподавателями. В Германии, как мы видели, все служащие пользуются подобными гарантиями, и преподаватели к ним приравнены. К тому же ведет корпоративное устройство учебных заведений, которое дает корпорациям надзор за своими членами и делает их более или менее ответственными за дух преподавания.

Правительственной власти, во всяком случае, принадлежит надзор и руководство. Там, где в ее руках находится высшее управление народным просвещением, она устанавливает общие нормы преподавания и дисциплины, назначает преподавателей непосредственно или по представлению корпораций и местных властей, назначает директоров низших школ и весь персонал инспекции. Но и в собственно административной деятельности выступают особенности этой отрасли. Вследствие преимущественно нравственного характера отношений, здесь требуется большая осмотрительность и меньшая быстрота, нежели в других. Поэтому здесь уместно ограничение начальствующих лиц исполнительным советом. Во Франции, где начало единоличного управления до новейшего времени проводилось во всей строгости, всегда делалось исключение для народного просвещения.

Высший Совет Народного Просвещения имеет здесь совершенно иное значение, нежели советы других министров. В настоящее время, как сказано, он в большинстве состоит из лиц, избираемых самими преподавателями. Вообще, более или менее независимое его положение необходимо для того, чтобы он мог успешно исполнять свое назначение. Иначе он превращается в простую бюрократическую коллегию, которая служит только ширмами для министерского произвола. Такие же советы учреждаются и в округах. И в них уместно участие представителей не только преподавания, но и тех обществ, которые своими средствами поддерживают заведения. Это касается в особенности народных школ, а также и средних заведений, содержимых вполне или частью на местные средства. Иногда в них вводятся и общин административные и церковные власти. Во Франции префект состоит председателем Департаментского Совета Народного Просвещения; ему принадлежит и самое управление. В прежнее время в совете заседал и епископ с другим назначенным им духовным лицом. В академических округах управляющий школами Академический Совет состоит под председательством ректора; но и здесь в прежнее время заседали назначаемые министром епископ и члены духовенства. В Пруссии, до 1825 года, консистории заведовали не только церковными, но и школьными делами. Ныне последние управляются в округах отделениями Правлений (Regierungen), где заседают школьные советники, а в провинциях Провинциальными Училищными Советами, состоящими под председательством обер-президента провинции. Такое устройство нельзя признать правильным. Общие административные власти в деле народного просвещения некомпетентны и склонны вносить сюда совершенно иной дух; церковные же власти, особенно в католических странах, имеют слишком исключительное направление. Такая смесь может породить только столкновения. Она не в состоянии установить необходимого в системе народного просвещения нравственного единства.

У нас народные школы в селах состоят, как сказано, в ведении Уездных Училищных Советов, а управление учебными округами вверено единоличной власти попечителя.

IV. Наконец, ко всем предыдущим отраслям управления присоединяется то, что можно назвать внутренней политикой, то есть соглашение всех отдельных частей. Сюда принадлежит в особенности надзор за местным самоуправлением, разрешение возникающих столкновений и направление местных правительственных органов к общей цели. Это возлагается собственно на так называемое Министерство Внутренних Дел, которому подчиняются правители областей. В его ведении состоит также общая и политическая полиция. Призванное охранять порядок в государстве, оно должно иметь в руках достаточную для того силу. Это центральное положение высшего руководителя внутренней политики делает то, что во всех европейских странах Министерство Внутренних Дел составляет одно из важнейших ведомств. Исключение представляет Англия, где вследствие сильного развития местного самоуправления центральная административная власть играла совершенно второстепенную роль. Только в новейшее время она приобретает все большее и большее значение.

Об устройстве местных органов было уже говорено выше. Что касается до направления внутренней политики, то оно определяется не столько юридическими началами, сколько состоянием общества. И это составляет предмет науки, но не государственного права, а учения об обществе и политики, к которым мы и переходим.

Глава I. Понятие об обществе

В Общем Государственном Праве было выяснено юридическое отличие государства от гражданского общества. Мы видели, что это два разных союза, из которых один представляет общество, как единое целое, а другой заключает в себе совокупность частных отношений между членами. Одни и те же лица входят в состав обоих, но в разных отношениях, почему эти два союза управляются разными нормами: один - публичным, другой - частным правом.

Но юридическая сторона далеко не исчерпывает содержания государственной жизни. Это не более как форма, в которую вкладывается совокупность жизненных интересов, составляющих предмет государственного управления. И в этой области существует тоже противоположение частных интересов и государственных, а с тем вместе двоякого рода отношения между лицами.

Образуя единое целое, входя в состав государства, как члены союза, граждане остаются раздельными единицами, состоящими между собой в многообразных юридических, экономических, умственных и нравственных отношениях. Совокупность этих отношений образует между ними связь, которая есть нечто совершенно иное, нежели связь государственная. Последняя исходит от целого и делает отдельные лица органами и носителями интересов этого целого, первая, напротив, исходит от отдельных лиц и представляет переплетение возникающих между ними частных взаимодействий. Эта область заключает в себе всю частную жизнь людей, их семейные и общежительные отношения, их экономические связи, а также все сферы духовного творчества, в науке, в искусстве, наконец, нравственное влияние людей друг на друга. Сюда же относятся и все те частные союзы, в которые люди вступают во имя своих частных целей. Очевидно, все это совершенно отлично от отношений политических. Подчиняясь государству, как высшему целому, человек не перестает быть свободным лицом, то есть, самоопределяющимся центром своей личной жизни; в качестве свободного лица он вступает в сношения с другими, из чего и образуется между ними совокупная связь. Эта совокупность частных отношений между людьми, подчиняющимися общей политической власти, и есть то, что называется обществом. С юридической стороны, насколько оно управляется нормами частного права, оно получает название гражданского общества.

Понятие об обществе, как области отличной от государства, искони было присуще юридической практике народов. На нем основано различие между частным, или гражданским правом и государственным. Но в науке это понятие сознано и формулировано сравнительно недавно. Гегелю принадлежит честь философского различения гражданского общества и государства. Эта плодотворная мысль получила дальнейшее развитие у его последователей. Она была принята и выдающимися юристами, которые пришли к этому понятию, исходя не от метафизических построений, а от фактического изучения различных областей правоведения. Такое совпадение обоих путей исследования, сверху и снизу, доказывает правильность взгляда. Однако до сих пор еще понятие об обществе установилось не вполне. Иные, например Эшер, ограничивают его экономическою областью. Другие, как Штейн, называют обществом происходящее под влиянием экономических условий распределение духовных общественных благ, именно, власти и чести. Третьи, как Роберт Моль, дают название общества совокупности постоянных частных союзов, стоящих посредине между государством, как единым целым, и областью частных отношений, управляемых гражданским правом. Четвертые, наконец, безмерно расширяя понятие об обществе, делают из него совокупный организм, обнимающий самое государство, которое является только одним из органов или функций этого цельного тела. На такую точку зрения становятся некоторые экономисты, например Шеффле, и реалистические философы, как Герберт Спенсер. Весь современный социализм основан на смешении государства и общества или, лучше, на поглощении последнего первым. Лицо теряет здесь свою частную сферу деятельности; оно становится только органом и орудием целого, как бы ни называлось это целое, государством или обществом.

Последняя точка зрения должна быть безусловно отвергнута. Она вся коренится в смешении понятий. Различение двух отдельных областей человеческой деятельности, частной и политической, а вместе и различение государства и общества, составляет основное начало всей государственной науки. Это - элементарное понятие, без которого нельзя сделать ни шага в научном исследовании общественных явлений, вне которого водворяется только полнейший хаос мыслей. Но признавая это основное деление, не следует ограничивать понятие об обществе, как делают указанные выше ученые. Нельзя понимать общество исключительно как область экономических отношений и столь же мало можно ограничивать это поднятие распределением духовных благ. Общество, как совокупность частных отношений, заключает в себе и то и другое, ибо человек есть существо физическое и духовное вместе; взаимодействие людей представляет обмен, как материальных благ, так и мыслей и чувств. Точно также невозможно под именем общества разуметь только постоянные частные союзы, с исключением чисто личных гражданских отношений. Свободно образующиеся союзы принадлежат к области общественных явлений, совершенно так же, как и личные связи. Те из них, которые становятся органами государства, тем самым получают, как мы видели, смешанный характер; но из этого не образуется отдельная, самостоятельная область общественных отношений: в промежуточных формах выражается только взаимодействие двух смежных областей, ведущее к смешанным явлениям. Общество не есть нечто отличное и от частных отношений и от государства. Совокупность частных отношений, заключающая в себе и частные союзы, противополагается государству, как единому целому. Такова единственная теоретически правильная точка зрения. Она лучше всего была выяснена Трейчке в его критике понятий об обществе*(10).

Разделение этих двух сфер тем необходимее, что они не совпадают ни по объему, ни по содержанию. Область частных отношений, сама по себе, не имеет определенных границ. И физическое и еще более духовное общение людей простирается на весь земной шар. Государство в эти отношения вносит юридическую обособленность; оно каждой отдельной группе придает известное единство. Как юридическое лицо, государство составляет единое целое, с точно определенною территорией, с явными признаками принадлежности к нему тех или других лиц. Общество подчиняется этому высшему, господствующему над ним единству, но при этом сохраняет те внешние связи, которые постоянно выводят его из пределов, положенных государством. Так, в материальной области происходит постоянный торговый обмен с другими странами даже с отдаленными частями света. Граждане одного государства живут в другом, приобретают там собственность, занимаются промышленностью и торговлей, не принадлежа к политическому порядку, но составляя существенный элемент общественной жизни. Еще большее общение происходит в сфере умственной. Обмен мыслей, влияние иностранных литературных произведений имеют громадное значение для общественного развития отдельных народов. Политические сношения касаются совокупных интересов, общественные же сношения несравненно шире и многообразнее. Наконец, и в религиозной области члены одного и того же церковного союза могут быть рассеяны по разным странам. Граждане одного государства могут подчиняться власти, находящейся в другом. Наглядный тому пример представляет католицизм. Таким образом, общество, подчиняющееся известной государственной власти связывается с другими таковыми же обществами многообразными связями, установляющимися помимо государства, и эти связи составляют существенный элемент его жизни.

Из этого можно видеть, что и по содержанию эти две сферы не совпадают. Государство управляет совокупными интересами народа; но вся область личной деятельности человека, материальной и духовной, в науке, в искусстве, в промышленности, лежит вне его. Государство может иметь на нее большее или меньшее, во всяком случае косвенное влияние; но сам источник деятельности, производящая сила, а вместо цели и побуждения, заключаются в лице человека, который, как свободное существо, составляет самостоятельное начало жизни и деятельности. Из взаимодействия свободных единичных сил образуется то, что называется обществом.

Спрашивается: в какой мере из этого взаимодействия свободных сил и вытекающих отсюда отношений взаимной зависимости может составиться нечто цельное и единое? Единство, налагаемое на общество государством, в сущности для него внешнее; оно стоит над ним. Но постоянное тесное общение между лицами неизбежно установляет и постоянную внутреннюю их связь. Какого же рода эта связь? Многие исследователи общественной жизни прямо называют общество организмом; возможно ли в точной науке придать ему это название?

Всматриваясь в явления, мы замечаем, что в обществе действительно есть черты, сходные с организмом. Таково разделение труда и проистекающая отсюда взаимная зависимость частей. С этой точки зрения, различные группы, на которые само собою разбивается общество, представляются как бы органами и функциями единого общественного тела. Это подобие получает особенную яркость, когда это распределение подчиняется юридической организации и становится более или менее прочным. Такова система каст. Однако эта аналогия остается весьма поверхностной. Свойственная человеку свобода разбивает эти искусственные деления и дает человеческим обществам строение, совершенно несходное с физическими организмами. Органическая клетка составляет элемент ткани, который самостоятельного значения не имеет, а служит только целям того целого, в которое она вплетена. Человек, напротив, является самостоятельным центром жизни и деятельности; он, в сущности, составляет цель, для которой существует сам общественный организм. Он по собственному изволению может переходить не только из одной части организма в другую, но и из одного организма в другой. В силу этой присущей лицу свободы, вся общественная жизнь представляется взаимодействием самостоятельных и самоопределяющихся единиц, и если между ними установляется распределение функций, то оно совершается тем же свободным взаимодействием, а отнюдь не внешней, наложенною сверху организацией. Человек выбирает какое-нибудь одно занятие, потому что это ему выгодно и согласно с его личным призванием или с его личным положением; а так как экономическая выгода лица состоит в том, что оно делает то, что нужно другим, то этим удовлетворяется и общественная потребность. Отсюда рождается взаимная зависимость частей, проистекающая из отношений свободных единичных сил. Но эта зависимость отнюдь не ограничивается частями юридически обособленного организма; она простирается и на другие организмы, иногда даже в большей степени. Так, английские хлопчатобумажные фабрики состоят в гораздо большей зависимости от производства хлопка в Америке, нежели от земледельческих продуктов собственной страны. Само продовольствие в странах, не производящих достаточно хлеба для внутреннего потребления, зависит от внешнего ввоза, который играет такую же роль, как и внутреннее производство; он определяет сами цены производимого в стране хлеба, следовательно, и выгоды земледелия.

Очевидно, что тут есть многообразное сплетение интересов и зависимостей, простирающееся на весь земной шар. Если государство выделяет некоторые группы из других, то это юридическое обособление не влечет за собою соответствующего экономического, умственного и нравственного обособления. Общество через это не становится единичным организмом. Подчиняясь государству, как единому целому, оно не перестает быть сплетением частных зависимостей и взаимодействий, не представляющих никакого организованного единства.

Еще менее можно признать общество организмом духовным, то есть личностью, имеющую общие цели и общую волю. Когда говорят, что общество чего-нибудь требует от лица, то это не более как фигуральное выражение, ведущее к путаницы понятий. Общество, как целое, ровно ничего не требует, потому что не имеет ни общего разума, ни общей воли. В обществе есть различные слои, в которых господствуют известные нравы и понятия, и принадлежащее к ним лицо, в большей или меньшей степени, подчиняется общему направлению, ибо, живя с другими, необходимо соображаться с их образом мыслей и действий. Но эти нравы и понятия суть нравы и понятия известной суммы единиц; в других слоях могут господствовать совершенно другие взгляды. Поэтому и то, что называется общественным мнением и общественными потребностями, в действительности есть только мнение и потребности известной суммы единиц. Ничего другого явления жизни нам не представляют и ничего другого не указывает и строгая наука, исследующая свойства человеческой личности и существо тех союзов, к которым она принадлежит. Все остальное не более как метафоры.

Между тем во имя этих метафор пытаются перестроить весь человеческий быт. Не только чистые социалисты, как Родбертус, но и социалисты кафедры, как Шеффле, утверждают, что в исследование экономических отношений надобно отправляться не от отдельного лица, а от общества, как цельного организма, в котором лицо играет только служебную роль, являясь страдательною клеткою, вплетенною в общественную ткань. На этом основании весь существующей порядок объявляется построенным на ложных началах. Вместо него, в воображении воздвигается здание будущего, в котором человек перестает быть самостоятельным источником жизни и деятельности, а становится лишь одним из бесчисленных мелких колес громадной машины. Нечего говорить о том, что подобные измышления составляют плод чистейшей фантазии. Противореча действительности, они равно противоречат и здравой теории. Ими могут увлекаться только люди, не умеющие ясно различать понятия. К государству, а не к обществу приложимо понятие о целом, владычествующем над частями; в исследовании общества надобно исходить от лица. Смешение этих двух сфер было причиной самых крупных ошибок в истории философии права.

Но отличаясь, по существу своему, от государства, как союз, основанный на свободном взаимодействии лиц, общество тем не менее находится с последним в самой тесной связи. Оба состоят из одних и тех же лиц, а потому между ними устанавливается постоянная взаимная зависимость. Мы видели, что в юридическом отношении гражданское общество подчиняется государству, сохраняя, однако, свою неотъемлемо принадлежащую ему самостоятельность. Общество, как совокупность всех частных отношений, экономических, умственных и нравственных, не только образует свою самостоятельную область, но и само воздействует на государство. Физическое лицо, которое является в нем основным началом, составляет в реальном мире единственный источник всякого сознания и всякой деятельности, а потому государство все свои силы и средства черпает из общества. Органами и орудиями государства могут быть только физические лица, а они берутся из общества. Без сомнения, государство может выбирать наиболее способных, и в этом состоит одна из существенных его задач. Оно может даже приготовлять людей для различных политических поприщ; но все-таки материал получается от общества. Создавать людей по своей воле государство не в силах, и чем более развивается общественная жизнь, чем более начало свободы водворяется в общественных отношениях, тем более государство принуждено опираться на общественные элементы и употреблять те орудия, которые общество ему дает.

В такой же зависимости состоит государство и относительно материальных средств. В средние века князь имел свои отдельные имущества, которые служили главным источником для удовлетворения правительственных потребностей. Но с развитием государственной жизни казенные имущества отходят на задний план. Главным источником государственных доходов становятся подати, а они получаются из частного достояния. Податное бремя, волею или неволею, должно соразмеряться с средствами плательщиков. Богатство государства всецело зависит от богатства народа, а народное богатство создается не государством, а трудом и сбережением частных лиц. Не юридическое, а физическое лицо является источником экономической деятельности. Поэтому экономическая сфера, по существу своему, составляет область общественных отношений. Государству принадлежит здесь только содействие.

Тоже самое имеет место и в сфере духовных интересов. Государство связано теми умственными, нравственными и религиозными убеждениями, которые разлиты в обществе. Оно не может идти им наперекор, не подрывая собственных духовных основ, на которых зиждется вся его сила. Все умственное развитие народа есть существенно дело общества; государство, еще более нежели в материальной сфер, ограничивается здесь косвенным содействием. Что касается до религии, то это-дело совести, которая не подлежит принуждению со стороны государственной власти. Если, преступая свои пределы, государство вторгается в эту область, то и в этом случае оно тогда только может рассчитывать на некоторый успех, когда оно опирается на убеждения значительной части общества. Без этого оно остается бессильным.

Сознание этой зависимости государства от общества составляет отличительную черту новейшей политической науки. Прежние мыслители, за немногими исключениями, слишком склонны были исходить от чисто теоретических начал на которых они строили государство, воображая, что эти создания чистой логики могут целиком прилагаться ко всякому обществу. В особенности в этом заблуждении повинна была либеральная школа. Но горькие опыты жизни разрушили эти мечтания. Они показали, что государственный быт тогда только имеет прочные основы, когда он покоится на господствующих в обществе убеждениях и потребностях. Теоретически, идея государства одна, но приложение ее в жизни может быть разное. Государство состоит, как мы видели, из разнообразных элементов; полное их развитие и гармоническое их соглашение составляют не более как отдаленную цель политического развития. В действительности же, преобладание того или другого элемента, а с тем вместе строение и деятельность государства, зависят от местных и временных условий, то есть, от состояния общества. Каждый народ, в каждую эпоху своего развития, имеет свой политический быт, соответствующий присущим ему на этой ступени потребностям. Там, где этого соответствия нет, политическое здание висит в воздухе. Это сознание более и более проникает современные умы; оно составляет прочное достояние науки.

Однако и это совершенно правильное воззрение может страдать односторонностью. Взятое в своей исключительности, оно ведет к отрицанию идеальной стороны государственной жизни. Между тем эта идеальная сторона составляет самое существо государства. Как единое целое, господствующее над частями, как юридическое лицо, имеющее власть над членами, государство является осуществлением известной идеи. Государственное единство, которое связывает не только существующие одновременно лица, но и следующие друг за другом поколения в постоянный союз, не есть нечто физическое, подлежащее внешним чувствам; это - чисто умственное представление, которое однако имеет силу в действительности, ибо люди руководятся им в своих действиях. Государство есть не физическое а метафизическое лицо; но это метафизическое лицо живет и действует в реальном мире. Оно является одним из важнейших факторов в истории и в жизни.

Причина этого явления заключается в том, что человек по самой своей природе, есть метафизическое существо, которое руководствуется не только тем, что дают ему внешние чувства, не одними физическими влечениями и нуждами, но и сознанием высших начал, присущими ему потребностями свободы, правды, порядка. Эти духовные потребности заставляют его подчиняться государственной власти и видеть в государстве осуществление высшей, господствующей над ним идеи. Это сознание может быть более или менее ясно, но оно всегда присуще народу. Оно выражается в том, что государственная власть считается установлением Бога. Оно же проявляется в идее отечества, которому человек жертвует своим достоянием и самою своею жизнью. Ничего подобного в животном мире не замечается. У животных нет ни права, ни нравственности, ни отечества, ни Бога, ибо у них нет сознания сверхчувственных начал. Один человек, как разумное существо, из физической области возвышается в область метафизическую.

Это разлитое в обществе сознание может принимать различные формы, смотря по свойствам и степени развития общества, и это различие влияет на само строение государства. Идея государства, то есть умозрительная его природа - одна; но так как в нее входят различные элементы, то сочетание их может быть разное. Местные и временные условия и потребности дают перевес тому или другому, чем определяется и само строение государства, которое таким образом становится в указанную выше зависимость от взглядов и направления общества. Но и со своей стороны, государство воздействует на общество. Идея государства, осуществляясь в действительном мире, становится реальным лицом, которое властвует над физическими лицами. Оно разрозненные стремления общества связывает в единое целое и направляет к общей цели. Этим видоизменяется, как состояние, так и сознание общества, которое действием государственной власти возводится на высшую ступень развития. Лучшим тому примером служит переход европейских государств от средневекового порядка к новому. Действием государственной власти средневековой порядок, основанный на частном праве, постепенно разрушался; политическое тело приобретало силу и единство; идея государства все больше и больше осуществлялась в действительной жизни. Точно также у нас, в преобразованиях Петра Великого, выразилось могучее действие государства на весь общественный быт. Но эти примеры доказывают вместе с тем, что всякое преобразование сверху должно сообразоваться с действительным состоянием общества. Оно тогда только может быть успешно, когда общество достаточно к нему подготовлено. Иначе самая безграничная власть остается бессильною.

Таким образом, мы имеем здесь взаимную зависимость двух противоположных общественных сфер, из которых в одной господствует единство, а в другой - различия. С одной стороны, центральная сила действует на подчиненные ей единичной силы, с другой стороны, единичные силы воздействуют на центральную. Это противоположение центральной силы частным составляет явление общее физическому и духовному миру. Но только в области духа оно образует две противоположные сферы деятельности. В физическом мире целое и части связаны непреложным законом, который делает из них совокупную систему, роковым образом подчиняющую единичные силы центральной. Такова, например, солнечная система. В духовном мире, напротив, есть начало, которое делает единичные силы самостоятельным источником жизни и деятельности. Это начало есть свобода, или самоопределение разумного существа. Оно ведет к тому, что единичное лицо, подчиняясь целому во имя разумно сознанных начал, сохраняет, однако, свою самостоятельную сферу деятельности и вступает в свободные частные отношения к другим таковым же лицам. Отсюда противоположение двух сфер; отсюда и таки свойства общественного союза, которые делают всякие аналоги с физическим организмом совершенно неуместными и даже превратными.

Эта независимость общества от государства есть факт, не подлежащий ни малейшему сомнению. Если социалисты и социологи, смешивая совершенно различные понятия, хотят в экономической области превратить общественные силы в чистые органы государства, то никто еще не пытался сделать то же самое в области духовной. Никому не приходило в голову утверждать, что наука, искусство, религия суть функций государственной власти и должны вырабатываться повелениями сверху. А пока этого нет, пока все высшее духовные интересы являются плодом самостоятельной деятельности единичных сил, до тех пор общество, представляющее совокупность этих частных сил, остается независимым от государства, как принудительно организованного целого. Если же человек в области духовной является самобытным и самоопределяющимся источником жизни деятельности, то таковым он необходимо должен быть и в области экономической, которая представляет отношение духовных сил к окружающей природе. Для покорения природы люди могут соединять свои силы и образовать этим путем всевозможные союзы, но живым источником деятельности и отношений является все-таки свободное лицо, а никак не центральная власть, которая здесь, как и везде, может только оказывать содействие и частью давать направление, а не заменять собою частный почин. Независимость общества во всех сферах человеческой деятельности составляет непреложный закон духовного мира, вытекающий из свободы человека.

Задача науки состоит в исследовании существа, свойств и взаимодействия этих двух противоположных областей общественной жизни. Исследование общества в его составных элементах и влияния его на государство составляет предмет Науки об Обществе, или Социологи в тесном смысле; наоборот, исследование воздействия государства на общество составляет предмет Политики. Последнее предполагает первое, ибо действие государства на общество не может быть объяснено без определения существа и свойств последнего. А так как политика вместе с государственным правом составляет часть государственной науки, то и наука об обществе должна войти сюда же. Общее Государственное Право ей предшествует, ибо без этого нельзя определить различные типы человеческих союзов и установить отличия общества от государства. Политика, как сказано, должна за нею следовать, ибо деятельность государства существенно зависит от состояния общества. Таков именно порядок нашего изложения.

Глава II. Элементы общества

Исследование общества должно начаться с разложения его на составные элементы. Если общество, как мы видели, слагается из отношений отдельных единиц, то первоначальным элементом общества является физическое лицо с его стремлениями и интересами. Но эти интересы весьма разнообразны; каждый из них образует отдельную область, в которой единичное лицо вступает в отношения с другим. Из этого возникают более или менее постоянные группы, имеющие каждая свой характер и свое значение в общей жизни. Эти сферы, вытекающие из разнообразных свойств и потребностей человека, составляют более крупные элементы общества, которые и подлежат исследованию. В каждую из них смотря по ее характеру, лицо вступает известною стороной своего естества, и все они, представляя совокупность человеческих отношений, являются как бы расчленением общества на естественные свои органы и отправления. Отсюда подобие организма, которое, однако, отнюдь не должно быть понимаемо в смысле владычества целого над частями. Здесь, как мы видели, расчленение установляется свободным взаимодействием отдельных единиц, которые, в силу обоюдности, сами собою группируются, так как требуется взаимными их отношениями. Юридического, следовательно, принудительного, тут ничего нет. Формальный юридический закон освящает только то, что дается жизнью, то есть, естественным движением единичных сил. Об этом будет речь ниже.

Из этих элементов, первым по времени и наиболее общим по значению является тот, который вытекает из природы человека, как физического существа. Он составляет естественную основу всей общественной жизни.

Как физическое существо, человек живет в материальном мире и находится под его влиянием. Окружающая его природа налагает на него свою печать и дает направление его деятельности. Это влияние не остается чем-то роковым и неизменным: как духовное существо, человек возвышается над природою и сам, в свою очередь, налагает на нее свою печать и приспособляет ее к своим целям. Но совершенно отрешиться от естественных условий он не может; на вершине своего духовного могущества он все-таки ими связан. И тут есть взаимодействие двух независимых факторов, которое подлежит научному исследованию.

Природа оказывает свое влияние не только на общество, но и на государство. Последнее также имеет свою материальную основу: созидаясь в известной местности, оно обнимает юридически определенную территорию. В Общем Государственном Праве излагаются те юридические начала, которые вытекают из этого владычества. Здесь мы должны исследовать то фактическое влияние, которое свойства территории оказывают на государственный быт.

Как физические существа, люди находятся также в физиологических отношениях друг к другу. На естесственном происхождении основана преемственность поколений. Отсюда проистекают различные физиологические, или кровные союзы: семья, род, племя. Семья составляет как бы основную ячейку всего общественного быта; в ней с физиологическими отношениями соединяется и нравственная связь. И так как отсюда человек черпает все свои первоначальные понятия, воззрения и чувства, то свойства семейной среды отражаются на всех тех поприщах, где лицо является деятелем. Еще более нравственный элемент преобладает в роде. Здесь кровная связь слабеет, становясь более отдаленною; но род остается носителем нравственных преданий, передающихся от поколения к поколению. В этом заключается существенное его значение в обществе и государстве. Поэтому он является по преимуществу представителем охранительных и аристократических начал в политической жизни. Наконец, племя духовною своею сущностью образует народность и через это становится основой самого государства. В Общем Государственном Праве мы рассматривали народность как юридическое начало, определяющее в известной мере политическую жизнь. Там оказалось, что эта юридическая ее сторона далеко не имеет общего значения. Но тем важнее сторона фактическая, та сумма свойств, стремлений и взглядов, которая, истекая из данной народности, налагает свою печать на весь общественный и государственный быт. Это отношение находит свое место в науке об обществе.

Таковы элементы общества, которые можно назвать естественными: природа и люди в данных природою отношениях. С ними тесно связан и экономический быт. Материальная деятельность общества обращена на покорение природы и подчинение ее целям человека. И тут основным деятелем является физическое лицо. Оно налагает свою руку на природу, поставляя ее в служебное к себе отношение; от него исходит всякий труд. Поэтому и в этой области вся общественная деятельность определяется взаимным отношением единичных существ. Это отношение ведет к соединению сил. Человек в одиночестве может сделать весьма немногое; только соединением и раздроблением труда он достигает значительных результатов. На низших ступенях это соединение сил достигается насильственным подчинением слабейших сильнейшим; с развитием присущего человеку начала свободы эти принудительные отношения заменяются свободным соглашением лиц. Но и в этом соглашении есть лица владычествующие и лица подчиненные. Это вытекает из самих свойств труда, обращенного на покорение природы. В нем человек является с двояким своим естеством: как существо физическое и как существо разумное. Сообразно с этим, и труд разделяется на физический и умственный. Первый состоит в произведении материальных действий, второй - в направлении этих действий к целям человека. Последний есть, собственно, главный фактор в покорении природы; он делает материальный труд плодотворным. Поэтому он является элементом владычествующим, тогда как первый остается подчиненным. Но при свободных соглашениях это владычество установляется не принудительно, а добровольно. Владычествующий элемент, то есть направляющая воля, становится центром, около которого группируются разрозненные силы; от него каждая из них получает свое место и назначение в совокупной деятельности. И тут все совершается свободным взаимно действием единичных сил. Промышленные предприятия возникают и держатся по частной инициативе и в силу частных отношений.

Но умственный труд не ограничивается направлением материальных действий. Он изобретает многообразные орудия и средства для пользования силами природы. В этом заключается главный источник человеческого могущества; этою умственною деятельностью природа покоряется целям человека. И эта деятельность не ограничивается настоящим днем; она простирается на будущее. Произведения труда, служащие для нового производства, составляют прочное достояние производителей. Они сберегаются, обновляются и передаются следующим поколениям, которые, в свою очередь, умножают их и передают своим преемникам. Совокупность этих произведений составляет капитал, который, наряду с направляющею волею, является могущественнейшим фактором примышленного производства. Это - прогрессирующий элемент экономического развития, ибо на нем основана экономическая преемственность поколений и возрастающее их богатство.

И тут все происходит свободным действием частных сил. Личный труд, умственный и материальный, и личное сбережение составят источники капитала. Поэтому он, по праву, принадлежит тем, кто его произвел и сберег, то есть частным лицам, которые и обращают его на новое производство. А так как люди, в силу естественных отношений, продолжаются в своем потомстве, то и капитал, путем частного наследования, переходит от поколения к поколению. Общество, как целое тут не причем; мы видели, что само понятие об обществе, как целом, есть не более как фикция. Общество не представляет собою лица и не имеет воли. Государство же имеет свою, принадлежащую ему, область деятельности; оно не работает и не изобретает, а охраняет правовой порядок и управляет совокупными интересами. Поэтому присвоение ему частных капиталов может быть только актом насилия. Не оно их произвело, а потому они ему не принадлежат.

Таковы факторы производства: природа, усвоенная человеком, труд, умственный и материальный и, наконец, капитал. Как участники производства, они получают каждый свою долю в произведениях. Это составляет задачу распределения. Где самое производство является результатом частного взаимодействия сил, там и распределение совершается свободным соглашением. Юридический закон дает только общие формы, не определяя содержания договоров; последнее установляется волею лиц. Но эта воля, в свою очередь, определяется фактическими отношениями, часто не поддающимися человеческому произволу. Всякое частное предприятие состоит в зависимости от общих экономических условий, которые не ограничиваются даже отдельными обществами, а простираются на весь земной шар. Источник их заключается в том, что, в силу разделения труда, человек работает не для себя, а для других. От других он приобретает материал для своей работы и своими произведениями он удовлетворяет чужие потребности. Эти материалы производятся и эти потребности удовлетворяются нередко на отдельных частях земного шара. Отсюда оборот, который составляет явление, выходящее далеко за пределы данного общества и простирающееся на все человечество. И все это совершается взаимодействием частных сил, под влиянием факторов ускользающих от всякого юридического определения, следовательно, и от действия власти.

Наконец, и последнее явление экономического быта, цель всего процесса, потребление, имеет источником чисто личное начало. Человек сам определяет свои потребности и способы их удовлетворения. Он сам решает, что из приобретенного им должно быть обращено на текущие нужды, что сбережено для будущего и что обращено на другие цели. Только тогда, когда у него оказывается существенный недостаток жизненных средств, он принужден обратиться к чужой помощи. Тут уже прекращается действие экономических сил; они восполняются силами нравственными. Но и последние, по существу своему, коренятся в области личной свободы. Нравственность состоит в свободной деятельности на пользу других. В отличие от юридического начала, нравственное требование не имеет принудительного характера: оно обращается к совести и исполняется добровольно. Поэтому и восполнение недостатков экономического быта в области потребления есть прежде всего дело свободного нравственного взаимодействия между единичными лицами. Это - поприще частной благотворительности. Последняя, однако, может осуществляться и в более или менее постоянных учреждениях, особенно в тех мелких союзах, в которые группируются лица. Государство же вступается только тогда, когда зло принимает широкие размеры и требуются общие меры и распоряжения.

Вся эта широкая область экономических отношений обстоятельно разработана наукою политической экономии. Но последняя исследует их в отвлечении, отдельно от других сторон общественной жизни. В этом состоит частью ее сила, но частью и ее недостаток. Всякое явление природы и человеческой жизни должно быть прежде всего исследовано по возможности отдельно от других, с устранением всех посторонних влияний. Только этим раскрывается собственная его природа и управляющие им законы. Все точные науки следуют этой методе. Это и было сделано так называемою классическою политическою экономией относительно экономического быта. Все явления промышленной жизни были исследованы с величайшею тщательностью и управляющие ими законы выведены со строгою точностью. Основные начала этой науки, представляющей один из великих памятников человеческого ума, остаются неопровержимы. Немногое приходится исправить и дополнить. Но чем в большем совершенстве разрабатывалась наука, тем более чувствовалось, что экономические отношения не составляют области отрешенной от других общественных явлений; они многосложными нитями переплетаются с другими факторами общественной жизни, которые везде оказывают на них влияние и видоизменяют их результаты. Сознание этого недостатка именно и вызвало новейшее направление политической экономии, направление, которое можно назвать социологическим. Оно имеет ввиду связать экономические явления с другими началами общественной жизни, нравственными, юридическими и политическими.

Нельзя, однако, сказать, чтобы это направление доселе принесло желанные плоды. Исследование других факторов общественной жизни требуют самостоятельной работы. Каждая область имеет свои явления и свои законы, которые должны быть точно обследованы и отделены от других прежде, нежели определятся их взаимные отношения. Затем, для установления совокупной связи, необходимо возведение явлений к общим началам, то есть философское понимание. Но именно во всем этом у современных экономистов ощущается крайний недостаток. Чем более, вследствие разрастающегося материала, специализируются занятия, тем слабее оказываются сведения специалистов по другим отраслям и тем ниже в особенности философское понимание, стремящееся обнять общественную жизнь в ее совокупности. При таких условиях, внесение в экономическую область посторонних начал ведет только к полнейшей путанице понятий и к извращению всех отношений. Налету схваченные и превратно понятые юридические и нравственные требования выдаются за неоспоримые истины; область деятельности государства, без малейшего исследования его природы и его призвания, расширяется безмерно; наконец, и государство и общество сливаются в одно чудовищное представление, которое, под именем общественного организма, стремится подавить всякую свободу и низвести лицо на степень органической ячейки, лишенной всякого самоопределения и служащей только страдательным элементом общественной ткани. Все эти уродливые измышления, конечно, не имеют ни малейшего отношения к действительности; это не более как воздушные замки, которые, без всякого научного основания и без малейшей философской подготовки, строятся фантазирующими экономистами и выдаются ими за идеал будущего*(11)

Исправить эти недостатки можно только введением экономической области в разряд других явлений общественной жизни, тщательно обследованных и согласованных между собою. Это и должна сделать наука об обществе, связанная с государственным правом и с политикой. Только сравнив между собою различные человеческие союзы и тщательно изучив природу каждого и их взаимные отношения в истории и в жизни, можно определить, что такое общество и что такое государство, как далеко простирается сфера деятельности отдельного лица и где начинается деятельность общественной власти. Без такого исследования все попытки объединить общественные явления должны оставаться тщетными; они ведут только к путанице понятий.

Недостаточность одностороннего исследования экономических отношений оказывается в том, что, в конце концов, они должны быть восполнены началами юридическими и нравственными. Но юридические и нравственные начала составляют принадлежность духовной жизни человека; они состоят в связи со всеми другими явлениями духовного мира. Отсюда необходимость исследования этой области, составляющей самый существенный элемент общества, элемент который, можно сказать, имеет первенство и над элементом естественным и над экономическим, ибо в нем выражается природа человека в отличие от животных. Между тем этот элемент в своей совокупности, как основной фактор общественной жизни, менее всего подвергался исследованию. По отдельным частям, особенно в историческом отношении, есть ценные работы. Но ввести духовные интересы в область общественных наук, дать им точно определенное место и выяснить их отношение к общественной жизни никто еще не пытался. Поэтому первые шаги в этом направлении естественно должны страдать важными недостатками.

Это исследование должно обнимать все основные начала и сферы человеческого духа: религию, науку, искусство, нравы, наконец, воспитание, как способ передачи духовного достояния одного поколения следующему. Каково бы ни было различие мнений относительно значения этих начал как выражения истины, нет сомнения, что в действительности они составляют могущественные факторы человеческой жизни и, как таковые, подлежат научному изучению. Нет сомнения также, что во всех этих сферах основным элементом являются сознание и деятельность единичного лица, ибо от него исходит всякая мысль и всякое чувство.

Взглянем прежде всего на религию. Мы видели, что церковь есть союз отличный от государства. Своею гражданскою стороной она подчиняется последнему и облекается частными или публичными правами. В качестве гражданской корпорации, которая не служит органом государства, а имеет свою самостоятельную цель и значение, она входит в состав гражданского общества. Но как нравственно-религозный союз, она простирается далеко за пределы данного общества и ускользает от всяких принудительных определений. Церковь есть союз верующих, следовательно, основным ее началом является убеждение лица, его чувство, разум и совесть. Общность этого убеждения связывает не только существующие лица, которые его разделяют, но и следующие друг за другом поколения; вследствие этого, церковь образует постоянный союз, существующие тысячелетия. Но как бы он ни был высок и прочен, судьею принадлежности человека к союзу всегда является личная совесть. Только верующий принадлежит к церкви, а вера есть дело личного убеждения. Человек может подчинять свои личные взгляды тому, что он признает высшей истиной, но это признание есть плод собственного его самоопределения. В этой области всякое насилие является извращением существа религии и нарушением священнейших прав человека. Поэтому религия, по самой своей сущности, есть явление не государственное, а общественное.

Если государство не вправе определять принадлежность лица к тому или другому религиозному союзу, то еще менее оно властно над силою религиозных убеждений, над тем влиянием, которое они оказывают на человеческие действия. Человек формально может принадлежать к известной церкви, может даже исполнять все ее обряды, будучи в душе совершенно неверующим. Примеры обществ, в которых при официальном господстве известной религии, распространено полное безверие, известны всем. Достаточно указать на Францию XVIII века. Между тем для государства важна не формальная сторона религии, которая для него безразлична, а то влияние, которое она оказывает на общество, ее связь с другими началами, направляющими человеческие действия. Но именно в этом оно оказывается совершенно бессильным. Имея корень в личной совести, религия ускользает от действия власти.

Еще более это бессилие обнаруживается в тех отраслях духовной жизни, которые не связывают людей в постоянные союзы во имя раз установленных догматов, а требуют личной инициативы. Таковы наука и искусство. Здесь уже лицо исключительно и всецело является источником всякой деятельности. Государство может ее сдерживать, но не властно ее определять. Личная мысль и личный талант суть производящие силы, от которых исходит всякое умственное и художественное творчество. Ими же определяется то влияние, которое они оказывают на окружающую среду. Государство может даровать какие угодно льготы и награды, оно не властно предписать, чтобы известные произведения нравились и чтобы известные мысли принимались с сочувствием. Все это опять составляет область частных общественных влияний и отношений.

То же имеет место и относительно нравов. Здесь общество является иногда деспотическим в отношении к лицу. В известной среде установляются известные обычаи и взгляды, которым все должны подчиняться, если хотят находиться в общении с другими. Но эти обычаи и взгляды опять же установляются свободным взаимнодействием единичных сил, от которых зависит большая или меньшая терпимость, оказываемая другим. Деспотизм большинства не есть акт внешнего насилия, а дело свободного убеждения. Пока он простирается только на внешние формы, что и есть обыкновенное явление, он остается безвредным; если же он посягает на самые мысли и совесть человека, то последнему всегда остается возможность удалиться из среды, где его взгляды и убеждения не находят сочувствия. Все это опять дело свободного взаимодействия лиц.

Наконец, и в деле воспитания важнейшая доля принадлежит частным силам. Мы видели, что воспитание разделяется на общественное и частное. В первом государству принадлежат организация и направление. Это составляет одну из существенных задач государственного управления, хотя и поныне есть высокообразованные страны, где вся деятельность государства в этой области ограничивается пособиями. В последнем случае, очевидно, вся эта сфера принадлежит к общественной деятельности. Однако и там, где народное образование находится в руках государства, частное воспитание, направляемое семейством, остается главною основой всего нравственного и умственного развития общества. Из семейной среды и окружающих общественных влияний главным образом черпается дух, которым проникнуты новые поколения. Могучим фактором является тут и литература. Наконец, сами педагогические силы, действующие в общественных заведениях, исходят из общества. Педагогика есть дело личного таланта и личного призвания. Она разрабатывается наукою и практикою жизни, не по предписаниям власти, а в силу умственной и нравственной деятельности, обращенной на развитие молодых поколений.

Таким образом, мы имеем здесь целую громадную область духовных интересов, в которой определяющим началом является свободное взаимодействие единичных особей. Как разумное, а потому самоопределяющееся существо, человек составляет единичный центр духовной деятельности; он из себя создает весь свой умственный и нравственный мире. Даже то, что он заимствует от других, усваивается им в силу того же самоопределения. Общение установляется здесь свободным обменом мыслей и чувств. А если таковым является человек по самой своей природе, в области духовной, то таковым же, как уже было замечено выше, он является и в области экономической, которая представляет приложение духовной деятельности к покорению природы. Воображать, что в одной сфере лицо остается свободным деятелем, а в другой оно является не более как орудием владычествующего над ним целого, ячейкой общественной ткани, есть чистый абсурд. На этом абсурде построен весь социализм. Пока экономическая область рассматривается в своем отвлечении, такое предположение может еще представить некоторый призрак правдоподобия для незрелых или путанных умов; но как скоро мы эту область связываем с другими и через это возвышаемся к пониманию истинной природы человека, так весь этот призрак улетучивается, как дым.

Свободным существом человек является, наконец, и в историческом процессе, который, соединяя в себе все предыдущее элементы, дает им особенную и том изменяющуюся окраску. Общество развивается и в этом развитии проходит различные ступени, налагающие свою печать не только на общественный быт, но и на государственные отношения. Эти ступени связываются общими законами, вытекающими из самой роды духа, а потому независимыми от человеческого произвола. Единичное лицо является здесь не более как звеном в общей цепи, орудием общих действующих в истории сил. Однако и в этой роли, становясь деятелем на поприще истории, человек остается самоопределяющимся существом. Действие общих, властвующих над ним законов не уничтожает его свободы, а оставляет ей должный простор. Человек и в материальной своей деятельности связан естественными законами: покорять себе природу он может не иначе, как следуя ее законам. Тем не менее он налагает на нее руку, как свободное существо, и подчиняет ее своим целям. В своей материальной деятельности он может даже уклоняться от законов природы, но в таком случае деятельность его не будет иметь успеха. Никто не мешает ему построить машину, не согласную с законами механики; но она не пойдет. То же самое, еще в большей степени, имеет место в области духа. И здесь нет места для чистого произвола, противоречащего природе вещей. И тут есть общие законы, владычествующие над частными действиями и управляющие общим ходом процесса. Но здесь, в отличие от материального мира, эти законы не суть для человека нечто внешнее и чуждое: это - законы собственного его естества, которым он следует и в свободном своем самоопределении. Дух есть общая стихия, связывающая разумные существа и проявляющаяся в свободном их взаимодействии. Становясь орудием духа, человек не подчиняется внешнему для него принуждению, а стремится к собственным своим целям и исполняет внутреннее свое назначение. Поэтому и на поприще истории, исполняя общий закон он остается свободным деятелем. История создается людьми; закон исполняется путем свободы.

То же самое относится и к государству. И оно является, с одной стороны, свободным деятелем на историческом поприще, с другой стороны, орудием исторических сил. Исполнение исторического призвания народа составляет, как мы видели, одну из высших задач государства; оно осуществляет ее сознательно, мыслью и волею правящих лиц. Но при этом оно должно сообразоваться как с внутренним состоянием общества, так и с другими политическими силами, действующими на том же поприще. В результате происходит общий исторический процесс, в котором сами государства являются подчиненными деятелями. Законы, управляющие этим процессом, можно рассматривать, с религиозной точки зрения, как волю Провидения управляющего судьбами народов, а с философской - как явление Духа, связывающего человечество в одно целое и направляющего его к конечной цели его существования. Во всяком случае, тут есть высшее начало, которое действует не путем внешнего принуждения, а внутреннею силой, направляющею деятельность, как отдельных лиц, так и государства. Исследование этих законов, насколько они выражаются в движении и формах общественной жизни, составляет также предмет науки об обществе.

Таковы основные элементы общества; они дают содержание взаимодействия единичных сил. Но это взаимодействие определяется и юридическим началом. Проявляясь во внешнем мире, свобода одного лица приходит в столкновение с другими. Отсюда необходимость взаимного их ограничения, определения того, что принадлежит одному и что принадлежит другому. Это взаимное ограничение внешней свободы есть право, без которого не обходится никакое общество; иначе неизбежны бесчисленные столкновения. Надобно, чтобы каждый знал, что он может и чего не может делать. Это достигается установлением принудительных норм, которые дают обществу известное юридическое строение. Этот порядок остается, однако, чисто формальным: установляются только внешние границы свободы; самое же содержание предоставляется воле человека. Тем не менее, эта формальная сторона имеет такую важность, что она требует особого рассмотрения. От нее зависит та степень свободы, которою пользуется лицо, следовательно, и общество, как совокупность лиц.

Глава III. Юридическое строение общества

Взаимодействие свободных единиц, из которого образуется общество, влечет за собою, как мы видели, взаимное ограничение свободы, которое и есть право. Поэтому, во всяком обществе господствует известный юридический порядок. Первоначально он установляется самим обществом, силою обычая и фактических отношений, которые признаются всеми и получают принудительную силу решением общественных властей. На высших ступенях учреждение юридического порядка становится делом государства, которое, возвышаясь над обществом, как целое, владычествующее над частями, дает ему закон. Но установляя обшие нормы права, государство, как сказано, ограничивается чисто формальною стороной, общею для всех; самое же содержание этих общих норм, то есть, определение юридической сферы того или другого лица, тех прав, которые оно имеет, и тех требований, которые оно может предъявлять другим, предоставляется взаимодействию самих этих лиц.

Право, определяющее отношения отдельных лиц между собою, есть право частное, или гражданское. В Общем Государственном Права, были изложены существенные отличия его от права публичного, определяющего отношения единиц к господствующему над ними целому. Мы видели, что подчиняясь общим нормам, лицо само определяет свою сферу деятельности и ее границы: оно налагает руку на природу и усваивает себе вещи; оно вступает в соглашения с другими и образует вместе с ними частные союзы. Везде личная воля является определяющим началом права; государство установляет только те формы, в которых эта воля должна проявляться, и те ycлoвия, которые она должна соблюдать, чтобы не нарушить чужой воли и чужого права. Отношения единичного лица к окружающему миру определяют и основные формы частного права. В них выражается вытекающее из природы вещей различие общественных элементов. Прежде всего, сюда принадлежит область физиологических союзов, на которых основано продолжение человеческого рода и преемственность поколению. Единичное лицо по собственному изволению вступает в брак и основывает семейство. Дети, подчиняясь родительской власти, пока их разум не созрел, по достижении совершеннолетия становятся распорядителями своей судьбы. Затем человек стремится к покорению природы. Он усваивает себе вещи и обращает их на свою пользу. Отсюда начало собственности, состоящее в праве человека распоряжаться приобретенным по своему усмотрению. Ограничения этого права в пользу других, проистекающая из переплетения частных сфер, образуют область права на чужую вещь. Но взаимные отношения лиц не ограничиваются разграничением прав; они ведут к обмену вещей и услуг. Это отношение определяется соглашением свободных воль, то есть договором. Договор составляет основную юридическую норму для всякого взаимодействия единичных воль, как в области материальной, так и в области духовной, поскольку в последней выражается отношение воль. Наконец, действуя совместно, люди могут образовать частные союзы во имя какой-либо частной цели или интереса. Эти союзы могут быть более или менее постоянны. Смотря по свойству интереса, они могут составлять простые товарищества, где каждое лицо остается отдельным от других и общая связь установляется только общим соглашением, или же они могут образовать постоянные юридические лица, или частные корпорации, облеченные правами независимо от перемены членов. Об этом было говорено выше в Общем Государственном Праве.

Таковы основные формы гражданского права. Из них собственность и договор суть вечные и необходимые формы, в которых выражается свобода лица в отношении к внешней природе и к другим таковым же лицам. Где есть свободные люди, там существуют собственность и договор. Затем, семейное и корпоративное право представляют различные формы частных союзов, в которые люди вступают в видах установления постоянных частных отношений к другим: первое - в силу присущих всему человеческому роду физиологических определений, второе - во имя какой-либо частной цели или интереса. Интересом, вообще, называется постоянная цель, которая преследуется лицом, будь она материальная или духовная. Сфера личной деятельности есть поэтому сфера личных интересов. Но частный интерес может быть общий нескольким или даже многим лицам. Если для достижения его они соединяют свои силы постоянною связью, то из этого образуются частные союзы, которые, расширяясь, могут получить общественный и даже государственный характер. Частные союзы представляют область постоянных частных интересов. Они составляют переход от общества к государству.

Таковы основные элементы гражданского права; ими определяется строение общества. Подчиняясь юридическим нормам, общество получает значение юридического союза; оно, как сказано, становится гражданским обществом.

Это строение может быть разным, смотря по тому, которые из элементов права получают преобладание. В этом отношении мы замечаем различные исторические формации, обозначающие следующие друг за другом эпохи человеческого развития. Лоренцу Штейну принадлежит честь указания этих различных общественных порядков, их исторического значения и отношения к государству*(12). Он различает три общественных строя, последовательно сменяющих друг друга в историческом процессе: порядок родовой, порядок сословный и порядок общегражданский (staatsburgerlich). Первый принадлежит преимущественно древнему миpy, второй - средним векам, тpeтий - новому времени.

Родовой порядок основан на преобладании кровных союзов. Им определяется не только гражданский, но и государственный строй. Господство его относится к тому времени, когда различные общественные союзы еще не выделились и не получили самостоятельного развития. Человечество еще не освободилось от первоначальных естественных определений; связанная ими личная свобода не получила еще свойственного ей развития. Такой порядок характеризует первые ступени общественной жизни. Он господствует нераздельно в первобытные времена, но сохраняется и при водворении государственных отношений. На нем были основаны классические государства, которые служат главными типическими представителями этой формации.

Представляя расчленение общества на основании физиологических определений, закрепленных юридическим началом, родовой порядок дает обществу крепкую внутреннюю связь и органическое единство. Классические государства в их борьбе с внешними врагами, при широком развитии внутренней свободы, представляют тому живой пример. Но сохранение этих свойств возможно лишь при однородности элементов и малом объеме государств. Родовой порядок, как политический строй, может прочно держаться только в племенных общинах. Обширные завоевания низводят его в гражданскую область или ограничивают сферою мелких общин, где он может долго сохраняться как остаток прежнего быта, не являясь уже определяющим началом всего общественного строя. Поэтому в восточных теократиях он заменяется иными нормами.

В самих племенных общинах отношение к посторонним элементам становится причиной его разложения. Это отношение может быть двоякое: принудительное и свободное. Первое ведет к порабощению покоряемых иноплеменников. Все древние государства были основаны на рабстве. И это было подчинение всецелое, не оставлявшее человеку ни малейшего права. Раб вовсе не принадлежал к числу граждан; он рассматривался как вещь, наравне с рабочим скотом. Но именно потому, что рабство состояло как бы вне политического порядка, оно не препятствовало широкому развитию свободы. Будучи обеспечен в частной жизни, рабовладелец мог всецело отдавать себя государственной деятельности и отстаивать свои права. Таково было положение граждан в классических государствах.

Совершенно иное действие имеют свободные отношения, возникающие в родовом порядке. Люди, принадлежащие к другому племени, а потому не входящие в состав правящих родов, пользуются меньшими правами, но все-таки остаются свободными гражданами. Они, естественно, стремятся к расширению прав. Отсюда постоянная внутренняя борьба, которая ведется тем с большим упорством, чем крепче те и другие разнородные элементы. Типическим примером этого процесса служит история Рима. В результате, сторонние элементы мало-помалу вторгаются в родовой порядок и разлагают основанный на этом начале общественный строй. Происходит уравнение в области политической. Но в гражданской сфере, при существовании и даже расширении рабства, противоположность элементов, с одной стороны богатых и знатных, с другой стороны неимущих и темных, становится еще резче, что неизбежно отзывается и на государстве. Через это родовой порядок постепенно переходит в порядок сословный.

Последний основан на преобладании частных союзов, образующихся во имя того или другого интереса. Поэтому он представляет по преимуществу господство частных интересов. Но при безразличии гражданского союза и политического, эти интересы получают значение государственное, а со своей стороны, государственные интересы становятся частными. Основанные на этом начале частные союзы являются органами государственных потребностей. Это и дает им преобладающее значение.

Такое безразличие союзов служит опять признаком низшего развития. Господство частных интересов составляет вторую ступень после господства физиологических определений. Поэтому мы встречаем сословный порядок уже в ранние эпохи, при первоначальном образовании обширных завоевательных государств. На нем зиждется устройство каст. Здесь все три высшие союза - гражданский, церковный и политический - сливаются в одно целое, и каждый из них воплощается в каком-либо отдельном сословии - жреческом, военном и гражданском; общая же связь охраняется неизменным религиозным законом.

Тот же порядок установляется и при чисто светском развитии общества, когда родовое начало разлагается и уступает место новому общественному строю. Сословный порядок составляет, как сказано, характеристическую черту средней ступени человеческого развития, той, которая обозначается по преимуществу названием средних веков; но он зарождается уже в древности и простирается далеко в новое время. На нем держится разлагающееся государство древнего мира, которое принудительными повинностями сословий восполняет недостаток собственных средств; он сохраняется и при возрождающемся государстве нового времени, пока последнее не успело еще достаточно окрепнуть и развить собственный свой организм. Средняя же ступень этого процесса характеризуется разложением государства и заменою его частыми, дробными союзами. Это - период полного расцвета сословного порядка, который, однако, может иметь большую или меньшую крепость, смотря по более или менее прочной организации дробных союзов. На это было указано в Общем Государственном Праве, где обозначено и существенное в этом отношении различие между востоком Европы и западом*(13)

Представляя, по существу своему, господство частных интересов, которые организуются в отдельные союзы, сословный порядок, в отличие от родового, установляет в обществе не единство, а рознь. Вторая ступень развития, как и следует по логическому порядку, отличается раздроблением сил. Таков именно характер всего средневекового быта. Рознь, в свою очередь, ведет к борьбе, а борьба - к победе сильнейших над слабейшими. Там, где частные силы не сдерживаются высшею властью, сильные неизбежно покоряют слабых. Отсюда образование многочисленных ступеней зависимости, определяемых частными отношениями. Но подчиненные не становятся здесь полными рабами; они остаются членами общества, пользуясь большими или меньшими правами, смотря по степени силы или слабости. Эти различные формы частной зависимости можно обозначить общим названием крепостного права. Оно составляет характеристическую принадлежность сословного порядка.

Но такое частное закрепощение несовместно ни с истинным значением государства, ни с требованиями человеческой свободы. Государство есть высший союз, который призван сдерживать частные силы и не дозволяет одним покорять себе другие. Гражданин подчиняется единственно общественной власти, а не частному лицу. Всякое частное порабощение противоречит государственным началам. В этом состоит и высшее требование личной свободы, которое совпадает с задачами государства. Поэтому, рано или поздно, с развитием государства наступает отмена крепостного права. С этим вместе падает и сословный порядок, который может еще сохраняться, в большей или меньшей степени, как остаток прежнего быта, но перестает уже быть определяющим началом всего общественного строя. Сословный порядок заменяется общегражданским.

В общегражданском строе значение лица определяется уже не принадлежностью его к тем или другим частным союзам, физиологическим или группирующимся около известного интереса. Оно пользуется полнотою права само по себе, как разумно-свободное существо; а так как в этом качестве все люди равны, то определяющие начала общегражданского порядка суть свобода и равенство. Поэтому, преобладающими элементами гражданского права являются здесь собственность и договор, то есть, те вечные юридические формы, в которых выражается личная свобода в отношении к внешней природе и к другим людям. Однако это не исключает существования мелких союзов, в которые соединяются лица. Семейное начало, коренящееся в самой природе человека, продолжает быть физиологическою основой всего общественного быта. Родовыми отношениями определяется наследственная передача имущества. С другой стороны, добровольное соединение сил ведет к образованию частных союзов, и чем шире и крепче это соединение, тем прочнее сами союзы. Но не принадлежностью к этим союзам определяются права лиц, а наоборот, права союзов определяются волею лиц, которые, пользуясь полноправностью, свободно переходят из одного в другой. Не исключается и неравенство политическое. Гражданская область определяется взаимодействием отдельных единиц, которые, будучи свободными, являются все равными между собою; в политической области, напротив, человек становится членом высшего целого и получает настолько прав, насколько он способен исполнять цели этого целого. Поэтому чистый индивидуализм, выражающийся в началах свободы и равенства, по самой природе вещей, должен господствовать в гражданской области, тогда как распределение прав и обязанностей, сообразное с требованиями высшей идеи, составляет принадлежность политического союза.

Разделение этих двух областей является существенным признаком общегражданского порядка. Как уже было указано в Общем Государственном Праве, оно составляет результат всего предшествующего исторического процесса. На низшей ступени, и государство и гражданское общество находятся под влиянием физиологических союзов; на средней ступени, государство поглощается гражданским обществом или состоит под его влиянием; на третьей и высшей ступени оно выделяется и образует свой собственный строй, который, в свою очередь, воздействует на гражданское общество, полагая предел господству частных сил и порабощению одних другими.

Именно этим выделением политической области установляются в гражданском порядке начала свободы и равенства. Мы видели, что родовой порядок, упрочивая внутреннее единство общества, ведет к полному подчинению внешних для него элементов: он основан на рабстве. Сословный порядок, напротив, ведет к внутреннему разобщению и к борьбе частных сил, результатом которой является подчинение слабейших сильнейшим: он держится крепостным правом. Наконец, в общегражданском порядке всякое принудительное подчинение упраздняется; человек остается подчиненным владычествующему над ним целому, но в отношении к другим он является свободным лицом, по собственной воле вступающим во взаимные соглашения и принимающим на себя известные обязанности. Юридическая свобода здесь равная для всех; все подчиняются одному и тому же закону. А так как личная свобода составляет коренное определение человека, как разумного существа, то порядок, основанный на свободном взаимодействии разумных существ, есть именно тот, который соответствует идее гражданского общества, как области частных отношений между людьми. Он представляет третью и высшую ступень в развитии общественной жизни. На первой ступени господствует единство, но единство физиологическое, данное природою, а потому не соответствующее духовному естеству человека и осужденное на распадение. На второй ступени происходит именно это распадение: различные интересы образуют каждый свой собственный организм, определяющий права лиц и препятствующий свободному их передвижению. Свобода человека заменяется сословною свободой или сословною зависимостью. Наконец, на третьей ступени, с выделением политического союза, как целого, владычествующего над частями, восстановляется утраченное единство; но это единство уже не физиологическое, а духовное. Оно не поглощает лица, а последствует над ним, оставляя ему в гражданской области собственную сферу деятельности, преграждая только насильственные захваты и приходя на помощь там, где этого требует общий интерес. Такое отношение единства к различиям составляет отличительную черту высшей ступени развития, которая состоит именно в сведении разнообразия к высшему единству при сохранении должной самостоятельности частей. Такой порядок вполне отвечает идее обоих союзов, гражданского и государственного, а потому его следует признать окончательною формой общежития и прочным достоянием человечества.

Из этого ясно, что ни о каком новом общественном строе, имеющем установиться в будущем, не может быть речи. Фантазировать можно, сколько угодно; можно воображать, что человечество, в своем дальнейшем развитии, изобретет нечто доселе невиданное. В науке нет места для таких праздных измышлений. Элементы человеческого общежития все налицо. Они проявляются и развиваются в историческом процессе, который представляет и возможные их сочетания. Для того чтобы явилось какое-либо новое сочетание, надобно, чтобы для этого существовали реальные основания в природе человека и в его истории. Но никаких реальных оснований для фантастических возможностей нельзя указать. Когда исторический процесс привел к осуществлению требований, лежащих в природе человека, когда сам закон этого процесса указывает на достижение высшей ступени, соответствующей идее союза, то ничего другого ожидать нельзя.

Менее всего можно допустить возможность осуществления социалистического строя, в котором свободное взаимодействие лиц заменится направлением сверху. Такой порядок равно противоречит и свободе лица, которое становится чистым орудием власти, и природе общества, которое зиждется на индивидуальном начале, и наконец природе государства, которое есть юридическое лицо, призванное управлять совокупными интересами, но отнюдь не заменять личную деятельность в каких бы то ни было общественных сферах. Подобное устройство, поглощающее лицо в государстве, представляет возвращение к слитности обоих союзов, то есть, к первобытным ступеням развития, но уже не в силу естественных определений, предоставляющих и лицу естественно свойственный ему простор, а путем принудительного подавления личного начала и всецелого подчинения его общественной власти. Такого рода порядок может существовать только в голове утопистов.

Следует ли, однако, из этого, что общегражданский строй, установившийся ныне во всех образованных государствах, составляет высший идеал человеческого общежития? Те злобные нападки, которым он подвергается со стороны людей, за которыми следуют целые массы, не указывают ли на то, что в нем есть существенные недостатки, требующие врачевания? Рассмотрение представляемых возражений покажет нам, насколько в них содержится истины.

Главный упрек, который делается существующему гражданскому строю, заключается в том, что он установляет свободу и равенство только в юридической области, фактически же он ведет к полному неравенству, а вследствие того, к зависимости слабых от сильных. Свободное взаимодействие лиц неизбежно влечет за собою борьбу, а за нею и победу сильнейших. Человек объявляется свободным и равным другим; но средств осуществить свою свободу он не имеет и волей или неволей принужден покоряться другим. Он вступает в отношения, которые признаются добровольными, но которые в действительности вынуждены. Лишенный средств пропитания, он в заключаемом им мнимосвободном договоре принужден принимать те условия, которые налагает на него богатый. Отсюда страшное неравенство состояний, составляющее вопиющее противоречие с провозглашаемым юридическим равенством. Отсюда фактическое крепостное право, которое хуже юридического, ибо господин не связан здесь никакими взаимными обязанностями и не имеет никакого личного интереса в благосостоянии подвластных. При таких условиях, юридические начала свободы и равенства теряют для массы всякий смысл. Действительное значение они могут получить только при установлении равных для всех условий взаимодействия. В этом, по мнению критиков, и состоит задача государства, которое призвано ограждать слабых от притеснения сильными.

Таково существенное возражение, которое делается общегражданскому строю. В основании его лежит коренная путаница понятий. Свобода и равенство, установляемые юридическим законом, суть, по существу своему, начала юридические, а не фактические. Они дают лицу только право, то есть, юридическую возможность действовать; пользование же этим правом предоставляется самому лицу, которое осуществляет его по мере сил и способностей, в зависимости от окружающих условий. Закон дает свободному человеку право двигаться, куда ему угодно и как ему угодно; но если человек параличом прикован к постели, он этим правом не воспользуется. Точно также закон дает ему право покупать все, что хочет, но в действительности он может купить только то, на что у него достает денег. Давая ему право двигаться, закон не обязывается его лечить; давая ему право приобретать вещи покупкою, он не обязывается давать ему средства для этой покупки. И это присвоенное человеку право всегда есть добро, хотя бы он в том или другом случае не мог им пользоваться; оно ограждает его от внешнего насилия и признает его личную волю верховным источником его деятельности, а это и есть то, что вытекает из разумной природы человека.

Столь же мало юридический закон призван осуществлять фактическое равенство. Юридическое равенство есть равное для всех право, а отнюдь не равные для всех условия пользования правом. Напротив, так как силы и способности людей, а равно и условия, в которых они действуют, не равны, то равная для всех свобода неизбежно ведет к неравенству состояний, а с тем вместе к бесконечной цепи частных зависимостей, вытекающих из взаимодействия единичных сил. И это тоже не есть зло, а добро, ибо в этом проявляется то бесконечное разнообразие сил и положений, которое составляет общий закон природы и человека. Неправда, что юридический закон, во имя высшей справедливости, обязан производить всеобщее уравнение. Равенство состояний столь же мало вытекает из требований справедливости, как и равенство телесной силы, здоровья, ума, красоты. Справедливость состоит в том, что каждому воздается свое, а свое для лица есть то, что вытекает из его свободы, по общему закону. Ни на что другое оно не имеет права. Принудительное уравнение неравных людей не есть дело справедливости, а насилие. Справедливость вовсе не требует уничтожения всякой частной зависимости. Равенство прав не уничтожает естественного или общественного превосходства, а с тем вместе и вытекающего отсюда фактического подчинения одних другим. Напротив, именно этою зависимостью устанавливается живая связь между людьми. Требуется только, чтоб это совершалось добровольно, а не принудительно.

Но юридическим началом справедливости не исчерпываются отношения людей. Нет сомнения, что неравенство, в крайних своих проявлениях, порождает бедствия и нищету. В этих случаях оно становится злом. Но это неизбежное зло, в свою очередь, делается источником добра, ибо вызывает нравственные силы людей и установляет между ними живую духовную связь в делах взаимной помощи. Нравственное начало, то, что ныне обозначается варварским названием альтруизма, выполняет здесь начало юридическое; но первое, еще более, нежели последнее, есть явление свободы, ибо оно исходит из внутренней свободы человека, не подлежащей принуждению. Нравственный поступок есть тот, который совершается по внутреннему велению совести. Таким образом, неравенство, даже в своих крайностях, ведет к свободному взаимодействию нравственных сил и к проявлению высшего естества человека. Государство же вступается только тогда, когда бедствие получает широкие размеры и требует совокупной деятельности. Об этом будет подробнее речь ниже.

Итак, гражданский порядок установляет только форму, в которой проявляется свободное взаимодействие сил, но он не заменяет самой деятельности этих сил. Поэтому, он сам по себе не в состоянии осуществить идеал человеческого общежития. Вся его задача заключается в том, чтобы всем человеческим силам дать простор и препятствовать насилию. В этом отношении можно сказать, что общегражданский порядок составляет идеал общественного строя. Ибо нет сомнения, что высшее развитие человечества достигается не путем принуждения, а путем свободы. Общегражданский порядок создает именно такую форму, в которой свободное движение сил может проявляться во всей полноте. От этой свободной деятельности зависят дальнейшие шаги на этой почве, достижение той внутренней гармонии, которая составляет высший идеал человеческого общества. Государство же, как верховный союз, представляющий общественное единство, является высшим сберегателем и регулятором этого движения. Оно не заменяет собою личных сил, но содействует им там, где необходима совокупная деятельность, и указывает им общую цель. В этом состоит его призвание.

Признанием свободного взаимодействия частных сил во всех сферах человеческой деятельности установляется существенное различие обоих союзов: гражданского и политического. Из этого вытекают взаимные их отношения в действительной жизни.

Глава IV. Отношение общества к государству

В Общем Государственном Праве мы определили юридические отношения гражданского общества и государства. Здесь речь идет об отношениях фактических, о том влиянии, которое общество оказывает на политический быт, и о том воздействии, которому оно, в свою очередь, подвергается со стороны последнего. Эти взаимные влияния естественно изменяются, смотря по строению общества и по более или менее тесной связи его с государством. Однако тут есть некоторые общие законы, которые вытекают из самой природы обоих союзов и которыми определяются их отношения.

Во-первых, тесная связь обоих союзов ведет к тому, что начала, господствующие в одном, силою вещей отражаются и на другом. Между тем общество несравненно устойчивее государства. Частный быт, охватывая человека всецело, определяет все его привычки, нравы, понятия, образ действия. Поколебать все это гораздо труднее, нежели изменить политический порядок, который образуя вершину общественного здания, может быть перестроен без потрясения его оснований. Эта устойчивость гражданского строя составляет общее историческое явление. Мы видели, что родовой порядок, разрушенный в политической сфере, упорно сохраняется в гражданской области и оттуда воздействует на государство. То же явление представляет и сословный порядок. Он с разными видоизменениями идет от Римской Империи, через средние века до новейшего времени. В этот промежуток, политический строй проходил через самые противоположные формы, от полнейшего деспотизма до совершенного разложения государства. Точно также общегражданский порядок, созданный Французскою революцией, сохраняется непоколебимым среди всех политических переворотов, через которые проходила Франция, от Наполеоновского деспотизма до нынешнего республиканского правления. Эта устойчивость гражданского быта имеет последствием прочное его влияние на государство. Можно выразить это отношение в виде общего закона, сказавши, что каждый гражданский порядок стремится создать соответствующий ему порядок политический. Этот закон был впервые формулирован в его Учении об Обществе*(14)

Штейн указал, во-вторых, и на то, что это влияние общества выражается главным образом в стремлении господствующих классов получить преобладающее значение в государстве. Взаимодействие единичных сил неизбежно ведет, как мы видели, к неравенству состояний. Последствием этого неравенства является разделение общества на классы, высшие и низшие. Первые, пользуясь преобладающим положением в обществе, естественно стремятся занять такое же положение в государстве, и это стремление, вообще говоря, отвечает существенным потребностям последнего, ибо государство, как сказано, черпает все свои силы и средства из общества, а высшие классы суть самые зажиточные и образованные: они, поэтому, являются главными деятелями на политическом поприще: они наиболее способны служить государственным целям и давать направление государственной жизни.

Однако это естественное стремление получает различный характер, смотря по свойствам и положению самих владычествующих классов. Существенную важность имеет тут юридическая форма, которой определяются гражданские отношения классов. Юридический строй либо закрепляет естественные разделения, либо делает их текучими. В этом отношении, различные указанные выше порядки ведут к разным последствиям. В родовом порядке, при нераздельности гражданской области и политической, естественное преобладание получает родовая аристократия. Вторжение демократических элементов представляет процесс постепенного разложения родового строя. Такова именно история древних классических государств. То же самое явление представляет и порядок сословный. Здесь место родовой аристократии, основанной на естественных отношениях, занимает аристократия сословная, основанная на занятии, которое дает первенствующее положение в обществе классам, посвящающим себя общественному делу. В крайнем своем развитии, этот порядок ведет к разложению самого государства, которое распадается на группы связанных между собою частных сил. Восстановление государственного единства приводит и здесь к поднятию подчиненных элементов, то есть, к процессу уравнения сословий, результатом которого является общегражданский строй. Последний, будучи основан на началах свободы и равенства, не допускает юридического господства высших классов, а оставляет им только естественное влияние, вытекающее из взаимодействия свободных сил. Здесь разделения являются текучими и эти начала переносятся на государственный быт. Политический порядок, соответствующий общегражданскому, есть порядок, основанный на политической свободе. Таков неизбежный исторический закон; там, где этого соответствия нет, в обществе ощущается разлад, который имеет последствием расслабление политического организма. А так как в гражданском порядке установляется свобода равная для всех, то и в порядке политическом является стремление установить политические права одинаковые для всех граждан. Отсюда неудержимое развитие демократии во всех европейских государствах, основанных на общегражданском порядке. Однако это развитие встречает противодействие в самых требованиях государства. В изложении Общего Государственного Права мы видели, что свобода составляет существенный элемент самого государства; поэтому развитие ее в области гражданской влечет за собою развитие ее в области политической. Но мы видели также, что в политическом праве начало свободы ограничивается началом способности. Облеченный политическим правом гражданин не есть только свободное лицо: он исполняет известные функции государственного организма, а для этого требуется способность. Между тем демократия есть отрицание начала способности. Не только она всем дает одинаковые права, но вручая верховную власть большинству, то есть народной массе, она тем самым отдает ее в руки наименее образованной, следовательно, наименее способной части общества. Отсюда, рано или поздно, необходимость реакции государственных начал против неправильного преобладания тех или других общественных элементов.

Ручательством за неизбежное наступление этой реакции служит то, что государство, в-третьих, не только подчиняется влиянию общества, но и восполняет недостатки последнего. Государство и общество представляют две противоположные формы общежития: в одной господствует единство, в другой - разнообразие и множество. Оба элемента равно необходимы; каждый из них имеет свою область, в которой свойственное ему начало является преобладающим. Но одно начало не в состоянии заменить другое; только взаимным их восполнением достигается гармония общественной жизни. Поэтому там, где общественные силы оказываются недостаточными или действуют в одностороннем направлении, они должны восполняться независимою от них деятельностью государства. В политической области в особенности требуется единство целей и направления; поэтому и влияние общества в этой сфере зависит от его способности действовать в этом смысле. Эта способность очевидно тем меньше, чем меньше единства в самом обществе, или чем меньше общественные силы способны действовать согласно. Здесь именно нужна восполняющая деятельность государства. Отсюда общий закон, определяющий взаимодействие обоих союзов, что чем меньше единства в обществе, тем больше должно быть единство в государстве, то есть, тем независимее и сосредоточеннее должна быть государственная власть. Этот закон был сформулирован Ипполитом Пасси в слишком мало замеченном его сочинении об образах правления*(15)

Изучение различных форм гражданского общества в историческом их развитии и подтверждает верность этого закона. Мы видели, что родовой порядок представляет естественное расчленение общества при первобытном слиянии всех сфер. Здесь крепко еще начальное единство союза, а потому влияние общественных сил на политический порядок является здесь наибольшим. Первоначально все государство находится в руках знатных родов. Такова была исходная точка древних республик. Этот порядок разлагается вторжением посторонних элементов. Чем более они получают силы, тем более утрачивается внутреннее единство общества и тем менее оно становится способным само себя уравновесить. Господство демократии ведет к постоянным внутренним раздорам и окончательно к восстановлению утраченного единства в виде абсолютной монархии, независимой от общественных элементов. Таков был конец древнего мира.

В еще более резкой форме является внутренняя рознь при сословном порядке. Мы видели, что он основан на господстве частных интересов, образующих каждый свой отдельный союз. Водворение этого порядка в политической области ведет к полному разложению государства. Это мы и видим в средние века. Но отсюда именно возникает потребность восполнения. Государство возрождается, но уже как форма независимая от дробных общественных сил. Чем более оно упрочивается и развивает свой собственный организм, тем более оно получает форму абсолютной монархии. Влияние сословного порядка ограничивается подчиненными сферами. Государственное единство и общественная рознь составляют соответствующие и восполняющие друг друга явления.

Наконец, в общегражданском порядке восстановляется, как мы видели, утраченное единство общества. С тем вместе восстановляется и влияние его на политический быт. Представительное правление, в различных его формах, составляет естественную принадлежность этой формы гражданского строя. Но здесь внутренняя связь далеко не такая тесная, как на первой ступени. Начала гражданской свободы и равенства устраняют напор внешних элементов, разлагающий родовой порядок, но они оставляют полный простор внутренней борьбе. В юридической области нет уже розни; различные интересы не группируются в раздельные сословия, облеченные каждое своими правами. Но в области фактических отношений противоположность интересов остается, и чем она резче, тем сильнее кипит борьба и тем более ощущается необходимость власти независимой от общественных сил.

Этот закон прилагается не только к переходам из одного общественного порядка в другой, но и к различным ступеням развития каждого порядка. В греческих республиках переход от аристократии к демократии совершился через посредство тирании. В Риме, где родовая аристократия отличалась необыкновенною политическою мудростью и всегда своевременно делала нужные уступки, при внутренних смутах установлялась диктатура. В новейшее время, бонапартизм явился плодом борьбы французской демократии с правящими классами. И так будет всегда, как скоро внутренние раздоры препятствуют необходимому в государстве единению элементов, которое одно обеспечивает влияние общественных сил на политический быт.

Нынешняя социал-демократия, с ее широко распространенною организацией, с ее ненавистью к высшим классам, с ее стремлением к разрушению всего существующего общественного строя, неизбежно ведет к диктатуре. Нося в себе идеал, подавляющий всякую гражданскую свободу, она не менее грозит и свободе политической. Представительное правление может держаться только пока эта партия слаба и не в состоянии прочно влиять на государственное управление. Но силы ее очевидно растут, а это неизбежно должно привести к глубочайшим потрясениям. Если ей и удастся где-либо получить минутный перевес, то она может держаться лишь с помощью самого страшного террора. Со своей стороны. защита общества от грозящего ему разрушения потребует неограниченной диктатуры. Во всяком случае, при внутренней борьбе классов, одушевленных взаимною ненавистью, только независимая от общества власть может охранять общественный порядок и блюсти необходимое в государстве единство.

Такая власть служит, в-четвертых, главным фактором при воздействии государства на общественный строй. Государство не только восполняет недостатки последнего, но оно само преобразует этот строй сообразно с своими требованиями. А для этого оно должно быть вооружено властью независимою от общественных сил и носящею в себе высшую идею государства. Чем меньше строение общества согласуется с этою идеей, тем сильнее потребность независимой от него власти.

Мы видели, что идея государства состоит в установлении высшего единства общественной жизни и в соглашении всех входящих в состав его элементов. Это две задачи разные. Первая ведет к закреплению частных зависимостей и к упрочению владычествующих элементов, вторая ведет к ограждению низших от притеснения высшими. Та или другая цель выступает с особенною яркостью, смотря по состоянию общества. Можно сказать, что первая является насущною потребностью государства на низших ступенях развития, там, где приходится создавать общественное единство. Возникающее государство естественно опирается на сильнейшие элементы, подчиняя им остальные и тем стараясь скрепить общественную связь. То же явление повторяется и там, где государство склоняется к упадку и чувствует себя бессильным охранять разрушающийся порядок. Во всяком случае, оно служит признаком слабости государственного организма. Напротив, когда этот организм окреп, с особенною силой выступает вторая задача. Государство, по своей идее, есть представитель всех интересов и всех элементов общества. Оно не должно терпеть, чтоб одни приносились в жертву другим. Как носитель высшей идеи, оно является защитником слабых. Чем независимее государственная власть от общественных элементов, тем это призвание проявляется с большею силой. Отсюда повторяющееся в истории явление, что монархическая власть вступает в союз с низшими классами против аристократии.

Этою задачей определяется и роль государства в развитии следующих друг за другом общественных порядков. Во имя государственных требований один гражданский строй переводится в другой.

В родовом порядке, как мы видели, чуждые элементы не находят себе места; они являются как бы внешним придатком. Но если они остаются свободными, то они входят в состав государства, а потому должны пользоваться ограждением и приобщиться к политическим правам. Этого требует справедливость, высшим органом которого является государство; этого требует и сама польза государства, которое в исключенных элементах находит источник силы и опору. Чем крепче эти элементы, тем настойчивее становятся их требования. Отсюда постепенный процесс разложения родового порядка вступлением в него чуждых стихий. С расширением государства этот процесс принимает все большие размеры. В Риме Цезарь насадил в Сенат покоренных галлов; Каракалла распространил права римского гражданства на все подчиненные народы.

Но с разложением родового порядка утрачивается и основанное на нем общественное единство. Установляется власть независимая от общественных сил, которая, в свою очередь, воздействует на общество и старается исчезнувшую в нем связь заменить другою. Под влиянием государственных требований, раздробленные интересы группируются в отдельные союзы. Родовой порядок постепенно сменяется сословным.

И тут повторяется тот же процесс. Пока государство слабо, оно опирается на владычествующие элементы и подчиняет им остальные. Как же скоро оно окрепло и развило свой собственный организм, так происходит обратный процесс раскрепления и уравнения. Опять же во имя высших государственных требований, сословный порядок переводится в общегражданский. И в этом движении главным деятелем является власть независимая от общественных сил. Даже там, где правительство, забыв свое призвание, продолжает опираться на отживший свое время порядок и новый строй водворяется напором приниженных элементов, утверждение его требует все-таки деспотической власти. Живой тому пример представила Французская революция. Старая монархия пала вместе с сословным порядком, на который она опиралась. На сцену выступило третье сословие, которое не только количеством, но и образованием и богатством стояло несравненно выше остальных, а между тем пользовалось гораздо меньшими правами. Во имя государственных идей, выработанных философиею XVIII века, оно предъявило свои требования и опрокинуло сопротивляющиеся остатки прежнего гражданского строя. Но из этого разрушения вышел только хаос. Для утверждения нового порядка потребовался деспотизм Наполеона.

С водворением общегражданского строя идея государства, также как и идея общества, достигают высшего своего развития. Образуются два союза, каждый в полноте своих определений, управляемые теми началами, которые вытекают из самой их природы, и находящиеся в постоянном взаимодействии. Все входящие в состав общества элементы, подчиняясь равному для всех закону, ограждающему их свободу, получают полный простор для своей деятельности и занимают то место, которое принадлежит им по естественным их свойствам. Свободным взаимодействием различных интересов установляется их связь, а государство охраняет требуемое единство.

Однако этим не исчерпывается задача государства. С уничтожением юридического разобщения интересов не уничтожается фактическая их противоположность, а с тем вместе и возможность внутренней борьбы, которая отражается и на государстве. Мы видели, что представительное устройство есть та форма политического быта, которая соответствует общегражданскому порядку. В ней различные общественные элементы находят свое место и оказывают свойственное им влияние на государственное управление. Но если между различными элементами возгорается фактическая борьба, то она отразится и на политической области. Смотря по складу представительных учреждений, перевес в них могут получить или те или другие элементы. При установлении более или менее высокого ценза преобладают высшие, зажиточные классы; напротив, при всеобщем равенстве прав господствует масса. В первом случае, законодательство может сделаться орудием высших классов против низших, во втором случае государство может превратиться в орудие ограбления имущих классов неимущими. Ни то ни другое не должно быть терпимо, но последнее еще меньше первого. Цель государства состоит в осуществлении идеальных начал, сознание которых требует высшего развития, а оно принадлежит зажиточным классам, которые всегда и везде являются носителями высшего образования. В противоположность количеству, они представляют качество. Не отрекаясь от себя, государство не может отдать качество на жертву количеству. Одна из важнейших задач политики состоит в том, чтобы привлечь к политической деятельности лучшие, то есть образованнейшие силы страны. А эта цель не достигается, когда эти силы становятся в полную зависимость от необразованной массы. Такой порядок может еще держаться, пока господствующая демократия, сама находясь под фактическим влиянием образованных классов, сохраняет достаточно благоразумия, чтобы довольствоваться юридическим равенством, и не пользуется своею силой для проведения своих односторонних интересов. Но как скоро эти нравственные сдержки исчезли, как скоро, под влиянием социалистической пропаганды, государственная власть становится орудием ограбления, так подобный порядок обречен на падение. Социал-демократия есть гибель демократии.

По самой своей идее, государство призвано соблюдать равновесие между различными общественными элементами и приводить их к высшему соглашению. А для этого оно должно устроить свой собственный организм так, чтобы в нем количество уравновешивалось качеством. Эта цель не достигается господствующими в общегражданском порядке началами свободы и равенства; перенесенные на политическую область, они дают полный перевес большинству, то есть, чистому количеству. Мы видели, что в политическом порядке к этим началам присоединяется требование способности. Только давши последнему естественно принадлежащее ему место в политической жизни, государство достигает устройства сообразного с его идеей и может привести к соглашению противоборствующие общественные элементы.

Но для того, чтобы исполнить эту задачу, для того чтобы установить надлежащее равновесие сил, государство должно заключать в себе элемент независимый от общества. Этот элемент, представляющий чистое единство государства, дается монархическим началом, которое таким образом имеет свое законное призвание не только в историческом прошлом, но и в идеальном будущем. На первых ступенях политического развития оно создает государственное единство и устраивает политический организм, независимый от частных интересов родов или сословий; на высших ступенях, когда единство упрочилось и организм получил полное развитие, высшее его призвание заключается в том, чтобы в живом общении с общественными элементами держать между ними весы и привести их к гармоническому соглашению, составляющему конечную цель человеческого совершенствования. Это высшее назначение монархического начала было также указано Штейном*(16)

Таковы исторически развивающиеся отношения общества к государству. Из этого очерка ясно, что для строго научного их определения необходимо изучить порознь каждый из общественных элементов, исследовать внутреннюю его природу, его взаимодействие с другими и те исторические формы, через которые он проходит в своем развитии. В этом и состоит задача социологии. Нечего говорить о том, что ничего подобного нет в социалистической литературе, которая строит только фантастические здания, лишенные всякой реальной почвы. Можно сказать, что современный социализм весь построен на невежестве. Недостаток знаний заменяется необузданностью воображения, которое прикрывается извращенными нравственными понятиями. Не в нем можно обрести идеал, к которому стремится человечество.

Глава I. Страна

Влияние природы на человека - давно признанная истина. Человек состоит из души и тела, и эти две стороны его естества находятся в самой тесной связи. Разумно свободное существо рождается и живет в теле и только через тело может действовать на внешний мир и на других людей; телесный же организм состоит в полной зависимости от окружающей среды. Природа оказывает непосредственное влияние и на саму душу. Человек развивается под влиянием окружающих впечатлений. Они вызывают в нем ту или другую деятельность, то или другое настроение. Иные впечатления, а вследствие того иное развитие получаются в области северных туманов, под жарким небом тропиков и в умеренной полосе. Наконец, для удовлетворения физических своих потребностей человек нуждается в окружающей природе. Препятствия, которые он в ней находит, вызывают большие или меньшие усилия с его стороны, а это имеет огромное влияние на всю его жизнь, ибо работа составляет главный источник человеческого существования.

Однако влияние природы на человека не есть нечто непреложное, совершающееся по неизменным законам. Человек - существо не только физическое, но и духовное, а духом он возвышается и властвует над телом. В этом состоит существенное и коренное его отличие от всех животных, которым он уподобляется по физическому своему строению. Духовная жизнь имеет свои законы и свое развитие, которое состоит в зависимости от физической природы, однако далеко не вполне. Внутри себя человек свободен, и в силу свободного самосознания он способен отрешаться от физических влечений, воздействовать на них и направлять их к той или другой цели. Как свободное существо, он может воздействовать и на окружающий мир. Следовательно, чем более в человеке развиваются сознание и свобода, тем менее он состоит под влиянием физических сил. Это влияние наибольшее в первобытном состоянии, когда все существо человека представляет еще безразличную цельность, когда дух, можно сказать, весь погружен в физическую стихию. Но с большим и большим развитием человек не только освобождается от власти материального мира, но он покоряет себе внешнюю природу. Он обрабатывает землю, уничтожает расстояния, удовлетворяет своим потребностям произведениями дальних стран. Отсюда явления, которые с полною очевидностью доказывают независимость человека от внешней обстановки. Живя в одной и той же стране, народ изменяет свое состояние и проходит через различные ступени развития; в конце он весьма мало походит на то, чем он был в начале. Византийские греки вовсе не были похожи на греков времен Персидских войн, а нынешние и того менее. С другой стороны, народ, который развивался на одной почве, переходя на другую, сохраняет все черты, приобретенные в прежнем жилище. Достаточно указать на англосаксонское племя, которое заселило Северную Америку, Австралию и тропические страны, везде сохраняя основные черты своего характера.

Из этого ясно, что влияние природы на человека далеко не безусловное. Тем не менее оно весьма существенно. Где есть взаимодействие двух сил, там неизбежно оказывается и взаимное влияние их друг на друга, и если одна из них окончательно является преобладающею, то все же она сохраняет следы полученных ею воздействий. Черты первоначального развития, вполне зависимого от внешних условий, удерживаются и в позднейшие эпохи народной жизни; влияние природы ослабевает, но никогда не исчезает совершенно, а выражается во множестве разнообразных явлений.

Укажем на главные действующие факторы. Сюда принадлежат строение почвы, климат и произведения.

1. Строение почвы

Земля состоит из двух главных элементов: суши и моря. Оба имеют громадное влияние на человека: один, как постоянное его жилище, другой, как средство сообщения. Начнем с первого.

Суша представляет бесконечное разнообразие строения. Здесь перемешиваются горы, долины, равнины, реки. Это имеет влияние прежде всего на расселение народов. Горы разделяют народы и оказывают препятствие их распространению. Напротив, равнины представляют самое удобное условие для расселения одного племени. Поэтому малые племена, естественно, селятся на небольших пространствах, в долинах или прибрежных полосах, окруженных горами. Большие племена, напротив, стремятся занять обширные равнины. Если на равнине малое племя встречается с большим, то первое легко поглощается последним, тогда как среди гор оно может сохранить свою независимость.

Обыкновенно народы любят селиться около рек, которые представляют им удобство сообщений. Иногда целое государство группируется около течения одной реки, которая оказывает влияние на весь его быт. Таков был Древний Египет. Но случается, что два племени, с двух противоположных сторон, стремятся к реке, которая вследствие этого становится их границею. Широкие реки представляют не только удобство сообщений, но и препятствие. Отсюда двойственный их характер. Это различное отношение рек к примыкающим к ним народам выразилось особенно ярко в новейшее время в притязаниях Франции и Германии на Рейн. Для Франции он представляется естественною границей; для Германии это - внутренняя река, около которой селится германское племя.

Определяя расселение племен, строение почвы тем самым определяет и величину государства. Равнины благоприятствуют созданию больших государств; напротив, в горах и долинах естественно образуются малые. А величина государства имеет значительное влияние на само его устройство. Чем обширнее страна, тем естественно меньше связь между различными ее частями, тем дальше от каждого совокупные интересы, а потому тем сосредоточеннее должна быть власть. В малых государствах люди почти все знают друг друга и находятся в постоянных сношениях; здесь общие интересы близки каждому. Это не отвлеченно общие интересы, а вместе и местные, всем знакомые, которые со всех сторон охватывают жизнь. Поэтому малые государства благоприятствуют развитию политической свободы. Есть образы правления, которые невозможны даже в больших государствах; такова непосредственная демократия. Другие возможны в больших государствах только при более или менее высокой степени развития. Таковы республика и конституционная монархия.

Однако величина государства далеко не всегда определяется строением почвы. Сюда входят другие условия, которые значительно видоизменяют влияние этого начала, как-то: племенное единство, отношения к соседям, наконец, степень развития народа и начала, господствующие в общественной жизни. Поэтому мы видим, что одна и та же страна является то разделенною на мелкие области, то соединенною в одно государство. Примеры представляют Италия, Франция, Россия. Иногда господствующие в данное время начала общественной жизни ведут к совершенно неестественному разделению страны на отдельные союзы. Так, Россия и Франция, созданные природою для больших государств, в средние века распадались на мелкие владения вследствие господства феодализма и удельной системы. Но природа обеих стран значительно содействовала падению средневековых начал и установлению в них государственного единства.

Строение почвы имеет значительное влияние и на внутреннюю связь между различными частями государства. Равнины и реки способствуют этой связи; горы, напротив, оказывают ей препятствие. Так, горный хребет, разделяющий южную Германию от северной, значительно содействовал распадению немецкого племени на две части, носящие каждая свой особый характер. Еще яснее это оказывается в Австрийской Империи, которая перерезывается многочисленными горными хребтами. Каждая часть естественно стремится к самостоятельности, а потому сдержать их вместе нелегко. Здесь образуется множество центров местной жизни, которые сохраняют свои особенности, а это имеет громадное влияние не только на государственное устройство, но и на историческую жизнь и на все развитие народа.

Существенно при этом отношение горных частей к равнинам и долинам и зависимость первых от последних. Горы, естественно, зависят от долин, а последние - от текущих по ним рек. Поэтому горные части обыкновенно тяготеют к долине той реки, в которую впадают горные притоки. Так, в Австрийской Империи центральное звено государства составляет долина Дуная, к которой тяготеют долины Дунайских притоков. Однако главная река, орошающая Богемию, Молдава, впадает в Эльбу; но последняя прорывается сквозь высокий горный хребет, отделяющий Богемию от Севера, тогда как к долине Дуная эта страна гораздо более открыта. Во Франции, южная, гористая часть не имеет никакой самостоятельности, но естественно зависит от обширной северной равнины, которая поэтому и составляет главное зерно государства.

Наконец, строение почвы имеет существенное влияние и на сам характер жителей. У обитателей горных стран, вследствие их обособления и образа жизни, развивается дух независимости, любовь к своей родине, энергия в преодолевании препятствий; но рядом с этим является отсутствие высших интересов и упорная привязанность к старинным обычаям, которые мало приходят в столкновение с чуждой жизнью. Горцы способны мужественно отстаивать свою свободу, чему примеры мы видим в швейцарцах и черкесах; но если природа и история поставили их в зависимость от более обширного государства, они сохраняют непоколебимую привязанность к власти, завещанной преданием, лишь бы она оставляла неприкосновенною их местную жизнь. Примером могут служить тирольцы, шотландцы и баски. Жители равнин, напротив, не имея защиты в окружающей природе, не отделенные от соседей резкими границами, легче подчиняются общей власти и чуждым влияниям. На широких степях, при кочевой жизни, постоянное передвижение поддерживает в них энергию; с оседлостью развиваются, напротив, мягкие свойства. Однако и тут, на широком раздолье, сохраняется удаль, которая исчезает там, где человек стеснен со всех сторон. Если равнина так обширна, что чуждые влияния мало касаются народа, то и в нем, так же как среди горцев, упорно держится дух старины. Равнина представляет однообразие условий, которое ведет к установлению общих, неизменных нравов; ближайшие столкновения происходят между людьми, живущими под одними формами быта, а потому новые элементы заносятся нелегко. Нужно выдвинуться на окраины, чтобы вступить в живые сношения с соседями и внести в стоячую жизнь новые начала. Таков был удел России.

Изменчивость и подвижность духа развиваются там, где естественные условия разнообразны. Различие впечатлений и образа жизни, из которого проистекают различие нравов и многообразие столкновений, ведет к постоянным нарушениям установленного порядка; рождается потребность перемен, а это, в свою очередь, ведет к сознательной разработке общих начал, возвышающихся над частными формами. Кроме того, страна, представляющая в себе разнообразие гор и равнин, содержит множество местных центров, из которых каждый стремится к сохранению своей самостоятельности, а это естественно развивает в жителях чувство права и свободы. История принимает иной оборот, когда она исходит из одной точки или из многих. Стоит вспомнить значение в Западной Европе феодализма и ту опору, которую он находил в почве, усеянной горами и скалами. На однообразной равнине такие центры не могут образоваться; они легко поддаются объединяющей власти.

Но еще большее влияние на подвижность духа имеют постоянные сношения с другими народами. Сухопутные сообщения проходят через реки, равнины и горные проходы. Они определяются строением почвы, от которого зависит само расселение и движение народов. В этом отношении поучительный контраст представляют Европа и Азия. В середине азиатского материка воздвигается плоская возвышенность, трудно доступная человеческим сношениям. Она разделяет прибрежных жителей и обрекает их на одиночество, особенно в восточной половине, ибо западная находится в ближайших сношениях с Европою. Эта плоская возвышенность Средней Азии издавна служила центром, откуда происходило движение народов. Кочующие орды сходили на прибрежные низменности и покоряли их. Средняя Европа, напротив, представляет сношения весьма удобные. Из Азии народы двигались через Кавказские проходы, по южной России и, наконец, по Дунаю, откуда они могли свободно распространяться всюду. Европейский материк представляет открытое поприще для народных движений, для борьбы, для смешения племен. Последствием этого строения являются высшее развитие и сложная общественная жизнь. Влияние этих условий видоизменяется, впрочем, свойствами страны: представляет ли она пустынные равнины, способствующие передвижению, как южнорусские степи, или места, удобные для поселения, как Западная Европа. Существенное значение имеет и большая или меньшая близость к всемирным путям. Страна, удаленная от поприща народов, сохраняет свою независимость и свои особенности; она менее поддается общему движению. Напротив, та, которая лежит на общем пути и открыта соседям, естественно, представляет большее смешение племен, сохраняет менее характеристических особенностей и скорее идет к высшему развитию. Как примеры первого, можно указать на Испанию и Скандинавию, примеры второго представляют Германия и Франция.

Но еще большее, может быть, влияние на международные сношения имеет другой элемент - море. Значение его для человеческой жизни двоякое. С одной стороны, оно отделяет народ от других и служит ему средством защиты. С другой стороны, оно представляет удобный путь для сношений с самыми дальними странами. Но пользование этим путем требует энергии и предприимчивости, вследствие чего эти качества вызываются в людях близостью моря.

Более всего это влияние отражается на жителях островов. Легкость защиты дает им возможность обратить главное свое внимание на внутреннее устройство и установить его на прочных основах. Этому способствует и то, что острова редко имеют большое протяжение. Близость и однородность элементов, при отделении от других, представляют самые благоприятные условия для того, чтобы общество могло сплотиться и удержать свои особенности. Но сама эта замкнутость придает жителям островов некоторую узкость взглядов и дух исключительности. В соединении с привязанностью к преданиям и со стремлением к владычеству, это ведет к господству аристократии. Таковы были в древности Крит, а в новое время Венеция и Англия. Стремление к владычеству вытекает из развивающихся у островитян предприимчивости и энергии. Они являются колонизаторами и покоряют другие прибрежные страны. Вышеозначенные государства представляют тому примеры. Иногда широкое владычество установляется даже при весьма незначительном населении, что мы и видим в Венеции. Но нужно, чтобы этому благоприятствовали другие условия. Торговое и политическое: значение островов находится в зависимости от их географического положения относительно торговых путей, от удобства гаваней, от соседства соперников.

То же влияние моря отражается и на жителях полуостровов, хотя в меньшей степени, ибо последние, примыкая к материку, подвержены действию господствующих на нем элементов. Полуострова менее защищены от внешних нападений. В этом отношении весьма важную роль играют границы полуострова относительно материка: остается ли он открытым или отделяется от материка трудно проходимою цепью гор или узким перешейком. Примеры того и другого мы можем видеть в Древней Греции. Аттика была совершенно открыта со стороны материка, и это имело огромное влияние на ее судьбы и на внутреннее ее устройство. Через это она подвергалась нападениям персов, спартанцев и наконец пала в борьбе с Филиппом Македонским. Удобство сношений, морских и сухопутных, вызывало беспрерывные столкновения с другими народами, а вследствие того - подвижность духа, которая вела к установлению демократии. Морея, напротив, отделенная от материка узким перешейком, после нашествия дорийцев вовсе не подвергалась чужеземным вторжениям. Вследствие этого, Спарта так долго оставалась замкнутою в себе и сохраняла свой древний быт. Другой пример различного влияния географического положения на судьбы полуострова мы можем видеть в Италии и Испании. Обе отделяются от материка горными цепями. Но Пиренеи гораздо менее удобны для перехода, нежели Альпы; притом Испания лежит на самом краю европейского материка, тогда как Италия примыкает к середине. Вследствие этого, первая гораздо менее подвергалась чужеземным влияниям и явилась как бы оторванною от общей европейской жизни. Последняя, напротив, была постоянным поприщем для борьбы соседей.

Весьма важное значение имеет сама форма полуострова и отношение земли к берегам. Изрезанная береговая линия, имеющая длинное протяжение, глубокие бухты, удобные гавани, вызывает народ к мореходству и уменьшает условия для внутреннего единства страны, тогда как более сплошная масса материка, с меньшею и менее удобною линией берегов, дает стране более континентальный характер. Последний преобладает, например, в Испании, где народ, несмотря на приморское положение, не отличается особенною наклонностью к мореплаванию. Напротив, глубоко изрезанные формы греческого полуострова вызывали то разнообразие общественной жизни, которое мы видим в Древней Греции. Удлиненная Италия представляет менее естественных условий для внутреннего единства, нежели сплоченная Испания, а потому политическое единство установилось в ней с несравненно большим трудом.

В таком же положении, как население полуостровов, находятся вообще прибрежные жители. Как скоро прибрежная страна имеет возможность отделиться от окружающего материка, а вместе с тем представляет удобства для морских сношений, так она естественно стремится к самостоятельности. Такими границами служат в особенности цепи гор, чему пример представляют древняя Финикия, Португалия, Норвегия. Но то же действие могут иметь и другие условия. Голландия, например, защищена от нападений своим низменным положением и возможностью затопить страну. Вместе с тем, борьба с природою вызывала в жителях трудолюбие и энергию. Все это вместе дало этой маленькой стране возможность отражать нападения гораздо сильнейших врагов и играть всемирно-историческую роль.

Из всего этого ясно, какое важное значение имеют берега моря в исторических судьбах государств. Большее или меньшее протяжение берегов дает иногда совершенно противоположный характер странам во многом между собою сходным. Это мы можем видеть из сравнения России с Северною Америкой. Обе страны представляют обширные, богатые равнины. Но в Америке прибрежные жители распространились на равнину; в России, напротив, жители равнины, после долгих усилий, завоевали себе наконец небольшие прибрежные пространства. Оттого в американцах является вся предприимчивость жителей берегов, в русских вся податливость жителей равнин. В Америке установились мелкие республики, связанные федеративною связью, в России обширное государство, управляемое самодержавною властью.

Таким образом, строение почвы и характер суши и моря определяют отношения, как различных государств друг к другу, так и отдельных частей государства между собой. Физические условия соединяют или разделяют людей, вызывают в них ту или другую деятельность, а это налагает известную печать на характер и развитие народа, а вследствие того и на само государственное устройство. Мы видели, что внутренняя связь общества составляет условие свободы и что, напротив, разъединение влечет за собой сосредоточение власти. Такое же влияние оказывает и потребность защиты от внешних нападений. Необходимость держать всегда большое постоянное войско ведет к сосредоточению власти. И то и другое находится в тесной зависимости от географического положения страны и от строения почвы. Но, конечно, это только одно из условий, дающих известное направление общественному развитию. К этому присоединяются другие, несравненно важнейшие.

2. Климат

Влияние климата на общественный и государственный быт давно обратило на себя внимание публицистов. Аристотель, Боден, Монтескье развивали свои мысли по этому поводу. Нельзя, однако, сказать, чтобы наука в этом отношении пришла к каким-либо точным выводам. Едва ли даже таковые могут быть добыты, ибо климат составляет только одно из многообразных условий, влияющих на общественный быт; следовательно, всегда может быть множество обстоятельств, видоизменяющих его действие.

Климат бесспорно имеет влияние на физический организм, а через это и на духовную сторону человека. В этом отношении, существенно различие холодных и жарких стран. Жаркий климат развивает в человеке впечатлительность и силу физических влечений, а вследствие того, и силу страстей. Оба эти свойства действуют в одном направлении: они обращают внимание человека на внешний мир. Впечатлительность, делая ум открытым для внешних явлений, тем самым способствует и более быстрому развитию умственных способностей; но это развитие имеет предел. Жаркий климат не содействует сосредоточенности и созданию внутреннего мира. Человек принадлежит здесь более физической природе, нежели своему духовному естеству. Если он и погружается в себя, как индейские факиры, то это погружение есть уничтожение собственной личности в безграничной охватывающей ее стихии. А так как внутреннее развитие личности составляет первое условие свободы, то человек в жарких климатах вообще мало способен к свободе. Холодный климат, напротив, когда он не достигает тех крайностей, которые уничтожают всякую возможность ему противодействовать, уменьшая в человеке впечатлительность и страстность, вызывает в нем сосредоточенность: он обращается внутрь себя. Через это духовные силы, проистекающие из личной природы человека, получают полное развитие. Поэтому жители Севера или, скорее, умеренно холодных стран более способны к свободе. К тому же результату приводит и сила страстей. Чем сильнее страсти, тем необходимее внешняя сдержка, а потому тем сильнее должна быть власть. Сила страстей имеет огромное влияние и на семейный быт, который, в свою очередь, воздействует на государство. На Юге физический организм требует большего полового удовлетворения, нежели на Севере. Оттого здесь естественно установляется многоженство, тогда как на Севере искони существовало единобрачие. Этому способствует и то, что на Юге женщина ранее развивается и ранее увядает. Она лишается своей внешней прелести в ту пору, когда высшее развитие разума еще не делает ее способною нравственно действовать на мужчину. На Севере, напротив, женщина самою природою предназначена быть для мужа товарищем, всей жизни.

Климат действует не только на физические силы и влечение человека, но также и на потребности и на работу. На Севере рождаются потребности, которых нет на Юге. Человек принужден ограждать себя от внешних невзгод; он должен устроить себе домашний очаг и проводить большую часть жизни внутри дома. А в домашнем мире он сам является устроителем и хозяином; он действует свободно. На Юге этих потребностей нет; человек может большую часть жизни проводить на дворе, под открытым небом или под ничтожным покровом, наслаждаясь тем, что ему дается извне. Относительно удовлетворения своих потребностей, он состоит в большей зависимости от внешнего мира, нежели от своей свободы. Зато на Юге требуется и строгое подчинение человека окружающей его природе. Для избежания вредного действия жаркого климата он должен подвергаться разнообразным и неизменным правилам жизни. Отсюда те мелочные предписания, которыми изобилуют восточные религии.

Это различие потребностей имеет влияние и на работу. На Юге не нужно много трудиться, ибо природа дает все в изобилии. Здесь человека может заставить работать не стремление к личному удовлетворению, а единственно внешняя сила. Оттого на Юге так легко установляется рабство. Иногда оно представляется даже необходимостью. Свободный европеец не выносит работы на южных плантациях, под палящим солнцем; на это требуются негры, а их нужно силою привезти и заставить работать. На Севере, напротив, все вызывает человеческий труд: на каждом шагу нужно бороться с препятствиями; человек не может достигнуть ничего, иначе как посредством неутомимой работы, а это развивает в нем энергию и постоянство. Но и тут может быть крайность. Сила труда вызывается только тогда, когда препятствия не слишком громадны, и есть надежда на успех. Даже при довольно умеренном холоде, условия могут быть таковы, что они действуют неблагоприятно на постоянство работы. В России, например, земледелец почти половину года принужден оставаться в относительном бездействии, а это, естественно, развивает лень. Когда препятствия слишком велики, когда природа подавляет человека, тогда действие северного климата становится одинаковым с действием южного. Оно парализует личную самодеятельность и приучает человека безропотно подчиняться внешним влияниям, стойко перенося все невзгоды и довольствуясь самыми скудными средствами существования. Отсюда рождается склонность подчиняться внешней власти. Свобода развивается только там, где человек, в борьбе с внешнею природой, может ее преодолеть и покорить ее своим целям. Очевидно, что на различных ступенях развития эти влияния действуют с различною силой. Чем выше поднимается человек, тем более он делается способным подчинить себе природу, и тем более сам он становится способным пользоваться свободою.

Климат имеет влияние и на общежитие. В жарком климате люди мало сходятся, потому что зной удерживает их дома и препятствует передвижению. Такое же действие имеет и холод. Напротив, общественность развивается в умеренных климатах, где сношения легче. А легкость и удобство сношений установляют в обществе внутреннюю связь, составляющую условие высшего развития.

Из всего этого ясно, какое огромное влияние имеет климат и на свойства народов и на условия жизни, а вследствие того, и на государственный быт. Крайности жары и холода вредно действуют на человека. Слишком сильный холод притупляет его способности, парализует его энергию, разобщает его с другими и делает невозможным правильное развитие жизни. Под северными льдами нет государств. Крайность жары, напротив, при благоприятных условиях, первоначально дает человеку некоторое развитие, но окончательно оно также притупляет умственные способности, делает человека неподвижным и заставляет его безропотно покоряться всевластным влияниям физических сил. Отсюда подчинение деспотической власти и господство теократии. Свобода скорее всего развивается в климатах умеренных, где человеческая энергия вызывается борьбою с окружающею природою. Здесь развитие происходит, хотя медленно, но прочнее. Однако и тут перевес холода или тепла налагает свою печать на общественную жизнь. Первый задерживает развитие, а второе препятствует внутренней сосредоточенности. Древняя история вся протекла у прибрежья Средиземного моря; новая история, с ее широким развитием внутренней жизни и личной свободы, переместила свой центр в более северные страны.

Но, как уже сказано выше, влияние климата, также как и других естественных условий, не имеет абсолютного значения. Человек первоначально развивается под этими влияниями, которые и в позднейшую эпоху оставляют на нем свои следы; но достигши известной степени развития, он уже господствует над природою. Конечно, есть условия, которые он не в силах преодолеть; под полярными льдами никакой общественный быт немыслим. Но везде, где естественные силы могут быть покорены, человек обращает их на свою пользу и устраняет те препятствия, которые полагаются его деятельности. Пришедши к самосознанию, он уже не подчиняется действию климата. Северный житель, переcелившись на Юг, остается северным. С тем вместе, отрешаясь от внешних влияний, человек воздействует на самого себя. Этим изменяются сами его свойства. Новые потребности и высшее развитие вызывают такие стороны характера, которые прежде были заглушены. Человек не осужден вечно и неизменно оставаться на известной ступени, на которую обрекают его окружающие силы природы. Господствуя над ними, он преобразует и самого себя.

3. Произведения

Произведения почвы имеют не меньшее влияние на общественный быт, нежели ее строение и климат. Ими определяются богатство и бедность страны, а от этого зависят, как материальные средства государства, так и благосостояние народа. Но и тут избыток имеет такое же вредное действие, как и недостаток. Излишнее богатство естественных произведений избавляет человека от труда, а потому не вызывает в нем личной энергии, составляющей источник всякого развития. Примером могут служить тропические страны. С другой стороны, даже бедная страна, при выгодном положении, может посредством торговли достигнуть высокого развития. Такова была Древняя Финикия.

Произведения почвы определяют и само направление промышленности. Северные леса, изобилующие пушными зверями, естественно вызывают занятие охотой, степи - скотоводство, плодородные равнины - земледелие, железные руды и копи каменного угля доставляют средства для фабрик. А направление промышленности, в свою очередь, имеет влияние на образ жизни и характер народа, а с тем вместе и на весь его общественный быт. В странах, где главные промыслы суть охота и скотоводство, общество стоит на низкой ступени развития; жители степей естественно предаются кочеванию. Земледельческий народ имеет совершенно иной характер, нежели промышленный и торговый; само государство строится иначе у первого, нежели у последнего. Мы возвратимся к этому ниже, когда будем говорить о влиянии экономического быта на общественное устройство.

Иногда известным произведением определяется сама судьба страны. Золотые россыпи Калифорнии, привлекая туда сбродное население, вызвали те общественные явления, которые обыкновенно сопровождают владычество неустроенной массы. Одним из важнейших факторов в истории Южных Штатов Северной Америки было распространенное в них возделывание хлопка. Европейский рабочий был к этому непригоден; потребовались негры, а с неграми водворилось рабство, которое положило резкое различие между Северными Штатами и Южными и окончательно повело к междоусобной войне и к покорению Юга. Даже и теперь, после освобождения негров, присутствие их в Южных Штатах полагает почти неодолимое препятствие всякому правильному порядку. Политическое господство белых может держаться только организованною системой насилия и подлогов.

Произведения страны имеют значение и как материал для сооружений. В краю, изобилующем камнем, легче сделать удобные дороги, нежели там, где его нет. А пути сообщения важны, как связь страны, что, как мы видели, имеет существенное влияние не только на общественный, но и на государственный быт. Камень дает материал и для крепостей. С развитием техники этот материал заменяется кирпичом и земляными работами, государство, располагающее значительными средствами, всегда может добыть то, что ему нужно. Но при низкой степени общественного развития обилие материала, дающего средства для защиты, играет важную роль. Те бесчисленные крепости, которыми была усеяна Западная Европа в средние века, не могли возникнуть у нас; деревянные остроги далеко не способны были их заменить. Под защитою этих крепостей развились на Западе феодализм и городовой быт, которые имели такое громадное влияние на всю историю Запада. В России, напротив, отсутствие камня было одним из условий, объясняющих недостаток в ней местных центров.

Как материал для построек, камень имеет еще иное значение. Деревянные жилища и памятники исчезают скоро; каменные вечны. А этим определяется то наследие, которое новые поколения получают от своих предшественников, а вместе - отношения их друг к другу. На Западе, народная старина всюду говорит позднейшим поколениям; у нас она исчезает почти без следа. Там, где некогда существовали значительные города, княжеские столы, ныне виднеются одни деревушки. Поэтому, как скоро мы, русские, выходим из бессознательного погружения в окружающую среду, мы легко отрешаемся от всяких преданий. Вековых памятников домашнего быта у нас почти не существует.

Различие произведений имеет влияние и на взаимное отношение различных частей государства. Горные части относительно своего продовольствия зависят от равнин, фабричные полосы - от земледельческих. Наоборот, последние находят в первых сбыт своих произведений и, в свою очередь, покупают у них то, чего им недостает. Эта взаимная зависимость частей составляет внутреннюю их связь; каждая необходима для восполнения другой, и совокупность их образует единое государство. Так, в России земледельческая полоса нуждается в промышленной для всех жизненных удобств, а последняя нуждается в земледельческой для своего пропитания. Но, с другой стороны, различие произведений порождает различие интересов, а вследствие того - столкновения и даже вражду. Так, например, северные, фабричные штаты Северной Америки стоят за покровительственный тариф; напротив, интересы южных, земледельческих штатов требуют свободной торговли. Эта противоположность интересов немало содействовала разрыву. Победа Севера повела к усилению покровительственной системы.

Такую же роль играют и колонии: с одной стороны, они служат местом сбыта для произведений метрополии; с другой стороны, собственные их произведения удовлетворяют потребностям последней, а взаимный обмен, развивая торговлю, служит новым источником народного богатства. Колониальная политика в значительной степени определяется различием произведений.

Наконец, это различие является весьма важным фактором и в международных сношениях. Потребность чужих произведений устанавливает более или менее тесную связь и зависимость государств друг от друга, а это имеет громадное влияние на весь внутренний быт и на само государственное устройство. Замкнутое, себе довлеющее государство не только не есть идеал общественного быта, а, напротив, осуждено стоять на низкой ступени развития; оно остается в стороне от исторической жизни. Взаимные потребности сближают людей и установляют между ними живое общение, которое ведет к материальному и духовному совершенствованию. Живой пример такого замкнутого государства представляет Китай. Но и здесь потребность чужих произведений открыла в него путь чужестранным элементам. Торговля опиумом сделала его доступным для иноземцев. Среди образованных народов эта взаимная зависимость, выражающаяся в торговых оборотах, достигает весьма высокой степени развития. Чем живее обороты, тем теснее взаимная связь и тем выше общее развитие, как материальное, так и духовное. Конечно, государство не может ставить себя в зависимость от других относительно предметов необходимых для его защиты, например пороха или оружия. Но стараться дорого производить у себя то, что можно купить дешево у других, служит признаком весьма недальновидной политики.

В этом взаимном обмене существенную роль играют не одни произведения природы, но еще более произведения человека. Природа страны дает только материал для деятельности; пользование этим материалом всецело зависит от человека. Сообразуясь с условиями, среди которых он живет, он обращает их на удовлетворение своих потребностей. Он покоряет природу своим целям и воздвигает над нею свой собственный мир, в котором он является определяющим началом. Поэтому, в устройстве общественного быта гораздо важнейшую роль, нежели природа, играют свойства живущих в ней людей.

Глава II. Народонаселение

Народонаселением называется народ, заселяющий страну. Мы видели*(17) что слово народ принимается в двояком смысле: юридическом и этнографическом. В первом отношении оно опять имеет двоякое значение: как единое, организованное целое, народ образует государство; как собрание лиц, он представляет совокупность граждан. Мы видели также*(18) что юридическое значение не совпадает с этнографическим: государство может состоять из разных народностей, и одна и та же народность может входить в состав разных государств. Тем не менее, народ в этнографическом смысле, как собрание лиц, связанных общим происхождением и общею духовною жизнью, является одним из важнейших факторов, как общественного, так и государственного быта. Существо и свойства этого фактора, в связи с занимаемым им пространством земли, подлежат здесь нашему рассмотрению.

Относительно народонаселения, существенное значение имеют: 1) его количество; 2) его качество.

Количество народонаселения составляет первое основание государственной силы: оно дает и денежные средства и войско. Однако это правило далеко не безусловное. Количество может заменяться качеством. История представляет не один пример больших государств, которые разбивались о сопротивление малых. Достаточно указать на борьбу греков с персами, Нидерландов с Испанией, швейцарцев с Австрией и Бургундией. В древности, величайшую всемирно-историческую роль играли малые народы: афиняне, спартанцы, римляне. Подобные явления представляют нам и средневековые города - Венеция, Флоренция. Следует, однако, заметить, что в то время исторические условия благоприятствовали выдающейся роли малых государств. И классическая древность и средние века представляют эпохи преобладания дробных общественных союзов, первая племенных, вторые городовых и феодальных. Греки приходили в столкновение с громадными силами персов, но последние далеко не стояли на одинаковой с ними степени развития и не имели ни того внутреннего, племенного единства, ни в особенности той личной энергии, которыми отличались первые. Римляне из одной точки завоевали целый мир; но они делали это постепенно, мало-помалу расширяя свои пределы и приобщая к себе покоренные народы. Новое время, напротив, благоприятствует развитию больших государств. Уравнивая условия жизни и подчиняя исторические народы совокупному процессу развития, оно дает перевес большему количеству над меньшим. При столкновениях побеждает тот, кто в состоянии выставить больше войска и обладает большими денежными средствами. Сами условия образованной жизни, доставляя всевозможные удобства победителю, как будто делают народ менее способным сопротивляться внешней силе. Это ясно выразилось в Наполеоновских войнах. Величайший полководец нового времени встретил упорное сопротивление только в Испании и в России, которые бесспорно стояли ниже других по образованию. С тех пор условия, благоприятствующие действию масс, еще увеличились. В настоящее время, весь расчет войны состоит в том, чтобы в возможно короткий срок бросить на соседа наибольшее количество войска. Немудрено, что в видах защиты мелкие государства стремятся соединиться в более крупные единицы. Первенствующую историческую роль играют ныне большие государства. Но если количество народонаселения составляет главную основу государственной силы, то оно далеко не так выгодно действует на внутреннее благоустройство. Чем больше народонаселение, чем шире пространство, им занимаемое, тем разнообразнее условия, в которые оно поставлено и тем труднее связать его воедино. Древние государства, в которых политический союз не отделялся еще от гражданского, и которые поэтому представляли организацию, обнимающую все стороны жизни, могли устроиться только в малых размерах, при внутренне сплоченном населении. Для, самобытного политического существования требовалось только, чтобы народ имел достаточно собственных средств пропитания и не нуждался в чужой помощи. Преобладающая форма древних республик, непосредственная демократия, немыслима даже иначе, как при весьма небольшом количестве граждан, которые все могли собраться на площадь. Кроме собственно граждан, население состояло из метойков и рабов; но именно умножение этих сторонних элементов грозило опасностью внутреннему строю. Оно повело к падению древних республик.

В новых государствах, большое народонаселение не представляет тех невыгод, как в древности. Здесь не требуется полное общение нравов и жизни. Участие в политических правах не влечет за собою непосредственного участия каждого гражданина в законодательном собрании. С отделением гражданской области от политической, частная жизнь предоставляется свободе, а в государственном устройстве установляется начало представительства. При этих двух условиях возможно соединение в больших государствах единства и свободы. Однако и здесь количество народонаселения представляет препятствие внутреннему единству. Труднее устроить государство со ста миллионами жителей, нежели с тридцатью. Первое, имея менее внутренней связи, требует более сосредоточенной власти.

Важно и отношение народонаселения к занимаемому им пространству. Чем теснее народонаселение, тем, разумеется, живее взаимные сношения, тем крепче внутренняя связь элементов, а вследствие того, тем выше развитие. Редкое население неизбежно стоит на низкой ступени. Обладая меньшею внутреннею связью, оно менее способно к совокупному действию, а потому требует более сосредоточенной власти. Это отношение имеет существенную важность не только в вопросах политических, но и в административных, например, в политике переселений. Когда, например, при громадных пространствах и редком населении России, считают нужным всякими искусственными мерами большую или меньшую его часть выселить в Сибирь, то это значит обрекать Россию на застой.

Новейшие изобретения уменьшают, однако, это зло. Железные дороги и телеграф, если не уничтожают, то значительно сокращают расстояния; отдаленные края становятся друг другу близкими. Через это в обществе устанавливается та живая внутренняя связь, которая без того невозможна, а с тем вместе водворяются условия высшего развития. Но и при этих условиях, редкое население остается существенным препятствием успехам общественной жизни. Железные дороги не могут проникать всюду; они составляют только главные артерии, связывающие страну; местная же жизнь коснеет в первобытных отношениях, уничтожающих всякую возможность живого общения, а с тем вместе и постоянной связи людей. Это мы и видим у себя.

С другой стороны, тесное народонаселение имеет свои весьма крупные невыгоды. Средства пропитания, которые доставляет страна, могут быть недостаточны, и тогда образуется пролетариат, со всеми сопровождающими его бедствиями. В таких случаях единственным исходом остается переселение. К этому и прибегло английское правительство относительно Ирландии после голода 1847 года.

Существенная задача состоит в том, чтобы средства пропитания возрастали не только соразмерно с количеством народонаселения, но еще в высшей степени, ибо только при этом возможно движение вперед. Пока народонаселение редко и необработанных пространств много, эта соразмерность установляется легко. Вновь прибывающие руки обращаются на обработку непочатых земель; новые силы природы, покоренные человеком, удовлетворяют возрастающим потребностям. Но когда все земли уже заняты, вопрос ставится иначе. Тогда недостаток девственных сил природы приходится заменять капиталом. Преуспевание общества возможно лишь тогда, когда рост капитала превышает рост народонаселения.

Об этом мы будем говорить подробнее при рассмотрении законов и условий экономического быта.

Во всяком случае, существенным фактором является тут движение народонаселения. Оно может увеличиваться с большею или меньшею скоростью, или оставаться на одном уровне, или даже уменьшаться. Это зависит от отношения рождений к смертности. Избыток рождений составляет нормальное правило, но оно видоизменяется многими условиями.

Количество смертей может зависеть от чисто внешних обстоятельств, от войн, голода, эпидемии и т. п. В обыкновенном порядке оно определяется главным образом санитарными условиями, в которых живет народонаселение, и вытекающим из этих условий средним продолжением жизни. В этом отношении успехи науки достигают весьма крупных результатов. Статистика доказывает значительное уменьшение смертности и увеличение средней жизни в странах, где вводятся санитарные меры, указанные новейшею техникой. Чем скученнее население, тем эти меры необходимее; но введение их зависит от средств. Чем богаче местность, тем более она в состоянии установить у себя нужные условия.

Иначе действует образованный быт на увеличение рождаемости. Естественное стремление родителей состоит в том, чтобы дети оставались, по крайней мере, на одном с ними общественном уровне, а это в значительной степени зависит от материальных условий жизни. В каждой общественной среде слагаются известные привычки, которые требуют материальных средств. Не только вследствие родительской любви, но и в силу присущего человеку стремления к совершенствованию, каждое поколение желает поставить следующее за ним в лучшие условия, нежели те, в которых оно само находилось в начале своего поприща. И чем выше нравственный уровень поколения, тем более родители чувствуют свои обязанности относительно производимых на свет детей. Между тем, возможность поставить детей в такие же или лучшие условия жизни, в каких находятся родители, главным образом зависит от многочисленности семьи. Имение дробится между наследниками, и каждому достается только соразмерная часть. Отсюда в образованных классах стремление ограничить размножение семейств. Оно проявляется именно там, где для поддержания семьи требуется известный достаток. Напротив, те классы, которые своим пропитанием обязаны работе своих рук, не имеют этих побуждений. Каждый появляющийся на свет ребенок обрекается на физическую работу, следовательно, ставится в этом отношении в одинакое положение с родителями. Единственное побуждение к ограничению семьи состоит в трудности ее содержать при недостаточных средствах. Но у людей, ничего не имеющих, кроме своих рук, редко развивается забота о будущем. Отсюда вообще замечаемое явление, что пролетариат умножается быстрее, нежели образованные классы. Предусмотрительность и забота о детях развиваются с умножением достатка. Можно сказать поэтому, что ограничение числа рождений служит признаком увеличивающегося благосостояния народа.

Разительный пример в этом отношении представляет Франция, где народонаселение за последние годы остается на одной точке и скорее даже склонно к уменьшению, что бесспорно имеет и свою оборотную сторону. Французы с значительным опасением глядят на будущее. Они видят, что по прошествии известного числа лет их соседи и соперники в мировой борьбе возьмут над ними верх численным превосходством. Так как государственная сила в значительной степени зависит от количества народонаселения, то рост его, без сомнения, ставит государство в выгодное положение. Но если высшая задача государства состоит не в умножении его сил, а прежде всего в установлении внутреннего благоустройства, то в этом отношении уменьшающийся прирост народонаселения скорее служит условием материального довольства. Мы видели, что развитие материального благосостояния зависит оттого, что капитал растет быстрее народонаселения. При быстром увеличении капитала, задержка в росте населения делает это отношение еще более выгодным. Поэтому нельзя в ней видеть признак общества, остановившегося в своем развитии. Если задержка происходит от увеличивающейся предусмотрительности, то она скорее служит признаком преобладания духовных потребностей над безграничным стремлением к физическому размножению, господствующим в животном царстве. Производя на свет детей, человек должен знать, что он берет на себя ответственность за их благосостояние и не вправе пускать их по миру на произвол судьбы.

Во всяком случае, относительно этого важного фактора общественного развития государство совершенно бессильно. Все государственные меры, которые когда-либо принимались или могут приниматься на этот счет, не достигают цели; все тут зависит от нравов. И чем более государство берет на себя попечение о благосостоянии всех и каждого, чем более оно снимает ответственность с семейств, тем более оно потворствует беспечности и тем менее оно исполняет свою задачу. Социалистическое государство, которое в воображении его поклонников является распределителем всех земных благ, должно последовательно принять на себя регулирование движения народонаселения. Но тут может обнаружиться только полная его несостоятельность. Снятие с человека ответственности за его потомство может породить лишь полную разнузданность физических страстей. Не государство с его юридической организацией, а единственно общество с его нравственными требованиями способно оказать тут какое-нибудь влияние.

Но еще более важным фактором общественной жизни, нежели количество народонаселения, является его качество. Оно определяется двумя главными началами: 1) этнографическими свойствами народа, 2) степенью его развития. К последнему мы вернемся, когда будем говорить об историческом развитии вообще; здесь остановимся на первом.

Народ, во-первых, принадлежит к известной расе, во-вторых, входит в состав известного племени или сам составляет отдельное племя, в-третьих, образует единичную духовную личность.

Человеческий род разделяется на расы, или породы, отличные друг от друга по физиологическому сложению и по способностям. Наука не выработала еще точной, всеми признанной классификации этих групп. Главные из них, отличающиеся одна от другой резкими чертами, суть: 1) кавказская, или белая; 2) монгольская, или желтая; 3) африканская, или черная; 4) американская, или красная. Остальные представляют смешения или переходы.

Весьма существенным, не только в теоретическом отношении, но и для государственного быта, представляется вопрос об общем происхождении всех этих рас. Из единства происхождения вытекает единство человеческого естества, а вследствие того, одинакость человеческого достоинства и человеческих прав. Древние не признавали этого единства. Аристотель, который в этом случае может считаться представителем воззрений античного мира, разделял человеческие породы на высшие и низшие. Высшими признавались греки, обладающие разумом; к низшим относились варвары, имеющие только пассивные свойства, а потому обреченные на повиновение. Отсюда законность рабства. Но уже киники, а еще более стоики, возвышаясь к общим началам, развили понятия о единстве человеческой природы и о вытекающих отсюда человеческих правах; эти понятия перешли к римским юристам. Христианство утвердило это воззрение на религиозной основе. Уже евреи признавали единство происхождения человеческого рода от общего праотца; но они разделяли народы на избранных и отверженных Богом: это было деление богословское, полагавшее глубокое различие между людьми. Христианство отвергло все эти грани и признало всех людей братьями. Это был громадный шаг на пути человеческого развития; во имя этого начала можно было ратовать против всякого порабощения человека человеку.

Однако этим не устранился вопрос о единстве происхождения человеческого рода. Из области религиозной он был перенесен на научную почву. В Северной Америке защитники рабства негров старались доказать, что человеческие породы не могли произойти от одного корня, что необходимо предположить разные акты творения или различие местного происхождения. По их мнению, только этим можно объяснить коренное различие способностей, а следовательно, и достоинства у разных пород. В силу такого воззрения, негры, как существа низшего разряда, обречены были на служение белым.

Однако и наука, со своей стороны, приводит весьма существенные доказательства в пользу единства происхождения человеческого рода. В физиологическом отношении главный довод состоит в возможности смешения пород. Животные разных видов весьма редко смешиваются между собою, и эти смешения большею частью оказываются бесплодными. Напротив, животные одного вида размножаются беспрепятственно, и это именно имеет место относительно человека с точки зрения дарвинизма, который сами виды рассматривает как ветви, расшедшиеся из одного корня, это доказательство имеет сугубую силу. Однако оно не может считаться вполне убедительным. Опытная наука имеет слишком мало данных для окончательного решения этого вопроса; она принуждена довольствоваться более или менее вероятными гипотезами. Гораздо важнее доказательство, почерпнутое из рассмотрения духовного естества человека. Высшие области человеческого духа, религия, наука, искусство, государство, существуют у всех рас. Этим полагается глубочайшая пропасть между животным царством и человеком; между ними лежит все неизмеримое расстояние между природой и духом. Этим полагается и единство человеческого естества. Оно наглядным образом выражается в том, что все люди способны понимать друг друга. Каждый народ говорит на своем языке, но этот язык может быть усвоен другими и сделаться орудием общения. Наука никогда, может быть, не в состоянии будет утвердить на совершенно достоверных фактических данных физиологическую связь людей; но она дает этому началу самое убедительное подкрепление в единстве духовного естества, из которого вытекает признание за всеми людьми человеческого достоинства, а потому и человеческих прав. Если человек не более как животное, то нет ни малейшей причины, почему бы с ним не позволено было поступать как с вьючным скотом. От этого ограждает его только высшая духовная его природа, составляющая источник всякого права. Мы видим здесь практическое значение метафизических начал для человеческой жизни. Если нет метафизики, если общие сущности ничто иное как собирательные имена или совокупления признаков, не имеющие никакого объективного значения, то нет и общей духовной сущности, нет и человеческого естества, следовательно, нет и человеческого достоинства и человеческих прав. Все это присваивается человеку единственно потому, что он существо метафизическое. Таким он является в истории, и таким он признается во всех законодательствах мира. Опытная наука может только удостоверить этот факт; объяснение его лежит вне ее сферы.

Не все, однако, человеческие породы обладают одинаковыми способностями. На основании имеющихся у нас данных, мы не можем даже утверждать, что все способны к высшему развитию, и еще менее, что все могут подняться на один уровень. Американская порода в общей массе не показала даже какой-либо восприимчивости к просвещению. Она исчезает перед европейцами, но не поддается их влиянию. Конечно, это можно приписать, с одной стороны, исключительности англосаксонского племени, с другой стороны - той упорной независимости духа, которою отличаются американские туземцы. При иной цивилизации, ближе подходящей к их уровню, они могли бы выказать дремлющие в них силы. Господство ацтеков в древней Мексике показало, что американская раса не лишена способности к высшему государственному развитию. Как бы то ни было, в Соединенных Штатах туземные племена не поднялись выше состояния дикарей. Чуждаясь европейцев, они живут особняком, только внешним образом подчиняясь иностранному правительству. А так как белая раса расширяется все более и более, то туземцы перед нею постепенно исчезают.

Точно также и африканское племя до сих пор не показало способности к высшему развитию. Среди негров не встречается даже такая цивилизация, какая некогда господствовала у ацтеков. Негритянские государства, возникшие в Африке, представляют только самый необузданный теократический деспотизм. Даже подчинившись европейскому влиянию, они не в силах установить у себя прочный гражданский порядок. Те государства, которые основаны неграми, освободившимися от европейского ига, не дают высокого понятия о их способностях. Но африканская порода обладает значительною податливостью, а потому она легче всякой другой ставится в служебное положение. Отсюда общее явление порабощения негров. В этом вопросе сталкиваются начала человеческого достоинства с различною способностью племен. В настоящее время первое получило решительный перевес. Под влиянием высших нравственных требований, которые признаются всеми образованными народами, невольничество всюду отменяется. Это составляет лучший плод европейской цивилизации, делающий величайшую честь современным народам. Но вопрос об отношении рас этим не решается, а, напротив, возникает с новою силой. Должны ли освобожденные негры быть уравнены в правах с остальным населением или нет? В первом случае оказывается значительная часть населения, стоящая далеко ниже остальных, имеющая свой особый характер и, может быть, даже вовсе не способная к такой политической деятельности, какая требуется в образованных странах. Это не может не отразиться на учреждениях и на всей политической жизни. Во втором случае нарушается коренное начало демократии, основанной на равенстве всех граждан. Освобожденное население, лишенное той гарантии, которую дает политическое право, фактически отдается в руки владычествующей расе, которая, при неодолимом бытовом отчуждении пород, может всячески злоупотреблять своим превосходством. Как известно, в Северной Америке, после междоусобной войны, победители решили вопрос в первом смысле; но это имело самые печальные последствия для побежденных. На первых порах, освобожденные негры, составляя большинство, захватили в свои руки все внутреннее управление в южных штатах и стали там хозяйничать самым невероятным образом, пока, наконец, белые, сплотившись, снова получили верх. Но господство высшей расы, при равенстве прав, может держаться только организованною системой подлогов и притеснений, извращающих весь общественный быт. Правильный политический порядок тут невозможен.

Гораздо выше предыдущих пород стоит монгольская раса. Она создала государства, достигшие высокой степени силы, образования и прочности. Нет государства в мире, которое бы долголетием могло сравниться с Китаем. Тем не менее, монгольская раса, в течение тысячелетнего своего существования не обнаруживала способности подняться выше известного уровня. Основанные ею государства все носят теократический характер. Свобода человеческого духа, составляющая главную пружину развития, им неизвестна. Вследствие этого, монгольская раса в течение многих веков оставалась неподвижною. Однако в этом отношении, современная история представляет нам замечательное исключение. Япония в последние годы явила разительный пример азиатской теократии, которая в немного лет усвоила себе европейские понятия, нравы, учреждения, и при этом не только внутренне не ослабла, а, напротив, достигла такой степени силы, что эта маленькая страна могла в короткое время одолеть громадную, многомиллионную Китайскую Империю. Это одно из самых поучительных явлений всемирной истории, за которым нельзя не следить с напряженным любопытством. Народы Азии, косневшие в многовековой дремоте, чуждые христианству, как бы пробуждаются к новой жизни и призываются к самостоятельному участию в судьбах человечества.

Но какова бы ни была будущность монгольских племен, высшая по способностям раса, бесспорно, кавказская. Она стоит во главе развития человеческого рода. Она, можно сказать, покорила себе землю и явила знаки несомненного превосходства над остальными, Но кавказская раса, в свою очередь, разделяется на несколько отраслей, или семейств, имеющих различные способности, а потому и различную судьбу.

Если единство происхождения человеческих рас составляет вопрос доселе спорный, то для более тесных групп существует явный признак, указывающий на общность происхождения. Этот признак есть единство языка. Оно может быть более или менее тесно. Различные во многих отношениях языки могут иметь общие корни и сходные черты строения, указывающие на общий источник. Эти различные степени сродства обнаруживают и более или менее тесное родство говорящих на них племен. Вследствие этого, самое слово племя принимается в более или менее обширном значении. Так, например, говорят о племени арийском, составляющем отрасль кавказской расы, о племени славянском, принадлежащем к группе арийских народов, наконец, о племени великорусском, принадлежащем к славянской семье. Могут быть и племена смешанные, даже говорящие на одном языке. Так великорусское племя восприняло в себя многие элементы финские и татарские. Подчиненные племена, не обладающие духовною самобытностью, входят в состав господствующего народа, воспринимают его язык, понятия и нравы, и окончательно сливаются с ним совершенно. В историческом процессе народной жизни единство происхождения составляет первоначальную основу, на которой строится высший духовный мир, представляющий сочетание разнообразных элементов. Можно даже сказать, что чем чище племя, тем более в нем преобладают односторонние начала, свойственные физиологической его природе; смешение, напротив, способствует разнообразному развитию жизни. Новые европейские народы имеют по преимуществу смешанный характер. Из племен, на которые делится кавказская раса, выдающееся положение занимают семиты и арийцы. Из семитической семьи вышли важнейшие религии человеческого рода: еврейство, христианство, ислам. Настроение семитов по преимуществу религиозное; основанные ими государства носят теократический характер. Поэтому и дух семитических народов отличается крепостью и неподвижностью. Самый разительный пример такого постоянства в сохранении своих духовных особенностей, пример, имеющий практическое значение и для государственной жизни, представляют евреи. Рассеянные среди других народов, они неуклонно держатся своих верований, и это образует между ними тесную связь, которая выделяет их из остального населения. Отсюда важный государственный вопрос о включении евреев в состав политического организма. В гражданских правах образованное государство, признающее свободу совести, не может им отказать; иначе оно является притеснителем. Но уравнение в политических правах целого народонаселения, имеющего свои вековые особенности и свои стремления, представляется вопросом более сложным. Решение его зависит, с одной стороны, от количества подчиненного населения, а с другой - от большей или меньшей крепости владычествующего организма.

Еще выше стоит семейство племен индоевропейских, или арийских. Они составляют, можно сказать, венец человеческого рода. К ним принадлежат индусы, персы, греки и римляне, кельты, германцы и славяне. Между ними высшее место занимают племена европейские. В их среде вращается вся новая история человечества. Но, как было замечено, физиологическая связь, из которой вытекает племенное единство, составляет только положенное природою основание, на котором воздвигается высшее духовное здание. Сознание духовного единства делает из племени народ. Поэтому, на историческом поприще, в области развития духа, не племена, а народы являются главными деятелями. Народ образует единичную духовную личность, которая сознает себя таковою и в проявлении своих духовных особенностей видит высшее свое назначение.

Это сознание коренится прежде всего в единстве языка. Язык есть первое, инстинктивное произведение народного духа. Он установляет живую, духовную связь между людьми. Они понимают друг друга: у них есть общий склад ума, одинаковые оттенки понятий, которые выражаются в языке и развиваются языком. И чем ближе и дороже человеку родная речь, тем ближе ему и все те, которые говорят тою же речью. Отсюда важность вопроса о языке в государственном управлении.

С единством языка связана общность литературы. Она производит живой обмен мыслей, в особенности, между образованными классами, составляющими высшую связь рассеянного общества. Великие литературные произведения, писанные на родном языке, суть сокровища, которыми гордится каждый народ и которые, может быть, более всего содействуют его объединению. Италия представляет в этом отношении поучительный пример. Она искони распадалась на отдельные государства; но общность духовной жизни и в особенности литературы поддерживали и укрепляли сознание народного единства, которое наконец воздействовало и на государственный строй. То же самое мы видим и в Германии.

Общность литературы не порождает, однако, единства верований и взглядов. В этом отношении народность может совмещать в себе самые противоположные направления. Так, Германия глубоко разделена в религиозном отношении: католическое население преобладает на Юге, протестантское на Севере. И эти верования для тех и других составляют предмет глубокой привязанности; об этом свидетельствует крепкая организация католической партии в Германии. Тем не менее, эта духовная рознь не мешает им одинаково чувствовать себя немцами и видеть в себе членов единого народа. Ввиду этого сознания, на наших глазах был пересоздан весь государственный строй. В России, православные и раскольники в религиозной области разделены глубокою пропастью, но это не мешает им одинаково сознавать себя русскими. Столь же мало мешает этому и то различие взглядов и понятий, которое силою вещей устанавливается между образованными классами и массою народа. Образование развивает в человеке понятия совершенно недоступные массе. Поэтому люди, стоящие на одинаком умственном уровне, хотя бы они принадлежали к различным народам, легче понимают друг друга и имеют более общего между собою, нежели с окружающею их массою. Требовать, чтобы образованные классы разделяли верования и взгляды простонародья и даже учились у последнего, значит, не понимать самой сущности образования. Но это умственное разобщение не препятствует высшим и низшим классам сливаться в любви к общему отечеству и видеть в себе членов единой духовной семьи, имеющих свое место и свое назначение в целом. Годины народных испытаний, каков был у нас, например, 1812 год, доказывают это наглядно.

Но из всех элементов, содействующих образованию народности, наибольшее значение имеет общность исторических судеб. Общие воспоминания, стремления и привязанности, память о совершенных вместе подвигах и прожитых испытаниях теснее связывают людей, нежели что-либо другое. Эта связь простирается даже на давно прошедшие времена. Великие дела предков составляют гордость потомков, которые дорожат этим наследием, как частью собственного духовного естества. Отсюда рождается и общий склад чувств и понятий, который отражается на всех классах общества. Даже чуждые друг другу племена привязываются к совокупному отечеству, за которое они вместе бились, которому они вместе посвящали свой труд. Разительный пример в этом отношении представляет Эльзас. Немецкое племя, не более как два с половиною века присоединенное к Франции, разделив судьбы последней, до такой степени примкнуло к своему новому отечеству, что только силою можно было его оторвать и заставить повиноваться одноплеменному правительству. Можно сказать, что если племя создается природою, то народность создается историей.

Отсюда тесная связь между народностью и государством, которое на историческом поприще является главною действующею силой. В Общем Государственном Праве мы рассматривали это отношение с юридической стороны. Там мы ставили вопрос: имеет ли каждый народ право образовать отдельное государство? Ответ был отрицательный. Но там же мы заметили, что юридическою стороной не исчерпываются политические отношения. В действительности народность составляет основу всякого прочного государственного быта. Она дает ему ту духовную связь, на которой зиждется юридическая организация. Поэтому, то только государство прочно, которое опирается на известную народность. Если оно состоит из разных народностей, то одна из них должна быть преобладающею. Иначе в государстве нет духовного единства, и все части будут стремиться врозь. А внутренняя рознь, как мы видели, имеет огромное влияние на государственное устройство и управление. В силу высказанного выше закона, чем меньше внутренняя связь частей, тем сосредоточеннее должна быть власть. Поэтому различие народностей в государстве, естественно, ведет к абсолютизму. Как скоро водворяется политическая свобода, так вместе с тем рождаются бесчисленные столкновения, устранение которых требует постоянных искусственных сделок. Государству, при всяком потрясении, грозит распадение. Поучительный пример в этом отношении представляет Австрия. Составленная из различных народностей, она была крепка при господстве неограниченной монархии, которая не только сдерживала противоборствующие стремления, но и давала решительное преобладание немецкому элементу. Вследствие этого, Австрия была главною опорой абсолютизма в Западной Европе. Но когда естественный ход новой истории привел к повсеместному водворению политической свободы в западноевропейских странах, Австрийскую монархию постигли внутренние затруднения, грозившие самому ее существованию. Венгрия отторглась и только с помощью чужестранной силы могла быть приведена к повиновению; и все-таки ей принуждены были дать полнейшую автономию. Другие народности точно также стремятся к самостоятельности. Только держа между ними постоянное равновесие, делая уступки одним, с тем, чтобы получить в них опору против других, австрийское правительство может искусственным образом поддерживать свое шаткое положение. Но прочного порядка такие политические условия не обещают. Что станется с Австрией, если возгорится европейская война, в особенности если после объединения Италии и Германии поднимется вопрос славянский, это покажет будущее. Для беспристрастного наблюдателя дальнейшее существование Австрийской Империи при новых условиях европейской жизни представляется весьма сомнительным.

При таком смешении народностей весьма важным обстоятельством является количественное и качественное отношение подчиненных народностей к господствующему племени. Мелкие племена, стоящие на низкой ступени развития, как например те, которые заселяют громадные пространства России, не представляют таких препятствий государственному объединению, как народности развитые и носящие в себе предания, каковы польская, чешская, венгерская. Наоборот, задача государства становится тем легче, чем более преобладающая народность имеет перевес над остальными, и количественно и качественно, чем богаче она материальными и духовными силами, чем более она обладает способностью ассимилировать себе другие или распространиться на их счет. Этими разнообразными жизненными отношениями определяются и различные задачи политики.

Но государство не только должно служить выражением известной народности; оно призвано ее воспитать. Если в образовании народности важнейшим фактором является история, то в этом отношении значительнейшая роль принадлежит государству. Оно связывает населяющие страну племена в единое целое; оно ведет их на защиту отечества; оно создает для них совокупные интересы, из которых рождаются общие понятия и стремления. Народность, прошедшая через государственный строй, представляет совершенно иную духовную личность, нежели рассеянные племена, живущие самостоятельною жизнью. В государстве выражается народное единство, но оно же всего более содействует сознанию этого единства. Тут, как и везде, есть живое взаимодействие между государственным строем и общественными силами.

В историческом процессе, ведущем к созданию народного духа, слагается совокупность свойств, которые составляют народный характер. В образование его входят, как духовные, так и физиологические элементы. Духовная жизнь развивается на основании естественных определений, которые кладут на него свою неизгладимую печать. Поэтому нередко через всю нить истории тянутся одни и те же народные свойства, вытекающие в значительной степени из племенных особенностей. Меняются воззрения, нравы, государственное устройство, но основные черты народного характера сохраняются постоянно. Замечательный пример в этом отношении представляют французы, которые, несмотря на тысячелетнюю историю, на смешение племен, на глубочайшие перевороты и в умственных воззрениях и в общественном быте, доселе удержали те черты характера, ту подвижность, ту способность к увлечениям, то славолюбие, которые были подмечены еще Цезарем у их предков, галлов. Но к физиологическим чертам исторический процесс прибавляет другие. Завоевание Галлии римлянами изменило самый язык покоренного народа и дало ему государственные наклонности и воззрения, совершенно чуждые кельтическому племени. Преимущественно практические способности англичан не только составляют прирожденное свойство англосаксонского племени, но они развились под влиянием их обособленного, приморского положения и общественного склада, требовавшего постоянных сделок. Феодальная система у западноевропейских народов имела огромное влияние на развитие в них чувства чести, права и свободы. Напротив, татарское владычество, тиранство Иоанна Грозного и последовавшее затем водворение и развитие крепостного права значительно способствовали утверждению в русском народе привычки к беспрекословному повиновению. Таким образом, в образовании народного характера участвуют и физиологические свойства племени, и смешение с другими, и окружающая природа, и исторические события. Из совокупности всех этих элементов вытекает единое духовное целое, составляющее личность народа.

Понятно, какое громадное влияние оказывают эти различные народные свойства на общественный быт. Сила и слабость духа, личная предприимчивость или терпеливое подчинение, постоянство или подвижность, идеальные или практические стремления, все это определяет и те государственные формы, в которые выливается народная жизнь.

Народ, обладающий внутреннею силой, способен отстоять и упрочить свою независимость; народы слабые, напротив, легко подчиняются другим. Однако и в этом отношении исторический процесс приносит существенные перемены. Нравственные силы возбуждаются или глохнут под влиянием общественных условий. Народы в их историческом развитии крепнут и падают. Те же самые греки, которые с беспримерным мужеством отстояли себя против громадных персидских полчищ, без труда были покорены римлянами. Напротив, итальянцы, которых внутреннее расслабление в течение веков делало добычею соседей, в новейшее время проявили замечательную силу воли в стремлении к независимости. Иногда дремлющая энергия народа пробуждается вследствие гнетущих обстоятельств, и это служит залогом будущего. Те же самые прусаки, которые после проигранного сражения без сопротивления сдались Наполеону, выказали необыкновенную энергию при освобождении от французского ига, и этот толчок сделался началом нынешнего величия Германии.

Сила характера может проявляться в разных формах: в личной самодеятельности или в стойкости и терпении при перенесении невзгод. Эти различные свойства имеют совершенно противоположное влияние на общественный быт. Личная предприимчивость составляет корень свободы; напротив, терпение лучший залог для утверждения сильной власти. Собственный почин побуждает человека полагаться на самого себя; он образует вместе с тем постоянные связи между людьми, которые соединяют свои силы в общих предприятиях, не дожидаясь чужого приказания; а внутренняя связь общества составляет, как мы видели, условие свободы. При таких стремлениях и привычках, народ нетерпеливо выносит предписания власти, стесняющие личную самодеятельность. Он способен к дисциплине, без которой невозможно никакое совокупное действие; но эта дисциплина должна исходить от него самого. Напротив, народ терпеливый легко подчиняется власти, действует по приказанию и скорее ожидает себе благ от попечения высшего, нежели от собственной инициативы. Руководимый сверху, он может обладать железною стойкостью характера; при трудных обстоятельствах он может выказать необыкновенные силы духа; но та настойчивость в преследовании целей, то умение соединять свои силы для совокупной деятельности в ежедневной жизни, которые составляют необходимое условие образованного общественного быта, а вместе и лучший залог политической свободы, остаются ему чужды. Поэтому, в одинаковых внешних условиях, народы с противоположным характером установляют у себя совершенно различные государственные формы. При однородном населении, рассеянном на большом пространстве, народ предприимчивый образует мелкие союзы, связанные личною деятельностью и свободною волей граждан; общая же власть будет весьма ограничена в своих правах. Здесь возникает союз мелких республик, какой мы и видим в Северной Америке. Напротив, народ терпеливый подчиняется сильной власти, которая сплачивает его в единое государство, и не встречая нигде препятствий, становится неограниченною. Такова Россия. Таким образом, противоположные свойства характера объясняют различную судьбу народов.

Такое же значение имеет преобладание практических способностей или теоретических. Первые составляют условие свободы, последние скорее ведут к подчинению. Практика отправляется от опыта, от многообразия явлений. Общий закон сознается только как вывод из частностей. Вследствие этого, общая власть представляется результатом взаимодействия свободных сил. Практические наклонности ведут и к тому, что народ не любит ломки во имя общих начал; движение происходит путем сделок и уступок. Различные интересы, слаживаясь практически, щадят и уважают друг друга. В обществе водворяется крепкая связь, которая не разрушается внутренней борьбою. Практический смысл рождает и политический смысл, который умеряет крайности и удерживает людей в пределах благоразумия. А так как политика составляет область практической деятельности, то сюда постоянно устремляются высшие силы общества; через это приобретается вековой опыт в государственной жизни. Все эти черты мы находим у англичан. В таком обществе будет менее стройности, более исторических наростов, но зато и более свободы, нежели в тех, которые увлекаются идеальными стремлениями. Последние имеют ввиду общие начала, которым должно подчиняться все частное. Они требуют не частного соглашения явлений, а гармонии целого, установляемой сверху, следовательно, исходящей от государственной власти. Отсюда подчинение общества государству и вера во всемогущество последнего. Избыток идеальных стремлений ведет и к тому, что образованные силы находят более удовлетворения в деятельности умозрительной, нежели в практической, а потому политическая жизнь остается им более или менее чуждой. Такое направление долго господствовало у немцев. Отсюда и некоторая замечаемая у них неповоротливость в жизни. Однако, рано или поздно, идеи стремятся перейти в действительность. У народов впечатлительных, каковы, например, французы, это делается даже очень быстро, и тогда в политической области возгорается борьба во имя начал, гораздо более ожесточенная и упорная, нежели та, которая происходит во имя практических требований. Борьба за идеи возводит все явления к общим принципам, которые выставляются во всей своей непримиримой противоположности. А при таком внутреннем разделении, свобода становится если не совершенно невозможною, то во всяком случае крайне шаткою. Если при этом сами идеи лишены прочного основания в теории и в жизни, если они носят утопический характер, то от этого, кроме разрушения и сильнейшей реакции, ничего нельзя ожидать.

Прочности порядка, на чем бы он ни был основан, на свободе или на власти, в значительной степени содействует постоянство характера, ибо и самая власть тогда только прочна, когда она опирается на духовные силы народа. Напротив, подвижность и впечатлительность характера производят быстрые переходы из одной крайности в другую, а с тем вместе и шаткость всего общественного строя. Живой пример таких колебаний представляет история Франции с конца прошлого столетия. Выгодная сторона этой подвижности состоит в разносторонности жизни, в способности усваивать себе различные начала, а потому и приводить их к высшему соглашению, тогда как постоянство в одном направлении дает народу и государству односторонний характер. Народ, обладающий подвижностью духа, является передовым в общественном развитии; он пролагает новые пути, увлекает и других; он для всех становится примером и поучением. Но все это достигается в ущерб внутреннему миру и общественному благоустройству.

Опираясь на силы народного духа, государство, естественно, должно считаться со свойствами народного характера. Но как исторический деятель, оно само призвано воспитать этот характер, также как оно воспитывает сознание народного единства. Деятельность его должна клониться к тому, чтоб исправить присущие народу недостатки. Государство не исполняет высшей своей задачи, если оно все могущество власти употребляет на усиление того одностороннего направления, к которому и без того склоняется народ. Когда последнему недостает самодеятельности, государство не должно все брать на себя; напротив, здравая политика состоит в том, чтобы поставить народ в такие условия, которые вызывали бы личную энергию и давали ей должный простор. Если общество привыкло к рабскому повиновению, то задача государства состоит в том, чтобы призвать его к живому участию в общественном деле, без чего водворяется неограниченное господство бюрократической рутины и мертвого формализма, которые подрывают сами основы государственной жизни. К этому обыкновенно и прибегают государства после постигающих их бедствий, которыми обличается внутреннее расслабление. Когда бюрократический порядок оказался несостоятельным, правительства взывают к внутренним силам народа, выражающимся в самодеятельности, и если народный дух крепок, такое воззвание ведет к обновлению всего общественного организма. Поучительный пример такого возрождения представила Пруссия после Наполеоновского разгрома. Не менее поучительны реформы, произведенные в России после Крымской войны. Но дальновидная политика не дожидается годины бедствий, чтоб установить такой государственный и общественный строй, который, применяясь к основным чертам народного характера, дает, вместе с тем, надлежащий простор разностороннему его развитию. Если учреждения должны сообразоваться со свойствами народа, то они, в свою очередь, воспитывают народ. К этому мы возвратимся еще не раз.

Глава III. Естественные союзы

Племенная связь, составляющая физиологическую основу государства, коренится в тех естественных союзах, на которых утверждается продолжение человеческого рода и которые составляют первоначальные ячейки всего общественного строя. Эти союзы суть семейство и род.

Семейство есть союз, вытекающий из самой природы человека, а потому существующий во все времена, при всех общественных условиях. Основание его чисто физиологическое: сожительство полов с целью деторождения. Но над этою физиологическою связью воздвигается целый духовный мир, который делает семью единичным центром всего человеческого существования. Здесь человек воспитывается и умственно и нравственно; здесь рождаются первые его привязанности и получаются те начальные впечатления, которые кладут неизгладимую печать на всю его жизнь. Здесь он и в зрелых летах находит удовлетворение самых чистых своих стремлений и развитие всех сторон своего духовного естества. Семья составляет цель, для которой он работает и приобретает; в ней сосредоточиваются его радости и горе; она дает ему утешение в скорби и покой в старости; наконец, она продолжается для него и за пределами гроба, возбуждая в нем сердечное участие к судьбе его потомства. Можно сказать, что счастливая семейная жизнь - лучшее, что есть на земле. И это лучшее доступно всем, богатым и бедным, знатным и темным, последним, может быть, даже в большей степени, нежели первым, ибо в темной среде менее соблазнов и более внутренней жизни.

Понятно поэтому, какое громадное влияние имеет семейный союз на весь общественный и государственный быт. От крепости первого зависит и крепость последнего. Двоякое отношение, из которого слагается семейный союз, отношение мужа и жены и отношение родителей и детей, имеют каждое свой характер и свое общественное значение.

Как физиологическое отношение полов составляет основу, на которой воздвигается целый нравственный мир, так из противоположности их физических свойств рождается противоположность духовного естества. В одном поле преобладает восприимчивость, в другом - самодеятельность, в одном чувство, в другом - воля, в одном сила, в другом - нежность. Конечно, бывают женщины с мужскими качествами и мужчины с женскими свойствами; но это составляет извращение истинной их природы. Отсюда и различное призвание полов. Назначение женщины сосредоточивается главным образом в семье, где преобладает чувство, призвание мужчины - быть деятелем в области государства, где требуется воля. Поэтому, присвоение женщинам политических прав, наравне с мужчинами, есть извращение нормального порядка. Женщина не создана для борьбы и для битв, а они требуются на гражданском поприще, так же как и на войне. Чем более в особенности развивается демократия, тем больше борьба влечет за собою огрубение нравов, идущее вразрез с женскою натурой. Никто не мешает женщинам быть журналистами; однако они на этом поприще мало подвизаются. С другой стороны, исход борьбы требует сделок, соглашений и уступок, а к этому женщины всего менее склонны. Они, вообще, более нетерпимы и более способны к увлечениям, нежели мужчины, качества, которые в политике всего вреднее. Наконец, по всему складу их ума и характера, частные соображения у них преобладают над общими; они руководствуются более чувством, нежели холодным рассудком, более личными отношениями, нежели отвлеченными понятиями, а в политической жизни нужно именно обратное. Только непонимание особенностей природы каждого пола ведет к подведению обоих к одному уровню. Осмеянные еще Аристофаном, современные политические стремления женщин служат признаком хаотического состояния умов.

Тем не менее, женщина и в политической сфере играет значительную роль. Но эта роль частная, а не публичная. Семейные и общественные влияния, даже не подкрепленные правами, отражаются на государственной области. Нельзя, однако, сказать, что эти влияния всегда благотворны. Известно, какую печальную роль играли парижские салоны в истории Франции. В них разжигались политические страсти; они служили школой нетерпимости. Но против этого зла всякие государственные меры бессильны. Общественные явления управляются не законами, а нравами.

Еще более широкое поприще открывается женщине в собственно общественной сфере. Здесь есть громадная отрасль, где требуется проявление женского чувства и самоотвержения. Эта отрасль есть благотворительность. Именно женщина своею деятельною любовью призвана врачевать и частные скорби и общественные язвы, и эти проявления несравненно выше и святее, нежели все, что она может совершить в политической области. В этом отношении социальный вопрос есть женский вопрос. Оба могут получить удовлетворительное разрешение, только когда будет понята их взаимная связь. Вообще, в гражданской области женщине открыто всякое поприще, на котором она может приложить свойственный ей труд. Здесь права, истекающие из свободы, для всех одинаковы. Ограничения могут иметь ввиду только защиту слабых от притеснений. Этим руководствуется законодательная регламентация работы женщин и детей на фабриках.

Но главное призвание женщины все-таки в семье. Ей принадлежит уход за рожденными ею детьми и начальное их воспитание. Она является хозяйкой дома, нравственным центром семейной жизни, хранительницею семейной святыни, представительницей домашнего очага. Поэтому нарушение семейных обязанностей со стороны женщины считается несравненно высшим преступлением, нежели со стороны мужчины, который представляет семью главным образом в ее отношениях к внешнему миру. Он заботится о внешнем хозяйстве, о приобретении средств; он ограждает семью от опасностей и является представителем ее перед обществом. Поэтому, в глазах закона, мужчина есть глава семьи, тогда как женщина остается ее нравственным центром, оживляющим ее духом. Ему принадлежит юридическая власть, а ей нравственное влияние, которое именно в частной жизни несравненно сильнее всякого юридического главенства.

Однако и в семейной области права подвластных требуют ограждения. Власть главы семейства может быть употреблена во зло, что нередко и бывает. В таком случае юридический закон является на помощь и дает защиту притесненным. Отсюда юридическое определение семейных прав и обязанностей. Оно далеко не исчерпывает содержания семейной жизни. Нравственный элемент является в ней все-таки преобладающим; но там, где он нарушается, право вступает со своими требованиями и останавливает злоупотребление силы.

Признание семейных прав женщины установляется по мере того, как развивается самое признание человеческой личности. Там, где последняя считается за ничто, женщина является рабыней. Таково ее положение в тех странах, где господствует многоженство. Женщина рассматривается здесь не как подруга, а как средство для удовлетворения потребностей мужчины. Власть мужа становится деспотическою. В сущности, здесь настоящая семья исчезает. Мужчина является не главою гражданского союза, а рабовладельцем. Этот взгляд из частной жизни переносится и на государство. Страны, где господствует многоженство, управляются деспотическою властью, и чем более развито первое, тем неограниченнее последняя. Тут нет понятия о человеческом достоинстве, униженном в женщине, нет понятия о законном повиновении, а потому нет и свободы.

Таково, вообще, положение женщин на Востоке. Напротив, у европейских народов, носящих в себе сознание свободы, искони признавалось единобрачие. Мы находим его у греков, у римлян, у древних германцев, у славян. Христианство признало его ненарушимым основанием семейного быта и тем утвердило семейный союз на чисто нравственных основах.

Однако и при единобрачии положение женщины может быть более или менее подчиненное. В допетровской России они заключались в теремах; в Древней Греции они первоначально также не выходили из гинецеев. У римлян они не принимали участия в общественной жизни. Высшая похвала римской матроне состояла в том, что она сидела дома и пряла шерсть: domum mansit, lanam fecit. У новых народов, напротив, они пользуются полною свободой, и это имеет громадное влияние не только на семейный, но и на общественный быт. Участие женщин в общественной жизни вносит в нее мягкость нравов и изящество отношений; оно вносит и некоторый элемент подвижности, способствующий движению вперед. Общества, в которые не допускаются женщины, отличаются вообще суровостью нравов и чуждаются прогресса. Таковы были римляне и русские до Петра. Поэтому первым делом великого преобразователя было допущение женщин в ассамблеи. У греков общественная жизнь получила новый характер, когда в ней появились гетеры. Однако это имеет и свою оборотную сторону. Если женщина в семье, как хранительница домашних привязанностей и семейного очага, является преимущественно элементом консервативным, то в водовороте общественной жизни, при ее впечатлительности, развиваются подвижные стороны ее характера: суетность, тщеславие, увлечение модным направлением. Общественная свобода женщин значительно расслабляет семейные связи. Древние народы, которых внутренний строй сложился преимущественно на нравах, не в силах были это выдержать. Появление женщин на общественном поприще действовало на них разрушительно. Новые народы и в этом отношении, как во многих других, проявляют более внутренней крепости. Возникши из средневекового быта, который весь строился на личном начале, они выносят более личной свободы, нежели древние. Они осилили в себе раздвоение, проистекающее из развития личных стремлений. С другой стороны, христианство, поставляя над человеком высший нравственный закон, указывая ему идеал совершенства, сдерживает эти стремления несравненно сильнейшею уздою, нежели могли делать это языческие религии. Поэтому здесь распущенность нравов не порождает тех безобразных явлений и той полной разнузданности страстей, как, например, в Римской Империи. Тем не менее, и у новых народов расслабление семейных связей ведет к глубокой порче общественного организма, которая отражается и на государственном строе.

Крепость семейной связи составляет существенную основу государственного порядка. На первоначальных ступенях общества, при господстве кровных союзов, семейная власть даже заменяет собою государственную. Последняя, развиваясь, опирается на эту естественную основу. Мы видели, что древние государства строились по типу патриархальных союзов. Поэтому здесь глава семейства получал значение политическое; он облекался почти неограниченными правами над домочадцами. Такова была у римлян власть мужа. Но это была все-таки власть гражданская, а не деспотическая. Она сдерживалась строгими нравами и религиозным законом, которые облекали высоким уважением римскую матрону. С дальнейшим развитием государственной жизни семейная власть теряет свой политический характер; но как хранительница семейного союза, она всегда удерживает свое существенное значение. В семье, как первоначальной общественной ячейке, воспитываются нравы и понятия общества. Здесь развиваются уважение к власти, привычка к известной дисциплине, свойства, без которых гражданский порядок немыслим. Они необходимы не только для утверждения власти, но, может быть, еще более для свободы. Только умение себя сдерживать и ладить с другими, подчиняясь общему порядку, рождает возможность совокупного действия и установляет ту внутреннюю связь общества, которая, как мы видели, составляет первое условие свободы. Напротив, распущенность нравов разрушает эту связь и вызывает потребность внешней, сдерживающей власти, заменяющей недостаток внутренней дисциплины. В особенности сохранение крепкой семейной связи важно для аристократии, которая вся держится преданиями и наследственностью. Семейная власть давала нравственную силу римским патрициям. Напротив, при распущенности нравов аристократия теряет всякую устойчивость и становится неспособною управлять государством. Пример представляет французское дворянство, а также и польское.

Но не смотря на то, что крепость семьи имеет весьма существенное значение для государства, последнее в этой области имеет мало влияния. Юридический строй семейства играет в нем ничтожную роль в сравнении с элементом нравственным. Можно учредить какую угодно семейную власть, действительные отношения окончательно установляются нравами, а нравы не поддаются принудительным определениям. Поэтому в семейном союзе несравненно важнейшую роль играет церковь с ее нравственным авторитетом. Особенно сильно ее влияние на женщин, более поддающихся религиозному чувству. На этом основании само государство, для утверждения семейного союза, прибегает к церковному освящению. Брачный союз установляется силою религиозного таинства. Такое учреждение существовало издревле и у языческих народов и у христианских. Общность его свидетельствует о том, что оно коренится глубоко в духовных потребностях человеческой природы.

Однако с раздроблением религиозных верований и с ослаблением религиозного чувства, тут оказываются затруднения. Религия есть дело совести, а от совести нельзя требовать совершения таинства, в которое человек не верит. С другой стороны, освящая брак, церковь установляет и те условия, при которых она считает брак законным и действительным. У различных церквей эти условия могут быть разные. При смешанных браках из этого опять возникают столкновения, которые не только нарушают права совести и разрушают мир семейного союза, но подвергают сомнению само его существование. Между тем брак есть, несомненно, установление гражданское, ибо семейство есть гражданский союз, которого члены состоят между собою в юридических отношениях и облечены известными правами и обязанностями. Установление же юридических отношений не есть дело церкви, а государства. Отсюда учреждение гражданского брака, независимого от церковного. Принципиальное отрицание законности подобного брака, какое слышится иногда со стороны католического духовенства, не имеет ни малейшего основания. В нем выражается только стремление церкви подчинить себе гражданскую область, на что она не имеет никакого права. Конечно, государство может с церковным освящением связать гражданские последствия; но по существу дела, только гражданский закон установляет юридические отношения, только от него они получают свою силу. Гражданский брак выражает это лежащее в природе вещей различие союзов.

Но установляя гражданский брак, государство должно соображаться и с церковными правилами. Иначе опять могут произойти столкновения. Совесть смущается, если гражданский закон признает правомерным то, что отвергается религиозным законом. Чем более государство дорожит крепостью семейной связи, тем более оно должно щадить эти сомнения совести, нарушающие внутренний мир семьи, тем осторожнее оно должно быть в своих определениях. В особенности затруднения возникают по отношению к церквам, которые по преданию стремятся к владычеству в гражданской области. Таков католицизм. Вопросы о введении гражданского брака, о степенях родства, о смешанных браках, составляли и доселе составляют предмет бесчисленных пререканий, переговоров и соглашений в католических странах. То, что признано в одном государстве, отвергается в другом. Твердых оснований для соглашения еще не достигнуто.

Такая же осторожность требуется и в вопросе о расторжении брака. Различные церкви держатся в этом отношении различных правил, и юридический закон принужден с ними сообразоваться. Для государства этот вопрос имеет значение опять же в отношении к крепости семейной связи, которая разрушается при легком расторжении брака. Государство не может смотреть на брак как на договор, который заключается и расторгается по воле сторон. Это - договор, заключаемый на всю жизнь, ввиду блага не только родителей, но и рожденных от них детей. Как скоро явились последние, так родители не вправе уже произвольно располагать собою. Человек, который произвел на свет другого, связан его существованием; он обязан всегда иметь ввиду его благо. А это благо требует сохранения семейной связи. Самая беспорядочная семейная жизнь лучше полного разрушения святыни, разрывающего детские привязанности, перепутывающего все нравственные понятия и установляющего совершенно неестественные отношения к посторонним лицам. Каковы бы ни были взаимные отношения родителей ни отец не вправе лишить детей матери, ни мать не праве лишить их отца. Только крайность может оправдать расторжение брака там, где есть дети. В этих взглядах государству легко сходиться с церковью, которая также строго смотрит на брак. Соглашение тут тем необходимее, что этот вопрос близко затрагивает совесть и его нельзя решать односторонним актом государственной власти. Требуется согласие союза, господствующего над совестью граждан.

Это приводит нас к отношению родителей и детей, которое составляет вторую существенную сторону семейного союза. Для государства эта сторона даже важнее первой, ибо на ней основана преемственность поколений, которою держится само государство как единое непрерывное целое. С этой точки зрения, семья составляет первообраз государственного союза. В ней необходимость власти и подчинения вытекает из естественного положения сторон: это - отношение, которое установляется самою природой. Даже по достижении совершеннолетия, когда человек становится на собственные ноги, остается нравственный авторитет, основанный на естественном чувстве и на благодарности за все полученные дары, за жизнь, за заботы, за воспитание. А уважение к нравственному авторитету составляет один из важнейших элементов во всякой общественной жизни, носящей в себе нравственные начала.

Но и здесь государство большею частью оказывается бессильным. Юридический закон дает только внешнюю форму; существенно наполняющее эту форму нравственное содержание. Официально, отцовская власть может признаваться в самых широких размерах, а дети могут быть совершенно избалованные. Все дело в том, как эта власть прилагается. Самая строгость может иметь совершенно обратное действие. Если она не поддерживается нравственным авторитетом, если дети не видят в ней выражения высшего нравственного порядка, которому они по совести обязаны подчиняться, она, вместо привычки к повиновению, порождает только внутреннее негодование, и это отражается на всей последующей жизни. Возмущаясь против семейной власти, не признавая в отце нравственного руководителя, дети точно так же относятся и к общественному быту. Молодое поколение порывает всякую связь с предшествующим; оно считает себя гораздо выше отцов и чувствует в себе призвание изменить весь существующий порядок, установив его на новых началах. Вместо того, чтобы следовать преемственному развитию жизни, оно становится революционным. Подобные явления происходили у нас на глазах.

С другой стороны, домашняя свобода далеко не всегда рождает привычку к свободе политической. Последняя немыслима без строгого подчинения закону, а где это подчинение не развилось с ранних лет, там, вместо свободы, является распущенность, которая, делает человека совершенно неспособным в политической жизни. Домашняя свобода, не сдержанная нравственным авторитетом, есть свобода влечений, привычка исполнять всякие прихоти, а политическая свобода требует, напротив, постоянного самоограничения, неослабного действия воли, воздерживающей личные стремления и направляющей их к общему благу. Отсюда истекают требования от домашнего воспитания, к которым мы возвратимся ниже.

При всем своем высоком значении для человека и для общества, семья есть союз преходящий. Со смертью родителей она распадается; дети становятся самостоятельными и сами основывают свои семейства. Но отношения естественного родства через это не исчезают; они образуют связь между людьми, происшедшими от одного корня. Семейство, разрастаясь, переходит в род. Эти две различные формы кровного союза не следует смешивать. Обозначение их одним именем (например la famille) нередко ведет к значительной путанице понятий*(19)

Родовой союз проходит в своем историческом развитии через различные фазы. Наибольшее значение он имеет на низших ступенях, при господстве кровных отношений. Первобытные мелкие племена живут родами. Каждый род составляет обособленную единицу, которая управляется сама собой и не подчиняется общей власти. Этот быт характеризуется существованием родовой мести. Мы находим его у многих народов. Таково было состояние славян в IX веке: "живяху кождо с своим родом и на своих местех, владеюще кождо родом своим". Такие родовые единицы представляли до недавнего времени и шотландские кланы. Можно найти их и в настоящее время у диких народов. Высшую ступень составляет подчинение родов племенному единству. Так живут многие кочевые племена. Племя разделяется на колена, колена - на роды. Везде властвуют старшие. Когда племя делается оседлым и организуется в государство, это устройство сохраняется. Роды составляют постоянные единицы, из которых слагается государство. Если они селятся отдельно, они образуют общины, более или менее тесно связанные между собой. Правление лежит в руках родовых старшин. Около рода, под властью старшины, группируются клиенты и рабы, принадлежащие к подчиненным племенам. Отсюда развивается аристократия старейшин, которая является преобладающею силой в государстве.

Такое устройство мы встречаем у греков, у римлян, у мадьяр. Опираясь на естественные связи и вековые обычаи, оно имеет необыкновенную прочность и представляет значительные преграды развитию центральной власти, а вместе уравнению классов и всяким политическим нововведениям. Однако развитие личности неизбежно ведет к ослаблению этих первобытных отношений. Со своей стороны государственная власть, имея ввиду интересы масс, стремится к разрушению родового порядка и к замене его разделением народа на классы и по месту жительства. Так, в Риме, Сервий Туллий, рядом с собранием по куриям, которое основано было на родовом устройстве, установил собрание по центуриям, с разделением народа на имущественные классы. Впоследствии, с развитием демократии, явились и собрания по трибам, то есть, по месту жительства, где уже совершенно устранялось родовое начало. В Афинах Клисфен, в видах упрочнения демократии, произвел совершенно новое деление народонаселения. Прежде афинский народ, на основании племенного устройства, разделялся на четыре филы; каждая фила, в свою очередь, делилась на три фратрии; каждая фратрия заключала в себе тридцать родов. Это деление имело отчасти и географический характер, ибо первоначально колена и роды селились особо. Клисфен сделал совершенно новое географическое разделение, которое разрушало прежнюю связь, опиравшуюся на кровное родство, и заменяло ее связью по месту жительства. Вместо четырех фил учреждены были десять; каждая из них разделялась на пять навкрарий, а каждая навкрария - на десять дем. Этою реформою родовой аристократии нанесен был смертельный удар. Точно также в Венгрии Стефан Великий подорвал владычество аристократии, заменив родовое деление географическим.

Но потеряв прежнее значение в политическом строе, родовое начало сохранилось в области гражданской, а через нее оно удержало свое влияние и на государство. И тут оно явилось поддержкою аристократического элемента. Преемственность богатства и общественного положения повела к противоположению богатых и знатных родов темной массе. С переходом к сословному порядку эта противоположность получает юридическую организацию. Разложение государства, которое в средние века доходит до полного уничтожения политической связи, выдвигает частные общественные силы. Общество распадается на мелкие союзы, которые группируются около частных интересов. Среди этих частных сил получает значение и род, как естественная единица. Вследствие этого установляется родовая собственность, признается родовое старшинство. Сама общественная власть, управляясь началами частного права, становится собственностью правящего рода. Чем ниже стоит общественный быт, чем ближе он к первобытному порядку, чем меньше в нем развиты общие интересы, тем большее значение имеют в нем эти физиологические отношения. Родовыми счетами определяется устройство общественного союза; от них зависит его единство или распадение; ими определяется положение человека в обществе и его отношения к другим. Таков был характер всей русской истории в средние века, до возникновения Московского государства. И в этом порядке признание родового старшинства дает обществу аристократический строй. Правящим классом являются аристократические роды. Таковы были западные феодалы, таково же было и древнерусское боярство с его местническими счетами. Отсюда та борьба, которую вели против них и западные и русские государи. С переходом сословного строя в общегражданский общественное значение рода видоизменяется, но не исчезает. Здесь определяющим началом гражданского быта является свободное лицо с его стремлениями и интересами; но и свободные люди остаются связанными своими естественными отношениями. Семейство продолжает быть основанием всего общественного быта и проистекающая из него кровная связь между следующими друг за другом поколениями и расходящимися ветвями сохраняется как неустранимый факт; из них то и образуется род. Само государство зиждется на этом начале. То постоянное юридическое единство, которое составляет его сущность и которое делает из народа одно непрерывное целое, продолжающееся в течение веков, основано на естественной связи рождающихся друг от друга поколений, то есть, на родовом начале. Одна духовная связь не образует государства: народ может заимствовать от другого свое образование, свою религию, свои учреждения, и все-таки из этого не выходит государства. Надобно, чтобы юридическое единство покоилось на физиологической преемственности поколений. К этой связи могут примыкать и посторонние элементы; государства могут соединяться и разделяться по воле людей; но в основании лежит родовое начало. Государство не может от него отрешиться, не отрицая собственных основ.

Отсюда неизбежное присутствие во всяком обществе аристократического элемента. Древность рода, его заслуги, сохраняющееся в ряде поколений материальное обеспечение, которым ограждается его независимость, вселяют к нему уважение и дают ему особое положение в общественной жизни. Это - явление мировое; оно идет через все формы гражданского быта. Но, конечно, для поддержания этого уважения необходимо, чтобы с физиологическою связью соединялась и преемственность духовных благ. Присущий всякому обществу аристократический элемент тогда только может образовать настоящую аристократию, когда он является носителем высшего образования, независимости духа и тех политических преданий, которые делают его способным занимать первенствующее место в государстве. Иначе аристократия обречена на падение. В Политике мы подробнее об этом будем говорить.

Но не в одном только аристократическом сословии, а также в городском состоянии и в сельском родовое начало играет существенную роль. Торговые дома, идущие через целый ряд поколений, крестьянская собственность, передающаяся из рода в род, все это составляет прочные центры общественной жизни; это - центральные силы, около которых группируются другие. А из этой естественной группировки образуются те общественные связи, которые дают крепость всему государственному телу. Они составляют нравственную опору всякой разумной власти и всякого законного порядка. Они же составляют необходимое условие свободы. Мы видели, что чем меньше в обществе внутренней связи, тем необходимее установление независимой от него власти. А прочные общественные связи образуются около вырабатывающихся жизнью прочных общественных центров. Независимые и обеспеченные общественные положения составляют поэтому первую и необходимую опору политической свободы. К этому основному закону государственной жизни мы возвратимся еще не раз.

Отсюда то явление, что политическая свобода всего ранее и прочнее развивается именно там, где либеральное движение примыкает к родовой аристократии. Сочетая в себе предания и независимость, аристократия, достойная этого имени, одинаково стоит за уважение к закону и за сохранение свободы. Она из своей среды выделяет людей, которые становятся во главе народа и образуют связь между массами и высшим сословием. Таковы были Валерии и Горации в Риме; таковы же виги в Англии. Отсюда устойчивость движения при самом широком развитии свободы.

Но не в одной политической области родовое начало играет существенную роль. Оно в еще большей степени проявляется в области гражданских отношений. На нем основаны законы о наследстве, которые имеют неизмеримое значение для всего общественного и государственного быта.

Начало наследственности вытекает из самого существа естественных союзов, которые основаны на том, что одни поколения сменяют другие, заступая их место и вступая во все их права. Поэтому семейное состояние, по естественному закону, переходит к детям, а за недостатком детей к родственникам. Когда род образует цельную единицу, он считается собственником совокупного имущества, которое распределяется по известным правилам между семьями и непрерывно переходит от поколения к поколению. Когда же эта связь слабеет вследствие развития личного начала и общественных отношений, семейство становится преобладающим союзом, а род является только его восполнением. Поэтому наследственное право определяется прежде всего семейным началом; только там, где последнее прекращается, выступают права родственников, по степеням родства. Однако и тут понятие о родовых имуществах не исчезает; оно остается в виде тех или других ограничений в передаче имущества.

К этим физиологическим отношениям присоединяется и другое начало: право человека распоряжаться своим имуществом после смерти. На этом основано завещание. Это право, существующее везде, где признаются права человеческой личности, не может быть у нее отнято без оскорбления нравственного достоинства человека и духовного его естества. Мнение, будто человек имеет право распоряжаться своим имуществом только при жизни, а не после смерти, когда воля его перестала существовать, основано на полном непонимании духовной природы лица. Человек потому и есть человек, что цели его не ограничиваются, как у животных, настоящим днем или ближайшими потребностями, а идут на будущее, далеко за пределы его земного существования. И воля его тем более требует себе уважения, чем менее она определяется мимолетными влечениями страстей или впечатлениями окружающей среды. Поэтому завещание, выражающее волю человека для того времени, когда ему на земле ничего уже не нужно, всегда считалось актом священным. Не государство установляет это право; определяя законные формы завещания, государство признает только то, что лежит в природе человека, как духовного существа.

Положительное право имеет и другую, высшую задачу: определить отношение выражающегося в завещании личного начала к правам, вытекающим из природы естественных союзов. В наследственной передаче имущества, как и во всякой другой, есть две стороны: передающая и получающая. Если умирающий имеет право распорядиться своим имуществом, то, со своей стороны, дети, даже помимо завещания, в силу семейного начала, имеют право на имущество умершего отца, а родственники, в силу родового начала, на имущество родича. На первом основано наследование по завещанию, на втором - наследование по закону. Отношение этих двух, ограничивающих друг друга начал может быть весьма разнообразное. От положительного закона зависит установление тех или других норм.

Но определяя отношение прав детей и родственников к воле завещателя, государство не вправе само становиться на место родственников и присваивать себе большую или меньшую часть наследственного имущества. Те, которые видят в наследственном праве только произвольное установление власти, вводимое по соображениям общественной пользы или даже просто по предрассудку, признают за государством право, по своему усмотрению, ограничивать и даже вовсе отменять наследственную передачу имущества. Бентам предлагал ограничить наследование по закону в боковых линиях братьями и сестрами, а право завещания - половиною имущества. Милль, признавая, что из права собственности вытекает право завещания, но отнюдь не наследование по закону, предлагал ограничить последнее передачею детям только части отцовского имущества, достаточного для их содержания, а остальное обращать на общественную пользу. Само право завещания он считал нужным ограничить известными пределами, признаваясь, однако, что на деле исполнить это очень трудно. Социалисты, которые отрицают само право собственности, конечно, идут еще далее. Сен-симонисты на уничтожении наследства строили свой фантастический общественный порядок. Лассаль видел в наследстве только историческую категорию, которая должна исчезнуть с дальнейшим развитием жизни, ведущим, по его мнению, к полному поглощению частного общим.

Эта последняя, крайняя точка зрения является не более как плодом односторонней диалектики, которая в прочных созданиях действительности видит лишь мимолетные явления, улетучивающиеся в общем процессе. Пока существуют люди, как физические единицы, пока поколения происходят друг от друга в силу физиологических отношений, одним словом, пока есть свободное лицо и семья, до тех пор личная собственность и наследственное право будут составлять незыблемую основу человеческих обществ. Все мечтания утопистов разбиваются о силу вещей, вытекающую не только из физического существования человека, но еще более из тех нравственных начал, которые лежат в природе человеческой личности и самых святых ее привязанностей. Отрицая наследство, государство отрицает собственные свои основы, ибо оно само зиждется на преемственности поколений и на наследственной передаче материального и духовного достояния одного поколения другому. Эта общая преемственность вся держится на частной, ибо не государство, а физические лица рождают детей. В семействе лежит корень всех наследственных отношений, а потому, отрицая их в частной сфере, государство разрушает собственный фундамент; оно становится зданием, висящим в воздухе. Таковым оно и является в мечтах социалистов.

Государство не вправе не только отменить наследство, но и ограничить его в свою пользу, ибо оно не вправе присваивать себе то, что ему не принадлежит. Такое притязание противоречит и юридическим и нравственным требованиям. Как государство не рождает детей, так оно не накопляет и семейного достояния, а потому не имеет на него никакого права. В качестве представителя правосудия, оно обязано оберегать это достояние от стороннего расхищения, а не участвовать в расхищении. Присвоение наследственного имущества государством есть ничем не оправданная конфискация, то есть, чистое и голое грабительство. Только когда нет наследников, государство может обратить в общественную пользу выморочное имущество, как никому не принадлежащую вещь; но и тут большее притязание могут иметь на него те мелкие корпоративные союзы, к которым принадлежит человек. Как же скоро есть родственники, хотя бы самые отдаленные, так наследие умершего принадлежит им, и никому другому. Этим началом, которое признается всеми законодательствами в мире, утверждается основное юридическое правило, что наследство есть учреждение частного права, а не публичного, и притом связанное с естественным происхождением людей. Отрицать это можно только при полной путанице понятий; видеть же в наследстве только историческую категорию значит совершенно не понимать самых коренных оснований человеческого общежития.

Поэтому нельзя признать правильными и налоги на наследство, в особенности прогрессивные. В Общем Государственном Праве было изложено истинное существо государственных налогов. Оно состоит в праве государства требовать от граждан соразмерного с их доходами участия в общих расходах. Небольшой налог на наследство может рассматриваться как вознаграждение государства за юридическое охранение имущества при его переходе, что, как мы видели, может быть допущено. Но как скоро налог на наследство достигает тех пределов, где он становится тяжел для небольших состояний, так он теряет характер справедливости. В крупных размерах, особенно в прогрессивной форме, это ничто иное как замаскированная конфискация. Предлагающие эту меру, например Бентам, прямо признают, что этим имеется ввиду уравнение состояний. Но уравнение состояний путем грабежа есть нечто такое, что совершенно противоречит существу и требованиям государства, как представителя правды на земле.

Регулируя путем закона наследственный переход имущества, государство может, однако, иметь ввиду и общественную пользу; но оно делает это не присвоением себе чужого достояния, а установлением тех норм, которыми определяется раздел имущества между наследниками. Это имеет громадное значение для всего общественного быта. Переход нераздельного имения к старшему в роде ведет к сосредоточению богатства в немногих руках и к утверждению аристократического строя; напротив, равный раздел между детьми способствует дроблению имуществ, а с тем вместе ведет к развитию демократии. Ничто так не содействовало упрочению во Франции гражданских результатов первой революции, как установленный Гражданским Кодексом равный раздел наследства. Важное значение имеет при этом больший или меньший простор, который предоставляется воле завещателя. В Англии, существовавшее веками право первородства ныне отменено, ибо, при полной свободе завещаний, оно сделалось излишним. Всякий завещатель установляет для своего имения субституцию, определяющую переход его на несколько поколений, а когда она прекращается, новое поколение возобновляет ее на тех же основаниях. Так согласуется воля завещателя с правами нарождающихся поколений. На европейском континенте, к свободе завещания взывают защитники аристократического строя, и в этом требовании бесспорно заключается значительная доля истины.

Это явствует из того, что при определении норм наследственного права государство должно принять в соображение не только права наследников, но и права передающего наследство. Со стороны первых, чистое начало справедливости заключается в равном разделе имущества; но со стороны отца семейства, рядом с этим, является естественное желание устроить и упрочить свое семейное гнездо, по крайней мере, на несколько поколений. Сохранение в роде домашнего очага имеет глубокие корни в человеческой природе. Оно связано с самыми священными чувствами человека, с семейными преданиями, с воспоминаниями детства, с уважением к могилам отцов, с привязанностью к родному гнезду, одним словом, с тем, что всего дороже человеку и что составляет нравственную жизнь семьи. Отец семейства, вполне сознающий свои нравственные обязанности, основывает и устраивает свой дом не для своего только мимолетного удовольствия и даже не для удобств ближайшего наследника, а в надежде, что на многие поколения здесь установится нравственный центр семейной жизни и сохранится живая память о нем и о всех ему близких. Высокое значение семьи и семейных преданий для всего общественного и государственного быта, те глубокие нравственные связи, которые установляются ими между людьми, должны побуждать законодательство поддерживать подобного рода учреждения. Только преувеличенный демократический индивидуализм или потребности борьбы с устаревшим порядком могут отвергать их безусловно. Невыгодная их сторона состоит в том, что в них один из наследников получает большее или меньшее преимущество перед другими. Это жертва, которая приносится непрерывности семейной связи и сохранению из рода в род семейных преданий. Задача и тут состоит не в том, чтобы устранить одно начало во имя другого, а в том, чтобы сочетать их, примиряя сохранение семейного достояния с правами наследников. Но это сочетание не может быть произведено положительным законом, который не в состоянии уловить бесконечное разнообразие жизненных обстоятельств. Решающий голос в этом деле может иметь только любовь отца семейства, который, устраивая свой дом, заботится и о судьбе своих потомков. Законодатель же не должен запирать двери этим естественным и глубоким человеческим стремлениям, которые связаны с тем, что есть лучшего в жизни, и уносят цели человека далеко за пределы его мимолетного земного существования*(20)

Окончательно все тут зависит от нравов, ибо воля завещателя определяется господствующими нравами. В Риме, эта воля была безгранична; отцу семейства предоставлялось право распоряжаться своим наследием по усмотрению. Uti legassit, ita jus esto. Но в течение веков этим правом пользовались для блага семьи. Только при разложении старинных нравов потребовались законодательные ограничения. В Северной Америке, та же свобода завещаний, которая в Англии ведет к установлению субституций, способствует, напротив, равному разделу имуществ. Сам закон бессилен против господствующих нравов. Замечательный пример в этом отношении представляет закон о маиоратах, изданный Петром Великим для русского дворянства. После немногих лет он был отменен, потому что коренным образом противоречил воззрениям и обычаям высшего сословия. В частной сфере, менее нежели где-либо, государство является всесильным. Если оноидет наперекор господствующим понятиям, оно натыкается на непреодолимые затруднения и окончательно подрывает собственные основы. В новом государстве в особенности, коренное различие этих двух областей, политической и гражданской, должно быть основным началом всякой здравой политики. Тут есть широкое поле для свободного взаимодействия, но неуместно насильственное вторжение одной сферы в другую.

Наследственное право, установляющее переход имущества от одного поколения к другому, связано со всем экономическим бытом. Оно приводит нас к рассмотрению последнего.

Глава I. Начало экономической деятельности

Деятельность человека в экономической области состоит в покорении природы и обращении ее сил и произведений на удовлетворение человеческих потребностей. Для этого необходимо: 1) усвоение сил и произведений природы, с целью обращения их на пользу человека; 2) такое преобразование этих сил и произведений, которое делало бы их полезными для людей. Первое составляет необходимое условие всякой экономической деятельности, второе составляет содержание этой деятельности.

Все, что служит целям человека, составляет для него известный интерес. Подчинение себе предметов материального мира есть интерес материальный. Поэтому руководящее начало экономической деятельности есть материальный интерес. Усвоенные и преобразованные им вещи человек может затем обратить на всякие цели, как материальные, так и духовные; он может употреблять их на себя и на других, пользоваться ими хорошо или дурно. Но первое дело состоит в том, чтобы усвоить себе вещи и преобразовать их так, чтобы они могли быть полезными человеку. В этом именно состоит экономическая деятельность. И в этом нет ничего предосудительного, ибо человек есть физическое существо, призванное действовать в материальном мире и пользоваться ими для своих потребностей; иначе он не мог бы существовать. Покорение природы составляет требование самого духовного его естества. Дух возвышается над материальным миром именно тем, что он ставит его в служебное к себе отношение. Это составляет призвание человечества на земле. Предосудительною эта деятельность становится лишь тогда, когда из-за нее забываются высшие, духовные интересы, когда из служебной она делается первенствующею. Но исправление этого недостатка не есть дело экономической деятельности, которая, покоряя природу, исполняет свое назначение. Это составляет задачу высших духовных сил, религии, науки, искусства, нравственности. Преобладание в обществе материальных интересов оказывается тогда, когда эти высшие силы глохнут; но поднять их опять же не дело экономической деятельности, которая имеет значение служебное. Она ограничивается доставлением средств, предоставляя духовным силам руководить человека в употреблении этих средств. Покорение природы составляет только одну сторону человеческой жизни, ту, которая обращена на материальный мир. Другая, высшая сторона остается вне принадлежащей ей области.

Исследование именно этой стороны человеческой деятельности составляет предмет экономической науки. Наблюдая явления и сводя их к общим началам, она старается определить те законы, которыми управляется эта деятельность. Но для достижения этой цели необходимо выделить посторонние элементы, которые в действительной жизни видоизменяют чисто экономические начала и отношения, также как физик, исследующий законы падения тел, устраняет все посторонние условия. По закону тяготения, все тела падают с одинаковой скоростью, но сопротивление воздуха делает то, что в действительности эта скорость весьма различна. По закону тяготения, тела падают вертикально к центру земли, но посторонние условия, например движение ветра, относят тела в сторону на более или менее значительное расстояние. Те же приемы употребляют и экономисты в исследовании экономических отношений. Они определяют те законы, которыми управляется свободное действие экономических сил; они исследуют и те преграды, которые поставляются этому действию принудительными человеческими установлениями; но им нет дела до внутренних побуждений человека, до того употребления, которое он делает из приобретенных им средств. Выводя законы, которыми установляются цены произведений, и условия, которые делают производство выгодным или невыгодным, они оставляют совершенно в стороне вопрос о том, работает ли добродетельный человек или порочный, имеет ли он ввиду личную корысть или нравственные цели. Все это они предоставляют моралистам. Отец классической политической экономии Адам Смит, исследовав законы народного богатства, рядом с этим выработал и теорию нравственных чувств. Он понимал, что это две разные области, которые следует строго различать.

Между тем новейшие представители экономической науки, особенно в Германии, снова стремятся к смешению этих областей. Они в исследование экономических отношений вводят нравственные начала, в виде требований, существенно изменяющих характер и свойства первых. Такую постановку вопроса нельзя не признать принципиально ложной и противоречащей истинно научной методе. Нравственная политическая экономия столь же мало имеет смысла, как и политическая экономия религиозная или эстетическая. В действительности, человек, как цельное существо действует под влиянием разнообразных побуждений, но каждый разряд побуждений, с принадлежащею ему областью деятельности, должен быть исследован особо. В природе точно также действуют разнообразные силы, но каждая из них изучается отдельно от других. Физика не смешивается ни с химией, ни с минералогией, ни с ботаникой. Реальная связь различных областей человеческой деятельности, без сомнения, требует научного изучения их отношений; они должны быть связаны в науке, так же как они связаны в жизни. Но связать не значит смешать. Менее всего можно допустить, внесение в экономическую науку неопределенных нравственных требований и совершенно поверхностных взглядов на право и государство, не опирающихся ни на какие научные данные. Определить, связь различных начал в человеческом общежитии можно лишь на основании точного исследования не одной только экономической науки, но также и права, нравственности, религии, государства. Каждой области должно быть указано подобающее ей место и значение в совокупном объеме человеческих отношений; только тогда можно установить и взаимную их связь. Именно это и составляет задачу науки об обществе, которая является, таким образом, как бы фокусом, в котором сходятся различные отрасли знания, касающиеся человека. Но без предварительного исследования отдельных областей она будет висеть в воздухе или представит только хаотическую смесь разнородных начал без всякой внутренней связи. Синтез имеет научное значение лишь тогда, когда он опирается на научный анализ.

Интерес, который служит руководящим началом экономической деятельности, есть интерес действующего лица. Таковым может быть, как физическое лицо, так и юридическое. Государство имеет свои материальные интересы, ибо оно нуждается в материальных средствах для своей деятельности. Такие же интересы имеют и те мелкие союзы, в которые группируются люди. Но так как вся работа в покорении природы производится физическими лицами, то основным началом экономической деятельности является личный интерес. И тут опять нет ничего противоречащего нравственным требованиям. Пока личный интерес держится в своих пределах, не нарушая чужого права и не посягая на интересы общественные, он имеет полное и законное право на существование. Защитники социалистических мечтаний стараются выставить существующий экономический порядок, основанный на личном интересе, как явление эгоизма, которое следует отрицать во имя нравственных начал. Но все это не более как пустая риторика. В экономической сфере дело идет не о внутреннем настроении человека, не о нравственной проповеди, а об отношениях к материальному миру. Если человек есть лицо, то у него есть и личные интересы, и если это лицо призвано действовать в материальном мире, то у него необходимо есть и материальный личный интерес, руководящий его материальною деятельностью. Это мировой факт, вытекающий из самой природы вещей, против которого бессильны всякие декламации. Отрицая личное начало, превращая лицо в страдательное колесо громадной общественной машины, утописты не только хотят сделать людей вовсе не такими, какими они созданы Богом, но они подрывают самые основания права и нравственности, которые вытекают из природы человека, как единичного свободного существа. Без внешней свободы нет права, без внутренней свободы нет нравственности. А свобода и есть то личное начало, которым человек руководится в своих отношениях к материальному миру. Человек сам полагает себе цели, сам выбирает для них средства, сам удовлетворяет своим потребностям, и в этой деятельности он должен быть огражден от всякого посягательства, как со стороны других лиц, так и со стороны общества. И право и нравственность одинаково требуют, чтобы ему присвоивались плоды его труда и обеспечивалось то, что им приобретено, а в этом и состоит тот личный интерес, который он преследует в своей экономической деятельности. Это - требование не эгоизма, а справедливости, воздающей каждому свое.

Однако интерес единичного лица, проявляясь в материальном мире, не остается разобщенным с таковыми же интересами других лиц. Общество, как мы видели, представляет взаимодействие единичных особей; из этого взаимодействия вытекают отношения, в силу которых интересы людей переплетаются между собою. Прежде всего, при усвоении внешней природы, необходимо разграничить то, что принадлежит одному и что принадлежит другому. Это составляет задачу права. Затем, из взаимодействия единичных особей вытекают два начала, которыми определяется вся экономическая деятельность людей, именно: разделение труда и соединение сил. Сама жизнь учит человека, что прилагая собственный труд к удовлетворению всех своих потребностей, он достигает весьма немногого. Напротив, ограничивая свою деятельность известною отраслью и снабжая своими произведениями других, взамен чего он получает от них то, чего ему недостает, он может добиться несравненно больших результатов. С другой стороны, крупные работы, необходимые для покорения природы, не под силу отдельному человеку; нужно соединение многих. Отсюда новый источник взаимодействия: являются совокупные интересы многих лиц. Таким образом, собственный личный интерес побуждает человека соединяться с другими и ограничивать свою деятельность известною отраслью при живом обмене произведений. Отсюда возникает переплетение интересов и взаимная зависимость единичных деятелей, из которой образуется экономическое общество. Это и есть та сторона общественной жизни, которая обращена на покорение внешней природы. Но эта взаимная зависимость, проистекающая из разделения труда и соединения сил, не делает из экономического общества нечто цельное и единое, владычествующее над частями. Мы уже видели, что все уподобления общества физическому организму основаны на фантастических аналогиях и пустых метафорах. Экономическое общество остается живым взаимодействием свободных единиц, которые собственным личным интересом побуждаются к разделению труда и соединению сил. Свободное лицо избирает себе известную отрасль деятельности и вступает в соглашения с другими не потому, что этого требует от него фантастическое общество, а потому, что оно находит это для себя выгодным. Ничего другого явления нам не представляют и ничего другого не указывает нам здравый рассудок. В этой области представление целого, владычествующего над частями, ничто иное как праздная фантазия. Это представление заимствовано из сферы политической. Государство действительно есть целое, владычествующее над частями; но оно имеет свои задачи и свое призвание. Оно строится над частною сферою, а не поглощает последней в себе. Государство не распределяет занятий между гражданами и не соединяет людей в частные предприятия: его цель состоит в охранении права и в управлении совокупными интересами народа, что именно и требует господства целого над частями.

Это живое взаимодействие лиц управляется известными законами, в значительной степени независимыми от человеческого произвола. Где есть взаимодействие, там есть и общий закон, определяющий отношение действующих сил. Человек, как свободное лицо, может совершать те или другие действия, но последствия этих действий и вытекающие из них отношения часто от него не зависят. Они определяются силою вещей, свойствами тех элементов, с которыми он имеет дело. Это относится в особенности к деятельности, обращенной на материальный мир. Человек может покорить себе природу, только сообразуясь с ее законами, иначе его деятельность останется бесплодною. Он волен построить какую угодно машину, но если она построена не согласно с неизменными законами механики, она не пойдет. То же относится и к экономической области. Человек волен начать какое угодно предприятие, но часто не от него зависит, будет ли оно выгодно или нет. Результат в значительной степени определяется общими условиями, в которых личная воля играет наименьшую роль. Это относится не только к отдельным лицам, но и к самому государству. Всемогущее правительство может выпустить сколько угодно бумажных денег; не от него зависит поддержание их курса. Чрезмерные выпуски ведут к неизбежному падению их цены. Тут есть сила вещей, против которой бессильна всякая власть.

Исследование этих общих условий промышленной деятельности составляет задачу экономической науки.Отсюда выводятся экономические законы, отличные от законов юридических. Последние установляются волею человека, первые вытекают из силы вещей; одни определяют формальную сторону человеческой деятельности, другие ее содержание, в значительной степени зависящее от тех фактических условий, в которые она поставлена.

Однако и юридический закон имеет существенное влияние на экономическую деятельность. Ограничивая свободу путем принуждения, он отчасти определяет само содержание и направление деятельности. В крайнем случае, он может даже совершенно уничтожить свободу человека, подчиняя его всецело воле другого. Для раба побуждением к работе служит уже не личный его интерес, а интерес хозяина, действующего путем принуждения. Именно это явление представляется нам на первоначальных ступенях человеческого развития.

Мы видели, что гражданский порядок, в своем историческом движении, проходит три последовательные ступени: порядок родовой, сословный и общегражданский. В каждом из них установляются своеобразные отношения юридического закона к экономическому быту. Первый основан на рабстве, второй на крепостном праве, в третьем господствует свобода. Из этих основных начал вытекают различные, как юридические, так и экономические последствия.

При существовании рабства закон вовсе не вмешивается в отношения господина и раба. Последний рассматривается как простое орудие, которое всецело состоит в воле хозяина. Только когда нужно вынудить повиновение и частная власть оказывается недостаточною, прибегают к помощи общественной власти. Но если в отношении к рабу воля господина всесильна, то в отношении к государству она подвергается существенным ограничениям. В родовом порядке, при смешении гражданской области и политической, гражданин является не частным человеком, а прежде всего служителем государства. Поэтому и экономические его отношения регулируются с точки зрения публичного права. Роды составляют постоянные единицы, из которых слагается государство. Они наделяются землею и строго определяется порядок перехода имуществ. Охраняя свободу граждан, как служителей государства, закон вмешивается и в гражданские обязательства. Отсюда законы о росте, имевшие целью препятствовать вступлению свободного гражданина в кабалу к другому. Государство в этом отношении шло так далеко, что оно по своему усмотрению сокращало долги.

Такой порядок вещей имел свое историческое и экономическое оправдание. Родовой порядок был колыбелью, в которой зародилась и воспиталась человеческая свобода. В основанных на нем классических государствах человек впервые освободился от тяготевших над ним теократических пут и создал свой собственный мир свободных общественных отношений. Государство являлось для него не извне наложенным ярмом, а живым организмом, которого он состоял членом. В родовых отношениях он находил крепкую опору, которая дозволяла ему стоять на своих ногах; они давали обществу и внутреннюю связь, составляющую условие свободы. Но для того чтобы над этою первоначальною патриархальною основой можно было воздвигнуть высший духовный мир, нужно было материальное обеспечение. Оно давалось покорением других племен, которые обращались в рабство. Гражданин мог всецело отдавать себя государству, только будучи рабовладельцем. Рабство одних было первоначальным условием свободы других.

Это требовалось и самими экономическими условиями быта. На низших ступенях развития капитала почти нет, земли вдоволь, а труд ограничивается тем, что необходимо для скудного пропитания. В этом состоянии человек имеет ничтожные потребности; он не смотрит дальше настоящего дня и предан на жертву всем случайным невзгодам. Чтобы получить излишек, чтобы устроить прочный хозяйственный быт, нужно употребить принуждение. Рабство служило некоторого рода воспитательным учреждением, необходимым для того, чтобы приучить дикаря к труду, накопить материальные средства и тем достигнуть высшего благосостояния.

Но если на первых порах экономического развития такой порядок вещей представляется естественным и необходимым, то он разрушается действием тех самых экономических сил, которые вызваны им к жизни. Накопление богатства с помощью насилия и рабства ведет к сосредоточению его в немногих руках, а с тем вместе к противоположению богатых и бедных. Мелкие поземельные собственники исчезают, не будучи в состоянии выдержать соперничество крупных рабовладельцев; они превращаются в пролетариев. Политика завоеваний, при непрестанных столкновениях с чужестранцами, усиливает это движение. Протиположение классов становится наконец господствующим началом всей общественной жизни. Это явление повторяется во всех древних республиках. Даже Спарта, при всей строгости законов, определявших размеры богатства и передвижение имений, не могла его избегнуть. В Афинах оно получает еще более резкую форму; в Риме, при мировом расширении его владычества, оно достигает ужасающих размеров.

Между тем это противоположение классов неизбежно ведет к разрушению родового порядка, основанного на совершенно иных началах. Оно, в конце концов, подрывает само экономическое развитие, ибо рабский труд, при отсутствии всякого личного интереса, побуждающего к работе, далеко не дает того, что дает труд свободный. И чем больше количество рабов, тем менее их работа производительна. Крупные рабовладельческие имения, сосредоточенные в немногих руках, дают средства к роскошной жизни немногим богачам, но остальному населению не доставляют почти ничего, чем самым подрываются основы народного благосостояния. Латифундии погубили Италию, говорит Плиний.

Выходом из такого положения может быть только ограничение рабства и превращение рабов в колонов. Это и совершилось в Римской Империи. С тем вместе родовой порядок окончательно разрушается и переходит в сословный.

Последний, как сказано, основывается на крепостном праве. Тут зависимость уже не полная, а ограниченная. Вследствие этого является необходимость юридически регулировать все хозяйственные отношения, ибо они определяются не договором свободных лиц, а принудительными нормами. Поэтому регламентация экономического быта составляет отличительную черту этого общественного строя. Она требуется тем в большей степени, чем определеннее сами отношения. При широком развитии крепостного права, там где, как, например, еще недавно было у нас, рабочее население почти всецело отдается во власть хозяина, закон не имеет нужды вмешиваться в эти отношения. Но как скоро требуется оградить права подчиненных, так необходимо самым точным образом определить, что именно они должны дать или делать. Отсюда регламентация распространяется и на те мелкие союзы, которые образуются соединением свободных людей. При отсутствии общего права, установляющего форму свободных соглашений, все определяется частными привилегиями тех или других лиц. Отсюда размножение корпораций и цехов, заключающих в себе отдельные разряды лиц, каждый со своим особым привилегированным положением. Государство, которое образуется на основании этого общественного строя, входит сюда со своими требованиями и целями, что ведет к новой, сугубой регламентации экономических отношений. Там, где крепостное право не установилось само собой, государство его установляет, ибо высшее сословие, призванное служить государству, нуждается в материальном обеспечении, а последнее доставляется только принудительным трудом рабочего населения. Так именно было у нас. Точно так же, где не сложились цехи, государство их учреждает, ибо ему нужно устроить и сгруппировать рассеянные силы и направить их к общей цели. Это делается не во имя каких-либо произвольных измышлений или заимствований, а под гнетом обстоятельств. Сословный порядок, также как родовой, составляет необходимую историческую форму, через которую проходит общественное развитие; и он имеет свою внутреннюю логику, которая ведет к установлению известного общественного строя. Государство, еще не успевшее развить свой собственный организм, нуждается в этих мелких союзах, которые дают ему прочную основу и установляют в обществе внутреннюю связь. В них нуждается и гражданин, который находит в них крепкую опору для всего своего существования. В них развивается гражданское сознание, вытекающее из взаимного ограничения прав; развивается и привычка к труду определенному, составляющему специальное призвание человека. Можно сказать, что чем крепче организованы эти союзы, тем воспитательное их значение больше. Напротив, чем слабее внутренняя организация, чем меньше юридических определений, чем, вследствие того, произвольнее власть высших над низшими, тем менее в обществе вырабатываются твердые правила жизни и тем менее приобретается привычка к определенному труду. Тут все стремится расплываться вширь, а вследствие того является необходимость восполнить недостаток внутренней связи внешним действием власти. Это явление мы замечаем у нас.

Но и сословный порядок, в свою очередь, разрушается действием воспитанных им экономических сил. Чем более развивается промышленность, тем менее она выносит юридическую регламентацию. Основное ее начало, то, которое вдыхает в нее жизнь и составляет главную пружину развития, есть, как мы видели, личный интерес. А личный интерес, истекая из человеческого самоопределения, требует прежде всего свободы. Именно этой потребности призван удовлетворить общегражданский порядок. Промышленным силам становится тесно в узких рамках юридической регламентации; они выбиваются на простор. Навстречу этим стремлениям идет и здравая экономическая теория. Могучим натиском этих двух факторов разбиваются все преграды и водворяется новый порядок вещей, который, установляя общее для всех формальное право, дает полный простор человеческой деятельности.

В общегражданском строе установляются те отношения права к экономическому быту, которые вытекают из природы обоих. Мы видели, что здесь право достигает высшего своего развития. Оно является чистым выражением требований свободного лица в его отношениях к внешней природе и к другим людям. На первых основана собственность, на вторых договор. Это не произвольные формы, изобретенные человеком, а юридические начала, вытекающие из существа вещей, а потому существовавшие всегда и везде, но здесь получающие полное приложение. То же относится и к экономической области. Присущее ей начало личного интереса является выражением свободы человека в его отношениях к материальному миру. И это начало, вытекая из внутренней природы лица, всегда и везде составляло движущую пружину экономической деятельности, но в общегражданском строе оно становится всеобщим и владычествующим. Все искусственные преграды падают и человеческой деятельности открывается самое широкое поприще. Таким образом, начала, составляющие истинную норму обеих сфер, совпадают, и отношения установляются вполне правильные. Правом определяется формальная сторона внешней свободы человека, а экономическая деятельность дает ей содержание.

Из этого не следует, однако, что с установлением такого порядка водворяется всеобщее благоденствие, а следует только, что всякие дальнейшие экономические успехи возможны лишь на этой почве.

Первые шаги человека требуют принуждения; но высшие ступени достигаются не внешнею регламентациею, а внутренним развитием действующих сил. Именно для такого развития общегражданский порядок создает все нужные условия: он открывает человеку полный простор для проявления всех его способностей. И точно, результаты получаются изумительные. Покорение природы есть дело всей истории человечества; но никогда оно не совершалось в таких громадных размерах и с такою быстротой, как именно в наше время, когда человеческим силам предоставлена полная свобода. Только при этом условии возможно самое широкое и плодотворное применение обоих начал экономического производства, разделения труда и соединения сил; и то и другое, под влиянием личного интереса, совершается наиболее выгодным образом. И надобно заметить, что мы стоим только в начале предстоящего нам пути. К чему приведет дальнейшее материальное развитие человечества при свободном действии экономических сил, невозможно даже предвидеть.

Не менее обширное поле предстоит и законодательной деятельности. Чем выше экономическое развитие, чем сложнее и оживленнее отношения, тем большего совершенства достигают общие условия экономической деятельности, которые, принадлежа к области совокупных интересов, естественно, находятся под управлением государства. Таковы монетная система, пути сообщения, почты, телеграфы. При сложности переплетающихся интересов необходимо и установление общих распорядков, ограждающих лица от вредных влияний, которые отдельное лицо не в состоянии контролировать. В этом отношении, законодательство призвано восполнять недостатки экономической свободы; это составляет одну из существенных забот административной политики. Как далеко государство может идти в этом направлении, не стесняя свободного действия экономических сил, это зависит от разнообразных фактических условий и прежде всего от свойства самих этих сил. Чтобы определить в этой области отношения государства к обществу, надобно знать, как действуют эти силы, предоставленные самим себе. К этому мы теперь и обращаемся.

Глава II. Производство

Производством в самом обширном смысле можно назвать всякую работу, направленную на удовлетворение человеческих потребностей. Это понятие прилагается к духовной деятельности так же, как к материальной. Ученая книга, картина, статуя, суть произведения человеческого ума и таланта; но они имеют целью удовлетворение духовного. Экономическое же производство есть то, которое обращено на материальные нужды. Однако и духовная деятельность имеет свою экономическую сторону: книга и картина продаются и покупаются; полученная за них плата служит для удовлетворения материальных потребностей производителя. Но здесь эта цель косвенная; не она имеется ввиду ученым, исследующих истину, или художником, вдохновляющимся образом красоты. Поэтому, когда говорят об экономическом, или хозяйственном производстве, то имеется ввиду действие экономических сил, направленных главным образом на удовлетворение материальных потребностей человека. Только оно составляет предмет исследования экономической науки.

В самой экономической области понятию о производстве можно придавать более или менее широкое значение. Оно или ограничивается производством вещей, служащих для потребления, или простирается на всякое полезное действие. Последнее точнее, ибо во всяком производстве есть множество полезных действий, которые не оставляют по себе вещественного следа. Таков, например, подвоз материалов для фабрики, посредничество при закупке этого материала и т. п. Все это входит в состав производства, как необходимое его условие. С этой точки зрения, купец, доставляющий товар тем, которые имеют в нем потребность, является таким же производителем, как и работник, который добывает материал из недр земли, или фабрикант, который дает ему обработанный вид. Все это действия, умножающие полезность предмета, который тогда только может служить человеку, когда он находится у него под руками. В этом смысле разделение экономических деятелей на производительных и непроизводительных лишено значения. Непроизводительно только то, что бесполезно.

Такое понятие о производстве тем более соответствует существу дела, что всякое производство, по самой природе вещей, состоит единственно в совершении известных передвижений. Работа, в механическом смысле, есть именно произведенное известною силой передвижение. Это относится к силам природы так же, как и к труду человека. Материя не создается и не уничтожается, а только принимает различные формы, путем соединения и разделения. В этом состоит все действие механических и органических сил. Но в этом отношении природа имеет громадное преимущество перед человеком. Она производит такие тончайшие сочетания и разделения материи, которые совершенно недоступны грубым приемам человеческого труда. Свет, теплота, электричество, химические силы делают то, что не в состоянии даже усмотреть человеческий глаз, не только что произвести человеческая рука. Еще менее человек властен заменить своим трудом действие органических сил. Вся его деятельность ограничивается механическими передвижениями. Он может своими руками, хотя в несравненно меньших размерах, сделать то, что делает ветер или пар, но он не в состоянии произвести ни одного растения, ни одного животного. Вся его задача заключается в том, чтобы поставить силы природы в такие условия, при которых они могли бы действовать сообразно с его целями.

Этот громадный перевес естественных сил над всем, что может совершить человек, привел физиократов к убеждению, что, в сущности, производительны только силы природы, которые одни дают человеку все нужное для удовлетворения его потребностей. Поэтому они главное значение в экономическом производстве придавали земле. По их учению, весь доход общества получается от земли. Однако более строгий анализ не замедлил обнаружить всю односторонность этого взгляда. Адам Смит неопровержимым образом доказал производительную силу человеческого труда. Дело в том, что силы природы, сами по себе взятые, едва в состоянии доставить человеку самое скудное пропитание; только труд обращает их на пользу человека и заставляет их служить его целям. Труду, поэтому, принадлежит первенствующее значение в произведении полезностей.

Из этого не следует, однако, что экономически производителен один труд, как полагают некоторые экономисты, а за ними и все социалисты. Будучи обращены на пользу человека, силы природы не перестают действовать и производить полезные для него предметы. Человек своим трудом все-таки не в состоянии их заменить. Он пашет землю и кладет в нее семена; но затем рост этих семян и получение из них более или менее обильной жатвы зависят от совершенно недоступных его влиянию климатических условий: от света, теплоты и дождя. Он может приручить животных и дать им возможность размножаться, но само размножение производится не им. Усвоенные им силы природы дают ему новые произведения, удовлетворяющие его потребностям. Сама работа его рук может быть заменена естественными силами. В первобытном хозяйстве люди молотят хлеб цепами; но та же полезная работа может быть произведена водою или паром. Если в первом случае мы считаем труд производительным, то и во втором мы не можем отрицать этого свойства у заменяющей его силы природы. Невозможно поэтому утверждать, что полезность придается произведениям единственно трудом. Если в двух разных местностях положено в землю одинаковое количество труда и умения, а в одной, вследствие неблагоприятных физических условий, урожай вышел скудный, а в другой обильный, то кто же произвел этот избыток богатства: природа или труд? Если на Юге родится свекловица, а на Севере нет, или один год она дает обильный процент сахара, а в других скудный, то кому сахаровары обязаны своим богатством?

Ясно, что отрицать участие сил природы в экономическом производстве нет никакой возможности. Если производство, в конце кондов, состоит в совершении полезных передвижений, то это может делаться силами природы, точно так же, как и рукою человека, вследствие чего одно заменяется другим, и эта замена составляет одну из главных пружин промышленного развития. Где есть два фактора, надобно определить участие обоих, а не отвергать один в пользу другого, закрывая глаза на действительность.

Еще меньше можно отрицать производительную силу третьего деятеля производства - капитала. Капитал есть произведение, обращенное на новое производство, следовательно, он представляет как бы накопленный труд. Отвергать его производительность значит отрицать производительность положенного на него труда, что очевидно нелепо. Конечно, никакому экономисту не могла прийти в голову подобная несообразность; но социалисты, не отступающие ни перед какою несообразностью, утверждают, что капитал ничего не производит, а только увеличивает производительную силу труда. Трудно понять смысл этого положения, которое изобретено, кажется, единственно затем, чтобы, пуская пыль в глаза, затемнить истинное существо дела. Конечно, капитал без труда мертв; но и труд без капитала бессилен. Если он производит более, нежели он мог бы производить сам по себе, то этот избыток очевидно производится участием в действии капитала. Нельзя даже сказать, что капитал является страдательным орудием в руках рабочего; часто бывает наоборот. В машине, как движущая сила, так и сама работа принадлежат орудию; а состоящие при ней рабочие имеют служебное значение. Паровой двигатель сам работает, а не увеличивает только производительность работы кочегара. Мельница мелет муку, а мельник только всыпает зерно. В машине действует сила природы, покоренная человеком и обращенная на его пользу. Но это покорение не есть дело рабочего, который служит при машине, а того, кто ее изобрел и построил. Плодотворная сила умственного труда, обращенная на будущее и осуществленная в капитале, дает последнему такую производительную силу, какой не имеет никакая физическая работа. Утверждать, что работа инженера, строившего машину, сама по себе непроизводительна, а служит единственно тому, чтобы делать более производительною работу кочегаров, можно только потеряв всякое уважение к здравому смыслу. Столь же нелепо утверждать, что участие капитала в производстве определяется его тратою. Если труд имеет способность производить более, нежели нужно для его поддержания, то капиталу эта способность принадлежит в несравненно большей степени. В этом именно состоит могущество мысли, заставляющей силы природы служить ее целям. Сам труд только с помощью капитала получает избыток.

Очевидно, все это учение ничто иное как пустая декламация, изобретенная шарлатанством и подхваченная легкомыслием. А между тем все современное учение социалистов покоится на этой основе. Этою бессмыслицей двигаются массы, которых уверяют, что все произведения промышленности в сущности принадлежат им, что капиталисты, присваивающие себе значительную долю в произведениях, обирают рабочих. И миллионы людей, которых страсти возбуждены, а ум неспособен разобраться в тонкостях понятий, во имя этих бессмыслиц ополчаются на весь современный общественный строй и грозят ему разрушением. И что всего хуже, находятся люди, занимающиеся наукою, которые потакают этим нелепостям и стараются отыскать в них глубокий смысл. Нельзя не сказать, что такое явление свидетельствует о весьма невысоком состоянии современной мысли*(21)

Существенное отличие труда от природы и капитала состоит в том, что он представляет деятельность свободно разумного существа, с которым поэтому нельзя обращаться как с простым орудием. Отсюда незаконность рабства и крепостного состояния. Как физическое существо, человек принужден работать для удовлетворения своих потребностей; но он делает это по собственному изволению, и если он соединяется для работы с другими людьми, то это делается не иначе, как на основании свободного договора. В этом внутреннем самопринуждении заключается нравственное значение труда, к которому мы возвратимся ниже. Но присутствием нравственного элемента не изменяется экономическое значение производимой работы. Совершается ли известное движение руками человека, или рабочим скотом, или наконец машиною, экономический результат будет один и тот же, в последних случаях даже гораздо больший, нежели в первом. На низших ступенях хозяйственной жизни, хлеб молотят цепами, затем машинами с конным приводом, наконец являются паровые молотилки. Значение молотьбы, как хозяйственного действия, через это не изменяется; но участие различных деятелей тут разное, а потому не одинаково и их участие в выгодах производства.

Труд имеет еще и другое высшее значение. Он является руководителем всего процесса. Он ставит себе цели и заставляет природу служить человеческим потребностям. Но эта высшая роль принадлежит не физическому труду, имеющему служебное значение, а соображающей мысли и направляющей воле. Экономическая деятельность в полном ее составе состоит в соединении различных факторов и в направлении их к общей цели. Такое единичное сочетание экономических сил составляет промышленное предприятие. Во главе его стоит направляющая воля, которая является таким образом четвертым необходимым фактором производства. Она служит связующим началом всех остальных, а потому ей принадлежит верховное место. Все экономическое развитие страны зависит от предприимчивости ее жителей.

Таковы четыре деятеля экономического производства: природа, труд, капитал и направляющая воля. Разберем их один за другим.

1. Природа

Мы уже рассматривали влияние природы на общественный быт. Положение страны, строение почвы, климат и произведения определяют и общее направление экономической деятельности. Человек может пользоваться окружающими его естественными силами, но он не в состоянии их изменить. Они кладут неизгладимую печать на самый его характер и на все его существование. Этим еще раз подтверждается значение сил природы, как самостоятельного фактора экономического производства.

Но для того, чтобы пользоваться силами природы, чтобы сделать из них хозяйственное благо, нужно усвоить их человеку. Есть такие силы, которые, находясь в безграничном количестве, доступны всем и каждому, а потому не требуют усвоения. Таковы свет, солнечная теплота, воздух, сила ветра. Но другие существуют в ограниченном количестве; нередко нужно привести их в надлежащее состояние, для того чтобы они могли служить целям человека. Такова земля с ее водными потоками и ее произведениями. Каким же путем она усвоивается?

Существует мнение, что земля дана Богом всему человеческому роду, а потому никто не имеет права владеть ею исключительно перед другими. Такое мнение не имеет ни малейшего, ни фактического, ни логического основания. Менее всего оно может признаваться теми, которые не хотят науку утверждать на религиозных верованиях. Но и при всякой точке зрения оно представляется чистою фантазией. Какое распоряжение сделал Бог относительно земли при создании человека, это никому не открыто. Без сомнения, человек, как разумное существо, призван владычествовать на земле. Это логически следует из свойств его разумной природы и фактически подтверждается всем существованием человечества. Но из этого ни логически, ни фактически не вытекает принадлежность земли человеческому роду, как целому, а не тем или другим лицам или союзам, которые приложили волю к ее усвоению. Человеческий род, как целое, есть безличный дух, который не имеет единичной воли, а потому не представляет лица способного быть субъектом прав и обязанностей. Отдельные же лица имеют право усваивать себе только то, что не принадлежит другим. Это - коренное начало, на котором зиждется все право. Человек, в силу духовного своего естества, властен наложить руку на вещи, никому не принадлежащие, ибо он имеет перед собою только материальную природу, которая должна ему подчиняться; но как скоро с вещью соединена воля человека, он обязан перед нею остановиться: на чужую волю он не имеет права посягать. Поэтому вновь нарождающиеся поколения получают от рождения лишь то, что им передается предками, и могут умножать свое достояние только уважая чужие права; ни на что другое они не могут иметь притязания. С точки зрения разбираемой теории, не только отдельные лица, но и сами государства не имеют права на землю, ибо этим исключаются другие народы, которые имеют на нее совершенно такое же право, как и они. Логически проведенное, это учение ведет к отрицанию всякого юридического отношения человека к земле, а вследствие того, ко всему окружающему его материальному миру, которому земля служит основой. Это чистый абсурд.

Еще менее логической состоятельности имеет теория, которая право собственности на землю признает исключительно за государством. Тут мы встречаем уже совершенный произвол; ибо как скоро мы не присваиваем земли всему человечеству, так нет основания присваивать его той или другой части человечества. Если всякий человек имеет право на землю, то в силу чего одни народы исключаются другими? Если же всякому человеку не принадлежит такое право, то оно не принадлежит и всякому гражданину, а потому оно не принадлежит и государству, как представителю совокупности граждан. Излагая существо и цели государства, мы показали, что из природы его вовсе не вытекает присвоение ему земли как частной собственности. Неотъемлемо принадлежащее ему верховное территориальное право должно быть строго отличено от принадлежащего отдельным лицам права частной собственности. Первое определяется публичным правом, второе частным. Государство тем менее может предъявлять подобное притязание, что само оно позднейшего происхождения; оно является продуктом культуры, а культура предполагает уже упроченную частную собственность. Исторически, первоначальными земельными собственниками являются те первобытные патриархальные союзы, род и семья, которые в доисторические времена овладели никем не занятою землею. С распадением же родов и семейств естественными наследниками их являются отдельные лица, из которых они состоят, а отнюдь не государство, которое, воздвигаясь над этою частною сферой, имеет над нею только те права, которые требуются для удовлетворения совокупных интересов. Все, что выходит из этих пределов, есть только акт насилия, а не разумное требование.

С строго юридической точки зрения, всякое право первоначально принадлежит отдельному лицу, ибо право есть определение воли, а воля, по природе, принадлежит физическому лицу. Юридическое же лицо является производным созданием юридического мышления, связывающего физические лица в одно мыслимое целое, которому присваиваются известные права во имя совокупных интересов. Но пользуясь своим правом, которое есть выражение его свободы, единичное лицо не имеет права посягать на свободу и права других. Свободная воля человека тогда только становится правом, когда она подчиняется общему закону, разграничивающему области, присвоенные отдельным лицам. Право есть взаимное ограничение свободы под общим законом. Это относится и к юридическим лицам. Как частные собственники, они могут присваивать себе только то, что не принадлежит другим, а как представители совокупных интересов, они в праве требовать от своих членов только то, что нужно для удовлетворения этих интересов.

Эти начала прилагаются и к поземельной собственности. Всякое действующее в мире лицо, физическое или юридическое, имеет право присваивать себе то, что не принадлежит никому, но никто не имеет права присваивать себе то, что уже усвоено другими. Здесь, воля человека встречается уже не с природою, предназначенною к подчинению, а с чужою волей, которая должна быть уважена. Поэтому и государство имеет право присвоить себе только никому не принадлежащие земли; частные же земли оно вправе отнимать у владельцев лишь в силу общественной потребности, со справедливым вознаграждением. В области публичного права оно присваивает себе чужие области путем занятия или завоевания; но это относится к верховному территориальному праву, а не к частной собственности, которая должна оставаться неприкосновенною.

Таковы чисто юридические начала, которыми определяется происхождение поземельной собственности. На этом основано право понятия. Экономическая деятельность прибавляет к этому новое начало - право труда. Человеку, как свободному существу, должны быть присвоены плоды его труда. Поэтому, если он приложил свою работу к никому не принадлежащей земле, если он привел ее в такое состояние, которое делает ее способною служить человеческим целям, то она принадлежит ему, и никому другому. Но он не имеет права прилагать свой труд к земле уже усвоенной другим, иначе как оказывая уважение чужой воле, то есть, по взаимному соглашению. Как всякое явление свободы, труд тогда только становится правом, когда он подчиняется общему закону и уважает права других.

Этот экономический источник собственности совершенно уже недоступен государству, которое само не трудится, а только пользуется трудом физических лиц. Отсюда ясно, что единичное лицо имеет не только первоначальное, но и сугубое право на поземельную собственность. Оно присваивает себе землю, как потому что право занятия предшествует государству, так и потому, что оно в землю полагает свой труд. Затем все дальнейшее движение поземельной собственности совершается уже производным путем, в силу свободного договора или законного наследования. Дети получают достояние родителей, а если они хотят что-нибудь сами по себе приобрести, они должны делать это собственным трудом, или покупкою от других. Никто при рождении не обязан ничем их наделять. Свободный человек не получает надела, а приобретает землю сам. Таковы чистые начала права и экономической науки. Они могут видоизменяться только в силу исторических условий, которые делают человека крепостным и сохраняются как предание, даже при выходе из крепостного права.

Именно эти условия существуют на низших ступенях общественного развития, в порядке родовом и сословном. Господствующее в них смешение областей, гражданской и политической, отражается особенно резко на поземельной собственности, которая в ранние эпохи, при малом развитии промышленности, составляет главную основу всего общественного быта. В родовом порядке, земельные наделы родов получают политическое значение, так как и сами роды имеют государственный характер. Развитие гражданских отношений разбивает эти преграды и дает передвижению собственности большую свободу. Но переход к сословному порядку опутывает ее новыми узами. В Римской Империи развитие колоната и эмфитевзиса связало ее больше прежнего. О свободной собственности тут нет речи. С утверждением сословного порядка эти начала достигают крайнего развития. В феодализме иерархически организованная поземельная собственность становится основанием общественных отношений. С возрождением государства на нее обращаются все повинности. Крепостная зависимость развивается во всех своих бесчисленных видоизменениях. Тут является и наделение крестьян землею со стороны помещика или государства. Они получают ее не как свободные люди, которые пользуются своим правом, а как невольщики, обязанные нести с нее принудительные тягости. Но и этот порядок, в свою очередь, оказывается бессильным против требований экономического развития. И он, наконец, разрушается напором новых экономических сил и уступает место общегражданскому строю.

В последнем, как мы видели, чистые начала права и экономической свободы находят полное свое приложение. Ими управляется и поземельная собственность, там, где ее устройство не видоизменяется политическими соображениями. В экономическом отношении, свобода собственности имеет ту громадную выгоду, что земля переходит в руки тех, которые способны извлечь из нее наибольшую пользу, чем самым возвышается общее производство. При обилии непочатых еще естественных сил и скудости капиталов, часть естественных богатств превращается в деньги: это так называемое хищническое хозяйство, которое практикуется в промышленно мало развитых странах. Наоборот, когда земли становится недостаточно, а капитал обилен, земли переходят в руки капиталистов, которые одни в состоянии дать ей надлежащую обработку и получать с нее наибольшую выгоду.

Этот двоякий процесс характеризует двоякого рода хозяйство, имеющее совершенно различное экономическое, а вместе и общественное значение: хозяйство экстенсивное и интенсивное. При обилии земель и малом количестве капитала и рук, главная выгода состоит в том, чтобы пользоваться естественными богатствами почвы. При таком направлении является стремление распространяться вширь, вести хозяйство в более или менее значительных размерах. Наоборот, когда земли становится мало, и почва, вследствие постоянной обработки, истощается, а капитал и рабочие руки, напротив, умножаются, является потребность сузить хозяйство и дать ему большую напряженность. Земле надобно возместить то, что у нее берется, и чем больше от нее требуется, тем больше приходится в нее вложить. Однако и это имеет свои экономические пределы. Вложение капитала в землю тогда только выгодно, когда оно окупается в цене произведений. Жатва не растет пропорционально вложенному капиталу, ибо действующие тут силы природы, с увеличением напряжения, дают все меньше и меньше; следовательно, все здесь зависит от хозяйственного расчета, который, в свою очередь, определяется ценой произведений и условиями рынка.

Понятно, что государство не имеет ни возможности, ни призвания регулировать эти отношения. Всякий хозяйственный расчет есть дело личного интереса, который вследствие этого становится определяющим началом всей хозяйственной деятельности на известной ступени промышленного развития. Государство может только открывать кредит, строить пути сообщения и, главное, устранять препятствия. Но как должно всем этим пользоваться, это чисто дело хозяина и никого другого. При нерасчетливости сам кредит, открываемый государством, может быть источником разорения. Это хорошо знают русские помещики. Следовательно, во всей этой области личный интерес, по самому существу дела, является инициатором и руководителем, и это именно признается и узаконяется общегражданским порядком.

При свободном передвижении поземельной собственности, сами собою установляются и различные ее размеры. Каждый из них имеет свои хозяйственные выгоды и присущие ему недостатки. Крупная поземельная собственность составляет принадлежность образованного и зажиточного класса, а потому она имеет все те экономические выгоды, которые проистекают от приложения к хозяйству капитала и образования. Но при обширном производстве хозяин очевидно не может вникать во все подробности; многое от него ускользает, а потому он не в состоянии извлечь из земли все, что она может дать. Мелкое хозяйство, напротив, имеет ту несравненную выгоду, что хозяин во все вникает сам и пользуется всем; но обыкновенно у него есть недостаток и в деньгах и в умении. При слишком большой дробности участков самое хозяйство становится затруднительным. Однако и тут принадлежащий семье клочок земли может служить существенным подспорьем при других занятиях. Средняя поземельная собственность соединяет в себе выгоды больших и малых; но в каких размерах и в какой форме она установляется, это опять зависит от свойства лиц, обладающих средним достатком, от существующих экономических условий и, наконец, от расчета. Иногда небольшому поземельному собственнику бывает выгодно продать свой участок крупному землевладельцу и сделаться у него арендатором, обратив весь свой капитал на производство. Именно это и произошло в Англии. Мелкие поземельные собственники превратились в фермеров, и это возвело английское сельское хозяйство на ту высокую ступень развития, на которой оно стоит. Новые экономические условия могут существенно изменить эти отношения. Ныне конкуренция непочатых еще стран, при дешевизне сообщений, порождает серьезный кризис в английском земледелии. Приходится сокращать посевы, ограничивать помещение капитала наиболее производительными почвами, исследовать новые способы хозяйства, что опять же может быть только делом расчета, то есть личного интереса.

Если после всего этого мы спросим: какое же в экономическом отношении наиболее выгодное распределение поземельной собственности, то на это следует ответить: то, которое установляется само собой. Идеально можно, вместе с Рошером, признать наиболее выгодным совместное существование крупной, мелкой и средней поземельной собственности, с преобладанием, однако, средней величины; но тут есть столько разнообразных влияющих условий, что установить какое-либо общее правило нет возможности. Все окончательно зависит от способности людей расчетливо вести свои дела. Государство может давать какие угодно привилегии тем или другим разрядам лиц; если они не в состоянии стоять на своих ногах, все это будет напрасно: они не избавятся от разорения. В хозяйственной области, как и во всех других, прочность имеют только те силы, которые способны держаться сами собой, без внешней опоры. Это должно быть основным правилом здравой экономической политики. Поэтому и помощь следует оказывать только тем, которые могут и употребить ее на настоящее дело, на пользу не только себе, но и всему обществу.

Однако задачи государства не ограничиваются экономическими отношениями. Мы видели, что для всего общественного и государственного быта в высшей степени важно существование прочных частных жизненных центров, в которых сосредоточиваются и семейные предания и общественные связи. Поддержкою аристократического строя служит крупная поземельная собственность; в демократическом строе такую же роль играет мелкая. Государство тем менее может иметь в виду одни экономические цели, что самый переход собственности из рук в руки определяется не одними хозяйственными соображениями. Наследство есть не экономическое, а юридическое начало, вытекающее из семейной связи. Регулируя его, государство имеет ввиду не только существенно важное его значение для экономического быта, но и указанные выше требования семейного начала и общественного порядка. Задача здравой политики, здесь, как и везде, заключается не в последовательном проведении одностороннего направления, а в соображении разнообразных требований жизни и в приведении их к тому результату, который согласуется с существующими условиями.

К этому мы возвратимся еще ниже, а теперь перейдем к рассмотрению других деятелей производства.

2. Труд

Без приложения труда силы природы остаются втуне. Только труд обращает их на пользу человека. Отсюда первенствующее его значение в экономическом производстве. Сам капитал имеет своим источником труд.

Как деятельность человека, обращенная на физическую природу, труд имеет две стороны: материальную и умственную. Одна состоит в произведении физических движений, другая - в направлении этих движений. Последнюю опять можно подразделить на два разряда: труд технический, который состоит в руководстве известными приемами, приспособленными к материальной цели, и труд административный, который состоит в направлении целой совокупности действий различных лиц к общей экономической цели. Эти различные стороны могут сочетаться, причем каждая из них может быть преобладающею. Отсюда различные формы и свойства труда.

Мы видели, что в производстве окончательно все сводится к совершению известных физических передвижений. При покорении природы, эта форма труда составляет для человека первую и самую насущную необходимость. Высшее экономическое развитие ведет к тому, что многие из этих передвижений совершаются силами природы или нарочно устроенными для того машинами. Но каково бы ни было развитие, от самого человека всегда требуется значительная доля физического труда. Действие машин надобно поддерживать, силы природы надобно направлять посредством физических передвижений. Само расширение производства вследствие технических совершенствований ведет к тому, что при машинах требуется большее и большее количество рабочих рук. Поэтому огромное большинство человеческого рода всегда было и будет обречено на физический труд. Таков удел человека, как физического существа, призванного жить в материальном мире и пользоваться им для удовлетворения своих материальных потребностей.

Между тем эта форма труда имеет чисто служебное значение. Само по себе, совершение физических передвижений отнюдь не делает еще труд производительным. Обезьяна, которая в басне катает бревна, подражая человеку, служит тому наглядным примером. Все дело в том, чтобы труд был надлежащим способом направлен к экономической цели, а это задача не физического, а направляющего труда, следовательно, не рабочего, а хозяина предприятия. Кочегар при машине не имеет понятия ни о техническом устройстве, ни о целях производства. Он делает только то, что ему указано. Таким образом, силою вещей, рабочие состоят в служебном отношении к хозяину. Этого требует, как характер их деятельности, так и призвание их в экономическом производстве. И чем шире предприятие, чем отдаленнее цели, тем более упрочивается это отношение. На низших ступенях, в мелких производствах, рабочий сам может быть вместе и хозяином. На высших ступенях, при машинном производстве, эти две деятельности более и более расходятся, ибо требуют совершенно различных способностей, приготовления и достатка. Развитие экономического быта ведет к специализации, а не к смешению призваний и занятий. Во всяком случае, физический труд, как таковой, всегда имеет назначение служебное. Рабочие при машине могут быть вместе хозяевами предприятия, но они являются таковыми в качестве пайщиков, то есть капиталистов, а не как рабочие.

Это служебное значение физического труда ведет к возможности порабощения человека. Мы видели, что на низших ступенях общественного быта это составляет явление всеобщее. Родовой порядок зиждется на рабстве, сословный порядок - на крепостном праве. Но состояние порабощения противоречит природе человека как разумного существа. Поэтому, рано или поздно, основанные на нем общественные связи рушатся, и человечество приходит наконец к общегражданскому порядку, который, установляя начало всеобщей гражданской свободы, тем самым является завершением общественного развития.

Этим утверждается и основное начало экономической деятельности - личный интерес. Признанием свободы труда провозглашается право человека работать не иначе, как по собственному внутреннему побуждению, ввиду собственного интереса. Конечно, человек может работать даром, на пользу других; но он делает это опять же по собственной воле: никто не вправе его к этому принудить. Главным руководящим началом экономической деятельности. во всяком случае остается достижение экономической цели, то есть, экономический интерес. Поэтому и свободное участие работника в достижении этой цели определяется его участием в этом интересе: отдавая свою работу, он имеет право на вознаграждение; ввиду этого он работает; оно составляет его личный интерес. И это есть именно то, что делает труд плодотворным. Человек работает усердно и дает все, что он способен дать, только тогда, когда он действует сообразно с своею природой, то есть по внутреннему побуждению, а не под страхом внешней силы. Только низшее качество и количество труда может быть вынуждено; высшее дается одною свободой. Дикаря можно принудить; но зато он и дает мало. Образованный работник трудится только по собственной воле, но зато он дает много.

Этим присущим ему началом личного интереса не умаляется нравственное значение свободного труда. Напротив, только через это он получает нравственный характер. Нравственно то, что не вынуждено, а вытекает из собственных, внутренних побуждений человека. Экономический труд не есть только средство для удовлетворения физических потребностей; это нравственный долг человека, призванного действовать на земле. Всякий труд требует известного насилия над собою, и это внутреннее насилие есть нравственный подвиг, когда оно совершается с сознанием долга. Добровольное принятие на себя служебного положения и добросовестное исполнение сопряженных с этим обязанностей делает работника достойным уважения. В этом состоит святость труда. И когда с этим соединяется поддержание семьи и возможность не только устроить собственную жизнь, но и оказывать помощь другим, то понятно, что экономический труд является одним из самых высоких начал общественной жизни.

Но всякое нравственное начало может быть извращено. Экономическая деятельность, которая руководится беззастенчивою корыстью, презирающею чужие права и вымогающею все, что можно, у неимущих, становится безнравственною. Точно также и служебный труд делается безнравственным, когда, вместо сознания долга, он превозносится непомерно, требует того, что ему не принадлежит, разжигается злобою и ненавистью ко всему, что стоит выше его. А к этому именно ведет современная проповедь социалистов. Она становится вдвойне отвратительною, когда это извращение всех нравственных понятий прикрывается личиною человеколюбия и общего блага. Если первые наивные утописты, вроде Сен-Симона и Фурье, действительно воодушевлялись дурно понятым стремлением к идеальному совершенству человеческого рода, то переходя в практику, особенно в руках Лассаля, Карла Маркса и их последователей, эти невинные утопии превратились в чистые орудия ненависти и вражды. Рабочим массам толкуют на всех перекрестках, что их обирают, что все плоды экономической деятельности принадлежат исключительно им, что современное общество, построенное на ложных началах, должно быть разрушено и заменено новым, где управляемое рабочими государство будет иметь в своих руках и всю землю и все орудия производства. И массы, неспособные разобраться в тумане понятий, потерявшие всякий нравственный смысл, разжигаются разрушительными страстями и готовы ежечасно посягнуть на все, что выработано многовековым развитием человечества. Таково современное состояние Западной Европы. Оно свидетельствует о глубоком нравственном, так же как и умственном упадке общества. Причины этого упадка мы постараемся выяснить ниже.

Извращая нравственное значение труда, социализм разрушает в самом корне и присущее ему начало экономической свободы, которое требует принципиального отделения экономической области от политической. Свобода труда находит приложение только в частной деятельности, там, где возможен выбор занятий и отношения определяются взаимными соглашениями. Но она устраняется из такого порядка, где государство является единственным предпринимателем, а все рабочие превращаются в чиновников. Никто не говорит о свободе труда в области государственного управления. Свобода чиновника ограждается лишь тем, что при существующих условиях он всегда имеет возможность выбирать между государственною службою и частною; есть сфера, где остается полный простор для его личной деятельности. Если же и эта сфера будет поглощена государством, если всякая частная деятельность исчезнет, то где же будет убежище для свободы? Такой порядок ничто иное как всеобщее рабство.

И тут эта безумная проповедь прикрывается нравственною личиною. Социалисты всеми силами ополчаются против личного интереса, как безнравственного начала, которое должно быть искоренено. Но если изгнать личный интерес из экономической области, то о справедливом вознаграждении за труд не может быть речи. Общество превращается в стадо, которое работает и кормится по мановению власти. Общественный интерес, который при такой системе должен быть руководящим началом всей экономической деятельности, становится принудительным, и для свободы нет более места. Это опять полное извращение всех нравственных понятий.

В еще большей степени требование свободы прилагается к труду техническому и административному. Для первого нужно приготовление, и чем выше и сложнее задача, тем приготовление должно быть значительнее. Это - умственный капитал, который накопляется в учебные годы, с тем чтобы впоследствии приносить постоянные проценты. В высших своих видах техника примыкает к науке, которая в этой области является направляющим началом экономической деятельности. Технический труд, руководимый научными знаниями, совершенно даже отделяется от физического труда, который возлагается на подчиненные лица: техник дает указания, а рабочие их исполняют. Но технический труд может состоять не столько в знании, сколько в умении, тогда он соединяется с физическою работою. Такой характер имеет в особенности труд художественный, который дает произведению известное изящество. Здесь область проявления личного таланта, составляющего прирожденную способность человека, хотя и развиваемого учением. Наконец, в труде административном требуется главным образом приложение воли; здесь преобладающее значение имеет характер.

Эти три начала: знание, талант и характер, суть духовные элементы труда. Они не составляют принадлежности масс. Это чисто личные свойства меньшинства, выдающегося своими способностями. Им, по самому существу дела, принадлежит руководящая роль в экономическом производстве. Только одухотворенное этими высшими силами, оно достигает полноты развития. Рабочие же руки служат для них только орудиями.

Однако и эти силы, в свою очередь, состоят в служебном отношении к предпринимателю, ибо не они полагают цели, рассчитывают средства и берут на себя риск. Инициатором и верховным руководителем предприятия является все-таки хозяин. Все рассеянные элементы экономического производства собираются во едино верховною руководящею волей, которой принадлежит окончательное решение и на которую падает барыш или убыток. Все остальное есть только исполнение.

Таким образом, чисто физический труд имеет сугубо служебный характер. Над массою рабочих рук возвышается аристократия знаний, таланта и характера, а последняя, в свою очередь, подчиняется монархическому руководству направляющей воли. Таковы отношения, вытекающие из самой природы вещей. Конечно, на практике встречаются самые разнообразные сочетания элементов; рабочий может сделаться капиталистом и хозяином. Но высшее развитие экономического производства основано, как мы видели, на разделении труда. Не только выделяются высшие функции, но и сам физический труд разделяется на многообразные отрасли, из которых каждая имеет своих рабочих. Со времен Адама Смита, экономисты единогласно прославляют неисчислимые выгоды разделения труда и те громадные успехи, которые под влиянием этого начала совершило экономическое производство.

Нет сомнения, однако, что умножая производство, разделение труда, доведенное до крайней степени, оказывает вредное действие на самого работника. Слишком односторонняя и ограниченная деятельность ведет к тому, что остальные силы человека глохнут. Рабочий, который всю жизнь свою проводит в том, что он делает двадцатую часть булавки, становится неспособным ни на что другое. И чем больше от него требуется работы в этом направлении, тем тяжелее она на него ложится. Машинное производство, требующее от приставленных к нему рабочих постоянного, ежедневного многочасового напряжения в однообразной механической деятельности, неизбежно ведет к отупению. Но эта вредная сторона высшего экономического производства в нем самом находит и противодействующую силу. Она заключается в присущем ему начале свободы труда. Становясь добровольно орудием и тем исполняя свое экономическое назначение, человек не перестает быть человеком. Он сохраняет свое, равное с другими человеческое достоинство; он требует и досуга для развития своих духовных сил. Эти требования предъявляются все громче и громче; они ведут к сокращению рабочего времени, которое делает работника хозяином часов досуга. Само государство берет под свое покровительство тех, которые не в состоянии собственною силой отстаивать свои интересы, именно, женщин и детей. К нему нередко взывают и взрослые рабочие, требуя законодательного ограничения рабочего дня. Но такое принудительное ограничение может быть установлено только в ущерб тем, которые хотят работать долее, ввиду большего вознаграждения. Мы видели, что с юридической точки зрения такое требование не может быть оправдано*(22) Как свободное лицо, человек сам хозяин своей работы; запрещать ему работать более известного предела есть акт насилия. Никакое большинство не вправе в этом отношении принудить меньшинство. Столь же мало такое ограничение может быть оправдано с экономической точки зрения. Раз признается свобода труда, это начало должно быть проведено во всей своей последовательности. Здесь, как и везде, регулирование экономических отношений должно быть предоставлено свободному действию экономических сил.

Сокращение рабочих часов лежит, в значительной степени, в интересах самого экономического производства. Чрезмерное напряжение труда делает его менее плодотворным. С сокращением часов работы нередко получаются большие результаты. К тому же ведет развитие производства и с другой стороны. Возрастающее покорение сил природы умаляет участие человека и тем самым доставляет облегчение труду. Здесь труд находит величайшего своего пособника в том элементе, который при близоруком взгляде представляется ему главным врагом, но который, в конце концов, один в состоянии снять с него излишнее бремя, в капитале.

3. Капитал

Капитал, как сказано, есть произведение, обращенное на новое производство. В нем сочетаются природа и труд. Как произведение труда, он является накопленным трудом: так и называют его экономисты. Когда же он обращается на новое производство, он представляет известную силу природы, действующую на пользу человека. Таковы все орудия и машины. Даже в простой иголке движимой рукою, твердость заостренной стали производит то, чего не в состоянии была бы сделать сама рука. В машине сила природы является вместе и двигателем; она заменяет рабочие руки.

Отсюда производительность капитала. Она заключается, с одной стороны, в силах природы, покоренных человеку и действующих на его пользу, с другой стороны в производительности предшествующего, положенного в произведение труда. Но производительною является здесь не физическая работа. употребленная на создание произведения и получившая свое вознаграждение, а мысль, устремленная на будущее и обращающая это произведение на новое производство. Капитал есть воплощение мысли, покоряющей природу и заставляющей ее служить целям человека.

Это именно и дает ему возможность производить несравненно более того, что было употреблено на его произведение и что нужно для его поддержания. Все богатство, которым обладает человеческий род, есть произведение капитала. Сам по себе, физический труд едва в состоянии удовлетворить самым скудным потребностям человека. Только сила мысли, воплощенная в капитале и чрез его посредство покоряющая природу, делает человека царем земли.

Этот процесс начинается с самых первых ступеней развития. Дикарь, который делает себе лук и стрелы или изобретает удочку, является уже первым капиталистом. И каждый новый шаг есть увеличение капитала. Произведенное одним поколением передается другому, которое, в свою очередь, умножает это достояние и передает его своим потомкам. В этом постепенном накоплении капитала, передаваемого от поколения поколению, состоит все экономическое развитие человечества. Поэтому совершенно бессмысленно говорить о капиталистическом производстве, как об исторической категории, имеющей преходящее значение. Капиталистическое производство есть сама история человечества. И чем более капитал является преобладающим фактором, тем выше экономическое развитие, ибо тем более силы природы покоряются человеку.

Другой вопрос: кому принадлежит капитал? Это вопрос уже не экономический, а юридический, но решение его не подлежит ни малейшему сомнению. Всякое произведение принадлежит тому, кто его произвел или кому оно передано производителем. А так как деятелями в экономической области являются физические лица, то им же принадлежит и созданный ими капитал. Считать капиталы общественным достоянием, а капиталистов должностными лицами общества, как делают социалисты, есть ничто иное как пустая фраза, лишенная всякого юридического и экономического смысла. Общество, как мы видели, есть фиктивное лицо, не имеющее ни мысли, ни воли; в действительности, это только собирательное имя, означающее совокупность частных лиц в их взаимных отношениях. Государство же, которое есть юридическое лицо, представляющее народ, как единое целое, не имеет ни малейшего права на частные капиталы, ибо не оно их произвело. Они передаются частными производителями или приобретателями своим наследникам и таким образом идут, накопляясь в частных руках, от поколения к поколению. Таково неизменное и непреложное юридическое правило, вытекающее из чистых требований справедливости и признаваемое везде, где общественный быт управляется началами права, а не произволом и насилием.

Этому не противоречит то, что деятельность государства возвышает иногда ценность капиталов. Так, например, государство может провести к городу железную дорогу и устроить в нем административный центр; через это возвышается доходность, а вследствие того, и капитальная ценность построенных там частных домов или существующих промышленных заведений. Но это косвенное влияние не дает государству ни малейшего права на эти дома, точно так же, как построение сахарного завода, возвышающее доходность соседних земель, не дает заводчику никакого права на эти земли. Собственность, находящаяся в частных руках, подвергается разнообразным сторонним влияниям: при благоприятных условиях она может повышаться в цене, а при неблагоприятных она может потерять всякую ценность. Во всяком случае, по общему юридическому правилу, риск несет хозяин, и никто другой. Превращение города в столицу может значительно возвысить ценность домов; но проистекающая отсюда спекуляция может вести к полному разорению, чему Италия представляет живой пример. Ни до того, ни до другого государству нет дела. Его выгода ограничивается тем, что при возвышении цен, оно может взимать больший, соразмерный с увеличенною доходностью налог. Ни на что другое его право не простирается. Вообще, так называемые "конъюнктуры или общественные соотношения", которым Лассаль, с обычной своею гиперболическою фразеологией, приписывал непомерное значение в образовании капиталов, играют в этом процессе весьма второстепенную роль. Главными моментами являются здесь производство и сбережение.

Последнее есть опять такое начало, из которого несомненно вытекает присвоение капиталов частным лицам. Произведение очевидно принадлежит тому, кто имел право его потребить, но вместо того его сберег, с тем, чтоб обратить его на новое производство. Но именно вследствие очевидности этого положения, подрывающего в самом основании всю проповедь социалистов, последние всеми силами восстают против сбережения. Лассаль уверяет, что большая честь капиталов такого рода, что их нельзя потреблять, а потому и сберегать, а другие произведения, напротив, следует потреблять, ибо иначе они погибнут: дома нельзя есть, а съестные припасы нельзя сохранять. Родбертус доказывал, что капиталисты, сберегая, действуют как должностные лица, владеющие общественным достоянием, а работники не только не могут, но и не должны сберегать, ибо этим уменьшается национальное потребление*(23) Вся это бессмысленная декламация основана на игре слов. Сберегать произведения можно не только в виде вещей, но и в виде денег, превращая их в прочную ценность, могущую принять какую угодно форму. Это и совершается во всяком производстве. Результат его превращается в деньги, и это составляет доход производителя. Очевидно, этот доход принадлежит ему, и никому другому. Он властен потребить его на свои текущие надобности или часть его сохранить для нового производства. В последнем случае он поступает не как должностное лицо, которому вверено общественное имущество, а в силу собственного личного права, как предусмотрительный человек, который ограничивает настоящее свое потребление ввиду будущего и тем умножает свое достояние. Затем, эта сбереженная часть дохода может, в течение более или менее продолжительного времени, лежать у него без пользы. Если она предназначается для будущего производства, то она носит уже характер капитала, ибо может всегда быть употреблена в дело. Но возможно и то, что это назначение не осуществится. Отложенный капитал может быть потреблен самим владельцем или другим лицом, которому он отдается в ссуду. Он может быть употреблен на разорительное предприятие, и тогда он пропадает, также как пропадает и производительно употребленный капитал, если предприятие становится невыгодным и прекращается. При всех этих случайностях, одно остается несомненным: это - то, что всякое новое прибавление капитала делается из избытка дохода над потреблением, то есть, путем сбережений. Если открывается новая фабрика, то потребный на это капитал берется из этого избытка; иначе это будет не прибавление нового капитала, а только превращение одного вида капитала в другой. Следовательно, каковы бы ни были случайности, приращение капитала совершается путем сбережений; а так как сбереженное неотъемлемо принадлежит тому, кто сберегал, то капитал принадлежит частным владельцам и никому другому. Лишать их этого достояния значит нарушить священнейшее их право.

Капитал может принадлежать и государству; но и он имеет частное происхождение. Государство берет у граждан часть принадлежащих им доходов и обращает их на общие потребности.

Или же оно занимает у частных лиц их свободные сбережения и выплачивает из налогов проценты и погашение. Так составляются, например, капиталы железных дорог. Эти капиталы экономически производительны, когда они служат экономическому производству; но они могут иметь и другое назначение, ибо задачи государства не ограничиваются содействием экономическим нуждам. Защита государства и его историческая роль суть также необходимые потребности, но результат их не измеряется экономическими выгодами. Во всяком случае, эти государственные капиталы суть единственные, принадлежащие обществу, как целому. Ни о каком другом общественном капитале не может быть речи, иначе как в фигуральном значении. Когда говорят об общественном капитале в смысле совокупности существующих в оборотах частных капиталов, то этим означается только известный объем понятия, а отнюдь не такое начало, которое давало бы обществу какое-либо право на капиталы, принадлежащие частным лицам. В юридическом смысле, общественный капитал есть тот, который выделяется из частного достояния на общественные потребности. В экономическом же смысле, общественный капитал есть совокупность произведений, обращенных на новое производство, в чьих бы руках они ни находились и кому бы они ни принадлежали.

Становясь деятелем производства, капитал принимает различные формы. Главные из них суть капитал стоячий и оборотный. Первый сохраняется постоянно: производительная его сила заключается в пользовании. Второй, напротив, потребляется в одном виде, с тем чтобы восстановиться в другом. К первому разряду принадлежат здания, машины и орудия, ко второму - материалы, заработная плата, запасы готовых произведений, наконец, деньги как представители общей ценности продуктов.

Относительно стоячего капитала не может быть сомнения на счет его экономического характера: это - очевидно произведения, обращенные на новое производство. То же относится и к материалам, как тем, которые преобразуются в новые произведения, так и тем, которые служат при этом вспомогательными средствами. Но почему заработная плата, составляющая вознаграждение труда, обыкновенно причисляется к капиталу?

Некоторые экономисты делают это на том основании, что заработная плата служит для поддержания работника, как деятеля в производстве. При этом различают даже ту часть заработной платы, которая идет на удовлетворение необходимых потребностей и которая поэтому причисляется к капиталу, и ту, которая идет на прихоти, а потому относится к потреблению. Но такое очевидно несостоятельное деление указывает на ошибочность самого взгляда. Работника нельзя рассматривать как простое орудие, которое тратится и восстановляется; он является своеобразным деятелем, а потому не может быть причислен к капиталу. Как человек, он цель, а не средство; он не только производитель, но и потребитель. Поэтому и получаемая им заработная плата должна рассматриваться не как средство для поддержания рабочей силы, а как способ удовлетворения человеческих потребностей. Если же, не смотря на то, она причисляется к капиталу, то это делается не с точки зрения получающего, а с точки зрения дающего заработную плату.

Дело в том, что работник получает свое вознаграждение не из цены проданных произведений, а немедленно по совершении работы. Произведения могут поступать к потребителю по прошествии значительного промежутка времени. Если работа была употреблена на создание стоячего капитала, например при постройке железной дороги, вознаграждение затраченного на нее труда может получиться лишь через много лет, незначительными долями. Нередко получается даже просто убыток. А между тем рабочий не может дожидаться отдаленных результатов своей деятельности; ему нужно жить. Для удовлетворения этой потребности предприниматель должен иметь денежный запас, а это и есть капитал. К работнику он поступает в виде дохода; но в замен этого дохода он отдал свою работу, которая воплотилась в принадлежащие предпринимателю произведения. Таким образом, денежный капитал последнего исчезает при выдаче заработной платы, но восстановляется вновь в полученных произведениях. С продажею последних он опять получает денежную форму, и этот круговорот повторяется постоянно.

Из этого ясно, что и готовые произведения должны быть причислены к капиталу, пока они находятся в руках производителя. Они в настоящей своей форме не служат уже для нового производства; но они заключают в себе весь затраченный на них капитал. Поступая к потребителю, они теряют этот характер; но через это капитал не исчезает, а получает только новую форму: он восстановляется в полученной за произведения плате, которая обращается на новое производство. Между производителем и потребителем может быть даже промежуточная стадия, которая, в свою очередь, требует особого капитала. Купец покупает произведения у фабриканта и доставляет их потребителям, иногда на весьма отдаленные расстояния. Капитал его заключается, как в купленных произведениях, так и в средствах перевозки и в зданиях потребных для хранения и продажи товаров. Если под именем производства разуметь не только обработку вещей, но и всякое полезное действие, то торговля, без сомнения, есть известное экономическое производство, требующее, как таковое, затраты известного капитала.

Особенную роль играет при этом капитал денежный. Как общий представитель ценностей и орудие мены, он служит посредником между стоячим капиталом и оборотным. Через посредство денег трата стоячего капитала восстановляется в цене произведений. На деньги покупаются материалы и удовлетворяется заработная плата. Поэтому, в классификации капиталов им принадлежит особое место, посредствующее между стоячим капиталом и оборотным.

Есть, наконец, и четвертый вид капиталов, которых значение представляется более сомнительным. Это так называемые потребительные капиталы, которые служат для потребления, а между тем доставляют постоянный доход. Таковы, например, жилые дома. Должны ли они быть исключены из числа капиталов, на том основании, что они не служат для производства, следовательно, как-будто не подходят под общее понятие? Для решения этого вопроса надобно обратить внимание на различные свойства предметов потребления. Также как капитал, они могут быть двоякого рода: одни уничтожаются потреблением, по крайней мере, в настоящей их форме; другие сохраняются и служат только для постоянного пользования. К первому разряду принадлежит, например, пища, ко второму - здания. В последнем случае, предмет не потребляется, а служит источником потребления, то есть, приносимой пользы, а потому подходит под разряд капиталов и способен приносить доход. Здание, которое строится для жилья, и здание, которое строится для ткацкой фабрики, одинаково предназначаются для удовлетворения человеческих потребностей; но в одном случае это делается непосредственно, а в другом - косвенно: польза от фабричного здания получается только тогда, когда произведенная ткань, превратившись в одежду, сделается предметом потребления. С точки зрения народного хозяйства, очевидно, то и другое имеет одинакое значение. Плата за наем жилого помещения не есть только перемещение денег из одного кармана в другой, без всякой общественной пользы; это точно такая же плата за полученную выгоду, как и плата за купленную одежду или за личные услуги. Всякое производство окончательно оплачивается потребителем. С точки же зрения частного владельца, помещение сбережений в жилой дом, отдающийся в найм, или в какое-либо промышленное или торговое предприятие, определяется степенью выгоды, которую он находит в том или другом. Постройка жилых домов в городе составляет совершенно такое же промышленное предприятие, как и устройство фабрик или торговых заведений. Поэтому и помещенные в них капиталы имеют одинакое экономическое значение.

Общая черта всех этих видов капитала состоит в том, что вследствие доставляемой ими выгоды они приносят доход. Этот доход, определяемый отношением к капитальной сумме, называется процентом. Как плата за доставляемую выгоду, процент с капитала имеет полное юридическое и экономическое основание. Все возражения социалистов, которые видят в проценте только неправильное присвоение себе чужого добра, ничто иное как пустая декламация. Эта плата за получаемую выгоду относится к собственному капиталу, также как и к чужому. Фабрикант или купец, влагающий в предприятие свой собственный капитал, насчитывает на него известный процент, также как и на капитал, который берется взаймы; разница лишь в том, что первый принадлежит ему, а второй - другому. Когда человек, вместо того, чтобы нанимать квартиру, строить себе собственный дом, он тем самым сберегает плату за квартиру, и это сбережение он считает процентом с затраченного на дом капитала. Но совершенно очевидную форму этот доход принимает, когда капиталист и предприниматель суть два разные лица. Это и есть обыкновенное явление на высших ступенях экономического развития. Капитал является только одним из деятелей производства; соединение его с другими, с землею и трудом, составляет задачу четвертого фактора - направляющей воли, которая поэтому и является связующим началом всего производства.

Это разделение капиталистов и предпринимателей происходит само собою. Капиталы, накопляясь, ищут помещения, а предприниматели ищут денег. Из этого взаимного отношения рождается особая отрасль экономической деятельности - ссужение капиталов. В этом состоит кредит, который получает тем большее развитие, чем выше стоит промышленная деятельность. Однако это разделение обоих факторов далеко не полное. Предприятие, основанное исключительно на чужих капиталах, всегда шатко. Во всяком деле есть значительная доля риска, которую предприниматель должен нести сам; иначе он впадет в неоплатные долги. А для этого он должен иметь собственные средства, которые служат, вместе с тем, материальным обеспечением кредита. Духовным же обеспечением служит его умственный труд, направленный к достижению экономической цели. Таким образом, предприниматель должен соединять в себе в высшей форме и работника, и капиталиста. Это и делает его центром всего экономического производства.

4. Направляющая воля

Хозяин, управляющий промышленным предприятием, должен соединять в себе весьма разнообразные качества. Его задача - сочетать все элементы производства и направлять их к общей цели, к получению экономической выгоды. Для этого он должен не только знать, где что можно найти, но и уметь устроить хозяйственную единицу наиболее целесообразным способом, выбирать людей, организовать администрацию, расчесть все выгоды и невыгоды предприятия. Кроме направления внутренних сил, он должен знать и все внешние условия рынка, места и способы сбыта, денежные обороты; он должен внимательно следить за всеми усовершенствованиями, чтобы не дать опередить себя соперникам и из возможных улучшений прилагать те, которые при данных условиях могут оказаться наиболее выгодными. И во всем этом он один берет на себя риск. От него исходит всякая инициатива, и на него падает вся ответственность.

Понятно, что для удовлетворения всех этих требований нужны выдающиеся личные свойства. Необходимо не только знание дела, но прежде всего практический смысл, умение усмотреть выгоду, уловить минуту и все направить к предназначенной цели. Нужна изворотливость в устранении препятствий, настойчивость в их преодолевании, наконец, умение воздерживаться от увлечений и рисковать там, где есть шансы успеха. В этом состоит дух предприимчивости, который составляет движущую пружину всего экономического развития. Можно сказать, что все экономическое благосостояние страны зависит от личных свойств предпринимателей. И чем сложнее и оживленнее производство, чем шире рынок, тем более возвышаются личные требования. На широком поприще нужно более или менее высокое образование; необходимы и нравственные свойства, возбуждающие доверие.

Все эти личные качества очевидно могут принадлежать только единичному лицу. Поэтому, во главе всякого предприятия стоит лицо, которое его ведет. Когда оно является в нем единственным хозяином, производство достигает высшей степени интенсивности.

Но для крупных предприятий средства бедного лица обыкновенно бывают недостаточны; тогда составляются компании. Однако и тут дело всегда ведется одним лицом; остальные оказывают ему только помощь и поддержку. Следовательно, все окончательно зависит от личного доверия и личных отношений. Никакие формальные правила не могут их заменить. Как скоро в промышленном деле заводится формализм, так в нем неизбежно водворяется разлад, и оно клонится к упадку.

С умножением числа участников отношения становятся еще сложнее. Тут большинству пайщиков может принадлежать единственно контроль. Но чем обширнее предприятие и чем больше число пайщиков, тем самый контроль делается затруднительнее. В крупных акционерных компаниях он часто обращается в фикцию. Являются подставные лица и подстроенное большинство, с которым бороться чрезвычайно трудно. В конце концов, и тут все зависит от доверия к стоящему во главе лицу. Смотря по тому, оправдает ли оно доверие или нет, предприятие может иметь результатом или колоссальный успех или колоссальное крушение. Примеры того и другого представляют Суэцкий канал и прорытие Панамского перешейка. Оба предприятия велись одним и тем же лицом, одаренным необыкновенными способностями и энергией. "Если вы хотите совершить что-нибудь великое, - говорил Лессепсу Мехмет-Али, - не спрашивайте ни чьего совета, а делайте все сами". И Лессепс стал во главе мирового предприятия; ему поверили, его поддержали, и оно было совершено. Но тот же человек, на другом подобном же деле промахнулся и увлек за собою тысячи поверивших ему капиталистов. Таково условие всякого риска. Он может вести к крушению, но он же составляет движущую пружину успеха. Без него невозможно никакое промышленное развитие.

Если крупная акционерная компания не в состоянии не только сама вести, но и контролировать дело, а должна по необходимости ввериться одному лицу, то для юридического лица ведение промышленного предприятия становится вдвойне затруднительным. Такая задача противоречит самому его существу, его целям и свойствам. Живой человек, обладающий практичными качествами, заменяется здесь юридическою фикцией. Вследствие этого, здесь исчезает движущая пружина всей экономической деятельности - личный интерес; он заменяется интересом общественным, который имеет совершенно иной характер, иные цели и иное действие на людей. Исчезает и риск, ибо рисковать можно только собственным состоянием, а не общественным. Поэтому устраняется предприимчивость, то есть то, что составляет самую душу экономического развития. Вместе с тем личные отношения заменяются формальными, следовательно, вводится самое вредное начало для всякой экономической деятельности. В ней водворяются неизбежные во всякой бюрократии неповоротливость, рутина и формализм. При этом необходим и строгий контроль, ибо употребление общественных денег не может покоиться на доверии, а с иерархическим контролем установляется обширное бумажное производство. Ко всему этому присоединяется, наконец, то, что в предприятии, принадлежащем юридическому лицу, облеченному властью, свободные отношения заменяются принудительными. Кто не доверяет акционерной компании, тому предоставляется право из нее выйти, продавши свои акции; но для общественного предприятия с него все-таки берут деньги, как бы он ни считал его убыточным. Такое отношение неизбежно там, где предприятие служит для удовлетворения общественных нужд, а потому входит в область деятельности юридического лица; но именно потому эта область должна быть по возможности ограничена и частной предприимчивости должен быть предоставлен возможно широкий простор. Если мы прибавим ко всему этому, что всякое государство имеет свой образ правления; что при неограниченной власти государь силою вещей не может входить в подробности, вследствие чего в промышленной области неизбежно должен водвориться произвол всемогущей бюрократии, а при свободном правлении руководство падает в руки партии, которая, с расширением государственной деятельности, получает возможность распоряжаться всем достоянием граждан и притеснять своих противников не только в области публичных отношений, но и в их частной жизни, то вся нелепость подобного предположения предстанет нам с полною очевидностью. Мы здесь опять приходим к тому, что составляет азбуку всякой государственной и экономической науки, именно, что экономическая деятельность есть дело частных лиц, а не государства. Пока существуют на земле свободные люди, до тех пор им должно быть предоставлено самое широкое поле деятельности во всех сферах и прежде всего в промышленной области, которая составляет законное поприще частных интересов. Действительная жизнь не представляет ничего другого, и наука вполне подтверждает эти начала. Те, которые хотят из государства сделать всеобщего предпринимателя, не понимают ни существа и целей государства, ни существа и условий экономической деятельности. С точки зрения теоретической, также как и практической, социализм ничто иное как пустая и вредная фантазия.

Соединяя в себе различные элементы производства, силы природы, капитал и труд, предприятие принимает различные виды, смотря по тому, который из них является преобладающим. Отсюда разделение экономической деятельности на разные отрасли.

Силам природы принадлежит первенствующее значение там, где имеется ввиду простое получение естественных произведений. Это промышленность добывающая, в обширном смысле. Она, в свою очередь, разделяется на разные отрасли, смотря по тому, какие произведения имеются ввиду. Добывание заключенных в земле минеральных богатств составляет основание горных промыслов, к которым принадлежат и угольные копи. Здесь задача труда состоит в извлечении готового материала из недр земли; но так как это бывает сопряжено с значительными затруднениями, то при расширении производства рождается необходимость затраты крупных капиталов, а вместе нужно и приложение знания. Дальнейшую ступень составляют те производства, которые обращены на растительное царство; в них требуется не только извлечение созданного природою материала, но и взращение произведений. Сюда относятся земледелие в различных его видах, лесоводство, огородничество, садоводство. Незначительную роль играет при этом собирание диких плодов. Гораздо большее значение имеет добывание диких произведений в отраслях, обращенных на животное царство. Охота, и в особенности рыбная ловля, составляют предмет обширных промыслов. Но и здесь несравненно важнейшую роль играет воспитание домашних животных, составляющее задачу скотоводства.

Затем требуется добытые произведения привести в такое состояние, чтобы они могли служить человеческим нуждам. Это составляет предмет промышленности обрабатывающей и распределяющей. В первой может преобладать или ручная работа или машинное производство, требующее стоячего капитала. Отсюда различие ремесел и фабрик. Вторая же представляет преобладание оборотного капитала. Таково существо торговли. Если предметом торговли является капитал денежный, то отсюда возникают кредитные, или банкирские предприятия.

Каждая из этих отраслей имеет свои особенности и свою историю. То и другое излагается в специальных экономических сочинениях. Для науки об обществе существенно важно их влияние на образование общественных классов. Об этом будет речь ниже. Здесь мы ограничимся указанием на общий ход развития.

На низших ступенях экономического быта естественно преобладают различные отрасли промышленности добывающей. Силы природы находятся еще в изобилии, и задача человека состоит главным образом в том, чтобы воспользоваться тем, что они дают. В самой обрабатывающей промышленности главное значение имеет ручная работа; отсюда развитие ремесел. С расширением сношений, при знакомстве с отдаленными странами, развивается и торговля. Наконец, всего позднее является накопление стоячего капитала, который составляет плод многовекового процесса. Мы видели, что капитал, вообще, есть прогрессирующий элемент экономического развития. Передаваясь от поколения поколению и накопляясь в больших и больших размерах, он дает человеку все возрастающую власть над природою. Поэтому, если низшие ступени развития характеризуются преобладанием сил природы, то высшие характеризуются преобладанием капитала. Самые добывающие отрасли промышленности, земледелие, горное дело, от него получают новую силу. Земля, можно сказать, обновляется вложенным в нее капиталом и дает несравненно большее обилие произведений, нежели прежде. С другой стороны, ремесла в значительной степени заменяются фабриками; торговля принимает громадные размеры. Одним словом, везде капитал является первенствующим фактором промышленного производства. Если под именем капиталистического производства разуметь то, в котором преобладает капитал, то нет сомнения, что оно составляет не преходящую историческую категорию, а плод всего исторического развития человечества. Это явление, которое с самых первых ступеней идет в увеличивающейся прогрессии. Каждое поколение получает наследие предков и передает его умноженным своим потомкам. Таким образом, накопление капитала идет увеличиваясь из рода в род, между тем как запас не обработанных сил природы уменьшается. Человеческий труд служит звеном, посредством которого одна форма производящих сил переводится в другую. Каждое поколение вносит сюда свою лепту, умножая передаваемое потомству достояние и тем увеличивая его власть над природою. Как сказано, владычество капитала делает человека царем земли.

Развитие капитала ведет и к преобладанию в промышленности крупных предприятий. В производстве существенное значение имеют не только различные его формы, но и его размеры. Экономические выгоды крупных предприятий известны. Они состоят в уменьшении капитальных затрат, неизбежных при разбросанности производства, в возможности иметь наиболее совершенные орудия и наилучше оплаченные, а потому наиболее производительные рабочие силы, в большей интенсивности производства в связи с возможностью завести при нем выгодные боковые отрасли, в открытии широких рынков, в сокращении административных расходов, наконец, в возможности довольствоваться меньшим относительным барышом. С другой стороны, мелкое производство имеет преимущество там, где хозяйский глаз должен вникать во всякую подробность, где нужно приспособляться к изменяющимся обстоятельствам и разнообразному вкусу потребителей, в особенности же там, где требуется артистическая работа. Поэтому в земледелии, в ремеслах и мелочной торговле, имеющих ввиду тесный круг потребителей, мелкое производство всегда сохранит свое значение. Но на мировом рынке, где нужно производить однообразные массы товаров для массы потребителей, крупное производство вытесняет мелкое. Рассеянные ремесла заменяются сосредоточенными фабриками. Таков неизбежный результат развития капитала и сопряженного с ним промышленного прогресса.

Таким образом, производство определяется оборотом. Экономическая деятельность имеет ввиду потребление, а отношение производства к потреблению установляется обменом произведений, то есть оборотом.

От оборота зависит и распределение выгод производства между различными деятелями. Усвоенные человеком силы природы, капитал и труд, участвуя в производстве, участвуют и в проистекающих из него барышах. Но чем определяется доля каждого? Предприниматель выплачивает эти различные доли из доходов предприятия; при свободе промышленности это делается по взаимному соглашению. Но для того чтобы определить, что он может и должен дать каждому, надобно прежде всего знать, что он может сам получить, а это зависит от условий рынка. Таким образом, законами оборота окончательно определяются все экономические отношения. Исследование их составляет краеугольный камень экономической науки.

Глава III. Оборот

Человек производит не только для себя, но и для других. Усвоение сил природы и приложение труда единственно для удовлетворения собственных потребностей оставили бы его совершенно беспомощным. Только работая для других и получая от них взамен то, что ему нужно, он может улучшить свой быт. таким образом, экономическое производство развивается в силу взаимности. Таково основание разделения труда.

Вследствие этой взаимности, произведения становятся предметом оборота. Вещи, нужные другим, обмениваются на те, которые нужны производителям. Через это они получают сравнительное достоинство, или ценность. Чем же определяется этот процесс?

Очевидно, он представляет известное отношение. Здесь есть две стороны, находящиеся во взаимодействии, а потому необходимо существует двоякая точка зрения, того, кто дает, и того, кто получает, производителя и потребителя. Оборот представляет, следовательно, отношение производства к потреблению.

Причина, заставляющая потребителя приобрести известную вещь состоит в том, что она ему нужна. Это составляет цель самого производства, которое совершается ввиду того, что произведения нужны другим. Следовательно, полезность лежит в основании всякой ценности. Утверждать, как делает Карл Маркс, что для определения ценности необходимо отрешиться от всякой полезности и принять во внимание только количество положенного в произведение труда, значит отрешаться не только от того, что действительно происходит в мире, но и от всякой логики. В таком случае совершенно бесполезная вещь, на которую положен труд, имеет одинакую ценность с самою необходимою. Это опять одна из тех нелепостей, на которых социалисты, за недостатком разумных начал, принуждены строить свои фантастические здания, которыми они соблазняют невежественные массы.

Но полезность подлежащих обмену вещей качественно различна; каким же образом можно произвести сравнение? Для всякого сравнения требуется прежде всего общее мерило. Для сравнения различных полезностей нужен предмет, имеющий общую полезность, то есть такой, который одинаково нужен всем. Такой предмет становится орудием мены. Само это назначение сообщает ему известную полезность, ибо его всегда можно выменять на всякие другие предметы. Производитель, уступающий свое произведение потребителю, может не найти у последнего того, что ему нужно; но получив взамен своего произведения орудие мены, он может купить у других то, что он ищет. Такова роль денег в экономическом обороте: они служат мерилом ценности, или сравнительного менового достоинства произведений.

Для того, чтобы орудие мены могло играть такую роль, требуются известные свойства: нужно, чтобы оно само имело довольно верную и притом мало колеблющуюся ценность, чтобы оно не подвергалось порче и было легко переносимо. Всего более этим свойствам отвечают драгоценные металлы, которые поэтому, с самой глубокой древности, составляли орудие мены у сколько-нибудь образованных народов. Это не какое-либо временное историческое явление, а начало присущее всему экономическому развитию человечества, с тех пор как оно возвысилось над состоянием первобытной дикости. Деньги, а не рабочий день, составляют мерило ценности. Определяемое ими сравнительное достоинство вещей, или их ценность, становится ценою.

Но чем же определяется сравнение самих произведений с этим орудием? Почему потребитель за один предмет дает больше, а за другой меньше денег?

Приобретая вещь, он руководствуется двоякою точкой зрения: 1) потребностью в предмете; 2) возможностью приобрести его другим путем. Если нужная вещь есть произведение природы, находящееся в неограниченном количестве и доступное всем, то, очевидно, он за нее ничего не даст, ибо всегда может получить ее даром. Но если вещь находится в ограниченном количестве и усвоена или произведена человеком, то возможность ее приобрести зависит от количества, предлагаемого к обмену. Чем это количество больше, тем легче получить вещь, а потому, тем меньше приходится за нее платить.

Со своей стороны, производитель работает ввиду получения выгоды. Всякое предприятие сопряжено с издержками. Предприниматель должен удовлетворить всех участников в производстве: землевладельцев, капиталистов, рабочих. Кроме того, он сам должен получить барыш, окупающий труд предприятия и сопряженный с ним риск. Иначе его работа пропала даром. Если цена произведения не окупает издержек производства, то предприниматель разоряется: предприятие, при таких условиях, не может существовать. Вследствие этого, производство сокращается. Наоборот, оно увеличивается, когда оно оплачивается хорошо: высокая цена произведений побуждает к новой предприимчивости. Стремясь к удовлетворению потребностей, производство определяется отношением к этим потребностям.

Таким образом, мы приходим к основному началу всего экономического оборота: к отношению предложения и требования. Этим началом управляется весь экономический быт, ибо вся деятельность человека в этой области состоит в производстве, имеющем целью удовлетворение потребностей, следовательно, определяются отношением одного к другому. Это и выражается в цене произведений, которая есть ничто иное как денежное определение самого этого отношения. Так как это отношение количественное, то оно может быть выражено математически. Обозначив требование, предложение и ценность начальными буквами, мы получим формулу Т/П=Ц Из этой формулы ясно, что если требование увеличивается сравнительно с предложением, то увеличивается и ценность; наоборот, если предложение увеличивается сравнительно с требованием, то ценность уменьшается. Если предложение безгранично или само требование прекращается, то ценность равняется нулю. Таков чисто математический закон, который вытекает из самой природы экономических отношений и которым поэтому управляется вся экономическая деятельность человека.

Этот закон до такой степени достоверен, что те, которые ищут других начал для определения ценности произведений, в конце концов, принуждены косвенно его признать. Карл Маркс, который исходит от того положения, что для определения ценности произведений необходимо отвлечься от всякой полезности и иметь ввиду единственно положенную в них работу, окончательно приходит к заключению, что не всякая работа определяет ценность произведений, а только та, которая общественно необходима, то есть та, которая определяется требованием произведений. Таким образом, в этом удивительном учении, к бессмыслице в основании присоединяется противоречие в выводах, но противоречие, которое, в свою очередь, лишено всякого смысла, ибо что такая общественно необходимая работа и как ее определить? Составляет ли, например, производство в Индии опиума, требующегося китайцами, или добывание в Бразилии и Южной Африке алмазов, покупаемых европейскими богачами, общественно необходимую работу? Что это за общество, которое требует работу: все ли человечество или отдельное государство, целые ли массы или небольшие группы? Наконец, как отличить ту работу, которая общественно необходима, и ту, которая не имеет этого свойства? Никто никогда не определял и никто не в состоянии определить этих различий. В действительности, потребность работы определяется потребностью в произведениях, а не наоборот; поэтому и ценность первой зависит от цены последних. Самое количество полагаемой в произведения работы определяется отношением к потребностям. Если работа в известной стране не оплачивается, то производство сокращается, а с тем вместе уменьшается предложение и цена возвышается. Наоборот, если работа оплачивается хорошо, то производство увеличивается и цена падает. Как бы ни старались перепутать все понятия, чтобы затемнить самые элементарные экономические истины, мы все-таки окончательно приходим к основному закону, управляющему всеми экономическими отношениями. Он выражается в общественно необходимой работе социалистов, также как и в началах, признанных классическими экономистами. Разница лишь та, что экономисты исследуют отношения, как они есть, и определяют закон так, как он действует в жизни, социалисты же, стараясь перевернуть вверх дном все существующие отношения, представляют этот закон в такой форме, которая лишает его всякого смысла. Исходя от нелепости, они приходят к нелепости. Но именно этим они пользуются, чтобы пустить туман в глаза тем, которые не в состоянии разобраться в этом хаосе. Этим способом ослепленные массы, для которых все эти понятия составляют закрытую книгу, подвигаются на разрушение всего существующего общественного порядка. Когда подвергаешь анализу мысли новейшие социалистические учения, то ясно видишь, что в основании их лежит чистейшая бессмыслица. Такое явление служит признаком смутного состояния умов. Нельзя не иметь его ввиду при оценке современных общественных течений и того влияния, которое оказывают чисто умственные построения на действительную жизнь. Мы к этому вернемся впоследствии*(24)

Прилагаясь к реальным отношениям с многообразными их условиями, закон предложения и требования подвергается, однако, многочисленным видоизменениям. Единичная покупка и продажа может совершаться вовсе не по рыночной цене. Человек может продать тот или другой предмет сравнительно слишком дорого или слишком дешево, смотря по личному своему положению и свойствам. Иногда он вовсе не знает рыночной цены и продает или покупает наобум. При небольшом спросе нужно дождаться покупателя, а этого многие не в состоянии сделать. Самое отношение предложения к требованию различно на тесном рынке. где мало конкурентов и трудно добыть все нужное, и на широком торговом поприще, куда отовсюду стекаются произведения, вступая в состязание друг с другом. Множество сторонних обстоятельств оказывают тут свое влияние: удобство путей сообщения, виды на будущие урожаи, монетные кризисы, политические замешательства. Предложение может быть стеснено стачками предпринимателей или рабочих, а также мерами правительства. Иногда официально установляются таксы, определяющие цену произведений. Со своей стороны, требование безгранично, разнообразно и изменчиво. Сегодня мода требует одного товара, а завтра совершенно другого; от прежнего остается излишек, который не находит сбыта и продается за ничто. Но все эти видоизменяющие условия не уничтожают основного закона, который продолжает действовать так же, как в приведенном выше сравнении действует закон падения тел, несмотря на то, что в действительности он видоизменяется сопротивлением среды и силами, уклоняющими тело от вертикального пути. Сами таксы, установляемые правительственною властью, должны соображаться с фактическим отношением предложения и требования; когда они от него уклоняются, жизнь стремится к восстановлению нарушенного равновесия. Если такса установлена слишком низкая, сокращается предложение; если она слишком высока, сокращается требование.

Наиболее полное свое действие закон отношения предложения к требованию получает при свободе промышленности. Там, где экономическая деятельность человека не стеснена ничем, она устремляется туда, где представляется наибольшая выгода. Вследствие этого, предложение увеличивается, а соразмерно с тем, цены падают, до тех пор пока они достигают низшего предела, соответствующего выгодам производства. Наоборот, если производство оказывается невыгодным, оно сокращается и деятельность переносится на другое поприще. Этот переход может быть более или менее затруднителен, а потому для него требуется более или менее продолжительный срок; но окончательно он все-таки происходит. Новые промышленные силы, сберегаемые капиталы, нарождающиеся рабочие руки естественно устремляются на те поприща, которые обещают им наибольшее вознаграждение, и это стремление продолжается до тех пор, пока получающиеся здесь выгоды сравняются с другими. Вследствие этого, при свободе промышленности, выгоды различных предприятий, в большей или меньшей степени, с разными видоизменяющими обстоятельствами, стремятся к общему уровню.

Но человек не ограничивается тем, что он прилагает свою работу и свои сбережения там, где ему обещается наибольшая выгода; он ищет новых путей. Он приобретает новые орудия, открывает новые поприща. В этом состоит движущая пружина всякого экономического развития. И тут каждый новый шаг, если он совершается с знанием дела и умением пользоваться обстоятельствами, первоначально сопровождается значительными выгодами для предпринимателей. Привлекаемые барышом, за ними устремляются другие промышленные силы, до тех пор, пока и это новое поприще не уравняется с прочими и не войдет в общую колею. Но так как человеческой изобретательности нет пределов, то этот процесс возобновляется беспрерывно. Постоянно открываются новые поприща, на которые устремляются самые крупные экономические силы, и это поддерживает их в постоянном напряжении. Это составляет сущность всего экономического прогресса.

Результат его состоит в большем и большем покорении сил природы воле человека, а вместе и в большем и большем удовлетворении человеческих потребностей. Всякое усовершенствование ведет к умножению количества и к уменьшению цены произведений. Средством для этого служит свободное состязание людей на экономическом поприще. Каждый предприниматель, побуждаемый личным интересом, стремится производить больше, лучше и дешевле других, и тем приобрести возможно больший круг покупателей. Потребитель же, который есть цель всего экономического процесса, является здесь судьею: он дает предпочтение тому товару, который обходится ему дешевле и более соответствует его потребностям. Ему главным образом достаются выгоды состязания, которое стремится умножить количество произведений и низвести их цену до возможно низкого уровня. От него получают свои выгоды те предприниматели, которым он дает предпочтение, вследствие того, что они наиболее удовлетворяют его требованиям.

Этот процесс имеет, однако, и свою оборотную сторону. Всякое усовершенствование заменяет старое устройство новым, а потому интересы, связанные с прежним порядком, неизбежно страдают. Когда вводятся машины, заменяющие рабочие руки, последние остаются без дела; когда заводятся фабрики, кустарное производство падает. Со временем эти невыгоды сглаживаются: усиленное производство требует еще большого количества рук, нежели прежде; промышленные силы приспособляются к новым требованиям. Но приспособление есть дело времени, страдания же составляют злобу настоящего дня. А так как этот процесс возобновляется постоянно и совершенствованиям нет конца, то на каждой ступени повторяются те же явления.

Таков неизбежный результат соперничества. При свободной деятельности, оно происходит путем борьбы промышленных сил, а в борьбе слабейшие всегда остаются в накладе. Поэтому те, которые принимают к сердцу страдания низших классов, но не умеют соображать цели со средствами, всеми силами ополчаются против свободного состязания, видя в нем величайшего врага благосостояния человеческих обществ. Социалисты требуют его уничтожения и замены свободной экономической деятельности государственным управлением. Более умеренные, не уничтожая свободу в самом корне, довольствуются возможно большим ее ограничением.

Эти лекарства хуже самого зла. Они напоминают басню об услужливом медведе. "Когда дикие народы хотят сорвать плод, - говорит Монтескье, - они рубят дерево и срывают плод: таково изображение деспотизма". Можно сказать: таково же изображение социализма.

Конкуренцию нельзя уничтожить, не уничтожив самой свободы, из которой она проистекает; а так как свобода составляет самую природу человека, как разумного существа, так как в ней кроется источник всей его личной деятельности, то уничтожение конкуренции подрывает в самом корне всю экономическую жизнь человеческих обществ и, вместо обогащения, обрекает их на безусловную бедность. Социалистическое хозяйство есть полное разорение. Но и всякие ограничения свободного соперничества могут быть оправданы лишь в виде исключения, там, где это требуется необходимостью. Социалисты кафедры утверждают, что задача государства ограждать слабых от притеснения сильных. Без сомнения, слабые должны быть ограждаемы от всякого посягательства на их свободу. Это и делает закон, карающий насилие и обман. Государство берет на себя и опеку неполноправных лиц; оно для всех устанавливает полицейские правила, при которых допускается производство. Но все это не стесняет свободы состязания. Всякий сохраняет право производить лучше и дешевле других. Это не есть посягательство на чужую свободу, а неотъемлемо принадлежащее человеку право проявлять свои способности в полной мере на всех открытых ему поприщах жизни. Стеснять деятельность способных, потому что неспособные не могут с ними соперничать, есть посягательство не только на свободу и достоинство человека, но и на самый источник человеческого развития, на то, что двигает общество вперед. Бедственное положение остающихся позади конкурентов не может служить оправданием стеснения. Плохой учитель или бездарный художник могут остаться без средств, потому что более способные соперники отбивают у них хлеб; но это не дает им права требовать ограничения деятельности последних. Тут рождается вопрос не права, а благотворительности. Общество и государство могут приходить на помощь нуждающимся, насколько у них есть на то средства; но наложить узду на деятельность сильнейших для ограждения слабейших было бы чистым безумием.

Столь же мало имеет значения довод социализирующих экономистов, что экономические отношения рождают взаимную зависимость интересов и лиц, а потому требуют общей регламентации во имя общественной пользы. Вытекающая из свободного взаимодействия обоюдная зависимость интересов не влечет за собою принудительных отношений. Интересы свободных лиц, действующих на общем поприще, переплетаются тысячами разнообразных способов; но исходя из свободы, они остаются свободными. Они управляются частным правом, а не публичным, соглашениями заинтересованных лиц, а не государственною регламентацией. В этом состоит существенное отличие гражданского общества и государства, отличие, которое вполне выяснено выше и которое находит полное приложение именно в экономической области.

Вмешательство государства может быть теоретически оправдано только там, где интерес действительно становится общим, то есть там, где он касается совокупности лиц. В силу этого начала, оно в праве оградить свой внутренний рынок и стеснить в большей или меньшей степени соперничество иностранцев. Выражая собою народное единство, оно руководится исключительно интересами того союза, которым оно управляет. До иностранных производителей ему нет дела; оно оберегает своих. Но и это оно может делать только в ущерб потребителям, которые лишаются возможности приобретать произведения более дешевые и лучшего качества, а принуждены покупать дороже и хуже. Поэтому и на протекционную политику можно смотреть только как на временную меру, которая во всяком случае ставит промышленность в ненормальные условия. Это - опека, учреждаемая над малолетнею промышленностью, с целью дать ей возможность стать на свои ноги. Но часто она идет именно против этой цели. Стесняя иностранное соперничество, она повергает искусственно огражденную промышленность в состояние усыпления и застоя. Чем меньше в стране промышленных сил, которые могут соперничать друг с другом, тем эта опасность больше. В надежде на покровительство, промышленность лишается главной движущей пружины развития - личной инициативы. Нередко вызываются совершенно искусственные предприятия, которые потом приходится поддерживать, чтобы не дать им погибнуть. Всего хуже, когда покровительство распределяется неравномерно, а это бывает неизбежно, ибо государство властно только над своим внутренним рынком, а не над внешним. Как скоро цены зависят от потребностей международного рынка, так сила вещей берет свое, и государственные стеснения перестают быть действительными. Русский помещик может разоряться оттого, что в Аргентинской республике хлеб производится дешевле и обильнее, нежели в России; против этого он бессилен. Взаимная зависимость экономических отношений не рождает для него права требовать стеснения чужой деятельности. Не может утешить его и то, что терпя убыток на собственном производстве, он принужден сверх того уплачивать из своего кармана лишние деньги на добывание железа в Урале и на производство хлопка в Бухаре. Само государство от этого ничего не выигрывает. Обирая удрученные производства в пользу процветающих, он дает только совершенно искусственное направление туземной промышленности, а это ведет не к обогащению, а к обеднению страны.

Впоследствии мы возвратимся к экономической политике, которая требует более подробного рассмотрения. Здесь нужно было только доказать, что стеснение свободного соперничества само по себе есть зло. Оно всегда происходит на счет потребителя, который лишается возможности покупать дешевле и лучше. Его заставляют платить дань не в пользу государства, а в пользу частных лиц, которые обогащаются искусственным возвышением цен. Оно происходит и в ущерб тем производителям, которые при стеснении международных сношений, лишаются сбыта на внешних рынках. Оно вредно действует и на совокупное производство, которое, вместо естественного направления, указанного всегда прозорливым личным интересом, вводится в искусственное русло, устроенное слишком часто близорукой и рутинной государственною регламентацией. Можно признать покровительственную систему, в умеренных размерах, временною потребностью промышленности, не умеющей стоять на своих ногах или подвергающейся внезапным изменениям условий, к которым она еще не успела приспособиться; но конечною целью промышленного развития все-таки остается свобода, которая составляет самую душу экономической деятельности. Только на почве свободы возможно высшее развитие человеческих сил на каких бы то ни было поприщах.

Свобода, наконец, тесно связана с тем гражданским строем, к которому окончательно приходят все образованные народы. Родовой порядок, как мы видели, держится рабством. Сословный порядок основан на крепостном праве и на государственной регламентации. В общегражданском порядке, где все признаются равно свободными и одинаково подчиненными общему для всех закону, свобода составляет основное начало, от которого нельзя отступить, не разрушив самого зиждущегося на ней общественного строя. А так как общегражданский порядок представляется идеальною нормою гражданских отношений, то и связанная с ним промышленная свобода составляет неотъемлемую принадлежность всех человеческих обществ, достигших высшего развития.

Этот порядок не исключает, однако, естественно образующейся свободной организации промышленных сил. Напротив, он неудержимо к ней ведет, ибо к этому побуждает движущее начало свободного соперничества - личный интерес. Человек очень хорошо видит, что в одиночестве он бессилен и подвержен всяким случайностям. Только соединяясь с другими, он может достигнуть значительных результатов и отстоять себя в упорной борьбе. Мы видели, что самое накопление капиталов ведет к преобладанию крупных предприятий, которые на широком поприще имеют огромные преимущества перед мелкими. А крупные предприятия требуют соединения сил. Отсюда громадное развитие акционерных компаний в новейшее время. Они более и более завоевывают себе промышленные рынки. Временно такое состязание выгодно для потребителей, которые получают товар нередко по ценам даже не окупающим издержек производства; но для конкурентов оно разорительно. Сама громадность средств делает вред обоюдным. При таких условиях, личный интерес, побуждающий к соперничеству, показывает, что гораздо выгоднее прийти к соглашению, нежели резать друг друга. Вследствие этого, образуются стачки предпринимателей, за которые, в конце концов, должны расплачиваться потребители. Цены поддерживаются на искусственной высоте; иногда намеренно сокращается производство. И на этом не останавливается движение. Добровольные соглашения переходят в более или менее тесное слияние предприятий. Возникают промышленные синдикаты, которые не только управляют множеством соединенных предприятий, но иногда держат в своих руках целые обширные отрасли производства в известной стране. Таким образом, свободное соперничество как бы само себя отрицает. Естественною игрой свободных сил оно превращается в монополию.

Таково явление, которое обнаруживается в современном промышленном мире. Особенно широкие размеры оно приняло в Северной Америке, где, при полной внутренней свободе экономических сил, промышленное соперничество достигает крайнего ожесточения. Из этого многие выводят, что песня индивидуализма спета, что свободное соперничество неудержимо идет к самоотрицанию; утверждают, что силою вещей промышленность стремится к монополии и окончательно должна сосредоточиться в руках государства, которое, имея ввиду общее благо, а не частные выгоды, одно в состоянии оградить потребителей от произвольного обирания со стороны владык промышленного мира.

Такое заключение, однако, слишком поспешно. Нет более обманчивой логики, как та, которая из развития известного направления выводит окончательное его торжество. Полное торжество может наступить лишь тогда, когда нет других противодействующих сил, а здесь они находятся в изобилии. Они кроются в том самом начале, из которого истекают все эти явления. Личный интерес, побуждающий людей соединять свои силы и образовать монополии, стремится их разрушить.

Во-первых, как указано выше, далеко не везде выгодно крупное производство. Во всех отраслях, где требуется внимательный хозяйский глаз, наблюдающий за подробностями, где обстоятельства беспрерывно изменяются, где нужно приспособляться к разнообразному вкусу потребителей, в особенности, где требуется художественная отделка, мелкое производство остается и всегда останется преобладающим. А это составляет большую половину промышленного производства. Крупные предприятия, выдвигаясь на первый план, заслоняют собою работающий во тьме мелкий люд; но численное превосходство пока не на их стороне. Земледелие в особенности остается почти нетронутым.

Во-вторых, крупные предприятия имеют и крупные невыгоды. С расширением оборота эти невыгоды выступают особенно ярко. Чем больше сил соединяются для известного дела, тем меньше они в состоянии им управлять. Поэтому акционерные компании обыкновенно попадают в руки немногих дельцов, нередко даже одного человека, который ведет все предприятие. Масса же пайщиков играет чисто страдательную роль. Самые существенные их интересы подвергаются риску, а их собирают только для формы. Такова обычная повесть акционерных компаний. Если стоящие во главе лица честны и деловиты, предприятие может иметь громадный успех и принести колоссальные барыши; но и самый гениальный предприниматель может промахнуться. В руках одного и того же лица прорытие Суэцкого канала увенчалось блистательным успехом, а прорытие Панамского перешейка повело к разорению пайщиков. Когда же крупное предприятие находится в руках посредственных лиц, каковы большинство людей, или, что еще хуже, когда оно попадает в руки прожектеров и спекулянтов, которые ищут только воспользоваться случаем для личной наживы, то опасность становится еще больше. Отсюда, естественно, зарождающееся недоверие в массе пайщиков, ничего не ведающих в деле и опасающихся за свои капиталы. Они требуют строгого контроля, а правление не всегда может раскрыть свои карты, ибо малейшие признаки шаткости предприятия грозят ему крушением. Возгорается внутренняя, глухая борьба, гибельная для дела. Еще хуже, когда к этому присоединяются соперничество и раздоры среди самих правящих лиц, а в человеческих делах этого избегнуть почти невозможно. Поэтому, всякое крупное предприятие, основанное на соединении многих сил, в себе самом носит семена своего разложения. Условий долговечности оно не имеет.

В-третьих, монополизировать известную отрасль производства можно только тогда, когда самый материал, на который она обращена, находится в ограниченном количестве и в известных местностях. К этому разряду принадлежат, например, угольные копи и нефтяные источники. Не говорю о железных дорогах, которые, будучи предназначены для общего пользования, составляют естественную монополию государства и только при слишком слабом развитии государственных начал предоставляются свободному соперничеству. Большинство же промышленных производств таково, что они могут умножаться безгранично, а потому превратить их в монополию чрезвычайно трудно. Если, с одной стороны, личный интерес побуждает людей соединять свои силы для совокупного действия, то с другой стороны, именно самые способные и предприимчивые люди не охотно соглашаются играть страдательную роль и делаться колесами машины, управляемой чужими руками. Они предпочитают действовать на свой собственный страх и риск, а с ними бороться не легко. Поэтому нет почти примеров, чтобы синдикат охватывал все без исключения предприятия, принадлежащие к известной отрасли; всегда остается поле для личной деятельности. Конкуренция проявляется тем сильнее, чем выгоднее предприятие. В преуспевающей стране ежегодно делаются громадные сбережения; являются новые капиталы, которые ищут помещения, новые предприниматели, которые ищут приложения своей деятельности. Те и другие устремляются туда, где представляется наибольший барыш. С ними надобно считаться; устранить их нет возможности, а принять их значит умножить производство, что ведет к падению цен и к уменьшению выгод. Только в странах, где иссякла всякая предприимчивость, монополии могут держаться, не боясь конкуренции; но в таких странах немыслимо само образование синдикатов, ведение которых требует тем более выдающихся промышленных способностей, чем обширнее предприятие.

В-четвертых, если бы даже удалось монополистам захватить в свои руки туземный рынок, то приходится выдерживать иностранную конкуренцию. Тут уже стачка несравненно труднее, а слияние предприятий совершенно невозможно. Даже при самых благоприятных условиях, когда производство, по существу своему монопольное, ограничивается двумя странами, например добывание нефти в Северной Америке и в России, соглашение ввиду разделения мирового рынка встречает почти непреодолимые трудности. Когда же производство неограниченно, и в нем участвуют разные страны, то об общей стачке предпринимателей нечего и думать. Поэтому, стремящиеся к монополии синдикаты всегда стараются приютиться под крылом покровительственной системы. В Северной Америке они всеми дозволенными и недозволенными средствами действуют на законодательство с целью устранить иностранных соперников. И если государство так слабо и близоруко или так плохо устроено, что оно отдает себя в руки частным интересам, то торжество монополистов может быть полное. Но оно достигается не свободным развитием промышленных сил, а стеснением свободы путем государственной регламентации. Понимающее свои задачи государство всегда имеет в своих руках надежное оружие против всяких монополий. Это оружие состоит в свободе торговли, которая составляет самую драгоценную гарантию для потребителей и самое могучее средство дать перевес общему интересу над частным. Мы видим громадное процветание промышленных синдикатов при высоких таможенных пошлинах. Желательно было бы посмотреть, как бы они процветали, если б эти пошлины были отменены и иностранная конкуренция заменила недостающую внутреннюю.

Государство имеет в руках и другое могучее оружие против монополий. Оно заключается в тех юридических началах, которыми управляются акционерные общества. Простое соглашение предпринимателей всегда непрочно, если оно не облечено в юридическую форму. Каждый из участников может по своему произволу от него уклониться, и против него нет никаких средств. Юридическую силу договору дает только законодательство, а оно всегда может отказать в поддержке такому соглашению, которое направлено во вред другим. Еще большую силу имеет закон в случае слияния предприятий, когда из них образуется юридическое лицо. Мы видели, что установление юридического лица всегда зависит от воли государства. Это не естественное проявление принадлежащей человеку личной свободы, а искусственное устройство ввиду известной цели. Государство поддерживает его, когда цель полезна, и отказывает ему в признании, когда цель направлена чужой свободы. Следовательно, существование синдикатов как юридически организованных союзов всецело зависит от воли государства; существование же простых соглашений никогда не в состоянии уничтожить свободного соперничества, ибо тут личная воля имеет полный простор.

Из этого ясно, что современное развитие промышленных синдикатов вовсе не оправдывает предположения, что окончательно все предприятия должны слиться в руках государства. Между самою обширною частною монополией и правительственным управлением есть неизмеримый скачок. Всякое частное предприятие держится свободным соединением личных сил и разрушается, как скоро эти силы идут врозь. В основании его лежит личное начало, которое продолжает действовать, проявляясь в постоянно возобновляющемся соединении и разделении сил, составляющем самую жизнь промышленного мира. Государство же есть юридическое лицо, возвышение над этими стремлениями и колебаниями личных воль. Оно имеет ввиду не временные и изменяющиеся интересы отдельных лиц, а совокупные интересы, связывающие следующие друг за другом поколения и образующие из них единое духовное целое.

В экономической области задача его состоит не в том, чтобы заменить собою свободную игру промышленных сил, а в том, чтобы сдерживать их в пределах, согласных с правами и других и с общею пользой. Конечная цель государства, также как и и всей экономической деятельности, есть все-таки удовлетворение потребителей, которые составляют совокупность общества, а удовлетворение потребителей возможно только при свободном соперничестве, которое ведет к возможно большему понижению цен и к постоянному улучшению производства. Поэтому невозможно утверждать, что песня индивидуализма спета. Индивидуализм есть сама свобода человека, которая есть личное начало. Песня ее только тогда будет спета, когда перестанут существовать разумно-свободные существа на земле, то есть, когда человек превратится в животное низшего ряда. Но этого пока не предвидится.

Глава IV. Распределение дохода

Результат производства есть получение известной прибыли, составляет доход. Он образуется избытком произведений издержками производства. Это и есть настоящий или чистый доход предпринимателя. Полученный же результат, без вычета издержек, называется грубым доходом. Но так как в издержки производства входит удовлетворение всех других деятелей, землевладельцев, капиталистов и рабочих, то грубый доход предпринимателя заключает в себе чистый доход остальных.

Обыкновенно доход ценится на деньги, ибо только этим способом может быть определена его величина, а вместе и доля каждого из деятелей в общей прибыли. Но настоящую денежную форму он принимает только тогда, когда полученные произведения пускаются в оборот, что и есть обыкновенное явление. Случается, однако, что производитель сам потребляет часть своих произведений. Так, например, сельский хозяин, крупный или мелкий, может часть полученных им продуктов обратить на свои домашние потребности. Если эти предметы составляют результат его хозяйственной деятельности, то, очевидно, они также должны быть причислены к доходу. Затруднение оказывается только там, где потребление и состоит в пользовании потребительным капиталом. Последний, будучи отдан в наймы, мог бы приносить доход; но хозяин пользуется им сам, а потому дохода не получает. Однако относительно домов, собственное пользование всегда считается равносильным доходу, а потому облагается податью наравне с наймом. Но относительно движимых вещей пользование до такой степени сливается с простым потреблением, что отделение одного от другого почти невозможно, да и не представляет практической надобности. В народном хозяйстве эта часть дохода играет весьма несущественную роль, а потому может быть оставлена в стороне.

Из совокупного дохода предприятия выделяется та часть прибыли, которая приходится на долю каждого из деятелей производства. А так как доход получается предпринимателем, то им совершается и самое распределение. При свободных отношениях лиц, это делается, как и все человеческие соглашения, путем договора. Но при этом предприниматель нередко делает аванс, то есть, выплачивает деньги вперед, с тем чтобы впоследствии вознаградить себя из полученного дохода. Для этого, как сказано, он должен иметь оборотный капитал; смотря по доходности капитала, делаемый им аванс получает большее или меньшее вознаграждение.

Но соглашение составляет только формальную, или юридическую сторону отношения. Содержание его определяется экономическими факторами, которые играют тут важнейшую роль. Экономические условия и управляющие ими законы побуждают людей прийти к тому или другому соглашению. В чем же состоят эти законы?

Общий доход, переведенный на деньги, определяется ценою произведений, а цена произведений определяется, как мы видели, отношением предложения к требованию. Тем же отношением определяется и тот доход, который приходится на долю каждого из деятелей производства. Предприниматель должен соображать свои издержки с ценою произведений. При возвышающейся цене он может их увеличить; при уменьшающейся цене он должен их сократить. То есть, при возвышающемся требовании на произведения растет и собственное его требование в отношении к другим деятелям производства, в содействии которых он нуждается, и наоборот, при понижающемся требовании на произведения понижается и требование предпринимателя. Со своей стороны, другие деятели производства, то есть, усвоенные человеком силы природы, капитал и труд, нуждаются в предпринимателе, ибо иначе они остаются в бездействии и не приносят дохода. С их стороны, эта нужда выражается в предложении. Отношением этого предложения к требованию определяется содержание тех соглашений, в силу которых, при свободном отношении людей, установляется связь различных деятелей производства в совокупном предприятии. Основной экономический закон и тут действует в полной силе. Иначе и быть не может, ибо здесь требуется не определение физического участия каждого деятеля в производстве, что привело бы к невозможному исчислению количества совершенных передвижений, а определение степени их полезности, то есть соответствия требованию, а это и дается законом отношения предложения к требованию. Иного основания экономическая оценка не имеет.

У каждого из деятелей производства есть, однако, свои особенности, которые требуют отдельного рассмотрения.

1. Поземельная рента

Доход с земли, независимо от прибыли обработки, называется поземельною рентой. Он выражается с полною ясностью, когда земля отдается в наем. Арендная плата составляет доход землевладельца.

Очевидно, в нем заключается, по крайней мере, отчасти, плата за действие сил природы, усвоенных человеком. А так как земля, в данной стране, находится в ограниченном количестве, то землевладение естественно обращается в монополию. Этим определяется отношение предложения к требованию. С увеличением народонаселения спрос на земледельческие произведения растет, а предложение не увеличивается соразмерно. Вследствие этого установляется монопольная цена, которая не только вознаграждает издержки производства, но дает избыток, составляющий поземельную ренту. Величина ее тем больше, чем выгоднее положение земли и чем больше требование на ее произведения.

Постепенное образование этого избытка было тщательно исследовано экономистами. Пока пустопорожних пространств много, обрабатываются только самые близкие к рынкам и самые плодородные земли. Они вознаграждают положенный на них труд, но поземельной ренты не приносят, ибо, при увеличении требования, разрабатываются таковые же непочатые еще участки, вследствие чего увеличивается предложение и цены остаются на прежней высоте. Но когда, с дальнейшим ростом народонаселения, спрос увеличивается так, что земель первого разряда становится недостаточно, тогда начинают обрабатывать земли второго разряда, более отдаленные и менее плодородные. Возвысившиеся цены и тут покрывают издержки производства; но земли первого разряда, находящиеся в лучших условиях, дают уже избыток дохода, который и является в виде поземельной ренты. То же самое повторяется и тогда, когда наступает очередь земель третьего разряда. Тогда земли второго разряда начинают приносить поземельную ренту. Последняя является таким образом платою за лучшее качество и более выгодное положение участка. Величина ее определяется избытком цены произведений над издержками производства на землях высшего разряда. Это - плата собственнику, владеющему сравнительно лучшими участками.

Такова теория поземельной ренты, которая была развита фон Тюненом и Рикардо. Из этого социалисты выводят, что будучи основана на присвоении некоторыми людьми первоначальных сил природы, которые должны составлять достояние всех, поземельная рента является несправедливостью. Нужды многочисленных бедных служат средством для обогащения немногих привилегированных лиц. В этом присвоении видят даже главный источник обеднения народных масс: размножаясь, они находят уже все участки занятыми и относительно средств пропитания попадают в полную зависимость от тех, которые успели захватить земли в свои руки. Лекарство против этого зла видят в восстановлении нормальных отношений, то есть, в присвоении связанных с землею сил природы целому обществу, которое должно распределять ее между своими членами сообразно с их нуждами и пользоваться поземельною рентой для совокупных потребностей. Последняя должна таким образом заменить собою подати. В этом состоит весьма распространенная ныне теория национализации земли. Наиболее умеренные реформаторы требуют выкупа ее государством; более радикальные стоят за постепенный перевод ее в руки государства путем прогрессивных налогов на землю и в особенности на наследства.

Эти выводы, как мы постараемся доказать, не имеют ни малейшего, ни юридического, ни экономического основания. Но и изложенная выше чисто экономическая теория поземельной ренты, которая служит им исходною точкой, требует значительных поправок.

Мы уже видели юридические основания поземельной собственности. Первоначальное усвоение отдельным человеком никому не принадлежащих сил природы составляет неотъемлемое его право. В этом заключается, вместе с тем, первое и необходимое условие всякого промышленного развития, а потому это неоцененная услуга, оказанная человечеству. В дальнейшем же движении, переходя из рук в руки, земля достается тем, кто или сам приобрел ее от других законным путем, или получил ее по законному наследству. В обоих случаях право на землю ненарушимо. На этом основан весь гражданский порядок. Если же владелец является законным собственником земли, то он имеет неотъемлемое право получать с нее доход, совершенно так же как капиталист, помещающий свой капитал в промышленное предприятие. В этом отношении, между тем и другим нет никакой разницы, а потому нет ни малейшего основания требовать национализации земли, не требуя, вместе с тем, национализации всех капиталов. При свободном предложении поземельной собственности, покупка земли составляет известное помещение капитала, которое может быть выгодно или невыгодно, смотря по обстоятельствам. Доход с земель, а вследствие того, и их капитальная ценность, могут расти, но они могут и уменьшаться, что мы и видим на своих глазах. Вообще, земля дает меньший доход, нежели промышленные и торговые предприятия. Если, несмотря на то, люди, имеющие деньги, решаются ее покупать, то это происходит оттого, что землевладение приносит некоторые невещественные выгоды, окупающие меньшую доходность. Прочность семейного быта, привязанность к месту, чувство собственности, как материальной основы благосостояния, все это в большей мере удовлетворяется поземельною собственностью, нежели всякою другою. Всех этих вещественных выгод ее имеет государство, а потому для него национализация земли путем выкупа представляет только весьма плохой расчет. Конечно, оно может посредством налогов обобрать всех частных землевладельцев и понемногу перевести все земли в свои руки. Но эта чудовищная конфискация, ниспровергающая все начала права, а потому подрывающая самые основы государства, все-таки приведет к самым плачевным экономическим результатам. Государство, как мы видели, худший из всех производителей. Экономическое производство вовсе не составляет его призвания. А потому сосредоточение всей поземельной собственности в его руках может повести лишь к понижению общей производительности. В обществе оно уничтожит все те побуждения к деятельности, которые проистекают из чувства собственности и из желания ее приобрести и сохранить. Следовательно, со всех сторон может быть только ущерб для народного хозяйства.

Такое извращение всех издревле установившихся экономических отношений тем менее может быть оправдано, что самая его исходная точка неверна. Поземельная рента не есть только плата за действие сил природы, монополизированных человеком. К этому присоединяются другие начала, которые существенно видоизменяют эти отношения.

При самом первоначальном усвоении сил природы, к ним нередко прилагается труд, для того чтобы сделать их способными служить целям человека. Конечно, степь можно прямо распахать и получать с нее жатву. Но лесные местности надобно расчистить, выкорчевать пни; где есть камни, нужно их удалить; для стока воды нужно прокопать канавы. В позднейшее время для получения удобной почвы производится осушение болот. И весь этот приложенный к земле труд остается постоянною, неотъемлемою ее принадлежностью. С дальнейшим же развитием хозяйства приходится восстанавливать истощающиеся силы природы вложением в землю капитала. Земля глубоко распахивается и постоянно удобряется; для удаления излишней влаги устраивается дренаж; при недостатке воды производится искусственное орошение. Для хранения запасов и орудий, а также для жилища рабочих, воздвигаются здания. Таким образом, с постоянно действующими силами природы соединяется стоячий капитал, который не может быть от них отделен. Некоторые экономисты признают даже, что этот капитал так велик, что он равняется ценности самой земли, если ее не превосходит, из чего выводят, что взимая поземельную ренту, землевладелец получает вознаграждение лишь за то, что произведено человеком. В действительности, доля участия сил природы и капитала в ценности и доходности земель может быть весьма разнообразна и разделить их нет возможности. Менее всего можно согласиться с теми, которые общий доход с капитала определяют по последней вложенной в землю доле*(25) По общему закону, последовательное приложение капитала к земле дает все меньший и меньший доход вследствие того, что приходится действовать при менее благоприятных условиях: когда главные силы природы уже обращены на пользу человека, а требование увеличивается, обращаются к менее производительным. Но пользование этими меньшими силами не может служить мерилом производительности, а следовательно, и доходности капитала при пользовании большими. Стоячий капитал, как сказано выше, ничто иное как сила природы, ставшая служебною человеку, а потому, чем производительнее сила природы, тем производительнее самый капитал. Разделить эти два фактора нет возможности, а еще менее возможно определить, что принадлежит тому и другому, ибо действие капитала состоит именно в пользовании силами природы. С помощью капитала сила природы обращается на пользу человека и становится неотъемлемым его достоянием.

Это усвоение сил природы с помощью капитала, на котором основано все благосостояние человечества, могло бы, однако, иметь вредные последствия, если бы действительно эти усвоенные силы сделались монополией немногих, которые через это получили бы возможность держать остальных у себя в подчинении. Но дело в том, что землевладелец может пользоваться усвоенными им силами природы только с помощью рабочих рук. Если последние нуждаются в нем для своего пропитания, то и он нуждается в них для обработки земли. От большей или меньшей выгодности производства зависят, как арендная плата, так и величина заработков. Если же землевладелец захочет воспользоваться своим положением, чтобы поднять свои требования, то конкуренция заставит его их понизить. А развитие капитала ведет к тому, что конкуренция становится почти безграничною. Свободные капиталы и рабочие руки переносятся в непочатые еще пространства земного шара, а удешевление средств перевозки делает их самыми опасными соперниками на туземных рынках. Интенсивному хозяйству в густонаселенных странах, где земли становится мало, трудно состязаться с девственными почвами. Европа испытывает это в настоящее время. А потому ни о какой монополии тут не может быть речи. При таких условиях, экономическая роль землевладельца делается тем затруднительнее, чем выше хозяйство и чем сложнее отношения. При обилии земель, сдача их в аренду приносит мало дохода; приходится хозяйничать самому. Это тем удобнее, что первобытная культура не представляет больших трудностей. Когда же количество свободной земли уменьшается, а капиталы еще скудны, надобно выбирать между собственным хозяйством и неверной арендой; нередко всего выгоднее сочетание обоих способов. Вообще, с изменением экономических условий, землевладелец должен рассчитывать, какое направление нужно дать хозяйству и какое приложение капитала для него выгоднее. Нерасчетливое хозяйство ведет к разорению. Когда же окончательно установляется интенсивное хозяйство, землевладелец становится сберегателем положенного в землю стоячего капитала и высшим руководителем производства. Фермер, снимающий землю на срок, имеет в виду свои временные барыши; землевладелец же ставит себе целью выгоды прочные. От него зависит направление, которое дается культуре; на нем же главным образом лежат и капитальные улучшения. А потому его роль тут первенствующая.

Нередко, однако, при интенсивном хозяйстве, улучшения берет на себя сам фермер, и тогда возникает вопрос о правах, вытекающих для него из этого отношения. Обыкновенное решение вопроса состоит в том, что это делается по обоюдному соглашению. Но при увеличении затрат и краткосрочности арендных сроков может родиться потребность законодательных постановлений. Когда сделанные фермером капитальные затраты ведут к увеличению арендной платы, то справедливость требует, чтобы с прекращением аренды они были возвращены. На этот путь вступило ныне английское законодательство. Надобно только заметить, что тут следует действовать с крайнею осторожностью, ибо сдача земли в аренду все-таки остается свободным договором, условия которого определяются волею сторон. Закон может дать гарантии той или другой стороне, но основное начало договора должно оставаться не нарушимым.

Поэтому, никак нельзя признать нормальным установление постоянного фермерского договора и вытекающее отсюда регулирование арендной платы правительственными комиссиями, как делается ныне в Ирландии. Такой порядок представляет возвращение к средневековым отношениям, когда несвободная собственность, в силу обычая или закона, подвергалась многообразным ограничениям в пользу верховного владельца. Сами английские государственные люди, которые провели этот закон, признавали, что он составляет радикальное отступление от нормального порядка и оправдывается только совершенно исключительным положением, в котором находится Ирландия. Там, при завоевании страны англичанами, земли, принадлежавшие туземцам, были конфискованы в пользу завоевателей, и с тех пор, вследствие ненарушимого права первородства, постоянно оставались в руках аристократических землевладельцев, принадлежащих к чуждому племени. Между тем ирландское население жаждет земли и, вследствие конкуренции, доводить арендную плату до чрезмерной высоты. Отсюда нищета, голод громадные переселения; отсюда натянутые отношения, которые ведут к беспрерывным аграрным преступлениям. Чтобы помочь английское правительство решилось прибегнуть к крайней мере признать за фермерами постоянное право на арендуемые ими участки и определить величину арендной платы правительственными комиссиями. В таком порядке можно видеть только переходную форму к истинной цели законодателя, именно, к переводу земельных участков в руки фермеров путем выкупа и к созданию таким образом класса мелких поземельных собственников. Это - революционная мера, которою разрешается историческая задача: восстановление некогда нарушенной справедливости и перевод созданного завоеванием чисто искусственного порядка в новый, более согласный с требованиями общегражданского строя. Нормальным, во всяком случае, его признать нельзя, и еще менее можно прилагать его к другим условиям.

К такого же рода мерам, завершающим историческую эпоху и переводящим известный исторический строй в новые формы, относится и наделение крестьян землею при освобождении. Крепостное право в течение веков лишало их возможности приобретать землю и отдавало их работу в произвольное распоряжение владельца. Справедливость требует, чтобы при освобождении им были предоставлены те земли, на которых они сидят и с которых отбывают повинности. В правильном порядке это делается путем выкупа, которого условия могут быть различны. Но во всяком случае это мера единовременная, которая принимается при переходе из одного порядка в другой. О постоянном или возобновляющемся наделении не может быть речи. В общегражданском строе, основанном на свободе, поземельная собственность приобретается и отчуждается путем свободных сделок, и такими же сделками определяются отношения землевладельца к арендатору.

Таким образом, при свободных экономических отношениях, составляющих норму всякого промышленного производства, высота арендной платы зависит от отношения предложения к требованию. Предложение определяется обилием земель и легкостью переселения, требование зависит от количества капитала и рабочих рук, ищущих помещения. При экстенсивном хозяйстве и скудости капиталов, арендаторами большею частью являются крестьяне, работающие своими руками; при накоплении капиталов и введении интенсивного хозяйства, установляется фермерство, которое возводит земледелие на высшую ступень. Но окончательно высота платы определяется ценою произведений, следовательно, конкуренцией. Чем удобнее пути сообщения, чем дешевле перевозка, тем легче сбыт, но зато тем сильнее соперничество на всемирном рынке. Вследствие этого, цена произведений, а с тем вместе и арендная плата, возвышаются или падают независимо от деятельности производителей и даже от государства, а в силу обстоятельств, определяемых общими условиями мирового производства.

Сообразно с этим возвышается или падает самая капитальная ценность земли, которая, как и ценность всякого стоячего капитала, определяется ее доходностью. Колебания могут быть в ту или другую сторону; но во всяком случае выгоды и убытки падают на владельца, и ни на кого другого. Общее юридическое правило, как уже сказано выше, состоит в том, что случай падает на собственника, и это правило в экономических отношениях находит полное свое оправдание. Хозяин потому и есть хозяин, что он несет риск. Кто вкладывает свой капитал в землю, тот ожидает, что она со временем повысится в цене, но он рискует и тем, что она может понизиться. Это шансы промышленных сил, которые потому именно должны падать на хозяина, что он один способен на них рассчитывать и к ним приспособляться. В первом состоит предприимчивость, во втором - изворотливость, качества, составляющие душу всякого хозяйства. Устранить их нельзя, не подорвавши в корне самую хозяйственную деятельность человека. Отсюда нелепость мечтаний о присвоении государству всех выгод поземельной собственности. В здравой экономической науке для них нет места.

2. Процент с капитала

Процент с капитала есть вознаграждение за приносимую им экономическую пользу. Процентом он называется в отношении к капитальной ценности, определяемой общим мерилом - деньгами. Это равно относится к стоячему капиталу и к оборотному. Но в первом, кроме вознаграждения за пользование, требуется еще возмещение траты, ибо стоячий капитал пользованием потребляется; для сохранения его нужно, чтобы часть приносимого им дохода употреблялась на поддержание его в первоначальном виде или, если это невозможно, на восстановление капитальной ценности в денежной форме. Это возмещение траты принадлежит к издержкам производства, которые возвращаются из доходов. В оборотном же капитале траты нет никакой, ибо, переходя из одной формы в другую, он сам собою окончательно принимает вид денег. А потому здесь процент является чистым доходом с капитала. Всего яснее это выражается там, где капиталист и предприниматель два разные лица. Предприниматель получает в ссуду капитал, который он возвращает с приплатою процентов. Но и тот, кто работает с собственным капиталом, насчитывает на него известный процент, ибо капитал, вложенный в предприятие, становится одним из деятелей производства, а потому на его долю должна причитаться известная часть дохода.

Из этого ясно, что процент с капитала составляет совершенно справедливую и экономически необходимую форму дохода. Все возгласы социалистов против этого ненавистного им прироста ничто иное как пустая декламация*(26) Они разбиваются о тот простой факт, что капитал приносит экономическую пользу, которая должна быть вознаграждена. Возмещение траты не есть вознаграждение; это - только возвращение издержек. Если нет излишка, то самая работа, употребленная на создание капитала, в какой бы форме он ни являлся, остается невознагражденной. Для создания оборотного или денежного капитала, также как и стоячего, требуется работа; если употребление этого капитала не вознаграждается, то и положенная в него работа ни вознаграждена. Он приносит пользу, но не тем лицам, которые его создали и сохранили, а совсем другим.

Чем же определяется высота вознаграждения? Опять же отношением предложения к требованию. Капитал есть произведение, обращаемое на новое производство; следовательно, он требуется для предприятий. Чем больше требование сравнительно с предложением, тем выше процент. Так бывает во всех странах с мало развитою промышленностью, где капиталы скудны, и всякое предприятие, при обилии непочатых сил природы и недостаточной конкуренции, обещает значительные выгоды. Напротив, с умножением капиталов вследствие избытка доходов над издержками производства, процент естественно понижается. Это и есть нормальное явление во всех прогрессирующих странах, где капитал умножается быстрее, нежели другие деятели производства.

Этот процесс равно касается всех промышленных отраслей. Предприимчивость устремляется туда, где обещается большая выгода; туда устремляются и капиталы. Но именно это обилие предложения, с одной стороны, и конкуренция, с другой, понижают прибыль, а с тем вместе и процент. А так как это относится ко всем отраслям производства, то, вообще, процент с капиталов стремится к общему уровню.

В частностях, этот процесс подвергается более или менее значительным видоизменениям и колебаниям. Предприятие, обещающее крупные выгоды, может представлять и большой риск. Поэтому капиталы помещаются туда с крайнею осторожностью; чтобы приманить их, требуется значительное вознаграждение. К обычному проценту прибавляется премия за риск, которая может быть более или менее высока, смотря по доверию к предприятию и к управляющим им лицам.

Кроме выгодности предприятий, требование капитала вызывается иногда и нуждою. А так как требования нужды бывают самые сильные, то этим пользуются обладатели капиталов для получения чрезмерно высоких процентов. В этом состоит ростовщичество, которое не есть экономическое употребление капитала, а пользование нуждою для вымогательства. Подобные сделки не должны находить защиты в законе. Поэтому обыкновенно законодательства установляют известную высоту процента, сверх которой прекращается взыскание. Конечно, нетрудно обойти закон причислением процентов к капитальной сумме; ввиду этого, недозволенные или скрытые сделки иногда караются потерей самого капитала. Но все подобные ограничения, имеющие в виду ограждение нуждающихся от притеснений, не должны мешать правильным сделкам. Высота законом огражденного процента должна быть такова, чтобы оставалось место для всех видоизменений, проистекающих из риска и выгодности предприятий.

Общий уровень процента подвергается и временным колебаниям вследствие состояния промышленности. Открытие новых поприщ порождает усиленное требование капиталов, что ведет к увеличению процента. С другой стороны, тот же результат может иметь и удрученное состояние торговли, которое уменьшает прибыль, следовательно, увеличивает риск и сокращает сбережения. Эти колебания выражаются в учетном проценте, который взимается банками при денежных операциях. Он служит признаком состояния промышленного мира.

В странах, стоящих на различном уровне промышленного производства, процент с капитала очевидно должен быть разный. Однако и тут, при усилении торговых сношений и удобстве путей сообщения, проявляется стремление к большему или меньшему уравнению. Капиталы из богатых стран переносятся в бедные и тем способствуют понижению процента в последних. Но так как этот перенос всегда сопряжен с затруднениями и риском, то полного уравнения не происходит, а есть только большее или меньшее влияние различных стран друг на друга, зависящее от разнообразных фактических условий.

Общее мировое явление состоит в постепенном понижении процента с капитала. Этим обозначается прогресс человечества на пути экономического развития. Накопляясь от поколения к поколению, капитал растет, а с тем вместе умножается и его благотворная деятельность. Он своим владельцам приносит все меньшее и меньшее вознаграждение; большая же часть приносимой им выгоды идет на пользу потребителей, ибо уменьшение процента на обращающийся в производстве капитал ведет к уменьшению цены произведений. Значительная доля этих выгод достается и на долю заработной платы, ибо чем больше капиталов ищут помещения, тем более возвышается требование рабочих рук, а с тем вместе и заработная плата. От обилия капиталов всего более выигрывает масса. Представляя собою возрастающее наследие следующих друг за другом поколений, капитал является величайшим благодетелем человеческого рода.

Но это уменьшение процента никогда не может дойти до полного уничтожения, ибо этим самым прекратился бы всякий повод к накоплению капиталов. Тогда начался бы обратный процесс. С возрастанием народонаселения и потребностей снова увеличилось бы требование на капитал, а вследствие того стал бы возвышаться и процент. Где есть приносимая экономическая польза, там должна быть и получаемая экономическая выгода. На этом основана вся деятельность человека на промышленном поприще. Мы здесь опять приходим к тому, что стремление в известном направлении вовсе не означает окончательного его торжества. Где есть взаимодействие различных сил, там ни одна не может уничтожиться в пользу другой.

3. Заработная плата

Заработная плата есть вознаграждение за труд, положенный в производство. Работать может и сам хозяин; в таком случае его заработная плата сливается для него с прибылью предприятия. Но во всяком сколько-нибудь обширном деле ведение хозяйства отличается от исполнения различных работ, а потому оба фактора оплачиваются особо. Даже там, где хозяином предприятия является артель рабочих, отличается плата, получаемая каждым за произведенную работу, и общая прибыль, которая делится между всеми на тех или других основаниях. В огромном же большинстве случаев оба фактора разделены, и тогда величина заработной платы определяется их отношением, то есть, формально, или юридически, договором, а экономически предложением и требованием, спросом со стороны предпринимателя и количеством рук, ищущих работы. Общий закон, определяющий все экономические отношения, прилагается здесь вполне.

Против этого неуместно возражение, что тут дело идет не о мертвом товаре, а о живом человеке, которого вся судьба зависит от заработной платы и который, будто бы, в силу этого закона, отдается в кабалу предпринимателю. Именно потому, что это не мертвая вещь, а человек, требуется его согласие. Всегда и везде отношения свободных лиц определяются договором, и это именно имеет место здесь. Тут вопрос идет не об устройстве судьбы человека, которое, при свободных отношениях, лежит на нем самом и ни на ком другом, а об исполнении известной работы, за которую обещается известное вознаграждение. По содержанию, договор может быть выгоден или невыгоден для той или другой стороны; это зависит от множества разных условий. Иногда рабочие руки дешевы, и предприниматель получает хорошую прибыль, иногда, наоборот, работа оплачивается хорошо, а предприниматель терпит убыток. Во всяком случае, ни о какой кабале тут не может быть речи. Те громадные стачки, которые устраиваются рабочими в Западной Европе и Америке, свидетельствуют о том, что все подобные возражения ничто иное как пустая декламация. Даже в тех странах, где не допускаются стачки, например у нас в России, погоня землевладельцев за рабочими руками и трудность их удержать показывают, что тут отношения не принудительные, а свободные, определяемые обоюдною выгодой. Если, при полной юридической равноправности, капитал фактически имеет какое-либо преимущество, то это такое преимущество, которое вытекает из самой его природы и из его общественного назначения. Фактические влияния рождаются из взаимодействия свободных общественных сил. Государство призвано не противодействовать им, а напротив, поддерживать их, ибо они полезны для общества. Ими держится весь общественный строй.

Но именно против этих фактических влияний вооружаются социал-демократы; они отвергают всякую зависимость человека от человека, утверждая, что этим унижается человеческое достоинство.

И в этом возражении нет ничего, кроме риторики. Мы видели, что нравственное значение труда состоит в том, что человек принуждает себя исполнять известную работу в пользу другого; юридическая же сторона заключается в том, что он получает за это вознаграждение. Если тут установляется зависимость, то лишь такая, которую человек добровольно на себя принимает, и это нисколько не унижает его достоинства, ибо это составляет исполнение человеческого назначения. Взаимодействие свободных лиц установляет между ними сложную цепь частных зависимостей. При бесконечном разнообразии жизненных условий, одни могут занимать высшее положение, другие низшее; но пока есть свобода, зависимость всегда обоюдная, ибо высший нуждается в услугах низшего, также как последний нуждается в плате. В этом состоит свободная солидарность людей, не исключающая иерархического порядка, а напротив, требующая такого порядка, ибо, при неравенстве сил и призваний, свобода сама собою ведет к неравенству положений, которым и определяется взаимная зависимость. Только этим путем установляется внутренняя, свободная организация общества, которая одна дает ему крепость и устойчивость.

Эта организация держится многообразными отношениями. Кроме экономической связи, тут установляется и нравственная, ибо везде, где есть люди, рождаются нравственные требования. Со стороны низших требуется уважение к высшим и добросовестное исполнение принятых на себя обязанностей. В этом состоит нравственное их достоинство, которое одно имеет цену и которое может проявляться в самой низменной доле. Оно дается не материальными средствами и не общественным положением, а тем нравственным чувством, с которым человек относится к своему положению. Обоюдно, со стороны высших требуется уважение к низшим и внимание к их нуждам. Но нравственность опять же есть дело свободной совести. Задача нравственного проповедника - внушить людям, что с экономическими отношениями должны связываться и нравственные, что служение ближним и забота о них составляют долг совести. Всего плодотворнее тут действует христианское учение. Экономист же, которого призвание состоит не в нравственной проповеди, а в исследовании экономических отношений, берет вопрос с другой стороны: он старается выяснить общие законы, которыми, при тех или других экономических условиях, определяется заработная плата. Если же, не ограничиваясь этою научною задачей, он хочет, вместе с тем, взять на себя роль нравственного проповедника, не имея на то никакого научного основания, и еще более, если он, смешивая нравственность с правом, присоединяет к этому превратные юридические понятия, то не только он не достигает научной цели, а напротив, он производит только умственный хаос, что мы и видим в действительности.

Экономист имел бы, однако, полное право восстать против определения заработной платы предложением и требованием, если бы было доказано, что при свободном отношении промышленных сил рабочие, как слабейшие, всегда остаются в накладе, а потому неизбежно обречены на нищету. Это и утверждают социалисты. Лассаль указывал на "железный закон", в силу которого, при свободном соперничестве и сосредоточении капиталов в руках богатых, заработная плата едва достаточна для поддержания жизни рабочих. Если она понижается, то часть рабочих, не будучи в состоянии себя содержать, вымирает, вследствие чего уменьшается предложение и плата опять идет вверх. Наоборот, как скоро заработная плата при большем на нее спросе повышается, так рабочие размножаются, предложение увеличивается и плата опять идет вниз. Таким образом, рабочие классы всегда находятся на краю нищеты.

Эта теория основывается на учении Мальтуса, который доказывал, что рост народонаселения всегда стремится превысить средства существования. Первое умножается в геометрической прогрессии, второе - в арифметической. Поэтому, как скоро народонаселение размножается так, что средств существования становится недостаточно, так различные физические бедствия, голод, болезни, войны, истребляют лишнее количество и низводят его снова к уровню, допускаемому существующими условиями жизни. Лекарство против этого рокового закона Мальтус видел только в добровольном воздержании от размножения.

Если бы эта теория была верна, то никакие социалистические преобразования не могли бы избавить огромное большинство человеческого рода от неисцелимой нищеты. Государство должно было бы не только взять на себя все промышленное производство, но и регулировать размножение, определять, сколько кому дозволяется иметь детей. А так как всякое собственное побуждение к воздержанию было бы устранено, а с другой стороны, производство в руках государства давало бы меньше прежнего, то понятно, что такой порядок вещей превосходил бы самые ужасные тирании, какие когда-либо доводилось испытывать человечеству.

К счастью, в нем нет нужды. Экономическое производство содержит в себе элемент, который служит противовесом чрезмерному размножению народонаселения. Этот элемент есть капитал. Если народонаселение растет, то и капитал накапливается, передаваясь от поколения поколению. Надобно только, чтоб он возрастал быстрее, нежели народонаселение. Когда Мальтус развивал свою теорию об отношении народонаселения к средствам существования, он имел ввиду страну с ограниченным пространством земли. Но пока на земном шаре существуют необработанные почвы, до тех пор о недостатке средств существования не может быть речи. Капиталы и рабочие руки переносятся в другие страны; капитал делает способы перевозки удобными и дешевыми; наконец, капитал доставляет рабочим покупные средства, возвышая заработную плату в других отраслях производства. Капитал, следовательно, является благодетелем человеческого рода, избавляющим его от нищеты. Вся задача состоит в том, чтобы он возрастал быстрее народонаселения, а это достигается именно свободным действием частных экономических сил, ибо в руках частных лиц, движимых экономическим интересом, капитал умножается быстрее и сберегается лучше, нежели в руках правительственных агентов.

Этим не устраняется требование собственного воздержания; но оно может быть только делом свободы, а не принуждения. Рождая детей, человек должен знать, что он в значительной степени берет на себя ответственность за их судьбу. Очевидно, такое сознание может войти в нравы только там, где человек сам является распорядителем своей судьбы и ответственным за себя лицом. Если же он относительно собственной судьбы и судьбы детей может положиться на государство или общество, то этим устраняются всякие поводы к обузданию естественных влечений. Всего сильнее размножаются те, которые не думают о будущем.

Отношением капитала к народонаселению определяется отношение предложения к требованию рабочих рук. Капиталы ищут помещения в предприятиях, ибо только этим путем они могут приносить доход; предприятие же нуждается в рабочих. Таким образом, предприниматель является посредником между капиталистами и рабочими; это - связующее их звено. Вознаграждение тех и других входит в состав издержек производства. При одинаковой высоте издержек, очевидно, что чем меньше вознаграждение капитала, тем больше может быть вознаграждение рабочих. Уменьшению процентов соответствует увеличение заработной платы. Но издержки должны быть возмещены из цены произведений, а цена, как мы видели, зависит от предложения и требования на общем рынке. Следовательно окончательно, заработная плата определяется состоянием рынка, ускользающим от всякой произвольной регламентации.

Отсюда невозможность определить наименьшую, необходимую для жизни работника высоту заработной платы, как требуют социалисты. Без сомнения, желательно, чтобы работник имел всегда средства к существованию, но обеспечить ему эти средства государство не в силах, ибо они зависят от экономических отношений, над которыми государство не властно. Если издержки производства не окупаются ценою произведений, то приходится или понизить заработную плату или прекратить производство.

При таких условиях, вознаграждение рабочих путем заработной платы представляет для них громадную выгоду. Предприятие может идти в убыток, но надежда на будущее поправление заставляет хозяина продолжать свое дело. Рабочие получают все ту же плату, а убытки все падают на предпринимателей. Отсюда многочисленные примеры акционерных компаний, которые в течение целого ряда лет не дают пайщикам никакого дивиденда, между тем как миллионы выплачиваются в виде заработной платы.

Подобные предприятия составляют, однако, исключение. В конце концов, производство, приносящее убыток, прекращается. Все развитие промышленности и рост капиталов основаны на предприятиях, которые окупаются. На этом же основано и возрастание заработной платы, которое составляет выдающееся явление новейшего промышленного развития. Сравнивая величину заработной платы в начале нынешнего столетия и в конце, мы видим громадный успех. Во Франции и в Англии она увеличилась вдвое. С тем вместе уменьшилось количество рабочих часов и возросла покупная сила заработка. Значительное удешевление большей части произведений повело к тому, что за одну и ту же сумму денег рабочий гораздо лучше может удовлетворить своим потребностям. Умножая капиталы, промышленная свобода разливает благосостояние в массе народонаселения*(27)

Этот общий прогресс не исключает, однако, временных колебаний. Перепроизводство в тех или других отраслях, а также происходящее от конкуренции уменьшение цен ведут к умалению прибылей, а с тем вместе к задержкам и даже к сокращению производства. Вследствие этого и рабочие лишаются заработка. Это составляет для них источник весьма значительных бедствий. Чем меньше они могли или умели сберечь на случай нужды, тем сильнее на них отражается удрученное состояние промышленного рынка. Но и против этого государство бессильно. Оно не может сочинить работу, когда нет спроса на произведения. Право на работу есть социалистическое требование, не имеющее ни юридического, ни экономического основания. Право обеспечивает человеку свободное распоряжение тем, что ему принадлежит, а не дает ему притязания на то, чего у него нет. При подобных временных экономических колебаниях помощь может оказывать только благотворительность, частная или государственная.

На отношение предложения к требованию рабочих рук имеют влияние и те разнообразные стеснения, которым подвергается свободное движение экономических сил. Они могут касаться, как предложения, так и требования. Всякие фискальные и иные меры, стесняющие предприимчивость, неизбежно отражаются и на заработной плате. Также действует отчасти и закрытие или ограничение внешних рынков таможенными пошлинами. Для внутреннего рынка таможенные пошлины имеют последствием привлечение предприимчивости к покровительствуемым отраслям, а с тем вместе и возвышение заработной платы. Но это совершается, как мы видели, в ущерб потребителям, а также и тем отраслям производства, которые вывозят свои произведения. Здесь, вследствие стеснения сбыта, заработная плата, напротив, понижается. Задача экономической политики состоит в правильном соображении существующих условий и их последствий для народного хозяйства.

Что касается до предложения, то прежние внутренние стеснения свободного передвижения народонаселения большею частью исчезли. Но международные стеснения практикуются еще в широких размерах. Самый разительный пример представляет изгнание китайских работников из Соединенных Штатов. Китаец работает усердно с утра до ночи, довольствуясь самым ничтожным вознаграждением; через это он становится опасным конкурентом для туземных рабочих, привыкших к уровню жизни, требующему несравненно более высокой платы. Американцы не нашли иного средства помочь этому злу, как выгнать всех китайцев из Америки. Их примеру следует и Австралия. Но европейские государства, несмотря на раздающиеся в них возгласы против наплыва иностранных рабочих, доселе воздерживаются от подобных мер. Они понимают, что при живом развитии международных сношений нельзя оградить себя китайскою стеной от иностранцев. В особенности там, где допускаются стачки рабочих, соперничество иностранцев служит им самым сильным противодействием.

Последнее явление составляет характеристическую черту современного экономического быта. Свобода соглашений неизбежно ведет к стачкам. Они образуются, как между предпринимателями, так и между рабочими. Для рабочих это часто единственное средство поддержать свои интересы. В одиночку они бессильны; соединяясь, они составляют сплоченную массу, которая нередко в состоянии предписывать свои условия. Несправедливо, что при свободных соглашениях предприниматели всегда имеют перевес, ибо они обладают денежными средствами и потому могут ждать, тогда как рабочие, побуждаемые голодом, принуждены принимать самые невыгодные для них условия. Предприниматель обыкновенно имеет долги, с срочною расплатою, и обязательства, которые он должен исполнить. Если предприятие останавливается, он разоряется. Рабочие же, при взаимной помощи, могут выдерживать долго, особенно в странах, где общий уровень заработной платы довольно высок. Но чем более они в состоянии выдерживать, тем ярче выступают невыгодные стороны стачек. Бесспорно, они могут содействовать улучшению условий работы; регулируя предложение, они ставят рабочих в более выгодное положение. Имея перед собою не беззащитные единицы, а крепко организованную массу, предприниматель принужден делать все те уступки, которые совместны с его интересами. Но эти выгоды покупаются иногда чрезмерно высокою ценой. Всякое прекращение работы отражается громадными потерями, и для производства, и для потребителей, и для самих рабочих. Так, например, забастовка рабочих в целом обширном районе угольных копей имеет последствием значительное вздорожание топлива, а это не только составляет бедствие для всего неимущего населения страны, но ведет к задержке или даже прекращению работ на многих фабриках. И таким образом оставляет без заработка множество даже сторонних рабочих. Предприниматели терпят громадные убытки, и сами забастовщики с их семействами переносят величайшую нужду. Все их мелкие сбережения уходят, и только помощь товарищей поддерживает их существование. Поразительны те цифры чистых потерь, как для самих рабочих, так и для всего народного хозяйства, которыми выражаются издержки каждой забастовки. И часто все это не ведет ни к чему. В большей половине случаев рабочие не выдерживают и возобновляют работу на прежних условиях. Или же им делаются уступки, далеко не покрывающие того, что они теряют от временной приостановки заработков. Еще хуже, когда рабочие становятся орудиями политических агитаторов, которые поддерживают забастовки из партийных целей и разжигают народные страсти. Тогда рабочие делаются жертвами безумной социалистической пропаганды. Так это происходит большею частью во Франции, с тех пор как стачки там разрешены. Наконец, редко подобные движения происходят без насилия над другими. Забастовка только тогда может иметь успех, когда она обнимает всех рабочих без исключения. Между тем многие вовсе не хотят жертвовать судьбою своих семейств для выгод часто весьма проблематических. Всегда есть и сторонние люди, не имеющие заработка и готовые идти на всякие условия. Чтобы достигнуть цели, забастовщики должны прибегнуть к острастке, а если это не действует, то и к насилию. Нужны чрезвычайные полицейские меры, чтоб оградить желающих работать от толпы забастовщиков. Разрешая стачки, как явления свободы, государство, очевидно, не может терпеть, чтоб они обращались в нарушение чужой свободы. Нередко рабочие, принадлежащие к организованным союзам, требуют, чтобы на фабриках вовсе не принимались сторонние рабочие. Это составляет уже самое возмутительное посягательство на свободу промышленности и труда.

По всем этим причинам, стачки рабочих допустимы только там, где широкое развитие экономической и политической свободы укоренило ее в нравах и утвердило в самых низших классах привычку уважать свободу других. Иначе они ведут к нескончаемым смутам, к насилиям и к неисчислимым потерям для народного хозяйства и для самих рабочих. В демократических странах, конечно, этого избежать невозможно. Но нельзя утверждать, что только путем стачек поднимается заработная плата, а вследствие того и благосостояние рабочего класса. Экономическая история нынешнего столетия показывает, что такой же подъем произошел и там, где стачки вовсе не допускались. Во Франции, как указано выше, заработная плата удвоилась, не смотря на то, что стачки разрешены только в новейшее время. Во многих случаях стачки имели результатом улучшение условий работы; во множестве других они повели, напротив, к громадным потерям. В сумме же, решающее влияние имеет тут вовсе не организация стачек, а отношение предложения к требованию. При умножении капитала возрастает требование рабочих рук, а с тем вместе и заработная плата. От этого зависит и самый успех стачек. Предприниматели тогда готовы идти на уступки, когда капиталы предлагаются в изобилии и предприятие идет успешно.

Сказанное о стачках относится и к рабочим союзам, которые и суть главные устроители стачек. Как организация взаимной помощи и средство для обсуждения совокупных интересов, они принесли и приносят существенную пользу рабочему классу. Но это - оружие обоюдоострое. Нужна глубоко вкоренившаяся привычка к самодеятельности и ясное понимание своих интересов, для того чтоб эти союзы не обратились в орудие политической борьбы и возбуждения взаимной ненависти классов. В Англии, рабочие союзы доселе держали себя в стороне от политики и преследовали только свои экономические цели; однако и в них в настоящее время начинают приобретать почву социалистические учения. Во Франции же недавно учрежденные синдикаты рабочих прямо попали в руки социалистических агитаторов и сделались самым удобным поприщем для противообщественной пропаганды. Ничего не смыслящие массы становятся слепыми орудиями в руках демагогов, которые пользуются всяким удобным случаем, чтобы разжигать страсти и с помощью смут играть выдающуюся роль. Доселе, кроме вреда, французские синдикаты ничего не принесли.

Там, где рабочие союзы держатся на почве своих собственных, чисто экономических интересов, в них замечается другое, антидемократическое стремление. Они замыкаются внутри себя и образуют нечто в роде средневековых гильдий, с привилегированным положением. Имея в виду регулировать предложение работы, они стараются не допускать к ней посторонних. Отсюда упомянутое выше требование, чтобы на фабриках принимались только члены рабочих союзов. Современное законодательство, исходящее от общегражданской свободы, конечно, не может покровительствовать подобным стремлениям, которые находили настоящую свою почву в сословном порядке. Тем не менее, фактически, рабочие союзы могут приобретать более или менее привилегированное положение там, где работа требует подготовки и умения и где поэтому невозможно свободное передвижение рабочих из одной отрасли в другую. Отсюда общее явление, что рабочие союзы образуются преимущественно из высшего разряда рабочих в каждой отрасли. Из общей массы выделяется своего рода рабочая аристократия, которая организуется в союзы и обладает иногда весьма значительными средствами. Масса же простых рабочих остается вне союзов, переходя, смотря по потребности, от одной работы к другой.

Все эти явления составляют естественное последствие экономической свободы, предоставляющей беспрепятственное поприще неравным силам. Человеческий труд различается не только количественно, но и качественно. Вследствие этого, и требование труда не ограничивается известным числом рабочих дней и часов; для разных производств нужен различного качества труд, и чем выше качество, тем труд оплачивается дороже. Это признается и теми, которые, как Карл Маркс, хотят ценность произведений определить количеством положенных на них рабочих дней. Они допускают высшую плату за высшего качества работу, но утверждают, что на практике квалифицированная работа легко переводится на простую: день той или другой квалифицированной работы приравнивается к стольким-то дням простой работы, которая служит общим для них мерилом. Чем же, однако, на практике определяется это отношение? Опять тем же отвергаемым ими законом предложения и требования. Работа высшего качества оплачивается дороже, потому что требование на нее больше, а предложение меньше. Потребитель готов заплатить больше за лучшую работу, а доставить ее может не всякий: для этого нужно умение, а иногда и талант. Последний есть чисто личное, прирожденное свойство, а потому составляет естественную привилегию немногих. Для первого же требуется более или менее продолжительное приготовление. Человек тогда только станет тратить на это время, деньги и труд, когда он имеет ввиду, что на такого рода работу есть спрос и что она оплачивается хорошо. Это своего рода накопляемый человеком умственный капитал, который приносит процент. Но величина этого процента определяется исключительно предложением и требованием, и ничем другим. Известная квалифицированная работа может требовать весьма значительного приготовления; но если спрос на нее небольшой или конкуренция велика, то она оплачивается плохо. Отсюда весьма обыкновенное явление, особенно в образованных странах, что молодые люди с довольно высоким образованием не находят себе места; приобретенные ими знания, за недостатком спроса, остаются без приложения. Из этого образуется так называемый умственный пролетариат, который, не находя исхода своим способностям, нередко устремляется на неправильные пути. Те, напротив, которые находят подлежащее им место в общественном строе, занимают в нем высшее положение и пользуются более или менее значительными выгодами в сравнении с другими. Таким образом, в силу закона предложения и требования, человеческий труд сам собою организуется в иерархическом порядке, с соответствующим каждой ступени вознаграждением и с свободным передвижением вверх и вниз. На вершине этой лестницы стоит та рабочая аристократия, о которой говорено выше. Она составляет цвет рабочей массы; из нее выходит и значительная часть предпринимателей.

4. Прибыль предпринимателя

Прибыль предпринимателя образуется из разности между издержками производства и ценою произведений. Это и составляет вознаграждение предпринимателя за руководящий труд и за сопряженный с предприятием риск. А так как, при одних и тех же издержках, цены произведений, вследствие изменения предложения и требования, подвергаются колебаниям, то очевидно, что этот избыток может быть больше или меньше, смотря по обстоятельствам. Поэтому, из всех видов дохода, прибыль предпринимателя есть самый разнообразный и изменчивый. На нем прежде всего отражаются свойства и результаты экономического движения, и они служат ему мерилом.

Из двух входящих в состав прибыли элементов, труда и риска, первый имеет характер субъективный, второй объективный. Но и труд предпринимателя заключает в себе двоякое начало: собственно руководящую работу, которая требуется всегда и везде, и без которой никакое предприятие не может идти, и промышленный талант, который составляет чисто личное свойство руководителя, а потому разнообразен до бесконечности.

Самый обыкновенный труд предпринимателя требует сочетания недюжинных качеств. Здесь необходимы: 1) талант организации; 2) умение выбирать людей и управлять ими; 3) знание экономических условий и различных способов производства; 4) умение правильно расчесть возможные выгоды и убытки. Чем крупнее предприятие, тем эти свойства требуются в большей степени. Для предприятий, рассчитывающих на обширные рынки, при остром соперничестве, нужно и более или менее широкое образование. Но всего нужнее практический смысл.

Понятно, что такой труд требует и высокого вознаграждения. Там, где хозяин сам ведет предприятие, это вознаграждение прямо дается прибылью. Но в акционерных компаниях, где участников предприятия множество, руководящий труд приходится возлагать на одного или нескольких, и тогда он оплачивается особо. Однако и тут руководящим лицам, кроме постоянного жалованья, всегда предоставляется более или менее значительная доля в прибыли, ибо только этим способом личный интерес, составляющий главную побудительную причину экономического производства, связывается с выгодами предприятия. Поэтому, крупные доходы руководителей составляют первое и необходимое условие всякого обширного предприятия. Конечно, этим можно злоупотреблять. В дурно организованных компаниях директора получают значительные оклады, давая скудный дивиденд акционерам. Но этому злу легко помочь уменьшением постоянных окладов и увеличением доли, причитающейся из прибыли.

Как бы, однако, ни была высока эта прибыль, в упроченных, предприятиях и в отраслях, вошедших в известную колею, она не превышает известного уровня. Побуждаемые личным интересом, лучшие промышленные силы устремляются туда, где ожидается наибольшая выгода, а соперничество их ведет к понижению цен, Поэтому, здесь прибыль более или менее стремится к уравнению, хотя особенности единичных предприятий и умение их вести всегда отражаются на высоте дохода. Совершенно иное имеет место, когда открываются новые поприща деятельности или новые способы производства. Здесь требуется уже не обыкновенное умение вести дело, а высшая способность. Здесь настоящее поприще для промышленного таланта, умеющего предугадывать новые условия и воспользоваться счастливо слагающимися обстоятельствами.

Вознаграждение таланта не имеет меры, ибо это чисто личное, бесконечно разнообразное свойство, которого оценка вполне зависит от вкуса и потребностей публики. Это относится ко всем поприщам. Цена картины великого художника может достигнуть баснословных размеров. Но в искусстве денежное вознаграждение составляет только низшую, материальную его сторону. Высшее вознаграждение художника заключается в приобретаемой им славе и в том сочувствии, которое он встречает в других. Иногда оценка немногих знатоков для него дороже рукоплесканий толпы. На промышленном же поприще весь талант заключается в получении денежной прибыли, ибо на это направлена вся деятельность. Поэтому и высота таланта измеряется прибылью: чем выше талант, тем больше он доставляет выгоды. Отсюда стремление даровитых предпринимателей к большему и большему приобретению. Этим они выказывают свой талант и получают известность, а вместе - и доверие, необходимое для крупных предприятий. Отсюда и те громадные состояния, которые возникают в особенности на новых поприщах. Как вознаграждение таланта, они по всей справедливости принадлежат предпринимателям, пролагающим новые пути. И так как эти состояния созданы ими, и никем другим, то они составляют крупные приобретения для всего народного хозяйства. От них получают выгоды и все другие участники предприятия, капиталисты, влагающие в него свои сбережения, и работники, участвующие в нем своим физическим и умственным трудом. Этим, наконец, возбуждается дух предприимчивости, составляющий движущую пружину всего экономического развития. Народное хозяйство тогда только может достигнуть сколько-нибудь значительной высоты, когда промышленным талантам предоставляется свободное поприще. Даровитые предприниматели играют такую же роль в экономической жизни, как значительные ученые и художники в области науки и искусства. Это - герои промышленного мира.

Поход близоруких поклонников равенства против крупных состояний, образующихся на промышленном поприще, тогда только находит некоторое оправдание, когда значительные богатства возникают не путем свободной промышленной деятельности, а с помощью искусственных мер, создающих для известных лиц монопольное положение в ущерб другим. Так, например, когда многомиллионные состояния образуются под защитою покровительственных пошлин, потребитель не может не видеть, что они берутся из его кармана. Его заставляют покупать дороже и хуже то, что он мог бы приобрести дешевле и лучше. В этом случае крупные выгоды предпринимателей являются очевидным доказательством, что покровительственные пошлины служат не только поддержкою младенческой промышленности, но средством чрезмерного обогащения одних за счет других. И тут талант проявляет свою силу; но эта сила выражается главным образом в обирании чужих карманов с помощью правительственных распоряжений. Лекарство против этого зла лежит единственно в свободном соперничестве, которое, предоставляя таланту самое широкое поприще, не ставит его в привилегированное положение, а дает только проявиться естественному его превосходству.

Крупное вознаграждение таланта, пролагающего новые пути, тем необходимее, чем больше риск предприятия. Всякое предприятие сопряжено с риском, ибо обстоятельства, определяющие, как условия производства, так и отношение предложения к требованию, неисчислимы и изменчивы. Они не подлежат точному определению. Но когда известная отрасль до некоторой степени упрочилась, различные влияющие на нее случайности становятся более или менее известными. Статистика обнаруживает их повторение и их размеры. На этом основано страхование, которое выплачивается из прибыли и таким образом составляет часть издержек производства. Но страхование касается лишь некоторых случайностей; оно не может обеспечить цен на произведения, от которых окончательно зависит вся выгода предприятия. Поэтому, даже в упроченных отраслях, предприниматель всегда должен иметь ввиду такие крупные барыши, которые покрывали бы возможные убытки. Это составляет существенную часть прибыли. Еще более это имеет место в предприятиях новых, еще неизведанных. Тут нужен большой талант, нужна и надежда на значительные барыши, чтобы побудить человека рискнуть всем своим состоянием для проложения нового пути. Риск в новых предприятиях так велик, что обыкновенно первые зачинатели разоряются, и только следующие за ними, умудренные их опытом, приобретают те громадные выгоды, которые поражают современников.

Во всяком случае, там, где действуют обстоятельства независимые от человеческой воли, шансы могут быть и в ту и в другую сторону. В этом и состоит риск. Задача же человека заключается в том, чтобы по возможности рассчитать те и другие, воспользоваться хорошими и отвратить или выдержать дурные. В этом выражается сила разума, призванного действовать во внешнем мире, который есть мир случайностей, ибо, находясь в условиях пространства и времени, он представляет поприще частных сил, а случайность ничто иное как отношение частных сил. Сам человек, как единичное существо, подлежит всякого рода случайностям; но разум и свобода на то ему и даны, чтобы он среди этих случайностей нашел надлежащий путь и обратил их в свою пользу. И это он может сделать предусмотрительностью, изворотливостью, постоянством, одним словом, теми свойствами ума и характера, которые составляют сущность промышленного таланта и которые делают человека царем земли. Когда Лассаль утверждал, что среди бесчисленных условий экономического быта никакого расчета произвести нельзя, и что успевает всегда глупейший, именно потому что он менее всех рассчитывает, то это один из тех нелепых парадоксов, которыми социалисты стараются затемнить недостаток аргументов. Разум человеческий, среди случайностей промышленного мира, есть более, чем шанс банкомата, даже более, чем шанс умного игрока, который в коммерческих играх, при переменах счастья, окончательно остается в выигрыше, потому что хорошо играет: это - шанс первенствующего деятеля, который умеет не только воспользоваться благоприятными обстоятельствами, но и приладить их так, чтоб они служили ему к выгоде. На этом основана самая существенная часть прибыли предпринимателей. Но непременное для этого условие заключается в свободном употреблении своих сил и способностей. Поэтому совершенно нелепо предположение тех, которые требуют, чтобы благоприятные шансы шли на пользу государства. Как уже сказано выше, подобное требование подрывает промышленность в самом ее корне, ибо этим уничтожается предприимчивость. Человек, в этой системе, перестает быть свободным единичным существом, призванным действовать во внешнем мире; он становится колесом неповоротливой бюрократической машины, страдательно воспринимающим извне падающие на него блага и невзгоды. Присваивая себе шансы, государство присваивает себе все, ибо шансы падают на хозяина.

Из всего этого ясно, что прибыль предпринимателя составляет самую разнообразную, подвижную и изменчивую часть дохода. Это - прогрессивный элемент промышленного мира. Из прибыли выделяются остальные части дохода, поземельная рента, процент с капитала и заработная плата; затем остающаяся часть служит мерилом выгодности предприятия, а вместе и успехов народного хозяйства. Она служит вместе с тем главным источником приращения капиталов, составляющего первое и необходимое условие экономического развития. Часть полученной прибыли потребляется; остальная же часть становится капиталом и обращается на новое производство. Этим определяется и отношение производства к потреблению. В обороте это отношение выражается в цене произведений; в доходе оно проявляется в количественном отношении потребляемого к сберегаемому. Это приводит нас к исследованию потребления.

Глава V. Потребление

Потребности человека так же разнообразны, как разнообразна сама человеческая природа. Как физическое существо, он нуждается в средствах существования; как духовное существо, он ставит себе высшие цели: он ищет гармонии и изящества жизни. Эту печать духа он стремится наложить и на свою материальную обстановку, делая ее более удобною и изящною. А так как изобретательность человеческого ума не имеет пределов, а с другой стороны, столь же неисчерпаемы богатства природы, из которых человек может извлечь пользу или наслаждение, сделав их образом и орудием духа, то понятно, что потребности могут расти и разнообразиться до бесконечности, вызывая все новую и новую деятельность с целью их удовлетворения.

Всю эту сумму потребностей можно разделить на несколько последовательных ступеней, смотря по тому, какой цели они отвечают. Низшую ступень составляют потребности необходимые, имеющие в виду поддержание жизни. Сюда относятся пища, одежда, жилище и топливо. Вторую ступень составляют потребности удобства и удовольствия, имеющие в виду приятность жизни. Наконец, третью и высшую ступень составляют потребности роскоши, имеющие в виду изящество жизни. Как удобство, так и роскошь в значительной степени состоят в улучшении предметов необходимости в самых разнообразных формах; но к этому присоединяется множество других вещей, имеющих целью дать материальной жизни человека облик, соответствующий требованиям духовной его природы.

Развитие всех этих потребностей не идет равномерно от низшей ступени к высшей. Исходную точку, без сомнения, составляет удовлетворение необходимых нужд. Можно думать, что человечество жило целые тысячелетия, прежде нежели оно успело возвыситься над этим уровнем. В эти первобытные времена, материальное состояние людей почти одинаково; все они едва имеют скудные средства существования. Выход из этого положения может дать только накопление капитала. Но на этой начальной ступени капитал состоит почти исключительно из первобытных орудий и рабочего скота. К этому присоединяется разумное орудие - подвластные люди. Мы видели, что рабство составляет отличительную черту первой эпохи экономического развития. Посредством него человечество вышло из состояния дикости и вступило на путь экономического и общественного прогресса.

С водворением рабства, через покорение одних народов другими, образуется противоположность владычествующих и подчиненных, с чем вместе развивается и различие потребностей. Для одних все ограничивается скудными средствами существования; среди других возникают потребности роскоши, и чем шире и крепче установившаяся власть, чем выше стоит образование, тем более эти потребности растут. Отсюда те изумительные картины роскоши, которые представляют нам восточные монархии. Лучшими тому свидетелями служат раскрываемые ныне остатки египетского искусства, процветавшего за несколько тысяч лет до Рождества Христова.

То же повторяется и в классических государствах. Пока близкий к первобытным временам родовой порядок держится в пределах центральной общины, окруженной небольшою территорией, потребности роскоши получают мало развития. Они даже воздерживаются государством в видах охранения нравов. В Спарте всякая роскошь воспрещалась законом. Но как скоро родовая община расширяет свои пределы и становится завоевательной, с чем вместе умножается и количество рабов, так является неудержимое вторжение потребностей роскоши, а вследствие того, противоположность богатых и бедных, которая повела, наконец, к падению древних республик. Над противоборствующими общественными классами воздвигается опять монархия; но потребности роскоши все растут. Роскошь римских императоров и знатных лиц не знала пределов, а нищета массы населения все увеличивалась. Вообще, это противоположение потребностей роскоши и скудных средств существования с отсутствием потребностей удобства составляет отличительную черту древнего мира. Это - принадлежность экономического быта, основанного на рабстве. Сама торговля в древности имела ввиду почти исключительно удовлетворение потребностей роскоши.

Начало развития средних потребностей относится к сословному строю. В земледельческой отрасли, при господстве крепостного права, и тут является противоположность богатства и бедности; но при иерархическом порядке землевладения и постепенном переходе от крупного землевладения к мелкому, образуются средние звенья, связывающие противоположные крайности. Настоящее же, самостоятельное развитие эта средняя ступень получает в городе, который является средоточием промышленного и торгового класса. Европейский город есть колыбель всей промышленности нового времени, которая имеет ввиду уже не удовлетворение потребностей одних богатых, а общее благосостояние всех. Эта новая промышленная сила разбивает наконец сословные преграды и создает себе свободное поприще в общегражданском строе, где нет уже резко определенных делений, а установляется бесконечное разнообразие положений с постепенными переходами от одной крайности к другой. В том же направлении действует и все промышленное развитие новейшего времени. Фабричное производство имеет в виду уже не удовлетворение потребности немногих, а, именно, массу. Оно понижает цены и рассчитывает на возможно обширный круг потребителей. Рядом с этим остаются художественные производства, имеющие целью удовлетворение утонченного вкуса богатых; но они играют второстепенную роль. Выдающееся явление современного экономического быта, связанного с общегражданским строем, составляет производство массами, рассчитанное на более и более увеличивающийся круг средних потребителей. Развитие жизненных удобств, разлитое в средних слоях, составляет явление нового времени.

Таким образом, результат экономического процесса состоит в том, что между противоположными крайностями вставляются связующие их средние звенья. Этот результат соответствует общему закону, которым управляются все явления, как физического, так и духовного мира, закону, который можно назвать законом среднего типа. Везде, где известная сила, действующая среди окружающих условий, выражается в ряде явлений, наибольшее их количество падает на средние формы; крайности же становятся тем более редкими, чем более они удаляются от средины. Этот закон, признаваемый и естествоиспытателями, находит вполне достоверное подтверждение в статистике, которая формулировала его в учении о среднем человеке. Однако началом развития этот закон подвергается существенному видоизменению. Развитие не идет равномерно, от одной ступени к другой, путем количественного умножения. Процесс здесь иной: сперва из безразличной массы, где господствуют средние типы, выделяются противоположности, затем эти противоположности опять сводятся к высшему единству вставлением между ними средних звеньев. Таким образом, высшая ступень представляет как бы возвращение к низшей, но с сохранением разнообразия и с возвышением общего уровня. Этот общий закон, к которому мы подробнее вернемся впоследствии, вполне выражается в указанном выше экономическом процессе. Задача последнего заключается, следовательно, в постепенном поднятии общего уровня путем возможно широкого развития средних звеньев, при сохранении естественного разнообразия положений и потребностей. Это и совершается на почве общегражданского строя, который предоставляет полную свободу развитию частных сил под общим, сдерживающим их законом.

Если это так, то совершенно неуместно ополчение моралистов и социалистов против роскоши. Как всякими другими благами, роскошью можно злоупотреблять, но сама по себе она есть благо, а не зло. Красота жизни есть одна из высоких потребностей человеческого духа. Высшую роскошь составляют художественные произведения, которыми обставляет себя человек. Недостаточно любоваться ими на площади или в музеях. Надобно, чтоб они составляли принадлежность домашнего быта. Этим поднимается дух и развиваются изящные вкусы и нравы. К высоким общественным наслаждениям принадлежит и широкое гостеприимство, связывающее людей и создающее образованные центры общественной жизни, где вырабатываются утонченные нравы и просвещенные понятия. Конечно, все это составляет достояние немногих; но надобно, чтобы это в обществе было. Гений, талант, красота, высшее образование составляют также достояние немногих; но они служат высшим украшением общества. Распространенная в обществе роскошь означает тот уровень богатства и образования, до которого оно достигло.

Роскошь имеет и экономическое значение: она служит побуждением к деятельности. Всякая экономическая деятельность имеет ввиду не только поддержание, но и улучшение жизни. Для того, чтобы она шла безостановочно, надобно, чтобы самая возможность улучшения простиралась до высших пределов. Предприниматель, который достиг среднего уровня, работает для того, чтобы достигнуть высшей ступени для себя и для своих детей. Конечно, он может свой избыток пожертвовать на какое-нибудь общественное дело; это вполне от него зависит. Но при этом не возбраняется и украшение собственной жизни. Это желание вполне законное и до такой степени присущее человеку, что устранить его, значит подорвать человеческую деятельность в самом ее корне.

Потребности роскоши оплачивают и труд, обращенный на их удовлетворение. Количество работы, потребной для производства предметов первой необходимости в известной стране, имеет предел, определяемый местными условиями. Англия, например, не в состоянии производить всего хлеба, нужного для ее населения. Ей выгоднее покупать недостающее у посторонних, которые производят дешевле. Но для этого необходимо, чтобы остальное население имело заработок, дающий ему средства покупать хлеб. Этот заработок дается удовлетворением других потребностей. Чем шире и разнообразнее эти потребности, тем больше и требование на работу и тем большее количество населения может поддерживать свое существование. В числе этих производств предметы роскоши занимают видное место. Они требуются самою зажиточною частью народа, а потому оплачиваются всего лучше. Страна, в которой нет роскоши, всегда остается бедною и мало образованною, способною содержать только скудное население.

Без сомнения, не всякая роскошь может быть оправдана. Экономически оправдывается только та, которая соразмерна со средствами. Стремление к роскоши, превышающей доход, ведет к разорению. Эстетически оправдывается только та роскошь, которая действительно имеет художественное значение, а не безвкусие, стремящееся блистать богатством, иногда при отсутствии самых элементарных жизненных удобств. Не наружный блеск, а гармония жизни составляет истинную ее красоту. Наконец, нравственно оправдывается только та роскошь, которая не развивается в ущерб нравственным обязанностям к ближним. Богатый человек, который, украшая свою жизнь, оказывает помощь другим, не может подвергаться нравственному осуждению. Но как эстетическая, так и нравственная оценка роскоши не принадлежит задачам экономиста.

Внутренние побуждения человека лежат вне области его исследования. Они составляют предмет проповеди эстетика и моралиста; для экономиста важно существование потребностей, вызывающих известное экономическое производство.

Во всяком случае, то употребление, которое человек делает из своего дохода, зависит от него одного и ни от кого другого. Законы против роскоши принадлежат к области прошлого. В древности они издавались ввиду поддержания расшатывающихся нравов; но они оказались бессильными остановить этот процесс. Они были уместны и при средневековом порядке, когда различие сословий выражалось не только в правах и обязанностях, но и во всей внешней обстановке жизни. Каждой группе людей возбранялось выступать из положенных для нее пределов. Но с переходом к общегражданскому строю все эти преграды исчезли. Свободе промышленности соответствует и свобода потребления. Каждый волен делать из приобретенного им достояния то употребление, которое он хочет, никому не давая в том отчета, ибо оно принадлежит ему и никому другому. Юридически и экономически, это единственно правильная точка зрения. Нравственно, употребление богатства может быть хорошо или дурно; но это дело совести. Нравственность есть начало не принудительное, а свободное. Моралисты и проповедники могут стараться распространить нравственные понятия и вызывать в людях нравственные побуждения; мнение окружающей среды может их в этом поддерживать: законодателю до этого нет дела, а экономист не имеет тут голоса. Всего менее позволительно смотреть на богатых людей как на носителей общественного достояния, призванных исполнять известные общественные обязанности. Такая точка зрения не имеет ни малейшего основания. Она коренится в хаотическом смешении понятий юридических, нравственных и экономических. В воображении воздвигается фантастический призрак общества, как целого, владычествующего над частями и распределяющего между ними свои функции. Мы видели, что в действительности ничего подобного нет. Все люди имеют нравственную обязанность помогать ближним; чем больше средств, тем, разумеется, можно оказать большую помощь. Но это обязанность личная, коренящаяся в совести и утверждаемая религией, а не налагаемая на людей во имя какого-то общественного начала. Религия внушает даже, что правая рука не должна знать, что делает левая, в знак того, что всякое общественное начало тут неуместно. Люди имеют обязанности и к обществу, как целому, то есть к государству, а равно и к заключающимся в нем частным союзам, к которым они принадлежат. Эти обязанности состоят в разных повинностях и общественной службе, принудительной или добровольной. Они излагаются в государственном праве. Ничего другого нет, ни в теории, ни в жизни. Есть только нравственная оценка человеческих поступков, суждение о свойствах людей; но никаких требований и обязанностей из этого не вытекает.

Но если государство не вправе вмешиваться в употребление, которое делают богатые из своего избытка, то оно не может оставаться равнодушным к другой крайности, именно, к недостатку в средствах существования. Восполнение этого недостатка составляет долг человеколюбия. Заключая в себе нравственный элемент, государство не может оставаться ему чуждым. Но с чьей бы стороны ни оказывалась помощь неимущим, со стороны ли частных лиц, общин или государства, это все-таки остается благотворительностью, то есть, делом милосердия. Никакого права из этого не рождается. Человек, страдающий недостатком средств, не имеет ни малейшего права требовать от других, чтобы они ему помогали: он может только взывать к их человеколюбию. И это не составляет унижения правильно понятого человеческого достоинства, ибо этим установляется нравственная связь между людьми и вызываются самые высокие чувства, составляющие именно нравственное достоинство человека. С одной стороны, является смирение и благодарность, с другой стороны - милосердие и любовь. Эти чувства смягчают то, что может быть унизительного в благотворительности; они делают ее одним из самых высоких проявлений человеческой души. Но именно поэтому благотворительность есть прежде всего дело личное. Ее высокое нравственное значение проявляется только там, где человек свободно отдает этому делу свою душу, а не там, где действует бездушное юридическое лицо посредством наемных служителей. Поэтому частная благотворительность всегда должна быть правилом, а общественная исключением. Только единичное лицо, с его сердечным участием к судьбе ближнего, способно вникнуть и во все нужды, различить действительный недостаток средств от стремления жить даром на чужой счет. Общественная благотворительность, действующая путем общих правил, не в состоянии подвести под них все разнообразие жизни, а потому всегда будет грешить в ту или другую сторону.

Отсюда вытекают некоторые общие начала, которыми должна руководиться всякая благотворительность. Во-первых, помощь должна оказываться со строгим разбором, лишь там, где есть действительная нужда. Во-вторых, к пособиям из чужих средств следует прибегать только там, где невозможна самопомощь, то есть, где человек не в состоянии сам зарабатывать свой хлеб. В-третьих, общественная благотворительность должна действовать только за недостатком частной, опираясь на последнюю и скорее приходя к ней на помощь, нежели действуя самостоятельно. В-четвертых, общественная благотворительность должна находиться в руках прежде всего тех частных союзов, к которым принадлежат граждане; эти мелкие единицы ближе стоят к людям и более знакомы с их нуждами. Государство же должно оказывать помощь лишь в крайних случаях, когда нужда становится общею. В-пятых, помощь должна оказываться только по мере средств. Частный человек, конечно, может располагать своими средствами по своему усмотрению; он волен продать все свое имение и раздать нищим. Но общественные средства, которые собираются принудительно, а не добровольно, имеют свое законное назначение. Только избыток их может идти на благотворительность. Государство, в особенности, не в состоянии помогать всякой нужде. Оно не призвано опекать всех граждан и доставлять им средства существования. Задача его состоит в управлении теми совокупными интересами, которые составляют общие условия этого благосостояния. Помощь, оказанная частным лицам, для него дело случайное.

Из этого ясно, что восполнение недостатка средств существования у неимущих предполагает чрезвычайное разнообразие условий и способов действия. Причины недостатка могут быть разные. Во-первых, они могут быть чисто физические, проистекающие из действия естественных сил: таковы болезни, старость, сиротство. Сюда же принадлежат случайные бедствия, постигающие человека, как-то: пожары, наводнения, засухи, и т. п. Во-вторых, человек может лишиться пропитания вследствие безработицы, проистекающей от удрученного состояния промышленности или от пролагаемых ею новых путей, а также и от конкуренции состоящих в более выгодном положении. Иногда соперничество рабочих в известной отрасли может быть так велико, что при самой усиленной работе им едва достает средств пропитания, а иные совершенно остаются без дела. Все это причины, коренящиеся в изменчивых условиях промышленной деятельности. Наконец, в-третьих, причина недостатка средств часто кроется в собственной вине человека. Известно, какую глубокую язву среди рабочего класса составляют пьянство и беспутная жизнь. Пороки родителей ведут к разорению семьи и отражаются даже на потомстве.

Последняя причина требует прежде всего нравственного врачевания, а это задача самая трудная, ибо воздержаться от пороков человек может только приложением своей воли. Тут бессильны экономические средства, а равно и юридическое принуждение; нужны нравственные силы, которые одни могут поднять и укрепить волю человека. О них будет речь ниже.

Что касается до причин физических, то против них могут быть разные средства. Главное состоит в широком развитии взаимности, в силу которой случайности распределяются на многих. При господстве свободы в экономической и гражданской области, основным началом всех подобных учреждений должна быть самопомощь. Свободное лицо ответственно за себя и за свою семью, а потому оно само должно заботиться о своей и ее судьбе. К такого рода учреждениям принадлежат кассы взаимной помощи, а также и потребительные товарищества, имеющие целью, посредством оптовых закупок, удешевить и улучшить средства пропитания. Подобные товарищества составляют одно из самых действительных средств для поднятия уровня жизни рабочего класса.

Но взаимность не ограничивается тесным кругом знающих друг друга лиц; она получает более обширное значение в общих системах страхования. Страхование от физических бедствий известно с давних пор. Оно не только распространено среди более или менее зажиточных классов, но простирается и на мало имущих, которые могут быть в конец разорены случайным бедствием. У нас введено принудительное страхование от огня крестьянских строений. Принуждение вызывается тем, что погоревшие крестьяне неизбежно падают на общественное попечение. При существующей у нас системе крестьянских построек, пожары составляют не частное только и случайное бедствие, а общее и постоянное, а потому требующее общих мер. В новейшее время стало распространяться и страхование жизни, имеющее ввиду обеспечение семьи в случае смерти ее главы. Но для рабочего класса всего важнее вводимое ныне страхование рабочих от болезней и увечья, а равно и пенсионные кассы для старости. В Германии эта система получила широкое применение; в других странах все ограничивается пока слабыми попытками. Причина та, что здесь возникают вопросы весьма сомнительного свойства. Первый состоит в том - насколько тут уместно принуждение? Второй - насколько уместно обязательное участие в этом деле сторонних лиц и самого государства?

Принуждение в деле страхования может быть оправдано тем, что лишающийся средств падает на содержание общественной благотворительности. Но такая точка зрения уместна только там, где бедствие действительно имеет общий характер. Пожар, распространяясь, истребляет целые села; увечье же, болезнь, беспомощная старость суть чисто личные беды, не отражающиеся на других. Нельзя притом не сказать, что всякое подобное принуждение есть опека, предполагающая, что лицо неполноправно и не в состоянии само распоряжаться своею судьбой. Поэтому оно применимо только там, где общественное призрение принимает весьма широкие размеры, а человеческая свобода ценится очень невысоко. В Германии, как известно, эта система была введена в надежде этим путем отвлечь рабочее население от социализма. Эта надежда не оправдалась; напротив, социализм развился еще с большею силой. Государственное вмешательство в экономические отношения действует ему на руку.

Что касается до второго вопроса, то привлечение хозяев к участию в страховании рабочих от увечий, происходящих в их собственном производстве, может быть поддержано во имя справедливости. Различные законодательства возлагают на них даже большую или меньшую ответственность за увечья. Но совсем иное дело участие в страховании от случайных болезней и старости, которые не имеют ничего общего с производством. Предприниматели могут учреждать у себя больницы для наличных рабочих и пенсионные кассы для стариков, которые всю жизнь работали в их предприятии. Подобные учреждения весьма желательны; они установляют нравственную связь между предпринимателями и рабочими. Но принудительное участие в общем страховании не только не укрепляет этой связи, а напротив, ее разрывает. Рабочий не дорожит уже предприятием, где он находит постоянную работу, даже если со стороны хозяина прилагаются все заботы, чтобы устроить его жизнь и обеспечить его судьбу. Выплачивая обязательно известную сумму, он знает, что остальное будет внесено другими, и не дорожит уже ничем, а переходит, как перелетная птица, туда, где он минутно надеется найти наибольшую выгоду. Со своей стороны, предприниматель перестает принимать участие в судьбе блуждающих рабочих. Принудительное участие в страховании становится для него просто частью издержек производства. Оно возмещается или уменьшением рабочей платы или возвышением цены произведений. Такой порядок, разрушающий все естественно образующиеся частные связи, не может быть выгоден ни для экономического быта, ни для государства.

Еще менее оправдывается участие в страховании самого государства. Оно может проявляться в разной форме: или в виде пособия добровольно образующимся кассам взаимной помощи, как ныне вводится во Франции, или в виде взноса в общую кассу, установленную законом и управляемую самим государством, как в Германии. Первое имеет ввиду поддержание и развитие самопомощи, и это составляет существенную ее выгоду. Но точка зрения здесь все-таки радикально ложная. Какими бы целями ни прикрывалась эта помощь, она все-таки ничто иное как благотворительность; но благотворительность должна оказываться наиболее нуждающимся, а здесь она оказывается тем, которые сберегают, следовательно, не нуждаются; те же которые терпят наибольшую нужду, остаются без помощи. Вторая система имеет то преимущество, что здесь помощь оказывается всем без различия. Это та точка зрения, на которую становится государство, когда оно руководится справедливостью, составляющею верховное начало всей его деятельности. Но именно к благотворительности это начало менее всего приложимо. Благотворительность, распространяемая на целые классы без разбора, в силу общего закона, представляет полное извращение нравственного ее значения, которое состоит в оказании помощи там, где обнаруживается нужда. Государство не имеет права распоряжаться таким образом средствами плательщиков, обращая обязанность человеколюбия в принудительную подать, взимаемую с одной части граждан в пользу другой. Когда же оно берет на себя львиную долю этого взноса, как предлагалось в проекте, представленном несколько лет тому назад французской палате, то подобное учреждение представляет совершенно чудовищное извращение истинных отношений государства к гражданам. Рабочий приравнивается к чиновнику, получающему от государства пенсию за долговременную службу. Такая точка зрения может корениться только в полном смешении всех понятий, в непонимании различия между публичным правом и частным, между государством и гражданским обществом. Рабочий - не лицо, облегченное общественною должностью и получающее за это установленное законом вознаграждение, а после известного срока пенсию: это - частный человек, который сам за себя ответствует и сам устраивает свою судьбу, вступая в частные договорные отношения с другими. Делать его пенсионером государства значит подрывать в нем чувства ответственности за себя и обязанности к своей семье, чувства, которые одни дают истинно нравственное значение личной свободе. Когда человек знает, что он не сам себя обеспечивает, а обеспечивается другими, в нем уничтожается главная пружина самодеятельности, именно то, что может поднять его на общественной лестнице. А между тем, на государство это возлагает такое громадное бремя, которое ему совершенно не по силам. Все подобные меры суть ничто иное как уступки социализму, стремящемуся разрушить существующий общественный строй. Правительство старается привлечь к себе рабочих разными приманками, что в странах, где господствует всеобщее право голоса, составляет обыкновенную уловку практической политики. Но подобные уступки, представляющие искажение правильных начал государственной жизни, способны только утвердить в рабочих ложные понятия о их правах и о тех требованиях, которые они могут предъявлять государству. Они не ослабляют, а укрепляют социалистические стремления.

Истинное начало государственной жизни состоит в том, что государство, управляя совокупными интересами, вовсе не призвано и не в силах исправлять все частные бедствия и обеспечивать благосостояние частных лиц. Поэтому оно бессильно против зол, проистекающих от экономических кризисов и от разнообразных случайностей экономического движения. Если рабочие, вследствие введения машин или экономического перепроизводства, остаются без заработка, они не могут требовать от государства, чтобы оно давало им работу, ибо оно не имеет ее в своем распоряжении. Конечно, могут случайно встретиться полезные общественные работы, которые можно ускорить, с принесением даже некоторых жертв, чтобы прийти на помощь нуждающимся. Но вообще, подобные работы, вызываемые случайными обстоятельствами, представляют только бесполезную трату общественных средств. На практике они большею частью приносили более вреда, нежели пользы.

Против случайных бедствий, когда они наступили, существует, как сказано, только одно средство - благотворительность. Она может принимать различные формы и размеры. Она может ограничиваться пособиями на дому, что требует строгого внимания и разбора. Она может проявляться и в форме постоянных учреждений для призрения малолетних, престарелых, больных. Сюда относятся также дешевые квартиры и столовые, ночные убежища, воспитательные дома. Могут быть и посреднические учреждения для приискания заработков, наконец даже рабочие колонии, хотя последние менее всего могут рассчитывать на успех. Широкое развитие всех форм благотворительности составляет одну из лучших сторон современного общественного быта. Здесь проявляются высшие качества человеческой души, любовь к ближнему, самоотвержение. Здесь богатый подает руку нищему и обрекает себя на служение последнему. Но именно поэтому, как уже замечено, это область преимущественно частной, а не общественной деятельности. Недостатки свободного экономического развития восполняются свободными нравственными силами, а не принудительною организациею; это - начало, на которое нельзя достаточно напирать. Государство играет тут только роль пособника в случаях крайности.

К свободным нравственным силам принадлежит и собственная предусмотрительность, воздерживающая удовлетворение потребностей настоящего в видах обеспечения будущего, для себя и для своей семьи. В этом и состоит сбережение. Оно представляет без сравнения важнейшее средство отразить или, по крайней мере, смягчить те экономические бедствия, которые обрушиваются на человека вследствие случайностей жизни. Самое страхование есть вид сбережения, подкрепляющегося взаимностью. Там, где страхование не приложимо, человек ограждает себя от возможных невзгод тем, что откладывает часть своего дохода на черный день. Это составляет нравственный его долг относительно себя и семьи.

Социалисты утверждают, что рабочие не только не могут, но и не должны сберегать. Мы уже заметили, что это один из тех нелепых парадоксов, которыми заменяются разумные доводы. Возможность сбережений доказывается, как ростом сберегательных касс, так и теми громадными суммами, которые издерживаются на стачки, нередко по самым пустым поводам. Она доказывается и тем количеством косвенных налогов, которые уплачиваются низшими классами на предметы чистой прихоти, как-то, на вино и табак. Удовлетворение прихотей очевидно не есть требование нравственности. Оно извинительно и нравственно допустимо только там, где человек, не лишая себя удовольствий в настоящем, думает и о будущем и откладывает копейку на черный день. Нравственное значение воли состоит не в удовлетворении влечений, а в разумном их воздержании. Поэтому, привычка к сбережениям составляет высоко нравственное начало, присущее экономической деятельности человека. На нем основаны и все успехи промышленного развития, ибо только откладывая избыток дохода и обращая его на новое производство, получается увеличение средств. Это и есть тот передаваемый от поколения поколению капитал, которого рост обозначает непрерывное развитие экономического быта, а вместе и постепенное совершенствование человеческой жизни.

Но для того, чтобы это начало могло получить полное развитие, необходима свобода. Рабы не сберегают, потому что у них отнимается все. Не сберегают и рабовладельцы; они обеспечивают себя тем, что заставляют других работать на себя. Поэтому, в древности нет речи о сбережениях. Сокровища древнего мира составляли плод рабского труда. Они состояли в грудах золота и драгоценных каменьях, которые сохраняются, потому что не могут быть истребляемы. Процесс сбережения начинается там, где водворяются зачатки экономической свободы, а именно, в средневековых городах. На нем основан весь рост среднего сословия. Привычка к сбережениям установляется и в низшем земледельческом классе, там где он пользуется большими или меньшими правами и достаточно огражден от хищения. Но так как при господстве сословного порядка низшие сословия, вообще, рассматривались главным образом как предмет всевозможных поборов, то сбережения здесь не обращаются на новое производство, а прячутся от хищения. Только высшие слои промышленного сословия более или менее ограждены от фискальных требований; поэтому и экономический рост их так велик, что наконец он разбивает все преграды и превращает сословный порядок в гражданский. При господстве общегражданской свободы и равенства перед законом, все экономическое развитие народа основано уже вполне на начале сбережения. Только те классы способны поддержать себя на своем уровне и улучшить свою жизнь, которые имеют привычку сберегать. Иначе они беднеют или разоряются, и никакие государственные меры им не помогут.

Пример мы можем видеть в собственном отечестве. Рабовладельческое хозяйство, как сказано, не могло развить привычки к сбережениям ни в помещиках, ни в крестьянах. Поэтому, при разрешении крепостной связи, ни те, ни другие не в состоянии были справиться с своею новою экономическою задачей. Значительная часть помещиков разорилась вследствие неумения сделать правильный хозяйственный расчет и приспособить свой быт к изменившимся условиям. То же самое следует сказать и о крестьянах. Несправедливо, что тяжести, возложенные на них Положением о выкупе, были так велики, что они не в силах были их нести. Возложенные на них тяжести были несравненно меньше тех повинностей, которые были с них сняты. Свободным заработком легко было их покрыть. В этом отношении, первые годы после освобождения были особенно благоприятны. Поэтому, в то время благосостояние крестьян, видимо, возрастало. Но полученные избытки не сохранялись на черный день, а тратились на разгул, который принял самые широкие размеры, и когда наступили более трудные времена, сбережений не оказалось никаких. Даже и при нынешних условиях, возможность для крестьян делать сбережения доказывается теми суммами, которые тратятся на водку и которые составляют лишь ничтожную часть потерь и ущерба, наносимого хозяйству привычкою к пьянству. Она доказывается и теми крупными издержками, которые, в силу обычая, делаются на свадьбы и которые ведут к разорению семейств на многие годы. Иногда в одном и том же селе оказывается, что все раскольники живут богато, а все православные в бедности. Однако и среди православных встречаются в особенности небольшие деревни, где крестьяне, смирные и работящие, пользуются довольством и исправно уплачивают все подати. Но вообще, у крестьян, также как у помещиков, в силу привычек, укоренившихся при крепостном праве, все лишние деньги уходят сквозь пальцы. А между тем народонаселение растет, силы земли истощаются все расширяющейся выпашкой, а долженствующий восполнить их капитал, при отсутствии сбережений, не образуется; чего же можно ожидать от такого экономического порядка, кроме общего обеднения?

Никакие государственные меры не в состоянии помочь этому злу. Напротив, они могут только его усилить, приучая население к мысли, что не от него самого, не от его деятельности и предусмотрительности зависит улучшение его быта, а от благ, расточаемых на него правительством. Можно положить общим правилом, что всякое учреждение, подрывающее заботу человека о самом себе и о своих детях и побуждающее его полагаться на чужую помощь, приносит неисчислимый вред народному хозяйству. Сюда принадлежит и общинное владение, которое дает каждому нарождающемуся члену общины право получать участок земли из общего достояния. Домохозяин знает, что не от него, а от общины его дети получат свое обеспечение, а потому он о них и не заботится. Такой порядок, естественный в те времена, когда родовая община составляла одно целое, связанное кровными узами, уместный и при крепостном праве, когда хозяин наделяет своих рабов земельными участками, с которых они несут свои повинности, противоречит началам общегражданской свободы, которая делает каждого человека ответственным за себя и за свое потомство. К такого же рода учреждениям принадлежат и переселения на счет государства. В крайних случаях можно, конечно, прибегать к этой мере; но как постоянное учреждение, оно безусловно должно быть признано вредным. Без сомнения, каждому человеку должно быть предоставлено право переселяться, куда угодно, на свой собственный страх и риск. Во избежание совершенно бесполезных и разорительных трат, ему могут быть облегчены всевозможные справки. Но поощрение переселений разными льготами и пособиями на общественный счет действует развращающим образом на местное население. Человек перестает дорожить местным улучшением своего быта, когда он знает, что его перевезут на счет государства за тридевять земель и там он получит даром всевозможные блага. Такая политика менее всего уместна в стране с таким редким населением, как Россия. У нас обыкновенно говорят о возрастающей недостаточности крестьянского надела, как будто каждый крестьянин непременно должен быть наделен известным участком земли, обеспечивающим его существование. Те заработки, которые он может иметь на стороне, вовсе не принимаются при этом в расчет. Такой взгляд, составляющий остаток воззрений крепостного права, совершенно неприложим к порядку, основанному на свободе.

В общегражданском строе единственным источником улучшения экономического быта служит свободное сбережение. Государство не может и не должно в это вмешиваться, ибо оно не вправе распоряжаться тем, что человек приобрел своим трудом, определять ту часть, которая должна идти на удовлетворение настоящих его нужд, и ту, которая должна быть сохранена для будущего. Оно не призвано быть судьею личных потребностей и заменять личную предусмотрительность. Приобретенным им достоянием свободный и взрослый человек распоряжается сам, по собственному усмотрению, в силу неотъемлемо принадлежащего ему права. И это имеет неисчислимые выгоды для всего народного хозяйства. Все изумительные успехи промышленности в новейшее время основаны на свободном сбережении.

Этот процесс начинается сверху. Чем меньше в обществе капиталов и чем ниже стоит промышленное производство, тем труднее сберечь что-нибудь за удовлетворением насущных потребностей. Только крупные доходы дают возможность крупных сбережений. В этом состоит в высшей степени важная роль их в развитии народного хозяйства. Избытки крупных доходов обращаются на новое производство и тем питают промышленность и умножают народное богатство. Но с развитием последнего умножаются и средние доходы, которые, в свою очередь, открывают возможность все больших и больших сбережений. Этот процесс распространяется все далее и далее, на нижние слои, разливая благосостояние в массах. Отсюда те громадные суммы, которые скопляются в сберегательных кассах. В прежние времена правительства, когда хотели заключать займы, обращались к крупным банкирам; в настоящее время прибегают к всенародной подписке, которая покрывается в несколько десятков раз. Самый мелкий люд несет свои сбережения и получает доход на свой капитал.

В результате, получается наибольшее сбережение при наибольшем, возможном в существующих условиях, удовлетворении потребностей. Это и составляет конечную цель всего промышленного развития. Здесь обнаруживается и отношение производства к потреблению. Постараемся его выяснить.

Экономистов занимал вопрос о тех способах, какими можно получить наибольшую сумму удовлетворения в народном хозяйстве. Если под именем удовлетворения разуметь сумму получаемых удовольствий, то этот вопрос не только неразрешим, но даже и неуместен, ибо удовольствие есть чисто личное ощущение, для которого нет мерила. Все подобные оценки, в которых упражнялись Бентам и его школа, ничто иное как чистейший произвол. Но если мы спросим: чего ищут все потребители? то ответ может быть только один: возможной дешевизны произведений. Следовательно, наибольшее удовлетворение получается возможно большею, при существующих условиях, дешевизною произведений, а это достигается свободною конкуренцией производителей. Препятствует же дешевизне всякая монополия. Следовательно, задача государства, имеющего ввиду возможно большее удовлетворение потребителей, состоит в том, чтобы противодействовать монополиям.

Конечно, государство может находящиеся в его владении предметы отдавать в пользование даром и тем увеличивать сумму удовлетворения. Но не надобно забывать, что даровое пользование всегда производится на чей-нибудь счет. Возобновление находящихся в пользовании предметов совершается из общественных сумм, то есть, на счет плательщиков податей. Это своего рода принудительная благотворительность. Такой порядок уместен только там, где пользование общее и одинакое для всех; но там, где пользование ограниченное и разнообразное, оно должно оплачиваться главным образом теми, которым оно служит удовлетворением. Улицами и грунтовыми дорогами можно пользоваться даром; но проезд по железным дорогам и пользование газовым освещением в домах должны оплачиваться потребителями. Этого равно требуют и справедливость и общественная польза. Государство, о котором мечтают социалисты, может все давать в пользование даром, потому что оно все себе присвоило и не нуждается уже ни в каких податях. Но оно дает не то, что от него требуется, а то, что оно хочет дать, ибо оно всеобщий монополист. Владея всем, оно определяет и потребности граждан и средства их удовлетворения. А так как всякое личное побуждение к деятельности прекращается, а само государство худший из производителей, то эти средства наименьшие, какие возможны. Социализм есть система наибольшего притеснения при наименьшем удовлетворении,

Но и в системе свободы далеко не всегда установляется надлежащее отношение между производством и потреблением. Предел удешевлению произведений полагается здесь прибыльностью производства. Надобно, чтобы оно окупалось. Нередко, вследствие конкуренции, цена произведений падает даже ниже этого предела. Стараясь вытеснить друг друга с рынка, конкуренты продают товар себе в убыток. Нередко также, при выгодности известного производства, туда устремляются промышленные силы и производится более, нежели требуется. Тогда цены падают ниже стоимости произведений; производство страдает, и наступает промышленный кризис. Если в предприятие вложен крупный капитал, то переместить его нелегко; с этим сопряжены значительные потеря. Поэтому, производство некоторое время продолжается, даже при неблагоприятных условиях, в надежде на поднятие цен. Но работать себе в убыток постоянно невозможно; в конце концов производство должно сократиться. Вследствие этого, другие предприниматели разоряются, капиталисты лишаются своих капиталов, а рабочие теряют заработок. Это отражается и на других отраслях, ибо при сокращении производства уменьшаются доходы заинтересованных в нем лиц, а с тем вместе и требование их на всякого рода другие произведения, удовлетворяющие их нуждам. Еще хуже, когда это осложняется расстройством монетной системы, что, например, происходит ныне при обесценении серебра. Тогда происходит всеобщее удручение торговли, задержка производства и сокращение потребления.

Таковы весьма обыкновенные явления, которыми сопровождается нарушение равновесия между производством и потреблением при системе экономической свободы. Эти явления повторяются как бы периодически. За периодом общего оживления промышленности и торговли следуют периоды упадка. Чем шире торговый рынок, чем теснее и оживленнее международные сношения, тем более изменения промышленных условий в одной стране отражаются на других. Иногда кризис происходит от соперничества стран, где разрабатываются непочатые еще богатства природы. Так, современный кризис земледелия в России и на Западе происходит от усилившегося производства в Северной и Южной Америке, в Индии и в Австралии. Иногда, наоборот, кризис наступает вследствие сокращения производства в другой стране, откуда получается необходимый материал. Таков был, например, хлопчатобумажный кризис в Англии вследствие междоусобной войны в Соединенных Штатах. Или же известное государство возвышает у себя таможенные пошлины и тем сокращает ввоз произведений из других стран. Вследствие этого, в последних оказывается излишек произведений, которые, не находя сбыта, падают в цене.

Против всех подобных нарушений равновесия государство может принимать некоторые меры. Когда кризис происходит от иностранного соперничества на внутреннем рынке, оно может установлением таможенных пошлин оградить туземное производство, Но, как уже замечено выше, оно всегда делает это в ущерб потребителям, которые принуждаются покупать хуже и дороже. А так как удовлетворение потребителей составляет конечную цель промышленного производства, то подобные меры всегда представляют нечто ненормальное. Они могут оправдываться временными обстоятельствами, но окончательно они все-таки наносят глубокий вред народному хозяйству, придавая ему совершенно искусственное направление. Вместо свободного приспособления производства к потреблению, они водворяют принудительное обирание одних в пользу других. Производители приучаются полагаться не на самих себя, а на дарованные им правительством привилегии, под покровом которых они могут свободно налагать подать на чужие карманы. Когда же покровительство достигает высоких размеров, то этим, в свою очередь, вызываются внутренние кризисы, которые тем вреднее для народного хозяйства, что они составляют последствие искусственного направления промышленности. Соблазняемые выгодою, капиталы и предприимчивость устремляются в те отрасли, которым оказывается высокое покровительство; вследствие этого, тут происходит перепроизводство, которое многим грозит разорением. Чтобы помочь этому злу, государство, которое само его вызвало, прибегает к поощрению вывоза. Производители отправляют за границу излишек своих произведений и продают его за полцены, возмещая убыток премиею или поднятием цен на внутреннем рынке, огражденном от иностранного соперничества. Во всяком случае, расплачивается за это туземный потребитель, которого обирают не только в пользу производителей, но и в пользу иностранцев, покупающих их произведения по удешевленной цене. Все это мы видим на своих глазах в нашем сахарном производстве.

Всего хуже, когда покровительство оказывается неравномерное, ибо, как уже было замечено, государство может покровительствовать только тем отраслям, которые ввозят, а не тем, которые вывозят. Обыкновенно вывозные премии составляют только возврату внутреннего акциза; во всяком случае, они являются исключением. Относительно предметов вывоза, все, что государство может сделать, это стараться облегчать их сбыть заключением торговых договоров и расширением колоний. Но оба эти средства весьма ненадежны. Первое зависит от воли других держав, второе - от географического положения страны и международных сношений. Против соперничества стран, находящихся в более благоприятных условиях на международном рынке, государство бессильно. Как ни могущественна Россия, она не может сделать, чтобы производство хлебов в Аргентинской Республике не понижало цен на европейском рынке и через это не ставило в критическое положение русских производителей, которые расширили свои запашки ввиду все возраставшего сбыта за границу.

Окончательно, единственным средством против промышленных кризисов является сокращение производства, через что возвышаются цены и восстановляется нарушенное равновесие. Но это уже прямо дело самих производителей. Только сам хозяин может решить, выгодно ли ему продолжение производства или он должен его прекратить. Слабейшие в этих кризисах погибают; другие сокращают производство, и только наиболее способные и находящиеся в наиболее благоприятных условиях в состоянии выдержать борьбу. Таким образом, приспособление производства к потреблению и установление правильного между ними отношения, по существу своему, есть дело свободы. Это, вместе с тем, дело предусмотрительности и сбережений. Периодические колебания промышленности указывают на то, что во времена подъема нужно ожидать следующего затем периода упадка, а потому сберегать средства, чтобы поддержать себя в трудную пору, Успехи промышленности измеряются средним курсом. Самые периоды упадка содействуют экономическому развитию тем, что заставляют человека изыскивать новые средства и новые пути, чем и улучшается его экономический быт. Но изыскание этих средств и путей не есть дело государственной власти, которая ничего сама не изобретает: это - задача личной предприимчивости и расчетливости, постоянно стремящихся вперед, под влиянием личного интереса, составляющего душу всей экономической деятельности человека. А для этого первое условие есть экономическая свобода.

От свободы зависит, наконец, и отношение потребления к сбережениям. Существеннейшим фактором является здесь рост дохода. Чем больше доход, тем очевидно больше возможность делать сбережения; но каким образом человек воспользуется этою возможностью, это зависит от личного его усмотрения и ни от кого другого. Опасение, которое высказывается писателями с социалистическим направлением, что избыток сбережений над потреблением ведет к перепроизводству, и что поэтому следует сокращать бесполезное сбережение*(28) лишено всякого основания. Человек всегда склонен предпочитать настоящее удовлетворение неизвестному будущему; когда же с возрастанием народного богатства, соблазны в настоящем умножаются, а доход с сберегаемого капитала, напротив, уменьшается, то эта наклонность получает еще большую силу. Сбережения увеличиваются, когда производство идет успешно, и уменьшаются в периоды упадка. Равновесие установляется само собою, естественным путем, сообразно с обстоятельствами.

Столь же неосновательна мысль, что перепроизводство происходит от избытка сбережений у одних, при недостатке покупной силы у других. Избыток сбережений ведет к умножению капитала, следовательно, к возвышенному спросу на рабочие руки, а потому к увеличению покупной силы рабочих классов. Как уже выяснено выше, весь рост народного богатства зависит оттого, что капитал умножается быстрее народонаселения, а это определяется количеством сбережений. Сокращение сбережений, при беcпрепятственном росте населения, есть верный путь к нищете. К этому и ведут все социалистические теории.

В действительности, размер потребления, а вместе и отношение его к сбережениям, определяется тем уровнем быта (standart of life), который установляется в данное время в известной среде. Человек стремится в своей обстановке и в удовлетворении своих потребностей стать в уровень с окружающею средой. Тщеславие побуждает его даже ее превзойти. Но если он тратит все, что получает, то в трудные времена ему приходится идти назад, а это сопряжено с лишениями и страданиями. Опыт жизни научает его предусмотрительности. А так как эти различные побуждения действуют одинаково на всех, то из этого образуется средний уровень быта, который постепенно растет по мере увеличения народного богатства, то есть, по мере умножения сбережений и капитала.

Этот уровень различен для различных общественных групп. Он очевидно тем ниже, чем меньше средства, и возвышается по мере увеличения дохода. Отсюда образование общественных классов, с различным достатком, положением и потребностями. Общество, действием экономических сил, располагается в иерархическом порядке. Стоящие внизу удовлетворяют только необходимым своим потребностям; стоящие посредине пользуются удобствами и удовольствиями; наконец, стоящие на вершине могут удовлетворять и потребностям роскоши. С умножением народного богатства общий уровень поднимается, но различия богатства и положения остаются, ибо они составляют необходимое последствие свободы. Мы видели, что свобода естественно ведет к неравенству. Это вполне прилагается к экономическим отношениям. Вытекающее из них неравенство общественных классов составляет важнейший общественный результат экономического развития, ибо им определяется самое строение общества. Поэтому оно требует внимательного рассмотрения.

Глава VI. Общественные классы

Общественные классы, как нам уже известно, имеют происхождение не только экономическое, но и юридическое, политическое и даже религиозное. В Общем Государственном Праве изложены были различные формы, которые они принимают в действительной жизни. Здесь нужно выяснить отношение юридических форм к экономическим началам. Оно наглядно выражается в их истории.

Мы видели, что уже в родовом порядке, в силу понятий о кровном старшинстве, является различие классов. С высшею честью обыкновенно соединяется и высший достаток. Правящие роды получают несколько больший надел и владеют большим имуществом, нежели другие. Но вообще, это различие не велико. Каждый род имеет свой, более или менее равный с другими надел, который и составляет основание материального его положения. В родовом порядке господствует еще свойственное первоначальной ступени безразличие состояний. Самый экономический быт весьма прост; он ограничивается земледелием и скотоводством. При обилии непочатых еще естественных богатств, земли достает на всех, а как скоро оказывается излишек населения, он выселяется в колонии, которые занимают новые пустопорожние места. Поэтому здесь нет ни богатых, ни бедных; господствует средний, довольно впрочем низкий экономический уровень.

Резкое различие классов, а вместе и достатка, появляется с переходом от чисто родового союза, с одной стороны, к гражданскому, с другой к религиозному. Последнее совершается выделением духовных функций, которые, силою религиозного сознания, создают свой особенный мир понятий, существенно видоизменяющих общественный порядок. Первое же происходит путем завоевания, которое к началам кровного союза присоединяет отношения гражданские, а на высшей ступени государственные. Покоренные становятся рабами или подвластными. Однако на этой первой ступени развития ни гражданский, ни религиозный союз не образуют еще самостоятельной области отношений, определяемых свойственными им началами. Общество все еще составляет единое цельное тело; но к первоначальным родовым элементам присоединяются другие, их видоизменяющие и возводящие их на высшую ступень. Восприятием их родовое начало преобразуется в государственное. Из этих новых элементов преобладание может получить или тот или другой. Преобладание религиозного начала ведет к теократии, преобладание гражданского начала к чисто светскому развитию.

В Общем Государственном Праве были изложены различные формы теократического государства. Мы возвратимся к ним ниже. В отношении к экономическому быту все они имеют один общий характер: так как все здесь определяется религиозными понятиями, то экономическое развитие не получает самостоятельного значения, а потому не может быть влияющим фактором общественной жизни. В теократических государствах промышленное искусство может достигать весьма высокого развития; но при отсутствии свободы, в нем нет того внутреннего начала, которое производит движение вперед. Теократические государства всегда более или менее неподвижны. В массе сохраняется в большей или меньшей степени первобытный родовой порядок, над которым воздвигается религиозно-государственный строй, управляемый неизменными нормами. Таковы, вообще, восточные народы.

Совершенно иное имеет место при светском развитии. Оно ведет к постепенному разложению родового порядка примыкающими к нему сторонними элементами, которые требуют уравнения прав и в конце концов достигают своей цели. Таков именно был процесс развития классических государств. От родовой аристократии они постепенно переходят к демократии. Но с уравнением политических прав и с уничтожением основанного на них различия классов, на сцену выступает экономическое различие, как определяющий фактор: является противоположность богатых и бедных, а вследствие того возгорается борьба между ними.

К этому результату ведет все предшествующее развитие общества. Завоевание имеет последствием создание многочисленного класса рабов, на которых возлагается удовлетворение хозяйственных нужд.

Гражданин же всецело посвящает себя общественным делам; он или сражается на поле брани или подает голос на площади. Заниматься своими хозяйственными делами ему некогда. Поэтому средний класс свободных земледельцев, обрабатывающих свои участки, тот класс, который составлял главную силу греческих республик и римского государства, постепенно исчезает. Является, с одной стороны, класс богатых рабовладельцев, которые захватывают все большее и большее количество земель и рабов в свои руки, с другой стороны - голая чернь, которая сама не работает, но имеет право голоса в общественных делах и пользуется им для того, чтобы получать пропитание и увеселения на счет государства и богатых лиц. Естественно, что она хочет употребить предоставленную ей власть для улучшения своего состояния. Это делается не путем свободного труда, а с помощью государственных мер, которые имеют ввиду, с большею или меньшею долей справедливости и целесообразности, обобрать богатых в пользу бедных. Естественно, с другой стороны, что последние стараются дать отпор революционным стремлениям, направленным на изменение экономического порядка. Отсюда нескончаемые междоусобия, наполняющие историю Греции и Рима в позднейший период их развития, следующий за водворением демократии.

При экономическом быте, основанием на рабстве, из этой борьбы нет исхода. Посредствующим звеном между богатыми и бедными может быт только средний класс, а его нет, да и не откуда ему взяться, ибо нет свободного труда. При таких условиях, общественная свобода немыслима. Над борющимися классами воздвигается деспотическая государственная власть, которая сдерживает их в должных приделах и каждому элементу указывает подобающее ему место в общей системе. Здесь лежит и начало перехода к сословному строю. Каждая группа отделяется от других и получает свое назначение. Государство же стоит над ними, как представитель целого, охраняющий это распределение и обращающий его на общую пользу. Но именно вследствие такого отрешения от общественных элементов, оно лишается почвы и как бы висит на воздухе. Поэтому, оно само обречено на падение.

Древнее государство в историческом процессе рушилось; но сословный порядок, который начинал установляться под его сенью, через это не исчез, а, напротив, получил еще большее развитие с падением сдерживающей власти. Каждая группа однородных интересов замкнулась в себе и обставила себя привилегиями. Слабые подчинились сильным, а те, которые, сомкнувшись, в состоянии были себя отстоять, образовали самостоятельные союзы, также с привилегированным положением. Так установился средневековой сословный порядок, с многообразными видоизменениями, но тождественный в основных чертах. Здесь экономические силы снова были вполне подчинены юридическим определениям. Крепостное право охватило все низшие слои населения; промышленность была: опутана всевозможными сетями. Однако здесь было начало, которое могло быть источником нового, высшего развития. Таким началом была свобода промышленного труда, нашедшая себе убежище в городах. Не смотря на все стеснения, она пробила себе путь; капитал накоплялся и промышленность росла. На помощь ей пришло возродившееся государство, которое в городском сословии искало поддержки против притязаний феодальных владельцев. К горожанам примкнула и развивающаяся бюрократия, ставившая себе целью подчинение сословных привилегий высшим требованиям государства. Наконец, эти соединенные силы, которые носили в себе и накопляющееся богатство и все возрастающее образование, опрокинули все преграды и разрушили сословный порядок. "Что такое третье сословие? - спрашивал Сиэс. - Ничто. Чем оно должно быть?-Всем".

Под напором возрастающих экономических сил сословный порядок уступил место общегражданскому. Здесь уже экономическая свобода получает полное развитие. Она сдерживается юридическим законом, воспрещающим одному лицу нарушать права других; но это закон общий и равный для всех, не установляющий никаких привилегий, ограждающий, а не стесняющий человеческую свободу. Каждый под его охраною волен работать, пользоваться плодами своего труда и полученным от предков достоянием и беспрепятственно подвигаться на общественной лестнице. Преграды человеческой деятельности ставятся лишь естественными условиями и состоянием экономического быта, а не юридическими нормами. Такой порядок вполне соответствует, как идеалу права, так и требованиям экономического развития. В нем равная для всех юридическая свобода и полное обеспечение прав сочетаются с неотъемлемыми требованиями экономической свободы, составляющей первое условие развития, и с проистекающим из нее бесконечным разнообразием экономических положений и отношений.

Выше было уже замечено, что такое разнообразие положений и отношений составляет необходимое условие проявления всякой реальной силы в действительном мире. Всякая сила природы, действуя в бесконечно изменяющихся условиях пространства и времени, производит все присущее ей разнообразие явлений. Таков мировой закон.

Это бесконечное разнообразие, с вытекающими из него частными отношениями, составляет действительность. То же самое прилагается и к силам, действующим в области человеческих отношений. Как реальное существо, а не как воображаемая единица, человек находится в условиях пространства и времени и не может от них отрешиться. А потому лежащий в этих условиях закон бесконечного разнообразия положений подчиняет его себе с неотразимою силой. Совокупность проистекающих отсюда частных отношений и взаимодействий составляет тот действительный мир, в котором он живет. В особенности этот закон проявляется в экономической деятельности, которая вся направлена на подчинение внешней природы потребностям человека. Находясь во взаимодействии с силами природы, человек подчиняется присущим им условиям пространства и времени. Только через это он может ими пользоваться. И это приспособление к бесконечно разнообразным внешним условиям вполне соответствует собственной его природе, не только как единичного физического существа, обладающего органическим телом, но и как духовного существа, одаренного внутренним самоопределением. Как свободное лицо, человек действует на внешнюю природу и подчиняет ее своим целям; как свободное лицо, он занимает в экономическом порядке то положение, которое дается ему собственною его деятельностью и личными его отношениями к окружающему его миру и к предшествовавшим ему поколениям.

Таким образом, действием свободных экономических сил образуется иерархия лиц с различными степенями достатка и проистекающею отсюда различною шириною потребления. Так происходят общественные классы, высшие, средние и низшие. В общегражданском порядке, между ними нет юридических преград; каждое лицо может беспрепятственно повышаться и понижаться по общественной лестнице. Но люди с одинакими средствами, естественно, занимают одинакое общественное положение и связываются общими интересами. Общество разделяется на слои или группы, незаметно переходящие друг в друга, но, тем не менее, имеющие свои отличительные особенности и свое призвание в целом. Это призвание не налагается на них принудительным законом, а вытекает из фактического их положения; оно составляет естественный результат свободного движения экономических сил.

В экономическом производстве зажиточные классы являются представителями накопленного веками богатства. Их экономическое значение состоит в обладании силами природы, в накоплении капитала, в руководстве обширными промышленными предприятиями. В противоположность им, масса, составляющая огромное большинство населения, призвана участвовать в производстве своим физическим трудом. Пока человек существует на земле и имеет физические потребности, до тех пор покорение природы и пользование ее силами всегда будут требовать массы физического труда, и всегда этот физический труд будет делом наименее достаточной части населения. Таков неизменный и непреложный закон, управляющий всем экономическим производством и составляющий необходимое условие всякого улучшения человеческого быта, ибо только разделением труда и различием общественных призваний достигается высшее экономическое развитие. Но этот железный закон не действует на отдельное лицо с роковою необходимостью: он не полагает свободе человека неодолимых преград, а побуждает его только искать своего призвания в том, что естественно дается его положением и способностями. Если он чувствует в себе высшие силы, ничто не мешает ему, пользуясь благоприятными обстоятельствами, достигать даже самых высоких ступеней. Примеры рабочих, которые делались миллионерами, нередки в наше время. Но обыкновенно возвышение идет медленным путем, через средние ступени, и совершается в течение нескольких поколений. Экономическое призвание средних классов состоит именно в том, что они связывают крайности, представляя сочетание высших форм труда с руководящею деятельностью в мелком производстве. Через них, незаметными переходами, способнейшие люди из низших классов достигают высших ступеней. Они составляют связующий элемент экономического быта. От них же исходит и главная инициатива движения, которая имеет своим источников напряженный умственный труд, не ослабленный ни потребностью удовлетворения физических нужд, ни обеспеченностью положения, а упорно стремящийся к достижению предположенных им целей.

Умственный труд требует образования. Оно одно делает его истинно плодотворным. В этом отношении опять обнаруживается различие призвания тех и других общественных классов. Оно касается уже не одного экономического быта, а всей общественной жизни, которой высшее значение состоит в развитии духовных сил, зависящих от образования. Экономический достаток дает средства и досуг для приобретения знаний и для умственной деятельности. Поэтому, зажиточные классы суть вместе образованные классы. Это опять неизменный и непреложный закон, управляющий всею жизнью и развитием обществ. Какой бы высокой степени просвещения ни достигло человечество, никогда человек, которого жизненное призвание состоит в физическом труде, не будет равняться в образовании с тем, который посвящает себя умственной деятельности. Стремление установить равное для всех интегральное образование ничто иное, как праздная мечта, обличающая совершенное непонимание истинного существа просвещения. Можно читать рабочим классам сколько угодно лекций: хватание верхушек не сделает из них образованных людей. Этим путем можно только водворить в их умах полный хаос понятий и способнейших увлечь от настоящего их назначения, ибо образованный человек никогда не будет считать своим жизненным призванием физический труд. Он посвятит себя умственной работе, к которой влечет его возбужденный в нем высший интерес и в которой одной он может найти удовлетворение. Серьезное образование требует такого количества досуга и труда, которое всегда делало и будет делать его достоянием немногих. В этом отношении, зажиточные классы поставлены в счастливые условия, которые значительно облегчают им эту задачу. Они воспитываются и живут в такой сфере, где главный интерес заключается не в удовлетворении физических нужд, а в умственном общении, основанном на широком знакомстве с современным бытом. У них есть и средства многое видеть; есть и обширные связи с людьми различного положения и направления. Самые окружающие их разнообразные и утонченные потребности в сколько-нибудь восприимчивых натурах возбуждают интерес к образованию. Конечно, бывают многие исключения. Человек, пользующийся значительным достатком, нередко употребляет его единственно на удовлетворение своих физических влечений. Бывают и целые классы, погруженные в роскошь и забывающие высшие интересы. Но это всегда служит признаком вообще весьма невысокого общественного развития. Можно сказать не ошибаясь, что там, где таковы зажиточные классы, там низшие в умственном отношении стоят еще гораздо ниже. Высшее развитие образования прежде всего обнаруживается в верхних слоях, от которых оно постепенно переходит на остальные. Таков опять непреложный закон человеческого совершенствования.

И в этом отношении оказывается существенное различие между высшими классами и средними. Значительный избыток средств, избавляя человека от необходимости работать, вообще ослабляет напряжение умственного труда; поэтому, за редкими исключениями, научное и литературное движение исходит от средних классов. Зато высшие более посвящают себя общественной деятельности; в этом состоит главное их призвание. На всяком поприще личный интерес составляет одно из сильнейших побуждений к деятельности; самоотверженное желание общего блага всегда является исключением. Но для зажиточных классов экономический интерес представляется уже второстепенным; они в этом отношении удовлетворены. Поэтому, стремление их обращается к общественной деятельности, которая дает им влияние и почет. И это для самого общества чрезвычайно важно. Общественное дело стоит несравненно выше, когда с ним не соединяется никакой экономический интерес, то есть, когда оно исполняется безвозмездно, а это именно достигается тем, что оно находится в руках зажиточных классов. Средние классы не имеют этой выгоды. Занятые своим специальным делом, на котором основывается их благосостояние, они не имеют ни времени, ни охоты посвящать себя общественной деятельности. Обыкновенно ей предаются те, которые нажили себе состояние и отстают от экономического производства. Однако и участие средних классов в общественной жизни в высшей степени важно. Оно одно полагает предел поползновению высших классов обратить общественное дело в орудие частных своих выгод. Средние классы, преимущественно перед всеми другими, являются представителями общего права; на них, поэтому, главным образом, лежит поддержание общественного порядка; в них находят главную свою опору и начала свободы. Низшие классы, напротив, и по своим свойствам, и по своему положению менее, всего способны к общественной деятельности. Не имея ни экономической независимости, ни образования, они либо являются покорными орудиями власти, либо попадают в руки профессиональных политиканов, ищущих своих личных выгод, а еще чаще демагогов, которые направляют их к своим разрушительным целям, возбуждая их страсти и представляя им в превратном виде то, что они сами не в состоянии понять. Все это в особенности приложимо к представительному порядку. Политическая свобода немыслима без обеспеченных состояний. Только экономическая независимость обеспеченных классов дает обществу независимость политическую. Это - истина, которая яркими чертами написана на страницах истории, и на которой нельзя достаточно настаивать. Поэтому, бедная страна не может быть свободной страной, разве в весьма тесных пределах и на ниской ступени развития. Там, где при простых условиях жизни, общие дела, весьма несложного свойства, постоянно находятся у всех на виду и блиско знакомы всем, для участия в них не требуется особенной способности. Но здесь обыкновенно нет и резкого различия богатых и бедных. При невысоких потребностях все состояния более или менее обеспечены. Напротив, в обширных странах, где отношения несравненно сложнее и в общественном деле замешаны крупные интересы, где, самою силою вещей, развивается противоположность правительства, как представителя государства, и общества, как совокупности частных сил, там самостоятельность последнего и участие его в государственных делах зависят исключительно от экономической обеспеченности его членов. Поэтому все, что расшатывает экономический быт образованных классов отдаляет возможность политической свободы.

Отсюда понятна громадная важность экономического развития для политической жизни народа. Понятно и все безумие социалистических мечтаний, которые хотят основать народную свободу не на умножении обеспеченных состояний, а на полном их уничтожении. В социалистическом строе все граждане становятся служителями государства, приставленными к исполнению известной общественной обязанности, колесами громадной бюрократической машины, охватывающей всю жизнь человека и делающей его чистым орудием власти. Всякая независимость исчезает; каждый гражданин относительно всех мелочей жизни и всех средств существования постоянно находится в руках всемогущего правительства, то есть, владычествующей партии и руководящих ею демагогов, которым нет возможности сопротивляться и от которых некуда уйти. И этот чудовищный деспотизм украшается именем свободы и выдается за высший идеал общественного устройства. Подобными небылицами можно кормить ничего не смыслящую толпу, но для всякого человека способного связывать две мысли, они представляются произведениями чистейшего шарлатанства и грубого невежества. В науке они находят место, лишь как историческое явление, указывающее на состояние умов в данную эпоху.

Кроме количественных степеней богатства, важное общественное значение имеет и различное его качество. Характер собственности и связанной с нею экономической деятельности, определяя призвание человека и окружая его известными впечатлениями, кладет свою печать на весь его образ мыслей и привычки и тем дает ему специальное назначение в целом. В этом отношении, важнейшую роль играют различия недвижимой и движимой собственности, умственного и физического труда.

Земля не есть произведение человеческого труда; она дается самою природой. Человек не может располагать ею по произволу, переносить ее с места на место, изменить ее существо, истреблять и уничтожать ее. Она остается вечно неподвижною и неизменною, и этот характер более или менее сообщается владельцам. Те же свойства имеет и деятельность, обращенная на обработку земли. Земледельческие работы совершаются под влиянием вечных и неизменных законов природы, с которыми человек должен сообразоваться и которыми он не может располагать по своему произволу. Правильные смены времен года требуют правильного и неизменного порядка жизни. Самые плоды труда окончательно зависят от стихийных сил, перед которыми человек беспомощен, Постигающие его случайности, которыми разрушается иногда все, что он готовил и сеял, являются произведением неотразимых законов природы. Высшее развитие земледелия требует и приложения капитала; но и это делается медленно, постепенно, в строго ограниченных пределах. Вложение капитала в землю следует закону уменьшающейся доходности. Поэтому нет отрасли, которая бы развивалась такими медленными шагами, как земледелие. Тут нет ни быстрого обогащения, ни быстрого обеднения, а есть только постепенное движение в ту или другую сторону, сообразно с условиями сбыта. Временные колебания зависят от метеорологических влияний, определяющих не только местное производство, но и состояние мирового рынка. К ним надобно применяться составлением при хорошем урожае запасов для дурных годов; а это требует предусмотрительности и бережливости. Производя предметы первой необходимости, земледелец может всегда рассчитывать на известный сбыт и на удовлетворение самых насущных своих потребностей; но улучшение состояния возможно для него только весьма медленно, приспособляясь к независимым от него условиям, с помощью правильного и неусыпного труда и бережливости.

Все эти обстоятельства заставляют земледельца не столько полагаться на собственные силы, сколько покоряться владычествующему над ним порядку. В нем развиваются не столько предприимчивость и изобретательность, сколько постоянство. Он должен собственную свою жизнь устроить в правильно изменяющемся порядке; он держится не новизны, а преданий и опыта. Он любит улучшения постепенные, которые не изменяют разом всего быта, но совершаются в связи с предшествующим, правильным течением жизни. Одним словом, как недвижимая собственность, так и земледелие развивают в человеке дух охранительный, а это составляет для государственной жизни элемент первостепенной важности. Само государство основано на преемственности поколений, на предании, идущем из рода в род и связывающем в одно живое целое отдаленнейшие времена. Эта связь и делает его юридическим лицом, имеющим права и обязанности, унаследованные от предков и передаваемые потомкам. Потребность развития вносит в него и начало движения; но охранительный дух всегда составляет самую основу его существования. Там, где его нет, государству грозит разрушение, и если в здоровом обществе он временно затмевается, он скоро восстановляется с новою силой.

Этот охранительный дух, в связи с независимостью положения всего более свойствен крупной поземельной собственности. Последняя дает владельцу и обширное местное влияние, а вместе и наибольший досуг для занятия общественными делами. Переходя из рода в род, она является носительницею преданий и высокого общественного положения, передаваемого потомственно. Поэтому, во все времена и при всех порядках, крупная поземельная собственность составляет материальную опору родовой аристократии. Даже при полном гражданском и политическом равенстве, она фактически остается главною представительницею аристократического элемента, необходимо присущего всякому развитому обществу, носящему в себе государственные предания. Где качество поглощается количеством, уровень общественной жизни не может быть высок.

Однако одной крупной поземельной собственности недостаточно для того, чтобы дать аристократическому элементу подобающее ему общественное значение. Надобно, чтобы материальное обеспечение отражалось и на духовном мире: с экономическою независимостью должна соединяться независимость нравственная. По своему положению, поземельная аристократия всего более призвана к участию в государственных делах. Обеспеченная в своем материальном положении и имея досуг, она естественно стремится к почету и власти. Но почет и власть она может приобрести двояким путем: либо как независимая общественная сила, облеченная правами, либо пользуясь благодеяниями правительства, охраняющего ее привилегии. В первом случае она является политическою аристократией, во втором случае она становится аристократией служебною и придворною. Через это общественное ее значение умаляется и может даже совершенно исчезнуть. Чем более она дорожит своими привилегиями, чем менее ее притязания соответствуют истинному ее достоинству, тем более она возбуждает против себя низшие классы. Вместо того, чтобы стоять во главе общества, как требуется ее призванием, придворная аристократия делается помехою развитию. Поучительный пример в этом отношении представляет французское высшее дворянство. Все свое могущество, идущее от феодальных времен, оно употребляло главным образом для сохранения своих привилегий. Понятие об общественном благе было ему до такой степени чуждо, что даже в половине ХVII века высшие его представители нисколько не затруднялись соединяться с врагами отечества и идти на него войною. Когда же наконец его сила была сломлена, оно столпилось ко двору и вместе с собою повлекло к погибели самую монархию, которая, окруженная царедворцами, потеряла смысл истинных нужд народа и сделалась расточителем милостей для привилегированных классов. Такая же участь должна постигнуть всякую аристократию, которая потеряла политические права и сделалась покорным орудием власти. Между общественным значением, требующим независимости, и придворным положением, требующим угодливости, есть коренное противоречие, которое может разрешиться в ту или другую сторону, сообразно с чем изменяется и самая историческая роль высшего сословия. Образцом умения поддержать свое общественное значение может служить английская аристократия, которая искони стояла во главе общества и, отказавшись от всяких гражданских привилегий, в союзе с другими классами, отстаивала народные права. В течение веков она была руководителем общества на пути политического развития, носителем государственных преданий и одним из краеугольных столпов английской конституции. Если бы она была унесена напором демократии, то Англия перестала бы быть Англией. Те, которые хотят подражать английской аристократии, должны прежде всего усвоить ее историческую роль; иначе это будет только жалкая карикатура. Истинная аристократия есть политическая аристократия. Крупная поземельная собственность служит ей материальной опорой, но на этой основе развивается политический дух, сочетающий уважение к преданиям с стремлением к свободе; только этот дух дает аристократии право на высший почет.

С несколько иным оттенком проявляется тот же дух в прежних землевладельцах. Они составляют настоящее зерно землевладельческого класса, без которого самая поземельная аристократия лишена настоящей почвы. В сословном порядке они образуют низшее дворянство; в общегражданском строе они остаются классом среднего состояния помещиков, живущих на местах и занятых своим хозяйством. Не пользуясь высоким политическим и служебным положением, они не подвергаются тем соблазнам, которые окружают высшие сферы, а потому сохраняют большую или меньшую независимость, даже когда высшая аристократия становится чисто придворною. Настоящее их общественное призвание состоит в руководстве местными делами, областными и уездными. Значение их тем выше, чем большая доля предоставляется самоуправлению. На этом поприще они сталкиваются с бюрократией, а потому становятся естественными ее врагами. Правильная организация и разумное примирение этих двух элементов в местном управлении составляют одну из существенных задач государственной политики. Вмешательство государства в этой области тем необходимее, чем шире привилегии местных землевладельцев и чем более они склонны пользоваться ими для своих хозяйственных выгод и для подчинения себе низшего народонаселения. Удаленные от центров, где проявляется свободное движение мысли, местные землевладельцы, вообще, причастны охранительному духу в еще большей степени, нежели высшие слои, и этот дух, вследствие связи с местными интересами, принимает у них более уский характер. Поэтому они вообще являются противниками всяких нововведений, особенно тех, которые касаются их личных прав и интересов. Это вытекает из самого их положения. Нет, поэтому, ничего удивительного в том, что значительная часть русского дворянства нехотя приняла великую реформу освобождения крестьян. Надобно, напротив, удивляться тому, что нашлось так много местных помещиков, которые всем сердцем отдались делу, грозившему подорвать все их благосостояние, требовавшему коренного изменения всего их хозяйственного быта, и вынесли его на своих плечах. Это делает величайшую честь русскому дворянству. Но эта готовность жертвовать своими правами имеет и свою оборотную сторону. Она делает русский помещичий класс бессильным против натиска бюрократии и неспособным стоять за свои права. На это есть свои исторические причины, коренящиеся в слишком недостаточном развитии начал права в Русском государстве. Немцы в этом отношении имеют несравненно более стойкости. Воспитанные корпоративным духом, унаследованным от феодальных учреждений, они умеют стоять за себя. Они уже и упорнее, нежели русские, но гораздо самостоятельнее. Охотно подчиняясь верховной власти, охраняющей их права и интересы, они на местах хотят быть хозяевами. Они сплотняются и организуются там, где русские расплываются и покорствуют. Это отражается и на самом экономическом быте. Немцы умеют вести правильный расчет, устроить свое хозяйство сообразно с изменяющимися условиями и соединяться для совокупных целей. Русские же оказываются бессильными против экономических невзгод и только взывают к помощи правительства. Между тем, землевладельческий класс, который не способен стоять на своих ногах и не умеет сам устроить свой экономический быт, не может иметь никакого общественного и политического значения. Он теряет всякую независимость. Таким образом, исторические начала и народный характер видоизменяют те черты, которые вытекают из экономического положения различных общественных классов.

Наконец, и мелкие землевладельцы, то, что можно назвать русским именем крестьянства, одушевлены тем же охранительным духом, который составляет общее свойство землевладельческого класса. Чем более они отдалены от общих центров и привязаны к своим местным интересам, чем ниже их образование, тем упорнее держатся в них уважение к преданиям, любовь к старине, господство обычая и отвращение от всяких нововведений. В них религиозные влияния находят самую сильную поддержку; крестьянство во всех европейских странах составляет главную опору клерикальной партии. Отсюда громадная важность этого класса для государства, которого охранительные силы покоятся на этом фундаменте; отсюда необходимость чувством личной собственности привязать его к гражданскому строю. Эта необходимость растет с водворением общегражданского порядка, основанного на свободе. При сословном быте, крестьянство подчиняется крепостному праву и составляет только страдательный элемент общества. Но как скоро оно получило свободу, так оно становится самостоятельным фактором общественной жизни; с тем вместе рождается потребность поставить его в условия, благоприятные свободному развитию. В демократических странах в особенности, класс мелких землевладельцев составляет главную общественную силу, охраняющую политический порядок и мешающую ему носиться по воле ветра и волн. Таково именно положение дел во Франции. Там же, где этот класс, вследствие исторических причин, исчез, там, с развитием демократии, является потребность создать его вновь. В Англии с этою целью принимаются чисто искусственные меры, несогласные с правильным гражданским порядком, но объясняемые политическою потребностью.

Необходимость правильного устройства гражданских отношений мелкого землевладения тем настоятельнее, что, не смотря на присущий ему охранительный дух, оно может подпасть и радикальному направлению. Когда на нем лежат тяготы в пользу высших классов, оно становится во враждебное отношение к последним, а с тем вместе и к тем государственным началам, которых они являются представителями. Ограниченное ускою сферою своих мелких интересов и удаленное от образованных течений, оно неохотно несет и те тягости, которые требуются общими государственными нуждами; оно готово верить тем, которые говорят ему, что собираемые с него подати идут на прихоти, роскошь и затеи высших классов и правящих лиц. С этой стороны, проповедь радикализма находит в нем восприимчивую почву. Еще опаснее проповедь социализма, подрывающая не только основы государства, но и весь существующий общественный строй. В чувстве собственности она находит самое сильное противодействие, а потому, в демократических странах в особенности, крепкий класс мелких землевладельцев представляет самый надежный оплот против разрушительных стремлений. Но этой проповеди открывается самое обширное поприще, как скоро колеблются основания собственности и крестьяне привыкают думать, что землю можно произвольно отнимать у одного и отдавать другому; а к этому именно ведут учреждения, подобные общинному землевладению. Когда за него стоят социалисты, которые видят в нем осуществление своих мечтаний, то это понятно; но когда его поддерживают люди, дорожащие гражданственностью и порядком, то можно только удивляться их ослеплению. Они готовят своему отечеству неисчислимые бедствия.

Переходом от землевладельцев к обладателям движимой собственности является класс фермеров, которые вкладывают свой капитал в арендуемую ими землю. Здесь существенно важно то отношение, в котором они состоят к владельцам земли. Мы видели, что в Англии мелкие землевладельцы нашли выгодным продать свои участки и сделаться фермерами на землях крупных земельных собственников. Это именно возвело земледелие в Англии на такую высокую степень, с которою не может соперничать ни одна страна в мире. При таких условиях, класс фермеров становится естественною опорой поземельной аристократии, от которой они состоят в экономической зависимости. Но тоже Соединенное Королевство представляет в другой своей части, в Ирландии, явление совершенно противоположного характера. Здесь, вследствие исторических причин, поведших к насильственному обезземелению населения, голодные фермеры соперничают между собою в погоне за клочком земли; алчущие поземельной собственности становятся в радикально враждебное отношение к тем, которые ею обладают. Это и повело английское правительство к принятию мер чисто революционного свойства, клонящихся к установлению класса мелких земельных собственников Таким образом, при одних условиях, фермеры являются опорою охранительных начал, при других они становятся орудиями самого крайнего радикализма.

Носителем прогрессивных начал в человеческих обществах является движимая собственность. Мы видели, что развитие народного богатства состоит в накоплении капитала, передающегося от поколения поколению. В этом и заключается экономический прогресс, который влечет за собою и прогресс умственный, ибо капитал доставляет средства и досуг для занятий и открывает все новые и новые поприща деятельности. Капитал не дается природою; он чисто произведение человеческого ума. Человек может располагать им по произволу, переносить его с места на место, прилагать его к новым предприятиям. В экономической деятельности, основанной на капитале, успех зависит не от действия стихийных сил, не подчиняющихся воле человека, а главным образом от собственной его изобретательности и расчета. Но здесь есть и риск, при котором можно или много выиграть или все потерять. Отсюда возможность быстрого обогащения и столь же быстрого обеднения. Отсюда колебания промышленности и состояний, какого нет в земледелии.

Эти свойства движимой собственности и основанных на ней отраслей производства развивают в владельцах сознание собственных сил, дух предприимчивости, стремление к нововведениям, наконец любовь к свободе. Из этого класса исходили главным образом либеральные стремления новых европейских народов. Он составляет подвижный элемент общества, и это свойство проявляется в нем тем с большею силой, чем значительнее этот класс, чем выше стоят промышленность и образование. Но исходящее от него движение только при сильном разгаре страстей. принимает бурный характер. Вообще, оно правильное и постепенное; оно соединяется с любовью к порядку, ибо порядок для промышленности и торговли составляет насущную потребность. Всякий беспорядок причиняет остановку в делах и грозит страшными потерями. Поэтому, при внутренних переворотах, промышленные классы легко кидаются в объятия реакции.

Эта противоположность недвижимой и движимой собственности усиливается свойствами той среды, в которой они призваны действовать. Средоточием движимой собственности является город, средоточием земледелия село. Эти два центра имеют совершенно различный характер. К влиянию движимой собственности присоединяются в городе скопление людей, разнообразие интересов, постоянные столкновения, совокупление сил для общих предприятий. Город есть настоящий центр деятельности и образования. В селах, напротив, люди живут более или менее разобщенные, столкновения реже, жизнь однообразнее, поводов к умственному движению меньше. Здесь настоящая среда для охранительных элементов общества.

И в движимой собственности различный ее размер кладет особенный отпечаток на владеющие классы и дает им различное общественное значение. Наиболее охранительным духом естественно отличается крупная собственность. Значительные капиталисты образуют денежную аристократию, которая составляет необходимое восполнение и противовес аристократии поземельной, или родовой. Денежное богатство редко переходит из рода в род. Обыкновенно оно дробится; поддержание его требует коммерческих способностей, которые не передаются по наследству. Есть, конечно, торговые фирмы и банкирские дома, которые сохраняются в целом ряде поколений, но они составляют исключение. Тем не менее, обладая громадными средствами, денежная аристократия занимает высокое общественное положение. Соперничая в этом отношении с аристократией родовой, она не дает последней замыкаться в сословных предрассудках. Связанная коммерческими расчетами, она, вообще, обладает меньшею шириною политических взглядов, но зато она более открыта новым движениям. В истории, замкнутые торговые аристократии проявляли крупные политические способности, однако всегда с некоторою узостью взглядов, которая окончательно подрывала их силу. Таков был в древности Карфаген, а в новом мире Венеция. В общегражданском строе класс крупных капиталистов играет выдающуюся общественную роль. Когда другие общественные силы, основанные на предании, падают, могущество денег не только остается непоколебимым, но получает еще большее значение. В экономической области этот класс является регулятором промышленного движения и денежного оборота. Для экономического развития страны в высшей степени важно, когда эту роль исполняет независимая общественная сила, а не государственная власть, подчиняющаяся разнообразным политическим соображениям, переменам партий, а нередко и случайным взглядам государственных людей. Неисчислимы те выгоды, которые приносит богатым странам существование независимого центрального банка, приходящего на помощь государству в случаях нужды, но стоящего вдали от всяких политических колебаний и твердо хранящего предания экономической устойчивости. Только с помощью независимых и крупных общественных сил сохраняется устойчивость во всяком движении. И в классе движимых собственников, также как среди поземельных владельцев настоящее его зерно составляют средние состояния. Они образуют связующее звено между высшими слоями и низшими; через них совершается движение вверх и вниз по общественной лестнице. В них проявляются и все то разнообразие положений и та подвижность, которые составляют результат развития движимой собственности. А так как все это дается свободою, то эти классы, по преимуществу, являются носителями либеральных идей. Таковыми они были во всех европейских странах, где развитие богатства и образования давало им возможность играть более или менее значительную общественную роль. Они же доставляли главные элементы той бюрократии, которая составляла важнейшее орудие королей в их борьбе с средневековыми привилегиями и тем подготовляла водворение нового порядка. Можно сказать, что общегражданский строй, основанный на свободе и равенстве, был главным образом созданием этих классов, которые и по количеству и по качеству собственности носили по преимуществу название средних. Ратуя за себя, они боролись за всех. У нас, слабое развитие этого общественного элемента и невысокий уровень его образования составляли и доселе составляют главную помеху либеральному движению. Если на средних ступенях движимой собственности развивается наклонность к либерализму, то низшие слои этого класса представляют удобную почву для радикализма. Чем меньше их экономическое достояние, тем меньше они дорожат существующим общественным строем, а чем ниже их образование, тем меньше их способность к общественной деятельности. А между тем, стоя на низших ступенях общественной лестницы, они естественно стремятся вверх и хотят играть общественную роль. Их притязания вообще не соответствуют их способностям, а это и составляет отличительную черту радикализма. Отсюда и стремление отрешиться от разнообразных условий действительной жизни и все подводить под общий уровень отвлеченных начал. В гражданской области такой взгляд находит себе надлежащее место, ибо здесь установляются только общие, одинакие для всех нормы права, действительное же их осуществление предоставляется свободному движению экономических сил. Но в политической области, где всякое право дает вместе власть над другими, такое направление представляет серьезную опасность. Однако и на этих низших ступенях промышленного мира присущее им начало собственности проявляет свою охранительную силу. Мелкие промышленники и торговцы боятся всяких потрясений, задерживающих те промыслы, которые дают им средства существования, и грозящих даже совершенно уничтожить их маленькое, трудом приобретенное достояние. Поэтому они готовы подчиниться самому деспотическому правительству, лишь бы оно охраняло порядок и избавило от их анархии.

Это связанное с собственностью побуждение исчезает только там, где исчезает самая собственность, то есть, в классах, которые питаются исключительно своим трудом. Здесь необходимая в обществе устойчивость поддерживается уже не упроченными плодами экономического развития, а господствующими в обществе духовными силами.

Мы видели, что труд разделяется на умственный и физический. Первый может быть обращен вовсе не на экономическое производство, а на разработку и усвоение тех высших областей духа, которые составляют лучшее достояние человечества - религии, науки, искусства. Здесь собственною личною деятельностью выдвигаются те светила, которые властвуют над умами и указывают человечеству его путь. Они составляют зерно того, что можно назвать умственною аристократией, в отличие от поземельной и денежной. Соединяя в себе охранительные начала и прогрессивные, она служит как бы связующим звеном между ними. Это высшее сочетание противоположных направлений вытекает из того, что, с одной стороны, проложение новых путей требует свободной деятельности и только на почве свободы может происходить высшее умственное и общественное развитие, а, с другой стороны, изучение совокупности явлений истории ведет к неотразимому убеждению, что будущее коренится в прошедшем и подготовляется путем медленного и постепенного перехода от одного строения к другому. Чем глубже понимание, тем ярче из временных, изменяющихся явлений выступают те вечные начала, которые выражаются в развитии человеческого духа. Призвание руководителей умственного движения состоит главным образом в том, чтоб указать современникам правильное отношение противоположных начал. В различные эпохи может преобладать то или другое, смотря по изменяющимся потребностям и по состоянию общества. Мы увидим далее, что развитие человеческого ума идет не прямолинейным ходом, а путем разработки односторонних направлений и последующего сведения их к высшему единству. Но именно поэтому, задача руководящих мыслителей, понимающих свое призвание, состоит в том, чтоб обнаружить односторонность взглядов и выяснить место и значение каждого элемента в совокупном составе общества и в последовательном его развитии. История показывает, что эта чисто теоретическая работа всегда имела громадное влияние на современное состояние умов, а вследствие того, и на весь ход событий. Теоретики мысли были всегда двигателями человеческого прогресса. Поэтому, от более или менее высокого уровня этой умственной аристократии в значительной степени зависит и самый уровень общественного быта. Каковы бы ни были успехи промышленности, если в высших умственных сферах есть разлад, то будет разлад и в обществе.

Эта умственная работа имеет, однако, и свою экономическую сторону. Она приносит доход. Но этот доход совершенно несоразмерен с тем умственным трудом, которому он служит вознаграждением. Всякий экономический доход определяется потребностью; поэтому и доход с умственных произведений определяется потребностью массы, а эта потребность, вообще, весьма невысокого свойства. Именно те произведения, на которые всего более положено умственного труда, всего менее доступны толпе, ибо для понимания их и оценки тоже нужен умственный труд, превышающий ее способность. Этот недостаток может отчасти восполняться помощью государства и оценкою зажиточных классов, которых общественное значение через это возвышается. Но вообще, соразмерность между трудом и вознаграждением здесь вовсе не требуется, ибо цель работы заключается не в экономической выгоде, а в удовлетворении иных, высших потребностей духа. Результат зависит, с одной стороны, от способностей и таланта работников, с другой стороны - от свойства и уровня той среды, в которой они призваны действовать.

В ином виде представляется отношение работы к доходу в прикладных сферах, где плоды теории обращаются на получение экономических выгод. И тут нередко первые зачинатели дела, именно те, которые положили на него всего более умственного труда, вследствие недостатка средств, неприлаженности условий или малого развития потребностей, не только не получают никакого вознаграждения, но даже разоряются. Таково свойство всякого промышленного предприятия. Но если приложение теории действительно выгодно, то оно скоро получает общее признание и становится обильным источником экономического дохода. Отсюда те крупные богатства, которые приобретаются техниками. Здесь умственная работа и экономическая прибыль находятся в большем или меньшем равновесии. Техники составляют один из важнейших элементов тех средних классов, которые соединяют движимую собственность с умственным трудом и предприимчивостью. Сюда же следует причислить и другие профессии, требующие умственной подготовки и обращенные на практические цели, хотя и не экономического свойства. Таковы медики, адвокаты, журналисты, учителя. Все они образуют наиболее интеллигентную часть средних классов; а так как они, по преимуществу, получают доход свой от личного умственного труда, то они всего более восприимчивы к либеральным идеям. Это прямо вытекает из их общественного призвания н положения. Но либеральное направление умеряется самыми приобретаемыми ими средствами, которые, установляя гармонию между умственным развитием и материальным положением, служат сдержкою разрушительным стремлениям.

Этой сдержки нет в тех сферах умственного труда, где ощущается недостаток в экономических средствах. Человек, получивший известное образование, не может уже посвящать себя физическому труду, который не соответствует ни его привычкам, ни его подготовке, ни его кругозору. Могут встречаться единичные оригиналы, которые находят в этом удовольствие или предаются физической работе по убеждению; общим такое явление не может быть, ибо оно ненормально. А между тем поприщ для умственного труда может быть слишком мало для желающих. Случается, что предложение превышает спрос. Такое явление редко встречается при нормальном порядке воспитания молодых поколений, когда родители дают детям образование на собственные средства, ввиду тех поприщ, на которые они могут рассчитывать впоследствии. Однако и тут стремление низших общественных слоев к повышению, желание избавить детей от физического труда и дать им возможность занять более почетное место на общественной лестнице, может вести к переполнению свободных профессий и к избытку кандидатов на государственную службу. Но в еще большей мере это несоответствие между предложением и спросом обнаруживается там, где высшее образование дается даром и даже поощряется стипендиями. Государство, нуждающееся в образованных чиновниках, может прибегать к подобной мере, имея ввиду дать своим стипендиатам определенные места. Но затем является общественное увлечение; учреждаются бесчисленные стипендии, в надежде, что лишь было бы образование, поприща всегда найдутся, а эта надежда на практике может оказаться совершенно неверною. Из этого образуется так называемый умственный пролетариат, класс людей, которых умственная подготовка вовсе не соответствует материальному достатку. Необходимое в человеческой жизни равновесие между духовною стороной и физическою нарушено. Притязания велики, а средств для удовлетворения нет. Отсюда внутренний разлад, недовольство и озлобление против существующего порядка, в особенности против богатства, которое тем ненавистнее, чем более чувствуется в нем недостаток. Воображают, что оно несправедливо присваивается одними в ущерб другим; ополчаются против общества, которое узаконяет эту неправду. Умственный пролетариат представляет самую благодарную почву для всяких разрушительных стремлений. И чем ниже его умственный уровень, тем резче выступают эти стремления. В этом отношении русский нигилизм представляет поучительное явление. Без сомнения, он не объясняется одним размножением умственного пролетариата; корни его лежат гораздо глубже. Они кроются вообще в современном состоянии европейских обществ и в особенности в том гнете, который так долго тяготел над русскою мыслью. Чем сильнее было давление, тем беспорядочнее действует сила, освобожденная от оков. Нет ничего ужаснее взбунтовавшихся холопов, а таковы именно русские нигилисты. Поэтому они дерзостью превзошли своих европейских собратьев, несмотря на то, что среда, в которой они действовали, представляла гораздо менее благоприятных условий, и поводов к действию не было никаких. Когда совершались величайшие преобразования, в то время как освобождались двадцать миллионов крепостных, менее всего можно было жаловаться на правительство. Если, несмотря на то, нигилисты могли образовать более ими менее сплоченную силу, то это произошло потому, что они нашли благодарную почву в расплодившемся у нас умственном пролетариате. Недоученные юноши, руководимые фантазирующими журналистами, у которых смелость заменяла знание и талант, вообразили себя цветом человечества, призванным разрушить весь существующий строй и дать русскому народу невиданные доселе формы жизни. И во имя этих диких мечтаний совершались чудовищные злодеяния, глубоко потрясшие все русское общество и свернувшие Россию с правильного пути гражданского развития. Над таким явлением не может не призадуматься историк и мыслитель, наблюдающий разнообразные движения общественной жизни.

Но умственный пролетариат остается бессилен, если он не находит поддержки в пролетариате рабочем. Мы видели, что и в массах, имеющих призванием физический труд, образуются различные классы. Высшие формы труда, связанные с техникой и умением, дают рабочим возможность приобрести некоторый достаток и тем возвыситься на общественной лестнице. Они вступают в ряд мелких капиталистов, - явление наиболее ненавистное социалистам, которые в рабочем, сделавшемся мещанином, видят отступника, ускользающего из-под их влияния. Но в этом именно заключается вся будущность рабочего класса. Поднятие его уровня зависит от возможности приобретать достаток и тем самым поступать в ряды мещанства. Этим уничтожаются и реские экономические грани между различными классами, а с тем вместе смягчается их противоположность.

Затем, однако, остается масса, для которой единственное средство пропитания заключается в ежедневной физической работе. Она и образует настоящий пролетариат, которого общественное назначение состоит в физическом труде. Имея при этом скудное образование, следовательно, лишенная именно того накопленного предшествующими поколениями материального и умственного капитала, который возводит человека на высшую ступень, она, естественно, занимает низшее место на общественной лестнице. Она всего более подвержена лишениям и страданиям, а потому возбуждает наибольшее сочувствие. К ней с любовью обращаются и милосердные души во имя христианского братства, и служители церкви, несущие страждущим слово утешения, и художники, которые в самой ниской сфере умеют раскрывать человеческий образ и высокие черты духовной жизни. Но к ней же, с видом участия, обращаются и те, которые хотят ее лишения и страдания сделать орудием своих разрушительных целей, вдыхая в нее семена ненависти и злобы. Недостаток обращается в право. Пролетариям твердят, что они, в сущности, производители всего человеческого богатства, и что если они им не пользуются, то это происходит оттого, что их обирают жадные капиталисты; их уверяют, что различие состояний есть плод насилия и обмана; что им стоит сплотиться, чтоб опрокинуть весь этот основанный на неправде общественный строй; что к этому ведет самая история, выдвигающая на первый план сперва верхние классы, затем средние и, наконец, пролетариат, который призван окончательно восторжествовать над всеми и таким образом является венцом всего человеческого развития.

Умственная и нравственная превратность этой проповеди очевидна. Недостаток каких бы то ни было жизненных благ не рождает ни малейшего на них права. Право состоит в свободе действовать и приобретать, не нарушая чужого права, и эта свобода в общегражданском порядке присвоивается всем на совершенно равных основаниях. Фактическая же возможность приобретать и пользоваться жизненными благами зависит от накопления именно того элемента, который выставляется главным врагом рабочего класса - капитала. Пока его мало, он сосредоточивается в немногих руках; чем более он накопляется, тем более он разливается в массах. В этом и состоит прогресс человеческого благосостояния. Противоположение безмерного богатства одних и нищеты других не есть, без сомнения, отрадное явление, но оно составляет необходимую посредствующую ступень экономического развития. Это хуже, нежели общее довольство; но это лучше, нежели общая нищета. История ведет к большему и большему накоплению капитала, следовательно к большему и большему экономическому преобладанию капитализма, а отнюдь не к поставлению на первое место именно тех, которые ничего не имеют. Представление материального и умственного недостатка венцом человеческого развития есть чудовищное извращение понятий и отрицание истории. Как бы высоко ни поднялось человечество, физический труд всегда имел и будет иметь значение служебное, а потому никогда не может быть первенствующим фактором общественной жизни.

Эти весьма простые истины понятны всякому, кто получил до статочное образование и чей ум не затемнен предвзятыми идеями. Но они совершенно недоступны массам, не имеющим ни малейшего понятия о науке, о праве, о задачах государства, об историческом развитии, и когда их страсти разжигаются, когда им говорят, что они имеют право на все и что их обирают, они готовы верить. В этой среде, противовесом разрушительной проповеди социализма могут служить только одинаково доступные всем истины религии. Взывая к самым глубоким нравственным основам человеческой души, религия учит ее смирению и покорности; она указывает на высшую Волю, управляющую судьбами человека; она страдающим и удрученным обещает вознаграждение в ином, лучшем мире, где плачущие утешатся и последние будут первыми. И эта высокая нравственная проповедь именно в смиренных и угнетенных сердцах находит живой отголосок. Пока пролетариат подчиняется влиянию религии, он в простоте сердца исполняет свое человеческое призвание, терпеливо перенося лишения и невзгоды, неразлучные с земным существованием, и наслаждаясь теми высокими радостями, которые равно доступны всякому человеку. Таков большею частью пролетариат сельский, удаленный от соблазнов и сохраняющий привычки и предания, свойственные простому деревенскому быту. Поэтому он более всех других классов подчиняется влиянию духовенства; в нем клерикальная партия находит самую сильную поддержку. Напротив, на пролетариат городской действуют всякие развращающие влияния: и разнообразные искушения городской жизни, и вид безмерной роскоши одних рядом с нищетою других. Здесь он приходит в сношения с умственным пролетариатом и увлекается его зажигательною проповедью: религиозные убеждения в нем расшатываются, распаляются политические страсти; он становится открытым всем разрушительным учениям. Городской пролетариат представляет настоящую почву и орудие для социальной борьбы.

На этом явлении, которое играет выдающуюся роль в современных обществах, следует остановиться.

Борьба составляет необходимую принадлежность всякого взаимодействия частных сил. Она существует в физической природе; она проявляется и на каждой ступени человеческого развития. Всякий новый порядок вырабатывается борьбою с старым. В этом заключается условие движения, как в политической, в умственной, так и в экономической сфере. Чем разнообразнее и противоположные взгляды и интересы, тем с большею силой возгорается между ними борьба. Мы видели, что в древнем мире, после борьбы за право, выступила на сцену борьба за экономические интересы. Богатые и бедные старались захватить в свои руки государственную власть с тем, чтобы обратить ее в свою пользу. Но при рабовладельческом хозяйстве не могла еще возникнуть борьба между капиталом и трудом; последний был в неволе. Происходили только случайные и временные возмущения рабов. По той же причине не могла развиться экономическая борьба при сословном порядке, основанном на крепостном праве. Только с водворением экономической свободы, когда человеческой деятельности предоставляется полный простор и противоположность интересов различных общественных классов может проявиться во всей своей рескости, возгорается между ними борьба на экономической почве. При господстве закона предложения и требования, предприниматели естественно стремятся нанять рабочих за возможно меньшую плату и получить от них наибольшую выгоду; рабочие, со своей стороны, стремятся по возможности возвысить плату и сократить работу. Возгорается соперничество между самими предпринимателями, борьба крупных капиталов с мелкими и друг с другом; является конкуренция и между рабочими, ведущая к понижению платы и к старанию не допускать посторонних.

Всякая борьба, составляя условие развития, имеет и свои невыгодные стороны, ибо слабые не могут соперничать с сильными. Но отвратить эти невыгоды нельзя иначе, как уничтожив самый источник борьбы, человеческую свободу, а с тем вместе задержавши самое развитие низведением сильных к уровню слабых. Все, что человек может сделать во имя нравственных требований, это - подать помощь слабым, там, где в этом оказывается нужда. Это и составляет задачу общества и государства. Здесь открывается обширное поприще для благотворительности.

Пока вопрос держится на этой почве, он составляет, можно сказать, нормальное явление жизни, не представляющее никакой опасности для общества. Но он получает совершенно иной характер, как скоро он из экономической области переносится на почву юридическую, когда, при господстве политической свободы, противоположные интересы стремятся к тому, чтобы захватить государственную власть в свои руки и обратить ее в свою пользу. Богатые стараются путем законодательства притеснить бедных, а бедные обобрать богатых. Это стремление выказывается в особенности со стороны масс. Зажиточные классы довольствуются свободою, которая удовлетворяет их умственным, нравственным и экономическим потребностям. Самый общегражданский порядок, установляя одинакую для всех свободу и равенство, полагает предел возможным притеснениям. Народные массы, напротив, не довольствуются свободою; они хотят экономических выгод и за этим обращаются к государству, которое они стремятся сделать своим орудием для ограбления зажиточных классов. Развитие демократии предоставляет им для этого все нужные средства: с водворением всеобщего права голоса верховная власть достается в руки большинства, а большинство составляют рабочие классы. Через это рабочая партия становится грозною силой, которая, если не получает перевеса, то вынуждает уступки; с нею надобно считаться. Начинается эра законодательства, обращенного исключительно на пользу масс: регламентация работ, введение прогрессивного налога с избавлением бедных, участие государства в пенсионных кассах принудительное отчуждение земли в пользу частных лиц и т. п.

Однако все эти частные меры не в состоянии удовлетворить требования рабочих. В самых демократических странах зажиточные классы, обладая естественным превосходством, которое дается образованием и богатством, сохраняют свое преобладающее положение в государстве и не дают ему обратиться в чистое орудие ограбления. Вследствие этого у руководителей масс рождается мысль, что весь государственный и общественный строй, как он создался веками и выработался историею человечества, основан на неправде и должен быть ниспровергнут. Рабочая партия становится носителем учений социализма в различных его видах, в форме всепоглощающего и всеподавляющего государственного деспотизма или в форме безумной анархии, представляющей полную разнузданность человеческой воли. История социализма показывает, что это две ветви одного и того же корня; обе исходят из одних начал и одинаково имеют ввиду разрушение всего существующего. Пока сплотившийся пролетариат сдерживается страхом, он, в лице своих вожаков, может прикидываться политическою партией; как скоро он получает силу в руки, он становится чистым орудием разрушения. Террор 1793 года, Июньские дни и ужасы Парижской коммуны доказали это с очевидностью. Если первый находит объяснение в политических условиях того времени, в ожесточенной борьбе, возгоревшейся при отмене старого порядка, в необходимости раздавить внутренних врагов, чтобы дать отпор внешнему неприятелю, то последние явления не находят уже ни малейшего оправдания: тут не было ни внешней, ни внутренней опасности; не было даже спорных вопросов, из-за которых бы разгорелась борьба, а просто проявлялись зверские инстинкты разнузданной массы. Это - факты, которых нельзя вычеркнуть из истории. Рабочий пролетариат, руководимый пролетариатом умственным, теоретически является носителем самых безумных учений, а переходя в действие, становится зверем. Таким он показал себя в самых образованных странах мира; чего же можно ожидать в остальных?

Из этого ясно, что социальный вопрос, как он ныне ставится в Европе, имеет две существенно разные стороны, экономическую и умственную, с которою связана и нравственная: хозяйственное положение рабочего класса и то умственное состояние, которое делает его жертвою нелепых учений. Обе стороны вопроса требуют разрешения; ибо где есть борьба, там должен быть и выход. Составляя условие развития, борьба все-таки не есть цель, а средство; цель же состоит в высшем примирении противоположностей. Задача человеческого разума состоит в том, чтобы сознать эту цель и держаться того пути, который к ней ведет.

Мы видели, что в древности, при рабовладельческом хозяйстве, из этой борьбы не было исхода. Только отвлеченная государственная власть, воздвигаясь над борющимися классами, могла сдерживать их в должных границах и указывать каждому подобающее ему место в целом. В новом мире, напротив, при свободе экономического труда, исход прямо указывается жизнью. Он состоит в развитии посредствующих звеньев, связывающих крайности, то есть, средних классов. Всякое разумное примирение противоположностей состоит именно в развитии связующих элементов, которые, идя в разнообразных сочетаниях от одной крайности к другой, представляют высшее их соглашение. На почве экономической свободы повторяется общий закон человеческого развития. На первых порах, при появлении новых промышленных сил, выдвигаются крайности: первобытные мелкие производства падают и заменяются фабричною промышленностью; с этим вместе является противоположение крупных капиталов и рабочего пролетариата. Но как скоро промышленное движение входит в нормальную колею, распространяя благосостояние в массах, так в возрастающей прогрессии развиваются именно средние состояния. Крупные богатства дробятся естественным ходом вещей, и если при открытии новых поприщ они вновь образуются в еще более широких размерах, то они уже не действуют в одиночку, а призывают на помощь средние состояния, которые одни, массою своих сбережений, способны доставить средства крупным акционерным компаниям, затевающим новые предприятия. Этот неудержимый рост средних состояний составляет характеристическую черту нашего времени. Статистика не оставляет на этот счет ни малейшего сомнения*(29) Все толки о том, что экономическая свобода ведет к безмерному обогащению одних и к обеднению других, лишены фактического основания. Исходя от частных явлений, они упускают из вида общий неотразимый ход экономической жизни. Статистика свидетельствует и о крупном подъеме благосостояния рабочего класса в нынешнем столетии, именно при господстве экономической свободы. И в этом фактические исследования не оставляют никакого сомнения. Джиффен рассчитывал, что за сорок лет, от 1843 до 1883 г., доход капиталистов увеличился на 100 процентов, а заработок рабочих на 160 процентов. Первый в 1883 году равнялся 400 миллионов фунтов, а последний - 620 миллионов*(30) И этот прогресс идет все возрастая. Чем более понижается процент с капитала, тем более растет заработная плата.

Следовательно, исход борьбы найден. С экономической точки зрения вопрос вполне разрешается свободою, которая сама собою ведет к развитию средних классов и к поднятию общего уровня.

Против этого могут возразить, что это процесс медленный, а нужды пролетариата настоятельны и требуют врачевания. Но где же мерило быстроты человеческого развития? Всякий прогресс совершается медленно и постепенно; если движущей силе дать искусственный толчок, то она, по присущему ей закону, возвратится назад и будет колебаться до тех пор, пока достигнется состояние устойчивого равновесия. На почве свободы возможны и всякие улучшения, ведущие к подъему рабочего класса, как-то: промышленные товарищества, потребительные и даже производительные, участие рабочих в прибылях предприятия, страхование и пенсионные кассы, наконец самое широкое развитие благотворительности. Не в изменении юридического порядка, а в дальнейшем развитии экономических и нравственных сил лежит вся экономическая будущность человеческих обществ. Юридический порядок, который есть порядок формальный, совершил свое дело, когда он установил право общее и равное для всех. Затем, под этою охраною, открывается самое широкое поприще движению свободных сил, от которых зависит все дальнейшее преуспевание.

Но если на чисто экономической почве социальный вопрос вполне разрешается свободою, то этим не разрешается вопрос умственный и нравственный. Напротив, чем выше поднимается экономический уровень рабочих классов, тем они становятся притязательнее и тем менее они готовы довольствоваться своим настоящим положением и дожидаться медленного улучшения в будущем. Чем больше им предоставляется прав, тем более они склонны воспользоваться ими для того, чтобы захватить власть в свои руки и обратить ее в орудие ограбления зажиточных классов. Для человека, который с научной точки зрения исследует различные стороны общественного быта и умеет связывать свои мысли, не может быть ни малейшего сомнения в том, что социализм есть экономический, юридический, нравственный и политический абсурд; но как убедить в этом массы, которые не имеют ни малейшего понятия о науке, и вожаков, воображающих себя пророками, призванными возвестить человечеству неведомые доселе начала? Фактического доказательства нелепости социалистических мечтаний представить нельзя, ибо в действительности социализм никогда не осуществлялся и не может осуществиться. Если бы даже ему удалось где-либо получить перевес и временно произвести полное разрушение общественного быта, за чем, разумеется, последует еще более сильная реакция, то все же он может оправдываться тем, что обстоятельства были неблагоприятны, и утверждать, что при лучших условиях ему удастся, наконец, осчастливить человеческий род. При отсутствии всякой почвы, фантазировать можно сколько угодно. Где нет фактического доказательства, там, по выражению Милля, люди с самыми обширными научными сведениями рассуждают иногда таким же жалким образом, как и круглый невежда; чего же ожидать от чуждых всякому образованию масс? И вот мы видим то удивительное явление, что парижская чернь, произведшая ужасы Коммуны, считает себя высшим цветом человечества, а недоученные нигилисты, у которых в голове нет ничего, кроме целиком проглоченных нелепостей Карла Маркса, видят в себе провозвестников идеального будущего, призванных обновить человеческие общества!

Лекарство против этого зла, составляющего величайшую язву современного мира, заключается только в развитии просвещения. Накипевший в Европе социальный вопрос есть в сущности вопрос не экономический, а умственный и нравственный. Экономически, как и сказано, он разрешается свободою, которая ведет к постепенному улучшению быта рабочего класса; но для умственного и нравственного исправления требуется работа совершенно иного рода. Тут необходимо действие тех духовных сил, которые призваны направлять человечество. Социализм тогда только будет побежден, когда человеку, сколько-нибудь причастному образованию, будет также совестно признать себя социалистом, как совестно признать себя последователем народного поверья, что земля стоит на четырех китах. А для достижения этой цели нужно не только постепенное развитие образования в средних и низших слоях, но и умножение того умственного капитала, который составляет его источник. К несчастью, именно в этом отношении современное просвещение представляет самые существенные прорехи. Весь умственный капитал, унаследованный от предшествующих поколений, кинут за борт, и работа начата сызнова, исходя от фактов. Но доселе она привела только к полному хаосу понятий. Все коренные основы. на которых строились человеческие общества, расшатаны, а нового и прочного не выработано ничего. Нет, можно сказать, ни одного существенного начала, на котором бы сходились люди, стоящие во главе современного просвещения; самые коренные запросы человеческой души те, от которых зависит все нравственное существование человека, объявляются неразрешимыми. В результате получается только полное разочарование в самой жизни, или же строятся фантастические утопии, которые должны в будущем заменить слишком тяжелое настоящее. В такой среде социалистические бредни обретают готовую почву. При хаотическом брожении умов, самые дикие вымыслы, говорящие страстям, находят отголосок и собирают вокруг себя сплоченные массы, не встречая надлежащего отпора. Отсюда успехи социализма. Они коренятся не в собственной его силе, а в дряблости тех элементов, которые призваны ему противодействовать.

Таким образом, экономические воззрения, господствующие в обществе, находятся в зависимости от действующих в них духовных сил. Но исследование этих сил выходят уже из области экономической науки. Вынуждаемые самим предметом, который обнаруживает связь разнородных явлений в действительной жизни, новейшие экономисты пытаются из чисто экономической сферы перейти в область права, нравственности и государства; но тут они обнаруживают только полную свою несостоятельность. Для раскрытия начал, господствующих в высших сферах человеческого духа, нужны исследования совершенно другого рода. Они составляют задачу общественной науки, которая имеет ввиду изучить различные факторы, входящие в состав общественной жизни, и показать их влияние на устройство и развитие общества. Кроме экономических интересов, есть интересы духовные, которые имеют самостоятельную природу и свойства, а которому требуют особого исследования.

К ним мы теперь и переходим.

Глава 1. Религия

Из всех духовных интересов человека, религия есть тот, который является наиболее могущественным фактором общественной жизни. Она имеет самое сильное влияние на массы. В истории она производила самые глубокие перевороты. Появление христианства было поворотною точкой в истории человечества.

В науке об обществе исследование этого элемента должно быть ведено, конечно, не с точки зрения того или другого вероисповедания, а чисто объективно, с точки зрения науки, изучающей явления и объясняющей их значение в общественной жизни и их влияние на ход событий. Субъективно, каждый может исповедывать ту или другую веру по указаниям своего разума и своей совести; он может даже не исповедывать никакой, что, однако, не делает его более беспристрастным. Объективно, всякое вероисповедание изучается со стороны тех действий, которые оно производило или производит на общество.

Рассматривая религию в ее совокупности, мы должны прежде всего признать, что она отвечает коренным потребностям человеческой души. Всеобщность этого явления, всеохватывающая мощь религиозных движений, их влияние на судьбы человечества показывают, что религия есть духовная сила, коренящаяся в глубочайших основах человеческого естества. И это влияние не ограничивается низшими слоями, непричастными образованию; оно охватывает и просвещенные классы; оно покоряет самые сильные умы. Христианство явилось среди высокой культуры греко-римского мира, когда человеческий ум во всех отраслях проявлял свою пытливую деятельность, когда искусство стояло на недосягаемой доселе степени совершенства, когда процветали философские школы самых разнородных направлений, от высокого идеализма Платона и Аристотеля до чистого материализма епикурейцев. И не только униженные и угнетенные массы жадно воспринимали слово обетования: ему смиренно внимали самые гордые цари; ему подчинялись величайшие умы, изведавшие всю глубину знания и мысли, как, например, Бл. Августин. И в новое время глубочайшие мыслители, гении, двигавшие науку и раскрывавшие всеобъемлющие законы природы, как Паскаль, Ньютон, Лейбниц, Шеллинг, были вместе и глубоко религиозные люди. Отец эмпирической философии нового времени, Бэкон, говорил, что немного философии отвращает от религии, а более основательная философия возвращает к религии. При таких фактах, видеть в религии лишь плод невежества или отживший предрассудок можно только при крайне поверхностном взгляде на вещи. С самых первых ступеней своего духовного существования, человек инстинктивно ищет Бога и стремится к нему всею душой. Сначала он поклоняется ему в явлениях природы, которые поражают его своим величием; затем, возвышаясь разумом над мимолетными явлениями, он восходит к абсолютным началам бытия, которых власть он признает над собою. Как ограниченное существо, он никогда не может обнять их вполне; но он постепенно приближается к ним, очищая и возвышая свои понятия по мере развития своих духовных сил.

Анализ человеческого мышления убеждает нас, что этот фактический процесс происходит в силу неотразимых требований разума. По законам логики, все относительное имеет основание в абсолютном; все, что зависит от другого, предполагает нечто, зависящее только от себя. Это и есть бытие самосущее, или абсолютное. Существование этого понятия в человеческом разуме есть факт, не подлежащий сомнению; если же есть понятие, и притом необходимое, то есть и познание, то есть, определение этого понятия. Признавать, что человек имеет понятие об абсолютном, но что оно непознаваемо, есть логическое противоречие. Познание дается тем самым процессом мысли, который приводит к понятию. Если бытие самосущее признается источником всякого относительного бытия, то оно определяется, как сила производящая. Если все от него зависит, то оно всему дает закон; а так как чистый закон, выражающий необходимость, является в сознании разума, то бытие самосущее тем самым определяется, как верховный разум, управляющий миром. Наконец, заключая в себе всю полноту бытия, бытие самосущее представляется и высшим совершенством; от него все исходит, к нему же все возвращается; с этой точки зрения, оно определяется как начало конечное. Таким образом, эти три верховные определения абсолютного бытия, причина производящая, или начальная Сила, причина формальная, или верховный Разум, и причина конечная, или Дух, все сводящий к конечному совершенству, представляются как начало, средина и конец всего сущего. К этому присоединяется четвертая причина - материальная, составляющая начало всего дробного и относительного. Человеческий разум, устремленный на познание вещей, в силу присущих ему законов, необходимо приходит к этим определениям. Они лежат в основании всех философских и религиозных систем, которые когда-либо существовали в мире. Различие этих систем заключается главным образом в том, что дается преобладание тому или другому началу*(31) Но религия не ограничивается рациональными определениями Абсолютного; она ставит человека в живое к нему отношение. И это вполне согласно с требованиями разума. Если существует Абсолютное, как живая, сила, от которой зависит все относительное, то есть и реальное взаимодействие между тем и другим, следовательно, между человеком и Божеством. Абсолютное не является внешним чувствам, которым доступно только частное, материальное бытие; но оно открывается духовному взору человека, и здесь оно охватывает его всецело, подчиняя себе не только его разум, но и чувство и волю. Прежде нежели человек начинает философствовать, он всем существом своим стремится к Божеству, в силу необходимого внутреннего влечения, составляющего самую глубокую основу человеческой природы. Это инстинктивное влечение разума есть вера; она выражается вознесением чувства в молитве и преклонением воли в жертве, символически совершаемой религиозными обрядами, а внутренне состоящей в самоотречении. Таковы существенные принадлежности всякой религии. Но это живое духовное взаимодействие естественно принимает различные формы, смотря по свойствам и развитию воспринимающего существа. Чем ниже умственное состояние человека, тем менее он способен понимать Абсолютное и тем менее оно ему раскрывается. Отсюда дикие и безобразные формы религиозного поклонения, которые встречаются на низших ступенях человеческого развития. Их уродливость состоит именно в коренном противоречии между высоким внутренним стремлением и теми низменными понятиями, в которых оно выражается. Но чем более просветляется разум, тем более очищается самое богопочитание, тем полнее раскрывается человеку Божество. Когда человек доходит до философского понимания Абсолютного, религиозные верования становятся выражением глубочайших метафизических систем. Таковыми представляется браманизм, буддизм и наконец христианство.

Понятно, что действуя не только на разум, но и на чувство и волю, религия имеет самое сильное влияние на все существо человека. Отсюда громадная ее роль в истории; отсюда могучее ее действие на народные массы. Человек всеми силами души привязывается к тому, что составляет для него верховное начало бытия, источник всей его жизни. Религией связывается и направляется человеческая совесть. Поэтому она является высшею нравственною силою на земле. Отсюда выдающееся ее значение для всего общественного быта.

Можно сказать, что для масс религия всегда была и останется единственным мерилом нравственных требований. Нравственный закон существует и отдельно от религии; он вытекает из самой природы человека, как разумно-свободного существа. Разум раскрывает человеку общий закон, по которому он должен действовать, а внутренняя свобода дает ему возможность согласовать с этим законом свои поступки. У человека есть и внутреннее инстинктивное мерило для оценки действий и побуждений; совесть указывает ему различие добра и зла. Однако это руководящее начало далеко не всегда обладает достаточною силой для направления человеческих действий. Как показывает всемирный опыт, влечения и страсти нередко заглушают его голос. Чтоб укрепить совесть, нужно дать ей опору в тех высших началах, от которых она сама получает свое бытие. Надобно связать ее с совокупным миросозерцанием, выяснить ее отношение к метафизической природе человека, который призван не подчиняться влечениям, а возвышаться над ними и ставить себе целью абсолютное и вечное. А это выяснение может быть только делом философии или религии. Иного пути для утверждения нравственности не существует. Эмпирическая нравственность не есть нравственность, а чистая путаница понятий. Нравственность не есть факт, а требование. Факт тот, что человек обыкновенно повинуется своим влечениям и ищет своего личного удовольствия или пользы, а требование состоит в том, чтоб он этого не делал, а подчинялся высшему закону, хотя бы это лично причиняло ему вред. Утвердить это требование на прочных основах могут только философия и религия. Но из этих двух сфер, носящих в себе сознание нравственных начал, первая для массы совершенно недоступна. Философское мышление требует такого умственного развития, нужно так много труда, чтобы составить себе связное миросозерцание, что оно всегда было и будет уделом лишь высоко образованного меньшинства. Для огромного же большинства человеческого рода высшею нравственною опорою всегда была и останется религия, которая одинаково говорит сердцу каждого и раскрывает истины понятные простейшим умам. Поэтому, как скоро в массах расшатываются религиозные верования, так в них исчезают и всякие нравственные устои. Социал-демократия провозглашает атеизм основою своего миросозерцания, но именно поэтому она представляет полное извращение всех нравственных начал: под именем любви она проповедует зависть и ненависть; она возбуждает вражду классов и стремится к разрушению всего общественного строя. И те, которые против нее борются на чисто светской почве, тщетно ищут опоры в гражданской нравственности помимо религии. Сухая нравственная проповедь, лишенная своих метафизических основ, не удовлетворяет разума и не в состоянии направить совесть. Она годна для прописей, но не может воспитывать граждан. Отсюда нравственное бесплодие современной французской светской школы.

Влияние религии на человеческую жизнь не всегда, однако, имеет одинакую силу. Есть эпохи в истории, которые характеризуются возбуждением религиозного духа, и другие, в которых, напротив, этот дух слабеет, уступая место чисто светскому развитию общественных элементов. Первые эпохи можно назвать синтетическими, вторые аналитическими. В первых господствует цельное миросозерцание, охватывающее весь общественный быт и дающее ему характер неподвижности, во вторых развивается разнообразие и проявляется движение общественных элементов. Это по преимуществу времена прогресса.

Начало истории обозначается именно нераздельным владычеством религии. Можно сказать, что религия была воспитательницею человеческого рода. И это понятно. На первых ступенях развития господствует слитность всех элементов духа. Содержась в инстинктивной цельности духовного бытия, они только постепенным процессом выделяются из этой общей основы и образуют свои самостоятельные миры. Эта первобытная цельность составляет настоящую почву для религии, которая, взывая к глубочайшим инстинктам человеческого разума и человеческого сердца, возводит их к верховным началам бытия и кладет свою печать на всю человеческую жизнь.

Таков был характер Древнего Востока, представляющего колыбель человеческого рода; таким он остается и доселе, как живой памятник минувших времен. В нем господствуют величавые, но вместе неподвижные и неизменные теократии.

Историческое движение начинается в классическом мире, который, отрешаясь от теократических основ, первый дал самостоятельное развитие всем разнообразным элементам человеческого духа - науке, искусству, праву, государственной жизни. Здесь лежит начало всего светского просвещения, того, что составляет высокое и неотъемлемое достояние современного человечества. Только развиваясь самостоятельно и образуя каждый свой собственный мир, управляемый своими началами и находящийся в свободном взаимодействии с другими, эти разнообразные элементы могли проявить все, что в них заключается, и через это дать человеческой жизни надлежащую полноту. Но именно вследствие своего разобщения они не в состоянии были водворить в ней цельность и связность. Для этого потребовался новый религиозный синтез, который и явился в христианстве. Таким образом, светское развитие древнего мира привело к новому господству религиозных начал. Этим характеризуются средние века.

Однако этот новый религиозный синтез не был похож на прежний. Древние религии были, можно сказать, выражением первобытного единства; они охватывали человека всецело, определяли все подробности его жизни, не оставляя места для свободы и движения. Христианство, напротив, обнимает только высшую, нравственную сторону человека, которую оно выделяет из других элементов. Отрешаясь от земных стремлений, оно указывает людям на будущую жизнь, на спасение души. Религиозный союз отделяется от гражданского и образует свой особый самостоятельный мир, где господствуют вечные, незыблемые начала, в противоположность превратностям земного бытия. Царство Божие, с присущею ему вечною правдой, противополагается царству мирскому, где господствует зло, то есть не прерывающаяся борьба частных сил и страстей. Это раздвоение составляет основание всего средневекового миросозерцания.

Такое существенное отличие христианского синтеза от древних объясняется самим разлитием их содержания. Религии древнего мира были, можно сказать, познанием или откровением Бога в природе. Величие окружающих явлений и собственная судьба человека, как земного существа, вели его к признанию высшего, владычествующего над всем начала, и как разнообразны были предметы, поражающие его взоры, так разнообразно было и самое понимание этого верховного начала. Вращающиеся в неизменном порядке светила приводили к понятию о небесном Боге, как верховном Разуме, дающем всему закон. Таковым доселе представляется Божество в глазах Китайцев. Жизнь, разлитая во всей вселенной, рождала понятие о Духе, присущем миру и проявляющемся в бесконечном разнообразии форм; отсюда пантеистические религии Индии и Египта. А с другой стороны, изменчивость явлений, порождаемая борьбою естественных сил, и в особенности превратности отданного им на жертву человеческого существования заставляли преклоняться перед верховною Силою, владычествующею в мире и располагающею жизнью и участью людей. Таково было воззрение семитов. Наконец, и материальное начало, источник всего частного и дробного, находило представителя в женском божестве, в Матери-Природе, рождающей те разнообразные индивидуальные силы, которые, владычествуя каждая в своей сфере, сочетаются однако в общем гармоническом строе вселенной. В этом состояла сущность миросозерцания классических народов. Каждое из этих начал, в свою очередь, будучи связано с другими и заключая их в себе, как подчиненные моменты, представляло возможность самых разнообразных видоизменений и сочетаний. Отсюда необыкновенная полнота и многообразие древних верований. Они представляют целый мир самых разнородных миросозерцаний, связанных однако общим законом, подобно тому, что представляют нам философские системы, о которых будет речь ниже. Каждый народ, сообразно с своим характером и с своею историей, подходит по своему к пониманию Божества. Многие, как, например, египтяне, проходили через различные ступени религиозного миросозерцания. Некоторые из этих религий, по своему более общечеловеческому характеру, получали и более широкое распространение. Так например, буддизм, изгнанный из своего отечества, Индии, широко распространился среди других азиатских племен. Но вообще, древние религии были, по преимуществу, религии народные. Вытекая из народного духа, они сковывали всю общественную и частную жизнь в неподвижные и неизменные формы. Таков их отличительный характер. Менее всего этот характер принадлежал тем религиям, которые отличались наименьшею глубиной, именно господствовавшему в классическом мире поклонению индивидуальным, производным божествам. И оно носило на себе чисто национальный отпечаток; но среди разнообразия предметов поклонения, которые сами получали человеческий облик, оно оставляло более места для человеческой свободы. Поэтому отсюда началось светское развитие*(32)

Совершенно иными свойствами отличается христианство. Оно вовсе не касается отношений Бога к природе. Из всех религий древнего мира оно признало единственно ту, в которой всего более было человеческого, которая представляла поклонение Богу Силы, владычествующему в судьбах избранного им народа. Но оно эту религию отрешило от всего народного и дало ему совершенно новое содержание. Вся сущность христианства заключается в разрешении нравственных вопросов: о грехе, об искуплении, о спасении души, о наградах и наказаниях в будущей жизни. Можно сказать, что оно представляет откровение Бога в нравственном мире. Но по этому самому, христианство есть религия общечеловеческая. Нравственные вопросы одинаково касаются всех и понятны всем. Христианское братство и связанная с ним нравственная солидарность человеческого рода, выражающаяся в искуплении, обнимает всех людей без исключения. Христос отдал себя в жертву для спасения всех, кто в Него верует, без различия племен и народов. Вследствие этого, евреи, как чисто восточный народ, отвергли эту религию, возникшую в их собственных недрах, также как браманы отвергли буддизм. Они остались верны тому великому Завету, который воспитывал их народность с самой ее колыбели, и охранял ее среди всех превратностей земных судеб. В этом состоит их нравственное величие, но вместе и их ограниченность. Рожденная среди них новая религия нашла, напротив, благодарную почву у тех племен, которые развитием светского образования были подготовлены к воспринятию общечеловеческих начал. Христианство сделалось религией всех новых народов. Через это оно явилось величайшею историческою силой; оно составляет поворотную точку в истории человечества.

Этот отвлеченно-нравственный, общечеловеческий характер христианства и был причиною того раздвоения, которое обнаружилось в средневековом миросозерцании. Христианская церковь выделилась из мира, как царство Божие, имеющее главою Христа; светская же область была предоставлена собственному течению: здесь господствовало право силы, борьба страстей; здесь происходили беспрерывные войны, которые вели к угнетению слабых. С высоты своего незыблемого величия, церковь пыталась, однако, воздействовать на этот волнующийся мир, подчинить его высшему нравственному закону. Но в этом именно обнаружилось коренное противоречие между требованиями и средствами. Нравственное начало, основанное на внутреннем самоопределении разумного существа, есть, по самой своей сущности, начало свободное. Нравственный закон обращается к совести и не подлежит принуждению, которое составляет принадлежность закона юридического, определяющего внешнюю свободу. Также свободно и вознесение души к Богу, составляющее сущность всякой религии. Между тем, чтобы воздействовать на волнующийся мир страстей и подчинить его нравственному закону, средневековая церковь обращалась не только к проповеди, но и к принуждению. Она хотела подчинить себе и человеческую мысль и самую гражданскую область. Еретиков и вольнодумцев сжигали на кострах; против зараженных ересью племен воздвигались крестовые походы; потоки крови лились во имя заповеди милосердия и любви. Непокорные церковной власти князья отлучались от церкви и подданные разрешались от повиновения. Все это коренным образом: противоречило заветам Христа, который говорил, что Его царство не от мира сего. Человеческая мысль, воспитанная всем предшествующим светским развитием, наконец возмутилась; и государи и подданные отказали в повиновении. Между церковною властью и светскими элементами началась борьба, которая кончилась победой последних. Церковь потеряла свое первенствующее положение в мире; она перестала быть руководительницею человеческих обществ историческом их движении. Все светские элементы, наука, искусство, право, государство, снова обрели свою независимость и стали развиваться чисто изнутри себя, на основании собственных начал, помимо всяких указаний религии. Начался новый период чисто светского развития, составляющий характеристическую черту новой истории. Поклонники церковного владычества об этом сокрушаются, считая это отпадение от церкви непозволительным своеволием человеческого ума; защитники свободы и светского образования, напротив, радуются предоставленному им простору, в котором они видят источник всех благ. Во всяком случае, это исторический факт, который не подлежит ни малейшему сомнению.

Но переставши быть руководительницею человечества на пути исторического развития, церковь не потеряла своей власти над умами. В христианстве заключаются нравственные начала, которые отвечают вечным потребностям человеческого духа. Поэтому мы видим, что, не смотря на яростные нападки разума, возмущенного церковными притязаниями или увлекающегося односторонними теориями, христианская церковь стоит непоколебима. После периодов временного затмения настают эпохи, в которые исповедуемые ею учения овладевают умами с обновленною силой. Потеряв свое первенствующее положение, религия остается одним из самых существенных факторов общественной жизни.

Наибольшее влияние она оказывает на народные массы. Выше мы уже видели, что для низших слоев народонаселения религия составляет, можно сказать, единственную духовную пищу. Но из всех религий именно христианство всего более обращается к униженным и обездоленным. Оно провозглашает всех людей братьями и признает одинакое человеческое достоинство в богатых и бедных, в знатных и темных; оно сулит утоление скорбей и утешение плачущим; оно гласит, что в царствии Божьем последние будут первыми, что высшее призвание состоит в служении ближним и наибольший подвиг в самоотвержении; оно вещает, что богатому так же трудно войти в царство Божие, как канату пройти сквозь иголочное отверстие, между тем как нищий Лазарь после смерти покоится на лоне Авраама. Помощь страждущим, подаяние нищим, утешение скорбящих сделались высшими подвигами христианских душ. Благотворение приняло самые широкие размеры. Вдохновляясь словами братства и любви, многие христианские проповедники отстаивают даже социалистические начала. Рядом с светским социализмом развивается социализм христианский,

Последнее направление находится, однако, в противоречии с истинными началами христианской религии. Христос проповедовал самоотвержение и любовь, как внутреннее требование совести, а не как принудительное начало общественной жизни. Весь юридический порядок лежит вне сферы, определяемой религией. Высоко ставя служение страждущим и помощь неимущим, христианство не говорит последним, что они имеют одинакое со всеми право на все блага жизни, а утешает их тем, что в замен недостающих им земных благ они получат блага небесные, и тем более могут питать в себе эту надежду, чем терпеливее они переносят ниспосылаемые им лишения и страдания. Провозглашая всеобщее братство и одинакое нравственное достоинство людей, оно не превозносит человека, а учит его смирению и покорности; оно требует от него уважения к установленным властям, оно указывает ему на Провидение, управляющее судьбами человека. Поэтому христианская религия является главною опорой и связью всех охранительных элементов общества. Напротив, она всего ненавистнее социалистам, проповедующим разрушение существующего общественного строя. Весь социализм основан на возмущении человека против Бога и людей, во имя личной непомерной гордыни, стремящейся к усвоению себе всех земных благ, но отрицающей все условия земного существования. Немудрено, что атеизм составляет его лозунг.

Понятна поэтому неизмеримая важность христианских начал для всего общественного порядка. Можно сказать, что государственная власть, объявляющая войну христианству, не в состоянии держаться. Однако, если бы все значение религии ограничивалось нравственным обузданием масс и удержанием их в покорности обещанием небесных благ взамен недостающих им благ земных, то положение ее было бы весьма шатко. Религия, не находящая почвы в образованных классах, рано или поздно обречена на падение. Но и в этом отношении христианство сохраняет несокрушимую силу. Оно отвечает таким глубоким потребностям человеческой души, которые в нем только находят удовлетворение. Страдания и скорби не составляют принадлежности одних только неимущих классов. Они одинаково постигают богатых и бедных, властителей и подвластных. Бренное существование человека подвержено всем случайностям частного бытия. Среди обуревающих его житейских невзгод, болезней, смерти, физических и нравственных страданий, он находит опору и прибежище только в живом общении с высшею силой, обещающей ему утешение скорбей и душевный мир после всех треволнений земли. Христианство дает прибежище и тем умам, которые среди хаоса носящихся в обществе разнородных мнений не в состоянии выработать себе связное миросозерцание, а таково огромное большинство людей. Человек не может успокоиться на скептицизме. И ум, и сердце, и воля - все требует связных убеждений, удовлетворяющих стремлению к истине и направляющих практическую деятельность; а где их найти среди бесчисленных противоречий, которые осаждают его со всех сторон? Особенно в такие эпохи, когда высшие представители современного умственного движения провозглашают абсолютное непознаваемым, когда величайшие естествоиспытатели, указывая на тесные пределы естествознания, восклицают: "ignoramus et semper ignorabimus"*(33) человеку волею или неволею остается искать прибежища в религии. Чем более наука ограничивается ампиризмом, чем более она признает недоступным человеческому разуму именно то, что составляет для него самое существенное и важное, вопросы о начальных и конечных причинах бытия, тем более она кидает человека в объятия религии, которая одна дает удовлетворение глубочайшим его потребностям. Особенно сильны эти потребности у женской половины человеческого рода. Женщина по своей природе, менее всего склонна к чисто логическому сцеплению понятий. Преобладание в ней рассудочности составляет ненормальное явление. В своих убеждениях и в жизни она руководится более чувством, нежели разумом. Она воспринимает истину всем существом своим, а не в силу логических выводов. Поэтому религия всегда находила в ней самую крепкую привязанность и поддержку. Даже во времена безверия женщины остаются непоколебимо верны своему религиозному идеалу, а это имеет громадное влияние на весь семейный быт и на самое общество.

Но и всего этого мало. Религия не может быть прочною общественною силой в образованном обществе, если она не в состоянии привлечь к себе высшие умы. Факты доказывают, что христианство исполняет и эту задачу. Оно стоит непоколебимо в течение почти двух тысячелетий, обнаруживая свою способность бороться против самых сильных нападок. Поверхностные умы на него ополчались, но самые крепкие приходили ему на помощь. Оно могло удовлетворить таких всеобъемлющих мыслителей, как Лейбниц, Шеллинг, Баадер, не потому, что они разочаровывались в силе разума и искали в религии убежища от скептицизма, а потому что они находили в христианстве самое полное и глубокое разрешение тех нравственных вопросов, которые составляют неотъемлемую принадлежность человеческого духа. К тому же результату должен прийти всякий мыслитель, который в последовательности и полноте разовьет начала, составляющие незыблемые основы нравственного мира.

Нравственные вопросы с неотразимою силой возникают в душе человека. В его разуме и совести запечатлен нравственный закон, как абсолютное требование. Но это закон свободы; нравственное его значение заключается именно в том, что он исполняется не принудительно, а добровольно, по внутреннему побуждению. Между тем свобода предполагает и возможность уклонения. Это уклонение есть грех, нарушение нравственного долга. В действительности, при несовершенстве человеческой природы, уклонения значительно перевешивают строгое исполнение закона. Люди в своих действиях руководствуются частными побуждениями, следуют своим влечениям и страстям; нередко голос совести совершенно в них заглушается. Человеческая природа греховна по самому своему существу; это - мировой факт. Нося в своей совести сознание высшего нравственного закона, как абсолютного требования, человек беспрерывно от него уклоняется. Между этими двумя началами происходит не перестающая борьба. Как же разрешается это противоречие?

Абсолютное значение нравственного закона требует, чтобы всякое его отрицание было в свою очередь отрицаемо. За грехом должно следовать наказание, то есть возмездие за уклонение от закона. В этом состоит правосудие, которое есть непременное и непреложное начало нравственного мира. Кому же принадлежит отправление правосудия на земле? В области внешней свободы эта задача исполняется внешнею властью, которая установляет принудительный закон и наказывает всякое его нарушение. Но нравственная область внешнему принуждению не подлежит; это - область свободы. Не имеет тут силы и мнение окружающей среды, которая может быть даже более греховна, нежели подлежащее обсуждению лицо. Иногда единичное нравственное сознание бесконечно возвышается над окружающею средой и осуждается именно за свою нравственную высоту. Нравственный закон, написанный в сердцах людей, не есть дело рук человеческих; как абсолютное требование, он исходит от абсолютного начала, от верховного Разума, владычествующего в мире. А потому хранителем нравственного закона и верховным нравственным судьею человеческой совести может быть только само Божество. Но в земной жизни Божество не проявляется и не действует непосредственно. Здесь предоставлен полный простор человеческой свободе, которою человек пользуется для того, чтобы беспрерывно нарушать нравственный закон. И это совершается безнаказанно; зло торжествует, а праведные подвергаются притеснениям и страданиям. Если все человеческое существование ограничивается земным бытием, то нравственный закон теряет всякую силу. Как бы громко он ни вопиял в единичной совести, действительность ему противоречит. Мысль о том, что может быть, когда-нибудь, установится лучший порядок, не может служить утешением. Настоящие и прошедшие неправды не исправляются проблематическим будущим. Абсолютный закон всегда требует удовлетворения, а это удовлетворение он может получить только если для человека все не ограничивается земным существованием, если за пределами гроба его ожидают награды и наказания от рук всемогущего и всеведущего Божества. Бытие Бога и будущая жизнь суть необходимые постулаты нравственного закона. Это и было признано Кантом, который с полною очевидностью выработал эту сторону нравственных требований.

Но кроме правосудия, есть и благость, или любовь, которая составляет высшее нравственное начало. Во имя ее, грешному человеку должен быть открыт путь к возврату. Сам он, по своей греховной природе, подняться не может; ему нужно протянуть руку. В этом состоит нравственная обязанность тех, которые носят в себе высшее нравственное сознание. Павший человек поднимается подвигами любви и самоотвержения, совершенными для него и за него. В этом выражается нравственная солидарность человеческого рода Связывая людей, провозглашая их братьями, нравственный закон делает их нравственно солидарными друг с другом. Самопожертвованием одних искупаются грехи других и удовлетворяется божественное правосудие.

Однако и весь человеческий род, по своей греховности, не в состоянии совершить это искупление. Надобно, чтобы к нему на помощь пришло само Божество, которое составляет центр всего нравственного мира: от Него исходит нравственный закон и Оно же есть верховный источник благости. Именно это и совершается в христианстве, которого вся сущность состоит в том, что Верховный Разум, или Слово Божие, нисходит на землю и приносит себя в жертву для спасения рода человеческого, тем самым запечатлевая духовное единство божественной природы и человеческой и нравственную солидарность всех разумных существ. Не развитием логических начал, а реальным актом, живым взаимодействием между человеком и Богом разрешаются нравственные вопросы, примиряется правосудие с милосердием и восстановляются цельность и полнота всего нравственного мира. Сила христианства, покорившая себе все образованные народы, заключалась не в отвлеченной нравственной проповеди, которую тщетно вели философы идеалисты, а в живой вере в Сына Божьего, сошедшего на землю для спасения рода человеческого. Эта вера перевернула весь ход истории и возвела ее на новую высоту; ею человечество питалось в течение многих веков. Те, которые отвергают христианство, считая его предрассудком, исчезающим перед светом науки, должны признать, что фантасмагории составляют историческую силу, подвигающую человечество вперед. Но такое признание есть абсурд. Серьезная наука не может на нем остановиться. Фактическое значение христианства в истории человечества объясняется только истиною его содержания.

Отчего же однако, если христианство заключает в себе всю полноту нравственных истин, оно потеряло свою прежнюю власть над умами? Отчего христианская церковь, как замечено выше, перестала быть руководительницею человечества на пути его развития? Оттого, что нравственные истины, как бы они ни были высоки и важны, далеко не обнимают собою всей человеческой жизни. Нравственность составляет только одну из областей духа; но есть и другие: наука, искусство, право, государство, экономический быт. Все они имеют свои собственные, присущие им начала, которых значение и развитие отнюдь не определяются отношением их к нравственным требованиям. Средневековой синтез поставил себе задачею подчинение всех этих сфер нравственно-религиозному началу; но такая насильственная связь не только произвела возмущение мысли и жизни против церковных притязаний, но она повела к извращению самого нравственно-религиозного начала, которое из свободного сделалось принудительным. По самой природе, как нравственного начала, так и светских элементов, соглашение их может произойти только на почве свободы. К этому светские элементы должны подготовиться собственным внутренним развитием. Это и составляет содержание исторического процесса нового времени. Высшая задача его состоит в гармоническом соглашении всех разнообразных элементов человеческой жизни, в сочетании абсолютных нравственных требований с свободным движением жизни и с полнотою развития всего ее духовного и материального содержания. Можно думать, что для окончательного достижения этой цели требуется новый религиозный синтез, не заменяющий, а восполняющий христианство, синтез, имеющий своим идеалом совершенство не только нравственной, но совокупной человеческой жизни. Такой идеал составляет конечную цель всего человеческого развития; но осуществление его возможно только путем свободы, без которой нет ни совершенства жизни, ни полноты развития. Это - не дело власти, охраняющей внешний порядок посредством принуждения, а дело Духа, изнутри действующего и невидимыми путями ведущего человечество к конечной цели его существования.

В этом подготовительном процессе, христианская церковь, хотя не занимает руководящего положения, однако играет весьма существенную роль. Все новое развитие происходит в среде народов, воспитанных христианством и насквозь проникнутых его духом. Христианская церковь остается высшею опорой всех действующих в обществе нравственных элементов; она в особенности сдерживает народные массы. Непоколебимая в своих основах, она стоит, среди борющихся и волнующихся стихий, как вековечное здание, о которое сокрушаются все натиски враждебных сил. Никогда ее величие не обнаруживается в такой мере, как среди гонений. И чем яростнее были нападки, тем сильнее наступает реакция: после периодов распространяющегося безверия церковь приобретает еще большую власть над умами. Если она перестала быть руководительницею, то она осталась умерительницею движения.

Но именно в этой роли уместно увещание, а не принуждение. Когда церковь, воскрешая средневековые притязания, хочет насильственно подчинить себе и человеческую мысль и человеческую совесть, когда она хочет властвовать в гражданской области и объявляет войну началам нового времени, она не только возбуждает против себя все независимые умы, но она отталкивает лучшие нравственные силы, которые возмущаются притеснением совести. Если за периодами безверия следуют периоды реакции, то и периоды безверия следуют за периодами угнетения совести. Противорелигиозные учения ХIII века распространились во Франции после отмены Нантского Эдикта и сурового преследования протестантов. Они находили самую сильную поддержку в таких явлениях, как казнь Каласа и Ла-Барра. Ввиду этих ужасов, Вольтер мог воскликнуть: "ecrasons J'mfame!" и найти отголосок в окружающем его обществе. Не насилием и борьбой, а миролюбием и любовью поддерживается нравственное начало; не объявлением войны свободе нового времени и проистекающему из нее самостоятельному развитию светских элементов, а признанием их законных прав может установиться нравственное согласие человеческой жизни.

Особенно опасною становится роль церкви, когда она вступает на политическое поприще. Через это она вовлекается в борьбу партий, делается причастною всем человеческим страстям, возбуждает против себя непримиримую вражду. То высоко нравственное, общечеловеческое начало, которое составляет существенное содержание христианства, низводится с своей недосягаемой высоты, из той чистой области света и любви, где оно парит над волнениями человеческих обществ; оно становится средством для земных целей и через это теряет свое высокое нравственное значение. Обращение религии в орудие политики есть искажение самого ее существа, превращение высшего, что есть в человеке, отношения души к Богу, в средство для изменчивых и далеко не всегда нравственных интересов государства. Такой низменный взгляд на религию хуже самого ее отрицания. И наоборот, обращение политики в орудие религии есть извращение существа обеих, внесение принуждения в такую область, где оно не должно существовать. Поэтому, образование политических партий, связанных религиозным началом, всегда составляет ненормальное явление в обществе. Оно вызывается либо притеснениями власти, стремящейся поработить себе церковь, либо стремлением церкви поработить себе светлую область, а всего чаще тем и другим вместе. Когда клерикальная партия, отстаивая независимость церковного союза, взывает к началу свободы, она, без сомнения, стоит на твердой почве, ибо религиозный союз, по существу своему, независим от политического, хотя и может состоять с ним в более или менее тесной связи. Но обыкновенно, отстаивая свободу для себя, клерикальная партия хочет отнять ее у других и тем обнаруживает свои поползновения. Нередко она вступает в союз и с демократией, ибо именно в массе народа она находит главную свою поддержку. Мы видели, что в ней проявляются даже социалистические стремления. Все это мы рассмотрим подробнее в Политике, при исследовании различных политических партий. Здесь нужно было только указать вообще на роль, которую играет религия в политической области.

В этом отношении, существенную важность имеет связь ее с тою или другою народностью. Мы видели, что религии древнего мира были по преимуществу национальные. Христианство, напротив, есть религия общечеловеческая. Однако и оно, в своем историческом процессе, принимает различные формы, которые, усваиваясь различными народностями, кладут на них свою печать и тем оказывают громадное влияние на весь их общественный и государственный быт. Об отношении народности к религии мы будем говорить ниже, когда будем рассматривать народность в ее исторической роли. Здесь же необходимо обозначить в общих чертах существо и свойства тех различных форм, которые принимает христианство в своем историческим движении, организуясь в нравственно-религиозные союзы с гражданской подкладкой. Конечно, тут дело идет не о догматических различиях, рассмотрение которых представляется богословию, а о различиях в устройстве и способах действия церкви в общественной сфере, как они проявлялись в действительности.

По идее, христианская церковь едина и имеет невидимым главою Христа. В символе Веры исповедуется единство церкви. Но в действительности она распадается на отдельные отрасли, из которых каждая в своей организации представляет преобладание того или другого из элементов общественной жизни. Мы видели, что всякий общественный союз заключает в себе четыре основных элемента: власть, закон, свободу и цель, или идею, которая состоит в гармоническом соглашении всех элементов. Именно эти начала развиваются в историческом процессе церковной организации.

По самому существу нравственно-религиозного союза, исходною точкой служит установление закона. И точно, первые века христианства наполнены разработкою догмы. Происходят ожесточенные споры со всякими ересями, или уклонениями от истинного духа христианской веры. Верховными решителями этих догматических споров являются соборы, составленные из духовенства. В то время религиозные интересы имели первенствующее значение в общественной жизни Однако эта новая духовная сила и самый подъем духа, вызванный обсуждением высших вопросов, какие могут занимать человеческий ум, не в состоянии были обновить разлагающийся греко-римский мир. Дряхлая Византия, которая наиболее потрудилась над разработкою догмы, в течение тысячи лет влачила жалкое существование и окончательно погибла под ударами нехристианских народов. Для обновления человечества нужны были свежие племена, воспитанные христианством, но носящие в себе всю дикую мощь непочатой природы и всю энергию личного начала, не признающего над собою никакой власти. Таковы были варвары.

С появлением на сцену этих новых элементов, римский мир распадается на две половины: восточную и западную. В последней, под натиском варваров, разрушился весь государственный строй и водворился хаос буйных сил, над которым возвышалась одна только христианская церковь, как высшее, примиряющее начало. В восточной же половине, где поселены были преимущественно славянские народы, более мягкие и рассеянные на более широких пространствах, сохранялась связь с дряхлеющею Византией, откуда шли и государственные и церковные предания. С этим вместе и самая христианская церковь распалась на две половины. Процесс установления закона был завершен; на сцену выступили другие начала общественной жизни. В Западной церкви развилось начало власти, в Восточной - идея согласия, составляющая высшую цель общественного союза. Одно есть выражение внешнего, другое - внутреннего единства. Каждое из них было вызвано историческими потребностями и состоянием той среды, в которой призвана была действовать церковь. Каждое в своем развитии выказало и присущие ему качества и недостатки.

Католическая церковь провела начало всемирного единства не только в догматах, но и в самом управлении. Не довольствуясь невидимым главою, она создала внешнего главу церкви в лицо папы, который является всемирным духовным властителем, совершенно независимым от светских князей. До последнего времени он имел даже свою государственную область. Такое устройство бесспорно дает католической церкви такое независимое и высокое положение, каким не пользуется никакая другая. Все местные церкви имеют в папе центр и опору; им назначаются высшие церковные сановники. В безбрачном духовенстве и монашеских орденах он имеет целую духовную армию, всегда послушную его велениям и следующую каждому его слову. Такого могущественного орудия действия, простирающегося на весь мир, не имела никакая власть на земле. И когда эта власть стоит незыблемо в течение многих веков, взирая невозмутимо на все обуревающие ее земные волнения и напасти, то нельзя не преклоняться перед величием этого здания. О него сокрушались самые грозные ополчения; оно обуздывало самых могучих владык. Перед нравственною силой папы Генрих IV стоял босоногий в Каноссе, вымоляя прощение; Фридрих Барбаросса преклонял свою голову под его ноги. Поныне еще папская власть является самым крепким оплотом против всех притязаний светских правительств, стремящихся поработить себе церковь. Немецкая культурная борьба доказала это во всей очевидности. Не только Генрих IV, но и князь Бисмарк должен был идти в Каноссу.

При таких громадных и централизованных средствах, католическая церковь естественно оказывает самое могущественное влияние на человеческие души. Не было в мире учреждения, которое бы имело такое дисциплинирующее действие на человеческое общество, не силою внешнего только порядка, а возбуждением радостной покорности в сердцах. Нигде, под влиянием церкви, не совершались такие подвиги любви и самоотвержения; нигде в таких широких размерах не учреждались братства для проповеди Евангелия и для помощи ближним. Католические сестры милосердия могут служить образцом для всех. И все это делается не в силу сурового сознания долга, а по сердечному влечению, возносящему человека в высший мир, где он находит удовлетворение глубочайших своих потребностей. Соединяя гибкость с неуклонною твердостью, глубоко понимая все изгибы человеческого сердца, поражая воображение в то время, как она взывает к чувству, католическая церковь явилась величайшею руководительницей человеческих сердец, какую представляет всемирная история.

Но эти высокие качества имеют и свою оборотную сторону. Где есть неизмеримо возвышающаяся власть, там неизбежно рождается и властолюбие. Чем значительнее было историческое призвание католической церкви, чем более требовалось наложить нравственную узду на варварские племена, разрушившие Римскую Империю, тем шире и сильнее развивались ее притязания. Она хотела господствовать во всей гражданской области, быть верховным судьею царей и народов, подчинить земные цели цели небесной, не путем убеждения, а путем принуждения, насилуя совесть, беспощадно преследуя всякую свободу мысли и всякое уклонение от правомерного учения. На этом пути она не останавливалась ни перед чем; для утверждения своей власти она совершала злодеяния, перед которыми бледнеют все ужасы революционного террора. Крестовый поход против Альбигойцев, костры инквизиции, Варфоломеевская ночь, драгоннады Людовика ХIV остаются на католицизме вечным пятном, которое не смоют никакие исторические заслуги. И в то время, как во имя религии мира и любви потоками проливалась кровь и пылали костры, представители высшего нравственного порядка, облеченные неограниченною властью над душами, являли на папском престоле примеры самого гнусного разврата. Имя Борджиа сделалось синонимом всех преступлений. Высочайшая нравственная власть в мире превратилась в орудие самых низменных целей. Мудрено ли, что возмущенная человеческая совесть, в лице протестантизма, отказала в повиновении этой власти и объявила свободное отношение души к Богу единственным истинным началом религии?

История осудила притязания католической церкви и сама она, вынужденная обстоятельствами, должна была на практике от них отказаться. Но прошлое наложило на нее свою неизгладимую печать, и в теории средневековые ее воззрения остались непоколебимы. При Пии IХ, с высоты папского престола преданы были проклятию все завоевания нового времени, все требования свободы. Даже при умеренном и дипломатическим Льве ХIII, в Венгрии ведется ярый поход против гражданского брака и свободы вероисповеданий, то есть против таких начал, которые составляют неотъемлемую принадлежность гражданского общества. Отрицание гражданского брака есть прямое притязание на владычество в гражданской области. Брак может признаваться таинством; но это не мешает ему быть, вместе с тем, гражданским установлением. Таким он неизбежно является, когда он становится источником гражданских прав и обязанностей. А между тем католические прелаты не хотят признать его законность, то есть право гражданской власти распоряжаться в принадлежащей ей области. После этого, чего же можно ожидать при папе, менее склонном к примирению? Отсюда та неисцелимая вражда и то глубокое недоверие, которое питают к католицизму все защитники либеральных начал. Те искренние католики, которые пытались сочетать свободу с религией, были формально осуждены папским престолом. Отсюда, с другой стороны, тот фанатизм, с которым ревностные католики ополчаются против свободы. В католических странах эта взаимная вражда составляет источник бесчисленных затруднений и постоянной борьбы. Трудно даже сказать, какой из нее может быть исход. Примирение католицизма с духом нового времени представляется почти безнадежною задачей.

Совершенно иные свойства имеет церковь Восточная. Основное ее начало, как сказано, не власть, а согласие, или любовь. По идее, несомненно, это начало высшее, ибо верховная цель всякого человеческого союза, а тем более союза нравственного, состоит в соглашении всех его элементов. Но именно трудность осуществления этой идеи делает то, что основанный на ней союз гораздо менее способен к действию. Идеал Восточной церкви состоит не в приобретении власти над душами, а в отрешении от мира, в монашеской жизни. Поэтому, относительно практических способностей, она далеко не может сравняться с церковью Западною. Представляя высокие примеры благочестивой жизни, она не выказала себя руководительницею людей. Поэтому она не в силах была отстаивать свою независимость от светской власти. Стремление к согласию рождает податливость, и эту печать Восточная церковь наложила на воспитанные ею народы. В самом церковном управлении светская власть нередко распоряжалась по своему изволению. Самые крупные перемены, как-то, отобрание церковных имуществ, совершались без протеста. При отсутствии внешнего единства церкви, светские князья не были поставлены в необходимость вести переговоры с независимою от них всемирною властью, которой принадлежало верховное слово в церковных делах; нужно было сладить только с внутреннею, местною оппозициею, а сделать это было тем легче, что Восточная церковь не выработала организации, которая соответствовала бы ее идеалу и давала бы каждому элементу подобающее ему место и значение в целом. Все зависело от местных и временных обстоятельств. Так, в России сперва были митрополиты, более или менее подчиненные Константинопольскому патриарху, затем учрежден был особый патриархат, наконец, патриарх заменен Синодом, в который епископы призываются по назначению государственной власти. Также изменялись устройство приходов и отношение светского элемента к церковному.

При таком недостатке прочной организации, обеспечивающей каждому элементу принадлежащий ему голос в союзе, согласие могло охраняться только внутренним, духовным началом, присущим всему церковному телу, именно, неуклонным хранением церковного предания. Это и делает Восточную церковь самым консервативным учреждением, какое существует в мире. Отсюда громадная ее важность для государства. Но и это начало имеет свою оборотную сторону. Привязанность к неизменному обычаю рождает обрядность. Поклонение внешним формам заменяет живое религиозное чувство. В необразованной среде самый обряд может с течением времени подвергнуться постепенному искажению, и когда церковная власть хочет исправить вкравшиеся ошибки, она неожиданно встречает в пастве совершенно бессмысленное сопротивление. Это именно произошло у нас при исправлении церковных книг. Когда целые массы народа выделяются из церкви и предают ее проклятию из-за двуперстного сложения и сугубой аллилуии, то дело идет уже не о высоких нравственных и метафизических вопросах, разделяющих человеческую совесть, а о чисто внешних обрядах, не имеющих в истинно религиозной жизни никакого значения и обличающих только крайнее развитие формализма в народной среде.

С другой стороны, господство формализма не дает удовлетворения и внутреннему религиозному чувству, которое ищет убежища в сектах сродных протестантизму. По своей идее, согласие, представляя сочетание всех общественных элементов, требует и предоставления должного простора свободе. Но когда оно опирается на неизменное и неподвижное предание, то для свободы не остается уже места. Она ищет иного исхода.

Этот исход она находит в протестантизме, который делает свободное отношение души к Богу коренным началом всей религиозной жизни. Это - последняя, новейшая форма, которую приняло христианство в своем историческом развитии, форма, которая отрицает предыдущие, но не в состоянии их заменить, ибо она сама основана на одностороннем начале.

Непоколебимая истина протестантизма заключается в том, что личное, внутреннее, свободное вознесение души к Богу составляет источник всякой религии. Бог открывается только тем, кто в Него верит, а вера есть дело свободного внутреннего убеждения. Без этого есть только мертвый внешний формализм, не только не возвышающий, а напротив, унижающий душу. Только это внутреннее свободное влечение дает ей и нравственную силу, необходимую для совершения подвигов самоотвержения и любви. Оно освящает и чувство и волю, направляя их к источнику всякого добра и укрепляя их живым духовным взаимодействием с верховным началом всего нравственного мира. Отсюда та нравственная крепость, то непоколебимое сознание долга, которыми отличаются последователи протестантизма; отсюда и его громадное воспитательное значение для человеческой личности. Католицизм приучает ее к дисциплине, протестантизм воспитывает ее для свободы, сдержанной сознанием высшего долга. Отсюда и великая политическая роль протестантизма в истории. Политическая свобода развилась прежде всего и шире всего в протестантских странах. Здесь она совмещалась с неуклонным уважением к закону, а потому имела наибольшую прочность. В католических странах, напротив, свобода становилась во враждебное отношение к религии; она являлась как возмущение против господствовавшего закона, а потому воздвигала только шаткие здания.

Но религиозный союз основан на сознании абсолютной истины, а личное внутреннее чувство, изменчивое и разнообразное, менее всего может быть мерилом истины. Оно открывает путь всяким фантастическим представлениям. Для того, чтобы обрести полную уверенность в истине, личное чувство нуждается в опоре. И Восточная и Западная церковь дают ему эту опору в учреждениях, незыблемо стоящих в течение многих веков и свято сохраняющих религиозное предание, идущее от самого начала христианства. Протестантизм, отвергнув эти основы, как представляющие уклонения от истинных начал христианской веры, искал опоры единственно в Священном Писании. Но Священное Писание можно понимать весьма различными способами. При отсутствии всякого авторитета, каждый толкует его по-своему и видит в нем то, что хочет. Вследствие этого, протестантизм естественно разбивается на секты. Единой церкви он никогда составить не мог.

В различных его отраслях опять выражаются указанные выше основные начала общественной жизни, с преобладанием того или другого. Ближе всего к прежнему устройству осталась англиканская церковь, которая сохранила епископство, как учреждение, идущее, силою рукоположения. от самих апостолов. Этот аристократический элемент является представителем и хранителем закона. Лютеранская церковь, напротив, отвергнув епископат, подчинилась власти, но уже не духовной, а гражданской. Во главе ее стоит светский правитель. Здесь некогда господствовало знаменитое правило: "чья земля, того и вера" (cujus est regio, illius est religio). Реформатская или пресвитерианская церковь отвергла и это начало. Последовательно проводя коренной принцип протестантизма, личную свободу, она признает только свободную общину, выбирающую своих пастырей. Из нее вышли самые могучие борцы за свободу и в Англии и в Северной Америке. Наконец, являлись и такие секты. которые, поставляя себе идеальную цель, проповедовали всеобщее равенство, общение имуществ. Воображая себя вдохновенными свыше, они исповедывали личное наитие Духа, глаголющего через своих пророков. Когда эти секты выступали на историческое поприще, они стремились к разрушению всего общественного строя. Таковы были в ХVI веке анабаптисты. Но когда они ограничиваются теоретическим исповеданием своей веры, они образуют мирные общины, которые никому не делают вреда, но и не играют никакой общественной роли. Прочного влияния в какой бы то ни было стране они никогда не могли получить.

Таков был общий ход развития христианской церкви. Единая в начале, она распалась на несколько отдельных отраслей, из которых каждая считает себя обладательницею абсолютной истины. Благочестивые души мечтают о их воссоединении; но беспристрастно взирая на вещи, нельзя не признать подобные стремления тщетными. Воссоединение церквей, очевидно, может совершиться только на почве католицизма или православия; раздробленный протестантизм не в состоянии объединить себя, не только что других. Католицизм питает на это наиболее надежды. Поныне еще папа взывает к восточным церквам, убеждая отпавших возвратиться в лоно единой истинной церкви. Но для Востока примкнуть к католицизму значит отречься от своего тысячелетнего прошлого, подчиниться совершенно чуждой ему власти, наконец, призвать своими все исторические злодеяния, совершенные католицизмом. Непонятно притом зачем нужно объединение, не только догматическое, но и административное, в союзе, основанном не для мирских, а для нравственно-религиозных целей. Исповедуя начало внутреннего единства, восточные церкви хранят общение веры и любви; относительно же административного устройства каждая страна может сообразоваться с своими внутренними потребностями и своими историческими судьбами. Отсутствие внешнего единства может иметь некоторые невыгоды: рассеянные церкви менее способны отстоять свою независимость против светских правительств. Но лекарства от этого зла следует искать не в подчинении внешней церковной власти, а в признании начала свободы, которое одно может обеспечить церкви надлежащую самостоятельность.

Но если Восточная церковь не может подчиниться католицизму, не отказавшись от всего, что для нее есть самого высокого и дорогого, то еще менее может католицизм отречься от всего своего прошлого, в особенности от могучей организации, которая, вырабатываясь в течение тысячелетий, доныне представляет сильнейший оплот против всяких разрушительных сил. Каждая из христианских церквей имеет свои исторические судьбы и свое земное призвание. Объединение их искренний христианин может искать не в этой области земных стремлений, а в невидимом духовном мире, обнимающем живых и умерших, где главою является не земной владыка, венчанный папскою тиарой, а Христос, сошедший на землю для спасения рода человеческого. Только эта невидимая церковь, обнимающая небо и землю, представляет всю полноту нравственного мира, как он выразился в христианском миросозерцании. Земные же ее отрасли, развивающиеся в изменчивых условиях пространства и времени, представляют применение вечных христианских начал к разнообразию судеб и потребностей человека. Каждый народ по-своему воспринимает эти высшие истины и по-своему осуществляет их в своей жизни. Мало того: даже в одном и том же народе не все имеют одинакие духовные потребности и одинакое религиозное понимание. Чем шире народный дух, чем разностороннее его элементы, тем больше разнообразия должно проявиться и в самом воспринятии религиозных истин. С этой точки зрения, распространение сект не есть зло, а благо для общества. Оно свидетельствует о том, что в нем живо религиозное чувство, которое не находя удовлетворения в официальном формализме, ищет его в других выражениях религиозной истины. И никто не вправе ему это возбранять, ибо никто не вправе сказать человеку: ищи Бога здесь, а не там, поклоняйся ему этим, а не другим способом. Человеческая совесть свободна и ищет Бога там, где она чувствует себя к Нему ближе, где Он сильнее действует на душу. Какими путями Бог призывает к себе человека и привлекает к себе его сердце, это от человеческих взоров сокрыто, а потому внешняя власть не вправе святотатственно налагать руку на эти отношения. Таково должно быть воззрение истинного благочестия; со своей стороны, философ и политик могут только подтвердить этот взгляд.

Если таким образом церковь, в своем земном существовании, распадается на отдельные отрасли, соответствующие разнообразным потребностям и судьбам человека, то очевидно, что ни одна из них не может быть исключительным мерилом истины, хотя каждая себя считает таковым. Из того, что человек родился членом известной церкви, и что она отвечает его религиозным потребностям, вовсе еще не следует, чтобы она была носительницею абсолютной истины. Магометане, брамины, буддисты точно так же родились и воспитывались в известной вере, которая соответствует их потребностям и дает им внутреннее убеждение. Для того, чтобы определить, которое из существующих на земле вероисповеданий более или менее подходит к тому, что человек может признать для себя абсолютной истиной, надобно возвыситься над ними и сравнить их между собою; надобно сопоставить их с духовными потребностями человека вообще, а равно и с указаниями его разума.

Такое сравнение может быть только делом разума. Никакое чувство не может служить мерилом истины, ибо чувство есть нечто непосредственное, субъективное, разнообразное и изменчивое. Чтобы знать, насколько оно соответствует объективному бытию, надобно его разнять и сравнить с тем, что дается другими путями. Для утверждения объективной истины необходимы анализ и проверка, а это Дело разума, отвлекающегося от всех конкретных явлений и подвергающего их испытанию. Всякое мерило, по самому своему понятию, есть начало отвлеченное; поэтому им не может быть никакое чувство, в особенности религиозное, которое охватывает человека всецело и в своем конкретном единстве связывает самые разнообразные стороны его жизни. Без сомнения, человеческий разум сам есть начало изменчивое и шаткое, а потому он абсолютным мерилом служить не может. Но иного у человека нет. Даже те, которые, отвергая разум, дают первенство религии, делают это на основании предварительного испытания того, что может дать то и другое. Как разумное существо, человек, с помощью данного ему Богом орудия, должен искать истины: в этом состоит его величие. Но как ограниченное существо, он в этом искании может ошибаться, а потому исследование истины составляет работу многих и многих поколений. Приложение разума к познанию вещей есть наука, которая таким образом, при всех своих колебаниях и недостатках, является путеводным указателем для разумного существа на его жизненном поприще. Посмотрим, что она может дать.

Глава II. Наука

Наука есть систематическое, руководимое разумом познание вещей. Она заключает в себе разные элементы, в зависимости от объекта и от способов действия.

Первоначальное, непосредственное познание дается реальным взаимодействием с предметом. Как во всяком взаимодействии тут есть два независимых друг от друга элемента: субъект познающий и объект познаваемый; их отношение есть явление. Всякое непосредственное познание есть познание явлений.

Явления внешнего материального мира раскрываются нам внешними чувствами. Это составляет область внешнего опыта. Но есть и явления внутреннего мира, которые познаются субъектом, когда он обращается на самого себя. Разум познает собственные свои действия, а равно и свои отношения к внешнему миру, выражающиеся в восприимчивости и воздействии, то есть в чувстве и воле. Все это составляет область внутреннего опыта, в котором верховное, связующее начало есть самосознание разума. Субъект сознает себя центром всего заключающегося в нем мира впечатлений, чувств, стремлений и мыслей. Эта сознающая себя центральная точка есть я; к нему субъект относит все частные явления внутреннего мира, признавая их своими.

Таким образом, мы имеем два противоположных друг другу мира, находящиеся в тесной взаимной связи: мир внешних, случайных и рассеянных явлений, который раскрывается нами внешними чувствами, и мир внутренних явлений, связанных единичным самосознанием. Однако и этот внутренний мир, также как внешний, состоит под условиями пространства и времени, ибо сам субъект подчиняется этим условиям. Все, что он думает, чувствует и хочет, совершается в известное время и на известном месте. Но пространство и время суть формы бытия, которых все части лежат вне друг друга, одно в порядке совместном, другое в порядке последовательном. Поэтому все явления, по существу своему, представляются частными, изменчивыми и бессвязными. Сам субъект, как явление, представляется только вместилищем разнообразных и изменяющихся впечатлений, мыслей, чувств и хотений, которые в нем соединяются и разделяются, без какого-либо общего руководящего и связующего начала. Таким он действительно признается эмпиризмом, который, останавливаясь на этой первоначальной ступени, представляет низшую форму понимания, свойственную человеческому уму.

Очевидно, однако, что такое понимание не составляет науки. Для того чтобы из рассеянных и бессвязных явлений составить систему, нужно раскрыть в них то, что в них есть общего и постоянного; а это не дается явлениями. Необходимо познание связующих начал, которые недоступны ни внешним чувствам, ни внутреннему опыту. Эти начала разум находит в самом себе. Пока он к явлениям относится страдательно, как чистая доска, на которую отпечатлеваются следы чуждых ему сил, на него действующих, он далее рассеянного, случайного, следовательно бессмысленного познания не пойдет. Систематическое и разумное познание вещей возможно только тогда, когда разум сам является деятельною силой, которая связывает и разделяет познаваемые явления и возводит их к общим, присущим им началам, скрытым от голого опыта, но ясным для умственного взора.

Эту разделяющую и связующую деятельность разум может совершать только на основании своих собственных, присущих ему законов. Всякая сила действует по своим собственным законам, вытекающим из ее природы. Если разуму свойственно систематическое познание вещей, то он в себе самом должен заключать связующие начала, способные свести рассеянные и изменяющиеся явления к общей и связной системе. Эти начала раскрываются исследованием познавательной способности человека, проявляющейся в его деятельности, то есть логикой.

К таким связующим началам принадлежат прежде всего пространство и время, как общие формы, обнимающие все явления. В этих общих формах разум распределяет все встречающиеся ему случайные явления, определяя место каждого, а с тем вместе совместные и последовательные отношения к другим. Поверхностный эмпиризм, ничего не понимающий, кроме голого опыта, признает и эти формы чистыми продуктами опытного знания. Более глубокий анализ показывает, что в них есть свойства, которые не даются никаким опытом: бесконечность, непрерывность, однообразность, всеобъемлемость, наконец, способность служить источником всяких умозрительных построений. Все это доказывает, что пространство и время суть формы, присущие самому разуму, как деятельной силе, обращенной на познание явлений. Таковыми признал их Кант, и таковыми не может не признать их всякий серьезный мыслитель, не останавливающийся на поверхности вещей*(34)

Но эти чисто внешние формы, представляющие среду, в которой распределяются явления, не дают еще начал, связывающих их внутреннею связью. Последние даются логическими категориями, посредством которых разум связывает и разделяет познаваемые явления. В разнообразном и изменяющемся он ищет единого и постоянного. Это усматриваемое разумом единое, лежащее в основании различий, он называет субстанциею, а принадлежащее ему разнообразие он определяет как признаки. Прилагая к этому отношению форму времени, он определяет единое как причину, а признаки как действие или следствие. Но во времени единое не только познающий и объект познаваемый; их отношение есть явление. Всякое непосредственное познание есть познание явлений.

Явления внешнего материального мира раскрываются нам внешними чувствами. Это составляет область внешнего опыта. Но есть и явления внутреннего мира, которые познаются субъектом, когда он обращается на самого себя. Разум познает собственные свои действия, а равно, и свои отношения к внешнему миру, выражающиеся в восприимчивости и воздействии, то есть в чувстве и воле. Все это составляет область внутреннего опыта, в котором верховное, связующее начало есть самосознание разума. Субъект сознает себя центром всего заключающегося в нем мира впечатлений, чувств, стремлений и мыслей. Эта сознающая себя центральная точка есть я; к нему субъект относит все частные явления внутреннего мира, признавая их своими.

Таким образом, мы имеем два противоположных друг другу мира, находящиеся в тесной взаимной связи: мир внешних, случайных и рассеянных явлений, который раскрывается нами внешними чувствами, и мир внутренних явлений, связанных единичным самосознанием. Однако и этот внутренний мир, также как внешний, состоит под условиями пространства и времени, ибо сам субъект подчиняется этим условиям. Все, что он думает, чувствует и хочет, совершается в известное время и на известном месте. Но пространство и время суть формы бытия, которых все части лежат вне друг друга, одно в порядке совместном, другое в порядке последовательном. Поэтому все явления, по существу своему, представляются частными, изменчивыми и бессвязными. Сам субъект, как явление, представляется только вместилищем разнообразных и изменяющихся впечатлений, мыслей, чувств и хотений, которые в нем соединяются и разделяются, без какого-либо общего руководящего и связующего начала. Таким он действительно признается эмпиризмом, который, останавливаясь на этой первоначальной ступени, представляет низшую форму понимания, свойственную человеческому уму.

Очевидно, однако, что такое понимание не составляет науки. Для того чтобы из рассеянных и бессвязных явлений составить систему, нужно раскрыть в них то, что в них есть общего и постоянного; а это не дается явлениями. Необходимо познание связующих начал, которые недоступны ни внешним чувствам, ни внутреннему опыту. Эти начала разум находит в самом себе. Пока он к явлениям относится страдательно, как чистая доска, на которую отпечатлеваются следы чуждых ему сил, на него действующих, он далее рассеянного, случайного, следовательно бессмысленного познания не пойдет. Систематическое и разумное познание вещей возможно только тогда, когда разум сам является деятельною силой, которая связывает и разделяет познаваемые явления и возводит их к общим, присущим им началам, скрытым от голого опыта, но ясным для умственного взора.

Эту разделяющую и связующую деятельность разум может совершать только на основании своих собственных, присущих ему законов. Всякая сила действует по своим собственным законам вытекающим из ее природы. Если разуму свойственно систематическое познание вещей, то он в себе самом должен заключать связующие начала, способные свести рассеянные и изменяющиеся явления к общей и связной системе. Эти начала раскрываются исследованием познавательной способности человека, проявляющейся в его деятельности, то есть логикой.

К таким связующим началам принадлежат прежде всего пространство и время, как общие формы, обнимающие все явления. В этих общих формах разум распределяет все встречающиеся ему случайные явления, определяя место каждого, а с тем вместе совместные и последовательные отношения к другим. Поверхностный эмпиризм, ничего не понимающий, кроме голого опыта, признает и эти формы чистыми продуктами опытного знания. Более глубокий анализ показывает, что в них есть свойства, которые не даются никаким опытом: бесконечность, непрерывность, однообразность, всеобъемлемость, наконец, способность служить источником всяких умозрительных построений. Все это доказывает, что пространство и время суть формы, присущие самому разуму, как деятельной силе, обращенной на познание явлений. Таковыми признал их Кант, и таковыми не может не признать их всякий серьезный мыслитель, не останавливающийся на поверхности вещей*(35)

Но эти чисто внешние формы, представляющие среду, в которой распределяются явления, не дают еще начал, связывающих их внутреннею связью. Последние даются логическими категориями, посредством которых разум связывает и разделяет познаваемые явления. В разнообразном и изменяющемся он ищет единого и постоянного. Это усматриваемое разумом единое, лежащее в основании различий, он называет субстанциею, а принадлежащее ему разнообразие он определяет как признаки. Прилагая к этому отношению форму времени, он определяет единое как причину, а признаки как действие или следствие. Но во времени единое не только предшествует различиям, но может и следовать за ними. Последующее единое, определяющее предшествующие различия, представляет отношение цели и средcтв. Наконец, получившие самостоятельность различия, приходя в соотношение, находятся во взаимодействии, управляемом общим законом. Таковы четыре основные категории ума, определяющие реальные отношения вещей: субстанциальность, причинность, целесообразность и взаимодействие. Но на этом разум не останавливается. Реальные отношения, как таковые, суть нечто конкретное, то есть, они представляют сочетание более простых начал. Разнимая их, разум приходит к более отвлеченным категориям. Единое и пребывающее возводится к категории бытия, которая в чистой форме противополагается небытию, а в конкретной форме сочетается с последним и дает бытие определенное, которое есть начало всякого различия. С другой стороны, изменяющийся элемент возводится к категории действия с присущими ей определениями возможности, необходимости и действительности. Наконец, отвлечение от всякого качественного различия, как бытия, так и действия, дает категорию количества, которое есть соединение и разделение тождественного*(36)

Все эти определения, вытекая из единого разума, образуют единую систему, логически связанную, а потому выводимую а приори. Этот вывод категорий, с приложением их к общим формам бытия, относительного и абсолютного, составляет задачу метафизики, как науки. В отличие от формальной логики, исследующей чисто формальную сторону познания, она представляет развитие умозрительного содержания познавательного процесса, то есть, объединяющих категорий. На этом основаны все философские системы; каждая из них, с своей точки зрения, старается объяснить все человеческое знание подведением всего мира явлений под общие логические категории. Совокупность этих систем представляет развитие человеческого понимания. Поэтому и самую метафизику можно определить как науку понимания, ибо понимание состоит именно в усмотрении разумной связи вещей, или в подведении их под общие логические начала. Метафизика показывает, какими способами это совершается или может совершаться.

Спрашивается однако: соответствуют ли эти чисто логические формы, выводимые а приори, тому, что существует в действительности, или, может быть, они представляют только субъективные способы объединения знаний, вовсе не похожие на то, что есть на самом деле? Последнего мнения, как известно, держался Кантон видел в категориях чисто субъективные логические формы служащие для объединения опытного знания, но не дающие никакого понятия о сущности вещей, которая должна вечно оставаться от нас скрытой. Поныне эта скептическая точка зрения разделяется многими, хотя исторически учение Канта было только преходящею ступенью умственного развития, началом, из которого, в силу неотразимой логической необходимости, выработались цельные объективные системы, связывавшие общими разумными началами весь духовный и физический мир.

Вопрос решается бесповоротно тем, что законы разума суть вместе и законы внешнего мира. Это одно, что дает человеку возможность познавать вещи и действовать в окружающей его среде. При всяком взаимодействии, управляющий закон представляет начало общее действующим друг на друга вещам. Поэтому, логически необходимое необходимо и в действительности. Фактически это доказывается тем, что умозрительные выводы разума находят подтверждение в опыте. Кроме метафизики, есть другая наука, которая, исходя от чисто умозрительных начал и действуя путем отвлеченно логических выводов, приходит к совершенно точному и достоверному знанию. Эта наука есть математика. Она развивает начала, присущие той же самой логической категории количества, которая составляет точку отправления метафизики, как-то: единое и многое, безграничное и граница, величина и число. Из этих начал она выводит целый мир отношений, связанных логическою необходимостью. При этом она оперирует с такими логическими определениями, которые не только не даются никаким опытом, но даже и не представимы, как бесконечно-малое и бесконечно-великое; а между тем, на основании вычислений, исходящих именно из этих начал, определяются самым точным образом движения небесных светил, предсказываются явления даже за сотни лет, с определением самого момента, в который они должны совершиться. Математик, сидя в своем кабинете, целые годы делает отвлеченные выкладки и по окончании их утверждает, что в такую-то минуту, на таком-то месте на небе должна находиться никому неизвестная планета, и когда на это место наводится подзорная труба, то действительно эта планета там обретается. Более очевидного доказательства совпадения законов разума и законов внешнего мира невозможно придумать. А так как законы разума не ограничиваются одною категорией количества, а образуют цельную систему, то ясно, что соответствие должно быть общее. И точно, в других областях мы находим такое же совпадение. Две тысячи лет тому назад, метафизики, исходя от понятия о субстанции, которое эмпирики объявляют чистым призраком, провозгласили, что вещество не может ни прибавляться, ни убавляться, а только соединяется и разделяется, и новейшая химия подтвердила эту истину. Те же метафизики поняли материю, как состоящую из неделимых частиц, или атомов, и опять же химики объявляют, что нет иного способа объяснить законы пропорций в химических соединениях.

Однако, одних метафизических начал далеко не достаточно для познания вещей. Они дают только отвлеченные умственные категории, или способы сочетания явлений, а каким образом в том или другом случае эти категории прилагаются к действительности, это вопрос совершенно другого рода, который не может быть решен умозрением. Явления представляют бесконечное разнообразие частных сил, которые состоят в беспрерывно изменяющихся отношениях друг к другу. Все это изменчивое разнообразие надобно фактически изучить, разнять составные его элементы и путем сравнения извлечь из него то, что в нем есть общего и постоянного. Это - работа громадная, требующая изощрения всех умственных способностей, тонкости и изобретательности. В этом состоит задача опыта, действующего путем наведения, то есть, восхождения от частного к общему. На нем основано все познание внешнего мира, в особенности физической природы.

Если бы эти два противоположные пути, индуктивный и дедуктивный, один идущий от частного к общему, другой от общего к частному, всегда совпадали, то наука двигалась бы равномерным путем, представляя только постепенное умножение человеческих знаний. Но на деле это происходит не так. Полное совпадение обоих путей возможно лишь тогда, когда оба достигли надлежащей полноты. Это и составляет цель всего познавательного процесса, но именно поэтому оно может осуществиться только в конце. Пока этого нет, всегда окажется несоответствие между тем и другим, вследствие чего человеческий ум попеременно становится то на ту, то на другую точку зрения. С одной стороны опыт, при скудном материале и недостаточных средствах, представляет лишь обрывки знания, которые не укладываются в логические категории или могут быть подведены под них только искусственным путем. С другой стороны, умозрение не представляет сразу цельной и полной системы. Разум есть способность развивающаяся. Развитие его состоит в том, что присущие ему логические начала одно за другим выступают в сознание и становятся способами объединения всего умственного кругозора. Это совершается путем диалектическим. Сперва из общей безразличной основы выделяются противоположности затем, в силу логической необходимости, эти противоположности опять сводятся к высшему единству. Этот процесс повторяется на всех ступенях. Вследствие этого, философские системы сменяют одна другую и вступают друг с другом в борьбу. Каждая из них, становясь на исключительную точку зрения, представляет недостаточное или одностороннее развитие метафизических начал и только в их совокупности выражается цельный процесс умственного развития человечества. Понятно при этом, что недостаточное или постороннее начало не в состоянии дать такое объединение знания, которое соответствовало бы действительности. Недостаточно изученные явления насильственно подводятся под те или другие односторонние категории, представляя обманчивый призрак знания, там, где в действительности есть только искусственное построение или плохая догадка. Но рано или поздно опыт обнаруживает несостоятельность этих взглядов, а так как это повторяется на каждой ступени, то отсюда рождается общее недоверие к метафизике.

Таков совокупный процесс умственного развития человечества. Он представляет последовательность сменяющих друг друга миросозерцаний, которые, определяя весь умственный кругозор человека, имеют огромное влияние на всю его деятельность, а потому и на общественное развитие. Если в синтетические эпохи религия является господствующим началом в мысли и жизни, то в аналитические эпохи наука становится верховных руководителем развития. Эта роль принадлежит в особенности метафизике, которая, определяя самые основы миросозерцания, служит и главною пружиной человеческой деятельности. История свидетельствует об этом яркими чертами.

Мы видели, это доселе человечество прошло через две эпохи светского развития: древнюю и новую. В обеих человеческий ум попеременно исходит то от умозрения, то от опыта, начиная то сверху, то снизу. Цельность миросозерцания требует, разумеется, сочетания противоположных путей; поэтому, на каждой ступени существуют оба; но тот или другой является преобладающим. Господство умозрения можно назвать рационализмом, господство опыта- реализмом, наконец сочетание обоих-универсализмом. Каждая из этих ступеней представляет полное развитие всего цикла умственных категорий. Обозначим вкратце этот процесс*(37)

Движение естественно начинается с безразличия обоих путей. Это - то, что можно назвать первобытным универсализмом. Таков характер древнейшей греческой философии. Мысль инстинктивным синтезом охватывала все области бытия и подчиняла их общему началу. Нередко она выражалась в поэтической форме. В эту первую эпоху замечается двоякий процесс. Сперва мысль, исходя от явлений, постепенно возвышается к связующему их абсолютному закону и таким образом приходит к самой отвлеченной из всех категорий, к количеству. Таково было значение подготовительного периода греческой философии, представляемого ионийцами. Из них вышел Пифагор, который провозгласил число сущностью всех вещей. Пифагорейская система представляет первую попытку связать общим законом весь физический и нравственный мир. Эта попытка не ограничивалась умственною областью; она влияла и на общественную жизнь. В городах Великой Греции образовались пифагорейские союзы, которые составляли более или менее замкнутые корпорации, управлявшие всеми делами. Господствующая аристократия находила в них теоретическую поддержку. С Пифагорейцев начинается обратный процесс. Мысль, в своем логическом развитии, переходит одну за другою все остальные категории сущего. Категория бытия находит свое выражение в учении Элеатов, которые понимали сущее как единое, неподвижное и неизменное начало, признавая все остальное призраком. В противоположность им, категории действия развиваются в учении Гераклита, которому мир представлялся вечным процессом. Наконец, этот первоначальный цикл мышления завершается развитием категорий реальных отношений, высшим выражением которых является атомистика, понимающая субстанцию, как составленную из единичных сил, соединяющихся и разделяющихся, но не изменяющих своего существа. Соответственно этому движению совершается и развитие общественной жизни; аристократический строй переходит в демократический, через посредствующие ступени тирании, установляющей единство власти, и сложных форм, представляющих изменяющееся сочетание различных элементов во имя идеальной цели. Демократия есть чистый политический атомизм. Мы видим, что аналогия тут полная. Общественная жизнь и умственное развитие следуют общему закону и находятся в постоянном взаимодействии.

Но и в умственной сфере, также как в общественной жизни, выражающееся в атомистике господство индивидуальных начал раскрывает фактическую противоположность частных сил и ведет к их борьбе. Эта Фактическая сторона становится теперь первенствующею: мысль от начал переходит к явлению; универсализм заменяется реализмом. В греческой философии этот важный шаг был сделан Софистикой, которая устами Протогора провозгласила, что истина есть явление, а мерило всех вещей человек, как субъект явлений, то есть, как единичное физическое существо, воспринимающее и ощущающее изменчивые впечатления, наносимые на него потоком материального бытия. Из этих начал вытекало целое новое миросозерцание, которое разрушало все существующие основы общественной жизни, религию, право, нравственность, освященный преданием общественный строй. Платон, в Разговоре о Законах, излагает этот взгляд, который, как он говорит, находится в устах почти у всех*(38) В основных чертах, он совершенно напоминает современное нам направление, хотя он господствовал две тысячи лет тому назад. По этому воззрению, все в мире разделяется на естественное и искусственное. Естественно то великое и прекрасное, что представляет нам физическая природа. Все это произошло не от какой-либо разумной причины, а чисто от слепого случая, вследствие отношения физических сил. Напротив, искусственно все то, что создается и измышляется бренным человеком; это-людские игрушки, мало причастные истине и представляющие только тени и подобия. Только те искусства более существенны, которые приближаются к природе; таковы земледелие, медицина, гимнастика. Религия же и политика ничто иное как изобретения человеческого ума. Боги не существуют в природе, а выдуманы человеком, а потому разные у разных народов, смотря по тому, какие установлены законодателями. Столь же искусственна и политика. Справедливость вовсе не истекает из природы, а дело чисто человеческое. Люди, следуя случайным воззрениям, беспрерывно меняют свои законы: что они постановляют в известное время, тем они и управляются. Последовательно проводя эти начала, Софисты признавали справедливым то, что полезно сильнейшему; а так как большинство сильнее меньшинства, то оно в праве постановлять все, что оно считает для себя нужным. Другие, с не меньшею последовательностью, выводили из этого оправдание тирании: если тиран умеет захватить власть и держит своих сограждан в повиновении, то в этом он следует только закону природы, которая дает право сильнейшему. Всякий ищет того, что ему полезно или приятно, и если он хочет приобрести власть и богатство, то позволительно употреблять для этого всякие средства. Сами софисты ставили себе целью научать людей способам достигать желанного. Так как в государстве, по естественному закону, владычествует большинство, то надобно стараться склонить это большинство на свою сторону. Лучшим для этого средством служит красноречие. Софисты являлись учителями риторики и наставляли юношей искусству убеждать людей делать то, чего хочет оратор; за это они получали крупные гонорары. Они поучали и всяким другим искусствам,. странствуя по городам и похваляясь тем, что они все знают н все умеют. Это был эмпиризм во всем своем последовательном развитии, не сдержанный никакими нравственными побуждениями.

Понятно, что такая проповедь разрушала все общественные связи. Она внесла в греческую жизнь такой разлад, от которого она никогда не оправилась. Вызванная естественным движением мысли и жизни, Софистика явилась в ней разлагающим элементом. Однако и она, в свою очередь, вызывала реакцию. Человек не есть только игралище явлений; он носит в себе внутренние начала, которые не поддаются софистическим воззрениям и возмущаются против проповеди личного своекорыстия. Как разумно-свободное существо, он возвышается над случайностями и приходит к сознанию общих начал, на основании которых он сам себя определяет к деятельности, стараясь направить и подчинить себе внешние явления. В силу этого внутреннего самосознания, субъект, как разумное, деятельное начало, противополагает себя объекту. На самой почве реализма внутренний опыт противополагается внешнему. Таково было значение Сократа, который сделался исходною точкой для всего дальнейшего развития философии.

Однако и это внутреннее начало действовало разлагающим образом на сложившиеся веками основы общественного порядка. Возвышая человека над случайностями, возводя его в область чисто внутреннего самоопределения, оно отрешало его и от той среды, в которой он призван был жить и действовать. Вышедшие из школы Сократа Киники провозглашали себя космополитами; Киренаики ставили себе целью умное пользование жизненными благами. Вместе с Софистикой, критике подвергалось и все существующее, во имя чисто разумных начал. Прежде всего она касалась установленной религии. Внутреннее самосознание разума вело к признанию единого верховного Разума, владычествующего в мире, а это разрушало многобожие. Поэтому Сократ был предан смерти ревностными защитниками старины. Приготовляя человечеству лучшее будущее, он восстановлял против себя умирающее прошлое.

Но оставаясь на почве реализма, внутреннее самосознание не в состоянии было служить объединяющим центром всей человеческой жизни. Для этого надобно было из области относительного где происходит распадение субъекта и объекта, возвыситься к абсолютному, в котором они связываются высшим, господствующим над ними началом, то есть, надобно было от реализма перейти к рационализму. Это и сделал ученик Сократа, Платон, который через это стал основателем нового метафизического периода греческого мышления. Реализм явился здесь, как он всегда должен быть по самому своему существу, только переходною степенью между двумя метафизическими периодами.

И тут мы видим полную аналогию с тем, что произошло в общественной жизни. Там над борющимися общественными стихиями возвысилось государство, как господствующий над ними союз; здесь туже роль играла метафизика, возвысившись к сознанию абсолютного, господствующего над относительным. Но как там отвлеченное государство способно было установить только внешний порядок, а не внутреннюю связь частей, так и здесь отвлеченный рационализм не в состоянии был сделаться началом всего человеческого знания, а с тем вместе и человеческой жизни. В обоих случаях недоставало одного и того же: посредствующих звеньев между общим и частным. Скудное развитие опытных наук не дозволяло подводить явления под общие начала иначе, как искусственным и поверхностным образом. Поэтому древняя метафизика, удовлетворяя высшие умы, стремившиеся к познанию абсолютного, и давая им жизненную опору, мало имела влияния на общественный быт. В своем развитии она более и более удалялась от жизни. От идеализма Платона и Аристотеля, которые высшим началом признавали причину конечную, представляющую конкретное сочетание противоположностей, мышление перешло к противоположной причины формальной и причины материальной: первой у Стоиков, которые все производили от верховного Разума, владычествующего в мире, второй у Епикурейцев, которые основанием всего сущего признавали разделенную на атомы материю. Наконец, умственный цикл завершился возведением противоположностей к общему их источнику, к причине производящей: такова была точка зрения последней ступени греческой философии - неоплатонизма. Из этих систем наибольшее общественное влияние имел стоицизм, который развитием нравственных начал старался внести разумный порядок в разлагающийся мир. У него поучались римские юристы, которые, развивая общечеловеческие начала права, создали вековечный памятник, перешедший в наследие к новым народам; им вдохновлялся тот возвышенный самодержец, который кроткою мудростью пытался охранять мир и законный порядок в своей необъятной империи. Но отвлеченное нравственное начало менее всего способно быть организатором общественной жизни. Стоицизм заменился неоплатонизмом, проповедь нравственного закона религиозным погружением в абсолютный источник всего сущего. И то и другое было приготовлением к воспринятию новой религии нравственного мира. Стоя на почве греческого мышления, последние его представители, Неоплатоники, явились врагами нового вероисповедания. Они пытались началами, выработанными философией, обновить и воскресить отжившее язычество. Но эта попытка была тщетная. Язычество принадлежало к области прошлого, и философские его толкования были чисто искусственные. Существенное значение всей греческой философии состояло именно в том, что, разрушив язычество, она пролагала путь христианству. Поэтому самые сильные умы, не удовлетворенные неоплатонизмом, становились христианами. Новая религия, отвергнутая народом, из которого она вышла, нашла восприимчивую почву у тех, которые были подготовлены к ней светским развитием мысли.

Обозревая весь ход древнего мышления, мы видим, что оно шло параллельно с жизнью, в постоянном взаимодействии с последнею. Но в этом взаимодействии мысль являлась более разлагающим, нежели созидающим началом, ибо таков был самый жизненный процесс. Общественный быт классических народов, основанный на крепком народном духе, на преданиях, идущих из рода в род, разлагался двояким путем: с одной стороны развитием частных интересов, вытеснявших интерес общественный, с другой стороны развитием отвлеченного общечеловеческого начала, которое подрывало конкретные формы народной жизни. В обоих направлениях философская мысль являлась существенным фактором движения. Но в этих разлагающих началах коренились и зачатки новой, высшей жизни. Преобладание частных интересов вело к развитию личности, с принадлежащею ей сферою деятельности, которой не было простора в древнем государстве; сознание же общечеловеческого начала привело к понятию о человеке, как разумно-нравственном существе, с его внутренним достоинством, независимым от каких бы то ни было внешних определений, понятию, нашедшему высшее свое выражение в христианстве, которое, отвергнув различие между Эллинами и варварами, провозгласило всех людей братьями во имя Христа. Окончательным результатом этого процесса было распадение общества на два противоположные мира: один представлял безграничное господство частных сил и частных интересов; в другом, напротив, воплощалось общечеловеческое начало, которое служило связью возвышающегося над светскою областью нравственно-религиозного союза. Таков был характер средневекового порядка.

В этом новом религиозном синтезе наука имела подчиненное значение. Она считалась служанкою богословия. Всякое стремление к самостоятельному мышлению подавлялось беспощадно. Однако, в области юридических отношений, она смело отстаивала права светской власти против папских притязаний и в этом находила защиту у светских владык. Самая схоластика, которая была попыткою втеснить завещанное древностью философское наследие в уские рамки богословских определений, изощряла человеческий ум который наконец сбросил с себя наложенные на него оковы и выступил, как самостоятельный деятель. На первых порах, путеводными светилами в этом движении были великие мыслители древности, которых творения вдохновляли передовые умы. Наступила эпоха Возрождения, которая была началом нового, светского развития мысли и жизни.

В этом пробуждении всех сил человеческого духа, вырвавшихся на простор, все элементы знания, как метафизика, так и опыт, нашли себе место. Однако метафизика была преобладающим началом. Она сделалась руководительницею человеческих обществ в первый период их развития. Таким образом, здесь умственное движение начиналось не с стремления понять действительность, как в древности в первобытном универсализме, а с отрешения от действительности. Ум, свергнувший свои оковы, исходил от самого себя. Последняя ступень древней философии была первою ступенью нового мышления. Самый процесс развития рационализма шел в обратном порядке, не от конкретных начал к отвлеченным, а от отвлеченных к конкретным. Исходною точкою новой философии было понятие о причине производящей, то, которое было последнею ступенью древнего миросозерцания. Это начало лежит в основании учений Картезианской школы. Затем выступает противоположность причины формальной и причины материальной: первая в школе Лейбница, которая развивала понятие о верховном Разуме, владычествующем над единичными духовными силами, или монадами, и подчиняющем их непреложному закону; вторая в философии XVIII века, которая возвратилась к понятию о разделенной на атомы материи. Наконец, противоположности сводятся к высшему единству причиною конечною, составляющею основное начало немецкого идеализма.

Сообразно с этим развиваются и умозрительные начала общественной жизни. Прежде всего установляется понятие о государстве, как союзе, облеченном верховною властью над членами; затем выступают противоположные начала права и нравственности; одно лежащее в основании индивидуалистических теорий XVIII века, другое в школе Лейбница и Вольфа; наконец, эти противоположные начала возводятся к идее, составляющей высшую цель государственного развития: такова точка зрения идеализма. Из этих начал, в отличие от того, что мы видели в древности, наибольшее влияние на общественную жизнь оказали те, которые ближе стояли к действительности. Индивидуалистические теории XVIII века, можно сказать, перевернули весь мир. они произвели глубочайшие потрясения и окончательно разрушили средневековой порядок. Даже там, где они не находили подготовленной почвы, они повели к коренным переменам, как в жизненном строе, так и в общих воззрениях. В особенности они нашли полное и плодотворное приложение в области гражданской, где личное начало составляет корень и основание всех отношений. Под их влиянием сословный строй превратился в общегражданский, и это составляет прочное приобретение человечества. Меньшее действие они оказали в политической сфере, ибо здесь, по самому свойству государственного союза, личное начало не может иметь притязания на исключительное господство. В этой области одностороннее развитие индивидуализма может являться результатом местных условий или составлять переходную ступень развития, но теоретически оно не оправдывается. Поэтому, здесь в самом умственном процессе неизбежно происходит реакция. В государстве требуется не исключительное развитие того или другого из входящих в него начал, а сведение их к высшему единству. Это и составляет задачу идеализма. Однако и идеализм, если он является чисто теоретическим учением, не принаровленным к фактическим условиям места и времени, лишен жизненной почвы, а потому обречен на падение. Такова была везде судьба отвлеченного доктринерства, считавшего возможным прилагать умозрительные теории, без внимания к той почве, на которой они должны осуществиться.

Такова же была судьба рационализма вообще. Отвлеченное умозрение не в состоянии дать полноты знания. Для этого надобно изучить явления в самих себе; необходимо восполнение умозрения опытом. Вследствие этого, человеческая мысль, завершив свой рационалистический цикл, неизбежно переходит к реализму. В идеализме, представляющем сочетание противоположностей в конечном единстве, философия достигла высшего из всех умозрительных начал. Но самый идеализм, как исключительная система, в свою очередь, оказывается односторонним. Конечное единство, отрешенное от своих основ, ведет к отрицанию самостоятельности частных сил; единичное начало является здесь только преходящею ступенью общего процесса. В общем миросозерцании это ведет к пантеизму, в области общественной к поглощению лица государством. Конечно, строгие мыслители, понимающие точные разницы понятий, воздерживаются от этих крайностей; но односторонние ученики выводят их с кажущеюся последовательностью. Между тем, противоположные элементы, которые требуется свести к высшему единству, не суть нечто преходящее, улетучивающееся в общем процессе. Они составляют реальные начала жизни, образующие каждое свой особенный мир своеобразных отношений, сохраняющих свою относительную самостоятельность даже при подчинении их высшему единству. Поэтому, исключительный идеализм, когда он хочет налагать свой закон на весь мир явлений, становится с ними в противоречие. Тут он встречает протест в науке, опирающейся на факты. А так как факты делаются через это высшим мерилом истины, то они, в свою очередь, полагаются в основание всего умственного кругозора. Во имя опыта отвергается не только односторонний идеализм, но и все умозрение, которого он составляет высший продукт. Спустившись из области отвлеченной метафизики к конкретным явлениям, мысль от рационализма переходит к реализму.

По существу своему, опыт должен быть восполнением метафизики. Но человеческий ум, в своем развитии, идет от одной крайности к другой, исчерпывая до конца содержание каждой. Поэтому, вступление его на почву реализма знаменуется полным отрицанием метафизики. Она выкидывается через борт, как отслуживший свое время и уже ненужный хлам. Такова точка зрения современной науки. И в этом одностороннем увлечении есть глубокий смысл. Ибо опыт имеет свои совершенно самостоятельные, непоколебимые начала, независимые от метафизики. Именно поэтому он и может служить проверкою последней. Человеческий разум способен достигать полноты знания, потому что он имеет два противоположных и вполне самостоятельных пути, которые могут проверяться один другим. Но по этому самому, каждый из них, взятый в своей исключительности, не дает требуемой полноты. Если отвлеченная метафизика часто грешит незнанием явлений, то исключительный опыт грешит полным их непониманием, ибо без метафизики, заключающей в себе связующие начала мышления, никакое понимание невозможно. Отрицание ее ведет только к полнейшему умственному хаосу, в котором находят приют самые безобразные теории и самые крайние направления. Это и составляет характеристическую черту нашего времени.

Также как в древности, в период Софистики, современный реализм распадается на две противоположных отрасли, которые можно назвать реализмом материалистическим и реализмом нравственным. Первый господствует преимущественно в Англии и Франции, второй в Германии. Можно сказать, что первый составляет преобладающее направление нашего времени, а второй служит ему только плохою поправкой*(39)

В материалистическом реализме, опирающемся на внешний опыт, выказываются самым ярким образом все существенные недостатки чисто эмпирической точки зрения. Внешние чувства не дают нам ничего, кроме совместности и последовательности явлений в пространстве и времени. Все, что выходит из этих пределов, недоступно эмпирическому познанию. Поэтому эмпирики объявляют абсолютное непознаваемым. Это основной их догмат. Но через это исчезает возможность всякого связного миросозерцания, ибо относительное, то есть частное, изменчивое, условное, зависимое от другого, находит опору и единство только в безусловном, неизменном, зависимом лишь от себя, то есть, в абсолютном. Без этого весь мир представляется загадочною игрой случайных сил, жертвою которых является человек. Сам познающий разум становится внутренне противоречащим себе началом. Понятие об абсолютном ему присуще; это - факт, который невозможно отрицать. Как только человек начинает себя сознавать, он, по выражению Конта, ставит себе именно те вопросы, которые совершенно ему недоступны, вопросы о начальных и конечных причинах бытия. И эти вопросы сопровождают его на самых высших ступенях умственного развития, ибо они составляют неотразимую потребность, как его разума, так и его совести. С решением их связано все, что ему дорого и свято на земле. Разум не может успокоиться на относительном, когда само относительное неотразимо указывает ему на абсолютное, как на первоначальный свой источник и верховный закон. Если он сам не в состоянии выпутаться из этого противоречия, то единственным для него исходом остается подчинение религии, которая открывает чувству высшую область, недоступную разумению. Так делал Паскаль, и так должны делать все высокие души, жаждущие истины и не обретающие ее в низменных сферах относительного знания. Но тогда наука становится в служебное положение к религии, также как в средние века. Она ограничивается низшею областью эмпирического бытия и перестает быть руководительницею человека на его жизненном пути. Признание абсолютного непознаваемым есть отречение науки от руководящей роли в человеческой жизни.

Но не только в этой верховной области знания, а также в различных сферах относительного бытия, в познании природы и человека, обнаруживается тоже неисцелимое внутреннее противоречие чистого эмпиризма. В естествоведении опытная наука празднует величайшие свои победы. Ей главным образом человечество обязано своею властью над природою. Все изумительные изобретения нашего времени, то, что дало самой общественной жизни совершенно новый строй, машинное производство, железные дороги, пароходы, телеграфы, все это произведено руководимою опытом наукою. И в чисто теоретической области материал собран громадный', все доступное человеческим чувствам исследовано в мельчайших подробностях. Но если, не ограничиваясь поверхностью явлений, мы допросим эмпирическую науку о тех началах, которые лежат в их основании, о существе тех сил природы, которые выражаются в бесконечном разнообразии явлений, то на это мы не найдем в ней ответа. Тут все для нас покрыто непроницаемою тайной. Мы самым точным образом определяем движения небесным светил, за сотни лет можем предсказывать затмения, но существо производящей эти явления силы притяжения остается для нас чистейшею загадкой. Мы исследуем явления электричества, вычисляем невидимые колебания световых волн, но все это строится на гипотезе таинственного эфира, который не подлежит нашим чувствам и которому мы принуждены приписывать, по-видимому, противоречащие свойства: несжимаемость и упругость, наполнение пространства и несопротивление движению. Еще хуже обстоит дело в познании органического мира. Тут неизвестно даже, какого рода началам мы должны приписывать наблюдаемые явления: достаточно ли одних механических и химических сил или следует признать особую органическую, или жизненную силу, производящую строение и развитие организма?

Наше время иногда определяют как век механического миросозерцания и дарвинизма. Но одно противоречит другому, хотя оба воззрения равно несостоятельны. Механическое миросозерцание есть метафизическая теория, все сводящая к частным силам, присущим материи. Она находит полное свое применение в области действия чисто механических сил, но совершенно неприложима к органической жизни, не только что к человеку. Никто никогда не в состоянии был объяснить строение и развитие организма известными нам механическими законами. Тут самые явления обнаруживают целесообразно действующую силу, отношения цели и средств, органов и функций, которым нет места в чисто механической системе, не знающей ничего, кроме производящих причин. Поэтому, когда органические явления стараются свести к действию механических и химических сил, то этим обнаруживается только крайняя скудость в анализе и связи понятий. Дарвинизм не грешит этою односторонностью; по существу своему, он противоречит механическому воззрению, ибо основным началом в эволюции организмов он признает пользу, то есть, отношение цели и средств, выходящее из пределов чистой механики. Когда рьяные дарвинисты, в роде Геккеля, объявляют, что в силу гипотезы Дарвина все развитие органического мира сводится к механическим законам, то они доказывают только свою неспособность связывать понятия. Однако и сам Дарвин подал к этому повод, ибо он старался действие фактически признанного им начала пользы объяснить чисто механически, случайными столкновениями частных сил, из которых всегда побеждает наиболее приспособленная к окружающим условиям. Через это, отношение цели и средств низводится на степень совершенно бессмысленного начала неизвестного происхождения, которое, подчиняясь закону случайности, не в состоянии объяснить восходящее развитие организмов. Ибо какие организмы можно считать наиболее приспособленными к разнообразным и изменчивым условиям земной жизни? Не те, которых сложное и разнообразное строение требует столь же сложных и разнообразных жизненных условий, а те, которые, по простоте строения, приспособлены ко всяким условиям. Именно поэтому низшие организмы, как показывает опыт, размножаются несравненно быстрее и в большем количестве, нежели высшие, а при столкновении частных сил в борьбе за существование, количество в конце концов всегда будет иметь перевес над качеством. Искусственный подбор, который составлял для Дарвина исходную точку его исследований, доказывает, что будучи предоставлены случайной игре сил, бережно взлелеянные особи дичают. Вследствие этого, он сам принужден был признать, что его гипотеза не объясняет, в силу чего низшие организмы развиваются в высшие. Но тогда какое же научное значение может иметь подобная гипотеза? Она не имеет основания ни в логике, ни еще менее в фактах. Если бы она была верна, мы постоянно видели бы превращение организмов друг в друга, в силу неустанно действующей борьбы за существование. Но ничего подобного мы не замечаем. Поэтому Дарвин принужден был прибегнуть к новой гипотезе бесконечно долгих периодов времени, потребных для произведения малейшей перемены в организмах, гипотезе, лишенной всякой почвы ввиду быстрого действия искусственного подбора, и представляющей, по выражению великого Бэра, только плохую гавань, куда фантазирующая мысль укрывается от напора фактов.

Таким образом, все старания объяснить явления природы с точки зрения чисто опытной науки оказываются тщетными. Легкомысленные поклонники эмпиризма могут на материалистической почве строить всевозможные воздушные замки; они могут даже провозглашать, что в природе нет более тайн. Все это остается только плохою метафизикой, в которой недостаток твердого знания восполняется ничем не обузданною фантазией. Строгий ученый, держась опытного пути, может только воскликнуть, вслед за знаменитым естествоиспытателем: "ignoramus et semper ignorabimus!"*(40)

Мало того: отвергая умозрение, эмпирическая наука, на самой опытной почве, не может без нее обходиться. Величайшими своими успехами она обязана чисто умозрительной науке-математике, которая раскрывает уже не относительные, а абсолютные, логически необходимые законы количественных отношений. Все, что есть рационального в механическом миросозерцании, основано на математических началах. Этого нельзя отвергать; а так как это коренным образом противоречит эмпирической теории, то приверженцы ее пытаются самую математику выдать за науку, построенную на опытных началах. Даже великие естествоиспытатели, как Гельмгольц, под влиянием современного течения, усваивают себе этот фактически неверный и логически нелепый взгляд. И тут, как и везде, с отрицанием умозрения, приходится опыт восполнять фантазией. Выходя из строго определенной области человеческого разумения, основанного на законах логической необходимости, ученые математики вдаются в гиперматематические построения, развивают непредставимые представления пространства о четырех и более измерениях, которые при ближайшем анализе оказываются совершенным абсурдом. И все это делается для того, чтобы, отвергнув всякую логику, признать внешние чувства единственным основанием человеческого знания. К счастью, эти праздные блуждания не мешают математике быть и оставаться чисто умозрительною наукой. Логический анализ математических понятий и представлений обнаруживает это с полнейшею достоверностью- Только из умозрительных начал можно сделать логически необходимые выводы. Опыт же не дает ничего, кроме аналогии, из которой никакого точного вывода сделать нельзя и которым, поэтому, математика никогда не руководствуется*(41)

Подчиняясь во всех количественных определениях математическим законам, опытная наука не обходится и без метафизики. Понятия о материи и о силе, лежащие в основании законов механики и физики, суть понятия метафизические. Как мещанин во дворянстве, который не подозревал, что он говорит прозою, естествоиспытатели, отвергающие метафизику, не подозревают, что они постоянно ею руководятся, ибо без нее нельзя связывать понятия. К довершению комичности их положения, они громко объявляют, что мы не знаем, что такая материя и сила, и вслед затем начинают определять свойства и действия этих неизвестных вещей, как будто определение свойств и действий не есть искомое познание вещи. Только неясность понятий может требовать чего-либо другого.

При таком состоянии науки, естествознание представляет изумительную смесь самых разноречивых понятий и самых вопиющих противоречий. Материал собран громадный; технические приемы и приложения достойны всякой похвалы и удивления; но свет, озаряющий эту необъятную область - ничтожный и мерцающий: это- скудная лампада, зажженная неумелыми руками. Для поверхностного легкомыслия все вопросы, конечно, решаются очень просто. Стоит только усвоить себе механическое миросозерцание и дарвинизм, и в природе нет более тайн. Если что-нибудь еще не объяснено, то оно объяснится со временем. Но более строгие умы поражаются именно необъятностью того/ чего мы не знаем; а те, которые сохранили еще следы философского образования, могут видеть в современном естествознании лишь подготовительную ступень для науки. Это - тщательно собранный, но не переваренный материал, ожидающий озарения мысли. В настоящем своем положении, он менее всего способен служить руководящим началом в умственном развитии человечества. Те, которые отдаются всецело одностороннему направлении естествознания, либо увлекаются пошлейшим материализмом либо погружаются в умственный хаос, из которого нет исхода'

Но если таково состояние естественных наук, то еще хуже обстоит с познанием человека. Тут требуется не только изучение явлений и сведение их к фактическим законам, но и их оценка. Когда естествоиспытатель исследует какое-нибудь явление физического мира, он принимает его за непреложный факт, выражающий истинные законы природы. Только через это опытная наука приобретает твердую почву. Но когда исследователь, не признающий ничего, кроме частого опыта, встречается с историческими или жизненными явлениями, носящими на себе печать метафизики, как-то, с религиозными учениями или с философскими системами, он видит в них не выражение истины, а произведение лжи. Для него это предрассудки, которые должны исчезнуть перед светом разума. А так как вся история и современная жизнь наполнены подобными явлениями, то я та и другая подвергаются повальному отрицанию. Опытная наука по мнению ее последователей, должна выработать новые начала, призванные обновить человечество. Между тем, голый опыт никаких подобных начал в себе не заключает, а потому из всех такого рода воззрений выходит только бред воображения.

При таком взгляде, вся человеческая природа подвергается коренному извращению. Человек, по природе своей, есть метафизическое существо, носящее в себе сознание сверхчувственного мира и руководящееся этим сознанием в своих действиях. Все высшие теоретические и практические начала жизни, религия, философия, свобода, право, нравственность, государство, суть начала метафизические. Изучая окружающий его физический мир, человек исходит от явлений и старается возвести их к общим законам; но воздействуя на внешний мир и подчиняя его своим целям, он руководствуется тем, что он находит внутри себя, в собственном внутреннем самоопределении, а это и есть источник всякой метафизики. Если же именно это внутреннее начало отвергается, то человек становится страдательным игралищем внешних сил; весь смысл его жизни теряется; высокая, разумная его природа низводится на чисто животную ступень. Любимая мечта эмпириков состоит в том, чтобы представить его потомком обезьяны.

Извращение начинается с самого разума, который представляется не деятельною силой, имеющею поэтому свои законы, а чисто страдательною способностью, руководимою эмпирическими данными, или скорее пустою средой, в которой, в силу частных сцеплений, сталкиваются и связываются различные случайные представления, неведомым путем добытые извне и почему-то ставшие какими-то самостоятельными существами. Эмпирическая логика, в сущности, ничто иное как отрицание логики. Таковою она является у Милля, главного теоретика этой школы. Когда признается, что самые элементарные логические операции, например положение, что две величины равные третьей равны между собою, являются только результатом виденного на опыте, то что же остается для логики? Между тем, человеческая мысль заключает в себе понятия, которые никаким опытом не даются, например понятия о силе, о причине. Опыт дает только совместность и последовательность явлений, а не связующие начала. Математика содержит в себе и недоступные опыту понятия о бесконечно великом и бесконечно малом, которые полагаются в основание совершенно точных вычислений. Эмпирической логике приходится объяснять все эти неподходящие подее теорию факты, и тут пускаются в ход самые изумительные софизмы, имеющие целью затемнить истину и скрыть очевидность. Философ, признающий, что человеческий разум способен понимать только относительное, вдруг объявляет, что причиною называется последовательность безотносителъная, действующая при всяких условиях, как будто все существующие в мире частные причины не видоизменяются и часто не парализуются окружающими условиями. Понятие о силе объявляется нефилософским, а физический закон сохранения энергии сводится к субъективному ожиданию чего то неизвестного. Для объяснения математического определения параллельных линий, которые не встречаются нигде, будучи продолжены в бесконечность, нас приглашают перенестись мысленно в то место, где кривая поворачивает, и тем убедиться, что она не есть прямая. Одним словом, для устранения неустранимых возражений изобретаются самые чудовищные парадоксы, и все это принимается на веру теми, которые разучились связывать понятия. Да и зачем нужно понимать, когда мы наперед отреклись от всякого понимания?

Такое же извращение происходит и в практической области. Все побуждения к деятельности, все руководящие ею начала, право, нравственность, государственные цели, сводятся к ощущению удовольствия или страдания. Получение удовольствия и избежание страдания составляют пользу, общим мерилом которой становится наибольшая сумма удовольствий наибольшего количества людей. Этим обобщением своего нравственного мерила эмпирический утилитаризм нашего времени отличается от древней Софистики, которая признавала мерило чисто личное. Воспитанная христианством совесть возмущается против возведения грубого своекорыстия на степень верховного побуждения человеческой деятельности. Новейшие утилитаристы принужден вступить с нею в компромисс, и это они делают самым необыкновенным изворотом: они уверяют, что альтруизм доставляет гораздо более удовольствия, нежели эгоизм, а потому ему надобно следовать. Но если такой вывод оказывает большее уважение к нравственности, то он гораздо менее последователен, нежели чистая проповедь личного интереса. В действительности, мерилом удовольствия может быть только личное чувство и ничто иное. Если есть люди, которые находят удовольствие в альтруистических побуждениях, то они вольны им следовать; но они не имеют ни малейшего права навязывать свои чувства другим. Опыт показывает, что огромное большинство человеческого рода предпочитает эгоистические побуждения альтруистическим, а так как опыт составляет для нас единственный путь к познанию, то мы несомненно должны признать личный интерес, с вытекающею из него борьбою за существование, верховным началом всей человеческой деятельности. Это и делали древние Софисты. На практике, признание высшею целью человека наибольшей суммы удовольствий наибольшего количества людей может вести лишь к тому, что большинство, во имя своего удовольствия, будет считать себе все позволенным. Когда удовольствие, как таковое, без всякой нравственной оценки, становится мерилом деятельности, то судьею ощущения может быть только сам ощущающий субъект, и сдержки нет никакой. При таком взгляде, право низводится на степень интереса; нравственность Становится благоразумным выбором удовольствий, а государство превращается в орудие ограбления имущих неимущими. Чистый утилитаризм не ведет ни к чему другому.

Немногим выше стоит и реализм нравственный. Он имеет то существенное преимущество перед первым, что обращает внимание на внутреннюю сторону человеческого естества, противополагая ее внешним явлениям. Разум признается деятельною силой, нравственное начало требованием совести. Но оторванные от своей метафизической основы, которая дает им смысл и указывает их значение в целом, эти начала представляются какими-то шаткими " обрывками, которые не только не в состоянии объединить человеческую жизнь, но способны внести в нее лишь большую смуту, ибо они состоят в неустранимом противоречии со всем окружающим миром. Противополагая себя объекту, как единичный субъект, человек, отрезанный от своей духовной почвы, остается игралищем внешних сил, брошенным на жертву случайностей, вопреки своей разумной природе, требующей разумного устроения жизни. К этому внешнему противоречию присоединяется и внутренний разлад, ибо что же это за странное существо, которое сознает в себе начала, не имеющие ничего общего с окружающею средою и мучится вопросами недоступными его пониманию? Разум в этом воззрении представляется не полученным свыше светом, способным выяснить занимающие человека мировые вопросы, а ограниченною, частною силою, связанною своими внешними отношениями и носящею в себе какой-то мерцающий светильник, который едва проливает слабые отблески на бесконечный, окружающий его мрак. Даже внутри субъекта он подчинен слепой реальной силе, бессмысленному влечению воли, которая не только в единичном субъекте является господствующим элементом, но возводится на степень мирового начала, все из себя производящего и все в себя опять поглощающего. Разум нужен воле по-видимому лишь затем, чтобы показать ей все бессмыслие ее стремлений. Инстинктивное влечение дает субъекту нравственное начало в руководящей им совести; но и совесть, оторванная от общего метафизического миросозерцания, а потому бессильная в своем одиночестве, по-видимому, дана человеку лишь для того, чтобы он мог видеть все несоответствие реальных отношений с нравственными требованиями. Лишенное настоящей своей почвы, внутренней свободы, которой нет места в эмпирическом миросозерцании, нравственное начало смешивается с правом, вносится в область экономических законов, извращает существо государства, одним словом, вносит смуту во все человеческие отношения. Под его покровом развиваются на просторе самые нелепые требования и самые дикие фантазии. Во имя его возбуждаются в массах зависть и ненависть; во имя его человек отрицает всю историю и всю современность, вознося свое случайное, неосмысленное я превыше всего и всех. Естественным последствием такого направления может быть только глубочайший пессимизм, который и составляет характеристическую черту нашего времени, особенно в Германии. Если мораль материалистического реализма состоит в мимолетном, грубом наслаждении, то мораль нравственного реализма заключается в пессимизме. Это результат миросозерцания, потерявшего всякие прочные основы. В древности, нравственный реализм, выразившийся в школе Сократа, был тем велик, что, в противоположность Софистам, он указывал на внутренний духовный мир человека и через это сделался началом нового высшего полета мысли, вознесшейся от относительного к абсолютному. Современный же нравственный реализм, откинув все выработанные философией высшие начала, остался как бы на мели, лишенный опоры, а потому обреченный на бесплодие. Материалистический реализм дал по крайней мере крупные результаты в наследовании внешней природы; нравственный реализм в исследовании человека не дал, можно сказать, почти ничего, только перепутал все понятия. С отрицанием метафизики, в человеческом познании водворяется непроницаемый мрак. Современные немецкие изложения логики и психологии представляют хаос, в котором трудно разобраться. В таком же хаотическом состоянии находятся и науки общественные. Ценные работы в этой области представлены только теми, которые держались старых начал, стараясь исследовать фактическое их применение к разнообразным условиям жизни. Все попытки внести сюда что-нибудь новое оказались радикально несостоятельными. Недавно еще столь высоко стоявшая германская наука понизилась так, что ее едва можно узнать. Никто, более немцев, не потрудился над разработкой метафизики; в этом состоит вечная их заслуга перед человечеством. Отрекшись от нее, немецкая наука как будто отвергла собственную душу.

При таком состоянии человеческого знания, не мудрено, что многие начинают отворачиваться от науки. Провозглашают даже ее банкротство, к великому негодованию рьяных ее приверженцев. В сущности, это только банкротство эмпиризма, который исключительно величает себя наукою. хотя не имеет на то ни малейшего права. Как замечено выше, он составляет не более как подготовительную ступень для истинной науки. Эмпиризм представляет лишь груду материала, ожидающего разумной разработки. Если в нем есть что-нибудь связное, то этим он обязан математике. Сам же он не в состоянии решить ни одного из высших вопросов, занимающих человеческий ум и составляющих высшую задачу науки. Но, как бывало во все времена, недостатки существующего научного миросозерцания побуждают людей отвращаться от науки вообще и искать разрешения занимающих их вопросов в области религии. То, чего не дает разум, то ожидается от чувства. Однако такое ожидание совершенно напрасно. Мы уже сказали, что личное чувство, не озаренное разумом, не может служить мерилом истины. Оно способно дать субъективное удовлетворение, но не объективную уверенность. Менее всего можно им руководствоваться в исследовании каких бы то ни было явлений внешнего или внутреннего мира. Понимание явлений с помощью чувства может служить только прикрытием самых односторонних и ложных взглядов и источником бесконечных праздных фантазий. Каждый, при такой методе, видит в явлениях то, что ему угодно. Это, конечно, очень приятно и избавляет от труда, но такой способ исследования не имеет ни малейшего отношения к истине. В особенности. изучение истории с помощью чувства есть дверь открытая всяким патриотическим бредням. Такого рода воззрения обнаруживают полное непонимание истинного значения науки.

Победить одностороннее направление науки может только всестороннее ее развитие. Отвлеченная метафизика оказалась несостоятельною; но еще более несостоятельным оказался эмпиризм. Полноту знания может дать только сочетание обоих открытых человеческому разуму путей: умозрения и опыта. Реализм нового времени, также как древний, может быть лишь переходною ступенью между двумя периодами метафизического развития. Но между тем как в .древности мысль, отрешаясь от противоположностей относительного бытия, воздвигла свой собственный идеальный мир абсолютных начал, мысль нового времени, прошедшая уже через ступень рационализма, должна возвыситься к точке зрения, объединяющей оба пути познания: от реализма она должна перейти к универсализму. Это - возвращение к первоначальной, исходной точке зрения древней философии, но уже совершенно в иной форме, не на степени первобытного безразличия, а как высшее единство развившегося во всей полноте своей разнообразия. Таким образом, древнее мышление и новое образуют полный цикл, в котором конец совпадает с началом, с тем однако существенным различием, что конечное единство не поглощает в себе частного бытия, а предоставляет ему полную свободу, внутренне направляя его к высшей, идеальной цели. Оно представляет не однообразное безразличие жизни и не внешнее ее подчинение чуждому ей началу, а свободное и гармоническое ее согласие. Таков указанный мыслью идеал человечества.

Возможность исполнения этой задачи лежит в самом развитии реализма. Древний реализм, при крайне скудных средствах опытного знания, не был достаточно подготовлен к объединению явлений рациональными началами. Чтобы достигнуть единства, мысль должна была отрешиться от реального мира и перейти к чистому рационализму. Новый реализм, напротив, вооруженный всеми средствами опытной науки, добыл громадный материал, который ждет только света разума, чтобы сложиться в стройное здание. В этом состоит положительное его значение и великая его заслуга. Но сам он этого света произвести не в состоянии; его может дать только метафизика. Поэтому, первая задача науки в наше время состоит восстановлении метафизики.

Эту задачу исполнить относительно легко. История философии дает для этого все нужные материалы; их стоит только свести к общему итогу. Человеческий разум, развиваясь, излагает одно за другим все присущие ему определения, и эти определения повторяются на каждой ступени, образуя всякий раз полный цикл и тем доказывая, что ими исчерпывается совокупность логических форм, служащих к объединению знания. В сущности, все сводится к умозрительному развитию категорий и к умозрительному же их приложению к различным формам бытия. Ничего нового человеческий ум в этом отношении не может произвести. Нужно только точным образом сделать выводы и указать необходимую логическую связь присущих разуму понятий. Историческое развитие мысли может служить фактическою проверкой возможных при этом ошибок. Во всем этом нет ничего неисполнимого*(42)

Но этим не ограничивается задача. Для объединения знания мало исследовать свойства и законы орудия мысли. Недостаточно и чисто логического развития начал. Универсализм состоит в сочетании обоих путей. Нужно выведенные начала провести по всем явлениям, проверить их фактами, исследовать приложение их во всех областях человеческого знания и жизни. Это - задача, несравненно более обширная и трудная, нежели предыдущая. Она требует такого объема сведений и такого развития мысли, которые, при громадности накопившегося материала, не по силам одному человеку. Тут необходима совокупная работа многих. Важнейшая часть этой задачи состоит в нахождении посредствующих звеньев, способных служить связью между умозрением и опытом. Как в области экономических и общественных сил, так и в чисто умственном мире, развитие посредствующих элементов составляет первое и главное условие высшего объединения противоположностей.

Современная наука указывает нам и способы нахождении этих звеньев. Мы видели, что не смотря на реалистическое направление она не могла отделаться от умозрительных начал. Математика в особенности дает нам совершенно точное и достоверное знание, которое может служить указанием правильного пути во всяком научном исследовании. Приложение математики к опытным данным показывает нам в живых примерах, каким образом умозрение сочетается с опытом. Метода состоит в том, что опытные данные подвергаются конструкции, способной служить выражением отвлеченных законов. Тот же прием может быть употреблен и в отношении к метафизическим началам. Понять явления значит подвести их под логические законы, то есть, построить их так, чтобы они могли служить выражением рациональных начал. Без сомнения, конструкция может быть искусственная и неверная; это случается и с математическими построениями. Но проверку в обоих случаях сделать легко, с одной стороны сравнением с явлениями, с другой стороны противоречием сделанных этим способом выводов тому, что нам достоверно известно. Если явления не укладываются в схему, значит схема построена неправильно; если получается вывод противоречащий фактам, то приложение закона неверно. В обоих случаях следует не отказываться от всякого построения, а стараться его исправить или искать нового, ибо это единственный путь к раскрытию рациональных начал, заключающихся в опытных данных.

Из двух свойственных человеческому разуму систем умозрительного знания, математики и метафизики, первая находит полное приложение в области естествоведения, поддающейся количественным измерениям. Механика, астрономия, физика свидетельствуют о великом ее значении для исследования реального мира. Несравненно меньшее приложение находит здесь метафизика. Силы природы не раскрываются человеку непосредственно, в виде рациональных начал. они должны быть логически выведены из явлений, а это путь долгий и трудный, требующий изощрения всех способностей человеческого ума. Однако и тут находят приложение не только чисто отвлеченные метафизические понятия, как сила, закон, материя, но и целые связные метафизические системы, например атомистика. Как замечено выше, химические законы дают ей непоколебимую основу. Но именно здесь между общим началом и частными явлениями недостает посредствующих звеньев. Из общего понятия об атоме нельзя вывести ни его строения, ни его качественных различий, а между тем, это необходимо для объяснения явлений. Наполнение этого пробела путем математической и метафизической конструкции составляет одну из существенных задач современной науки, задачу, решение которой не представляет также непреодолимых трудностей.

Но если в области действия механических сил математическая конструкция проявляет всю свою мощь, то к исследованию органического мира она вовсе не применима, ибо органические силы не поддаются количественным определениям. Приложение же метафизических начал хотя и совершается в современной науке, но превратно. Оно состоит в стремлении свести органические явления к механическому миросозерцанию, между тем как именно здесь последнее неприменимо, ибо явления совершенно другого рода. Вследствие этого, доселе все подобные попытки не привели ни к одному сколько-нибудь достоверному выводу. При таком отсутствии всякого руководящего начала, науки, исследующие органический мир, представляют ту область знания, которая озарена наименьшим светом Тут все загадочно, а потому здесь возможно распространение всякого рода фантастических теорий, в роде дарвинизма. Блуждая во тьме кромешной, растерянная мысль хватается за них, как за якорь спасения.

Столь же мало приложения находит математика и в науках, обращенных на исследование человека. Попытки подвести экономические явления под математические формулы представляют более остроумные иллюстрации, нежели строгие законы. Когда отношения просты, такого рода формулы могут служить наглядным выражением общего закона; но при более сложных элементах, математические конструкции скорее могут вести к затемнению понятий. Попытку приложить к экономическим явлениям дифференциальное исчисление, сделанную Маршаллем, нельзя назвать удачною.

Зато метафизика находит в области человеческих отношений такое приложение, которое не только уместно, но и совершенно необходимо, ибо здесь она сама становится явлением. Как сказано, человек, по природе своей, есть метафизическое существо, и таким он является во всей своей деятельности. От самых низших ступеней развития до высших он руководится метафизическими началами, которые он черпает изнутри себя и которым он подчиняет окружающий его мир. Как метафизическое существо, он сознает себя свободным, то есть самоопределяющимся субъектом, и это сознание он вносит во все свои общественные отношения. На этом зиждутся право, нравственность, государство. Поэтому, в этой области все для человека ясно. Тут нет необходимости раскрывать в явлениях неведомые силы. Действующие тут силы суть собственные силы человеческого разума, которые сознаются им непосредственно и сознательно прилагаются к жизни. они сами о себе говорят. В области наук человеческих все становится темным только тогда, когда к ним пытаются применить неосмысленную методу наук естественных, когда именно главная движущая пружина, то есть сознательное метафизическое начало, отвергается, и все человеческое развитие выводится из слепых инстинктов и фактических отношений, где исчезает все разумное. Естественно, что при таком взгляде все исторические явления получают превратный вид. Вместо понимания общих идей, руководящих событиями, историк-реалист пробавляется мелочными подробностями, которые возводятся на степень крупных явлений; под видом глубокомыслия тянется нескончаемая канитель ничего не значащих или давно известных психологических замечаний, которые выдаются за важные исторические факторы; выкапываются пошленькие анекдоты из провинциальных архивов, и из целой груды собранного таким образом материала воздвигается здание, представляющее только карикатуру действительности. Образец такого рода историографии, примененный к одному из важнейших событий новой истории, у нас на глазах, как поучительный пример того, к чему ведет чисто эмпирическая метода.

Такое состояние науки не может не оказать громадного влияния на весь общественный быт. Современный эмпиризм извратил все понятия, на которых строятся человеческие общества. Право низводится на степень интереса; нравственность смешивается с пользою и удовольствием; государство становится орудием ограбления. Революционные стремления сдерживаются только внешнею силой, ибо нравственный отпор слишком слаб. Безумные социалистические теории, среди господствующего хаоса идей, находят готовую почву и подвигают массы на разрушение всего существующего строя. Растерянные умы, лишенные всякой опоры, не знают, за что ухватиться, и человечество стоит перед неведомым будущим, с ужасом взирая на те дикие силы, которые дружным натиском осаждают расшатавшееся здание, провозглашая недалекое уже свое торжество. У друзей свободы и порядка отваливаются руки, ибо что может дать свобода и что можно основать прочного при полном хаосе понятий и при разнузданности диких страстей?

Вывести человеческие общества из этого безотрадного состояния можно только путем выяснения понятий, ибо порядок в жизни возможен лишь при порядке в умах. Эмпирическая наука произвела всю эту смуту: отвергнув высшие, метафизические начала человеческой жизни, она исказила самое естество человека, лишила его всякой нравственной опоры и отдала его на жертву всем случайностям внешнего бытия. Исцелить эти наболевшие язвы, вывести человечество из той низменной области, в которую оно погружено, и поставить его на правильный путь может только наука, взошедшая на высшую ступень. Реализм может быть побежден только универсализмом, сознающим метафизические начала, не только в их отвлечении, но и в их приложении к разнообразным условиям жизни, в их действии на человеческие общества, как в истории, так и в современности, которая есть плод истории. Только универсализм, обнимая совокупность явлений и озаряя их светом разума, может указать место и значение каждого в общей системе человеческих отношений, обнаружить односторонность взглядов, обличить нелепые теории и тем приготовить человечеству лучшее будущее. В этом состоит задача современной общественной науки, достойной этого имени. В этом можно видеть спасение современных европейских обществ.

И для исполнения этой задачи есть налицо все нужные элементы. История изучена во всех подробностях и весьма основательно. Что-либо новое может представить в этом отношении разве только исследование доисторических времен или начальных ступеней развития; но в сокровищнице добытого наукою всемирной истории от этого прибавится весьма немного. Фактически изучено и развитие учреждений; а с другой стороны, история философской мысли разработана, как никогда. Нужно только свести к общему итогу все имеющиеся данные и стараться вывести из них общие законы, управляющие историческими явлениями. Цель настоящего курса - способствовать, по мере сил, исполнению этой задачи.

Нельзя однако ожидать, чтобы наука, даже возведенная на высшую ступень, могла в скором времени изменить умственное состояние общества. Чем поверхностнее и одностороннее теория, тем легче она воспринимается и распространяется. Для легкомысленного отрицания не нужно никакой подготовки; с него обыкновенно начинает мысль, едва пробудившаяся к сознанию и начинающая критически относиться к окружающему ее миру. Понимание положительной стороны вещей требует зрелости. Когда же теория потакает страстям и сулит неисчислимые блага, как убедить людей, что это чистая нелепость? Чем шире и глубже точка зрения, на которую становится мыслитель, чем более она обнимает явлений и требует основательных знаний, тем менее она доступна массе. Серьезная мысль всегда была и будет достоянием немногих. Они образуют умственную аристократию, которая составляет цвет народа и от которой зависит все его умственное развитие. Составом этой аристократии, теми более или менее крупными силами, которые она в себе заключает, ее внутреннею жизнью и направлением тем умственным авторитетом, которым она пользуется, определяется уровень образования общества. К этому высшему умственному миру принадлежат не только специалисты по разным отраслям знания, но и те истинно образованные люди, которые, стоя на высоте современного просвещения, в состоянии оценить и взвесить мысль, свойство вообще редко встречающееся в людях и требующее широкого понимания. Авторитет этих первенствующих умов в особенности важен в области наук, касающихся человека, которые имеют наибольшее значение для общества. Но именно в этом отношении реализм, и сверху и снизу, действует разлагающим образом и тем затрудняет успехи умственного просвещения.

С одной стороны, он ведет к измельчанию, а вследствие того к падению умственной аристократии. Если в области естествознания выдаются крупные специалисты по разным отраслям, то уровень сил, обращенных на изучение человека и его отношений, несомненно понижается. С отрицанием метафизики всюду сказывается иедостаток философского образования, а с тем вместе недостаточная ширина взгляда, смешение понятий, превратное понимание начал, руководящих человеческою деятельностью. Этим страдают самые видные представители науки. А между тем, чем шире становится объем изучаемых наук, чем обильнее материал, чем явственнее выступает связь различных отраслей, тем более требуются именно общие, связующие начала, способные внести свет в эту груду разноречивых частностей. Одного специального знания мало; нужна философская мысль. Ио вместо руководящих идей, дающих направление общественному сознанию, реализм производит только смуту в умах. Даже выдающиеся ученые выпускают в свет такие сочинения, которые подчас кажутся бредом сумасшедшего. Стоит вспомнить многотомную книгу Шеффле о строении и жизни общественного тела. А когда на вершине господствует хаос, чего можно ожидать внизу?

С другой стороны, под влиянием реализма, отвергающего все прежние, добытые человечеством общие идеи, как устаревший хлам, происходит демократизация мысли, которая, откинув всякие авторитеты, признает полную независимость личного мышления. И это направление всего легче водворяется в, области наук, касающихся человека. Чтобы судить о явлениях природы, необходимы специальные знания; здесь тотчас можно уличить человека в полном невежестве. Но каждый считает себя в праве судить о человеческих делах, которые блиско касаются всех, а потому кажутся всем доступными. Здесь кривотолк, взывающий к страстям и нахально выдающий величайшие нелепости за непреложные истины, гораздо легче может приобрести влияние на массы, нежели ученый, вооруженный самым обширным запасом сведений, недоступных непросвещенным умам. А когда раз такое направление утвердилось, с ним трудно бороться. Нужно много времени, труда и таланта, чтобы восстановить порядок в расшатанных умах.

Существенную роль играют тут средние интеллигентные слои, которые призваны не разрабатывать науку, а усваивать и популяризировать ее результаты. Это-задача гораздо низшего свойства, которая приходится по плечу средним умам, составляющим главное зерно интеллигентного общества. Этот средний класс, более или менее причастный просвещению, стоит между умственною аристократией и народною массой, до которой научное образование доходит в весьма слабой степени. Как везде, эта промежуточная ступень разделяется внутри себя на множество слоев, с большею или меньшею степенью умственного развития, но не имеющих определенных границ. Чем ближе она стоит к народной массе, тем ниже ее умственный уровень. Распределение выработанного человечеством умственного капитала совершается по тем же законам, как и распределение капитала материального, с тем различием, что умножение первого не производится собственным трудом этих средних слоев; он получается ими от высших в готовом виде, а их умственная работа состоит только в усвоении.

Популяризация науки в этих средних слоях имеет двоякую цель: практическое приложение и общее умственное развитие. Достижение первой цели, кроме усвоения знаний, требует и умения применять их к существующим условиям. В этом отношении, реализм приносит самую существенную пользу; главная его сила заключается в изучении разнообразия условий и в применении к ним общих начал. Практическое приложение науки требует и основательного ее изучения; поверхностность знания тотчас оказывается на деле. Поэтому, главные умственные силы средних слоев состоят из практических специалистов по разным отраслям деятельности. Всякого рода техники играют в них важнейшую роль.

Совершенно в ином виде представляется вопрос об общем образовании. Здесь важно знать: какая пища дается обществу? Популяризация науки и усвоение ее результатов совершается тем легче и тем плодотворнее, чем более сама наука достигла прочных и достоверных выводов. Когда же в основных научных понятиях господствует полная безурядица, когда всякие общие начала подвергаются отрицанию или искажению, что может дать популяризация науки, кроме бессвязных, ни на что не нужных сведений или пропаганды самых крайних теорий, которые выдаются за непреложные истины и принимаются как таковые неподготовленными умами? И точно, если мы взглянем на те популярные библиотеки по разным отраслям знания, которые издаются ныне во множестве в образованной Европе, то мы встретим в них откровенную проповедь чистого материализма и социализма, которые провозглашаются последним словом науки. И все это принимается на веру наивным читателем, неспособным проверить истину подносимых ему теорий. Проделать весь путь научного мышления - задача трудная, требующая умственной работы, на которую способны немногие, а поверить тому, что выдается за последнее слово науки, очень легко и даже лестно, ибо это служит признаком образования. Для этого не нужно даже чтения книг: достаточно небольших брошюр. Но всего лучше эта задача исполняется журналистикой, которая ежедневно или ежемесячно дает каждому, в самой популярной форме, совсем уже переработанный и готовый материал. Все это прямо кладется в рот ж проглатывается без малейшего труда.

Журналистика, даже помимо политической области, в чисто теоретической сфере, имеет весьма существенное значение, когда она дает серьезную критику и оценку выходящих произведений. Но обыкновенно ее задача совсем другого рода. При демократизации мысли, она рассчитывает не на немногие избранные умы, которым нужна серьезная критика, а на массу читателей, которые требуют легкой пищи. И этой потребности она удовлетворяет вполне, к великому ущербу для умственного уровня общества. В Европе горько жалуются на то, что люди отвыкают от серьезного чтения, с тех пор как журналы заменили книгу. То умственное напряжение, которое необходимо для того, чтоб усвоить логический ход понятий или одолеть обилие материала, становится уже не в мочь современным читателям, воспитанным на журналах. Гораздо проще принимать на веру то, что постоянно твердит ежедневно пробегаемое летучее издание, в легких статейках, не требующих никакой умственной работы. Это тем приятнее, что всегда можно выбрать журнал, который приходится по вкусу, оставляя в стороне все остальное. С падением умственной аристократии, журналистика становится господствующим явлением общественной жизни, распространительницею всякого рода сведений, судьею всех авторитетов, одним словом, царицей умственного мира. Личная независимость суждений на деле оказывается безотчетным подчинением ремесленной литературе, которая тем доступнее массе читателей и тем более удовлетворяет ее потребностям, чем ниже она спускается к ее уровню. Под влиянием журналистики, публика привыкает к легкомысленным суждениям, к праздной болтовне, и совершенно уже теряет способность отличать то, что имеет вес и цену, от того что не имеет никакой. Демократизация науки ведет к большему и большему опошлению мысли; в этом согласны все мыслящие наблюдатели современной жизни. И если таково положение просвещенной Европы, то чего же можно ожидать в малообразованных странах, где умы не подготовлены к самостоятельной работе веками плодотворной деятельности? Нельзя не придти в ужас от той массы извращенных понятий, которые кинуты в русское общество самыми популярными журналистами новейшего времени, каковы были Чернышевский, Добролюбов, Писарев. Поныне еще эти сеятели нигилизма всех родов превозносятся как великие писатели, которые двинули самосознание русского общества, между тем как человек способный отличать науку и невежество, мысль и бессмыслие, талант и нахальство, не находит в их сочинениях ничего, кроме самонадеянной, пустой и невежественной болтовни, внушающей отвращение умам воспитанным на серьезной мысли. Только весьма ниский умственный уровень общества объясняет подобные явления.

Но образование этой средней массы читателей зависит не от одного состояния науки. Тут важную роль играет другой существенный фактор общественной жизни - искусство. Посмотрим, что оно дает.

Глава III. Искусство

Наука имеет двоякое общественное значение: с одной стороны, она дает общее направление умам и выясняет существенные основы человеческой жизни; с другой стороны, изучением природы она содействует покорению ее целям человека и тем умножает благосостояние человеческих обществ. Влияние искусства иное: оно непосредственно действует на чувство и волю. Изображая в ярких чертах те идеалы, к которым стремится человек, и те превратности, которые он испытывает в своей жизни, оно возбуждает в нем любовь и ненависть, вселяет в его душу гармонию или разлад, возносит ее к небу или низвергает на землю. Произведения науки являются выражением современного ее состояния; немногие сохраняют прочное значение. Произведения искусства составляют вечное достояние человечества: представляя образы непреходящей красоты, они служат источником возвышенных наслаждений для всех времен и народов.

Искусство определяется как выражение идеи в соответствующей ей гармонической форме. В науке идея выражается в отвлеченных, логических понятиях; в искусстве выражением ее служат конкретные образы и чувства. Художественная идея, проникающая произведения, не есть только мысль; содержанием ее может быть впечатление, чувство или действие. Самые философские начала получают здесь плоть и кровь; иначе они не принадлежат к области искусства.

Для конкретного выражения идеи требуется материал. Приспособление его к целям искусства составляет область техники. Различием материала определяются различные виды искусства: пластика, живопись, музыка, поэзия. Из них высшую ступень занимает поэзия, которая, выражая идею в наиболее соответствующей ей форме слова, соединяет в себе живописность образа с музыкальностью звука, воображение с чувством, совместность изображения с последовательностью рассказа. Поэтому, поэзия имеет наиболее могущественное влияние на людей. Поэтические произведения составляют высший цвет народного духа; ими определяется общее настроение умов. Однако и другие отрасли искусства имеют свое высокое призвание. Не подлежит сомнению великое значение живописи и пластики, а также и пения, для возбуждения религиозного чувства. Известно также могучее действие музыки на поддержание военного духа.

Но для того, чтобы идея, выраженная в материале, имела значение художественного произведения, надобно, чтобы она получила стройную и гармоническую форму, привлекающую душу. В этом состоит красота, которая есть собственная идея искусства, в отличие от тех частных идей, которые оно призвано изображать. Этим оно отличается от других начал человеческого духа; этим она действует на душу. Красота образа есть изящество, красота чувства есть поэзия, в смысле производимого на душу впечатления. Чувством красоты, которое возбуждается художественным произведением, душа окрыляется и возносится в идеальную сферу, превыше обыденных жизненных мелочей. Этим и воля направляется к идеальным целям.

Идеею красоты определяется и отношение содержания к форме в искусстве. Содержание искусства двоякое: с одной стороны те высшие идеи, которые оно призвано выразить, с другой стороны те жизненные явления, которые должны служить выражением идей. Последние берутся из самой жизни, и чем более они с нею сходствуют, чем ярче они ее изображают, тем больше жизненной правды заключается в художественном произведении, тем глубже оно затрагивает человека. Это составляет реалистический элемент искусства. Поэтому оно определяется иногда как подражание природе. Но такое определение не соответствует настоящему его понятию. Природа и жизнь дают только материал для искусства. Реальный мир содержит в себе в хаотическом смешении существенное и случайное, высокое и безобразное. Для того, чтобы из этого материала составить художественное произведение, надобно откинуть от него все случайное и создать из него нечто цельное и гармоническое, выражающее идею, иными словами, надобно жизненный материал очистить и наложить на него печать красоты. Через это художественное произведение не перестает быть правдивым изображением жизни; но оно изображает не внешние, случайные явления а самую ее сущность, то, что составляет глубочайший ее смысл. Возвышая человека над миром случайностей, оно заставляет его живее чувствовать и понимать существенное содержание жизни. В этом состоит великая задача художника, его высокое общественное призвание. Сила, производящая этот очищенный от случайности идеальный мир, есть своего рода творчество. Это - сила, непосредственно, почти бессознательно истекающая из души художника н покоряющая ему сердца людей. Он становится творцом идеальных образов, в которых мир себя узнает, но узнает возвышаясь и очищаясь.

Это не значит однако, что художник должен ограничиваться изображением идеальной стороны жизни. Действительность весьма далеко отстоит от идеала, и представление этого несоответствия составляет одну из важнейших задач искусства. Но несоответствующие идеалу явления опять же должны быть изображены не в их случайности, а в их существе, то - есть, в типической, или идеальной форме, заключающей в себе не фактическую, а существенную правду. И самая идея, которой они противоречат, должна возвышаться над ними, освещая их своим светом. Возвышение идеи над житейскою пошлостью является в виде обличительного -смеха; в этом состоит комизм. Возвышение идеи над житейскою мерзостью, посягающею на лучшее, что есть в человеке, появляется в виде скорби и негодования. Изображение борьбы идеальных стремлений с обуревающими их жизненными невзгодами составляет одну из величайших задач искусства. В этом состоит трагизм. Чем чище и глубже идея, чем возвышеннее характеры, тем сильнее действует трагическое положение на человеческую душу. Величайшие художники в этом проявляли свой гений.

Но трагизм имеет еще высшее значение. Оно изображает не только борьбу идеала с несоответствующею ему действительностью, но и борьбу тех мировых сил, которые действуют в истории и из которых слагается изменчивая жизнь человека. В беспрерывно волнующемся море событий гармонические явления жизни предаются на жертву неудержимому потоку и сокрушаются силою владычествующего над ними рока. Красота жизни есть преходящий цвет, заключающий в себе семена смерти, а потому носящий в себе трагическое начало. Она представляет полное и гармоническое изображение идеи в частном явлении; но всякое частное явление есть нечто преходящее, не вполне соответствующее идее, а потому долженствующее погибнуть. Наслаждаясь жизнью, человек носит в себе это скорбное чувство изменчивости бытия; но как носитель идеи, он заключает в себе и стремление выйти из ограниченности частного явления и возвыситься в область вечного, незыблемого, стоящего над всеми случайностями. Эта неудовлетворенность настоящим, это присущее человеку стремление к бесконечному составляет, в свою очередь, обильный источник художественного творчества. Оно обозначает особенное направление искусства, отличное от того, которое полагает себе целью идеальное изображение действительности. Последнее составляло характеристическую черту классического мира; первое же развилось с появлением христианства.

Греческий мир был весь проникнут чувством красоты. В этом весеннем расцвете человеческого духа различные его элементы не получили еще одностороннего и самостоятельного развития. Все сливалось в одно стройное и гармоническое целое: и природа и жизнь, и небо и земля; все представлялось человеческому взору исполненным прелести и поэзии. Боги понимались не как грозные, стихийные силы, владычествующие над судьбою людей; они являлись человеческому сознанию в стройных, изящных образах, как идеалы всего высокого и прекрасного. Вся природа дышала полнотою жизни и наполнялась прелестными созданиями воображения. В человеческом существовании поклонение красоте во всех ее видах было господствующим началом. В самой борьбе страстей сохранялось чувства меры и гармонии. Все это естественно находило свое выражение в искусстве, которое, вследствие этого, достигло такой идеальной красоты форм, как никогда прежде и никогда после. Бесконечное разнообразие содержания не затмевало еще стройности целого. Все было просто и ясно, а потому все могло выливаться в произведениях, которые с первоначальною простотою соединяли высшую степень изящества.

Но уже греки чувствовали всю бренность красоты. Отсюда трагизм, господствующий в их миросозерцании. Над всем царит неумолимый рок, сокрушающий все лучшее на земле Божество представлялось завистливым. Дальнейшее движение жизни могло только усугубить это сознание. Вторжение новых элементов внесло в нее неисцелимый разлад, который все увеличивался. А с гармонией жизни должна была исчезнуть и гармония в искусстве. За периодом высшего расцвета следует период упадка, который идет неудержимыми шагами. В последние века греко-римского мира от древнего искусства остаются только слабые следы. Не поклонением красоте, а скорбью и негодованием отзываются лучшие произведения того времени. Эти чувства выражаются в сатире Ювенала и в мастерских изображениях Тацита. Древний мир разрушался, а с ним исчезало и древнее искусство.

Именно это послужило исходною точкой для средневекового творчества. Основным его мотивом было отрицание земного и стремление к небесному. Земля представлялась юдолем плача, поприщем для борьбы диких сил. Только в представлении загробной жизни человек находил себе утешение. Это идеальное стремление к бесконечному выражалось и в стрельчатых соборах, вздымающихся к небесам, и в изображениях изможденных святых, с безобразными формами, но исполненных внутреннего, глубокого благоговения, и в поэзии, которая высшее свое выражение нашла в картинах ада и рая. Этим идеальным стремлением к чему-то высшему, чистому, недоступному человеческим страстям, проникались и поклонники земной красоты. Оно выражалось в рыцарской любви, вдохновлявшей средневековых певцов. Наряду с изображениями загробной жизни стоит у Данте поклонение Беатриче.

Средневековое искусство содержало в себе и сильный реалистический элемент. Раздвоение, господствовавшее в жизни, отражалось и в искусстве. В нем, рядом с идеальным стремлением к небесному, проявляется самое мелочное внимание к подробностям быта. В особенности этот контраст поражает нас в произведениях германского духа, который был типическим представителем раздвоенного средневекового миросозерцания. В готических соборах, уносящиеся к небу стрелки и своды украшены самыми прихотливыми и мелочными орнаментами, с разнообразными, часто уродливыми фигурами. В произведениях нидерландской живописи глубокое религиозное выражение фигур сочетается с необыкновенною жизненною правдой и с самою мелочною и тщательною выделкой обстановки. Но эта реальная сторона произведений того времени чужда всякого понятия о красоте. Фигуры угловаты и часто безобразны; драпировка как бы вся составлена из многоугольников, нет ни перспективы, ни композиции. Только тщательность отделки и одухотворяющее их глубокое религиозное чувство делают их предметом невольного удивления. В итальянском искусстве, которое сохраняло в себе гораздо большие следы древности, этот контраст выражался в гораздо менее реской форме. Здесь символизм господствовал над реализмом. Но несоответствие формы содержанию и потребность гармонического их соглашения рано или поздно должны были повести к новому направлению.

Это совершилось возвращением искусства к формам, выработанным древностью. В этом состоит великое значение эпохи Возрождения. Образы вечной красоты, завещанные Эллинами, послужили типами, в которые влилось все средневековое миросозерцание. Христианская эпопея была изображена в целом ряде дивных произведений, венцом которых являются творения Рафаэля. А с другой стороны, весь выработанный средними веками реализм нашел поэтического представителя в могучем гении Шекспира. Это была вторая великая эпоха художественного творчества в истории человечества. Но существенно новых элементов она в искусство не внесла, ибо все было исчерпано предшествующим развитием. Античный мир дал идеальную красоту формы, дальше которой человечество никогда не шло и не может идти, ибо она представляет совершенство. С другой стороны, средневековое миросозерцание, рядом с бесконечно разнообразным содержанием жизни, развило стремление к бесконечному, уносящее человека за пределы земного бытия. Из этих двух основных элементов составляется все человеческое искусство; задача нового времени состоит в их соглашении. В эпоху Возрождения это сочетание было произведено непосредственным актом свободного творчества, создавшего новый идеальный мир, в котором античные формы и средневековое содержание сливались в одно гармоническое целое; а так как непосредственное творчество составляет главную силу искусства, то и здесь оно достигло такой идеальной высоты, какая не дана была уже последующим векам. Наука для своей разработки требует анализа; в искусстве все дело состоит в синтетическом творчестве. Этот первоначальный творческий акт, этот первый полет воображения, стремящегося изобразить идеальный мир в новых, совершенных формах, имеют такую свежесть и такое обаяние, с которыми ничто не может сравниться. Все последующее представляется уже более или менее подражанием.

Однако и последующее развитие искусства нельзя назвать упадком. Но различные его элементы, обособляясь, приняли более одностороннее, а потому менее высокохудожественное направление. Самое стремление к их соглашению не носило уже той печати непосредственного, самородного творчества, каким отличалась эпоха Возрождения. И здесь также как и в развитии науки, мы можем различить два последовательных периода: период идеализма и период реализма. В первом, в идеальной форме, развиваются все элементы искусства нового времени: поклонение античным образцам в классической школе, средневековые стремления в романтизме художественный реализм в произведениях голландской школы живописи и в романах ХVIII века, наконец сочетание этих разнородных начал в художественном миросозерцании, которое с спокойной высоты взирая на все беcконечное разнообразие жизни, стремится извлечь из нее то, что соответствует идеалу. Высшим представителем этого последнего направления является величайший из поэтов нового времени, Гете, который орлиным взором окидывая всю вселенную, умел античную красоту формы сочетать с глубочайшим пониманием всех элементов новой жизни, которому равно доступны были и высота философской мысли и невинный лепет девического сердца. У нас, это сочетание идеальной красоты формы с романтическими стремлениями и с изображением разнообразных сторон русской действительности нашло высокое выражение в поэзии Пушкина. Но и в области искусства, также как и в науке и в жизни, за периодом идеализма следует период одностороннего реализма. Современное искусство стремится к изображению жизни, как она есть, в ее будничном течении, даже, и еще более, в ее низменностях. Это - направление наиболее удаляющееся от того, что составляет высшую задачу искусства, от стремления к идеалу, от изображения красоты. В литературе поэзия заменяется прозою; преобладающими формами литературных произведений являются роман и комедия, но роман без занимательности и комедия без смеха. Интерес романа заключается в содержании, а бесконечная и однообразная канитель будничной жизни порождает только скуку. Без сомнения, и в обыденной жизни могут проявляться высокие стороны человеческой души. Простое, беззатейливое существование может представлять такую внутреннюю гармонию и такую нравственную чистоту, которые делают его предметом сочувствия и умиления. Старосветские помещики, с их бесконечною добротой, среди окружающего их глубокого мира, в простоте отношений, дают нам отрадное и возвышающее душу впечатление. Это - изображение красоты жизни в самом темном закоулке. Но когда, вместо пленительной идиллии, нам представляют целый ряд событий, в которых пошлые люди ведут пошлые разговоры и совершают пошлые действия, то подобна эпопея становится невыносимою. Только смех искупает изображение пошлости. Но и смех должен быть высоко художественный. Таков был глубокий и меткий смех Гоголя. Он один способен был поднять Ревизора и Мертвые души на степень первоклассных произведений искусства. Напротив, поверхностное, подчас забавное, но всегда пошлое глумление Щедрина в конце концов нагоняет тоску. Комедия без смеха пленяет иногда тонкостью мысли, игривостью формы, но она всегда остается произведением низшего разряда. Когда же все ограничивается изображением пошлости, хотя и правдивым, но не выходящим из ее пределов, то здесь даже об истинном художестве не может быть речи. Еще хуже, когда вместе с пошлостью изображается грязь, и сам автор с услаждением купается в этой грязи. Подобные картины внушают отвращение не только к произведению, но и к самому автору. Хладнокровное и бесстрастное изображение пошлости и грязи составляет одно из самых противных явлений реализма. Оно характеризует самых выдающихся писателей новейшего времени во Франции.

Все это относится в особенности к той отрасли реализма, которую и в области искусства можно назвать материалистическим реализмом и которая имеет ввиду изображение жизни в самых неприглядных ее проявлениях. Гораздо выше стоит то направление, которое можно назвать реализмом нравственным. Оно имеет ввиду изобразить проявление в жизни высших нравственных начал. Самая симпатическая его сторона состоит в раскрытии высоких нравственных побуждений в самых низменных сферах, в сочувствии обездоленным и угнетенным, в указании человеческого образа на самых низких ступенях умственного развития. Этим оно привлекает сердца, возбуждает сочувствие и сострадание к ближним, связывает высшие сферы с низшими. Но когда все этим ограничивается, когда перед взорами тянется только бесконечная вереница страданий, унижения и нищеты, без всякого примиряющего элемента, тогда на читателя нагоняется такая же гнетущая тоска, как и нескончаемыми изображениями человеческой пошлости. Душа стремится вырваться на свежий воздух из этой удушливой атмосферы, в которой она напрасно ищет чего-нибудь, на чем бы она могла отдохнуть и успокоиться. Высшее примиряющее призвание искусства через это совершенно теряется. Идея выражается не в соответствующей, а именно в несоответствующей ей форме. Хорошо указывать красоту даже и в безобразии, но представлять красоту непременно в безобразии, это - тенденция, наиболее противоречащая требованиям художества. Еще хуже, когда мужик выставляется идеалом, а вся высшая сторона развития, закрытая для художественного взора, подвергается отрицанию. Подобное направление идет совершенно на руку современным демократическим стремлениям, но способно возбудить только смуту и ненависть, а не примирение и любовь. В самой душе художника, при таком одностороннем направлении, вселяется неизбежный разлад. Он носит в себе нравственный идеал, которому вовсе не соответствует приковывающая его реальность, и с этим противоречием он сладить не в силах. Материалистический реализм примиряется с обыденною пошлостью, далее которой он не идет; нравственный реализм стремится внести в нее нечто иное, что с нею вовсе не клеится. Если дарование не велико, художник становится на ходули и сочиняет небывалые образы, какими переполнены, например, драмы Ибсена. Более крупные таланты просто погибают от этого внутреннего разлада. Так погиб гений Гоголя, который в последние годы своей жизни мучился неразрешимыми противоречиями и наконец умер, предавши огню свое приготовленное уже к печати произведение. Об эти противоречия сокрушился и великий талант Толстого. Отрекаясь от художества, он сделался фантазирующим моралистом. Такое направление может сбивать с толку неприготовленных юношей; в более зрелых умах оно возбуждает только чувство глубокого сожаления об утрате крупного дарования.

В истории человеческой мысли это направление не ново. Уже в древности нравственный реализм выработал из себя отрасль, которая полагала разумную нравственность в отречении от всего внешнего. Антисфен, гордость которого проглядывала сквозь его рубища, Диоген, который жил в бочке и разбил свой ковш, когда увидал, что мальчик черпает воду рукою, были представителями этого воззрения. С возрождением нравственного реализма в новое время, и оно естественно должно было проявиться. На почве новой истории, к прежней односторонности прибавилось только искажение христианства, ибо стремление возвратить последнее к миросозерцанию Киников нельзя назвать иначе, как грубым искажением. По существу своему, христианство бесконечно шире всех этих узких теорий, которые произвольно выдергивают из него те или другие урывки и, толкуя их по-своему, строят на них фантастический мир.

Во всяком случае, нравственный реализм, со всеми вытекающими из него отраслями, составляет пережитый момент в истории человеческой мысли. В искусстве, также как и в науке, он является остатком прошлого, а не началом будущего. Что требуется для будущего, это ясно из тех недостатков, которыми страдает реализм в обеих своих отраслях. Общая отрицательная их черта, то, что поражает нас в современности, состоит в полном отсутствии поэзии, ибо нельзя назвать поэзией те жалкие попытки на стихотворство, которыми нас дарит в особенности французская литература. Рубленая проза с претензиями, с холодною вычурностью форм, но часто без всякого смысла, потому только выдается за поэзию, что она украшается беззвучными рифмами и облекается в неуклюжее стопосложение. Во всем этом нет и тени искреннего чувства или поэтического полета воображения. Столь же мало можно назвать поэзией тот неопределенный мистицизм, который, стремясь вырваться из пошлой действительности, уходит в совершеннейшую пустоту. Современный мир не имеет ни одного сколько-нибудь крупного поэта, способного пробудить дремлющие стороны человеческого сердца и поднять его на новую высоту. Никогда еще человечество не переживало такой эпохи, когда, при необыкновенном обилии литературных произведений, нет ни одного, которое было бы не только предметом разговоров, но событием в общественной жизни. Многие думают даже, что век поэзии прошел безвозвратно. Но это значило бы, что человеческий дух утратил то, что в нем есть самого высокого и прекрасного; ибо когда высокое и прекрасное звучит в душе человека, оно естественно выливается в песне. Поэтическое содержание требует и поэтической формы. Так всегда было, с тех пор как человечество себя сознает, и так всегда будет, пока оно не низойдет на степень животных. Реализм, отрицающий поэзию, составляет только преходящий момент в истории человеческого сознания. Как в науке требуется возрождение метафизики, так в искусстве требуется возрождение поэзии. Оба начала тесно связаны друг с другом. Современное человечество, потерявши веру, разочарованное во всех своих стремлениях, жаждет появления могучего гения, который сумел бы разбудить умолкнувшие звуки и дать крылья душе, пресмыкающейся по земле.

Когда появится этот гений и что он скажет благоговеющим людям, этого, разумеется, никто предсказать не может. Дух веет, где хочет и как хочет. Менее всего можно поставить какие-либо рамки свободному творчеству. Но позволительно указать те условия, при которых поэт может действовать на сердца современников в настоящем состоянии человеческих обществ.

Мы видели, что ближайшая ступень, на которую предстоит взойти человеческой мысли, есть универсализм. Он состоит в сочетании рационализма с реализмом, в высшем соглашении разнообразных элементов человеческого духа, указанием места и значения каждого в общей системе духовного мира. Именно это высшее, гармоническое соглашение жизненных элементов составляет задачу поэзии. В гармонии заключается красота, а это и есть идея искусства. Но чем шире задача, тем менее допустимо какое-либо одностороннее направление. Универсальный поэт не может уединяться в отвлеченной сфере, отказать в сочувствии тем или другим жизненным явлениям. Он не скажет, как Пушкин:

Подите прочь, какое дело

Поэту мирному до вас?

В разврате каменейте смело,

Не оживит вас лиры глас.

Призванный действовать в обществе и на общество, он должен радоваться всем его радостям и мучиться всеми его скорбями. Ничто человеческое не может быть ему чуждо. Но призванный указать и вызвать к жизни высшую гармонию сущего, он не может и не должен быть причастен тем или другим господствующим в обществе односторонним течениям или волнующим общество страстям. Сочувствие его к явлениям жизни должно измеряться тем идеалом красоты, который составляет верховный источник всякой поэзии. Поэт может вдохновляться идеей свободы, ибо это одно из высоких начал духовного мира оно давало высший полет поэзии Шиллера и Байрона. Но ходульный талант Виктора Гюго тем более удалялся от истинной поэзии, чем более он погружался в мутный поток современности. Тенденциозные произведения не могут иметь притязания на поэтическое достоинство. Поэт демократ или социалист менее всего способен исполнять свою высокую задачу. Если сочувствие обездоленным представляет возвышенную черту нравственной натуры, то злобные стремления низших классов к владычеству и возникающие на этой почве дикие фантазии не в состоянии привлечь поэта, носящего в себе ясный образ красоты. Художественному взору, обнимающему все бесконечное разнообразие жизни, равно должны быть открыты все ее сферы, как низшие, так и высшие, последние даже более, нежели первые, ибо в них всего полнее осуществляется идеал и в них таится закон гармонического соглашения всех элементов.

Для того чтобы постигнуть все разнообразие мировых явлений, поэт должен быть образованным человеком. Одного художественного чутья недостаточно для понимания высших сторон жизни; необходимы разносторонность сведений и умственное развитие. Величайшие поэты нового времени, Шиллер и Гете, были высоко образованные люди; им доступны были самые глубокие философские вопросы. И чем шире задача, тем это требование становится настоятельнее. Поэты, выходящие из народных масс, могут находить пленительные звуки для выражения простых чувств и впечатлений, но совладать с высшими задачами человеческой жизни они не в силах. Художник с скудным образованием всегда будет увлекаться односторонними тенденциями. Только широкое развитие мысли способно очистить самое художественное чувство от всех случайностей реального бытия, в которое оно погружено. Но именно это широкое и всестороннее образование составляет самую трудную задачу в настоящее время. Каким образом можно придти к гармоническому миросозерцанию, когда жизнь представляет полнейший разлад, когда в умах царствует хаос и все самое высокое и дорогое человеку расшатано в самых основах и отдано на жертву всяким диким инстинктам и уродливым фантазиям? Господствующее ныне естествознание и в умственной сфере не представляет ни малейшей почвы для решения вопросов, касающихся человека, а в области искусства оно не дает ровно ничего. Прославляемые методы естественных наук менее всего приложимы к поэзии.

Очевидно, что появление поэта, способного действовать на общество, должно быть подготовлено самою жизнью. Вообще, высший расцвет искусства является плодом долговременного исторического процесса. Рафаэль и Микель Анджело были завершителями целой эпохи Возрождения; Пушкин явился как венец Карамзинского периода русской литературы. Поэт воспитывается окружащею его средой, а эту среду составляет тот избранный кружок истинных художников и целителей искусства, который является одним из существенных элементов умственной аристократии общества. Поэт всенародный столь же мало может без этого обойтись, как и художник, выражающий исключительно чувства и взгляды той или другой группы людей.

Мы приходим тут к вопросу о значении искусства для различных общественных сфер и классов, вопросу, который для науки об обществе имеет самое существенное значение.

Как выражение красоты жизни во всех ее проявлениях, искусство составляет неотъемлемую принадлежность человеческого духа на всех ступенях его развития. Как скоро вырабатывается язык, способный служить выражением чувств и представлений, так художественное творчество естественно выливается в народной песне или слагается в легендарные и фантастические рассказы. Это - первое выражение художественной души народа. Здесь проявляются уже те духовные свойства и особенности, которые отличают народ на дальнейшем его историческом пути. Поэтому они так дороги и для исследователей народного быта и для поэтов, черпающих из глубины народного творчества мотивы для своих вдохновений. Но именно как первоначальное проявление духа, оно вместе самое скудное. Народные песни и рассказы доступны всем, потому что стоят на том низком, однообразном уровне, который господствует в первобытные времена и к которому подводятся все общественные явления. На низших ступенях развития, разнообразные формы и явления жизни еще не выделяются из состояния слитности; общество представляет однородную массу, еще не расчленяющуюся на сословия или классы, имеющие различные воззрения, интересы и вкусы.

Эти различия водворяются с развитием образования. Оно полагает глубокую пропасть между классами образованными и необразованными, преданными умственному и материальному труду. С этим связано и коренное различие быта, понятий и интересов. И эти различия никогда не изглаживаются, как бы широко ни распространилось образование в обществе. Высшее развитие не состоит в возвращении к первоначальному однообразию, а в установлении высшей гармонии, при сохранении всех различий. Народной массе, преданной физическому труду и всегда будут доступны только простейшие мотивы духовной жизни. Все, что требует более глубокого понимания, более утонченного вкуса, становится достоянием избранной части. Такое разделение общества естественно и необходимо. Мы сказали уже, что количество и качество составляют необходимую принадлежность всякого бытия. Простейшие основные начала духовной жизни совершенно достаточны для удовлетворения обыкновенного человека; может быть, они дают даже большее счастие, нежели утонченные потребности. Но высший цвет духовной жизни все-таки остается достоянием немногих. Из народной массы выделяется умственная аристократия, которая призвана выражать высшие стороны народного духа.

С этим вместе искусство получает новое значение. Народные песни и рассказы остаются духовною пищею масс, мотивом для художников, услаждением любителей, особенно тех, которым дорого и близко все, что выливается из народной души; но задачи искусства становятся уже совершенно иными. Оно живыми красками изображает те взгляды, понятия и интересы, которые господствуют в образованной среде. В эпохи отвлеченного идеализма оно даже исключительно ставит себе эту цель, как единственно достойную искусства, носящего в себе идеал красоты. С водворением реализма оно нисходит с этой высоты; оно приближается к массе и делает, в свою очередь, будничную жизнь исключительным предметом своей творческой фантазии. Но эта последняя односторонность еще хуже первой, ибо она дальше от идеала, составляющего всегда и везде высшую задачу искусства. Универсализм требует сочетания обоих направлений; но сочетание не есть уравнение. В какой бы форме оно ни являлось, высшее содержание духовной жизни, глубина мысли, утонченность вкуса, никогда не могут быть достоянием толпы. Искусство в высших своих проявлениях, по существу своему, составляет аристократический элемент в человеческих обществах. Истинных ценителей художества, одаренных тонким чувством изящного, способных понимать всю его возвышенность и красоту, всегда очень немного.

Кто наслаждение прекрасным

В прекрасный получил удел,

тот принадлежит к числу избранников, составляющих умственную аристократию общества. Массы же поражаются более яркостью образов и красок, нежели их гармонией. Нередко они предпочитают безобразие красоте. В Италии замечено, что предметом народного поклонения всегда служат самые уродливые мадонны. Народный поэт может, конечно, снизойти до понимания масс. Своим художественным чутьем угадывая ее потребности, он может в простых и ясных образах дать ей духовную пищу. Но высшие стороны его таланта всегда останутся ей недоступны. Общественное его значение ограничивается влиянием на те средние слои, которые лежат между умственною аристократией и народными массами и которые составляют главное связующее зерно новых обществ. Здесь искусство призвано играть высокую роль. Именно в этих слоях, преданных житейским заботам, распространена та пошлость взглядов и стремлений, которая составляет вообще принадлежность посредственных натур. Облагородить их вкусы, возвысить их житейские понятия, указать им идеальные стремления, такова существенная задача искусства вообще и поэзии в особенности. Погруженный в житейские мелочи,. человек нуждается в досуге. В высшей степени важно, чем он наполняет этот досуг: пустыми ли разговорами и разного рода бессмысленными играми и упражнениями, или впечатлениями, возвышающими душу? Последние доставляет ему искусство.

Однако, для воспринятия художественных впечатлений надобно быть более или менее подготовленным. Чтобы действовать на публику, недостаточно одного художественного творчества; надобно содержание этого творчества, как сказать, разжевать и вложить в рот посредственным людям. Это составляет задачу эстетической и литературной критики. Последняя в особенности может играть важную общественную роль. Так как искусство касается всех сторон жизни, то и литературная критика может обсуждать все вопросы повсюду возбуждать мысль и давать направление. В странах лишенных политической жизни, она иногда получает даже политическое значение. Это мы, Русские, видели у себя. Вследствие этого, от свойств и направлении литературной критики зависит иногда самое настроение общества. Это такое явление, на котором нельзя не остановиться

По существу своему, литературная критика требует сочетания весьма высоких умственных качеств: широкого образования, тонкого эстетического вкуса, глубокого понимания жизни. Поэтому, в истинном своем значении она должна исходить из высоко - образованной среды, составляющей умственную аристократию общества. Этот избранный круг служит посредником между художественным творчеством и массою общества, которой он выясняет эстетический и жизненный смысл художественных произведений. Когда же эта умственная аристократия распадается или исчезает, что, как мы видели, составляет результат реализма, тогда литературная критика попадает в руки всякого журнального сотрудника, владеющего бойким пером. Научная критика требует все-таки некоторого, хотя и весьма поверхностного знания; для литературной критики не нужно ровно ничего. Чтобы высказывать самоуверенные суждения о всяких литературных произведениях, чтобы хлестко говорить кое-что обо всем на свете, не требуется ни основательных сведений, ни ума, ни тонкого вкуса; нужно только прийтись по плечу необразованной публике и, главное, проводить известные тенденции. Тогда успех обеспечен, и ничего не смыслящий журнальный борзописец возводится на степень руководителя общественного сознания.

За примерами ходить не далеко. У нас, представителем идеалистической критики сороковых годов можно считать Белинского. Мало людей, имевших такое влияние именно на средние слои русского общества, как этот популяризатор и сеятель мыслей. Сам по себе, он обладал довольно скудным образованием, но он принадлежал к кружку высокообразованных людей; ими он вдохновлялся. По своей страстной натуре, он в жадном искании истины переходил от одного направления к другому, при этом постоянно вдаваясь в крайности: он сам про себя говорил, что куда он ни кинется в погоне за истиной, он всегда очутится где-нибудь на краю. Но эти крайности умерялись у него глубоким эстетическим чувством,. которое одно дает ему прочное значение в русской литературе. Оно не всегда ограждало его от увлечений, и под час искажалось одностороннею тенденцией, но оно не дозволяло ему удаляться от идеальных требований и от образованных взглядов. Этот шаг сделали те, которые считали себя его последователями. Они перешли через край истины, и пустились в безбрежную пустоту отрицания, услаждаясь фантастическими мечтами о том новом мире, который должен им открыться в конце этого безотрадного плавания. Научной и философской подготовки у них не было никакой, и еще менее было знания жизни. Об эстетическом чувстве никто и не помышлял: оно отвергалось, как устарелое аристократическое начало. Это был самый дикий разгул мысли, не сдержанный ни логикой, ни фактами, нахально бьющий направо и налево, проповедующий материалистический реализм во всей его наготе, стремящийся, под личиною сочувствия к угнетенным, к разрушению всего существующего. Такова была картина русской умственной жизни в шестидесятых годах, эпоха, о которой запоздалые поклонники этого направления поныне вспоминают с умилением. Результатом этого движения были те явления нигилизма, которые всех поразили ужасом и многих заставили одуматься. Россия была сбита с пути мирного законного развития, на который поставили ее совершенные правительством преобразования. Оторопелое общество шаталось, как угорелый, не зная, за что ухватиться.

Реакция была неизбежна; но и она оказалась весьма невысокого свойства. Это был нравственный реализм в самых низменных своих формах: патриотизм самого пошлого характера, проповедь грубого произвола, узкая вероисповедная нетерпимость. Все высшие начала общественной жизни, религия, отечество, государство, низводились на степень притеснительных орудий, тяжелым гнетом ложащихся на человеческую мысль и на человеческую совесть, способных удовлетворить лишь самые низкие и пошлые инстинкты коснеющих в невежестве масс. Таковы естественные плоды обеих отраслей реализма в мало образованном обществе. О художественном творчестве не было, разумеется, и помину. Оно пало среди общего умственного и жизненного разлада. Осталась одна тенденция.

Но с тех пор, как существует человечество, искусство всегда являлось на помощь людям жаждущим идеала. В глубине народного духа, носящего в себе семена будущего, таятся живые силы, способные возвести его на новую высоту. Когда душа человека, погруженная в низменные сферы, ищет из них исхода, является гений, вокруг которого группируются лучшие люди, образуя новую умственную аристократию, могущую служить руководительницею общественного сознания. Создание ее есть дело не учреждений, а жизни Гениальные поэты, великие художники, просвещенные умы, способные их понимать, все это дается не государством, а обществом. Академии остаются мертвыми формами без одухотворяющих их общественных сил.

Жизнь дает и богатый материал для художественного творчества, но жизнь в ее совокупности, а не в мимолетных явлениях настоящего дня. Поэт, призванный изображать все высшие стороны человеческого духа, не ограничивается тем, что представляет ему окружающая его среда; предметом вдохновения служит для него вся волнующаяся в вечном движении история человечества. Не взор, прикованный к частностям, а понимание целого, в его совокупном течении, способно выяснить высшее и лучшее, что есть в человеке. Можно сказать, что этот материал доселе еще мало разработан. Идеализм коснулся его отчасти; реализм, погруженный в будничную жизнь, совершенно неспособен его понять. Только универсализм, от частного возвышающийся к общему, может в живых красках изобразить историю человечества. Это - задача будущего.

История дает художнику не один только материал в событиях прошлого; она создала и вечные образцы художественного творчества для всех времен и народов. Как мыслитель находит в истории философии те глубокие взгляды, которые служат ему руководящими нитями в построении нового умственного здания, так и художник находит в прошедших веках те высокие создания искусства, которые в спокойном величии озаряют земной путь и дают человеку возможность проникнуть восхищенным взором в глубину небесных пространств. Художник поставлен в этом отношении даже в лучшие условия, нежели мыслитель. Философия идет развиваясь; прошлое служит ей только материалом, а не образцом для будущего. В искусстве, напротив, неувядающая красота, воплощенная в идеальных образах, остается вечным достоянием человеческого духа, источником полного и нераздельного эстетического наслаждения для всех поколений. Боги и герои Илиады и Одиссеи и в настоящее время, среди совершенно изменившихся взглядов и условий, наполняют нас неудержимым восторгом. Творения Шекспира для всех времен и народов останутся глубочайшим откровением человеческих страстей и характеров. В эпоху Возрождения началом новой исторической жизни было возвращение к образцам вечной красоты, созданным древним миром. В настоящее время идеальными образцами могут служить уже не одни произведения древности, но и то, что создано средними веками и новым человечеством. Все это в совокупности образует мировой художественный эпос, который является неиссякающим источником поучения и вдохновения для всякой души, стремящейся к идеалу. Только в живом общении с этим источником возможно возрождение поэзии, и оно даст его приниженному к земле человечеству.

Глава IV. Нравы

Юридический закон установляет формальный принудительный порядок общественной жизни; фактический порядок установляется нравами. А так как фактические отношения, возникающие из бесконечно разнообразных и постоянно изменяющихся жизненных явлений, несравненно шире и богаче отношений юридических, то и область нравов значительно превышает объем юридических норм. Эти две стороны общественной жизни находятся в постоянном взаимодействии и имеют существенное влияние друг на друга. С одной стороны, нравы слагаются под влиянием учреждений, особенно гражданских, определяющих частные отношения людей. Патриархальный сословный и общегражданский строй, имеют каждый свои нравы. В первом, с однообразием быта и простотою отношений соединяется почитание старшинства, доходящее до самых мелочных подробностей. Во втором господствуют раздельность и замкнутость общественных сфер, выражающиеся и во внешних признаках и в обхождении. В третьем, с водворением юридического равенства, все опять подводится к внешнему однообразному уровню, что однако не мешает установлению бесчисленных оттенков, вытекающих из фактических отношений. Подчиняясь влиянию того или другого общественного строя, нравы, с своей стороны, не только видоизменяют его, но нередко действуют на него разрушительным образом. И патриархальный и сословный строй разлагаются нравами, прежде нежели юридические их формы отменяются законом. Даруя лицу известные права, юридический закон дает ему только возможность действовать; самое же пользование правом зависит от нравов. Поэтому один и тот же закон может иметь совершенно различное действие, смотря по тому, как он прилагается. Закон, который в свое время соответствовал нравам, может с течением времени превратиться в мертвую форму, которая наконец отменяется, потому что перестала отвечать жизненным явлениям. Невозможно сохранить уважение к родовому старшинству или сословные отличия, когда жизнь идет им наперекор.

Иногда нравы заменяют даже самый закон. Так например, в Англии, крепостное право было отменено не каким-либо законодательным актом, а действием нравов, которое повело к уничтожению обязательных отношений. Но бывает и наоборот что юридический закон отменяет известный порядок, который однако долго еще держится в нравах, когда давно перестал уже существовать в законодательстве. Следы патриархальных нравов можно найти в крестьянской среде, когда они потеряли уже всякое юридическое значение. Точно также удерживаются сословные различия и предрассудки, когда существенное их значение исчезло. Предрассудки держатся даже упорнее, нежели что-либо другое. И в этом отношении нравы нередко заменяют и восполняют закон. В общегражданском порядке в особенности, области их все распоряжения на счет принуждения. Гражданский закон установляет общую свободу и равенство; но нравы вносят сюда различия, которые разбивают общество на множество отдельных сфер, имеющих каждая свои правила жизни. Эти правила действуют иногда сильнее, нежели закон. Последний можно обойти; его можно оставить без изменения, ибо власть не все видит и не всегда на стороже. Но от нравов уйти невозможно, ибо они поддерживаются всею окружающею средой. Отсюда то явление, что самое широкое развитие свободы совмещается иногда с самым деспотическим господством. Нравов. Такое явление замечается, например, в Англии. И это по Необузданность свободы ведет к анархии, разрушающей все общественные связи. Поэтому, чем менее она сдерживается принудительным законом, тем более она должна сдерживаться нравами. Иначе немыслим общественный порядок, а без прочного порядка не может существовать никакое общество. Вследствие этого, защитники свободы, указывая на благотворные ее действия, окончательно должны полагаться на нравы.

Из этого ясно, какое неизмеримо важное значение имеют нравы для всей общественной жизни. Отсюда то внимание, котоpoe посвящают им проницательные наблюдатели человеческих обществ.

Нравы установляются негласным, почти бессознательным соглашением на счет тех правил, которыми должны руководствоваться люди в своих отношениях. В значительной степени они вытекают из самых этих отношений, из свойства людей, из уровня их развития, из их общественного положения, из тех условии, в которые они поставлены. Когда эти отношения получают характер общности, однообразности и прочности, они слагаются в нравы. В человеке, как существе общежительном, есть известное стадное чувство, стремление стать в уровень со всем окружающим, делать так, как делают другие. Чем ниже развитие, тем менее личность предъявляет свои права, а потому тем сильнее ложится на весь общественный быт общая однообразная печать. Весь родовой порядок, можно сказать, держится нравами. Они передаются от поколения поколению, образуя крепкую основу, на которой покоится весь общественный строй. Но и на высших ступенях, когда лицо выделяется из общей массы, это стремление стать в уровень с окружающею средою проявляется в самых разнообразных формах. Им определяется даже изменчивый элемент нравов - мода. Первоначально она возникает из присущего человеку стремления отличиться от других, изобрести что-нибудь новое, чего нет ни у кого. Но немедленно же являются подражатели, и скоро мода становится достоянием массы. Из этого рождается желание опять придумать что-нибудь такое, чем можно отличиться от других, и снова происходит тот же процесс. Когда протекло достаточно времени и старое забыто, нередко опять н нему возвращаются; эти колебания повторяются периодически. Элемент моды составляет один из достойных внимания факторов общественной жизни. Им определяются не только второстепенные принадлежности быта, как покрой платья, но и явления духовной жизни, например колебания общественного мнения. Когда появляется новая идея, или даже подогретая старая, все поверхностные умы. составляющие массу, жадно за нее хватаются из желания не казаться отсталыми. В обществе происходит увлечение, которое многие принимают за развитие общественной мысли или, по крайней мере, за рождающуюся в обществе потребность, требующую удовлетворения, но которое, в сущности, ничто иное как игра моды на поверхности общественного сознания. Проходит некоторое время, и это увлечение уступает место совершенно противоположному, обозначая колебания мысли, не нашедшей еще точки равновесия.

Выражая общие взгляды и вкусы, господствующие в известной среде, нравы изменяются сообразно с самою средою. Только на низших ступенях, при господстве первобытного безразличия, они одинаково простираются на все слои. Как же скоро общество, с дальнейшим развитием, расчленяется внутри себя, так установляются различные нравы для высших, средних и низших состояний или классов.

Эти различия выражаются прежде всего в устройстве материального быта. Мы видели, что развитие экономического порядка неизбежно ведет к различному уровню быта в различных слоях общества. Этот уровень определяется, с одной стороны потребностями, с другой стороны средствами для их удовлетворения Последние зависят от экономических условий и от законов управляющих; первые же определяются главным образом нравами. Строго необходимое человеку для его существования ограничивается весьма немногим; все, что выходит за эти пределы, установляется нравами. Это ясно выражается в соперничестве рабочих привыкших к некоторым удобствам жизни, с теми, которые довольствуются скудным пропитанием. Так например, североамериканский работник, стоящий на относительно высоком уровне быта не в состоянии выдержать конкуренцию Китайцев, которые живут в конурах, питаясь пригоршней риса. Известный уровень образования и вытекающие отсюда нравы рождают потребности, от которых трудно отказаться, раз они завелись. Поэтому социалисты, провозглашающие железный закон заработной платы, в силу которого рабочие будто бы всегда получают лишь необходимое для поддержания их существования, принуждены видоизменить это положение признанием известного "уровня быта", ниже которого рабочий уже не может или не хочет спускаться, чем самым ниспровергается самая теория. Этот утвердившийся нравами уровень быта имеет влияние и на самые средства существования. Он составляет самое сильное побуждение к труду. Человек должен больше и усидчивее работать, чтобы поддержать себя на известном уровне и удовлетворить зародившимся в нем потребностям. Этим определяются и те сбережения, которые он может сделать. Чем больше потребностей, тем больше нужно средств для их удовлетворения и тем меньше остается для сбережений.

Таким образом, отношение потребностей к средствам существенно определяется нравами. В этом состоит громадное экономическое значение последних для всех классов народа, не только низших, но также средних и высших. От этого зависит весь экономический прогресс общества, который определяется избытком дохода над расходом: где люди тратят все, что они получают, там ни о каком экономическом прогрессе не может быть речи. От этого же зависит все внутреннее благосостояние и довольство семей, из которых составляется общество. Соглашение потребностей с средствами составляет первую задачу всякого хозяйства; оно дает и материальную обеспеченность и внутренний мир. Среди бесконечного разнообразия потребностей и средств, эта задача на разных ступеняхъ исполняется различно; но во всяком быту возможна та внутренняя гармония, которая составляет истинную красоту жизни, и которая привязывает человека к земному существованию. В этом отношении, у диких племен встречаются привлекательные примеры. Наш известный путешественник, Миклуха-Маклай, нашел близ Новой Гвинеи группу островов, которые он назвал Архипелагом Довольных Людей.

При малых потребностях и скудных средствах, соглашение достигается даже легче, нежели при более широком развитии тех и других, Конечно, когда бедная семья едва имеет насущный хлеб и должна выбиваться из сил, чтобы добывать себе скудное пропитание, положение ее горько, а иногда ужасно. Оно становится источником неисчислимых страданий. Но при сколько-нибудь обеспеченном материальном положении рабочего класса, таком, например, каким он в значительном большинстве пользуется в европейских странах, простота быта, при отсутствии всяких прихотей, дает возможность такого гармонического существования и такого внутреннего довольства, какие редко встречаются на более высоких общественных ступенях. Здесь высшее развитие обнаруживается не в роскоши, и даже не в удобствах жизни, а в чистоте и порядке, которые свидетельствуют об образованных вкусах и водворяются нравами даже в самой бедной среде. Чем далее эта сфера от соблазнов образованной жизни, чем более в ней сохраняются патриархальные нравы, тем чаще встречаются в ней мир и довольство. Эти нравы могут держаться даже и при крепостном состоянии, о чем свидетельствует наше крестьянство. Но вообще, крепостное состояние не способствует выработке нравов, клонящихся к соглашению потребностей и средств. У кого нет ничего своего, тот привыкает тратить все, что он получает. Оттого наши крестьяне так мало привыкли к сбережениям; у них деньги уходят сквозь пальцы. В том же направлении действует и общинное владение. Только неотъемлемая личная собственность развивает нравы, способные упрочить домашнее благосостояние из поколения в поколение.

Еще хуже действуют на рабочий класс соблазны городской жизни. Стремление к внутреннему устройству быта заменяется исканием внешних удовольствий и развлечений, на которые тратятся скудные средства, в ущерб домашнему хозяйству, а нередко даже на счет пропитания семьи. К этому присоединяется та шаткость нравов и понятий, которая водворяется в блуждающем населении, доступном всяким влияниям, затрагивающим его страсти. Столь широко распространенная ныне проповедь материалистического реализма, приправленного бреднями социализма, с одной стороны возбуждает стремление к материальным благам, с другой стороны вселяет зависть злобу и ненависть ко всему существующему порядку вещей. Тут вместо прочных нравов, которые в мало образованной среде одни могут заменить сознательные правила жизни, водворяются полная безурядица понятий и стремлений. Сбитая с толку рабочая масса представляет самое печальное зрелище для наблюдателя человеческих отношений.

Еще, может быть, труднее, нежели в низших сферах, соглашение потребностей со средствами на самых высших ступенях общежития. Но здесь действуют другие причины. В высших слоях общества потребности получают наибольшее развитие; здесь господствует излишество жизни, которое налагает свою печать на весь общественный быт и с которыми средства большинства далеко не всегда соразмерны. Желание поддержать свое положение, стать в уровень с другими, и присоединяющиеся к этому мелкие стороны человевческой души, самолюбие, тщеславие, играют здесь большую роль, нежели в темной среде, где люди не стоят у всех на виду. Прихотливость, эта величайшая пагуба домашнего быта, развита здесь в высшей степени. При сословном порядке, все это еще закрепляется и умножается сословными предрассудками, привычкою к безграничной власти над крепостными и непривычкою к промышленной деятельности и расчетливости. Все эти свойства влекут за собою несоразмерность потребностей с средствами. И в прежнее время разоряются русские бары были у нас заурядным явлением. Когда же, с освобождением крестьян, наступил перелом, значительная часть русского дворянства не умела ни устроить свое хозяйство на новых началах, ни соразмерить свои потребности с своими средствами. К извинению его надобно сказать, что понижение уровня быта, изменение укоренившихся с детства понятий и привычек, составляют одну из самых трудных жизненных задач. Такие же нравы, как у русского барства прежнего времени, господствовали и среди французского дворянства до Революции. Там страшная катастрофа волей или неволей его отрезвила. Суровый опыт жизни научил его понижать свои потребности к уровню средств и видеть в этом единственный прочный залог материального благосостояния.

Наибольшую соразмерность потребностей с средствами можно найти в средних классах. Здесь нет гнетущей бедности, которая едва имеет необходимое, а с другой стороны нет и роскоши, а есть довольство при весьма эластических потребностях удобства. С промышленною деятельностью и расчетливостью здесь соединяется привычка к сбережениям, которая дает прочную основу домашнему быту. С небольшими материальными потребностями могут сочетаться и более или менее развитые умственные стремления, которые находят приют в самой скромной среде. Здесь развивается та немецкая Gemiithlicbkeit, то благодушное довольство скромною долей, которое составляет красу этой золотой середины, искони прославленной поэтами и философами. Мы видели, что средние слои общества составляют источник всякого экономического преуспеяния; но это преуспеяние тогда только прочно, когда оно покоится на передаваемых от поколения поколению хозяйственных нравах. И в этом отношении, разлагающее действие имеет материалистический реализм, расшатывающий все понятия и возбуждающий жажду материальных благ. Тлетворному его влиянию всего более подвержены именно средние слои, которые, раздробляясь на множество ступеней, при легком переходе от одной к другой, представляют наименее устойчивости. В обществе, которого все нравственные устои подорваны, значение денег становится преобладающим; постоянная промышленная деятельность заменяется биржевою игрой; скромные привычки жизни исчезают; везде, а на высших ступенях в особенности, развивается стремление к роскоши, выставляющейся на показ. Одни быстро обогащаются, другие также быстро разоряются; общество, как бы увлекаемое неудержимым водоворотом, представляет картину лихорадочного движения, в котором единицы беспрерывно несутся то вверх, то вниз, слагаясь не в прочные создания жизни, а в преходящие группы, лишенные всякой внутренней связи. При таком настроении, в котором находится ныне большинство европейских народов, владычество нравов, передающихся от поколения поколению, исчезает совершенно; на место их водворяется мимолетное царство моды. Современный роман представляет нам картину этого хаотического брожения, в котором господствует всеобщий разлад. А как скоро нравы расшатались, восстановление их дело не легкое; нужен долговременный нравственный и экономический процесс для того, чтобы жизнь снова сложилась в крепкие формы, из которых могли бы выработаться прочные правила для руководства людей.

Говоря об этой стороне нравов, нельзя не упомянуть о той значительной роли, которую играет в этом отношении женщина. Она является нравственным центром семейного быта; на ней лежит все внутреннее благоустройство дома; от нее главным образом зависит то соглашение потребностей и средств, та гармония жизни, без которых нет семейного счастия. Поэтому, в ней высоко ценятся все те свойства, которые способствуют этой внутренней гармонии: довольство малым, умение из всего извлечь пользу, сочетать порядок и изящество с простотой, действие более чувством, привлекающим сердца, нежели волей, направляющею людей, одним словом, все то, что делает домашнюю жизнь притягательным центром для семьи и друзей. Женщина является в семье главною хранительницей нравов и преданий, на которых покоится семейный быт; но она же становится и главным разлагающим элементом, если, вместо означенных качеств, в ней развиваются противоположные: желание внешнего блеска, тщеславие, прихотливость, привязанность к моде. Домашним свойствам противоречат и все те новейшие стремления, которые вытекают из отвлеченного понимания начал свободы и равенства, составляющих сущность общегражданского порядка. Женщина, которая стремится к внешней деятельности, хлопочет о правах, хочет cтать наравне с мужчиной и принимать участие в общественных делах, отрекается от настоящего своего призвания; она всегда будет Плохою домохозяйкой. Не в области права, а в области нравов проявляется настоящее значение женщины, и здесь оно неизмеримо важно. От нее зависит благоустройство семейного быта, следовательно главная красота жизни и земное счастие человека. Невидимое и негласное ее влияние так велико, что оно перевешивает всякие общественные права.

Это влияние не ограничивается одним домашним бытом; оно простирается и на общественные отношения, но не публичные, а частные, которые регулируются не юридическими нормами, а опять же нравами. Эта область играет весьма важную роль в развитии общества.

Постоянные правила общественных отношений, установляемые молчаливым соглашением людей, суть обычаи. Они могут получить и юридический характер, если они прилагаются судами к разрешению тяжб. Таково первоначальное происхождение всякого права. Но, кроме этого, признаются многочисленные правила общежитии, без которых общественная жизнь не может плавно идти. Они занимают в ней такое же место, как привычка в личной жизни. Установляясь почти бессознательно, в силу самопроизвольно слагающихся отношений н передаваясь от поколения поколению, они получают силу естественных законов и имеют над человеком тем более власти, чем менее развита в нем рассуждающая способность. На первоначальных ступенях общежития, обычаи охватывают человека всецело. Патриархальный порядок весь ими проникнут; теократий возводят их в священные правила жизни. Не менее крепок обычай и в сословном строе; но здесь он имеет иной характер. Патриархальный порядок, не смотря на бесчисленные ступени старшинства, представляет более или менее однообразную массу, а потому и обычаи здесь однородны-. В сословном порядке, напротив, установляются разные обычаи для различных разрядов людей. Существенное их значение состоит именно в выработке жизненного строя, сообразного с общественным призванием каждой группы, но при существующих между сословиями юридических гранях, оказываются и те невыгодные последствия и столкновения, которые проистекают из их замкнутости и разобщенности. Последние черты исчезают в общегражданском строе; юридические грани падают и отношения более или менее подводятся к общему уровню. Однако, выработанное сословным порядком разнообразие не исчезает: на различных ступенях общества сохраняются разные обычаи, сообразные с их бытом и общественным положением, при незаметных переходах от одной ступени к другой.

И тут следует отметить низшие слои, средние и высшие. Каждая ступень имеет свои характеристические черты.

В народной массе, не затронутой образованием, долее всего сохраняются обычаи патриархального порядка. Их можно наблюдать в нашей крестьянской среде. Здесь господствует однообразный порядок жизни, при строгом соблюдении всех степеней родового старшинства, что не мешает, однако, молодым оказывать полное неуважение к старым, как скоро последние перестали быть деятельными главами семьи и отбыли на покой. Для всех движений обыденной жизни, а тем более для крупных ее событий, выработан известный обряд, передающийся от поколения поколению и считающийся чем-то священным. Обрядность вносится и в понимание религии, часто в ущерб внутреннему духу. Можно думать, что самый церковный союз в значительной степени заимствует господствующее в нем направление от той среды, в которой он водворяется. Даже на внешнем облике крестьянской массы отражается выработанный жизнью формальный строй: мужчинам од придает некоторую степенность и важность, а в женщинах он выражается в скромной сдержанности и полной достоинства простоте, чертах, которые с трудом вырабатываются в самых высших сферах и ставят иную крестьянскую бабу наряду с самою утонченною аристократкой. Только строгое господство обычая, налагающего печать на все поведение человека, воздерживает ту грубость нравов и ту внешнюю распущенность, которые обыкновенно проявляются в мало образованной среде, как скоро исчезает в ней эта выработанная жизнью сдержка. Уважение к формам, на низших, еще более, нежели на высших ступенях, составляет такой элемент нравов, которому нельзя не придавать весьма существенного значения. На низших ступенях его нельзя ничем заменить. Разрушение сложившегося веками обычая действует пагубно на народные массы.

Уважением к формам проникнуты и обычаи аристократической среды. На нем основано внешнее изящество, которое является здесь основным требованием быта, а равно и учтивость, составляющая первое условие приятных отношений между людьми. Светские приличия все имеют ввиду или то или другое; соблюдение их вносить в жизнь утонченный порядок, который входит в плоть и кровь и делает сношения легкими и удобными. В отношении к высшим, из этого вырабатывается этикет, который имеет ту существенную выгоду, что всякий знает, что ему делать, и избегаются всякие недоразумения и столкновения. И в этой области важнейшую роль играет женщина, в сношениях с которой изящество и учтивость составляют первые требования. Присутствие женщины смягчает и сдерживает нравы; оно одно в состоянии внести в общественные отношения тонкость и изящество, свойственные аристократической среде. Отсюда важное общественное значение ассамблей, введенных у нас Петром Великим. Мужчин светские обычаи смолоду приучают к постоянному самообладанию, а этим вырабатываются не только внешние формы, но и самый характер. В среде, требующей изящества, менее, нежели где либо, допустимы распущенность, неряшество, невнимание к другим.

Однако этот светский формализм имеет и свою оборотную сторону. Налагая на всех однообразную печать, он сглаживает те индивидуальные особенности, которые составляют самую привлекательную сторону человека. Требуя постоянной сдержанности, они" налагает узду на те искренние и живые выражения мысли и чувства, которые составляют оживляющий элемент всякого общежития. Общество, опутанное светскими приличиями, становится монотонным и скучным; а когда с внешним лоском соединяются полная внутренняя пустота и отсутствие всяких высших интересов, то образованного человека охватывает в этой среде невыносимая тоска, от которой он бежит в менее блестящие сферы. Еще хуже, когда под изящным покровом скрываются выработанные сословным порядком аристократические предрассудки, надменность и чванство, не оправдывающиеся никаким существенным содержанием. Нередко в аристократической среде сохраняются отжившие понятия, которые оказывают влияние на самый политический быт. Известно, какую печальную роль играли во Франции парижские салоны во времена Реставрации и июльской монархии. Доселе они являются главным центром лишенного всякой почвы реакционного направления, составляющего существенную помету объединению партий и правильному политическому развитию.

Господство светского формализма смягчается в тех средних образованных слоях, которые. не гоняясь за внешним изяществом, более дорожат умственными интересами Равно отстоя от грубости нравов низших классов и от чопорности высших, они представляют ту наиболее приятную для жизни среду, в которой образованный человек, не стесненный ничем, чувствует себя привольно и может свободно изливать свои мысли и чувства. Здесь место и тому радушному гостеприимству, которое, не ослепляя внешним блеском, раскрывает и притягивает сердца. И тут женщина играет значительную роль, и как центр домашней жизни, и как смягчающий и оживляющий элемент общества. Эти средние кружки составляют настоящий приют той умственной аристократии, от существования которой зависит все умственное движение общества. Москва сороковых годов представляла в этом отношении привлекательный образец.

В тесной связи с обычаями находятся и понятия о чести, господствующие в той или другой общественной среде. Честь есть общественное достоинство человека. Высшим ее основанием служит внутреннее нравственное достоинство лица. Всякий поступок, противоречащий нравственным требованием, налагает пятно на честь. Но в общественных отношениях к этому присоединяется внешний элемент: общественные заслуги и в особенности положение, которым оказывается внешний почет. Этот внешний элемент может даже совершенно заслонять собою внутренний. Нередко честь воздается людям, которые вовсе этого не заслуживают по своим нравственным свойствам.

Различие общественных положений определяется особенностями того или другого общественного строя. Отсюда разные понятия о чести на различных ступенях гражданского развития. В родовом порядке, положение определяется кровным старшинством. На этом основан почет, который вообще оказывается старшим, и те бесчисленные его степени и оттенки, которые входят в обычай, как составной его элемент. Это сохраняется отчасти и при переходе к сословному порядку; но здесь отношения осложняются и видоизменяются приобретенным положением. Для различных общественных групп вырабатываются общие начала чести, а внутри каждой группы установляется иерархический порядок чинов, который строго соблюдается во всех общественных отношениях. Отсюда бесконечные споры о праве сидеть выше других (preseance), которые составляли характеристическую черту этого строя и на Западе и у нас.

В сословном строе выработались и правила рыцарской чести, с ее утонченными требованиями и правом личной мести за всякую обиду. В основании этих понятий лежит совершенно верное требование полного внешнего уважения к лицу, хотя в приложении оно может быть доведено до излишней щепетильности. Верно и то, что человек сам является судьею и защитником своей чести. Иногда оскорбление такого рода, что оно не может даже быть предано гласности, но омывается только кровью. В поединке выражается то высокое начало, что честь ставится выше жизни; не только тот, кто оскорбляет другого, рискует своею жизнью, но и оскорбленный омывает обиду, подвергая себя смерти из-за чести. Тщетно законодательства боролись и продолжают бороться против этих: понятий. Они так глубоко вкоренились в нравах, что даже с уничтожением сословного быта они продолжают считаться кодексом чести в высших слоях большей части европейских обществ. При господстве сословного порядка они служат выражением и охраною личной независимости аристократического сословия. Монтескье считал честь началом монархического правления. Этим он хотел сказать, что при отсутствии юридических сдержек, границы самодержавной власти полагаются нравами, ограждающими независимость лица. Именно поэтому, подобные понятия могли развиться только там, где высшее сословие пользовалось независимым положением. У нас, яри господстве холопских отношений служилых людей к государю, установившихся вследствие татарского владычества, понятия о личной части не могли выработаться; они перешли к нам от Запада. Старое русское боярство отстаивало свои личные права только в местнических счетах, которые уживались с холопством. С переходом сословного. порядка в общегражданский, самое начало чести из сословного превращается в общегражданское. За всеми признается одинакое человеческое достоинство. Это составляет значительный шаг вперед в развитии общественных понятий. Однако различия общественного положения и взглядов, господствующих в высших и низших классах, значительно видоизменяют это начало. Утонченность нравов влечет за собою и утонченные понятия о чести, которые отсутствуют в более грубой среде. Как сказано, выработанные сословным порядком правила в большей или меньшей мере сохраняются в высших слоях. В Англии поединки вывелись, но зато установился кодекс общественных требований и приличий, который ставит отношения людей в весьма определенные рамки и охраняется строгим нравственным судом общества. И это может быть только делом нравов, а не законодательства.

Публичность и гласность нового времени внесли однако в общественную жизнь такой элемент, который значительно ослабляет утонченные понятия о чести. Свобода журнальной полемики нередко ведет к самым оскорбительным нападкам, не только на общественные деяния, но и на самую частную жизнь отдельных лиц. Даже в наиболее образованных странах только журналы высшего разряда держатся приличного тона. Большинство же считает вполне законным приемом полемики кидать грязью в противников, и чем грубее нападки, тем больше ими услаждается пошлая масса публики. В мало образованном обществе эти приемы составляют господствующее явление. У нас они получили самое широкое развитие под пером публициста, который своим талантом занял первенствующее место в журнальном мире, но полным отсутствием нравственного смысла и беззастенчивостью своей полемики более всех содействовал упадку литературных нравов. Против этого зла бессильны всякие законодательные меры. Общественный деятель нашего времени, при свободе печати, должен отказаться от тех утонченных понятий о чести, которые господствуют в аристократической среде. Он должен сделаться толстокожим и отвечать только презрением на брань и клевету. Может быть, вследствие этого, в Англии. где раньше всего развилась общественная жизнь с сопровождающею ее гласностью, видоизменились и понятия о чести. Самые парламентские прения, где порядок охраняется председателем, не всегда ограждают людей от личных оскорблений. Еще недавно сцены личной расправы происходили не только в итальянской палате и во французской, но и в столь высоко стоявшей доселе английской Палате Общин. Нельзя не сказать, что эта демократизация нравов составляет один из печальных признаков нашего времени.

Лекарство против этого зла заключается лишь в постепенном развитии нравственных понятий, составляющих высшую, но вместе и самую неуловимую сторону нравов. Независимо от общечеловеческой нравственности, каждый общественный строй имеет свои свойственные ему нравственные начала, которые проникают в быт и управляют действиями людей. Разложение строя ведет к шаткости нравственных правил, и наоборот, упадок нравственности ведет к разложению быта.

На первых ступенях развития человеческих обществ нравственные начала не имеют еще того высокого и чистого характера, какой они получают в христианстве. Нравственность здесь уже зато она крепче и более коренится в нравах. Родовой порядок весь основан на строгом охранении семейной нравственности. Древний Рим представляет в этом отношении типический пример. С разложением построенного на этих началах общественного порядка расшатываются и нравы. Последние времена республики и период империи представляют картину полнейшего разврата, что и было одною из причин падения древних обществ.

Но семья составляет, как мы видели, .основание общества не в одном родовом порядке. Выше было объяснено высокое значение семейной связи для всякого общественного быта. В сословном порядке семьи связываются в отдельные группы, уже не в силу кровных отношений, а на основании совокупного общественного призвания. Эти группы имеют более или менее наследственный Характер, а потому сохранение в них преданий связано с крепостью семейного начала. И тут разложение быта идет рука об руку с порчею нравов. Оно начинается с переходом средневекового Порядка к государственному строю нового времени. Центральные пункты новых государств, дворы князей и монархов, являются в этом отношении главным разлагающим элементом. С одной стороны соблазны роскоши, почета и власти, с другой стороны привычка ставить себя выше всего и считать себе все дозволенным, ведут к полной распущенности нравов, беззастенчиво выставляющейся напоказ. Роль любовниц французских королей, Людовика ХIV и Людовика XV, a равно и фаворитов Екатерины Второй, представляет примеры совершенного презрения к нравственным требованиям. Из придворных сфер эти нравы распространялись и на все высшие слои общества. Только в средних классах сохранялись еще семейные добродетели, которые считались чем то мещанским. В ХVIII веке, распущенность нравов достигла крайних пределов. Но это был и последний период сословного порядка. Он рушился, уступая место общегражданскому строю. Мещанские добродетели восторжествовали. В общественном сознании произошла реакция, которая несомненно повела к улучшению нравов. Ныне картины придворного разврата, какие представлял ХVIII век, сделались почти неизвестными. Все это отошло к области прошлого.

Однако и общегражданский порядок, по существу своему, представляет мало опор для семейной нравственности. Многое в нем, напротив, способствует ее разложению. Господствующие в нем начала свободы и равенства, внесенные в семейный быт, ведут к требованию свободы и равенства для женщин, а это есть разрушение органического начала семьи. Шаткость нравов еще более усиливается реализмом, отрицающим все высшие основы человеческого естества. В общегражданском строе, где устраняются все искусственные преграды, он находит благоприятную почву, но он разрушает именно то, что здесь всего более требуется, те связующие начала, которые, с падением юридических граней, могут держаться только свободным действием нравственных сил. Отсюда те печальные картины нравов, которые дает нам современный роман. В высших сферах чувство внешнего приличия полагает, по крайней мере, некоторый предел явному разврату; в средних же слоях полусвет составляет, если не господствующее, то во всяком случае весьма видное явление современного быта.

Противодействовать этим разлагающим влияниям может только более глубокое понимание общественных отношений, а вместе и более высокое развитие нравственного сознания в обществе. Это составляет задачу будущего. Нравственное возрождение современных обществ тесно связано с возрождением метафизики и поэзии.

Понятно, какую громадную роль играет в этом процессе литература. От мыслителей и поэтов зависит в значительной степени нравственный уровень общества. Ничто так не способствовало упадку нравов в ХVIII-м веке, как материалистическое направление тогдашней философии. И в наше время господство материалистического реализма всего более содействует шаткости всех нравственных понятий. Но еще сильнее, нежели философ, действует на общество художник. Представляя людям те или другие идеалы, изображая в ярких красках или упоение разнузданных влечений, или то высшее удовлетворение, которое дают гармония семейной жизни и сознание исполненного долга, он по своей воле направляет сердца в ту или другую сторону. В эпохи свободы в особенности, он является главным зиждителем и хранителем нравов.

Кроме семейных нравов, весьма важное значение имеет развитие сознания общественного долга. И оно находится в тесной связи с гражданским строем. Родовой порядок не ограничивался семейною средой; он охватывал совокупность общественных отношений, подчиняя их высшей идее отечества. Древний гражданин всецело принадлежал государству, которое представлялось ему воплощением отечества; оно было для него тем священнее и дороже, что оно заменяло ему все. Взор его не простирался за его пределы, он не знал еще чисто человеческих отношений. И внутри частная жизнь не отличалась от общественной; область частных интересов не выделялась в отдельный гражданский союз. Все сверху до низу связывалось в одно живое целое, которому гражданин готов был жертвовать всем, считая высшим благом умереть за родину И в этом отношении Рим представлял типический пример гражданских доблестей. Все древние республики держались этою нравственною связью. они пали, как скоро этот дух исчез вследствие развития других элементов, общечеловеческих и частных.

В сословном порядке общие обязанности гражданина в отношении к отечеству заменяются специальным призванием сословий. Дворянство, в особенности, имеет своим назначением служение государству. Эта обязанность может в большей или меньшей степени иметь юридический характер; но и с ослаблением или отменою принудительного начала она остается нравственным долгом высшего сословия. С этой стороны, как свойства и размеры обязанности, так и исполнение зависят от нравов, а потому видоизменяются с развитием жизни. Мы видели, что средневековой быт весь был основан на частном праве. Тот же характер имели и сословные обязанности. они относились не к обществу, как целому, а к лицу феодального господина. С юридическими обязательствами соединялось и. нравственное начало - верность. Отсюда развилась личная преданность монарху, черта, которая нередко сохраняется даже среди совершенно изменившихся условий жизни. Доселе она удержалась у потомков французского дворянства, как нравственный обломок давно исчезнувшей старины. Прежнее значение монархического начала во Франции совершенно утратилось; фактически оно давно перестало существовать; но французские легитимисты сохранили непоколебимую верность преданию, чувство поэтическое, но делающее их неспособными к настоящей политической жизни и составляющее, можно сказать, существенную помеху установлению нормального политического быта. Люди, всею душою привязанные к прошлому, мало пригодны для настоящего.

Эта личная привязанность к господину не мешала однако феодальным владельцам крепко отстаивать свои права и объявлять войну своим князьям при всяком их нарушении. И эта черта сохранилась с водворением государственного порядка. Отсюда, например, то поражающее нас явление, что еще в половине ХVII века первые полководцы Франции, даже принцы крови, как Конде и Тюренн, без малейшего зазрения совести, становились во главе неприятельских войск и шли войною на отечество. Личные отношения к князю совершенно заслоняли идею отечества, представителем которой был монарх и которая постепенно вырабатывалась государственною жизнью нового времени. У нас, аналогические с этим явления представляли в средние века отъезды бояр и слуг, которые заменились потом холопскими отношениями к князю. И тут, под частною формой, развивались служебные отношения к государству; с тем вместе крепла и любовь к отечеству, которого единство создавалось стоявшею во главе его монархическою властью. Отсюда сохраняющаяся в народном сознании связь обоих начал, связь, которая служит самою крепкою нравственною опорой государственного порядка.

Во Франции, столкновение средневекового начала личных отношений к князю с новою идеею отечества проявилось в полной силе во времена Революции. Эмигранты, по примеру предков, присоединились к иностранным войскам и шли войною на своих сограждан; но они оказались бессильными против революционных ополчений, одушевленных идеей отечества. Эта идея придавала главную силу революционным стремлениям и дала им возможность победить старую Европу. Но, в свою очередь, она воодушевила и те народы, которые восстали против Наполеона, когда он хотел наложить руку на чужую независимость. Существовавшая в древности тесная связь между идеей отечества и идеей народности восстановилась в новой истории, главным образом вследствии революционных войн. С этим связано и водворение общегражданского порядка, в котором все считаются свободными и равными гражданами единого и общего для всех отечества.

Однако и в этом новом строе сохраняется выработанная сословным порядком специальность общественного призвания высших классов. Она продолжает существовать уже не как юридическое начало, а как нравственная обязанность участвовать в общественных делах, лежащая на тех, которые обладают достаточным имуществом и досугом. Таковы в особенности более или менее крупные землевладельцы. Сознание этой обязанности составляет одну из самых прочных основ, как местного самоуправления, так и политической свободы. Вся политическая жизнь Англии в течение веков держалась главным образом этим началом, как было выяснено Гнейстом. Но для того, чтобы это сознание могло сохраняться, необходимо, чтобы самые учреждения представляли для него благоприятную почву. Добровольное и безвозмездное участие высших классов в общественных делах возможно только там, где они пользуются независимостью и влиянием. И то и другое уничтожается, с одной стороны, вторжением бюрократии, с другой стороны развитием демократии, два начала, которые обыкновенно соединяются для уничтожения стоящих между ними независимых сил. Вторжение бюрократии в местное управление оправдывается только там, где высший класс пользуется своим влиянием для частных целей, вопреки интересам отечества. Во Франции, после Революции, когда дворянство эмигрировало и соединилось с врагами, очевидно не оставалось иного исхода, как вверить все местное управление бюрократии. С другой стороны, развитие демократии представляет исторический процесс, охватывающий все западноевропейские общества, а он неудержимо ведет к постепенному вытеснению высших классов из прежнего их преобладающего положения. В Соединенных Штатах этот процесс давно уже совершился; в результате оказалось, что зажиточные и образованные классы устраняются от общественных дел, которые попадают в руки черни, руководимой демагогами. Тут уже всякое сознание общественной обязанности исчезает; остается борьба из-за личных интересов. Общественная деятельность становится поприщем для наживы политиканов, которые делают из этого ремесло, а честным людям приходится прибегать к невероятным и большею частью тщетным усилиям для того только, чтоб их не грабили немилосердно. Плохим лекарством против этого торжества худших элементов общества служит влияние капитала, который силою подкупа направляет общественные дела к достижению частных выгод. Исправить глубоко вкоренившееся зло можно только восстановлением нормального отношения классов. Но для этого демократия не содержит в себе никаких элементов. Мы возвратимся к этому вопросу в Политике.

В средневековом порядке получила свое развитие и другая, высокая нравственная обязанность, имеющая значение уже не политическое, а социальное, именно, обязанность любви к ближнему и оказания ему помощи. Как общественное начало, она является в виде организованной благотворительности. В средние века церковь была источником и органом благотворения; те громадные имущества, которые ей дарились, предназначались в значительной степени на пособия бедным. И в позднейшее время, когда светская область получила полную независимость, благотворительные общества и учреждения возникали и распространялись главным образом под влиянием церкви. Достаточно указать в этом отношении на деятельность Св. Викентия. Поныне религиозный дух составляет главное движущее начало многочисленных частных благотворительных учреждений. Он подвигает светских дам высшего парижского общества на подвиги смирения и служения ближним. Можно сказать, что это та сторона быта, которою современное общество всего более может гордиться. Никогда еще человечество не видало столь широко распространенной и так разумно устроенной благотворительности. Прежние нравственные связи, соединявшие людей в мелкие союзы, исчезли; в замен того развилось в самых обширных размерах оказание помощи во имя общего начала христианской любви. Этим, конечно, не разрешается еще социальный вопрос. Страданий и нищеты, заслуженных и незаслуженных, на свете так много, что приложенных сил и средств далеко еще не хватает на их утоление. Но в оказании помощи ближнему во имя христианской любви заключается единственный путь к врачеванию тех случайностей, которым подвергается человек на своем земном поприще. Не в принудительной организации, а в свободном самоотвержении лежит истинное разрешение социального вопроса. И оно зависит не от законодательства, а от нравов.

Поэтому, в высшей степени важно все то, что способствует развитию нравственных начал в человеческих обществах. Главным фактором являются тут, как мы видели, религия и философия. Но последняя составляет достояние немногих высокообразованных людей; религия же действует на всех: она самых скудных умом подвигает на самоотвержение. Из всех религий, христианство возводит это начало на высшую ступень совершенства, делая его краеугольным камнем всего нравственного мира. В этом отношении, христианской церкви, во всех ее видах, предстоит еще высокая роль. Только при ее содействии, силою воспитанного и укрепляемого ею духа христианской любви, возможно разрешение социального вопроса. Но и для нее опасность заключается в смешении нравственных начал с юридическими. Такое смешение противоречит, как ее целям, так и ее интересам, ибо нравственная область принадлежит ей вполне, а юридическая отходит от нее всецело. Поэтому христианский социализм представляется каким-то междуумком, идущим в разрез и с истинным духом христианства и с непоколебимыми основами гражданского общества. Пытаясь внести религиозные требования в гражданские отношения, он является возвращением на новой почве к средневековым началам, оказавшимися несостоятельными и осужденным историей. Проповедь любви к ближним есть высокое дело; но превращение этой любви в принудительную норму жизни есть извращение, как нравственности, так и религии.

Еще превратнее в этом смысле действует антихристианский социализм. Отвергая христианскую любовь, он заменяет ее неопределенным началом альтруизма. Но в альтруизме как факте человеческой природы, стоящем наряду с другими многочисленными фактами совершенно противоположного свойства, нет ровно ничего обязательного, ни нравственно, ни еще менее юридически Ни этом начале ничего нельзя построить. Поэтому оно выдвигается только для оправдания принудительной организации, основанной вовсе не на нравственных обязанностях, а на воображаемом праве. Благотворение из добровольно оказанной помощи становится юридическим требованием нуждающихся. Но такое смешение разнородных начал ведет, как уже было указано выше, лишь к полному извращению нравственных понятий. Акт милосердия признается благом, но принятие этого акта считается унизительным для человеческого достоинства. В силу равенства, лицо требует помощи, как принадлежащего ему права. Вина за все его несчастия взваливается на общество, которое поэтому обязано его вознаградить. Имущие выставляются эксплуататорами, высасывающими кровь из своих ближних. Вместо любви, проповедуются зависть и ненависть. Самые низкие и злобные чувства возбуждаются в массах под личиною сочувствия к их бедствиям. Таковы характеристические черты современной социалистической пропаганды. Если христианская благотворительность составляет самую светлую сторону современного быта, то проповедь социализма, со всеми его развращающими последствиями, представляет, напротив, самую темную картину современных нравов. Это и есть то глубочайшее зло, с которым надобно бороться всеми силами.

Лекарство против него лежит опять же не в законодательных мерах, а в восстановлении правильных нравственных понятий в общественном сознании. С нравственным злом можно бороться только нравственными силами. Всегда и везде нравственный суд общества над своими членами составляет одну из важнейших его функций: это - высшее проявление нравов. Он тем более требуется, чем более человеку предоставляется свободы. Но именно в этом отношении современный общегражданский строй представляет наименее точек опоры. В родовом порядке, который весь держится нравственно-юридическою связью, вытекающею из кровных отношений, нравственный суд этой среды служит сдержкою и указанием для лица. Такое же значение имеет нравственный авторитет тех частных корпоративных союзов, на которые разбивается сословный порядок. Над всеми ими возвышается, кроме того, авторитет церкви, высоко стоящей над светскою областью и дающей ей нравственное направление. В общегражданском строе все это исчезло. Мелкие корпоративные союзы разрушены; церковь потеряла свою власть над умами. Юридический порядок построен на началах свободы и равенства, предоставляющих полный простор лицу; но для нравственного суда над действиями лиц недостает органов. Все ограничивается неопределенным и расплывающимся общественным мнением, главным выразителем которого является периодическая печать. Между тем, именно в области нравственных отношений, периодическая печать, представляющая самые разнородные направления, менее всего способна быть судьею, хотя обыкновенно она выдает себя за непреложный орган нравственных суждений общества.

Существенное значение печати состоит в разоблачении зла. Гласность выводит наружу скрывающиеся во тьме деяния. Но рядом с раскрытием истины, какая бесконечная сеть лжи распространяется этим путем! Сколько бесстыдной клеветы, какое недобросовестное искажение или умолчание фактов! Только при весьма наивном отношении к реальному миру можно воображать, что при гласном обсуждении человеческих действий истина всегда торжествует. В газетной полемике перевес обыкновенно имеет тот, кто выступает смелее других и более неразборчив на средства. По самому существу своему, периодическая печать не может быть судьею нравственных вопросов. Первое качество судьи есть беспристрастие, а первое требование от печатного органа состоит в пристрастии. Призванный проводить мнения и интересы известной партии, он все сводит к этой односторонней цели, искажая истину в пользу друзей и стараясь всячески унизить и умалить значение противников. Если крупные органы в этом отношении показывают некоторую сдержанность, то мелкие, нисколько не стесняясь, стремятся лишь к тому, чтобы закидать грязью противников. Этим поддерживается собственное их значение, этим они приобретают успех. К интересам партии присоединяются и денежные выгоды. Журналы получают пособия то от правительства, то от поддерживающих их партий. Через это они перестают быть выражением независимого мнения. В большинстве европейских государств существует в той или другой форме фонд рептилий, назначаемый на поддержку газет. Такой же фонд составляет крупную статью издержек во всяком промышленном предприятии. При всеобщей гласности, предприятие только при помощи газет может рассчитывать на успех. Их поддержка привлекает клиентов, их вражда может быть смертельным ударом. А приобрести поддержку и устранить мнимые или истинные разоблачения можно только с помощью денег. Реклама и шантаж посредством газет становятся господствующим явлением современного мира. Где же тут место для нравственного суда?

В доказательство, что эта картина не преувеличена, повторю приведенные в другом сочинении*(43) суждения самых беспристрастных и либеральных наблюдателей общественных явлений. "Чтобы произвести на читателей некоторое впечатление книгою", говорит Сисмонди, "нужно по крайней мере иметь известную массу сведений, известную сумму идей, некоторую долю таланта; иначе -книга попадает из рук читателя или остается у книгопродавца. Но на журнал подписываются, не зная, что он будет содержать читают его на досуге, между сном и бдением, отлагают его без мысли, мало ему доверяя, а между тем ежедневное повторение одних и тех же положений, догматов или клевет оставляет в умах более впечатления, нежели мнение, основанное на строгом исследовании и серьезном изучении. Пускай прочтут журналы, которые показывались в эпохи уничтожения цензуры, в странах, находившихся под влиянием революционных движений, особенно жypналы, мало распространенные, и всякий ужаснется невежества, предрассудков, мстительных страстей, которые проглядывают в них на каждой строке; станет совестно за унижение литературы, причиняемое этими мнимыми литераторами. И когда подумаешь, что самые лучшие брошюры не в состоянии соперничать с отвратительнейшими газетами, придешь к заключению, что влияние, предоставленное им на публику, влияние, заглушающее истинные таланты, уничтожило бы всякое движение мысли, всякое разумное прение, а потому и всякую истинную свободу"*(44)

Также судил и один из замечательнейших либеральных публицистов Франции, Бенжамен Констан: "Необходимость писать каждый день", говорит он, "кажется мне камнем преткновения для таланта. Спекуляция, которая из журнала делает доходную статью, соображает подписку, установляет определенный и подробный расчет между читателем, мнениям которого надобно угождать, и писателем, расточающим лесть, не оставляет журналисту ни времени, ни независимости, необходимых для полезных сочинений. Потребность поражать умы сильными доводами ведет к преувеличению; желание позабавить читателя вовлекает в клевету. Все эти невыгоды умножаются еще полемическими прениями и личными ссорами, неразлучными с этим ремеслом. Журналист отрекается от достоинства литератора, от глубины суждений, от свободы мыслей. Обыкновенно журнал хуже своего автора и еще чаще автор становится хуже своего журнала*(45)

С тех пор как высказывались эти суждения, положение ухудшилось. Демократизация общества ведет к большему и большему падению обращенной к массе литературы. В гостиных требуется, по крайней мере, внешнее приличие; грубые приемы вызывают отвращение. В кабаке, где собираются для чтения журналов и толкования об общественных делах, грубость и нахальство совершенно уместны. К неразлучному с демократией господству пошлости реализм присоединяет шаткость всех нравственных понятий, а социалистическая пропаганда, неизвестная еще во времена цитированных авторов, переполняет чашу возбуждением в массе самых низких страстей. При таких условиях не может быть речи о господстве нравственных начал.

Если в обществе требуется нравственный суд, то органом его не может быть периодическая печать. Нравственный суд нужен прежде всего над самою печатью. Таким органом не может быть и государственная власть, ибо нравственность независима от государства. И над государственною властью требуется нравственный суд, и чем менее у нее юридических сдержек, тем настоятельнее эта потребность. В средние века она удовлетворялась нравственным судом церкви над князьями; в настоящее время этот суд может принадлежать только независимым общественным силам, имеющим в обществе неоспоримый нравственный авторитет. Но таковых в современных обществах не обретается; надобно их создать. К возрождению философии и поэзии присоединяется требование возрождения нравственного авторитета. Он может принадлежать только умственной аристократии, если она с умственным превосходством соединяет "высшие нравственные качества. В общегражданском порядке она составляет необходимое восполнение юридической организации, основанной на свободе и равенстве. Она одна может дать нравственную устойчивость обществу. Но опять же создание такой аристократии не есть дело законодательства; она может возникнуть лишь свободным действием нравственных сил.

Есть ли на это какие-нибудь задатки? Ведет ли исторический процесс современных обществ к высшей нравственной организации, или они осуждены более и более погружаться в нравственный хаос, не видя исхода? Ответ на этот вопрос может дать только исследование исторического развития человечества и управляющих им законов. Но прежде, нежели мы приступим к этой задаче, надобно рассмотреть тот умственный и нравственный процесс, которым духовное достояние одного поколения передается другому.' Этот процесс есть воспитание.

Глава V. Воспитание

Процесс исторического развития человечества состоит в том, что добытое материальным и умственным трудом одного поколения передается другому, которое, в свою очередь, умножает это достояние и передает его следующему за ним. Передача и усвоение материальных благ не требует труда; формально это совершается простым юридическим актом. Однако, для сохранения и умножения приобретенного необходимы известные свойства, которые развиваются воспитанием; нужна привычка к порядку, бережливость, осторожность, умение расчетливо вести свое хозяйство, соображать расходы с доходами. Без этого, полученное от отцов достояние быстро исчезает, что мы и видим на каждом шагу. Еще более требуется для усвоения достояния умственного. На это нужен собственный труд. В период юности, то - есть приготовления к жизни, новое поколение, под руководством старого, воспринимает духовное наследие отцов, с тем чтобы впоследствии, собственным самостоятельным трудом, умножить его и передать тем же путем своим потомкам. В этом состоит задача воспитания.

Понятно, какую громадную роль оно играет в общественном развитии. Связывая поколения, оно определяет их взаимные отношения; завершая настоящее, оно готовит будущее. От него зависит умножение духовных сил и их направление, а следовательно и то место, которое занимает народ в ряду других.

В воспитании надобно различать две стороны: умственную и нравственную, развитие ума и развитие чувства и воли. Первое есть образование, второе - воспитание в тесном смысле. Образование, когда оно правильно поставлено, несомненно должно заключать в себе элемент воспитания; развитие ума влияет и на другие способности человеческой души. Тем не менее, эти две стороны не только различны, но и принадлежат разным направляющим силам. Образование есть дело специально подготовленных учителей; оно дается, на разных ступенях, в целой системе учреждений, общественных и частных. Воспитание же есть прежде всего дело семьи. Из нее человек получает первые свои впечатления, оставляющие неизгладимый след на всей его жизни; из нее он выносит тот нравственный дух, который незаметно влияет на все его чувства, даже когда он совершенно от него отрешился. Школа только в весьма недостаточной степени может восполнять или исправлять недостатки семейного быта. Даже там, где она в этом успевает, она тем самым разрушает духовную связь семьи, что, в свою очередь, есть великое зло, не только частное, но и общественное.

Для общества в высшей степени важно, чтобы эти две воспитательные силы действовали согласно. Где семья не подготовляет достаточно для школы, а последняя действует в разрез с семейным духом, там неизбежно происходит разрыв между поколениями. Молодые люди, получившие несвойственное их семейному быту воспитание, отрываются от своей среды и часто не находят себе надлежащего места; в семьях поселяется раздор, в умах водворяется шаткость. Все это явления весьма хорошо известные нам, Русским, и объясняющие многое в нашем общественном быте.

Отсюда ясно, с какою осторожностью следует принимать искусственные меры для распространения образования. Тут недостаточны чисто теоретические соображения о пользе просвещения; надобно знать, как оно прилагается в данной среде. Когда правительство нуждается в образованных чиновниках, а общество не доставляет их в достаточном количестве, система поощрения может быть вполне уместна. Места готовы, требование есть; для удовлетворения его установляются привилегии, учреждаются стипендии, правительство берет воспитание на свой счет. Но совершенно иное значение получают те же меры, когда они не имеют ввиду определенной цели. Искусственное привлечение людей к образованию, на которое нет настоящего спроса, может вести только к разладу между получившим образование и тою средой, к которой он принадлежит. Воспитание на счет родителей указывает на то, что в самой семье есть потребность дать детям известное образование; воспитание же на счет общества или государства делает детей независимыми от родителей и заставляет их искать совершенно иных путей, нежели те, которые представляет им окружающая среда. А этих путей часто не оказывается. Когда у родителей нет достаточных средств, чтобы дать высшее образование детям, то обыкновенно и в обществе нет достаточно средств для оплаты образованных сил - нет на них и спроса. Искусственными мерами образуется умственный пролетариат, о котором упомянуто выше, среда недовольных выбитых из своей колеи и не нашедших другой дороги, а потому готовых обвинять и семью и общество за свои неудачи. Между обретенным образованием и материальными средствами оказывается такое же несоответствие, как между умственным уровнем молодого поколения и их родителей. Всюду водворяется разлад, вредный для общественной жизни и опасный для государства.

Кроме семьи, высокое воспитательное значение имеет церковь а это влияние всегда благотворно, ибо религия составляет высшую нравственную силу, какая существует на земле. Мы видели, что все нравственное миросозерцание человека, даже с чисто философской точки зрения, окончательно сводится к сознанию Абсолютного, как верховного источника нравственного закона. Религия дает это сознание в живом поклонении, охватывающем и чувство и волю. Для массы, которой философское понимание недоступно, религиозные верования составляют первый и главный источник нравственных побуждений. Таковым же они являются и для юного возраста. Ничто не может заменить для молодых поколений воспитательного значения религии, возводящей душу к верховным началам бытия и указывают ей на абсолютное Благо, как на верховную цель всей человеческой жизни. Душа, в детстве не воспитанная религией, лишена существеннейшей опоры к жизни; она всегда остается нравственно искаженною. Детский возраст в отдельном человеке, так же как и во всем человечестве, требует религиозного воспитания.

Пока ребенок находится в семье, церковь может действовать только через последнюю. Это - влияние нравственное, а потому свободное. Как ни важно для общества согласное воспитательное направление семьи и церкви, оно не властно установить его там, где оно рушилось. Конечно, государство может требовать, чтобы дети получили известное религиозное воспитание. В Общем Государственном Праве было объяснено, что даже при полной свободе вероисповедания отсутствие религиозного воспитания может считаться таким же нарушением обязанности родителей в отношении к детям, как и недостаток светского образования. Но все подобные внешние меры не приносят пользы, когда дух семьи идет им в разрез. Для того, чтобы религия в детском возрасте действовала на душу, надобно, чтобы уважением к ней была проникнута та атмосфера, которою дышит ребенок. Дело не в заучивании уроков, а в нравственном духе воспитывающей среды. А на это государство не может иметь никакого влияния. Это - дело свободы.

Иначе ставится вопрос об отношении церкви к школе. Он имеет свою историю. В средние века церковь была руководительницей всего человеческого образования, которое впрочем стояло весьма невысоко. Все школы были в ее руках. В новое время, с развитием светской науки, эта область от нее отошла. Церкви, как частной корпорации, предоставляется право заводить свои школы, и этим правом она пользуется в большей или меньшей степени, смотря по средствам и по одушевляющему ее воспитательному духу. Там, где господствует система частного обучения, как например в Англии, там вероисповедные школы составляют преобладающий тип. Но в школах, учрежденных на общественный счет, управление естественно принадлежит общественным органам, то есть государству или местным учреждениям, смотря по тому, на чьи средства они содержатся. Однако и здесь духовенство, в особенности католическое, нередко предъявляет притязание на преобладающее влияние. Важность религиозного воспитания юношества дает этим стремлениям сильную опору. Немудрено, что между защитниками религиозного и светского образования происходят на этот счете ожесточенные пререкания.

Вопрос касается преимущественно народной школы, где религиозное обучение имеет наибольшее значение. Здесь элементы светского образования весьма скудны. Научного развития они не дают. Сообщаемые сведения совершенно элементарны; усваиваются не столько знания, сколько орудия и средства умственной деятельности - чтение. письмо, счет. По содержанию же, самая существенная сторона школы состоит именно в усвоении религиозных истин, которые составляют завет всего человечества; действуя на чувство и волю, они сообщают высокий нравственный дух, необходимый для человека и гражданина. Поэтому. без религиозного образования народная школа всегда остается лишенною самого жизненного своего элемента.

Это и оказывается в тех странах, где вследствие разлада церкви и государства народная школа получила чисто светский характер, с устранением всякого религиозного обучения. Нынешняя Французская республика произвела этот опыт в самых обширных размерах. Поводом послужила вражда католического духовенства к демократическим учреждениям. Демократия, основанная на всеобщем праве голоса, более нежели какая - либо другая государственная форма, нуждается в школе. Народ, которому принадлежит верховенство, должен, по крайней мере, быть грамотен. Но предоставить его воспитание сословию, которое явно становится во главе существующего государственного строя, церкви, которая предает анафеме все общественные вольности нового времени, очевидно нет возможности. Законы о светской школе во Франции были вызваны политическою необходимостью. Говорю не о тех крайностях в которые увлекаются враги всякой религии, а о самом существе дела Но такое изгнание религиозного обучения из народной школы не может не оказать самого вредного действия на ее нравственный характер Как бы умело ни владели ученики элементарными орудиями знания как бы твердо они ни усваивали сообщенные им элементарные сведения, от этого их нравственный уровень не подвинется ни на шаг. Так называемая гражданская нравственность не в состоянии заменить религиозной. Нравственность, как мы видели, может опираться либо на философию, либо на религию. О философии в народной школе не может быть речи; вообще, она доступна весьма немногим высоко образованным людям; религия же совершенно устраняется. Остаются нравственные сентенции, которые годны для прописей, но совершенно не в силах действовать на человеческий ум и на человеческое сердце. Это нравственность, доведенная до той степени пошлости, при которой она может быть только предметом насмешки.

Результаты оказались такие, каких можно было ожидать. В прошедшем 1894 году, на международном съезде социологии во Франции, английский ученый, сэр Джон Леббок, представил поразительные статистические цифры о результатах народного образования в Англии, с тех пор как правительство стало давать частным школам значительные пособия. С 1870 года, средняя цифра заключенных в тюрьмах уменьшилась с 12000на 5000. Средняя годовая цифра осужденных на тюремное заключение понизилась с 3000 на 800. Ежегодное число молодых людей, осужденных за преступления, понизилось с 14000 на 5000. Число бедных, получающих помощь, понизилось с 47 до 22 на 1000 жителей. Французы с горестью должны были признать, что ничего подобного они у себя не видят, не смотря на то, что школа поставлена гораздо шире и траты делаются несравненно большие. Школа, из которой изгнано всякое религиозное преподавание, никогда не может соперничать в нравственном отношении с тою, в которой этот элемент занимает подобающее ему место.

Напрасно, в виду явной несостоятельности такого рода элементарной школы, составляются общества для нравственного руководства молодых людей по окончании начального учения. Сами эти общества лишены всяких нравственных опор, ибо нравственность можно основать только на религии или на философии, а когда то и другое отвергается, остаются лишь смутные и шаткие понятия, которые не в состоянии действовать на людей.

Еще более несообразным представляется преподавание в светских школах только тех религиозных догматов, которые общи всем христианским вероисповеданиям, как ныне принято в английских общественных школах. Религия составляет нечто цельное, из чего нельзя по произволу выбирать то или другое. Менее всего к ней приложим механический эклектизм, лишающий ее всякой нравственной силы. Такой странный компромисс между светским направлением и церковным мог придти в голову только людям, которые привыкли подводить религию к одной точке зрения с политикой.

Однако, из того, что религия должна составлять существенный элемент первоначального обучения, отнюдь не следует, что народная школа должна по праву находиться в руках духовенства. Такое возвращение к средневековым началам не только противоречит духу и направлению нового времени, но оно способно вселить разлад в такое дело, которое более всякого другого требует согласия. С материальной стороны, школа должна находиться в руках тех, кто дает на нее средства. Поэтому и церкви нельзя отказать в праве, наравне с частными лицами, заводить школы на свое иждивение; но школы, содержимые на общественные средства, должны состоять в управлении государства или местных общественных органов, смотря по тому, кто дает деньги. Передача этих школ в ведение духовенства не может быть ничем оправдано. С педагогической же стороны, существенное значение светского образования состоит в том, что оно одно для всех вероисповеданий. Как таковое, оно составляет цельную систему, сверху до низу; из нее нельзя вырезать часть и передать ее другому ведомству с другим направлением. Учителя народной школы учатся в светских заведениях; подчинить их духовенству значит лишить их того самостоятельного положения, которое они занимают и должны занимать в учебном мире. В народной школе, как и везде, не принудительное подчинение одного элемента другому, а свободное их соглашение составляет идеальную цель, к которой следует стремиться.

Менее всего подчинение народных школ церкви уместно там, где исторически духовенство не обнаружило самостоятельной педагогической деятельности и не выказало в этом деле ни малейшей инициативы, как было, например, у нас. При таких условиях, передача ему народных школ не имеет никакого оправдания. В нашей недавно возникшей по инициативе земства народной школе религиозное преподавание занимает первое место, и если призванное к нему духовенство исполняет, как следует, возложенные на него обязанности, то за это можно быть ему глубоко благодарным. Это и есть правильная и нормальная постановка первоначального образования. Вносить же смуту в это важное дело, вместо согласного действия возбуждать неуместное соперничество и взаимную вражду внушать православному духовенству свойственные католицизму властолюбивые притязания, которые доселе были ему чужды, это такое направление, которое должно встретить строгое осуждение со стороны людей, понимающих потребности народной школы и искренно желающих ее преуспеяния. Подобное сочетание средневековых понятий с бюрократическими стремлениями в деле народного образования может принести только величайший вред.

Гораздо меньшее значение имеет вопрос об уместности религиозного преподавания в средней школе; однако и здесь он может рассматриваться с разных точек зрения. Преподавание светских наук получает здесь такой объем, что религиозное преподавание отходит на второй план. Светская же наука имеет свои начала, независимые от религии; преподаватели средней школы еще менее, нежели народные учителя, могут быть подчинены контролю духовенства. Если они уклоняются от своей педагогической задачи, воздержание их может принадлежать только светскому же начальству. Но из этого не следует, что религиозное преподавание должно быть устранено из средней школы. Напротив, оно в ней совершенно уместно. Юноша должен иметь понятия о религии несравненно высшие, нежели те, которые преподаются ребенку в начальной школе; эта область должна раскрываться уже несколько развитому образованному уму. Полезно также, чтобы религиозное преподавание совершалось виг школе, а не вне ее; не желательно, чтобы в незрелом еще уме юноши было полное разъединение этих двух сфер. Хотя наука совершенно независима от религии, но в объеме тех неоспоримых истин, которые преподаются в средней школе, между обеими нет противоречия. Его не должно быть и в молодых умах. Возможный разлад и возможное соглашение-все это дело позднейшего испытующего процесса, требующего умственной зрелости. Средняя школа только подготовляет людей к самостоятельному решению высших вопросов, и в этом отношении наука, в пределах достоверности, и религия, в пределах терпимости, должны подавать друг другу руку. Каждая из них имеет свое воспитательное призвание, и только сочетание обеих дает то гармоническое развитие, которое требуется для юношеского возраста. Такова именно задача средней школы, без которой она не исполняет своего назначения.

Но если правильное отношение светского преподавания и религиозного в средней школе определяется довольно просто, то в пределах самого светского преподавания возникают вопросы гораздо более сложные, которые составляют предмет горячих споров. Источником их служит частью различное назначение средней школы, частью различное направление современного знания.

Средняя школа имеет двоякую цель: приготовление к практической деятельности среднего уровня, промышленной и технической, и приготовление к высшему образованию. Первой цели служат реальные училища, второй гимназии. Этим различием определяется самое содержание и направление преподавания. Те высшие его стороны, которые подготовляют юношу к усвоению высшего знания, отпадают в реальных училищах. Устройство их приспособляется к практическим потребностям. Они имеют ввиду не возвысить человека над обыкновенною средой, а дать ему возможность действовать с пользою в этой среде. Поэтому и самое преподавание зависит от уровня данной среды. Возникающие здесь вопросы :преимущественно технические и практические. Общего значения они не имеют.

Совершенно иной характер гимназий. Здесь возникают вопросы об общем направлении преподавания. Если в народной школе спор идет между средневековым началом и духом нового времени, то в средней школе кипит борьба между двумя последовательными ступенями развития нового времени-идеализмом и реализмом. Представителем первого является классическая система, представителем второго реальная.

Мы видели, что переход от средних веков к новому времени характеризуется возрождением классицизма. В науке, в искусстве, в праве, образцы, оставленные нам древностью, послужили исходною точкой всего нового миросозерцания; они легли в основание дальнейшего развития человечества. Поэтому, изучение памятников древности сделалось главною пищей молодых поколений в течение всего идеалистического периода новой истории, до новейшего времени.

И это имело глубокий смысл. Конечно, новая жизнь во многом несходна с древнею. Средневековой порядок, с его бесконечным разнообразием жизненных явлений, под высшим руководством христианских начал, наложил на новые народы свою неизгладимую печать. Но не менее существенным элементом остались начала, выработанные древностью. Все основные человеческие отношения, как умственные, так и общественные, чувства, взгляды, понятия, выразились в произведениях древнего мира с такою простотой, ясностью и изяществом, к каким, способна была только жизнь при первом своем расцвете, пока она не осложнилась историческими наростами и потребностью сочетания разнородных элементов. Это высоко идеальное наследие юношеской поры человеческого рода может и должно служить незаменимым воспитательным средством и вместе неиссякаемым источником возвышенных мыслей и чувств для всех вновь нарождающихся поколений. И строгость логической связи и простое изящество форм, и сила выражения, все здесь соединяется для того, чтобы сделать эти сокровища, завещанные античным миром, предметом постоянного удивления и поучения для людей. Без знакомства с классиками нельзя быть вполне образованным человеком.

Жизнь нового времени выдвигает однако новые задачи, которые делают классическое образование недостаточным. В особенности изучение сил природы и ее покорение целям человека безмерно расширили пределы знания и вызвали требование такого запаса сведений, каких не дает классическая школа. В области естествознания реалистическая наука празднует величайшие свои победы. Отсюда ополчение приверженцев реализма против классического образования, которое будто бы держится в отвлеченной сфере, не удовлетворяя насущным потребностям общества и не приготовляя людей к усвоению и исполнению задач нового времени.

Это возмущение против классицизма страдает крайнею односторонностью. Как ни важно естествоведение, особенно в настоящее время, оно не составляет не только единственной, но даже высшей стороны знания и воспитания. Кроме природы, есть человек, которого познание все-таки всего важнее для человека, а оно естествоведением не дается. Мало того; одностороннее развитие мысли в духе естественных наук сообщает совершенно превратное направление понятиям о человеке. Современная эмпирическая наука о природе отвергает всякую метафизику, а метафизика, как было объяснено выше, выражает самую сущность духовной жизни; она составляет руководящее начало всей человеческой деятельности. К метафизическим началам принадлежит и человеческая свобода. В природе для нее нет места; там все происходит по неизменным законам. Вследствие того, эмпирики отрицают ее в человеке. С точки зрения чистого реализма отвергается, вообще, познаваемость всего, что выходит из пределов опыта, а это в конце концов приводить к отрицанию всякого связного миросозерцания, следовательно подрывает все высшие основы человеческой жизни. Если же, отрекаясь от последовательности и совершая неизмеримый логический скачок, эмпиризм хочет массу разнородных явлений свести к общим началам, он не находит в объеме своих понятий ничего, кроме внешнего механизма; самое понятие об организме остается ему недоступным. Между тем, из всех возможных миросозерцаний, механическое наименее приложимо к человеку. Это - низшая форма понятий, определяющая явления известного разряда и совершенно неспособная объяснить действие высших сил природы, не только что явления духа. Поэтому, приложение метод и взглядов естественных наук к области человеческих отношений ведет к совершенно извращенному пониманию последних. Полнота знания требует, чтоб изучение природы восполнялось самостоятельным изучением человека, а это изучение дается в самой элементарной и доступной юным умам форме классическим образованием. Можно сказать, что истинно образованным естествоиспытателем может быть только тот, кто прошел через классическую школу.

Нет сомнения однако, что один классицизм не дает. всестороннего познания человека. Как сказано, он составляет один из существеннейших элементов жизни нового времени, но далеко не единственный. Восполнить его может только история, которая, представляя последовательное развитие человечества, указывает настоящее место и значение классицизма в этом движении. Поэтому история должна составлять один из важнейших предметов преподавания в средней школе, подготовляющей к высшему знанию. Другим, хотя и второстепенным, пособием служит изучение первоклассных произведений литературы нового времени. Наконец, необходимо и знание основных законов природы. Здесь главное место занимают те отрасли естественных наук, которые представляют не один сбор фактов, но и строго логическую последовательность мысли, приучающую юношество к научному мышлению. Сюда относятся математика и физика. Таков необходимый цикл преподавания, который делает среднюю школу способною достигать истинной своей цели - приготовления молодых поколений к усвоению высших областей знания.

Понятно, что такой объем преподавания требует весьма высоких условий; но именно в этом отношении встречаются значительные затруднения. как со стороны учащих, так и со стороны учащихся.

Для того, чтобы классическое преподавание, сохраняя свое значение, уделяло место другим отраслям знания без чрезмерного обременения учащихся, надобно, чтобы в нем количество заменялось качеством, то есть, требуется весьма высокий уровень преподавателей А именно это всего труднее найти при господстве реалистического направления, которое, изгоняя классический дух из литературы и из общества, естественно изгоняет его и из воспитания. Для учителя недостаточно твердо знать грамматику и верно переводить классиков; надобно проникнуться их духом и уметь этот дух вдохнуть в учеников. Иначе классическое преподавание обращается в мертвую рутину, возбуждающую только отвращение в учащихся. Таков именно был результат предпринятой у нас в семидесятых годах классической реформы, где благородное знамя классицизма служило только прикрытием мертвой рутины и бюрократического формализма. Зубрение греческой и латинской грамматики выдавалось за самое надежное лекарство против либеральных идей, которые думали искоренить отупением учеников. В результате получилось не только не поднятие классических знаний, но напротив, их упадок, а вместе и упадок всякого литературного образования, доходящий до неумения выражаться даже на родном языке. Как учащиеся, так и общество равно получили отвращение от классицизма. Всякая учебная реформа, а тем более классическая. тогда только может быть плодотворна, когда она опирается на живые силы в сословии преподавателей. Но вызвать к жизни и организовать эти силы-дело не легкое; сочинить же программу с усиленным числом уроков ничего не стоит; это делается одним почерком пера.

Другое затруднение встречается со стороны учащихся. В прежние времена классическое образование имело целью выделить цвет общества и поставить его во главе народа. Оно составляло достояние немногих. В настоящее же время, в университетах толпятся массы, которым классицизм и бесполезен и не по плечу. Демократизация общества имела последствием демократизацию университетов. С этим явлением надобно считаться. От средней массы нельзя требовать такого образования, которое пригодно только для умственной аристократии. Приходится либо сокращать доступ в университеты, либо допускать, по крайней мере, на некоторые факультеты людей без классического образования. Но первое идет совершенно наперекор всем современным стремлениям и никак не может содействовать поднятию уровня образования в народе. Остается примериться с последним. Можно думать, что в будущем классическое образование останется достоянием высокообразованного меньшинства, призванного быть умственным руководителем общества. Масса же будет довольствоваться образованием реальным.

Вопрос о классицизме касается собственно средней школы, приготовляющей к высшему образованию; в высшей школе он отпадает. Изучение классиков становится там специальностью. Причина та, что наука в ее полноте не может быть предметом изучения для отдельных лиц, приходится довольствоваться тою или другою ее отраслью. Поэтому, вместо энциклопедического образования, составляющего содержание средней школы, университет разделяется на факультеты. Однако взаимодействие различных отраслей знания до такой степени важно, что различные факультеты обыкновенно соединяются в одно учреждение. Они распределяются по разным центрам только там, где главное их назначение состоит не в развитии высшего научного образования, а в приготовлении молодых людей к специальным карьерам. Пример такого устройства представляет Франция. Но подобный взгляд унижает и достоинство науки и уровень преподавания. Живое взаимодействие умственных сил в различных отраслях знания необходимо, как для преподавателей, так и для учащихся. Только этим создаются умственные центры, которые могут служить рассадниками науки и просвещения. Высшим образцом такого рода учреждений является Германия. Она находится в этом отношении в особенно счастливых условиях. Государственное разъединение и недостаток политической жизни послужили на пользу просвещения. Высшие умственные силы устремились в область теоретических исследований; всюду создались университеты, которые соперничают между собою в привлечении ученых. Провинциальные университеты в особенности, удаленные от столичных интересов и соблазнов, были приютом чистого стремления к науке. В педагогическом отношении, провинциальная жизнь, если только есть в ней достаточно умственных сил, представляет весьма важные преимущества. У нас, высокое положение Московского университета в сороковых годах объясняется тем, что Москва давно перестала быть столицей. Тому же обстоятельству обязан был своим процветанием некогда столь высоко стоявший, ныне разгромленный, университет Дерптский.

Но мало одного соединения факультетов. Для того, чтобы университеты могли получить настоящее общественное значение, как центры умственной жизни, надобно, чтоб они были поставлены в более или менее независимое положение. В Общем Государственном Праве было объяснено, что университеты, по существу своему, должны составлять самостоятельные корпорации, облеченные выборными правами. Профессор - не чиновник, исполняющий приказания начальства, а человек самостоятельно изучающий науку и передающий слушателям результаты своих исследований. Только независимое положение и корпоративная связь способны водворить в среде преподавателей и тот нравственный дух, который дает им авторитет над учащимися. Умственные силы суть независимые силы; иначе они теряют, всякое влияние. Орудие не есть сила, а средство в чужих руках. Поэтому, лишение университетов корпоративных прав и низведение профессоров на степень простых чиновников не может не иметь своим последствием глубокий упадок высшего образования, а с тем вместе и умственного уровня общества. В этом отношении Университетская реформа 1884 года нанесла русскому просвещению такой удар, от которого оно не скоро оправится.

В связи с независимым положением университетов находится и свобода преподавания. Сообразно с двоякою целью высшего преподавания рождаются и двоякие требования: в видах приготовления людей к высшим карьерам установляются обязательные программы напротив, развитие науки требует свободных курсов. При широком объеме преподавания, при значительном запасе умственных сил, то и другое может сочетаться. Чем выше умственное значение университетов, чем больше в них соединяется сил, и чем выше уровень учащихся, тем более свободный элемент преобладает над принудительным. И в этом отношении Германия представляет образец, которому, однако, лишь с большою осторожностью могут подражать менее образованные народы.

Свобода преподавания предполагает и большую или меньшую свободу в выражении политических и религиозных мнений. Без сомнения, профессор не вправе ополчаться против религии и законов своего государства; даже там, где это допускается в печати, это не дело кафедры, которая должна стоять в стороне от борьбы партий. Еще менее профессор в праве преподавать теории, разрушающие общественный строй. Но в этих пределах есть место для широкой свободы, без которой умственное развитие немыслимо. Там, где она официально стесняется через меру, там негласным и косвенным путем пробивается потаенная едкая критика, гораздо более опасная, нежели явная, и действующая сильнее на молодые умы. Наиболее стесненные формальным образом центры становятся рассадником самых крайних мыслей и самой резкой оппозиции.

Независимость, как в общественном положении, так и в выражении своих мнений, таково первое и основное требование тех высших умственных сил, которые призваны руководить общественным воспитанием. Это и есть существенное свойство всякой аристократии, умственной еще более, нежели других, ибо умственная сила только через то имеет авторитет, что она действует независимо, по собственному почину. От этих высших умственных сил зависит все народное образование и все дальнейшее умственное развитие общества. Ибо образование идет не снизу, а сверху. От умственного состояния университетов зависит уровень преподавателей средней школы, а от последних уровень преподавателей народной школы. Тут установляется иерархический порядок, получающий движение сверху.

Такая же иерархия умственного образования водворяется и в целом составе общества. Это делается не в силу каких-либо искусственных мер или учреждений, а само собою, вследствие потребностей и хода жизни. Такой порядок составляет естественное и необходимое следствие самого общественного развития. Как свободное движение экономических сил установляет в обществе иерархию состояний в бесконечно разнообразных ступенях, так и различие воспитания само собою порождает иерархию умственного развития. Так всегда было, есть и будет, ибо таков необходимый закон общественной жизни. То интегральное образование, о котором мечтают социалисты, стремящиеся всех подвести к одному умственному уровню, есть не более как праздная фантазия, обличающая полное непонимание и существа науки, и задач воспитания, и различного призвания людей. Истинно научное образование не может быть доступно всем; оно требует такой массы умственного труда, которая всегда будет делать его достоянием немногих, и те, которые этот труд осилили, не станут посвящать свою жизнь физической работе. Кто пятнадцать лет своей молодости посвятил усвоению умственного достояния человечества, кто сидел над Софоклом и Виргилием, кто изучал правоведение или медицину, тот не пойдет рабочим на прядильную фабрику или кочегаром на железную дорогу. Между умственною подготовкой и жизненным призванием должно быть соответствие, а тут оказывается полное противоречие. Конечно, и для рабочих полезно чтение лекций о разных предметах; но считать это популярное изложение, принаровленное к умственному уровню массы, серьезным образованием могут только те, которые не имеют о науке ни малейшего понятия. Несравненно умнее и последовательнее были те старые социалисты, в роде Бабефа, которые для умственного уравнения всех требовали изгнания всех наук и ограничения преподавания тем, что нужно рабочим массам. Это - единственное интегральное образование, согласное с началами социализма.

Соответствие умственного уровня материальному благосостоянию и жизненному призванию различных общественных классов составляет нормальное требование, от которого зависит правильный ход общественной жизни. Где этого нет, там ощущается разлад. Аристократия, родовая или денежная, которая не держится на высоте современного умственного уровня, теряет свое нравственное влияние и неизбежно клонится к падению. Точно также, когда в средних классах умственное развитие и материальный достаток не соответствуют друг другу, образуется умственный пролетариат, который составляет самый опасный элемент для общества. Наконец, когда в народных массах зарождаются умственные потребности, превышающие ее материальные средства, в ней распространяется неудовольствие, которое может вести к переворотам. Однако, когда говорится о соответствии, это не означает количественного совпадения. Высокое умственное развитие вовсе не требует значительных материальных средств, а только обеспеченности, дающей независимость. Главный контингент умственных сил дают все-таки средние слои, которые с достаточною обеспеченностью соединяют упорную умственную работу, необходимую для высшего развития. Этим трудом умножается и накопляется, как материальный, так и умственный капитал, от которого зависит все дальнейшее развитие человечества. Как зиждители капитала, средние слои выделяют из себя и денежную и умственную аристократию; они составляют неиссякаемый источник народных сил, из которого происходит постоянное обновление высших слоев.

Но для этого обновления требуется высшая школа, исполняющая свое назначение и способная дать правильное направление умам. В настоящее время много хлопочут о народной школе. В демократических странах в особенности, необходимо дать образование народу, облеченному политическими правами. У нас, после освобождения крестьян, явилось также стремление поднять освобожденную массу, открыть ей новые умственные горизонты. Все это достойно полного сочувствия; но когда берутся учить народ, надобно, чтоб у самих учителей головы были в порядке, а то ли мы видим на деле? Образование массы не ограничивается формальным обучением грамоте и арифметике; надобно знать, какая умственная и нравственная пища ей дается. Столь высоко стоящая немецкая школа мешает ли народным массам слепо воспринимать безумные теории социализма? Ужасающий рост социалистической партии в Германии служит на это ответом. То же самое мы видим и во Франции. Самая образованная часть низшего народонаселения, городские рабочие классы, насквозь заражены самым крайним социализмом. Школа возбуждает в них только умственные стремления, делающие их восприимчивыми ко всяким разрушительным теориям. Ужасы Парижской коммуны показали, что образованный парижский работник, по зверским инстинктам, стоит не только не выше, а может быть и ниже самого безграмотного крестьянина. Иного нельзя и ожидать, когда в обществе нет высшей руководящей силы, когда наверху, благодаря реализму, царствует полный умственный хаос, когда все науки, касающиеся человека, опрокинуты вверх дном, когда в них исчезло всякое твердое начало, когда, с отрицанием философии, самая возможность разумного миросозерцания исчезла, оставляя место только для превратных фантазий. Главное современное зло лежит наверху, а не внизу. Тщетно лечить ноги, когда болит голова. Чтобы поднять народную школу, надобно прежде всего дать крепкие основы высшему образованию, а для этого необходимо, чтобы создалась руководящая умственная аристократия, которая в настоящее время находится в жалком упадке.

Мы приходим здесь как бы к логическому кругу. Для того, чтобы поднять умственную аристократию, нужна правильно поставленная школа, а для того, чтобы поднять школу, нужна умственная аристократия, стоящая на высоте своего призвания. Где же из этого выход? Он лежит единственно в неудержимом ходе истории, направляющей человечество к высшей цели его существования, с участием человеческой воли, но по законам, стоящим выше человеческой воли и вытекающим из самой природы духа.

Исследованию этого процесса будет посвящена следующая книга.

Глава I. Понятие о развитии

История представляет преемственный процесс, переходящий от поколения к поколению. Каждое из них, получая материальное и умственное наследие своих отцов, умножает его собственною работой и передает детям. Таким образом, добытое предками становится прочным достоянием потомства.

Этот процесс не идет, однако, непрерывным ходом. Иногда внешние дикие силы разрушают плоды многовекового преемственного просвещения. Так было в Европе при нашествии варваров. Обыкновенно эти перевороты подготовляются внутренним разложением общества, подтачивающим его силы и через то делающим его неспособным противостоять внешнему натиску. Это и случилось с греками и римлянами. Однако этим не уничтожается умственное наследие человечества. Оно усваивается другими народами, которые снова умножают его своею работой и передают нарождающимся поколениям. Ныне мы пользуемся плодами трудов греков и римлян, хотя эти племена давно исчезли с лица земли. Умственное их наследие перешло в плоть и кровь новых народов и сделалось источником нового высшего развития жизни.

Все эти явления приводят нас к понятию о постепенном совершенствовании человеческого рода. Мы несомненно богаче, нежели древние, и наше богатство идет возрастая. Современная наука бесспорно стоит выше, нежели у древних, и знание точно также идет возрастая. Таким образом, перед нами открывается путь, которому не предвидится конца. Человеческий разум, изощряясь, более и более расширяет область познания и покоряет себе природу. Конечно, при ограниченности человеческих средств, полнота и совершенство в том и другом отношении никогда не могут быть достигнуты. Идеальная цель лежит в бесконечности; но человечество может постепенно к ней приближаться. Отсюда взгляд на историю, как на бесконечный прогресс, выработанный преимущественно философами ХVII века.

Однако это количественное определение далеко недостаточно. Оно не объясняет периодов упадка, часто происходящего не от внешних, а от внутренних причин. Оно не выясняет и взаимных отношений различных сторон духовного процесса. Наконец, в самом развитии разума, все, при этом взгляде, ограничивается формальным умножением знания, без определения его содержания, тогда как последнее играет в истории важнейшую роль. Человек познает не только внешнюю природу, но и самого себя, те внутренние силы, которые лежат в глубине его духа. Постепенное выяснение этих внутренних начал, приведение их к самосознанию и устройство на этом основании человеческой жизни, - таково существенное содержание истории. Не стремление к совершенству, как думали мыслители прошлого века, а углубление в себя составляет истинный ее смысл и руководящее ею начало. В этом состоит развитие, понятие основное и для органического мира и для духовной жизни.

В этом понятии сочетаются разные определения. Из самого его смысла очевидно, что оно представляет переход в действительность, или в деятельное состояние, того, что заключалось в возможности, или в потенциальном состоянии. Но здесь это совершается не под влиянием внешних сил, а действием внутреннего начала, составляющего самую природу данного существа, которое стремится проявить во внешнем мире всю полноту заключающихся в нем определений. А так как осуществление в действительности совокупности жизненных определений составляет цел прогресса, то развитие есть целесообразный процесс, переводящий внутреннюю природу данного существа из потенциального состояния в деятельное, при взаимодействии с окружающею средой.

Этим внутренним, целесообразно действующим началом развитие отличается от чисто механических процессов, которые сами по себе не представляют никакой целесообразности, и если подчиняются каким-либо целям, то последние остаются для них внешними, почему и направляющая к ним сила является для них постороннею. Машины служат целям человека; но не они сами развиваются ввиду этой цели, а человек их строит и направляет. В природе, целесообразно действующие силы встречаются только в организмах, почему к ним только и прилагается понятие о развитии. Каждая единичная особь, растительного или животного царства, представляет тому пример.

В семени, в потенциальном состоянии заключается уже все будущее растение. В силу присущего ему деятельного начала, оно претворяет в себя окружающий его материал и таким образом развивается в цельную единичную особь, имеющую определенное строение и свойства, именно эти, а не какие-либо другие, каково бы ни было различие внешних условий. Строение и свойства, образующие известный тип, вполне уже заключаются в семени, нисколько не завися от окружающих условий, которые могут только способствовать или задерживать развитие, дать преобладание тому или другому признаку, но не в состоянии изменить самого типа. Из семени осины всегда произойдет осина, а никогда береза, в какую бы среду оно ни было поставлено. Производимый человеком искусственный подбор, действуя в течение многих поколений, видоизменяет тип лишь в том отношении, что все больший и больший перевес дается тому или другому признаку; как же скоро это искусственное направление прекращается и растение предоставляется действию естественных сил, так оно возвращается к своему естественному типу.

Таким образом, результатом развития является воспроизведение типа, заключающегося в семени. Как скоро тип проявился во всей своей полноте, так дальнейшее развитие прекращается. Этот результат составляет, вместе с тем, направляющее начало всего процесса, то есть, цел развития. Самый процесс имеет целесообразный характер: он состоит в развитии определенных основ для известных отправлений организма; отношение же органов и отправлений есть отношение цели и средств. Следовательно, и с этой стороны, развитие есть целесообразный процесс, или явление внутренней, целесообразно действующей силы, которая, по присущим ей законам, создает органы для отправлений целесообразно устроенного организма. Ничего подобного механические и химические силы нам не представляют. Развитие составляет исключительную принадлежность существа одаренного жизнью, то есть, находящегося в целесообразном взаимодействия с окружающею средой. Завершением этого органического процесса является произведение нового семени, совершенно подобного прежнему, из которого, в свою очередь, развивается новая особь совершенно того же типа. Старая, достигши полноты своего развития, умирает, а новая заступает место. Таким образом, один и тот же тип сохраняется непрерывно в ряде сменяющихся поколений. Одна и та же целесообразно действующая сила переходит от потенциального состояния в деятельное и затем обратно, из деятельного состояния в потенциальное, составляющее начало новой особи.

Тот же процесс повторяется и в животном царстве. В человеке, параллельно с ним идет и духовное развитие. В появившемся на свет ребенке духовные способности находятся в зачаточном виде, в состоянии слитности; с физическим развитием организма развиваются и они, изощряясь в целесообразной деятельности. Они позднее, нежели тело, достигают зрелости; затем, со старостью они слабеют и, наконец, исчезают с разрушением тела. Составляет ли это исчезновение конечный предел существования человека или присущая ему единичная духовная сила, составляющая его я, с разложением тела возвращается в потенциальное состояние, с тем чтобы потом опять возродиться к новой жизни, об этом мы фактически ничего не знаем. Мы можем только делать об этом заключение из свойств человеческой особи и из назначения человека. Исходя от начала развития, мы не можем не признать, что, в отличие от физических организмов, духовное развитие человеческой особи не исчерпывает ее содержания. Человеческая мысль, чувство и воля идут далеко за пределы преходящего земного бытия. Если нормальное развитие, не прерванное случайностями, состоит в достижении полноты существования, то человеку эта полнота не дается: он на земле не достигает своего назначения, из чего можно заключить, что земною жизнью не исчерпывается его существование, и что он предназначен для иного, высшего бытия. Это заключение подтверждается свойствами единичной субстанции, представляющей неделимое, а потому не подлежащее разложению целое, духовный атом, а также и требованиями, вытекающими из нравственного закона. Оно составляет общее убеждение человечества, которое отвергается только односторонним материализмом.

Но развитие не ограничивается отдельною особью. Даже в органическом мире, если мы взглянем на совокупность растительного или животного царства, мы не можем не заметить постепенного перехода от простейших форм к более и более сложным, от менее совершенных к более совершенным, понимая под именем совершенства согласие в разнообразии, то есть, разделение органов и отправлений и подчинение их общему средоточию. С этой точки зрения, все организмы распределяются по иерархической лестнице, на вершине которой стоит человек. Различные роды и виды растений и животных распределяются на ней по группам и ступеням, между которыми являются переходные формы, но есть и многочисленные скачки. В общем итоге, органический мир представляет цельную систему целесообразно устроенных и постепенно совершенствующихся форм. Процесс развития, которым определяется рост отдельной особи, повторяется и в целом. А потому мы и здесь должны признать присутствие целесообразно действующей силы, которая постепенно производила этот ряд организмов и завершилась наконец созданием человека, представляющего явление новой, высшей силы духовной.

Естественный вывод, который можно сделать из этой картины, состоит в том, что все эти организмы произошли один от другого путем постепенного совершенствования. Такова именно была теория, которую в начале нынешнего века развивали в Германии натур-философы, а во Франции Ламарк и его последователи. Против нее есть, однако, существенное фактическое возражение: в действительности мы не видим превращения одних органических форм в другие; напротив, мы совершенно достоверно знаем, в пределах нашего опыта, что раз установившийся тип не изменяется ни в какой другой, и если он искусственно получает одностороннее развитие, то, предоставленный себе, он возвращается к своей естественной форме. Новейшие попытки устранить это возражение признанием бесконечно длинных периодов времени, в течение которых постепенно накопляются незаметные перемены, тем менее могли утвердить теорию превращения на прочных основах, что самая причина, производящая эти перемены, та внутренняя сила, которая лежит в основании развития, не была не только исследована, но даже указана. Ее старались просто обойти, заменив ее чисто механическим действием борьбы за существование, в которой побеждают особи, наиболее приспособленные к окружающим условиям. Приспособленность же сводится к фактическому началу изменчивости организмов: предполагается, что хотя бы ничтожные, но выгодные для организма перемены дают лишний шанс в борьбе за существование и сохраняющимися в живых особями передаются потомственно; постепенное же накопление перемен производит наконец полное превращение типа. Но в действительности изменчивость организмов держится в тесных пределах данного типа и всегда к нему возвращается; признание неограниченной изменчивости есть чисто произвольная гипотеза. Так же произвольно и распространение мелких перемен на громадные периоды времени, придуманные для того, чтоб объяснить отсутствие фактов: искусственный подбор, на который ссылаются последователи этой теории, действует несравненно быстрее, а природа, по их собственному признанию, владеет бесконечно большими силами, нежели человек. Наконец, начало приспособления к внешним условиям само по себе не ведет к высшему развитию; напротив, чем сложнее и совершеннее организм, тем более он требует утонченных, следовательно более редких условий для своего существования. Наиболее приспособлены ко всем изменяющимся условиям среды вовсе не высшие, а именно низшие организмы. Они же и размножаются несравненно быстрее. Следовательно, и качественно и количественно, они имеют наиболее шансов на существование, а потому должны получить перевес в борьбе.

Чтобы победить все эти невыгоды, нужна внутренняя, движущая причина развития, возводящая организмы на высшие и высшие ступени, до тех пор пока наконец она достигнет своего предела. Эта внутренняя целесообразно действующая сила раскрывается нам в развитии единичного существа. Если мы приобретенное этим путем понятие о развитии приложим к совокупности организмов, то и здесь мы должны признать целесообразно действующую силу природы, которая постепенно произвела различные типы, восходя все выше и выше, до тех пор, пока не было достигнуто совершенство органической жизни в существе, способном быть носителем новой, высшей жизни духовной. В отличие от силы, действующей в единичном организме, эта общая сила не ограничивается воспроизведением данного строения. Производя все новые и новые типы, она является творческою; но это творение не извне, а изнутри. Постепенно совершенствующийся ряд целесообразно устроенных организмов раскрывает нам закон развития этой силы; мы замечаем тут общий план и постепенность переходов. Но каким путем она действовала, незаметным ли превращением одних организмов в другие или скачками, производя новые типы из зачаточного состояния, об этом мы не имеем ни малейшего понятия, ибо при существующих условиях ничего подобного уже не совершается. Раз созданные и упроченные типы не носят в себе никаких начал дальнейшего развития. Они держатся в данных пределах, колеблясь немного в ту и другую сторону, но постоянно возвращаясь к среднему состоянию. У нас нет никаких данных для построения научной гипотезы, а фантастические гипотезы должны быть изгоняемы из науки.

Совершенно иное представляет нам развитие духа. И тут процесс восхождения от низшей ступени к высшей не ограничивается единичною особью, а обнимает целые народы и даже все человечество. Но здесь самый способ перехода от одной ступени к другой нам достоверно известен. Все люди находятся или могут находиться в духовном общении друг с другом; умственное наследие одного поколения усвоивается другим и умноженное передается далее. Для этого не нужно даже непосредственного общения; деятельность духа оставляет по себе материальные следы, из которых сознаются руководившие им начала. Литературные и художественные памятники древности послужили источником новой духовной жизни когда создавшие их народы давно перестали существовать. Этим способом духовное наследие переходит от одного народа к другому и становится прочным достоянием человечества.

Из этих явлений неотразимо вытекает понятие о совокупной, преемственно переходящей духовной жизни всего человечества, следовательно, о едином духе, развивающем изнутри себя полноту своих определений в последовательном движении всемирной истории. Все народы, с этой точки зрения, представляются членами единого духовного целого, а отдельные лица деятелями в общем духовном процессе. Такова именно была теория, выработанная немецкою философией в первой четверти нынешнего века.

Первоначально, в школе натур-философов, это духовное развитие было подведено под одну категорию с развитием органическим. Ему дано было название эволюции, причем постепенность эволюционного движения противополагалась революционным переломам жизни. Но более глубокое понимание исторического процесса выяснило, что он совершается не только путем постепенного органического роста, но и путем сознательной борьбы. Эта борьба происходит, как между односторонними направлениями, разделяющими современность, так и между сменяющими друг друга началами, старым и новым, причем побеждает то, которое имеет за себя наибольшую духовную силу и носит в себе высшие начала духовной жизни, а потому способно возвесть человечество на высшую ступень. Это - развитие не органическое, а диалектическое, направляемое законами разума.

Этот взгляд на историю, выработанный главным образом Гегелем и его последователями, не был, однако, приложен к явлениям с достаточною точностью и осмотрительностью. Основная мысль была глубокая и верная, но построение было ложное. Диалектический закон требовал выделения противоположностей из первоначального единства и затем сведения последних к новому, высшему единству. Это высшее, конечное единство Гегель видел в христианстве; поэтому он всю новую историю, совокупно с средневековою, понимал как постепенное развитие христианских начал, причем главными деятелями в этом процессе он считал Германцев; среднее же звено истории, представляющее противоположность элементов, он отнес к римскому миру. Такое построение было несогласно с фактами. Противоположность основных элементов человеческого развития, религиозного и светского, церковного и гражданского, является, напротив, характеристическим признаком средних веков; Римская же Империя представляла последнюю, унаследованную от древности связь стремящихся врозь противоположностей, с падением которой противоборствующие элементы выступили во всей своей резкости. В связи с этим неверным построением находится и преувеличенная роль, предоставленная Германцам. Они, действительно, были преобладающим элементом в средние века; но в новой истории, с возвращением к началам древнего мира, они остались одним из существенных факторов исторической жизни, однако отнюдь не первенствующим, а стоящим наряду с другими. Исправить эти недостатки, очевидно, можно было только внимательным изучением фактов и старанием свести их к общим законам. Такова именно была задача реализма. Но последний, отвергнув метафизические системы, которые строили историю сверху, исходя от априорных начал, в свою очередь впал в противоположную и еще худшую односторонность. Начавши снизу, он отрицал всякую метафизику, как незаконное проявление мысли, между тем как именно метафизические начала составляют главнейшее содержание исторического развития. Огюст Конт пытался даже построить на этом отрицании целую историческую систему. Он признавал последовательность периодов богословского, метафизического и положительного основным законом исторического развития человечества. Богословское воззрение, по его теории, составляет принадлежность младенческого состояния мысли, когда, вместо исследования фактических законов, она приписывает эти все явления природы непосредственному действию высших существ. Метафизика представляет уже выход из этого первобытного миросозерцания: фантастические существа заменяются отвлеченными сущностями. Но последние имеют столь же мало реального значения, как и первые, а потому, с большею зрелостью мысли, и они отвергаются: человек ограничивается исследованием фактических законов, не пытаясь постигнуть первоначальные и конечные причины бытия, недоступные его пониманию. Такова точка зрения положительной философии.

Это реалистическое построение истории страдает тем же отвлеченным схематизмом, в котором оно упрекает метафизику. В действительности, мы такого закона не находим; чтобы провести его в истории, надобно извратить все явления, что и делал Конт.

В предыдущем изложении мы уже видели, что древняя мысль перешла от богословской точки зрения к метафизической и затем к положительной, но потом опять вернулась от положительного воззрения к метафизическому и наконец от метафизического к богословскому. Следовательно, это закон, сам идущий наперекор историческим фактам*(46)

Позднейшие реалисты и не пытались его поддерживать. Подобно Конту отвергая метафизику, они старались, стоя на чисто фактической почве, свести все явления развития к общим законам бытия, раскрываемым эмпирическою наукою. Главная попытка в этом роде принадлежит Спенсеру. Понятие о развитии он заменяет заимствованным у метафизиков термином эволюция; самый же процесс сводится к интеграции и дифференциации, то есть, количественному соединению при качественном разделении. Интеграции подвергается материя, что сопровождается рассеянием присущего ей движения, а уменьшение внутреннего движения влечет за собою обособление разнородного, под влиянием внешних причин, действующих в увеличивающейся прогрессии, ибо каждая причина порождает многие следствия и каждое следствие, в свою очередь, становится причиною. Под эти общие начала подводятся все явления мироздания. Причины же приводятся исключительно механические; всякая изнутри действующая, а тем более целесообразная сила отвергается. Таким образом, весь мир представляется чистым механизмом. Но дошедши до крайних пределов, этот процесс сменяется обратным: за эволюцией следует диссолюция, выражающаяся в дезинтеграции материи с поглощением движения, опять же вследствие действия внешних сил, причем различия сглаживаются и восстановляется однородная масса. В постоянной смене периодов эволюции и диссолюции состоит, по мнению Спенсера, весь процесс бытия.

Что эта совершенно бессмысленная смена бессмысленных процессов представляет не более как чистую фантазию, об этом не нужно много распространяться. Соединение и разделение суть действия, которые можно найти во всем на свете. Обозревая совокупность явлений, легко подобрать сколько угодно примеров интеграция и дифференциации и столько же можно подобрать примеров противного. Из этого ровно ничего не выйдет, кроме совершенно произвольных построений. Внешними механическими причинами, во всяком случае, развитие не объясняется, и сам Спенсер, воздвигнув свою воздушную систему, заявляет, что при всем том, остается совершенно непонятным, почему из двух яиц, положенных под одну наседку, выходит из одного цыпленок, а из другого утенок. Это, говорит он, загадка, неразрешимая при настоящем состоянии человеческого знания. А между тем, именно, в этой загадке заключается вся тайна развития. В так называемой эволюции для этого понятия нет места. Эволюция есть термин, заимствованный у философов, но лишенный всякого точного смысла, а потому приложимый ко всему на свете. Еще менее в этой системе есть место для развития духовного. В основание эволюции полагается интеграция материи с рассеянием движения; следовательно, вся теория покоится на материалистической почве; о духовной деятельности нет речи*(47)

Реализм, отрицающий метафизику, вообще неспособен не только объяснить начало развития, но и отличить его от других процессов, совершающихся в мире. Только универсализм, обнимающий совокупность начал бытия и все разнообразие явлений, может указать место и значение каждого в общей системе мировых сил. Мы видели, что развитие следует строго отличать от всяких механических процессов соединения и разделения. Оно непосредственно связано с началом жизни источником его служит целесообразно действующая сила, которая подчиняет себе внешний материал и в нем раскрывает свои внутренние определения. Вследствие этого, при одних и тех же внешних условиях, из двух яиц выходят два совершенно разных животных. Эта живая, целесообразно действующая сила, которая сама создает свой организм при постоянном взаимодействии с окружающею средой, называется душою. Это метафизическое понятие находит полное приложение в явлениях органической жизни.

Но мы видели, что явления этой силы не ограничиваются единичною особью. Она переходит из одного поколения в другое, при постоянно возобновляющейся смене потенциального состояния и деятельного. Из семени вырастает дерево, которое дает новое семя, вырастающее опять в дерево. То же происходит и в животном царстве. Следовательно, единичная органическая душа есть только частное явление более общей силы, действующей в целом ряде сменяющихся поколений. Если мы признаем, что весь органический мир развился из первоначальной протоплазмы, то мы должны будем этой жизненной силе придать еще более общее значение, признав ее началом и источником всего органического процесса. К этому и приводит дарвинизм, который затемняет только бессознательно заключающееся в нем понятие признанием основными факторами процесса изменчивость организма и борьбу за существование. Изменчивость организма не идет далее присущей ему силы. Как бы ни были благоприятны внешние условия, ничего не выйдет, если нет силы, способной произвести данное изменение. Признавши изменчивость безграничную, хотя бы в бесконечном ряде поколений, мы должны необходимо признать существование силы, способной произвести все эти изменения и возвести организм от зачаточной формы до самой высшей ступени развития. Борьба за существование может только содействовать процессу или его замедлить, но не она его производит. Какой бы теории мы ни держались, трансформизма или творения, действующего изнутри по известному плану, мы все-таки должны придти к понятию о единой творческой силе, лежащей в основании процесса и произведшей целый ряд организмов, от низших ступеней до высших, то есть, мы должны признать существование общей души, проявляющейся в ряде органических форм и одаренных жизнью существ.

Древние философы, понимая Вселенную как единое, живое целое, рассматривали ее как одушевленное животное и, с этой точки зрения, приходили к понятию о мировой душе. Сравнивая это понятие с явлениями, которые раскрываются опытными науками, мы должны сказать, что оно вовсе не применимо к действию механических и химических сил, но находит приложение в области органической жизни. Происхождение и развитие организмов в их совокупности мы не можем объяснить иначе, как присутствием творческой, целесообразно действующей силы, дающей форму и жизнь органическому строению и возводящей единичные свои создания от низших, простейших ступеней до самых высоких и сложных. Эта общая проявляющаяся в органическом мире жизненная сила составляет низшую ступень духа. Поэтому и предел ее лежит там, где начинается процесс сознающего себя духа. Произведши человека, общая органическая сила природы достигает конечной своей дели, с чем вместе всякое дальнейшее движение прекращается и все произведенные на свет органические формы затвердевают в своем определенном, частном бытии. Таков логический вывод, который мы должны сделать из имеющихся у нас фактических данных.

По форме, духовное развитие сходно с органическим. Дух излагает свои внутренние определения в целесообразном процессе, при взаимодействии с внешнею природой. И здесь это взаимодействие составляет только внешнее условие, ускоряющее или задерживающее развитие, дающее преобладание тому или другому элементу; но не оно определяет содержание развития. Дух покоряет себе природу и делает ее орудием своих собственных целей. Эти цели он черпает из самого себя; ими он существенно отличается от всего органического мира. В последнем высшую цель процесса составляет все-таки органическая жизнь единичной особи; к ней приспособлены все развивающиеся органы и отправления. Жизнь может быть более или менее полна и разнообразна; чисто органические отправления, питание, дыхание, оплодотворение, могут сопровождаться чувством, внешнею впечатлительностью и самопроизвольным движением; но все же конечною целью остается индивидуальная органическая жизнь. Замечательно, что среди животных совокупная жизнь обществами, с подчинением отдельных особей общему строю, встречается именно на низших ступенях, у пчел и у муравьев. Животные с наиболее совершенным строением, позвоночные и в особенности млекопитающие, живут в одиночку, и если соединяются в стада, то без всякого совокупного строя: каждая особь живет для себя; взаимодействия, протекающего из разделения труда, нет никакого. На самых высоких своих ступенях органическая жизнь не идет далее материального удовлетворения единичного организма. Совершенно иное содержание духовного развития. С покорением природы, материальная жизнь человека, без сомнения, обогащается новыми средствами; но не в них заключается существо человеческого развития, а в тех духовных, метафизических началах, которые сознаются и осуществляются в историческом процессе.

Эти начала суть изложенные выше духовные интересы человеческих обществ: религия, наука, искусство, право, нравственность, государственная и общественная жизнь. К этому присоединяется и покорение природы, как средство для осуществления духовных целей. Эти начала не ограничиваются уже единичным существом, а составляют общее достояние всех; они развиваются совокупными силами, при живом духовном взаимодействии единичных особей, в преемственном ряде поколений, передающих друг другу общее духовное наследие. Этот духовный элемент связывает в одно живое целое не только одновременно живущие единицы, но и все прошедшие и будущие. Все они составляют живые звенья единой связывающей их цепи; все они являются участниками совокупного процесса, в котором проявляется общая, целесообразно действующая сила. Эта сила и есть дух, развивающий свои определения в истории человечества. Общая сила, присущая органическому миру, находится в последнем еще на низшей ступени, в бессознательном состоянии; в духе она просветляется сознанием и свободою. Это - высшая форма, какой достигает совокупное, изнутри действующее, целесообразное начало, составляющее венец бытия.

Эта совокупная сила, которая служит связующим элементом человеческих обществ, не существует помимо отдельных лиц, по крайней мере, в той частной форме, в какой она проявляется в земном существовании человечества. Она им присуща; она живет и действует в них и через них; сознание и воля составляют принадлежность единичного лица. Но являясь носителем общего начала, лицо не становится чрез это чистым его орудием или преходящим моментом совокупного процесса. Лицо не происходит от развивающегося в человечестве общего духа, а имеет свое самостоятельное существование. Оно причастно общему процессу, но местною и временною ролью, которую он в нем играет, не исчерпывается его содержание и его назначение. Как носитель сознания абсолютного, человек имеет высшее призвание, уносящее его за пределы частного земного существования. Он действует, как орудие земного духа, для высших его целей, но действует по собственному, внутреннему самоопределению, сознательно и свободно. В этом состоит высокое его достоинство; в этом состоит и высокое достоинство самого процесса. Дух сознания и свободы развивает свои определения чрез свободные лица, которые сами определяют себя к деятельности и осуществляют то, что они считают благом.

С другой стороны, эта совокупная сила есть действительная, живая сила, присущая лицам, а не только отвлеченное понятие, выражающее их отношение, или закон их взаимодействия. Всякое взаимодействие предполагает общий элемент, в силу которого совершается воспринятие и сообщение действия. Если люди понимают друг друга, то это обнаруживает присутствие в них общего разума, с тождественными законами и определениями. Духовное общение возможно только на общей почве. И этот совокупный элемент, связывающий отдельные лица, не ограничивается настоящим; он обнаруживает постоянство во времени. Понятия, чувства и стремления одного поколения передаются другому, даже не связанному с ним естественною связью, просто в силу духовного усвоения. Они передаются не как внешний только придаток, подобно материальным благам, а как начала, определяющие самые внутренние свойства и духовную жизнь людей. Отсюда образуется живая преемственная связь, которая известные группы людей делает постоянными, развивающимися во времени единицами, подобно отдельной особи. Таковы народы. Существование народов, с их особенными духовными свойствами, с их общею жизнью и общим развитием, наглядно доказывает присутствие в отдельных особях общего духовного, связующего их элемента, пребывающего во времени и развивающегося изнутри себя, при взаимодействии с другими. Отсюда возможность образовать из этих общих единиц юридические лица, облеченные правами и обязанностями. Таковы государства. Сознание и воля все-таки принадлежат отдельным особям, которых самостоятельное значение не может быть отрицаемо без нарушения того, что составляет самую духовную их природу и что одно делает их способными быть носителями духовных начал. Но рядом с этим существует и общий, связывающий их элемент, который делает их членами одного целого, живущего совокупною жизнью в ряде сменяющихся поколений. В силу этого общего духовного элемента, народ становится реальным лицом, играющим роль в истории. Если народ не есть только отвлеченное понятие, а реальная единица, то реальным мы должны признать и тот общий духовный элемент, который делает из него единое, пребывающее во времени целое, имеющее свои специальные свойства и свою особенную жизнь. Такое же реальное бытие имеет и духовный, элемент, присущий всему человеческому роду. Всякое частное явление предполагает общее, проявляющееся в нем начало, менее конкретное, но более широкое. Народы суть члены единого человеческого рода; народный дух есть частная форма общечеловеческого духа, проявляющегося в совокупности народов и развивающегося в общем историческом процессе. Будучи менее конкретным, этот общий дух не делает из человечества такое же организованное целое, каким представляется народ, устроенный в государство. Он является только общею, свободною стихией, присущею всем. Тем не менее, и тут есть и единство содержания и единство развития. Содержание составляют указанные выше идеи, общие всем народам, религия, наука, искусство, право, нравственность. Принимая бесконечно разнообразные формы, они составляют руководящие начала всей духовной жизни народов, как в теоретической, так и в практической области. Единство же развития доказывается тем, что это достояние передается в преемственном порядке от одних народов другим, образуя совокупный процесс, управляемый общим законом. Начало исторической жизни зарождается на Востоке; в Греции заимствованные у Востока элементы перерабатываются и возводятся на высшую ступень; завоевательный Рим усваивает себе греческую цивилизацию и передает ее новым народам, которые, в свою очередь, перерабатывают и умножают это общее достояние человечества. От Востока пришла и религия нового времени - христианство. Греческие философы, со своей стороны, подготовили классические народы к ее восприятию; через это она сделалась достоянием всех новых народов, которые, представляя в себе сочетание обоих элементов, греко-римского и христианского, всецело стоят на почве, подготовленной их предшественниками, и разрабатывают далее полученное от них наследие. Во всем этом несомненно видна общая нить, идущая через весь процесс и связующая его в одно живое целое. При всем разнообразии явлений, при всей видимой случайности событий, всемирная история представляет развитие единого духа, излагающего в ней свои внутренние определения. Таким образом, мы имеем два общих фактора исторического развития: общечеловеческий и народный. Первым определяется совокупный процесс, вторым те разнообразные формы, которые он принимает в действительности. Взаимное отношение этих двух начал имеет существенную важность для всей общественной жизни, в устроении и развитии которой народность играет первенствующую роль. К исследованию этого отношения мы теперь переходим.

Глава II. Народность в истории

Мы уже рассматривали народность, как один из существеннейших факторов общественной и политической жизни. Мы видели, что в ней к этнографическому элементу присоединяется духовный, известный склад ума, понятий и чувств, который вырабатывается в историческом процессе, при взаимодействии с окружающими условиями. Народность, как духовная единица, есть главным образом продукт истории, однако не страдательный, а деятельный, ибо она сама является фактором исторического процесса. Народ, также как организм, будучи поставлен в известные условия, в значительной степени сам создает свою историю; он участвует и в создании истории человечества. Выведенное выше понятие о развитии, как постепенном осуществлении определений, которые кроются в глубине духа, приложимо и к нему. Спрашивается: в каком же отношении находится развитие этой частной духовной силы к совокупному процессу развития человеческого рода?

Германская философия, вырабатывая понятие о развитии духа в последовательном ряде ступеней, или моментов, признавала, что каждая историческая народность является выражением одной из этих ступеней. В этом полагалось ее историческое призвание. С этой точки зрения, Восток, в своей совокупности, представляет первоначальную ступень слитного сознания, погруженного в общую теократическую стихию. В Греции является первое пробуждение свободы, еще не отделяющей себя от окружающего мира и находящейся в гармоническом единении с целым. Затем, в Риме происходит разлад: свобода единичного лица противополагает себя целому, вследствие чего развивается, с одной стороны, частное право, основанное на личной свободе, с другой стороны - отвлеченная Империя, обнимающая весь мир. Наконец, в христианстве совершается примирение противоположных начал верою в единство человеческого естества и божественного; отсюда новое миросозерцание, носителем которого являются германцы.

Таким образом, для других народов не оказалось места в новой истории. Мы уже видели несостоятельность этого построения, которое, отрешаясь от фактических данных, значительно способствовало падению философии истории. Нельзя, однако, не признать, что высказанный здесь взгляд на историческую народность, как на выражение известного момента всемирного развития, прилагается отчасти к древнему миру. Действительно, восточные народы, достигнув известной ступени развития, как будто затвердевают на ней и остаются на век неподвижны, напоминая собою те органические типы, дальше которых данная порода не идет. А с другой стороны, классические народы, выработав из себя все, что могла дать древняя жизнь, исчезают, как скоро историческое развитие переходит на иную, высшую ступень. Самое христианство не в состоянии было их обновлять, как доказывает пример Византии, которая, приняв христианскую веру, просуществовала еще более тысячелетия в виде дряхлеющего тела, не носящего в себе никаких зачатков новой жизни, и наконец пала под ударами мусульман. Нужны были свежие народы, для того чтобы проникнутая христианством цивилизация могла дать новые плоды.

Но все эти явления не дают нам права возвести их на степень общего закона. Поражающий своею неподвижностью Восток в ранние эпохи своей истории переходил через различные фазы. Распространение буддизма и затем ислама составляют в нем крупные события, выходящие далеко за пределы отдельной народности и имевшие громадное влияние на его судьбы. И доселе он не сказал своего последнего слова. Недавний пример Японии доказывает, что и восточные народы способны усвоить себе плоды европейского просвещения и через это приобрести новые силы. Этот пример тем назидательнее, что усвоение произошло не вследствие внешнего завоевания или столкновений с иностранцами, а чисто по внутреннему почину, что указывает на присущее народу стремление к высшему развитию. Это и составляет главное ручательство за будущее, хотя теперь еще трудно сказать, к чему может привести это новое движение.

Что касается до классических народов, то падение их объясняется тем, что самый исторический процесс, которому они подверглись, был процессом разложения, а не созидания. Они представляли начальное единство духа, которое должно было уступить место развитию противоположностей. Последнее требовало новых сил. Мы видели, что средневековой порядок, возникший на развалинах античной цивилизации, распадался на два противоположные мира, религиозный и светский: один являлся носителем общечеловеческого начала, другой был основан на личности, не знающей никаких сдержек. Представителями последней могли быть только народы, не связанные никакими преданиями и никакою цивилизацией. Они и сделались преобладающими, когда пришла их очередь играть всемирно-историческую роль. Христианская церковь и варвары - таковы были элементы средневекового порядка. Однако и наследие греко-римского мира не исчезло. Воспитанные церковью, варвары, в свою очередь, восприняли начала древней цивилизации, которые сделались для них исходною точкою новой, высшей жизни. Новые народы представляют собою уже не какой-либо односторонний момент, а сочетание всех трех основных исторических начал, выработанных предшествующим развитием: национального, или греко-римского, общечеловеческого, или христианского, наконец чисто-индивидуального, или варварского. Гармоническое их соглашение составляет цель всего исторического развития нового времени. В этом совокупном процессе каждый народ участвует с своими свойствами и с своими особенностями; но ни один из них не представляет уже никакого затвердевшего типа. Все содержат в себе неисчерпаемые семена развития и все проходят более или менее через одинакие фазы, стремясь к общей цели совокупными средствами, при живом ваимнодействии друг с другом.

В этом живом взаимодействии народов заключается весь смысл новой истории. Каждый из них настолько является историческим народом, насколько он участвует в общем процессе, и наоборот, настолько остается на низшей ступени, насколько он уединяется в своей особенности. Историческое развитие нового времени несравненно шире древнего: происходя на почве общечеловеческого начала, выработанного христианством, оно не ограничивается уже пределами той или другой народности, а составляет общее достояние всех; оно представляет совокупную жизнь, которая идет от одной ступени к другой, при живом взаимодействии всех исторических сил. Поэтому, появление всякого нового народа на историческом поприще есть благо для всех; приобщаясь к совокупной жизни, он приносит запас новых сил на служение человечеству.

Для нас, русских, этот вопрос имеет такую существенную важность, он подвергался и подвергается таким противоположным воззрениям и таким ожесточенным спорам, что следует несколько на нем остановиться. Прежде всего надобно определить, что в народной жизни есть заимствованного и что в ней самородного.

Первое и основное отличие новых народов от древних состоит в том, что важнейший элемент общественной жизни, религия, у первых есть начало заимствованное, а у вторых - самородное. Религии древнего мира, за немногими исключениями, были созданиями народного духа, а потому непосредственно связывались со всеми сторонами народной жизни, которую они охватывали всецело. Отсюда неподвижность восточных теократий. Когда классические народы вступили на путь чисто светского развития, национальные их верования поколебались, а с падением религии исчезла самая связанная с нею народность. Однако и в древнем мире мы видим религии с более общим характером. Замечательнейший пример в этом отношении представляет буддизм. Но именно потому, что он выходил из пределов создавшей его народности, расширяя узкий ее кругозор, он был изгнан из своего отечества и нашел более благодарную почву среди менее культурных народов, не окрепших еще в установившейся теократической форме.

Та же участь постигла и христианство. Как бы мы на него ни смотрели, как на учение принесенное свыше или как на историческое явление, несомненно, что оно было завершением всего предшествующего развития еврейского народа. Но и оно, так же как буддизм, было отвергнуто тем племенем, среди которого оно явилось. Евреи крепко держались и доселе держатся религии Ветхого Завета, создавшей, можно сказать, их национальность и сросшейся со всеми ее элементами. Это самый поразительный пример неразрывной связи народности и религии, какой представляет всемирная история; но именно эта связь, в нравственном отношении достойная всякого удивления, обрекла евреев на дальнейшее историческое бесплодие. Вышедшая из недр их новая религия была семенем из которого вырос целый новый мир, а они, среди этого нового мира, остались обломками пережитого прошлого, может быть полноназначенные для новых, неведомых судеб, но не сливаясь органическою связью с окружающей их средою, а потому не живя с нею общею жизнью.

Христианство, по существу своему, есть религия общечеловеческая. Влияние, которое оно оказывает на народность, состоит в том что оно вносит в нее общечеловеческое начало и тем самым выводит ее из ее ограниченности и делает ее способною к общечеловеческому развитию. Только через это она становится деятелем в новой истории. Таким образом, та духовная основа, на которой строится весь новый мир, есть начало не самородное, а заимствованное. Христианство новые народы выработали не из себя, а получили от других.

Однако понимание этого общечеловеческого начала может быть разное. Подвергаясь историческому процессу, христианство принимает различные формы; отсюда рождается различие вероисповеданий. Как ограничения общего начала, эти формы ближе стоят к особенностям народного духа. Воспринимаясь теми или другими народностями, они налагают на них свойственную им печать. Поэтому, нередко духовное существо народности полагают в привязанности к тому или другому вероисповеданию.

Но если мы всмотримся ближе в сущность этих различий, то увидим, что в них выражаются не народные особенности, а более общие начала духовной и общественной жизни, вследствие чего и они составляют достояние не одного народа, а многих. В борьбе первоначальной христианской церкви с осаждавшими ее ересями выражалось не какое-либо национальное начало, а чисто догматическое развитие доступных всему человечеству религиозных истин. Эти ереси исчезли, не оставив по себе прочного следа. Затем, уже в IХ веке, произошло разделение церквей, Восточной и Западной. Здесь главное существо вопроса заключалось уже не в догматических спорах, а в различном понимании церковного устройства. Как было указано выше, Западная церковь признавала единство внешнее, с подчинением единому главе, Восточная церковь, напротив, держалась единства внутреннего, предания, сохраняемого совокупность церкви. Это различие вызывалось различием исторических суде обеих половин Римской Империи. На Западе, старая Империя рушилась и на развалинах ее водворилось анархическое брожение буйных сил в лице варварских народов. Среди этого хаоса, Римская церковь оставалась одна прочно организованным союзом, заменившим собою павшее государство. Ей необходимо было крепкое внешнее единство, чтобы обуздать эти дикие силы и воспитать народы к новой, высшей жизни. Этот подвиг она совершила, и в этом состоит ее величие. Восточная церковь не имела такой задачи. Как ни дряхла была Византия, все же она представляла организованное государство, и церковь не призвана была его заменять. Поэтому, вместо внешнего единства, она ограничивалась единством внутренним, оставляющим более простора светскому элементу, но зато с гораздо меньшим воспитательным значением. А так как главное призвание средневековой церкви состояло именно в духовном воспитании новых народов, то Западная церковь, не смотря на менее высокую культуру в сравнении с Византийской, успешнее совершила свое дело. Главным центром исторической жизни в средние века была западная половина Европы. Поэтому и воспитанные Римскою церковью народы ранее других выступили на новое историческое поприще. Они смело двинулись вперед по пути просвещения, когда восточные коснели еще в невежестве.

Но этот новый шаг был вместе с тем переломом и в отношениях к церкви. Воспитательная ее задача кончилась; новые народы стали на свои собственные ноги и сбросили с себя опеку. С этим вместе появилась на свет и новая форма христианства протестантизм, основанный на начале личной свободы в понимании и толковании религиозных истин.

Эта новая форма была преимущественно созданием германского духа. Она появилась и укрепилась главным образом среди народов германского племени. У других она не нашла надлежащей почвы. Поэтому, если есть форма понимания христианства, которая носит более или менее национальный характер, то это именно протестантизм. Нельзя не видеть, однако, что в нем кроется нечто гораздо большее, нежели чисто народное понимание. Свобода мысли и совести есть не народное, а общечеловеческое начало, и если оно у одних народов водворяется ранее, нежели у других, то на известной ступени развития оно становится общим достоянием всех. Поэтому протестантизм пустил крепкие корни не только в странах населенных германским племенем, но и во Франции, и если он был оттуда изгнан актом безумного деспотизма, то он заменился чисто светским отрицанием, которое повело, наконец, к ниспровержению всякой религии. Секты с протестантским характером появились и у нас. Таковы духоборы, молокане, штундисты: доказательство, что начало духовной свободы в религиозной области не составляет принадлежности какого-либо одного народа или племени, а представляет явление общее всем.

Однако оно далеко не всегда принимает форму протестантизма. В самой Германии значительная часть народонаселения осталась верна католической церкви. Этот пример лучше всего свидетельствует об отношении народности к вероисповеданию. От народностей, населяющих Европу, германская отличается, может быть набольшею самобытностью и наиболее резкими особенностями Это не смешанное племя, как латинские народы, как Англичане, или даже как Великоруссы, а самородная отрасль индоевропейской группы с языком, идущим от глубочайшей древности и сохранившим всю свою чистоту и своеобразие. Германцы в истории играли выдающуюся роль, и на политическом поприще, и в области науки и искусства, где они проявили изумительную глубину мысли и самое высокое художественное творчество. Все это наложило на них совершенно особенную печать. Из этого исторического процесса выделался своеобразный народный характер, выработалась народность, сознающая свое единство и обнаружившая в стремлении к этому единству удивительное постоянство и энергию. А между тем именно эта народность вовсе не представляется связанною с каким-либо вероисповеданием. При самом начале своего исторического поприща, Германцы от язычества перешли к христианству; затем, в течение всех средних веков, именно в ту эпоху, которая всего более носит на себе печать германского духа, они оставались верны католицизму. Когда же, с началом нового времени, из глубины того же германского духа возник протестантизм, он далеко не сделался достоянием всего народа. Значительная часть последнего сохранила прежнее вероисповедание. Германия разделилась на католическую и протестантскую, и если это различие, в течение последних веков препятствовало крепости внутренней связи, то оно не помешало ей в новейшее время снова соединиться и образовать самое могучее государство в мире. Поныне католическая партия в Германии играет выдающуюся политическую роль, свидетельствуя о силе религиозного чувства, возбужденного вероисповеданием, не имеющим никакой национальной почвы. Германская народность заключает в себе и протестантизм и католицизм, но не связана ни с тем, ни с другим.

То же явление представляет и другая европейская народность, столь же могучая и своеобразная, именно, английская. Из всех отраслей протестантизма, англиканское вероисповедание есть то, которое носит чисто национальный характер. Однако и оно явилось уже плодом позднейшего развития. Воспитательницею английской народности была опять же католическая церковь. И когда, вследствие Реформации, после упорной борьбы, упрочилось, наконец, национальное вероисповедание, оно далеко не обняло всего народонаселения. Не только сохранились многочисленные остатки католицизма, в новейшее время даже значительно умножающиеся, но рядом с официальною церковью распространилось множество сект, которые играли выдающуюся роль в народном развитии. Пуритане совершили величайший перелом в английской истории: они сломили абсолютизм Тюдоров. Поныне они составляют в английской жизни такой важный фактор, с которым постоянно надобно считаться. Как ни тесно связана англиканская церковь с английскою народностью, она не исчерпывает содержания последней.

И у нас, когда говорят о неразрывной связи православия с русскою народностью, то забывают, что из той же русской народности, рядом с официальною церковью, возникло множество разнообразных сект, старообрядческих и духовных. Можно даже сказать, что именно в этих сектах преимущественно выразились особенности народного духа. Православие было заимствовано нами у Византии; это вероисповедание у нас общее с народами, в других отношениях совершенно нам чуждыми, например с греками и румынами. Но старообрядчество есть явление исключительно русское: это - та форма, которую приняло православие в древне-русской жизни. Наложение на него проклятия Собором 1667 года было знаменательным актом, которым отвергалась чисто национальная форма и утверждалась связь с общечеловеческим началом. Но через это старообрядчество не перестало быть существенным элементом народной жизни. Гонение на других не служит признаком неразрывной связи господствующего направления с преобладающею народностью. Оно доказывает, напротив, слабость духовной связи, которая иначе не может поддерживаться, как принуждением и насилием. Живая духовная связь держится свободным духовным общением.

Из всего этого ясно, что народность и вероисповедание в действительности не совпадают. Народность, с одной стороны, теснее, с другой шире всякого вероисповедания. Она теснее в том отношении, что одно и тоже вероисповедание является достоянием разных народностей, не имеющих между собою ничего общего; она шире, ибо заключает в себе разные вероисповедания, в которых выражаются различные стороны народного духа. В историческом своем развитии, народность может переходить от одного вероисповедания к другому, как доказывают примеры народов, перешедших от католицизма к протестантизму. Даже одно и то же вероисповедание может в разные эпохи иметь совершенно различное знание для народной жизни. В средние века, когда религиозный элемент господствовал во всех сферах и светское образование не имеет самостоятельного значения, отношение народов к церкви было совершенно иное, нежели в новое время, когда светский элемент получил полную самостоятельность, как в гражданской сфере так и в области мысли. Изменение этого отношения именно и повело к возникновению протестантизма, а там, где последний не мог утвердиться, прежняя связь разрушилась неудержимым развитием светской мысли. Во Франции, католицизм доселе остался религией большинства Французов; но отношение к нему Французского народа совершенно иное, нежели в средние века или при Людовике ХIV. Подобные перемены повторяются всюду, куда проникает свобода мысли и совести. Близорукие политики воображают, что они могут задержать историческое развитие, насильственно подчиняя народ господствующему вероисповеданию и наказывая всякое от него отступление. Но это искусственное возвращение к средневековой точке зрения, давно отжившей свой век, обнаруживает только умственную и духовную скудость, свойственную неподвижным восточным теократиям, но совершенно несовместную с стремлениями и потребностями христианских, развивающихся народов. Поэтому, рано или поздно, эти узы везде разрываются. Свобода совести составляет абсолютное, неотъемлемое право человека, которое окончательно должно восторжествовать в историческом процессе. Народ, коснеющий в средневековых понятиях, не может быть носителем высшего развития, а потому не в состоянии соперничать с другими. Если он не обновляется духом, он обречен на падение.

Еще менее, нежели религиозными формами, народность связана какими-либо формами политическими. Де-Местр развивал ту мысль, что известное государственное устройство вытекает из народного духа и развивается вместе с ним. Такой взгляд не подтверждается историей и не имеет теоретического основания. Политическое устройство вытекает из данного состояния общества и присущих ему потребностей, а все это изменяется со временем. Один и тот же образ правления не может быть пригоден народу, находящемуся в младенческом состоянии, у которого еще нет ни умственной жизни, ни образованных потребностей, и тому, который достиг уже более или менее высокой степени развития, у которого есть и наука и литература. Еще более это прилагается к изменениям гражданского строя. Политический порядок тесно связан с гражданским. Как было выяснено выше, каждый гражданский строй имеет соответствующий ему строй политический. Один и тот же образ правления не может быть пригоден для гражданского порядка, основанного на крепостном праве, и для того, который зиждется на общей свободе. Если между этими двумя сторонами общественного быта нет соответствия, то в жизни ощущается постоянный разлад.

История вполне подтверждает этот взгляд. Только неподвижные народы Востока коснеют в течение тысячелетий в одних и тех же политических формах. Развивающиеся народы и в этом отношении проходят через различные ступени развития. Во всей всемирной истории не было народа более устойчивого в своих политических стремлениях, как римляне; с ними могут соперничать разве только англичане. Между тем Рим в своей многовековой истории, прошел через самые различные политические формы; он испытал и монархию, и аристократию, и демократию, и смешанную республику, и кончил наконец империей, которая была собственно уже не национальным, а всемирным явлением: она возникла, как неотразимая потребность, когда политическая жизнь небольшого племени заменилась всемирным владычеством. Такие же изменения политического строя представляют и новые народы Европы. Все они прошли чрез последовательные периоды феодального порядка, абсолютной монархии и, наконец, конституционного правления. Англия в этом отношении не представляет исключения, ее особенность состоит в том, что в ней изменения и переходы были менее резки.

Она обязана этим тому, что с самого начала ее конституция была сложная, заключающая в себе все общественные элементы и все начала политической жизни. По мере того, как история выдвигала тот или другой элемент, он получал преобладание над остальными, не разрушая общего строя. И тут, в средние века, мы видим господство феодальных баронов; затем, на развалинах феодализма воздвигается абсолютизм Тюдоров, при котором, однако, сохраняется, хотя и обессиленное, народное представительство; когда же общество окрепло, оно, в свою очередь, получило преобладание, и королевская власть отступила на второй план. Эластичность английской конституции, применимость ее к изменяющимся потребностям жизни, произошли именно от ее сложности; национальная же особенность состоит в умении приноровляться к обстоятельствам, делать нужные уступки, действовать совокупными силами. Народ, воспитанный в политических формах, основанных на односторонних началах, никогда не может иметь этих свойств. Они приобретаются только практикой.

Таким образом, все новые европейские народы следуют общему пути развития и проходят через одни и те же ступени, при постоянном, живом взаимодействии друг с другом. Всякое развитие совершается при взаимодействии с окружающим миром. Даже древние народы, более обособленные, нежели новые, подчинялись этому закону. Греция потому ранее Рима выступила на историческое поприще, что она состояла в постоянном общении с Востоком и внутри себя заключала разнообразие отдельных племен, живших однако совокупною жизнью. К этому присоединялось широкое распространение колоний, сохранявших связь с метрополией. Все это придавало греческой жизни необыкновенное богатство элементов, составляющее первое условие высокого развития. Более уединенный Рим долго боролся с окружающими мелкими племенами, стоявшими на относительно низкой степени культуры. Но когда, наконец, и он выступил на более широкое поприще и пришел в столкновение с Грецией, он усвоил себе плоды греческой цивилизации. Тот крупный вклад, который внесла латинская литература в умственную сокровищницу человечества, был результатом этого усвоения. Точно также и римское право выработалось под влиянием сношений. с иноплеменниками. Главным его органом был претор иностранцев (praetor pereginus). Для суда между различными племенами, подчиненными Риму, установлялись общие нормы права, имевшие уже не народный, а общечеловеческий характер. На место jus сivilе становилось jus gentium. Это и дало римскому праву то всемирное значение, которое сделало его основанием теоретического и практического правоведения в новое время.

В еще большей мере общечеловеческие начала выступают у новых народов. Последние развиваются уже не каждый особняком, а на общей духовной почве, установленной, с одной стороны, христианством, а с другой стороны, наследием греко-римского мира. В своем историческом движении они параллельно проходят одинакие ступени, при живом взаимодействии друг с другом. Особенности народов проявляются в тех конкретных видоизменениях, которым на каждой ступени подвергаются общие всем начала, и в том своеобразном вкладе, который вследствие того вносится в совокупную жизнь. При таком взаимодействии постоянно происходят и заимствования и сообщения. Чем выше стоит народ, чем богаче он содержанием, чем более он способен своею деятельностью обогатить человечество, тем меньше он получает от других и тем больше он в состоянии им дать. Напротив, чем ниже он стоит на пути совокупного развития, тем больше ему приходится жить чужим добром. Народ, который долго оставался в стороне от исторического движения и наконец к нему примыкает, естественно и неизбежно должен пройти через период заимствования, то есть, через историческую школу.

Таково именно было положение русского народа. У нас много восставали против слепого подражания всему иностранному; восставали даже против реформ Петра Великого, который русские национальные особенности заменял европейскими формами. Не хотели понять, что только этим путем русские могли сделаться историческим народом, самостоятельным деятелем на поприще всемирной истории. В средние века мы от Византии получили христианство; но усвоение греко-римского наследия в эпоху Возрождения и все вытекшее отсюда новое развитие жизни оставались нам чуждыми. У нас не было ни науки, ни искусства, а при таком низком умственном уровне самая общественная жизнь стояла на весьма невысокой ступени. Татарское владычество, оторвавшее нас от Европы, истребило в обществе и всякие начала права. Крепостная зависимость, в самом широком объеме, охватывала не только низшие сословия, но и высшие, которые признавали себя холопами государя. Нужна была вся изумительная энергия великого Преобразователя, чтобы находящийся в таком состоянии народ вдвинуть в европейскую семью. Но для этого нужно было пройти через европейскую школу, усвоить себе то, что было выработано другими, то есть, вступить на путь подражания. И как всегда бывает при невысоком развитии, когда ум еще не окреп, сперва усвоивается внешнее и случайное, и лишь впоследствии, путем долгой работы и углублением в предмет, достигается понимание сущности. По той же причине, все сначала усвоивается без надлежащей оценки; ученик не в состоянии разобрать, что верно и что неверно в том, что ему говорит учитель. Напрасно твердить ему, что он должен все сам испытывать; для этого у него нет мерила. Только усвоив себе чуждое ему содержание и обняв предмет вполне, он в состоянии выработать из этого собственный взгляд и сделаться самостоятельным деятелем на умственном поприще. Доказательством зрелости служат веские вклады в общую сокровищницу мысли, а не пустые стремления сказать непременно что-нибудь свое, непохожее ни на что другое. Народ, одаренный способностью к высшему развитию, высказывает свое, только предварительно усвоив себе чужое. Период подражания необходимо предшествует периоду самостоятельности.

Иначе ставится вопрос на практической почве. Здесь для приложения чужого необходимы условия, которые далеко не всегда налицо. Поэтому приверженцы консервативных начал справедливо восставали и восстают против подражательных конституций, переносимых на неподготовленную почву, а потому лишенных всякой жизненной опоры. И тут, однако, надобно сказать, что одинакое развитие рождает и одинакие потребности. При живом обмене мыслей между европейскими народами, при совокупной их жизни, идеи переносятся из одной страны в другую, всюду возбуждая одинакие стремления. У всех народов Западной Европы период абсолютизма сменился периодом развития конституционных начал. Англия ранее других вступила на этот путь, а потому ее конституция, оправданная временем, послужила образцом для всех. Без сомнения, перенесение ее целиком в иные условия было делом неосуществимым; отсюда множество неуспешных попыток. Тем не менее, основные ее черты, вытекающие не из каких-либо местных особенностей, а из самого существа дела, как-то: система двух палат, одной народной, а другой более или менее аристократической, предоставление палатам некоторой доли законодательной власти и рассмотрения сметы, вручение правительственной власти безответственному главе государства с ответственным министерством, наконец, гарантии личной свободы и прав граждан, были приняты всеми и сделались прочным достоянием европейских народов. Видоизменения касаются больше подробностей, имеющих иногда существенное значение, но не изменяющих самого основания политического устройства. Мечты людей, желавших навсегда .закрепить народы в раз установленные формы политического быта, оказались тщетными.

До какой степени возможно успешное перенесение известных учреждений на совершенно новую почву, доказывает наша судебная реформа. После освобождения крестьян, разом были усвоены все начала и приемы суда, которые были выработаны западноевропейскими народами, и все это принялось с полным успехом. В бессудной дотоле России, где господствовали крючкотворство и взяточничество, водворилось судебное устройство, составляющее венец современного развития. И для этого нашлись все нужные элементы. Успех был бы даже еще больше, если бы позднейшие течения в высших сферах не шли наперекор благим стремлениям, положенным в основание этой реформы. Удача такого резкого перехода от полного бесправия к самым утонченным гарантиям правосудия свидетельствует о том, что умственное развитие России стояло далеко впереди ее общественного и политического строя, в чем впрочем не сомневались те, которые жили в эпоху преобразований.

Из всего этого ясно, что отношение народности к общим началам, развивающимся в истории человечества, определяется: 1) степенью развития, 2) особенностями народа. От степени развития зависит способность усвоения общечеловеческих начал, от особенностей народа те своеобразные формы, которые им придаются, и характер того вклада, который народ вносит в совокупную жизнь. Эти два фактора не следует смешивать и приписывать особенностям народа то, что составляет лишь явление известной степени развития. Защитники крепостного права пытались выставить это учреждение специальною принадлежностью русской жизни, указывая на то, что на нем основалось могущество России и крепость ее внутреннего быта. И точно, оно, может быть, более нежели что-либо другое, послужило к скреплению государства. На все сословия наложено было тяжкое ярмо; каждое на своем месте должно было нести службу на пользу отечества. Россия выросла и окрепла под этим строем; опираясь на него, она одерживала великие победы и одно время управляла судьбами Европы. Тем не менее, он был только преходящею ступенью в ее развитии. Необходимое в младенческом состоянии общества, крепостное право было несовместно с высшими требованиями гражданского порядка и просвещения. Отмена его была признанием, что Россия вступила в период общественной зрелости.

Развивающиеся в истории общечеловеческие начала не составляют, однако, нечто единое и нераздельное, целиком переходящее от ступени к ступени, как совокупное достояние человечества. Они обнимают разнообразные стороны духовной жизни, и в данном народе одна сторона может преобладать над другими. Народ может стоять на высоком уровне умственного развития, при сравнительной отсталости в гражданском отношении. Причины могут быть исторические, а иногда и чисто личные, коренящиеся в свойствах правителей. Пример представляет Пруссия в начале нынешнего столетия. Великие имена философов и ученых, украшающих ее историю в эту эпоху, свидетельствуют о том, что умственно она стояла никак не ниже Франции; но в военном и гражданском отношении она погрязла в старой рутине, тогда как Франция вся обновилась происшедшею в ней революцией. Последствием был погром 1806 года. Из этого состояния унижения Пруссии вышла только путем глубоких реформ, которые подняли ее на новую высоту и сделали ее выдающимся деятелем в войнах освобождения, а затем и во всей новейшей истории Германии.

Не только в разных сферах, но и в одной и той же области духа развитие может получить более или менее односторонний характер, вследствие народных особенностей или исторических условий.

Мы знаем, что политическая жизнь представляет сочетание различных элементов: монархического, аристократического и демократического. При общем развитии, народные особенности могут дат преобладание тому или другому. Так, история Соединенных Штатов представляет исключительное развитие демократии; в английской истории преобладающим элементом является аристократия, в Германии - монархия. Этим не исключаются, однако, и другие начала. Чем полнее и выше жизнь, тем более она совмещает в себе разнообразных элементов, стремясь к высшему их соглашению. Односторонность и исключительность начал служат признаком низкого уровня. Поэтому, с дальнейшим развитием жизни, рядом с господствующими началами становятся и другие. В Северной Америке, среди демократии, значительным влиянием пользовалось крупное землевладение, основанное на рабстве. После разгрома южных штатов, преобладающее значение получила денежная аристократия. В Англии, с развитием демократических начал, Нижняя палата, основанная на самом широком праве голоса, приобретает все больший и больший перевес над верхней. Элемент, который прежде был владычествующим, становится только задерживающим. В Германии, рядом с монархией, учреждается народное представительство, которое хотя не пользуется таким преобладающим значением, как в других странах, однако служит существенною сдержкой, а вместе и опорою верховной воли.

Свойствами народа определяется и то участие, которое он принимает в совокупном развитии, и тот вклад, который: они в него вносит. Чем шире и многостороннее народный дух, тем он способнее переходить от одной ступени к другой, меняя на каждой свои силы. Напротив, чем он ограниченнее тем более он коснеет в одном направлении. Последнее, на практике, имеет ту значительную выгоду, что этим придается жизни большая устойчивость; но полнота развития через это терпят ущерб.

Замечательный пример в этом отношении представляет Англия. При всем богатстве английской жизни, при всем разнообразии ее элементов, при тех великих способностях, которые обнаружены английским народом в различных сферах духовной жизни, и в науке, и в искусстве, и в промышленности, и в политике, нет сомнения, что направление его преимущественно практическое. Поэтому, в области мысли ему доступен главным образом эмпиризм. На всех ступенях умственного развития, именно в этом направлении проявились его силы. В эпоху Возрождения, Англия произвела Бэкона; в ХVII веке она дала механическую систему Гоббеса; Локк был основателем сенсуалистической школы ХVIII столетия; наконец, в наше время имена Милля и Спенсера стоят на первом месте в числе корифеев эмпирической философии. Напротив, все глубокое развитие немецкого идеализма для английской мысли прошло без следа.

Еще большую односторонность в том же направлении представляют Североамериканцы. Им более или менее чужды все те элементы европейской жизни, которые придают ей высокий идеальный характер. Вся их цель направлена на практические задачи. Демократия, промышленность, прикладное знание, - этим в сущности исчерпывается содержание их жизни и тот вклад, который они вносят в совокупное развитие человечества.

Напротив, Франция, даже в пределах новой истории, проходила через самые противоположные направления мысли и жизни. В философии, с одной стороны Декарт и Паскаль, с другой - Вольтер и Дидро, в религии фанатическая привязанность к католицизму и отрицание всякой веры, в искусстве самые строгие классики а самые растрепанные романтики, в политике абсолютизм Людовика ХIV и Объявление прав человека и гражданина, представляют крайности, сменявшие одна другую. И если ХIХ век пытался согласить противоположные начала, то и это делалось не путем постепенного их слияния и замирения, а скачками и борьбою противоположных начал. Отсюда крайняя неустойчивость в понятиях и учреждениях, черта, которая, коренясь в самом народном характере, делает Францию как бы передовым постом Европы, пионером новых путей, иногда открывающим новые просветы, а иногда служащим предостережением для других. Переходя от одной ступени к другой, Французы на самих себе испытывают все выгоды и невыгоды последовательных форм человеческого развития.

Столь же противоположные друг другу направления представляет и германская народность в своем историческом движении. Как уже было указано выше, средневековой порядок представлял живое изображение германского характера. Это было сопоставление самого возвышенного идеализма с самою грубою практикой. В дальнейшем процессе, по мере изменения задач и потребностей времени, выступала то та, то другая сторона. Даже существующее ныне поколение могло видеть на своих глазах, в умственной области, изумительный скачок от глубочайшего идеализма к самому грубому материализму, от Канта, Фихте, Шеллинга, Гегеля к Фейербаху, Штирнеру, Фогту, Молешотту, а в области гражданской, столь же изумительный переход от полного политического бессилия к самой могущественной военной и государственной организации. С изменением умственных и жизненных задач, с восхождением истории на новую ступень, как будто разом меняется вся декорация. Народ, здесь преданный одному направлению, внезапно переходит к совершенно другому, не связанный никакими понятиями и формами, но налагая на все развивающиеся в истории понятия и формы свою своеобразную печать.

Из всего этого ясно, что народность в истории не представляет известной ступени, или момента в развитии человечества. Это одаренная своеобразными свойствами историческая сила, которая участвует в совокупном процессе, воспринимая и сообщая движение сообразно со своими особенностями. История, как процесс развития человеческого духа, проистекает из этого взаимодействия самостоятельных сил, вырабатывающих общее содержание отражающих на себе, каждая в своеобразной форме, результаты совокупной деятельности. Поэтому, каждая ступень развития отражается различно на различных народностях. В одних известное направление проявляется с полною силой и доводится до крайности, в других оно отражается слабее, в третьих оно не оставляет почти следа. Поэтому нет необходимости для каждого народа проходить через все те ступени, через которые проходят другие. Разнообразие содержания распределяется между действующими силами, смотря по свойствам каждой из них; чем известное направление одностороннее, тем менее оно способно быть усвоено всеми. Только элементы общие и необходимые для всякого человеческого развития могут рассчитывать на всеобщее применение. К такого рода элементам несомненно принадлежит свобода, которая вытекает из самой природы человека. Высшего развития достигают только свободные народы, а не те, которые коснеют под крепостным правом. Но степень и формы применения свободы могут быть весьма разнообразны, смотря по особенностям того или другого народа.

К такого рода односторонним проявлениям свободы в политической области принадлежит демократия, то есть, политическая свобода общая и равная для всех. Мы уже указывали и ниже постараемся подробнее доказать, что демократия, по существу своему, не может быть целью развития человеческих обществ, а является только переходною ступенью. Как односторонняя форма, она, по самым свойствам человеческого развития, находит временное или даже постоянное применение в некоторых обществах, которые особенно к ней расположены по своему характеру или по своим историческим условиям; в другие она входит, как один из составных элементов; в третьих, она может даже совершенно отсутствовать, и это не служит признаком низшего развития, а, свидетельствует только о крепости других общественных элементов, которым, в силу высших потребностей государственной жизни, принадлежит направляющее значение. Если верна высказанная выше мысль, к которой мы возвратимся ниже, что возрождение аристократии, в умственной и в общественной сфере, составляет насущную потребность современных обществ, то сохранение этих владычествующих элементов составляет залог будущего, высшего развития.

Таким образом, в народности отражаются в своеобразной форме различные фазы совокупного процесса. От последнего зависит и самое развитие народного самосознания. Давно известная истина, что человек познает себя только в человеке, по сравнению с другими, в живом взаимодействии с себе подобными. Der Mensch erkennt sich nur im Menschen; nur das Leben Lerhet jedem was er sey*(48)

Как реальная сила, народность проявляется во все времена. Уже в племенном быте выражаются основные черты народного характера. Как сказано, Германцы наложили свою печать на весь средневековой быт; появившись на историческом поприще, они внесли свой собственный элемент во всемирную историю. И в основании новых государств лежит начало народности. На низших ступенях развития, народная связь, подкрепляемая неприязнью к иноплеменникам, может быть, еще крепче, нежели на высших. Во времена Наполеоновских войн наибольшее сопротивление оказали народы наименее образованные: испанцы и русские. Но во всех этих явлениях народность находится на степени темного инстинкта, а не сознательного начала. В средние века, при анархическом брожений буйных сил, при господстве частного права, о народности, как историческом деятеле, менее всего могло быть речи. И когда из этого хаоса стали возникать новые государства, имелось ввиду не собирание народа, а увеличение владений. Правители делили земли я присваивали себе области, без малейшего внимания к характеру населения. Даже на Венском Конгрессе народы разрезывались на куски, в силу интересов тех или других держав.

Однако эти проявления государственного деспотизма вызвали, наконец, реакцию. В народных массах пробудилось живое чувство своей самобытности, а вместе и стремление к единению с своими соплеменниками. Философия пришла навстречу развивающемуся самосознанию. На государство перестали смотреть, как на отвлеченную силу, опирающуюся на войско и деньги; его стали понимать, как живое единство народной жизни. Философия выработала и понятие об исторической роли народов, как представителей общечеловеческого развития. Все это повело к тому, что начало народности выдвинулось на первый план и сделалось господствующим фактором политической жизни. Даже подавленные народности, косневшие в тупом подчинении чуждым им силам, пробудились к самосознанию. Блистательные примеры такого возрождения представили Греция и Италия. Но еще любопытнее пробуждение народного сознания в славянских народах. Здесь не было ни великого исторического прошлого, ни национальной литературы. Все должно было созидать вновь, из глубины порабощенного духа. Движение началось в чисто умственной сфере, с словарей, с исторических изысканий; но мало-помалу оно расширялось и охватывало народные массы, пока наконец оно сделалось такою духовною силой, с которою приходится считаться и в политике. Славянский вопрос сделался живым вопросом современности.

Это идеалистическое воззрение на народность, которое вырабатывалось и философией и жизнью, естественно вело к преувеличению. Каждый народ воображал себя первенствующим деятелем в истории человечества. Французы смотрели на себя, как на великую, передовую нацию, призванную обновить человечество, посеять в нем начала свободы и права. Немцы украшали своих предков всеми добродетелями и признавали себя главными представителями всех начал нового мира; христианский период истории именовался германским. И мы, в свою очередь, не отставали от других. И у нас возникла патриотическая школа, которая считала Россию представителем будущего, призванным сменить гниющий Запад на историческом поприще и обновить весь мир началами православия и общины. Эта школа с ожесточением восставала против реформ Петра, сблизивших нас с Европою; в классах, причастных европейскому образованию, она видела отщепенцев от Русского народа, а в русском мужике идеал всех совершенств. Плоды европейской науки отвергали с презрением, как несовместные с православными взглядами, а древнюю русскую историю строили на основании фантастических представлений о каком-то идеальном согласии. В настоящее время трудно поверить, что все эти детские мечтания могли сочиняться и разделяться умными и образованными людьми, каковы несомненно были первые славянофилы. Чересчур легкий философский и научный дилетантизм, подбитый узкими религиозными воззрениями и доходящею до ослепления любовью к отечеству, объясняют это явление. В научном отношении, это направление, конечно, осталось совершенно бесплодным; но в мало образованном обществе, каково наше, оно имело те вредные последствия, что сбивало с толку неподготовленные умы, возбуждало презрение к чуждому нам знанию и к отсутствующим в русской истории началам права, побуждало фантазии принимать за действительность и вместо основательных исторических исследований строить воздушные замки. Трудно определить всю ту массу ложных взглядов и понятий, которые, под заманчивым покровом патриотизма и религии, были пущены этим путем в русское общество.

Но еще несравненно вреднее было то патриотическое направление, которое пришло ему на смену. Идеализм заменился реализмом; возрождение народностей сделалось могучим реальным фактором современной истории. С этим вместе понятие о народности с неба спустилось на землю. Всякие идеальные, общечеловеческие цели были отвергнуты; народность ограничивалась областью практических интересов. Провозглашали, как великую истину, что народ должен иметь ввиду только свои собственные выгоды и ничего другого, забывая что интересы притеснителей не имеют нравственного права на существование, если не опираются на высшие начала. Насилие, нетерпимость, раболепство признавались специальными свойствами русского народа.

Под покровом патриотизма взывали к самым низменным общественным страстям, к самым темным инстинктам масс. Если прежнее понятие о народности витало в облаках, то новое валялось в грязи. В сущности, нового тут ничего не было; так называемый квасной патриотизм известен у нас с давних пор. Но в прежние времена литература, исходящая из образованных классов, старалась народные инстинкты облагородить и возвести на степень истинно человеческих чувств; реалистическая же публицистика стремилась искоренить всякие человеческие чувства и низвести их на степень животных инстинктов. Цинизм, с которым проповедовались эти начала, превосходит всякое вероятие. Люди с возвышенными стремлениями, искренно любящие свое отечество и желающие видеть его на высоте общечеловеческого просвещения, не могли не возмущаться до глубины души этим безнравственным загрязнением самых лучших человеческих чувств, этим низменным пониманием своих народных особенностей. Им больно было видеть, какое пятно налагалось на русский народ последствиями этого направления.

Только указание на общечеловеческие начала, заключающиеся в универсализме, может вывести понимание народности из этой реалистической тины. Народность, как деятель в истории, настолько имеет цены, насколько она осуществляет в себе эти начала и сама содействует развитию. Не внешняя сила а благоустройство и просвещение, вытекающие из глубины духа великие произведения науки и искусства, осуществление в своем гражданском быте начал справедливости и свободы, наконец, гуманное отношение к подвластным племенам, вот что дает народу право на высокую историческую роль и на признание со стороны других. Это именно то, что может пожелать ему всякий просвещенный патриот и чему он обязан содействовать всеми силами.

Но для того, чтоб исполнить эту задачу, чтобы правильно понять и особенности своей народности и те общечеловеческие начала, которые она призвана осуществлять при взаимодействии с другими, надобно исследовать содержание общего исторического развития и те законы, которыми оно управляется. Это мы и постараемся сделать в следующей главе.

Глава III. Законы развития человечества

Мы видели, что всемирную историю следует понимать как развитие единого духа, излагающего свои определения в преемственном процессе. Но всякое развитие имеет свои законы. Закон есть способ действия силы, вытекающий из ее природы. Где есть взаимодействие двух или более сил, там общим законом определяется их отношение. Отсюда определение законов, как необходимых отношений, вытекающих из природы вещей. Эти отношения могут быть случайные или целесообразные. Первые проистекают из местных и временных столкновений частных сил, не имеющих между собою никакой необходимой связи. И тут отношение определяется природою сил; но оно может быть и не быть, почему оно и называется случайным. Вторые, напротив, заключают в себе необходимость. Цель может быть достигнута только с помощью известных средств, вследствие чего целесообразно действующая сила пользуется окружающим материалом и подчиняет его себе. При этом она должна. действовать сообразно с природою материала; иначе она его себе не подчинит. Но отношение определяется прежде всего собственною ее природою, которая выражается в полагаемой ею цели и налагает свою печать на окружающие ее условия существования. Таково именно существо развития, как оно было определено выше. Развитие единичного органического существа происходит не иначе как при известных условиях; но пользуясь этими условиями, оно последовательно излагает свои определения в том виде, в каком они заключаются в нем потенциально, или в состоянии возможности. Это совершается всегда по одному и тому же закону, выражающему природу данного существа.

То же самое имеет место относительно духа. И его развитие состоит в том, что он излагает внутренние свои определения в условиях пространства и времени. Поэтому, с одной стороны, он осуществляет то, что заключается в нем самом, в глубине его природы, с другой стороны он осуществляет свои определения сообразно с теми внешними условиями, в которые он поставлен, по мере того, как он покоряет себе природу, и в той постепенности, которая составляет закон всякого развития. Оторваться от этих условий он не может; если бы дух мог творить чисто из самого себя, это был бы не человеческий дух, прикованный к земле, а царство Божие, существующее вне земных пределов. Однако эти внешние условия, в которые он поставлен, не составляют для него нечто случайное. Как общее начало, дух, в отличие от единичного существа, стоит выше случайностей. Развитие единичной особи может, вследствие неблагоприятного стечения обстоятельств, получить неправильный ход, задержаться или даже совсем прекратиться. Развитие духа не связано с тем или другим местом и временем; оно совершается там, где условия благоприятны для осуществления известного, лежащего в нем определения. Общие условия земного существования даны ему раз навсегда. Они с самого начала ограничивают возможность его проявления на данной планете. Общий дух может иметь и более широкое значение; человеческий дух есть исключительно дух земной, ограниченный условиями земли. Общие духовные начала проявляются в нем в той форме, которая определяется земным бытием.

Однако в себе самом, духе носит другой элемент случайности, отличный от того, который зависит от внешних условий. Дух есть общая стихия, связывающая бесконечное множество единичных особей и не существующая вне их, а эти особи приходят в бесконечно разнообразные и случайные столкновения друг с другом. Самые свойства этих особей таковы, что в них к внешней случайности присоединяется внутренняя. Природа духа, в отличие от косной материи, состоит в самоопределении, или внутренней свободе.

Это и есть основное свойство человека, как разумного существа. Но свобода состоит в возможности действовать так или иначе следовать закону или уклоняться от него. Развитие духа совершается посредством взаимодействия свободных единиц, которые следовательно, могут уклоняться от общего закона, определяясь не на основании каких-либо разумных начал, а ввиду своих частных целей и стремлений.

По-видимому, мы стоим тут перед противоречием: если общий закон исполняется взаимодействием свободных лиц, то он может вовсе и не осуществиться, ибо каждое из них имеет ввиду свои личные цели, а не общие; если же мы признаем безусловную необходимость общего закона, то свобода лиц исчезает; они становятся невольными орудиями общих целей, осуществляемых помимо их воли. Как же выйти из этой дилеммы?

Она разрешается правильным пониманием отношения свободы к необходимости в человеческих действиях. Мы уже указывали на это отношение в деятельности, направленной на покорение внешней природы. И тут человек является свободным существом, которое по собственному изволению полагает себе всякие цели. Между тем природа управляется законами абсолютной необходимости, совершенно независимыми от человеческой воли. Какие бы цели ни ставит себе человек, осуществить их в материальном мире он может не иначе, как сообразуясь с вечными и неизменными законами природы, которые полагают пределы его деятельности. Как свободное существо, он может сочинять и строить какие угодно машины, но действовать будут только те, которые согласны с законами механики; иначе машина не пойдет. Perpetuum mobile неосуществимо, как ни старайся человек достигнуть этого результата. Он волен направлять свои действия, как хочет, но они останутся бесплодны. То же самое имеет место в отношении к законам духа. Толька те свободные человеческие действия будут иметь успех, которые согласны с этими законами; те, которые идут им наперекор, останутся тщетными.

В отношении к законам духа, свобода человека ограничивается еще и тем, что они составляют для него не внешнюю только границу, а собственное внутреннее определение. Свобода сама есть явление духа, а потому действует по присущим ему законам. Проявляясь в единичном лице, она подвергается всем случайностям частного существования. Как свободное лицо, человек может уклоняться от исполнения закона. Это уклонение и есть внутренняя случайность его личной природы. Но уклонения могут быть в ту или другую сторону, и чем большее мы возьмем количество людей, тем более противоположные стремления уравновешивают друг друга. Распределяясь в массе, случайности исчезают, оставляя место среднему течению, в котором выражается господствующая сила. Таков общий статистический закон, управляющий, как явлениями природы, так и человеческими поступками. Ежегодно повторяющееся количество действий, по-видимому совершенно зависящих от человеческой воли, например, браков и преступлений, со всеми особенностями относительно пола, возраста и качества, свидетельствует об этом законе, который, предоставляя полный простор человеческой свободе, в итоге, подводит ее под общие нормы, выражающие действие совокупных сил. Каждый вдовец волен вступать в брак, жениться на девушке или на вдове, но он не волен сделать, чтобы количество заключающихся браков того и другого разряда не повторялось приблизительно из года в год.

Из этого понятно значение великих людей в историческом процессе. Великие люди те, которые всего яснее понимают потребности современной жизни. Поэтому они находят наибольший отзыв и имеют успех. Действуя согласно с законами духа, они являются как бы его орудиями, исполнителями его целей. Они всего более содействуют движению истории вперед, по пути, указанному внутреннею природою духовной силы.

При всем том, нельзя отвергнуть и участие чисто личного, следовательно случайного элемента в истории. Свободное лицо никогда не является чистым органом общего духа; оно всегда сохраняет свои личные свойства и стремления. Чем более выдающуюся роль оно играет в совокупном процессе, тем более эти личные свойства и стремления отражаются на общем ходе дел. Они не в силах изменить этот ход, но они могут ускорить его или задержать, дать развитию ту или другую окраску. Общий закон может осуществляться путем бесконечно разнообразных видоизменений, выбор которых предоставлен человеческой свободе. Аналогию с этим отношением представляет механический закон сохранения энергии. В силу этого закона, для прохождения пути от одной определенной точки к другой нужна затрата известного количества энергии. Пути могут быть самые разнообразные; выбор их зависит от произвола. Но каков бы ни был путь, долгий или короткий, прямой или извилистый, в конце концов затрата силы будет одна и та же.

Таким образом, следуя общим законам развития, история на своей поверхности представляет бесконечно разнообразную игру человеческих стремлений и страстей. Здесь личность проявляется во всей своей свободе и со всеми своими особенностями. Эта волнующаяся область представляет самую заманчивую картину, не только для воображения, но и для мысли, стремящейся к познанию людей и их отношений. Здесь политик может почерпать самые назидательные уроки. Однако для философского понимания, которое ставит себе задачею в изменчивом разнообразии явлений открыть внутренний их смысл и управляющие им законы, всего важнее те общие начала, которые осуществляются в этой смене лиц и событий Для исследования их нужно разнять различные стороны общественной жизни и стараться определить те постепенные переходы, которым они подвергаются в историческом процессе.

В предыдущем изложении мы рассматривали составные элементы общества, как в их принципиальном значении, так и в их историческом развитии. Здесь нам предстоит все сказанное свести к единству и постараться вывести из этого общие законы. Рассмотренные нами элементы общественной жизни суть, с одной стороны, духовные интересы, с другой стороны, экономический быт, наконец гражданский строй, с которым связан и строй политический. Но экономический быт состоит, как мы видели, в тесной зависимости от гражданского порядка, на который он, в свою очередь, оказывает влияние. В развитии обществ этот элемент имеет служебное значение; он является только орудием высших начал. Поэтому, мы можем ограничиться определением главных моментов развития гражданского и политического строя, в котором экономические отношения найдут свое место. Что же касается до духовных интересов, то в них первенствующую роль играют религия и философия, в которых выражаются основные, руководящие начала человеческого сознания. Частные науки и искусства имеют второстепенное значение. Таким образом, исследование общего хода истории представит нам развитие руководящих ею идей, с одной стороны - в чисто теоретической области, в религии и философии, с другой стороны - в практической сфере, в приложении к общественной жизни.

Но из двух означенных теоретических сфер, религия, как более конкретное явление духа, действующее не только на разум, но и на чувство и волю, оказывает непосредственное влияние на самый общественный быт. Мы назвали времена, в которые преобладает религия, синтетическими эпохами человеческого развития: в них вся человеческая жизнь, как в теоретической, так и в практической области, связывается религиозным началом в одно систематическое целое. Напротив, господством философии характеризуются эпохи аналитические, в которых каждая сторона жизни развивается самостоятельно, на основании собственных, внутренних начал. Это разделение впервые было высказано сен-симонистами, которые однако поняли его слишком поверхностно и не дали ему прочного основания в фактах. Между тем, изучение явлений истории представляет ему полное подтверждение.

Доселе человечество в своем историческом движении прошло через две синтетические эпохи и две аналитические. Как уже было указано выше, история начинается с первобытного синтеза. Поэтому, первые ступени человеческого развития обозначаются господством теократии, охватывающей все стороны жизни и дающей им больший или меньший характер неподвижности. Таковы доселе народы Востока. Впервые человек сбрасывает с себя теократические путы в Греции и Риме; господство теократии сменяется здесь светским развитием мысли и жизни. Но этот аналитический период, завершив свое развитие, приводит к новому синтезу, уже не похожему на предыдущий, выражающему не первобытное единство, а раздвоение мысли и жизни. Религиозное начало обнимает весь нравственный мир, в противоположность которому светская область представляет хаос буйных сил, управляемых началами частного права и приходящих в беспрерывные столкновения друг с другом. Таков средневековой порядок. Но самая его раздвоенность и проистекающий отсюда разлад ведут к его падению. За синтезом опять следует аналитический период, которого исходная точка характеризуется возвращением к началам древнего мира, выработанным классическими народами. Опираясь на эти начала, человечество стремится к высшему соглашению противоположностей путем нового, самостоятельного развития всех сторон жизни. Это - тот период, в котором оно находится до настоящего времени. Аналогия с предыдущим и выражающийся в совокупном процессе общий ход истории дают право предполагать, что и этот второй аналитический период должен привести к новому, высшему синтезу, представляющему уже не противоположность начал, а идеальное их соглашение. Таким образом, общий процесс развития состоит в том, что человечество идет от первоначального единства к раздвоению и затем от раздвоения к единству конечному. Начало, середина и конец процесса представляют синтетические периоды развития, характеризующиеся господством религии, аналитические же периоды лежат в промежутках, обозначая переходы сперва между началом и серединой, а затем между серединой и концом.

Таков общий закон развития, который мы можем вывести из явлений истории. Это - закон не фактический только, а лполне рациональный, ибо он представляет чистый закон диалектического развития, которое из первоначального единства выделяет противоположности, и затем эти противоположности опять сводит к высшему единству. В общем, он представляет круговорот, в котором конец совпадает с началом. Однако это совпадение далеко не тождественное: то, что в начале заключалось в состоянии слитном, как бы в зародыше, или в возможности, то в конце является в состоянии раздельности. Каждый элемент, достигнув полного развития, получает самостоятельное существование; он подчиняется целому, но не поглощается последним. Первоначальное единство есть состояние еще не выделившегося разнообразия; конечное единство есть согласие разнообразия.

Чтобы утвердить этот закон на прочной научной основе, надобно провести его по всем явлениям. Здесь мы, разумеется, принуждены ограничиться только главными моментами; но мы должны их обозначить, ибо они для общественной жизни имеют самое существенное значение.

Начнем с первоначальных религий, характеризующих первую синтетическую эпоху человеческого развития.

Сознание абсолютных начал бытия, лежащее в основании теократических религий, не составляет первоначального определения человеческой мысли. К нему требуется известное приготовление. Ум, погруженный в объективный мир, должен от представляющихся ему частностей постепенно возвыситься к безусловно общему. Поэтому, развитию философских религий, составляющих сущность теократического миросозерцания, предшествует период развития религий первобытных. Низшую их ступень составляет фетишизм, то есть, поклонение какому-либо частному, земному явлению, как божеству. Искание Бога, как уже было замечено, искони присуще душе человека: это - первый признак ее внутренней, метафизической природы. Им он отличается от животных, которые перед поражающим или привлекающим их явлением могут ощущать страх или влечение, но ничего похожего на религиозное почитание. Этому внутреннему влечению к Богу, лежащему в основании всего религиозного процесса, человек удовлетворяет по мере развития своего сознания. Первоначально ум, погруженный в мир внешних явлений, не в состоянии от них оторваться. Поражающее его явление он принимает за Божество. Но глубокое несоответствие между идеей и формой ведет к дальнейшему развитию.

От внешнего явления ум переходит к сознанию внутренней его сущности, от видимого к невидимому. Это происходит двояким путем: с одной стороны, частные явления сводятся к проявляющимся в них силам природы; с другой стороны, развивается поклонение душам умерших, а с тем вместе и всяким невидимым духам. Первую форму можно назвать натурализмом; вторая получила название анимизма. Нередко между этими двумя противоположными началами, производящими силами природы и силами смерти, происходит идеальная борьба, которая выражается в разного рода мифических сказаниях. Примирение совершается через то, что ум от противоположности земных сил возвышается к созерцанию вечного порядка, господствующего во вселенной. Поднимая взоры к небу, он видит небесные светила, всегда себе равные, в стройном чине совершающие свой путь. Отсюда высшая форма первобытных религий - сабеизм. В некоторых верованиях переход от анимизма к сабеизму выражается тем, что души умерших возносятся на небо и становятся небесными светилами.

Отсюда уже один шаг до сознания единого небесного Бога, как верховного Разума, владычествующего в мире и установляющего всюду закон и порядок. Это миросозерцание составляет первую ступень развития религий философских. Но затем, одно за другим, выступают и другие начала, указанные выше*(49) Они соответствуют тому, что в частной форме выражается уже в первобытных религиях. Частные силы природы сводятся к понятию о едином Боге Силы, как творце и верховном властителе всего сущего; а с другой стороны, представления о единичных духах подчиняются высшему понятию о Боге Духе, как душе мира, всюду присущей и всему дающей жизнь. Наконец, и материальное начало находит свое выражение в представлении женского божества, Матери Природы от которой происходят частные силы, владычествующие в различных областях вселенной, но образующие вместе стройную систему. Так завершается полный цикл философских религий.

Мы уже видели, что эти четыре начала соответствуют четырем основным определениям разума: причине производящей, причине формальной, причине материальной и причине конечной. К этим началам сводится всякое понимание, как относительного, так и абсолютного бытия. Вытекая из самых законов разума, они одинаково прилагаются ко всему познаваемому. Отсюда рождаются систематические миросозерцания, которые можно обозначить названиями натурализма, спиритуализма, материализма и идеализма, смотря по тому, которое из этих четырех начал является в нем преобладающим. А так как законы разума суть вместе и законы внешнего мира, то они выражают собою истинную сущность вещей.

Исходя из единого источника, совокупность этих начал образует полный цикл, состоящий из двух перекрещивающихся противоположностей. Поэтому, отправляясь от одного начала, ум, в силу внутренней логической необходимости, неизбежно переходит и к другим, пока не завершится круговорот. И это повторяется на всех ступенях развития, вследствие чего каждая отдельная ступень представляет всю полноту основных начал бытия. Это мы можем видеть, как в развитии религий, так и в развитии философии.

Но порядок движения может быть разный, смотря по тому, которое из четырех начал служит исходною точкой. Так как полный цикл образует две перекрещивающиеся противоположности, то главная нить движения может идти либо от причины производящей, через причины формальную и материальную, к причине конечной, и обратно, либо от причины материальной, через причины производящую и конечную, к причине формальной, и обратно. Когда разум начинает от себя, он идет первым путем, от начала к концу; поэтому, этот путь можно назвать субъективным. Когда же он исходит от объекта, он идет вторым путем, который поэтому можно назвать объективным. Мы видели, что совокупное развитие человечества идет от первоначального единства, через две посредствующие противоположности, к единству конечному. Следовательно, это путь субъективный, выражающий развитие духа изнутри себя. Но на первой ступени человеческий ум еще себя не сознает, а погружен в объективное бытие. Поэтому здесь развитие религиозного сознания идет объективным путем, в первобытных религиях от причины материальной к причине формальной, в религиях философских обратно, от причины формальной к причине материальной. На дальнейших ступенях мы увидим все разнообразные точки исхода и пути развития, которым следует ум человеческий.

Отношение общечеловеческих идей к народному духу ведет и к тому, что различные начала получают преобладающее значение у различных народов. Но так как все эти начала связаны между собою, то в более или менее обширных группах мы найдем все означенные формы, но в различной степени развития и в различных сочетаниях. Отсюда сложность явлений в которой трудно иногда разобраться. Однако внимательное их изучение, насколько оно доступно современной науке, приводит нас к некоторым выводам, которые можно признать достоверными*(50)

Макс Мюллер разделяет религии древнего мира на три главные группы: туранскую, семитическую и арийскую. Но последнюю следует разделить на две, имеющие совершенно разный характер: юго-восточную, или азиатскую, и западную, или европейскую. Первая вполне примыкает к восточному миросозерцанию, вторая представляет переход к светскому развитию. Таким образом получаются четыре группы, из которых в каждой преобладает одно из четырех указанных выше начал: в туранской - поклонение богу небесному, или верховному Разуму, в семитической - поклонение богу Силы, в юго-восточной арийской - поклонение богу Духу, наконец, в европейской - поклонение индивидуальным божествам, рожденным от Матери-Природы. Но, как сказано, в каждой отдельной группе развиваются и остальные начала, из чего проистекают более сложные формы.

Поклонение Небу, как верховному Разуму, источнику нравственного закона, установляющему порядок в мироздании, представляет нам религия Китайцев. Это и составляет главное содержание учения Конфуция. В отличие от него, в секте Лао-тце развивается пантеистическое понятие о верховном Разуме, как душе мира. Это воззрение служит переходом к миросозерцанию юго-восточных Ариев. Отсюда воспринятие буддизма, который, в преобразованном виде, получил господство в Тибете. С другой стороны, у монгольских завоевателей является понятие о едином Боге, властителе вселенной. Это составляет переход к семитическому миросозерцанию, вследствие чего Монголы перешли в магометанство. Наконец, индивидуалистическое начало спиритуализма, поклонение происшедшим от верховного Разума бессмертным душам, присущее и другим отраслям, становится преобладающим в туземной религии Японцев, Синто. Они верховные, небесные божества считают слишком отдаленными от человека, и потому ему недоступными, и поклоняются небесной богине Тен-сио-дай-цин, родоначальнице людей, и происшедшим от нее душам предков, ками, или святым. Эта последняя религиозная форма, по существу своему, является наименее устойчивой, а потому открывает доступ другим верованиям, а вместе и светскому развитию.

Таков религиозный цикл туранской группы. От нее произошли и семитические религии. Древнейшая из последних, халдейская, прямо заимствовала свою верховную жрицу у покоренных народов туранской отрасли, Аккадов и Сумиров. Верховным божеством считался бог неба-Анна, к которому присоединялись бог стихийной силы Эа и бог бездны, или царства мертвых, Муль-же или по другому чтению, Муллила. Наконец, к этой верховной триаде примыкало и женское божество, Давкина, дополняя собою основной цикл. Воспринимая это миросозерцание, семиты несколько его видоизменили, согласно с своими духовными особенностями. Бог темной бездны заменился у них другою формой бога Силы, формою изменчивою, переходящею из одной противоположности в другую, умирающею и воскресающею. Таков был Бэль, видимым представитетелем которого является солнце, восходящее и заходящее, то владычествующее на небе, то погружающееся в преисподнюю. Точно также место Давкины у семитов заступила небесная богиня Истар, или Бэлита, подруга Бэля. Но из трех верховных божеств халдейской религии, небесный бог Анна скоро отошел на задний план и исчез из сознания. Преобладающее значение получил, с одной стороны, Бэль, который сделался верховным божеством Вавилонской монархии, а с другой стороны, у ассириян; над всеми халдейскими богами возвысился грозный бог Силы, Ассур. Отсюда вековая борьба между двумя великими завоевательными монархиями Западной Азии. Ассирия в течение многих веков была грозою соседей. Вавилон то затмевался, то вновь поднимался и окончательно пережил свою соперницу, воссияв необыкновенным блеском перед самым своим падением. Его верховное божество сделалось господствующим и среди мелких племен передней Азии, у которых оно принимало различные формы. Но рядом с ним, у некоторых даже выше его, становилось женское божество - Астарта, видоизмененная Истар. Однако и тут, в противоположность многообразному и изменчивому богу Силы, Ваалу, развивалось понятие о Боге Силы, вечно себе равном, как единое верховное Бытие, исключающее всякое другое себе подобное и представляющееся началом всего сущего. Это понятие сделалось народным достоянием маленького племени Евреев, которое через это получило мировое значение. Не только это понятие о Божестве было исходною точкой для той формы семитических верований, которая окончательно восторжествовала над всеми другими и распространила свое владычество далеко за пределы Западной Азии, именно для ислама, но от него получила начало и та общечеловеческая религия, которая сделалась воспитательницею нового человечества - христианство. Таким образом, еврейская народность выработала в себе и передала всему человечеству то, что составляет истинную сущность семитического миросозерцания - понятие о едином Боге, как всемогущем творце мира и абсолютном властителе вселенной.

С другой стороны, из туранских же верований развилось поклонение Богу-Духу. Столкновение проистекающего от небесного Бога неизменного порядка с господствующими на земле дикими силами приводит к противоположению светлого царства Добра темному царства Зла, а с тем вместе к противоположению двух начал, доброго и злого, разделяющих между собою господство вселенной и находящихся в постоянной борьбе. Это противоположение составляет сущность древнейший из религий юго-восточных ариев, зендской. В книгах, которые приписываются Зороастру, весь процесс мироздания представляется постоянною борьбой между Ормуздом и Ариманом. Это миросозерцание было господствующим у всех иранских народов, бактров, медов и персов. Но на таком раздвоении мысль не могла остановиться. Требовалось единство, которое могло быть понято в двоякой форме. С одной стороны, враждующие начала могли быть сведены к понятию о силе изменчивой, переходящей из одной противоположности в другую, к тому самому понятию, которое развивалось в религии вавилонской и которого внешним представителем является солнце. И тут оно примыкает к солнечному богу, Митре, поклонение которому господствовало в особенности у персов. С другой стороны, объединения противоположных начал можно искать не в силе, а в духе, то есть, в начале внутреннем, вечно действующем и переходящем от одного определения к другому. В иранской религии это понятие было развито в форме Вечного Времени (Зерване Акерене). Но здесь оно не достигло преобладания, а осталось достоянием отдельных сект. Полное развитие оно получило у другой отрасли юго-восточных ариев, у индусов. Здесь выработалось цельное, чисто пантеистическое миросозерцание, с тремя верховными божествами во главе: Брама, бог закона, или верховный Разум, присущий миру, Шива, бог силы в двух противоположных определениях, благодетельный и грозный, созидающий и разрушающий, наконец Вишну, бог жизни, составляющий внутреннюю, животворную сущность всякого бытия и своими превращениями осуществляющий согласие на земле. К этим трем началам примыкает наконец и четвертое, чисто индивидуалистическое. Оно выражается в воплощении Божества в единичном человеке, и наоборот, в вознесении человека к Божеству, отрешением от всего изменчивого и частного. Такова сущность буддизма, которой, однако, в силу своего индивидуалистического характера, становится во враждебное отношение к браманизму, а потому изгоняется из Индии, но находит широкое распространение у других народов, главным образом в туранской группе.

Но буддистский индивидуализм был только исчезающим моментом бытия. Человек, в этом миросозерцании, появляется на свет лишь за тем, чтобы отречься от себя и снова погрузиться в безграничную стихию. Индивидуализм, как прочное начало частного существования, должен был появиться как новая ступень религиозного развития. Это была та точка зрения, на которую стали народы западной отрасли арийского племени. Для того чтобы могла выработаться эта новая ступень, нужно было взаимодействие противоположных миросозерцаний, семитического и восточно-арийского, поклонения богу Силы и поклонения богу-Духу. Индия, удаленная от всемирных путей, не могла быть поприщем этого духовного столкновения, Оно произошло в Египте, который поэтому занимает особое место во .всемирной истории, как посредник между Азией и Европой.

Религиозное развитие Египта представляет повторение тех же самых ступеней, которые были указаны выше, чем самым подтверждается общность закона. Первый период египетской истории, Мемфисский, характеризуется поклонением небесному богу Фта, мудрому устроителю вселенной, источнику закона и порядка. Но и здесь столкновение этого порядка с неподдающимися ему буйными силами ведет к противоположению доброго начала злому и к борьбе между ними. Это выражается в борьбе небесного бога Добра, Озириса, с олицетворением Зла, Сетом или Тифоном. И тут это противоположение связывается двояким единством, с одной стороны, поклонением богу Силы, переходящему от одной противоположности к другой и олицетворяемому солнцем, то царствующим на небе, то нисходящим в подземную область, с другой стороны, поклонением Духу, самосущему, все проникающему, проявляющемуся в бесконечном разнообразии форм и всему дающему жизнь. В египетском миросозерцании эти два верховные начала отождествляются: дух, Аммон, является вместе и солнцем, Ра; оба отождествляются и с Озирисом, богом Добра, в борьбе его с темными силами. Аммон-Ра-Гармакис*(51) было тройным именем одного и того же божества. В другом представлении Аммон-Ра сопоставляется с Хонзу, богом небесного порядка, который считался его сыном, и с Мут, женским божеством, олицетворяющим материальное начало. Из всего этого развивается пантеистическое миросозерцание, в котором Дух, или душа мира, проявляется в самых разнообразных формах и поклонениях. Такова сущность египетской религии во второй период исторического ее развития, центром которого были Фивы.

В эту именно пору произошло столкновение с семитами. Не раз они покоряли Египет и не раз были оттуда изгоняемы. Это отразилось на религиозных понятиях. Египетский дух зла, Сети, был отождествен с семитическим Сутеком, и борьба между ними представилась в виде погибели Озириса, который разрывается на части противоположным ему злым началом. Но после него остается его жена, Мать-Природа, Изида, которая собирает разрозненные члены своего мужа и рождает сына, мстителя за отца. Озирис, как отжившее начало, остается судьею в царстве мертвых, владыкою же вселенной становится сын Изиды, Гор, который убивает Тифона и воцаряется на земле. Поклонение Изиде в связи с мифом об Озирисе и с воцарением Гора составляет первенствующий элемент в последний период истории Египта, который сосредоточивается опять в нижней его части, в Дельте. Далее этого религиозное развитие Египта не пошло. Египтяне смотрели не вперед, а назад. Торжествующая Изида ограничилась рождением в новом виде старого божества. Нового поколения богов она не произвела. Это было делом европейских Ариев.

В греческой мифологии, как она передается нам Гезиодом, развивается та же последовательность ступеней религиозного сознания, которая указана выше. Сначала царствовали Небо и Земля; затем родителей сместил Кронос, завершитель, глотающий своих детей, владыка золотого века, то есть Дух, все приводящий к согласию, проявляющийся в разнообразных формах и опять снимающий или поглощающий эти различия; наконец, сын Кроноса, Зевс, спрятанный и вскормленный матерью, низвергает отца и заставляет его выкинуть обратно проглоченных им детей. Кронос остается властителем Елисейских Полей, в царстве мертвых. Вместе с ним Зевс низвергает и его сподвижников, Титанов, призвав на помощь дикие силы природы, Сторуких и Великанов, которых он затем сам обуздывает, после чего он воцаряется беспрепятственно на Олимпе.

Выработавшийся из этого процесса сонм олимпийских богов представляет стройную систему, в которой каждое божество занимает свое место и получает свой индивидуальный характер, сродный человеческому. Во главе стоят три верховных бога, разделивший между собою вселенную: бог неба, Зевс-Громовержец, бог стихийной силы, Посейдон, и бог подземного царства, Аид. Очевидно, это те же божества, которые мы видели в древней Халдее у Аккядов и Сумиров. Точки зрения и формы меняются, но начала остаются те же. Сообразно с индивидуалистическою формой греческого многобожия, женское божество распадается на несколько отдельных лиц: рядом с царицею неба, супругою Зевса, Герой, является вышедшая из его головы Афина-Паллада, Мать-Земля, Деметер и дочь ее Персефона, супруга Аида, воинственная Артемида и богиня красоты Афродита. Особенное развитие получают у Греков идеалистические представления, связанные с подземным царством. Культ Деметры и Персефоны, в связи с перешедшим из Малой Азии поклонением Дионису, умирающему и воскресающему, составляют содержание мистерий, которые для Греков были высшею тайной их религии и залогом будущей жизни.

Те же божества, но в более трезвой форме, с меньшим преобладанием воображения, повторяются и у римлян. Сообразно с духом римского народа, здесь большее значение получает начало силы . Верховным божеством остается арийский Юпитер, тождественный с греческим Зевсом; но национальным богом Римлян является Марс, бог войны, отец Ромула и Рема, мифических основателей Рима. Подземное же божество, Аид, заменяется двуликим Янусом, заимствованным у Этрусков. Наконец, национальным женским божеством является Веста, представительница земной твердыни и крепости домашнего очага. У римлян не было мистерий, которые, открывая религиозному чувству новые горизонты, выводили его из тесного круга индивидуальных божеств и заставляли его подняться к верховным началам бытия.

Обозревая совокупное развитие философских религий древнего мира, мы видим, что, исходя от понятия о небесном боге, как верховном Разуме, они, через посредствующие начала Силы и Духа, пришли наконец к системе индивидуальных божеств, владычествующих в мире. В противоположность первобытным религиям, развитие шло здесь от причины формальной к причине материальной. Последняя является завершением процесса; но, по существу своему, это - начало низшее. Означенный путь есть процесс разложения, а не сложения религиозного миросозерцания. Поэтому, греческая религия отличалась большим изяществом, но гораздо меньшею глубиною, нежели религии восточные. Она была ступенью, предшествовавшею светскому развитию. Вследствие этого, классические религии пали, тогда как восточные в существенных началах сохранились доселе. В историческом потоке исчезли переходные и изменчивые формы, но удержались те вечные начала, которые, кроясь в глубине человеческого духа, присущи всякому богопочитанию. Китай и Япония, браманизм и буддизм, еврейство и ислам, представляют различные стороны этого богопочитания, одни в форме народной, другие в форме общечеловеческой. Поклонение верховному Разуму и проистекающим из него бессмертным душам, поклонение богу Силы, творцу и властителю вселенной, наконец, поклонение животворящему Духу в разнообразии определений - таковы результаты, добытые религиозным познанием Бога в природе. Они составляют прочное достояние человечества. Перед этими верховными началами бытия изящный мир антропоморфических греческих божеств должен был померкнуть. Сами греки признавали, что их боги позднейшие и производные. Но такое понятие очевидно не могло удовлетворять потребностям человеческого разума, который ищет не относительного, а абсолютного. Поэтому, над греческими богами господствует высшее начало необходимости, Рок, которому они все подчиняются. Мистерии давали новый исход этим требованиям. В таинственных представлениях мысль искала более глубоких основ бытия. В полумифических космогониях она пыталась создать систему, выходящую из тесного круга олимпийских божеств. Однако и это смешанное, полурелигиозное, полуфилософское миросозерцание не могло ее удовлетворить. Раз возбужденная мысль становится на собственные ноги; она ищет опоры и указаний в самой себе. Религиозный элемент откидывается в сторону или приводится только как подтверждение чисто логических начал, которые вырабатываются разумом. За периодом теократического миросозерцания следует период светского развития мысли.

Прежде, однако, нежели мы перейдем к последнему, попытаемся указать соответствие между религиозным развитием древнего человечества и теми гражданскими формами, через которые оно проходит. В Общем Государственном Праве мы старались уже определить разнообразное строение, как патриархальных, так и теократических обществ. Здесь мы должны указать на соответствие гражданских учреждений господствующим в обществе религиозным началам. Разумеется, мы можем сделать это только в самых общих чертах, ибо мы имеем ввиду вывести общие законы человеческого развития, а никак не выяснить все подробности, что, при нынешнем состоянии науки, едва ли даже доступно исследователю.

Мы знаем уже, что теократия не есть первоначальная форма, в которую слагаются человеческие общества. Из четырех союзов, на которые разделяется общежитие, патриархального, гражданского, религиозного и государственного, исходною точкой служит первый. Господство его соответствует периоду развития первобытных религий, когда религиозное начало недостаточно еще окрепло в сознании, чтоб охватить всю человеческую жизнь и определять все отношения. Это совершается уже на второй степени, когда из первобытного патриархального безразличия выделяются, с одной стороны, гражданские элементы, с другой религиозные. Но из этого выделения еще но образуются два противоположные мира: это дело гораздо позднейшего развития. На этих первых ступенях, гражданские элементы и религиозные сливаются еще в совокупную систему, образуя теократическое государство, определяемое главным образом религиозными началами. Это и составляет общественный строй, соответствующий господству философских религий.

У нас нет достаточно данных, чтоб определить соответствие между развитием первобытных религий и различными формами патриархального союза. Так как религия не является здесь определяющим началом всего общественного быта, то такого совпадения нельзя даже ожидать. Известная форма первобытной религии, например фетишизм, может удержаться при весьма разнообразных видах патриархального союза. Тем не менее в общих чертах можно определить соответствующие ступени развития. Низшую ступень патриархального союза составляют рассеянные семьи. В религиозной области этому соответствует фетишизм. Затем, над ними возвышается объединяющая власть родоначальника, соответствующая поклонению силам природы, а в противоположность ей является духовная власть заклинателя, вооруженного магическою силой над духами, что предполагает господство анимизма. Наконец, высшую ступень патриархального союза составляет совет старейшин, которые обыкновенно сами являются и жрецами. Выделение из них особого жреческого сословия открывает возможность высшего развития религиозных начал, что составляет переход к теократии.

Теократические государства образуются, как сказано, слиянием гражданских элементов с религиозными, из чего рождается единство политическое. Из Общего Государственного Права мы знаем основные формы гражданских союзов, приобретающих политическое значение: таковы дружина, вотчина, вольная община и сословии. Когда эти формы получают религиозное освящение, то из них образуются теократии военная, феодальная, сословная и общинно-племенная. Религиозный союз, со своей стороны, присоединяет к этому своя элементы. Мы видели, что церковь состоит из духовенства и мирян, к которым присоединяются первосвященник, как высший носитель духовной власти, и монашество, представляющее идеальную сторону религии, отрешение от земного и погружение в небесное. Сопоставляя эти элементы с началами, господствующими в означенных выше философских религиях, мы видим уже а приори, что поклонению небесному Богу, установляющему порядок на небе и на земле, соответствует, в религиозной области, владычество духовенства, в гражданской - феодальный порядок; поклонение богу Силы лежит в основании военной теократии, с царем-первосвященником во главе; поклонение Духу влечет за собою устройство каст, из которых выделяется и монашество; наконец, поклонение индивидуальным божествам свойственно племенной или общинной теократии.

Это мы и находим в действительности. Из двух главных государств туранской группы, в Китае весь государственный строй основан на господстве ученого сословия мандаринов, толкователей священных книг, которые, по самому свойству китайской религии, не отличающей религиозный элемент от светского, занимают место духовенства. В Японии, напротив, до последнего времени преобладал феодализм, с особым светским правителем во главе. Духовному владыке, микадо, принадлежала только номинальная власть, вследствие чего политический строй представлял здесь такое же раздвоение, как Европа в средние века. В истории Японии мы можем проследить и самое развитие этих начал. Древнее владычество микадо, потомка небесных богов, окруженного иерархией сановников, представляло совершенное подобие китайских порядков. Этот теократический строй разложился двояким путем: с одной стороны - водворением буддизма, который с образованием принес и монашескую жизнь, с другой стороны - сосредоточением военной силы в руках шогуна, который, лишив микадо светской власти, вступил в борьбу и с буддистскими монастырями, приобретшими политическую самостоятельность. Но прочный порядок установился только тогда, когда военная дружина. получила поземельное устройство, послужившее основанием феодальной аристократии. В новейшее время, однако, вражда к иностранцам повела к попытке восстановить древнюю теократию в ее первобытном виде. Должность шогуна была уничтожена и власть микадо восстановлена во всей своей силе. Но вместо возвращения к старине, этот переворот имел последствием открытие Японии европейским влияниям. К чему оно приведет, покажет будущее.

В туранской группе противоположность военной силы и духовного развития образует, как видно, только переходные или подчиненные формы; на следующей затем ступени, у семитов и у юго-восточных ариев, эти два элемента становятся уже определяющими началами всей общественной жизни. Военный деспотизм составляет отличительный признак завоевательных монархий Западной Азии; поныне он сохранился в магометанских государствах. Напротив, устройство каст характеризует пантеистические религии Индии и Египта. Из Индии выделился и буддизм, который в Тибете основал теократию, представляющую господство монашества. Точно также и в Египте жрецы Аммона, после упорной борьбы с царями, покинули отечество и основали в Эфиопии свое особое духовное государство.

Наконец, у классических народов, вместе с поклонением индивидуалистическим божествам, мы находим общинно-племенную теократию, в которой жреческое сословие не выделялось из других и не составляло замкнутой касты, а набиралось из тех же родовых старейшин, составлявших господствующий элемент гражданского порядка. Это был первобытный патриархальный строй, воспитанный теократиею к государственной жизни. Главным представителем теократического начала был царь, который являлся вместе героем и первосвященником. С падением царской власти начинается чисто светское развитие государства.

Мы видим, что в существенных чертах религиозные начала и общественный быт развиваются по одному и тому же закону, что и естественно в теократическом строе, где религия обнимает все человеческие отношения. В частностях, разумеется, могут быть те или другие уклонения, сообразно с местными и временными условиями, с преобладанием тех или других начал. Разнообразие форм, указанное в религиозных верованиях, отражается и на общественном быте, который представляет большую сложность элементов и видоизменяется отношениями к соседям. При настоящем состоянии науки едва ли возможно восстановить все эти частные формы и переходы общественных учреждений в давно исчезнувших государствах; многое, без сомнения, на веки погребено во мраке, окружающем эти отдаленные времена. В Общем Государственном Праве мы старались обозначить главные черты, характеризующие каждый тип, и этого достаточно для нашей цели.

Более обстоятельные сведения мы имеем о периоде светского развития, который следует за теократией. Как сказано, здесь каждая область развивается самостоятельно, хотя и при взаимодействии с другими. И тут мы должны проследить параллельное развитие, с одной стороны, философской мысли, а с другой стороны - общественных учреждений.

Выше были уже обозначены три последовательные периода развития древней философии, которые мы назвали универсализмом, реализмом и рационализмом. Каждый из них характеризуются преобладанием того или другого способа познания: в рационализме мысль идет сверху, путем умозрения; в реализме она идет снизу, путем опыта; в универсализме оба пути сочетаются, что и составляет первоначальную точку отправления разума, соответствующую первобытному безразличию. И по содержанию, все на этой начальной точке сливается в общее представление природы, обнимающее и абсолютное и относительное, и Божество, и человека, и материальный мир.

Но и тут, так же как в области религии, можно различать две последовательные ступени: подготовительную и окончательную. Отрываясь от религиозной основы, мысль начинает с объекта и постепенно возвышается к познанию высших начал. Таким объектом является для нее материальный мир. Она пытается все материальные явления свести к присущему им началу, к веществу. Такова была точка зрения родоначальника греческой философии, Фалеса, который провозгласил, что вода есть сущность всех вещей. Затем, ученик его, Анаксимандр, от причины материальной возвышается к причине производящей. Он определял ее как обнимающее мир безграничное, из которого все вещи происходят и в которое они возвращаются. В противоположность ему, Анаксимен определял вещество, как внутреннее начало, или как живую, находящуюся в вечном движении стихию, которая есть душа мира; таков воздух, который, принимая противоположные формы, путем уплотнения и разрежения, производит все разнообразие сущего. Наконец, Пифагор, восходя к причине формальной, к закону, управляющему вселенною, признавал число сущностью всех вещей.

Отсюда начинается обратный ход мысли, уже пришедшей к сознанию абсолютных начал, и с большею полнотой определений. После Пифаогорейцев, все сводивших к категории количества, являются две противоположные школы, развивающие два противоположные определения сущего: Элеаты - понятие о едином, неподвижном, всегда себе равном бытии, Гераклит - понятие о вечном процессе, переходящем из одной противоположности в другую. Сочетание этих двух противоположных точек зрения приводит наконец к понятию о бытии, состоящем из неизменных частиц, соединяющихся и разделяющихся. Такова точка зрения атомистов. Она составляет результат всего предыдущего развития, а вместе и завершение умственного цикла, характеризующегося господством первобытного универсализма*(52)

Мы видим, что ход здесь совершенно анологический тому, который мы проследили в развитии древних религий. И самые пути здесь и там одинаковые: сперва ум идет от причины материальной к причине формальной, затем обратно от причины формальной к причине материальной. Дошедши до этой точки, мысль становится на новую точку зрения: от совершившего свой цикл универсализма она переходит к реализму, от природы к явлению.

Явление не есть уже просто объект: это - отношение объекта к субъекту. Самый опыт, который служит источником познания двоякий: внешний и внутренний. Сообразно с этим, реализм распадается на две отрасли: материалистический реализм, исходящий от внешнего опыта, и реализм нравственный, опирающийся на внутренний опыт.

Материалистический реализм есть софистика, философия относительного. Она примыкает к предыдущему периоду. Исходная точка ее есть явление. Протогор провозгласил, что явление есть истина; мерилом же этой истины признается человек, тоже как явление, или как единичный субъект, случайно приходящий в те или другие отношения к внешнему миру: "человек есть мерило всех вещей". Абсолютное, с этой точки зрения, совершенно отвергается. Горгий старался доказать, что это начало само себе противоречащее, а если бы оно существовало, то оно было бы непознаваемо. Реальное значение имеет только сила, почему в действительности всегда побеждает сильнейший. Софисты полагали свою главную задачу в том, чтобы научить людей пользоваться существующими силами и делать их орудиями своих целей. В этом состоит начало пользы, к которому сводилось все их нравственное учение. Наконец, наиболее основательные из них, как Гиппий, старались от изменчивых действий и установлений человека возвыситься к познанию постоянных и непреложных законов природы; но и они не шли далее фактического миросозерцания, в котором мир представлялся случайною игрой слепых сил. Создать разумную и связную систему материалистический реализм был не в состоянии; это выходило из пределов его кругозора.

Таков был цикл софистических учений. Примыкая к предыдущему периоду, он, как можно заметить, идет обратным ходом против последнего, именно, от явления к закону. Это было завершение объективного пути.

Совершенно на иную точку зрения становится реализм нравственный. Исходя от субъекта, он является началом субъективного развития. Точку отправления зачинателя этого плодотворного движения, Сократа, составляло изречение: "познай самого себя". Основное начало его философии заключается в понятии о разуме, как деятельной силе. Отсюда, в различных отраслях его школы, развиваются и другие определения. Киники вырабатывают начало вытекающего из разума нравственного закона, состоящего в отрешении от внешних благ и в неуклонном следовании разумным требованиям. В противоположность им, отрасль, склоняющаяся к софистике, киренаики, признают правилом человеческого поведения разумное пользование жизненными благами, с сохранением свободного к ним отношения. Наконец, мегарики, развивая идеалистическую сторону учения Сократа, считают постигаемые разумом понятия, или идеи, сущностью вещей.

Это последнее начало становится исходною точкой нового миросозерцания, которое, возвышаясь над относительным бытием, стремится постигнуть абсолютное в основных его определениях. Это - точка зрения рационализма. И здесь мысль следует субъективному пути, но обратному против того, который мы видели в развитии Сократовой школы. Движение идет от идеализма, то есть от причины конечной, через спиритуализм и материализм, то есть, через причины формальную и материальную, к натурализму, или к причине производящей. Идеализм есть точка зрения Платона и Аристотеля, которые определяли абсолютное, как верховное Благо, или как конечную цель всего сущего. Затем мышление раздвояется: система стоиков представляет развитие спиритуализма, понимающего Абсолютное как верховный Разум, из которого истекают неизменные законы вселенной; напротив, епикурейцы держатся чистого материализма. Обе эти односторонние точки зрения отвергаются скептицизмом, который представляет переходную ступень в развитии мысли; наконец, неоплатоники возводят противоположность материи и разума к верховному их источнику, к единому Бытию. Этим и завершается все развитие философии древнего мира.

Мы видим, что она последовательно проходит все точки зрения и все пути развития, субъективный и объективный, и притом, как в прямом, так и в обратном порядке. Все это составляет строго логическую нить, которая, идя от определения к определению, образует цельный связный процесс, где различные системы являются лишь моментами общего развития. Древняя философия, в своей совокупности, представляет логическое движение человеческой мысли, развивающей свои определения. Оно так и должно быть, ибо разум не случайно, а в силу логической необходимости, идет от одного определения к другому. Вследствие этого, различные точки зрения и системы являются звеньями общей логической цепи. Человек, как свободное существо, может думать все, что ему угодно, но только те воззрения имеют значение в истории мысли, которые не только логически связаны внутри себя, но Связаны и с предыдущим и с последующем ходом, представляя известную ступень в совокупной лестнице*(53).

Но завершивши весь цикл определений Абсолютного, мысль, в силу той же внутренней необходимости, переходит от логического понятия к живому, конкретному отношению к Абсолютному. Философия уступает место религии. Все развитие древней философии было приготовлением к воспринятию христианства. За аналитическим периодом следует опять синтетический.

Совершенно аналогический процесс представляет и развитие общественной жизни. Исходя от собственных начал, оно идет параллельно с развитием мысли и следует тому же самому закону. И тут мы можем отличить три последовательных периода развития. Первый, соответствующий первобытному универсализму, характеризуется гармоническим соглашением общественных элементов и государственных; во втором, соответствующем реализму, преобладают элементы общественные, с их противоположением и борьбою; в третьем, соответствующем рационализму, над противоборствующими общественными элементами возвышается отвлеченный государственный строй, подчиняющий себе частные силы и развивающий свои собственные определения.

Мы видели, что классические государства строились на родовом порядке, который имел значение не только гражданское, но и политическое. По существу своему, этот строй имеет характер аристократический. Поэтому, с падением царской власти, представительницы теократического начала, наступает господство аристократии. Тут нет подготовительного периода, какой мы видели в развитии мысли. Владычество родовых старейшин было уже подготовлено первоначальным развитием патриархального союза и укреплено теократией. С устранением последней, аристократия остается первенствующим элементом в обществе. Но затем наступает постепенное ее разложение: аристократия уступает место демократии. Этот переход совершается двумя путями: через тиранию и через смешанное правление. Тот же процесс повторяется и в Греции и в Риме, с тем различием, что в первой, при большей розни элементов, главною переходною формой является тирания, тогда как в последнем, при более крепкой связи и большем политическом. духе владычествующей аристократии, переход происходит постепенно, через смешанные формы. Тирания получает здесь законный характер диктатуры, которая только временно и случайно, в децемвирате, выступает из законных пределов. Мы видим, что и ход развития и самые основные начала аналогичны с тем, что мы проследили в развитии умственном.

Но достигнув преобладания, демократия, при формальном равенстве граждан, обнаруживает фактическую противоположность заключающихся в ней общественных элементов: богатых и бедных, знатных и темных. Родовой порядок разложился в политической области, но в гражданской он сохранил свое значение. Рабство, на которое он опирался, получало все большее и больше развитие. Именно это и вело, как мы уже видели, к резкому противоположению имущих и неимущих. Источником богатства служили не свободный труд, а насилие и грабеж. Вследствие этого, несметные сокровища сосредоточивались в руках немногих, а средние классы исчезли. Несмотря на уравнение политических прав, знатные и богатые роды противополагаются неимущей массе, и это отражается на государственном быте. Возгарается борьба классов, из которых каждый старается захватить государственную власть в свои руки, с тем чтобы притеснять или истреблять соперников. Во всех греческих республиках повторяются те же явления; но главными представителями этих двух направлений являются две народности, выражающие две разные стороны эллинского духа: подвижность, свойственную демократии, и постоянство в сохранении основанных на нравственной дисциплине аристократических учреждений. Таковы были Афины и Спарта. Ожесточенная борьба между ними характеризует этот период. Нельзя не отметить и влияния умственного движения на развитие общественного быта. Афины были главным центром софистики, которая более всего содействовала разложению старинных нравов и господству частных интересов, вместо общественных. Из школы Сократа, напротив, выходили приверженцы спартанских учреждений.

Самое развитие афинской демократии идет по тем же ступеням, как и развитие Софистики. Прежде всего, умеренная и уравновешенная демократия времен Перикла вырождается в беспорядочную и революционную. На сцену выступает необузданная личность не знающая над собой закона. Это - охлократия, руководимая демагогами. Затем, после неудачных попыток сочетания противоположных элементов в смешанном правлении, под влиянием Спарты установляется господство силы, выражающееся в тирании; наконец, после низвержения тридцати тиранов, восстановляется законный порядок. Умудренная опытом демократия старается найти свое равновесие; но она потеряла уже всякую внутреннюю силу. Разложение идет неудержимым ходом, и окончательно она падает в борьбе с выступающими на сцену новыми историческими силами.

Совершенно иным путем происходит развитие Спарты. Оно идет тем же порядком, как и развитие нравственного реализма. И здесь, древний общественный строй, основанный на нравственной дисциплине, разлагается вторжением новых элементов, вызываемых потребностями борьбы. Прежде всего выступает на сцену личность, но не своевольная, как в демократии, и не с высшими нравственными требованиями, как в школе Сократа, а с чисто политическими целями, опирающаяся на собранную вокруг нее военную силу и на деньги. Таков был Лизандр, основатель спартанской гегемонии. Затем, когда этот слишком выдающийся деятель, грозивший опасностью общественному строю, был устранен, установляется суровое господство олигархического порядка, основанного на владычестве все уменьшающегося количества разбогатевших родов. Держась чисто реальной почвы, он руководится не высокими началами справедливости в свободы, а самым низменным национальным своекорыстием, почему он является несправедливым и притеснительным, как в отношении к подвластным, так и в отношении к союзникам. Это направление связано с именем Агезилая. В противоположность ему, составляются союзы греческих городов, которые с переменным счастием стараются отстоять свою самостоятельность. Среди самих спартанцев более либеральное направление находило представителей в другой отрасли царского дома. Наконец, основанная на насилии спартанская гегемония рушилась, когда с возрождением Фив, вопрос был перенесен на высшую, общеэллинскую почву. В самой Спарте олигархические учреждения долго еще держались. Последним актом спартанской истории была тщетная попытка Агиса и Клеомена обновить их приобщением к власти подчиненных и более равномерным распределением собственности. Но Спарта потеряла уже всякое историческое значение. Олигархия, столь же мало, как и демократия, способна была установить прочный порядок в расшатанном обществе.

Для этого надобно было отрешиться от борьбы общественных элементов и возвыситься к отвлеченной идее эллинского государства, представителем которого мог быть только монарх, независимый от партий. Развитие монархического начала составляет главную руководящую нить в третий и последний период греческой истории. Но и оно проходит через несколько последовательных ступеней.

Мы знаем, что основные начала государства суть: власть, закон, свобода и цель, или идея. Последняя представляет сочетание всех элементов; поэтому с нее начинается развитие, исходящее от противоположности реальных сил и потребности их примирения. В этом идеалистическом процессе один за другим выступает на сцену каждый из означенных элементов, пока движение не завершается торжеством монархического начала. В греческой жизни, первою ступенью этого процесса является кратковременное преобладание фив. Здесь связью восстановленной демократии с лучшими элементами олигархии служит не возвышающийся над ними монарх, а высокая личность одного из благороднейших представителей эллинизма, Эпаминонда. После его смерти вся эта попытка рушилась сама собою; при отсутствии средних классов, для нее не было реальной опоры. Затем возгорается борьба между новым монархическим началом, представителем ,которого является Македония, и старою греческою свободой. Борьба кончается победою военной силы, которая здесь является служителем идеи, что и дает ей всемирный характер. Такова была историческая роль Александра Великого. После него историческое движение принимает двоякое направление. С одной стороны, преемники его на Востоке основывают наследственные монархии, опирающиеся на систему административных учреждений; с другой стороны, в Греции, остатки свободы организуются в федеративные республики, Ахейскую и Этолийскую. Наконец, воздвигается новая, чисто военная Македонская монархия, последнее проявление греческой государственной жизни. Но и она не в силах была противостоять всемирному владычеству римлян.

Мы видим, что и тут развитие идет тем же порядком, как и в умственной сфере: от идеи к власти, через закон и свободу. На всех ступенях развития происходит параллельный процесс, хотя непосредственного влияния одной области на другую нельзя не заметить. Что это не случайная аналогия и не искусственное построение доказательством служит то, что совершенно одинакий ход развития, с теми же самыми ступенями, повторяется и в Риме, хотя последний развивался вполне независимо от Греции, исходя от собственных внутренних стремлений и потребностей.

Мы видели уже, что в первый период Римской республики, когда сохранялась еще вся крепость национального духа, происходит совершенно тождественный с Грецией переход от аристократии к демократии, через смешанное правление и диктатуру. Но и тут, в торжествующей демократии обнаруживается противоположность общественных элементов: богатой знати и обнищавшей массы. Каждый из них старается захватить государственную власть и обратить ее в свою пользу. Те же причины производят те же следствия. Но в отличие от Греции, представителями двух партий не являются две разные народности; все здесь сосредоточивается в одном городе, почему борьба принимает междоусобный характер. Тем не менее, ступени и ход развития и здесь и там одинакие. В Риме извращенная демократия идет от революционных стремлений гракхов, через военную тиранию Мария и реформаторские попытки народных трибунов, пока наконец она снова становится законным элементом власти под предводительством Цезаря. С другой стороны, владычество олигархической партии, отрывающейся от исторических преданий, начинается с военной диктатуры Суллы, который в Риме играл роль Лизандра, почему эти два лица и были сопоставлены Плутархом в его характеристиках. Сулла не есть уже законный диктатор в старом смысле: это - воин, который с преданными ему легионами впервые взял силою отечественный город и водворил в нем свое владычество, истребляя врагов. Сулла был, вместе с тем, основателем новой олигархии, исключавшей всякие народные элементы. По его почину установляется неограниченная власть родовитого Сената. Однако среди самих олигархов возникает более либеральное направление, которое наконец получило перевес: по инициативе Помпея и Красса восстановляется участие народа в правлении. Но в развращенной демократии искали только опоры для личной власти. С ее помощью воздвигается коалиционная диктатура Помпея, который, сохраняя уважение к закону и опираясь на умеренные элементы, пытался вывести олигархический строй из тесных его рамок, но встречая отпор в правящей коллегии, соединился наконец с вождем демократии Цезарем для совокупного действия.

Первый триумвират обозначает поворотную точку римской истории, переход от периода борьбы общественных сил к периоду господства отвлеченной государственной власти, от республики к империи. И тут развитие идет по тем же самым ступеням, как и в Греции. Но здесь исходная точка этого движения, попытка сочетать противоположные начала, олигархическое и демократическое, могла иметь еще менее успеха. Не только в Риме, также как и в Греции, не было средних классов, на которые бы можно было опираться, но здесь не было и высокой личности Эпаминонда, которая, хотя временно, могла служить связующим началом общественных элементов. Триумвират, основанный на личных целях, вскоре распался, и снова возгорелась междоусобная война, на этот раз между явным стремлением к монархии и старою республиканскою свободой. Хотя Цезарь был предводителем демократии, но он шел по стопам Суллы, зачинателя всех военных переворотов. Опять борьба кончилась торжеством военной силы, представляющей вместе с тем идею государственной власти, возвышающейся над борьбою партий. Это и дает Цезарю такое же мировое значение, какое принадлежало Александру Великому. Он был основателем Римской Империи. Насильственная его смерть только временно приостановила падение республики. Опять возгорелась борьба, кончившаяся победой Августа, который соединил в себе все высшие военные и гражданские должности, чем самым создавалось единство государственной власти, господствующей над противоположными общественными элементами и представляющей идею государства в ее чистоте.

Однако и в этом виде императорская власть не могла иметь прочности. Отрешенная от всяких общественных основ, не нося в себе никаких преданий, представляя отвлеченную идею, и притом в односторонней форме, она вполне зависела от личных свойств ее обладателей. Между тем не только эти личные свойства часто вовсе не отвечали достоинству, но само положение всемирного владыки, не знающего никаких преград, извращало характер самодержцев. При таких условиях, императорская власть становилась игралищем всяких случайностей, всего более своеволия преторианской гвардии, которая оставалась последним представителем римского народа. Чтобы сообщить ей прочность, нужно было обставить ее законами, установить твердый порядок ее передачи, создать сеть административных учреждений, дающих возможность управлять безмерно расширившимся государством. Такова была задача политики Флавиев и Антонинов. Под их управлением римский мир вкусил долговременный период законного порядка и внутреннего спокойствия. Однако, если внутренняя борьба прекратилась, то оставалась внешняя: свобода, изгнанная из Империи, нашла убежище среди варварских племен, которые именно в эту пору выступили на историческое поприще и принесли с собой новые, чисто индивидуалистические начала, долженствовавшие обновить разлагающееся человечество. С ними римским императорам надлежало бороться, и эта борьба была такого рода, что пришлось всю империю преобразовать на военный лад, установив тяжелую систему повинностей, ложившуюся на все классы. Это была последняя эпоха развития Римского государства она начинается с царствования Септимия Севера. Под конец и это оказывается недостаточным; является потребность дать императорской власти теократическое освящение. Диоклетиан принимает облик восточного деспота. Но язычество, потерявшее всякую почву в умах современников, не могло дать искомой опоры. Ее можно было обрести только в христианстве, почему Константин Великий и принял христианскую веру. Этим знаменуется конец древнего мира и переход человечества в новую эпоху развития.

Этот новый синтетический период характеризуется, как мы уже видели, противоположением церкви гражданскому обществу. Христианство есть религия нравственного мира, обнимающая высшую половину духовной жизни, но не охватывающая всецело все отношения как религии языческие. Вследствие того, на этой ступени господствует раздвоение. Церковь образует отдельный союз, простирающийся в своей идее на все человечество, а гражданский порядок слагается в частные, дробные союзы, на основании собственных начал. Мы видели и самые формы, которые принимает христианская церковь в своем историческом процессе. Сперва утверждается единая вселенская церковь, установляющая закон в борьбе с еретиками; главными ее органами являются соборы. Затем она распадается на две половины: одна под внешнею властью первосвященника, другая стремящаяся к внутреннему единению, на основании строгого соблюдения церковного предания. Наконец, в протестантизме выступает форма, основанная на свободе. Это - переход к чисто светскому развитию. Сообразно с этим, самый средневековой период разделяется на три последовательных ступени. Первую составляет союз церкви с разлагающимся древним государством: это - период византийский. Вторую ступень образует собственно средневековой порядок. Здесь является полное общественное раздвоение, как в самой вселенской церкви, которая распадается на восточную и западную, так и в противоположении церкви варварским обществам. Наконец, третью ступень составляет эпоха Возрождения, представляющая восстановление разложившегося государства, а вместе и павшей светской культуры. С этого начинается новый период чисто светского развития.

Из этих трех ступеней, очевидно, первая представляет переход от древности к средним векам, а последняя переход от средних веков к новому времени. Центральным же звеном всего этого движения является собственно средневековой порядок, характеризующийся противоположением церкви и гражданского общества. В Общем Государственном Праве мы старались обозначить существенные черты этого порядка и те последовательные формы, которые принимает гражданское общество, когда оно заступает место государства. Такими формами являются различные частные союзы, получающие политический характер: дружина, вотчина, вольная община, сословия. Мы видели, что сословный порядок, который зачинается уже в Римской Империи, достигает полного развития в средние века и сохраняется в государстве нового времени, до тех пор пока он не заменяется общегражданским строем. Мы старались определить и главные отличия в гражданском и политическом развитии Восточной Европы и Западной. Основные начала общественного быта и здесь и там одинакие, и самый ход развития один и тот же; отличия касаются только видоизменений. Обе половины вселенской церкви исповедывают одну и ту же веру, с одними и теми же основными догматами, установленными вселенскими соборами. Но одна управляется всевластным первосвященником и стремится к подчинению себе всего гражданского общества; в другой, при меньшей внешней связи господствует большее внутреннее единство; вместо энергического действия власти, здесь характеристическою чертою являются смиренные подвиги монашества. Точно так же и в области гражданской, восточная половина Европы представляет гораздо меньшую крепость юридической связи, нежели западная. И здесь и там весь гражданский порядок основан на господстве частного права. Это и есть основная черта, общая обеим. Но на Западе вольные люди смыкаются в крепкие оседлые союзы; в России они остаются разрозненными и бродячими по обширной равнине. Бояре и слуги не образуют прочной феодальной иерархии, основанной на поземельной; собственности; они остаются дружинниками, свободно переезжающими от одного князя к другому. И в России вотчинное начало сменило дружинное; но уселись на месте не слуги, а одни князья, которые поэтому и сделались главными центрами нового порядка. С другой стороны, низшее население также сохранило несравненно большую свободу, нежели на Западе. Вместо крепостного права, приковывающего человека к месту жительства, у нас до самого ХVII века господствовали вольные переходы крестьян. Зато городовая жизнь, с ее крепкими корпорациями, получила гораздо меньшее развитие. Вольными городами были только Новгород и Псков. При таких условиях и сословная связь была слабая: вместо общих сословных интересов, на первом плане стояли частные счеты местничества. Индивидуализм господствовал всюду; все как бы расплывалось в обширной равнине, где свободная личность человека теряется в широких пространствах. Это различие имело существенное влияние и на весь последующий ход истории. Мы видели, что основной закон общественного быта состоит в том, что чем меньше связи в обществе, тем сосредоточеннее должна быть власть. Поэтому, когда из средневекового порядка возникает новое государство, оно является тем сосредоточеннее правительство в нем тем сильнее, чем слабее общественные связи. На Западе и в России государство возникает одновременно. И ступени развития и самые формы власти в обеих половинах Европы одинаковы. Тот же абсолютизм водворяется всюду на развалинах средневекового порядка. Но в Западной Европе ему приходилось бороться с крепкими союзами; обуздывая их противогосударственные притязания, он принужден был вступать с ними в сделки и делать им уступки. В России же он встречал только расплывчатую массу, которую необходимо было организовать ввиду государственных целей. На все сословия наложены были тяжелые повинности, чем самым они получили юридическую определенность; установлено было всеобщее постное право, простиравшееся и на низших и на высших. Эта самодержавная власть приобрела такую силу, какой она не имела на Западе. К этим внутренним причинам присоединилось двухвековое владычество татар, которое сломило всякое сопротивление и приучило народ к безусловной покорности. Наконец, важным фактором было отсутствие всякого самостоятельного умственного развития. У нас было возрождение государства, но не было развития умственной жизни. Подчинение дикой орде оторвало Россию от Европы и подавило в ней всякие зачатки умственного движения. Мы на два века отстали от других европейских народов. Между тем возродившееся государство не могло обойтись без развития. Только при этом условии оно могло стоять, как равноправное в ряду других. Отсюда громадное значение реформ Петра Великого. Они вдвинули нас снова в европейскую семью. Это было не отречение от своеобразного народного развития, а восстановление порванной нити. Россия всем своим прошлым принадлежала европейскому миру; она развивалась тем же путем, следуя тем же началам. Усвоение европейского просвещения было необходимым дальнейшим шагом по этому пути. Новая Европа усвоила плоды умственного развития древних народов; нам тоже достояние досталось подвинутым вперед и умноженным. Усвоенное нами образование было не католическое и не протестантское, а чисто светское, ибо в новое время наука снова стала на свои собственные ноги и развивалась своим путем, из своих собственных начал.

Посмотрим, каковы были фазы этого развития.

Новая философия проходит через те же самые три последовательные ступени, как и древняя, но в обратном порядке. Она начинает с рационализма, затем переходит к реализму, который составляет современную точку зрения; универсализм предстоит еще впереди: он является пока только логическим требованием. Таким образом, прошедши через период раздвоения, мышление восстановляет порванную нить: начало новой философии примыкает к концу древней. Это еще яснее раскрывается в развитии отдельных моментов.

Мы видели, что древний рационализм шел от причины конечной к причине производящей, от идеи, связывающей противоположности конечною целью к единому, верховному бытию, от которого происходит все сущее. Новый рационализм идет совершенно обратным ходом: мировые противоположности материи и духа, составляющие содержание средневекового синтеза, он возводит прежде всего к причине производящей, то есть, к единому бытию, или субстанции первоначальной как верховному их источнику. Такова была точка зрения Картезианской школы. Самое основное положение Декарта, представляющее логическое восхождение от мысли к лежащему в основании ее бытию: "Я думаю, следовательно, я есмь", заимствовано им у Августина. Спиноза развил это начало в понятие о единой, самосущей субстанции, составляющей основу всякого бытия: мировые противоположности мысли и материи представляются только ее атрибутами, а все частные вещи ее видоизменениями. Но несостоятельность этого воззрения ведет к тому, что один из этих двух атрибутов признается основным, а другой производным. Вследствие этого, мысль снова разделяется на два противоположные течения, из которых одно понимает Абсолютное как начало формальное, то есть, как верховный Разум, а другое как начало материальное. Первая точка зрения развивается Лейбницем и его последователями, а вторая материалистами ХVIII века. Наконец, обе противоположности сводятся к единству конечному немецким идеализмом, который понимает Абсолютное как субъект-объект, или как Дух, изнутри действующий и сочетающий противоположности в конечном совершенстве. Все начала бытия, в их взаимном отношении, развиваются одно за другим в великих системах идеалистической философии. От скептического идеализма Канта, который был точкою исхода этого направления, мысль возвышается к натуралистическому идеализму Шеллинга, и затем, черев спиритуалистический идеализм Фихте в его последнюю эпоху, приходит к абсолютному идеализму Гегеля. От Шеллинга идет и индивидуалистический идеализм Шопенгауэра, который занимает в этом цикле тоже положение, как буддизм среди браманических учений.

Но, несмотря на полноту начал, идеализм, в своей отвлеченности, все-таки остается одностороннею точкой зрения, которая не в состоянии объяснить все явления действительного мира. В нем индивидуум в конце концов исчезает в общем процессе. Между тем индивидуум есть именно реально сущее, как в материальной области, так и в духовной. Во имя его прав, мысль, завершивши рационалистический цикл, отвергает отвлеченный идеализм и переходит на почву действительности. Путь сверху заменяется путем снизу, рационализм реализмом, умозрение опытом. И опять, по самому свойству явления, которое представляет отношение субъекта к объекту, мышление распадается на два противоположные направления, на реализм материалистический и реализм нравственный, из которых первый развивается главным образом в Англии и Франции, а второй преимущественно в Германии.

Последний идет субъективным путем, примыкая к предыдущему периоду, то есть, от идеи к субстанции, следовательно обратно против того, что мы видели в развитии Сократических школ древности. Тренделенбург, отвергая рационализм Гегеля, понимает мир как организм, управляемый внутреннею целью. Затем Шеллинг, в своей положительной философии, развивает начало внутреннего самоопределения, или свободы субъекта, начало, которое он прилагает и к Абсолютному и к единичному субъекту; на нем он строит все мироздание и все человеческое развитие. В противоположность ему, Лотце понимает реально сущее как находящееся в отношении к другому; окончательно оно приводится к понятию о единичной духовной субстанции, проходящей через бесконечный ряд видоизменений, при постоянном взаимодействии с другими. Это - возобновление на реалистической почве монадологии Лейбница. Наконец, Гартман сводит все сущее к единой, лежащей в основании воле, бессознательной в своем источнике, но развивающий из себя сознание. Это - завершение всего цикла, а вместе и конец субъективного пути.

В противоположность этому направлению, материалистический реализм является зачинателем объективного пути. Вполне покидая почву рационализма, он ищет в чистом опыте раскрытия управляющих объектом законов. Такова точка зрения Огюста Конта. После него Спенсер, исходя от выработанного физикою начала сохранения силы, развивает отсюда чисто механическое миросозерцание. Напротив, Милль, устремляя свое внимание на деятельность человека, сводит ее к заимствованному у скептиков началу пользы. Тоже самое начало, в связи с борьбою сил, прилагает и Дарвин к исследованию органического мира. Наконец, как результат всего процесса, выступает чистый материализм. Внешний опыт, по существу своему, знает одни материальные явления, а потому к ним он старается свести все остальное. Но совершенная несостоятельность этого взгляда, отрицающего весь внутренний, субъективный мир человека, необъяснимый законами материи, заставляет искать иной точки зрения, сочетающей субъект и объект, внутренний мир и внешний. В этом и состоит современное требование науки. Но удовлетворить ему можно только взошедши на высшую ступень, обнимающую оба противоположные мира: необходимо от рационализма перейти к универсализму.

Таков общий ход развития новой философии. Мы видим, что оно представляет строго последовательный процесс, совершенно аналогический с развитием древней философии, но в обратном порядке. Однако при тождестве начал, обозначающих последовательные ступени развития, содержание здесь несравненно более широкое. С одной стороны, мысль развивается на почве христианства, с другой стороны она обогащается всеми приобретениями опытного знания. Вместо первоначальной скудости, является полнота содержания. Здесь развиваются и те посредствующие звенья, которых недоставало древнему миру и которых отсутствие вело к большему и большему расхождению противоположностей. Если процесс древнего мышления был путем разложения его элементов, то развитие нового мышления есть путь постепенного их сложения. Он проходит через те же ступени, но ни одна из них не похожа на прежние. В взрослом человеке узнаются черты ребенка, но уже в совершенно ином виде.

Посмотрим теперь на идущее параллельно с философией развитие общественной жизни. И тут повторяются те же периоды развития. Первый характеризуется преобладанием государственных начал, во втором на сцену выступают общественные силы, в третьем требуется сочетание тех и других.

В развитии государственности первенствующую роль играет монархическое начало, представляющее государственное единство, возвышающееся над разрозненными общественными стихиями. Но так как в состав государства, кроме власти, входят закон, свобода и цель, то в совокупном развитии государственных начал каждый из этих элементов, в свою очередь, выдвигается вперед и становится владычествующим моментом общего процесса.

Таков именно был ход новой истории. В возрожденном государстве прежде всего требовалось установление единой крепкой власти, подчиняющей себе дробные и анархические средневековые силы Отсюда развитие абсолютизма во всех европейских странах Но когда эта задача была исполнена, когда сила государства была упрочена, что совершилось к концу ХVII века, тогда выступают и другие требования. Государство нуждается не только в силе власти, но и в прочном законном порядке. Отсюда реформаторские стремления государей ХVIII века: Фридриха Великого, Иосифа II, Екатерины, Леопольда Тосканского, Карла III в Испании, Помбаля в Португалии. С другой стороны, на сцену выдвигается и начало свободы. Первая английская революция сломила абсолютизм Стюартов, вторая упрочила аристократический порядок; североамериканская революция положила основание развитию демократической свободы. Наконец, французская революция, возводя свободу в идеал, провозгласила ее началом всемирным и во имя ее вступила в борьбу с старою Европой. В том виде, как она велась., эта борьба не могла кончиться успехом, ибо свобода не есть единственное и коренное начало политического порядка. Однако победы французского оружия имели тот результат, что они вдвинули это начало в общую систему государственной жизни европейских народов. Сочетание свободы с порядком сделалось лозунгом дальнейшего развития. Это и составило задачу политического идеализма первой половины ХIХ века. И тут, один за другим, выступают все государственные элементы в их взаимном отношении. Это то же, что мы видели в древнем мире, но опять в обратном порядке. Прежде всего, сочетание совершается силою военной власти, которая является здесь служительницею идеи. Наполеон играет в новой истории ту самую роль, которую в древней играли Александр Великий и Юлий Цезарь. Одушевлявшая ее идея была не политическая свобода, а устроение государства на основании общегражданского порядка, то есть, гражданской свободы и равенства. Это было прочным результатом его деятельности. Не только он водворил эти начала во Франции, но он разнес их по всей Европе, придав им общечеловеческое значение. Однако именно тут он столкнулся с другими несокрушимыми началами государственной жизни, с законною властью монархов и с требованиями свободы. Он пал под соединенным напором этих двух сил. Но восторжествовав, они вступили в борьбу между собою. Вторая французская революция решила эту борьбу в пользу свободы. Вышедшая из нее июльская монархия пыталась сочетать противоположные начала порядка и свободы в идеальном устройстве. Общественный быт нового времени представлял для этого все необходимые элементы. Средние классы, отсутствие которых в древнем мире делало бесплодными все попытки подобного рода, в новом мире достигли преобладающего значения. Поэтому, здесь это сочетание порядка и свободы обещало период долгого и плодотворного развития. Но отвлеченное понимание задач государственной жизни погубило основанные на этих началах учреждения. Вместо того, чтобы понять свое историческое значение, как связь остальных элементов, средние классы уединились в своей исключительности и образовали тесную политическую сферу, где владычествовали мелкие интересы. Со своей стороны, монарх, который стоял во главе этого порядка, держался самых узких политических взглядов; он боялся всякого шага вперед, всякого приобщения новых элементов к политической жизни. Заодно с ним действовал и первенствующий министр, который с высоты невозмутимого доктринаризма, не обращал ни малейшего внимания на реальные силы, существующие в обществе, и не видел, что творится вокруг него июльская монархия пала, потому что потеряла всякую реальную опору. Это был последний акт отвлеченного развития государственности. Как мимолетное явление, на сцену выступил социализм с его утопическими построениями; он представлял сочетание крайнего идеализма с вновь пробудившимися требованиями масс. Но тут же обнаружилась полная его несостоятельность. Общественная жизнь, также как и мысль, из области отвлеченных идей перешла на реальную почву.

И тут, так же как в древности, с появлением на историческом поприще общественных сил возгорается борьба классов и народностей. В новом мире противоположность имущих и неимущих выражается не в столь резкой форме, как в древности. Развитие средних классов в значительной степени ее сглаживает. Однако движение промышленности, ведущее к расширению умственного образования и к умножению капиталов, порождает и пролетариат. Последний противополагает себя зажиточным классам и объявляет им ожесточенную войну. Это и есть современное нам явление в европейских государствах. Но самое это развитие промышленности и проистекающее отсюда распространение благосостояния и умножение средних классов, мешают ему сделаться господствующею силой даже в демократических обществах; притязания его ведут лишь к тому, что вследствие внутренней розни ее с демократией теряет всякую устойчивость. Со своей стороны, имущественные классы являются главными носителями нравственной идеи, связывающей общество, идеи народности. В особенности эта роли принадлежит средним классам, которые понимают свое призвание шире, нежели старая аристократия, закосневшая в сословных предрассудках. Но и тут рознь общественных элементов имеет то последствие, что национальная идея может осуществиться, только опираясь на военную силу.

Так же, как в Древней Греции, эти два противоположные направления, индивидуалистическое и нравственное, или демократическое и национальное, представляются двумя разными народностями, которых вражда составляет центральное звено современной истории, именно, Францией и Германией. Развитие их идет разными путями. Национальное движение примыкает к предыдущему периоду. Революционная вспышка в Германии в 1848 году имела целью осуществлевие национальной идеи, выработанной идеалистическою философией, путем объединения всех политических и общественных элементов. Но попытка Франкфуртского парламента создать имперскую конституцию разбилась о сопротивление правительств, опирающихся на аристократические классы, и не нашла поддержки в народе. Реакция, представляемая аристократическою Австрией и прусским юнкерством восторжествовала над этими идеалистическими стремлениями. Однако, в другой соседней стране, в Италии, ненависть к австрийскому владычеству соединила все классы, и с помощью демократической Франций удалось произвести национальное объединение на почве свободы. Этот успех, в свою очередь, воздействовал и на Германию. Из среды прусского юнкерства вышел человек, который, отбросив всякие нравственные соображения и держась чисто практической почвы, сумел осуществить национальную идею, опираясь на военную силу. И подобно тому, как Лизандр взял Афины и сделал Спарту могущественнейшим государством Греции, Лизандр нового времени взял Париж и сделал объединенную Германию самым сильным государством Европы. И подобно Лизандру, совершив свое дело, он был устранен с политического поприща и осужден доживать свой век в вынужденном бездейстии. Объединение Германии под военною гегемонией Пруссии было последним великим актом германского национального движения. Этим процесс развития нравственного реализма на политическом поприще завершился. Также как в области мысли, движение происходило здесь субъективным путем, от идеи к силе, обратно против того, что мы видели в древнем мире. Там мы имели процесс разложения, здесь мы имеем процесс сложения национальности. Но далее этим путем идти некуда. Реальная народность может взойти на новую ступень развития, только воспринявши в себя идеальные, общечеловеческие начала.

В противоположность этому направлению, демократический реализм, получивший господство во Франции, прямо отрывается от предыдущей ступени и начинает новый, объективный путь. Первая задача торжествующей демократии состояла в установлении закона. Это было делом Учредительного Собрания 1848 года. Но внутренняя рознь общественных классов, порождавшая, с одной стороны, ненависть к богатым, с другой стороны боязнь социализма, скоро повела к ниспровержению законного порядка и к водворению на его место тирании. Последняя, в постоянной борьбе с стремлениями к парламентаризму, старалась внешнею славой заменить недостаток внутренней свободы. Одно время она, казалось, успела упрочиться победами над державами, коснеющими в старых порядках; но при столкновении с обновленными силами Германии, она подверглась разгрому, беспримерному во всемирной истории. На развалинах Империи водворилась революционная демократия, которая однако, в свою очередь, скоро истощилась в борьбе с подавляющим могуществом Германии. Ужасы Парижской коммуны были последним актом этой потрясающей драмы. Мы видим, что и здесь развитие шло по тем же ступеням, как в древности, но обратным путем.

На этом, однако, развитие Франции не остановилось. Как в древности демократия, извращаясь, перешла в демагогию, так в наше время, наоборот, умудренная опытом, она от радикальной демагогии перешла к умеренному и уравновешенному строю. Из среды старых приверженцев конституционной монархии вышел государственный человек, который взял это дело в свои руки; он провозгласил, что республика будет консервативная или ее вовсе не будет. За ним последовали лучшие люди той же партии; к нему примкнули и разумные республиканцы, которые из безрассудных радикалов превратились в оппортунистов. Так установилась нынешняя республика, которая, обуреваясь, с одной стороны, лишенными всякой нравственной основы стремлениями монархической реакции, с другой стороны необузданным натиском социал-демократии, держится однако среднего пути, представляя первый в истории Франции пример сочетания широкой свободы с твердым охранением общественного порядка. Это, бесспорно, дает ей почетное место в истории политического развития новой Европы; но долго ли ей удастся удержаться при внутренней розни общественных сил и при соперничестве, это - вопрос другого рода, на который невозможно дать утвердительный ответ. Демократия составляет первую ступень общественного развития, выходящего из узких рамок реализма; на этой ступени человечество остановиться не может. В чем должно состоять дальнейшее движение, об этом мы можем сделать заключение, сводя к общему итогу все изложенное доселе и попытавшись вывести отсюда общий закон, управляющий историческим развитием человечества.

Обозревая совокупность всех явлений в их последовательном ходе, мы приходим к следующим результатам:

1. Историческое развитие человечества идет от первоначального: единства, через раздвоение, к единству конечному.

2. Это движение совершается сменою синтетических периодов и аналитических. Первые характеризуются господством религии, вторые самостоятельным развитием отдельных областей духа. Аналитические периоды представляют движение от одного синтеза к другому.

3. Каждый, как синтетический, так и аналитический период, в свою очередь, проходит через несколько ступеней развития, из которых каждая представляет полный цикл определений мысли и бытия. В области теоретической, эти определения суть: причина производящая, причина формальная, причина материальная и причина, конечная; в области общественной этим началам соответствуют власть, закон, свобода и цель или идея.

4. Так как эти четыре начала образуют две перекрещивающиеся противоположности, то движение может быть двоякое: или от причины производящей, к причине конечной, и обратно, или от причины формальной к причине материальной, и обратно. Первый есть путь субъективный, второй объективный; а так как тот и другой могут быть в обе стороны, то всех способов движения или путем мысли четыре.:

5. Совокупное развитие человечества идет субъективным путем; но оно начинает с объекта, чем и характеризуется первый cинтетический период. Он распадается на две ступени: первобытные религии идут от явления к закону, или от причины материальной к причине формальной, философские религии от закона к явлению, или, от причины формальной к причине материальной.

6. Развитие древней философии точно также начинается с объективного пути, но затем переходит к субъективному. В своей совокупности она представляет движение от объекта к субъекту, или путь разложения первоначального единства на противоположные определения. В этом движении она проходит через три ступени развития, сообразно с тремя точками зрения, на которые становится мысль. На первой ступени господствует первобытный универсализм, на второй реализм, на третьей рационализм. Первая и последняя представляют полный цикл всех определений; средняя же ступень характеризуется раздвоением, причем каждая из двух отраслей заключает в себе полный цикл.

7. Развитие общественной жизни идет совершенно параллельно с развитием мысли и представляет те же ступени в том же последовательном порядке.

8. Результатом аналитического развития является новый синтез, с господством религии в области мысли и с противоположением церкви гражданскому порядку в общественном строе.

9. Развитие церковного устройства идет объективным путем, от закона к свободе, через противоположные начала власти и идеи. Сообразно с этим, средневековое развитие представляет три ступени: на первой церковь стоит в союзе с разлагающимся государством, на второй она противополагается заменившему государство гражданскому обществу, на третьей, рядом с нею становится возрождающееся государство. Одновременно с разложением и возрождением государства разлагается и возрождается вся умственная культура древнего мира. Последняя становится началом нового аналитического периода.

10. Развитие новой философии идет обратным порядком против развития древней: оно начинается с рационализма и затем идет, через реализм, к универсализму. Это путь от субъекта к объекту, или путь сложения, тогда как путь древней мысли был путем разложения.

11. В обеих пройденных уже мыслью ступенях развития движение представляет те же самые циклы определений, как в древности, но точно также в обратном порядке. И тут развитие общественной жизни идет совершенно параллельно с развитием мысли.

Из всего этого мы можем вывести, как общий закон, что человечество идет от раздвоения к конечному единству по тем же самым ступеням и определениям, по которым оно шло от первоначального единства к раздвоению, но в обратном порядке.

Однако, как уже замечено выше, ни одна ступень не похожа на прежнюю, ибо содержание новой жизни несравненно полнее и шире древней. Элементы, прежде содержавшиеся в слитном состоянии, получили полное развитие и сохраняют относительную самостоятельность. В единстве конечном требуется не слитность, а соглашение элементов. Вследствие этого, человеческой свободе предоставляется здесь полный простор. Она может разнообразить пути до бесконечности, хотя идти наперекор основному закону она невластна. Связующие начала остаются одни и те же, ибо иных нет ни в мысли, ни в жизни, и самая их последовательность заключает в себе внутреннюю логическую необходимость, которой нельзя изменить. Заметим, однако, что в этой последовательности не следует искать математической точности. И в планетной системе, подчиняющейся неизменным механическим законам, есть пертурбации, происходящие от частного действия светил друг на друга и видоизменяющие их пути; но они не мешают общему движению. Тем более уклонения возможны там, где деятелем является человеческая свобода. Поэтому, частные неправильности не могут служить возражением против выведенного закона. Достаточно, если общий ход определен верно, а на это указывают изложенные выше факты. Может быть, скажут даже, что вывод страдает излишним схематизмом. Но когда схема дается явлениями, исследователю остается только ее отметить. Прежде нежели определять уклонения, он должен стараться отыскать связующую нить.

Если же выведенный закон верен, то мы можем, опираясь на прошедшее, определить путь будущего развития человечества. В настоящее время, реализм, в обеих своих отраслях, завершил свой цикл; предстоит развитие универсализма. Основываясь на последовательности начал в соответствующих периодах древнего мира и взявши их в обратном порядке, мы можем сказать, что первою ступенью умственного развития универсализма должен быть атомизм, а первою ступенью общественного развития демократия. Затем мысль, через определения Силы и Духа, должна возвыситься к понятию о Разуме, как верховном источнике закона и устроителе Вселенной. Параллельно с этим, общественная жизнь должна от демократии, через смешанные формы и тиранию, перейти к господству аристократии. Таким образом, возрождение аристократии, которое выше представлялось требованием, как умственной жизни, так и общественного порядка, здесь является необходимым результатом законов развития человечества.

Но на этом развитие не останавливается. Из того же закона мы видим, что за аналитическим периодом должен следовать новый синтез, на этот раз уже синтез конечный. Следовательно, мы должны ожидать появления новой религии, представляющей конечное единство, то есть, религии Духа, все сводящего к конечному совершенству. По существу своему, эта религия должна не отменить, а только восполнить предыдущие. Как христианство не уничтожило а, напротив, признало и завершило поклонение Богу Силы, так и религия Духа должна возвести на высшую ступень религию Слова, связав ее с развитием всех остальных сторон человеческой жизни. Сравнивая эти три формы религиозного сознания, можно сказать, что первобытные религии были откровением Бога в природе, христианство есть откровение Бога в нравственном мире; наконец, религия Духа должна быть откровением Бога в истории, которая движется присущим ей Духом к конечному совершенству. Бог есть начало, середина и конец истории, также как Он составляет начало, середину и конец всего сущего. От Него все исходит, Он всему дает закон и к Нему же все возвращается.

Управляющим историею законом определяются и те общественные идеалы, которые может иметь ввиду современное человечество. Выяснение их составляет последнюю задачу социологии.

Глава IV. Общественные идеалы

Во всяком развивающемся обществе есть свои идеалы. Человек живет не одним настоящим днем; он простирает свои взоры на будущее, и притом не для себя одного, но и для потомства. Он принадлежит к союзу, который имеет свои корни в далеком прошлом и многовековое существование впереди. Он работает для этого союза, и чем пламеннее он ему предан, тем дороже для него идеалы, способные возвести отечество на высоту человеческого совершенства. Сознание этих идеалов и стремление к их достижению составляют высшую нравственную красоту жизни. Они поднимают дух человека и дают ему нравственные силы для плодотворной деятельности.

Эти идеалы одушевляют и целые народы или, по крайней мере, высшую, образованнейшую их часть. Общественное сознание ценится теми идеалами, которые в нем разлиты. Чем они уже и одностороннее, тем ниже умственный и нравственный уровень общества и тем скуднее плоды его деятельности. Наоборот, чем выше и шире его идеалы, чем более они имеют общечеловеческое значение, тем выше поднимается самый дух народный, и тем способнее он становится быть историческим деятелем.

У христианских народов в особенности общественные идеалы необходимо носят общечеловеческий характер, ибо христианство, по существу своему, есть религия общечеловеческая; для нее ни Эллина, ни Иудея, а есть только общее братство людей, которым всем возвещается слово искупления. Поэтому, исключительность вероисповедной точки зрения, отрицающей все остальное, всегда яляется умалением христианского идеала, простирающегося на все человечество. Ему равно противоречат властолюбие папства, нетерпимость узкого православия и ограниченность протестантских сект.

Но христианский идеал есть только идеал нравственный, а потому чисто личный. Общественный же идеал гораздо шире. В нем к свободному влиянию нравственных начал присоединяется юридическое, то есть принудительное устройство общества, а с тем вместе и умственное образование и экономическое преуспеяние. Все это является плодом светского развития, совершающегося в аналитические периоды. Мы видели, что оно составляет совокупное дело новых народов. Они общими силами вырабатывают общественные идеалы. Ни один из них не может устраниться от этого процесса, не обрекая себя на бессилие и бесплодие. Только приобщаясь к общим для всех идеалам, народ становится историческим народом.

Но подлежа развитию, идеалы, естественно, меняются. Каждая новая ступень приносит новые точки зрения. Исследование законов исторического развития показало нам, что не всегда эти точки зрения ведут к возвышению и очищению идеалов. Идеализм возносит их на высоту, иногда даже чрезмерную; напротив, реализм их принижает. В этом отношении, важнейшую роль играет философия. От точек зрения, на которые она становится, от тех горизонтов, которые она открывает мысли, от влияния ее на умы зависит общественное настроение, а с тем вместе и высота тех идеалов, которые усваиваются обществом и проводятся в жизнь. В период живого философского развития, могучий дух, веющий из высших умственных сфер, охватывает все общество и увлекает его с неудержимою силой, иногда в совершенно одностороннее направление. В такие эпохи совершаются крупные дела; возгорается борьба нового со старым; в обществе происходят глубокие перевороты, за которыми следует реакция, тем более законная, чем одностороннее было прежнее направление.

Величайший пример такого увлечения односторонними идеями представляет ХVIII век. На нем можно изучить и силу и слабость этих умственных течений. Философия этого времени во всех сферах мысли пролагала новые пути. Она смело обнаруживала всю несостоятельность порядка, унаследованного от средних веков, провозглашала свободу неотъемлемым правом человека и открывала ему перспективу бесконечного совершенствования. Какое-то упоение мысли охватило все народы Европы и даже самые правительства. Все преклонялись перед всемогущим авторитетом французских мыслителей. Современные реалисты, как Тэн, для которых смысл философии, следовательно и истории, есть закрытая книга, видят в этом движении только действие ложного классического духа, витающего в отвлеченностях, вместо того чтоб исследовать реальные условия жизни. Но именно это метафизическое направление, при всей своей односторонности, дало самый могучий толчок общественному сознанию. Воспитанные философией идеальные стремления придали революционной Франции несокрушимую силу; они дали ей возможность победить старую Европу и сделать начала свободы и равенства существенными элементами всей европейской жизни. И когда это направление, вследствие своей односторонности и крайности, пало от внутреннего разлада, а не от внешних врагов, совершенное им дело не погибло. Наполеон презирал идеологов, но он сам был служителем той же идеи и сознательно или бессознательно содействовал ее успеху. Тот подъем духа, который обнаружился в Революции, был опорой и его побед. И когда великий полководец, в свою очередь, пал вследствие презрения к свободе и народности, тот же философский дух взял в руки его наследие, поставив себе идеалом уже не односторонее развитие свободы, а сочетание ее с порядком в системе разумно уравновешенных учреждений.

Однако при всей своей духовной мощи, при той производительной силе, которую он выказывал в истории, отвлеченный идеализм беспрестанно спотыкается о действительность, часто вовсе не подготовленную к воспринятию его идеалов. Для того, чтоб идеи нашли благодарную почву и могли пустить прочные корни, необходимо изучение реальных условий их осуществления. В этом и состоит плодотворная задача реализма. Именно поэтому человеческий ум с идеальной высоты спускается в низменность и принимается за изучение фактической стороны общественной жизни. Но здесь его ожидает другая опасность. Поставленный в реальные условия места и времени, идеал неизбежно принижается, а при одностороннем развитии эмпиризма он даже вовсе затмевается. Это и составляет естественный плод чисто реалистического направления науки и жизни. Тогда умы постигает разочарование; в них поселяется недоверие к идеальным стремлениям, а наконец даже равнодушие к жизни, лишенной высших начал, сообщающих ей красоту. Пессимизм становится господствующим настроением; а те, которые не хотят отказаться от идеалов, воодушевляются ненавистью к существующему общественному строю и на место его стремятся поставить безумный бред своего расстроенного воображения.

Таково современное положение умов. Не смотря на различие направлений, в обеих отраслях умственного и общественного реализма обнаруживается та же духовная скудость, проистекающая от принижения духа, прикованного к низменной области реальных отношений.

Нравственный реализм, несомненно, заключает в себе более духовной силы, нежели реализм демократический. Об этом свидетельствуют его победы. Он сохранил в себе предания прежнего идеалистического периода, и это составляет основание его могущества. Но спустившись на землю, втесненные в узкие рамки национальных интересов, прежние идеалы потеряли свое возвышающее значение. Погрузившись в эмпиризм, дух науки, столь высоко стоявший в Германии, понизился и опошлился. Особенно в общественных науках всякие твердые точки опоры исчезли; водворилась всеобщая шаткость умов, среди которой один социализм, как зловещая сила, выдвигается вперед, пользуясь умственною слабостью своих соперников. В политической же области, после неслыханных военных успехов, оказалось полное бессилие совладать с внутренними задачами. Как противодействие либеральным стремлениям средних классов, вызвано было демократическое начало всеобщей подачи голосов; но оно послужило только на пользу социализма. С другой стороны, поход против клерикалов кончился полным поражением. Шаткость на верху и шаткость внизу, - вот все, чего достигла объединенная и торжествующая Германия И, как внешняя связь этой плохо слаженной системы, над всем воздвигается напряженный до крайности милитаризм, которого развитие не может служить утешением обществу, достигшему высокой степени образования и некогда со славою носившему знамя общечеловеческих начал. Мудрено ли, что в нем неудержимо распространяется пессимизм?

Такое же разочарование постигло Италию. Народный дух, в борьбе с иноплеменниками, призванный к защите отечества, временно поднимается до необыкновенной высоты и может порождать великие подвиги самоотвержения; но для прочного развития нужно иное содержание. Сознание государственной силы и одержанных побед недостаточно для удовлетворения высших потребностей человека. Сам этот подъем духа, который составляет последствие успешного напряжения сил, нередко ведет к тому, что народ, задержанный в своем развитии, в борьбе с врагами, стоящими на высшей степени культуры, заимствует у последних новые идеалы. Истории наполеоновских войн представляет тому не один пример. Государственная сила, составляющая плод народного самосознания, есть все-таки не цель, а средство. Она дает народу возможность играть всемирно-историческую роль, но для исполнения этой роли нужно быть носителем всемирно-исторических идей.

Со своей стороны, демократический реализм с первого же шага ниспал с своей идеальной высоты. Оторвавшись от прошлого, он тут же наткнулся на реальные условия жизни, обнаружившие полную неприготовленность массы к управлению государством. Вместо свободы, он обрел деспотизм. И если временно сознание военной славы могло служить некоторым вознаграждением за утрату других, высших начал, то окончательный, позорный разгром цезаризма доказал, что презрение к идеалам никогда не обходится людям даром.

Менее всего народная масса, призванная к политическим правам, могла найти в них удовлетворение своих потребностей. Участие в верховной власти не улучшает экономического быта, которого условия не зависят от государства; а между тем именно в этом улучшении заключается вся цель пролетариата. При невозможности ее достижения в существующем общественном строе, он хватается за самые крайние учения и во имя их стремится к разрушению установленного порядка. Это идеал своего рода, но не разумный идеал человеческого общежития, а фантастическое представление, которое обращается в орудие самых низменных страстей.

Социализм, по существу своему, не может быть идеалом человеческих обществ. Человек, по природе, есть существо свободное, и таким он остается во всех союзах, в которые он вступает. Свободным он является и в гражданском порядке, где свобода и равенство суть основные начала, и в отношении к нравственным требованиям, которые обращаются к его внутренней свободе, не подлежащей принуждению, наконец, в государстве, которое есть союз свободных лиц во имя совокупных интересов, а не машина, подавляющая всякую личную самостоятельность. Между тем социализм отрицает свободу в самом ее корне; он превращает человека в страдательное колесо всеохватывающей машины, подводящей всех к одному уровню. Тот призрак свободы, который дается гражданину в государстве участием в совокупных решениях, служит лишь к тому, чтобы подавить лицо деспотизмом большинства, не знающего ни сдержек, ни границ. Идеалом человеческого общежития может быть только свободное общество в свободном государстве, а никак не порабощение во всех сферах его деятельности. Чем более в политической области расширяется власть большинства, тем необходмее человеку иметь убежище в частной сфере, где он остается полным хозяином. А именно тут ему отрезаны все пути, по выражению Иеринга, он становится вьючным скотом общества. Таков результат социализма. В погоне за материальными благами уничтожает в человеке то, что делает его человеком, - самостоятельную и самодеятельную личность. Социализм не потому неосуществим, что он для человеческой природы слишком высок и потому, что он слишком низок. Это - система годная для рабочего скота, а не для людей.

Но и умеренная демократия не может быть идеалом человеческих обществ. Установляя господство численного большинства, она тем самым вверяет верховную власть наименее образованной части общества, а такое отношение общественных сил не может быть высшею целью человеческого развития. Здесь мы имеем дело в теми свойствами человека, которые зависят от условий его земного существования. Как физическое существо, человек может жить на земле, только покоряя природу своим целям, Для этого требуется масса физического труда, который и составляет постоянное призвание огромного большинства людей. Но физический труд не дает того высокого развития, которое дает труд умственный, составляющий призвание образованного меньшинства. На самых высоких ступенях развития этот закон остается неизменным. Воображать, что когда бы то ни было рабочая масса может стоять на одном уровне с образованными классами, есть совершенно праздная мечта. Мы имеем здесь лежащее в самой природе вещей отношение количества к качеству, или экстенсивности к интенсивности во всех сферах бытия, в физической природе, так же как и в человеке, чем выше качество, тем оно реже. Количественный перевес есть свойство посредственности. Качество состоит именно в том, что в нем сливается во едино то, что в количестве рассеянно во многом. Но именно поэтому, оно, а не количество, должно господствовать в нормальном состоянии человеческих обществ. Владычество числа может быть только переходною формой, низшею ступенью развития, над которою должен воздвигнуться, высший порядок.

Однако демократия имеет и свою идеальную сторону. Не только лежащее в основании ее начало свободы составляет существенный элемент всякого истинно человеческого союза, но есть область, в которой свобода, равная для всех, действительно является идеалом общежития. Эта область есть гражданское общество. Мы видели, что общегражданский порядок, основанный на свободе и равенстве, представляется завершением юридического развития общества. Индивидуализм составляет коренное начало гражданского союза, в отличие от государства, которое основано на понятии о единстве целого. Поэтому, далее этих норм в гражданской области идти невозможно. Установлением строя, основанного на свободе и равенстве, идеал достигнут.

Но утверждением правильного юридического порядка в гражданской области не завершается развитие человеческих обществ. Напротив, оно составляет только начало нового, высшего развития. Формальный юридический строй есть не более как почва, на которой проявляются иные, высшие силы. Мы видели, что свобода естественно а неизбежно ведет к неравенству. На предшествующих ступенях, в родовом и сословном порядке, неравенство установлялось искусственными мерами, вследствие чего оно далеко не всегда соответствовало естественному отношению сил. С водворением общегражданского строя, все искусственные преграды падают и естественное превосходство одних сил над другими выступает уже беспрепятственно. Оно обнаруживается во всех сферах, и в экономической, и в умственной. Высшее развитие общества, освобожденного от старых аут, состоит именно в том, что эти высшие силы получают в нем должное значение. Это и есть то возрождение аристократии, о котором говорено выше, как о существенном требовании современной жизни и необходимом результате законов развития человечества.

Мы видели, что аристократия распадается на три главные отрасли родовую, или поземельную, денежную и умственную. Первые две представляют два противоположных, но оба равно необходимых и восполняющих друг друга элемента экономической, общественной и политической жизни народов: элемент устойчивости и элемент прогресса. Родовая аристократия, по существу своему, есть хранитель преданий и умеритель движения; это - сословие политическое по преимуществу. Там, где она сознает свое значение и занимает подобающее ей место в общественном организме, там политическая жизнь представляет наибольшую крепость и постоянство, при неуклонном сохранении свободы. Римская аристократия и английская представляют величайшие в истории примеры политической мудрости. Наоборот, родовая аристократия, не понимающая своего призвания и лишенная политического значения, аристократия, преследующая свои частные цели вместо общественных, составляет величайшую помеху всякому совершенствованию. С своей стороны, денежная аристократия носительница капитала, не только является естественным руководителем промышленного мира, но и в политической области она представляет начало движения и прогресса. Мы видели, что все развитие человечества состоит в накоплении материального и умственного капитала передаваемого от поколения поколению. Земля остается все та же, она не увеличивается и не уменьшается, не изменяет своей формы, а подлежит только более или менее разумному пользованию. Капитал, напротив, умножается безгранично и принимает самые разнообразные формы, составляя послушное орудие изобретательности человека. Поэтому, владелец капитала есть главный носитель прогресса. Силою капитала совершаются те чудеса промышленного развития, которые покоряют природу целям человека и дают ему неведомые дотоле орудия совершенствования. Но и тут следует заметить, что эта сила представляет оружие обоюдоострое. Обращенное исключительно на материальные блага, оно возбуждает самые низменные стремления и вместо возвышения, содействует унижению человечества.

Очевидно, что эти две противоположные друг другу аристократии тогда только в состоянии исполнить свое общественное назначение, когда они стоят на высоте современного просвещения; а для этого необходима связь их с аристократией умственною. Последняя не составляет собственно политического элемента. Мечты Платона о владычестве философов, мечты, которые разделялись некоторыми новейшими социологами, как-то Сен-Симоном и Огюстом Контом, противоречат природе вещей. Призвание умственной аристократий не практическое, а теоретическое. Весьма редки примеры людей одинаково сильных и в научных исследованиях и в управлении практическими делами. Но теоретическое призвание умственной аристократии делает ее руководительницею умственного движения. Она исследует законы общественной жизни; она указывает и разрабатывает общественные идеалы. Она же служит связью между аристократией родовою и денежною. Только живой союз этих трех элементов способен дать обществу ту стройность жизни и то всестороннее в гармоническое развитие, которые составляют для него высшую цель. Это те независимые общественные силы, которые служат первым и главным залогом, как внутреннего порядка, так и общественной свободы. Где нет независимых сил, способных стоять на собственных ногах и не поддающихся всякому течению, там общество, лишенное устоев и не скрепленное внутри себя, носится по воле ветра и волн; оно не представляет никакой преграды ни деспотизму сверху, ни деспотизму снизу. Там невозможны ни прочная свобода, ни правильное развитие. Эти-то силы и составляют аристократический элемент общества. Где их нет, или где они расшатались, там необходимо их создать или обновить.

Но для того, чтобы аристократия могла быть действительною общественною силой, надобно, чтоб она не отделялась от общества, а состояла с ним в живой и постоянной связи. Прежние общественные порядки, родовой и сословный, грешили именно тем, что они ставили искусственные грани, которые мешали свободному передвижению элементов. И это было неизбежно, пока средние классы, связывающие высшие общественные ступени с низшими, не получили надлежащего развития. Только в новое время, вследствие свободы промышленного труда, этот связующий элемент общественной жизни разросся во все стороны и занял подобающее ему место в общественном организме. Общегражданский порядок составляет плод и выражение того начала личной свободы, на котором зиждется вся деятельность я все значение этих классов. В них заключается залог и всего будущего развития человечества, ибо они составляют не только опору, но и главный источник аристократических элементов. Из средних классов выходит, как денежная, так и умственная аристократия. Самая родовая аристократия не в состоянии держаться, если она не обновляется постоянно приливом свежих сил из средних классов.

Начало равной для всех свободы, господствующее в общегражданском порядке, не означает однако, что и в политическом строе аристократическим элементам не должно быть предоставлено никаких преимуществ. Напротив, если в обществе они фактически получили преобладающее значение, то несомненно, что и в государстве им должно быть предоставлено соответствующее их положению место. Государство не есть только свободное отношение единичных сил, как гражданское общество. Оно дает одним власть над другими. Очевидно, что во имя общего блага, власть должна быть предоставлена тем, которые наиболее способны ею пользоваться. Если в свободном обществе никто не должен быть исключен из политических прав, то установление прав одинаких для всех противоречит требованию способности. Вручить верховную власть в государстве численному большинству, то есть наименее образованной части общества, значит идти наперекор всем высшим требованиям государственной жизни и человеческого развития. Если в области гражданской демократический строй представляется высшим идеалом, то в области политической он может быть только переходною ступенью. Сила современной демократии заключается главный образом в слабости ее соперников. Во Франции, которая является главным представителем этого начала в Европе, монархические партии имеют свой идеал в прошлом; ничего не забывая и ничему не научившись, они упорно держатся принципа, давно отжившего свой век и похороненного под развалинами истории. Клерикальная партия идет еще далее назад; ее идеал лежит в средних веках. В тех и других обнаруживается полное непонимание современной жизни и ее условий. Со своей стороны, радикализм точно также имеет свой идеал в прошлом, только не в прочном порядке, а в минутных потребностях революционной борьбы. Деспотизм массы, не знающей сдержек и руководимой демагогами, представляется им нормальным состоянием человеческого общежития. Наконец, и социализм заимствует все свои идеалы у отжившего свой век утопического идеализма, который обращается в орудие разрушения. Перед всеми этими представителями пережитых моментов человеческого развития современная уравновешенная демократия имеет неоспоримые преимущества. Она стоит на твердой почве настоящего общегражданского строя и заключает в себе и залог будущего развития. Из недр господствующих в ней средних классов могут и должны выработаться те аристократические элементы, которым принадлежит первенство в будущем. Но владычество их может установиться не путем насильственных переворотов и не подогреванием начал, отживших свой век, а признанием в политической области того фактического превосходства, которое вырабатывается свободным действием общественных сил.

Мы не раз уже указывали на то, что гражданская свобода естественно и неизбежно ведет к фактическому неравенству положений и влияний. Это неравенство составляет основание идеального политического строя, в котором все общественные элементы получают подобающее им место и значение в целом. Как было объяснено в Общем Государственном Праве, в гражданской области должно господствовать равенство числительное, в области политической равенство пропорциональное. Этим способом высшие требования государственной жизни связываются с демократическим порядком, господствующим в гражданской области. Но пока это фактическое превосходство образованных элементов не получило надлежащего развития и признания, демократия составляет нормальный порядок политического строя. Тщетно толковать о монархическом начале, пока не выработалась аристократия, в особенности умственная, которой принадлежит верховное руководство в области идеалов. Пока умы погружены в эмпиризм, нечего говорить о высших началах жизни. Только умственное развитие может проложит путь развитию общественному.

Потребность этого дальнейшего развития заключается в неустойчивости демократии, как политической силы. Поставленная между двумя направлениями, из которых одно прямо ей враждебно, а другое старается сбить ее с правильного пути, она держится только склоняясь попеременно то на ту, то на другую сторону. Господствующие в ней средние классы не имеют в себе ни крепкой внутренней связи, ни твердых начал, на которые бы они могли опираться. Это расплывающаяся масса, которая служит посредствующею стихией, склейкою общественных элементов, но сама нуждается в высшем руководстве. Она то готова с испуга броситься в объятия деспотизма, то склонна делать уступки неразумным требованиям народных масс. Последние же, поставленные на высоту, совершенно несоответствующую их внутреннему содержанию и их способностям, с одной стороны, поддаются влиянию клерикализма, который один дает им нравственные начала жизни, с другой стороны, увлекаются проповедью социализма, который говорит их страстям. Последний является самым опасным врагом демократии; толкая ее на ложный путь, он готовит ей падение. Демократия может быть более или менее прочна там, где социализм не имеет корней; но как скоро он усиливается, конец ее представляется лишь вопросом времени. Он может быть ускорен социальными переворотами, которые, грозя разрушением всему общественному строю, заставят все здоровые элементы общества сплотиться против буйных сил, выступающих с бессмысленными требованиями. Но прочная победа лучших элементов может быть подготовлена и обеспечена только высшим умственным развитием, обличающим всю нелепость социалистических стремлений, а вместе и несостоятельность такого порядка вещей, который низшие силы ставит наверху и вручает верховную власть классам наименее способным ею пользоваться. Не в общественных порядках, а в хаотическом состоянии умов заключается язва современной жизни. Излечить ее может только высшее развитие науки.

Только умственным развитием может быть подготовлено и то царство Духа, которое представляется венцом и завершением всего исторического процесса.

Высказывая это ожидание, мы должны спросить себя: не уносимся ли мы, в свою очередь, в область утопий? Стоя на научной почве, можно говорить о современных идеалах человечества, ибо эти идеалы существуют; можно обсуждать и большую или меньшую возможность их осуществления; но пытаться определить тот порядок вещей, который должен быть конечною целью всего человеческого развития, не будет ли слишком смело? Не есть ли это тоже праздная мечта, лишенная всякой реальной почвы?

Это недоумение разрешается тем, что указанная цель человеческого развития составляет логически необходимый вывод из чисто научного исследования законов исторического процесса. История удостоверяет нас, что раскрывающийся в ней дух не есть только мечта воображения, а реальная сила, действующая в действительном мире, по законам, вытекающим из ее природы. Фактический ход идей и событий дает нам возможность определить эти законы, а с тем вместе и те конечные цели, к которым клонится весь процесс. Чтобы прийти в этом отношении к совершенно точным выводам, нужно только свести к общему итогу все сказанное доселе. Повторим, что дух не есть только собирательное имя для обозначения известной группы единиц. Это не есть также слово, которым обозначается общее направление, вытекающее из их взаимодействия. Дух есть общая сущность, связывающая единичные разумные особи в одно живое, развивающееся целое. В области человеческих отношений эта сущность не существует помимо особей, а живет и действует в них и через них. Сознание и воля принадлежат только единичным существам, которые являются органами и носителями руководящих историею идей. Тем не менее, это общее начало не простая фикция, а реальная сила, выражающаяся в явлениях. Человеческая действительность, в ее историческом развитии и современном положении, представляет тому неоспоримые доказательства.

В истории мы находим двоякого рода духовную сущность: частную и всеобщую, народность и человечество.

В народности мы можем наглядно исследовать отношение единичных существ к живущей в них общей духовной субстанции. Народ очевидно не есть простое собрание единиц, находящихся во взаимодействии. Он образует единую духовную личность, имеющую свои специальные свойства, рассеянную в пространстве и развивающуюся во времени, как единичная особь, извнутри себя, при постоянном взаимодействии с другими. Как единичная особь, народ имеет свои возрасты: свое младенческое состояние и свой период полного развития сил; многие имеют и свою старость. Как единичная особь, он вступает в отношения к другим и играет роль в истории. На этой реальной духовной основе зиждется вся государственная жизнь. Государство потому есть лицо, имеющее права и обязанности, что оно является представителем этой общей духовной сущности, действующей в реальном мире и на историческом поприще. Но народность шире государства. Она обнимает области духа, которые не поддаются государственной связи: таковы наука и искусство. Она существует и там, где вовсе нет политической связи или где она перестала существовать. Итальянцы сознавали себя единым народом, прежде нежели установилось у них государственное единство; последнее вытекло именно из этого сознания. Евреи продолжают сознавать себя единым народом, хотя они в течение более полутора тысячи лет рассеяны по всей земле и не связаны никакою юридическою связью.

Но образуя единую духовную личность, живущую и развивающуюся в течение тысячелетий, народность все-таки не имеет иных органов сознания, кроме отдельных, преходящих единиц, которые являются носителями этого духа, передавая его от поколения поколению. А с другой стороны, сознанием и выражением этой общей народной сущности не исчерпывается содержание личности. Являясь членом единого целого, носителем общих идей и интересов, человек остается самостоятельным и свободным существом. Только таковые существа и могут быть органами духа. Поэтому, он общую духовную сущность видоизменяет сообразно со своими личными свойствами. Он воспринимает из нее то, что ему приходится. Он может примыкать н не примыкать к общему движению, охватывающему общество в известные времена. В силу своей свободы, он может даже совершенно оторваться от своей народности и примкнуть к другой, или же воспринявши чуждые начала, пытаться внести их в народную жизнь. Одним словом, если народность несравненно шире лица, ибо она обнимает многие лица и поколения, то, с другой стороны, лицо, в силу свободного самоопределения, шире народности: оно принадлежит всему человечеству. Это живое взаимодействие между общею духовною стихиею и личным началом составляет существо духовного процесса, который происходит путем сознания и свободы.

В человечестве это отношение видоизменяется тем, что органами его являются не только отдельные лица, но и целые народы, которые играют каждый свою роль в совокупном развитии. Поэтому, отрешаясь от своего народа, лицо не может отрешиться от человечества, которое заключает в себе всю полноту доступных человеку начал и свойственного ему развития. Оно представляет дух в том совершенстве, которое полагается границами земного бытия. Выведенные выше законы исторического развития раскрывают природу этого духа, как единой сущности, развивающейся извнутри себя и излагающей в действительности всю полноту своих определений.

От первоначальной слитности развитие идет к положению противоположностей, и затем эти противоположности оно сводит опять к высшему единству. Первая половина процесса состоит в том, что отдельные области духа выделяются из общей основы, получают самостоятельность и развивают каждая свой собственный мир, на основании собственных, присущих им начал. Вторая половина процесса состоит в том, что эти самостоятельные сферы, находясь в взаимодействии, постепенно приводятся к высшему соглашению. Первый есть путь разложения, второй есть путь сложения. Последний свершается по тем же ступеням, как и первый, только в обратном порядке, но результат его не есть простое возвращение к точке исхода. Отдельные сферы сохраняют свою относительную самостоятельность, подчиняясь только высшему единству; а так как высшие из этих сфер, те, которые дают направление другим, не подлежат принуждению, то и единство их должно быть не принудительное, а свободное, не внешнее, а внутреннее. Совершенство есть согласие разнообразия; в нем полнота развития должна совмещаться с высшим единством. В области духа это согласие может происходить только на почве свободы, ибо органами духа являются не слепые силы природы, а разумные и свободные существа. Это и есть то царство духа, которое представляется необходимым логическим результатом и завершением всего исторического развития человечества.

Но мы видели, что этот конечный синтез должен быть синтезом религиозным. Религия одна способна связать в одно живое, духовное целое всю совокупность сил человеческого духа, возводя их к абсолютному началу всего сущего. Поэтому, мы от человеческого духа должны взойти выше, к абсолютному Духу, составляющему определение Божества. Религия человечества, которую проповедывают некоторые мыслители, есть ничто иное как пустая фантазия, обличающая полное непонимание существа и значения религии. Ничто относительное и преходящее не может быть предметом религиозного поклонения, которое относится только к незыблемому и вечному. Человеческий дух, связанный условиями земной планеты, имеющий началом предвидящий свой конец, может быть только отдельным, преходящим явлением Духа Божьего, вездесущего и всему дающего жизнь. Присутствие Божьего Духа в человечестве и есть то, что понимается под руководством судеб человеческих божественным Промыслом. Оно полагает человеческому развитию непреложные законы, которые скрытым для него путем ведут его к конечному совершенству. Но наша земля, с существующим на ней человечеством, есть только песчинка в мироздании. На бесчисленных других мирах, существующих, существовавших и имеющих образоваться в будущем, без сомнения, действуют такие же духовные силы, совершающие свой путь в пространстве и времени и приводящие единичные разумные существа к высшему, возможному для них совершенству жизни и сознания Абсолютного. Все эти бесчисленные миры связываются присущим им единым Духом Божиим, который составляет конечную цель всего сущего и совершенство всякого бытия. В Божестве разлитый в мире Дух, который в частных своих проявлениях сознается только единичными существами, находит высший, абсолютный центр сознания, без которого нет абсолютного и совершенного бытия. Таково убеждение, которое с неотразимою силой вытекает, как из метафизических начал человеческого мышления, так и из развития этих начал в истории человечества. Оно составляет основание той религии Духа, которая представляется завершением исторического процесса и восполнением религии Силы, познаваемой в природе, и религии Слова, открывающегося в нравственном мире. В этом состоит высшая задача будущего. Опираясь на прошлое, мы можем с уверенностью ожидать ее разрешения.

Но если Дух действует путем свободы, то какова же в этом процессе роль государства?

Призвание и способы действия государства в исполнении исторических целей и в осуществлении народных и человеческих идеалов принадлежит к области Политики. К ней мы теперь и переходим.

Глава I. Политика как наука

Политика есть наука о способах достижения государственных целей.

Государство есть союз, призванный исполнять известные общественные цели. В Общем Государственном Праве, при рассмотрении существа государства, было выяснено, в чем они состоят. Совокупность их сводится к понятию об общем благе, осуществление которого есть вместе с тем раскрытие самой природы или идеи государства, ибо, проявляя свою идею в действительном мире, государство делает все то, что оно способно сделать для общего блага. В этом состоит его назначение.

Но эта общая цель осуществляется только постепенно, сообразно с местными и временными условиями и степенью развития народа. В приложении эта общая цель разбивается на множество частных целей, которые, отчасти совместно, отчасти одна за другою, становятся предметом деятельности государства. В каждый данный момент выступают известные частные задачи, из которых каждая имеет свои условия и требует своих средств. Эти условия и эти средства определяются состоянием общества. В Науке об обществе исследуется все то разнообразие общественных элементов и интересов, с которыми приходится иметь дело государству. Правильное их понимание составляет первое основание всякой здравой политики. Но когда эти элементы даны и основательно исследованы, надобно уметь ими пользоваться; надобно направить их к тому, что составляет собственную цель государства. В этом и заключается задача политики.

В действительности управление государством всегда руководится политикой. Всякий государственный человек преследует известные государственные цели и старается подыскать к ним необходимые средства. В этом смысле политика есть не наука, а практическое искусство, существовавшее задолго до появления какой бы то ни было государственной науки. Здесь практика не только предшествует теории, но и указывает ей путь. Среди бесконечного разнообразия условий, в которых находится государственная жизнь, практический такт правителей показывает им, что в данную минуту осуществимо и какие для этого требуются средства. В этом состоит политический смысл, первое качество государственного человека, от чего зависит правильное течение государственной жизни и возможность исполнения ее задач. Политический деятель должен иметь ясное понятие о состоянии и потребностях общества; он должен ясно сознавать и самые цели, которые можно иметь в виду при существующих условиях, определять, что на практике исполнимо и что должно быть отложено; наконец, он должен иметь понятие и об общем ходе истории, о том, к чему естественным движением жизни влекутся народы и государства, что следует поддерживать и с чем надобно проститься: иначе он рискует дать политической жизни ложное направление, потратить силы и средства государства на то, что обречено на погибель, и тем самым подорвать собственное его существование. Чем сложнее общественные условия, чем более развита политическая жизнь, тем, разумеется, труднее исполнение этой задачи и тем выше требования, которые предъявляются государственному человеку. История показывает, что вообще сочетание нужных для этого качеств составляет довольно редкое явление. Обыкновенные государственные люди довольствуются заведенною рутиной, или, что еще хуже, производят перемены неумелыми руками, вследствие чего происходит ослабление государства, которое только силою внешних событий или внутренних переворотов, путем бесчисленных испытаний и жертв приводится наконец к правильному пути. История в значительной степени есть повествование об ошибках правителей.

Политический смысл необходим не одним государственным людям, он нужен и гражданам. Правительство в своей деятельности опирается на общество; оно находит в последнем поддержку или противодействие. От политического смысла граждан зависит, чтобы то и другое совершалось в направлении, благоприятном государственным целям. С своей стороны, общество воздействует на правительство. Самая неограниченная власть находится под влиянием течений, господствующих в окружающих ее сферах. С расширением участия общества в государственных делах это влияние растет, а с тем вместе возвышается требование политического смысла, способного отличать возможное и невозможное, желанное и нежеланное. Как практическое начало, политический смысл очевидно приобретается лишь практикой. Только постоянное и долговременное участие в общественных делах развивает в обществе это высокое качество. Поэтому оно проявляется с особенною силою у тех народов, которые всего долее пользовались практикою политической жизни. В этом отношении англичане далеко опередили все другие европейские народы. Нельзя не удивляться не только прозорливости ее государственных людей, но и выработанному временем политическому такту периодической печати, ее сдержанности при обсуждении политических вопросов, ее презрению ко всяким звонким фразам и теоретическим увлечениям, ее тонкому пониманию различных сторон государственной жизни, умению разбирать осуществимое и неосуществимое, наконец ее деловому языку, который может служить образцом для всех. Совершенно противоположную картину представляют общества, не привыкшие к политической жизни и внезапно выпущенные на простор. Стоит вспомнить хаотическое состояние русской общественной мысли в царствование Александра II. В ту пору именно самые крайние мнения находили всего более поддержки и могли рассчитывать на успех: с одной стороны, тайная и явная социалистическая пропаганда, какая-то безумная пляска, в которой исчезало всякое здравое понятие о вещах, с другой стороны, ярая реакция, взывающая к самым пошлым страстям и самым низменным стремлениям невежественного общества. Для разумного взгляда не оставалось места; он подвергался беспощадному гонению. Люди, привыкшие во времена деспотизма к непримиримой тайной оппозиции, считали непозволительным всякое слово, сказанное в пользу правительства, совершавшего величайшие преобразования; а с другой стороны, те, которые не успели отвыкнуть от векового холопства, считали всякую независимость преступлением. В странах, подвергавшихся глубоким революционным потрясениям, эта шаткость общественной мысли становится постоянным явлением. Ничто так не препятствует развитию политического смысла, как сохраняющийся в обществе революционный дух. Политика требует спокойного и здравого понимания существующих условий; она вступает в сделки, ищет возможного, а революционный дух питается крайностями, увлекается страстью, закрывает глаза на действительность и живет созданиями воображения, которые он принимает за цель. Доселе Франция страдает тем недостатком политического смысла, который был воспитан в ней новейшею ее историей. Поэтому нельзя не признать великой заслуги государственного человека, который из революционных элементов, завещанных прошлым, умел создать оппортунизм. То, что обзывается оппортунизмом, то есть умение прилаживаться к условиям места и времени, есть сама политика. Из всех современных политических партий во Франции оппортунисты одни обладают политическим смыслом. Остальные гоняются за химерами.

Наконец, политический смысл нужен не только в практической, но и в чисто теоретической области, для оценки явлений исторической и государственной жизни народов. Не руководимое политическим смыслом, исследование этих явлений может получить совершенно ложную окраску. Таковым оно бывает у тех историков и публицистов, которые, увлекаясь односторонними теориями, смотрят на все события с своей исключительной точки зрения и переносят в давно прошедшие времена понятия и требования современности. Первая задача историка заключается в глубоком и всестороннем понимании жизни, в совокупности ее элементов и в преемственном ее движении, и такова же задача политики. В этом отношении исторический и политический смысл однородны. Как в истории, так и в политике каждое явление должно быть понято в связи с условиями места и времени, которые его окружают и которые дают ему бытие. Оторванное от своей среды, освещенное чуждым ему светом, оно теряет истинное свое значение. Положительный смысл его затемняется; остается одно отрицание. Но, с другой стороны, совокупность явлений, принадлежащих к известному месту и времени, получает новое, высшее освещение, когда она связывается с общим ходом истории, со всем, что им предшествовало и что за ними следовало. Только изучение событий в их преемственной связи раскрывает глубокие их причины и обнаруживает самые отдаленные их последствия, которые скрыты от взоров современников и становятся ясными только для потомства.

Очевидно, что такое понимание требует уже не одних практических способностей, но и теоретических соображений. Для того, чтобы служить мерилом явлений государственной жизни народов, политика должна быть возведена на степень науки. А для этого необходимы научные основания и научная метода.

К этому ведет и самая жизненная практика. Один чисто практический смысл, не воспитанный надлежащею теоретическою подготовкой, легко теряется в частностях; он склонен принимать случайное за постоянное и дать неподобающий вес и значение односторонне понятым началам. Мало того; всякий практический человек волею или неволею руководится теоретическими соображениями, присущими ему хотя бы на степени темных верований и инстинктов, которые, не будучи проверены разумом, могут дать всей его деятельности ложное направление. Только серьезное политическое образование может подготовить политических деятелей, стоящих на высоте своего призвания. И чем шире и сложнее становится жизнь, чем многостороннее и отдаленнее отношения, тем это требование делается настойчивее. Пока народ замкнут в себе, пока он, при несложных жизненных элементах, идет постоянно по одной колее, практический смысл, воспитанный близким знакомством с мало изменяющеюся средою, может служить ему достаточным руководством. Но как скоро народ выступает на поприще всемирной истории и входит в многообразные отношения к другим, как скоро собственная его жизнь получает многостороннее развитие и подвергается глубоким переломам, так одна голая практика становится крайне недостаточною; необходимо политическое образование. В наше время в особенности, при легкости сношений как в материальной, так и в умственной сфере и проистекающем отсюда бесконечном переплетении международных интересов, при широком и свободном развитии всех внутренних сторон жизни, составляющем необходимое условие для того, чтобы народ мог сохранить свое место в ряду других, серьезное политическое образование составляет, можно сказать, самое настоятельное требование от всякого политического деятеля. От этого требования нельзя уклониться возражением, что каждый народ идет своим путем, а потому государственному человеку достаточно практически знать, что делается вокруг него, и крепко держаться своего родного, не обращая внимания на других: такой узконациональный взгляд может служить только удобным прикрытием своекорыстия и невежества; кроме слепой рутины, он ничего не в состоянии произвести. А к чему ведет слепая рутина, об этом история свидетельствует бесчисленными примерами. Рано или поздно государству приходится за нее расплачиваться дорогою ценой.

Политическое образование необходимо не только для государственных деятелей, но и для воспитания общественного мнения, которое в настоящее время становится более и более могущественным фактором политической жизни. В особенности оно необходимо обществам молодым, которых долговременное участие в общественных делах не приучило к основательному обсуждению политических вопросов.

Здесь правильная теория должна восполнить недостаток практики. Только здравая политическая наука, исследующая различные стороны государственного быта и раскрывающая внутренний их смысл, в состоянии воздержать общество от легкомысленного увлечения шаблонными взглядами, все подводящими к известной узкой мерке, по своей простоте доступной непросвещенным умам, но менее всего способной обнять многосторонние и сложные явления общественной жизни. Наука одна может противодействовать распространению в обществе революционного духа, составляющего естественный плод скудоумия и невежества. Отрицание есть первый шаг, который делает ум, отрывающийся от слепого погружения в окружающую среду и приходящий к сознанию своей самостоятельности. Этот шаг потому первый, что он самый легкий. Понимание требует знания и мысли; для отрицания не нужно ничего, кроме юношеской дерзости. Потому-то оно так распространено среди незрелых умов. Обыкновенно оно подкрепляется фантастическими идеалами, которых праздное воображение может плодить сколько угодно. Но иногда и это считается излишним. В настоящее время мы видим множество людей, которые ставят себе целью чистое разрушение, в надежде, что из этого само собою что-нибудь выйдет. Такое явление указывает на глубоко распространенное политическое невежество в массах. Но противодействовать ему можно не полицейскими мерами, которые, конечно, бывают необходимы, когда безумные теории переходят в практическое дело, но которые, в свою очередь, разжигают страсти и обостряют отношения, а при излишестве и суровом применении возбуждают в самом обществе реакцию против направляющей их власти. Лекарством против невежества может служить только распространение здравых политических понятий, а это - дело науки, которой задача состоит в раскрытии многосторонних элементов политического быта, в выяснении смысла существующего и возможности улучшений, а вместе и тех способов, какими эти улучшения могут быть осуществлены без нарушения правильного течения общественной жизни.

Существует ли, однако, подобная наука? При бесконечном разнообразии жизненных условий, при сложности общественных отношений, в которых переплетаются беспрерывно изменяющиеся во времени факторы, есть ли возможность вывести отсюда какие-либо общие правила и законы, теоретически определить способы действия, которые по необходимости должны применяться к обстоятельствам, наконец положить ограничения будущему, опираясь на прошедшее? Такого рода практическая деятельность, какая вызывается государственной жизнью, не должна ли руководиться исключительно практическим смыслом, умеющим распознавать желательное и возможное, иногда и гениальным предвидением, угадывающим будущее, а отнюдь не шаткими теоретическими соображениями, извлеченными из совершенно других условий и часто вовсе не приложимыми к данным обстоятельствам? Если бы мы могли даже руководствоваться какою-либо теорией, как разобраться среди хаоса противоречащих друг другу воззрений на государство? Каждый тянет на свою сторону, каждый выдает свою теорию за непогрешимую истину. В самых образованных странах на политическом поприще борются партии с радикально противоположными направлениями, из которых каждая считает мнения противников гибелью для государства. Где же тут место для науки, имеющей ввиду раскрытие неоспоримой истины? По-видимому, политика менее всего поддается такому исследованию.

Против этих возражений следует сказать, что они прилагаются ко всем областям человеческой деятельности, что, однако, не мешает научному их исследованию. Где есть ряд повторяющихся однородных явлений, там есть и предмет для изучения, есть и законы, есть и наука. Конечно, эти законы иного рода, нежели те, которые исследуются механикой и физикой. Мы имеем здесь дело не с материальною природой, лишенной самоопределения, а потому управляемой законами необходимости. Политика имеет дело с свободными человеческими действиями; о чисто механической необходимости в ней не может быть речи. Но мы видели, что самая человеческая свобода подчиняется общим законам. Человек волен выбирать тот или другой способ действия; но не всякое его действие достигает цели, а лишь то, которое согласно с условиями окружающей среды, с законами физической природы, с отношениями к другим людям. Мы видели, что история человечества представляет закономерное движение, в котором человеческая свобода является не только важнейшим деятелем, но и сознательным или бессознательным орудием тех высших начал, которые лежат в глубине человеческого духа. Исследование всех этих законов и отношений составляет задачу науки, а вместе руководящее начало практики. Оно не заменяет практического смысла, который один способен решить, что именно нужно в данное время и в данном месте; но оно дает ему высшее освещение и опору. И в области физических наук механика не учит, как нужно построить новую машину: это - дело изобретательности. Но она указывает те общие законы, с которыми механик должен сообразоваться, для того чтобы его машина могла действовать.

Чрезвычайное разнообразие условий, среди которых совершается политическая деятельность, не мешает основательному ее изучению. Только для ненаучного взгляда это разнообразие представляется хаосом, в котором нельзя разобраться. Задача науки состоит именно в том, чтобы все это разнообразие явлений распределить на группы, исследовать свойства каждой, сравнить их одну с другою, указать их место и значение в целом, определить взаимные их отношения, наконец вывести законы, общие всем. Эту задачу наука может исполнить с несомненным успехом. В этой работе и самая практика найдет необходимые ей точки опоры. Только всестороннее научное исследование может победить ограниченность чисто практической точки зрения, не знающей ничего, кроме местного и временного, а потому преходящего. Но, побеждая ее, наука отдает ей должное. Истинно научное понимание явлений состоит не в отрицательном к ним отношении и не в подведении их к отвлеченной теоретической мерке, а в постижении положительного их смысла и в определении их значения в целом. В этом заключается истинное существо реализма и та великая заслуга, которая оказана им человеческой мысли. Это - тот неоцененный вклад, который внесен им в исследование человеческих отношений. В политике, имеющей дело с практическим приложением общих начал, такой взгляд в особенности плодотворен. Политика, по существу своему, есть наука относительного. Она исходит от явлений, а явления суть нечто разнообразное и изменчивое. Но для того, чтобы это относительное получило истинно научное значение, оно должно быть исследовано со всех сторон, во взаимной связи, через что само оно сводится к общим началам, выражающим самую сущность государственной жизни. Это составляет высшую цель науки.

В таком всестороннем понимании находят свое место и все те разнообразные теории, которые разделяют умы. Каждая политическая теория, имеющая фактическое и научное значение, опирается на известный ряд явлений, действительно существующих в мире. Ограниченность ее состоит в том, что она эти явления принимает за исключительно законные. Задача науки состоит в том, чтобы победить эту односторонность, указав место теорий в общем движении мысли и ее соответствие тем или другим элементам государственной жизни. Поэтому и к различным политическим теориям высшее научное понимание относится не отрицательно, а положительно, стараясь выяснить существенное их значение и их место в общей системе. Безусловно должны быть отвергнуты только те теории, которые, коренясь в чистых созданиях воображения, никогда не могли осуществиться на практике. Таков социализм. Теории абсолютизма, так же как и народовластия, могут указать на соответствующие им жизненные явления: эти формы существовали и существуют в действительном мире. Но социализм никогда не находил приложения в человеческих обществах, потому что он, по природе своей, неосуществима. Социалистическому устройству можно подчинить бесправную толпу рабов; среди свободных людей для него нет почвы. Можно, конечно, мечтать о том, что оно когда-нибудь осуществится в будущем; фантазиям о будущем нельзя положить границ. Но в науке для фантастических представлений нет места. Она судит о будущем, опираясь на прошедшее; она ищет в нем осуществления тех целей, которые составляют содержание и плод не витающей в облаках фантазии, а всего исторического движения человеческих обществ. Ни в теории, ни в практике социализм не находит опоры. Но, осуждая его, как бред воображения, наука указывает, вместе с тем, его место и значение в общем ходе человеческой мысли. Социализм есть продукт исключительного идеализма, доведенного до нелепой крайности, или до самоотрицания. Когда же демагоги, для которых наука остается закрытою книгой, пытаются эту крайность идеализма сочетать с крайностями реализма и, опираясь на уродливое сочетание противоположных нелепостей, разжигают страсти невежественной толпы, то подобное явление не представляет ничего, кроме чистейшего умственного безобразия, которым можно морочить людей, не умеющих связывать понятия, но которое с истинной наукой не имеет ничего общего.

Опираясь на явления, политика, естественно, должна следовать опытной методе, которая есть научный способ изучения явлений. Однако это не та опытная метода, которою руководятся естественные науки. Тут есть свои особенности, вытекающие из самого свойства изучаемых явлений. Непонимание этих особенностей и проистекающее отсюда стремление приложить к явлениям человеческой жизни те приемы и взгляды, которые господствуют в изучении физического мира, ведут к путанице понятий, а нередко и к совершенно ложному освещению предмета.

Главная цель опытной методы, установившейся в естественных науках, заключается в том, чтобы, путем точных наблюдений и опытов, определить постоянную связь явлений и тем раскрыть управляющие ими законы и недоступные чувственному взору причины. Эти причины могут быть для нас совершенно непонятны; но постоянная связь явлений указывает на их существование, и наука признает их как факты. Такими причинами представляются нам, например, притяжение, свет, электричество. Тут есть действующие силы, которых существо нам неизвестно и которые мы можем исследовать только в их проявлениях. Сколько-нибудь рациональный характер это исследование приобретает лишь там, где есть возможность получить количественное измерение. Приложение математики, в особенности механики, связывая опытные данные рациональными началами, вносит в изучение физического мира новый элемент, который дает самые плодотворные результаты.

Совершенно иное имеет место при изучении человеческих действий. Тут математика, вообще говоря, неприложима, а потому этот способ исследования явлений остается закрытым для науки. Но зато есть другой, несравненно более важный, ибо он дает понимание не одних только количественных определений, но и качественных. В области человеческих действий мы имеем дело не с скрытыми от нас причинами явлений, которые приходится угадывать и признавать как факты, а с причинами явными и совершенно понятными человеческому разуму, ибо они проистекают из него самого. Действуя в мире, человек сознательно ставит себе цели и подыскивает для них средства. Он знает, что он делает, и способен совершенно правильно оценить результаты своей деятельности и сделанные им ошибки. Исследование такого рода действий составляет именно задачу политики, которая, вследствие этого, получает совершенно рациональный характер. В действительности многие человеческие побуждения остаются для нас скрытыми, в особенности если явления относятся ко временам отдаленным. Но и о них мы можем судить по аналогии с другими, нам близкими. Притом политика не имеет ввиду исследовать, подобно истории, всю совокупность явлений человеческой жизни. Она берет из них то, что поддается рациональному объяснению, и старается построить из этого разумную систему.

В результате получается нечто совершенно иное, нежели то, что имеет место в науках, исследующих явления физического миpa. В политике господствующее начало есть отношение цели и средств, начало, которое совершенно устраняется из области наук естественных. В этом отношении она скорее подходит к характеру наук прикладных, которые, отправляясь от достоверно исследованных физических законов, показывают, каким образом человек, пользуясь ими, может достигать практических целей. Таковы практическая механика, технология, сельское хозяйство. Но и от последнего рода наук политика существенно отличается тем, что начала, которые служат для нее точками исхода, не суть внешние и в существе своем непонятные для нас законы природы, а собственные начала человеческого духа и вытекающие из них разумные требования, которые человек стремится осуществить во внешнем мире. Человек в своей деятельности не ограничивается удовлетворением материальных потребностей; он ставит себе высшие задачи. Свобода, право, нравственность, религия, государственная жизнь в ее высшем значении, заключающем в себе историческое призвание народа на земле, - таковы метафизические начала, лежащие в глубине человеческого духа, и полагаются высшие цели практической деятельности людей. Человек по природе своей есть метафизическое существо, и таковым он является во всей своей жизни. Изучение этого рода явлений, связанных с метафизическими началами, есть нечто совершенно иное, нежели фактическое исследование законов природы. Тут, кроме определения явлений, требуется и их понимание; кроме факта, нужна и оценка. И эта оценка должна производиться не на основании каких-либо смутных верований и стремлений, а чисто рациональном путем, на основании ясно сознаваемых начал, которые одни имеют право гражданства в науке. Отсюда двоякое основание политики: фактическое и теоретическое.

Фактическим основанием служит тот круг явлений, который представляет развитие человеческой деятельности во всей ее полноте и в последовательном порядке, именно всемирная история. Здесь человек становится предметом изучения во всех сторонах своего естества, не только как физическое, но и как метафизическое существо. Здесь можно видеть, к чему он стремится и чего он достигает. Здесь раскрываются и все стороны государственной жизни, те цели, которые ставит себе государство, и те средства, которые оно употребляет, великие деяния и крупные ошибки. Поэтому для политики история составляет самое первое и необходимое основание. Давно известно изречение, что история есть наставница жизни. Оно в особенности приложимо к политической области. В историческом развитии народов политическая жизнь играет первенствующую роль. Вследствие этого издревле рассказ политических событий составлял главное содержание исторической науки. Но давно также известно, что этим рассказом не исчерпывается содержание истории и что самая политическая жизнь не висит в воздухе, а имеет свои корни и точки опоры в состоянии общества. Еще в XVIII веке Вольтер писал Опыт о Нравах, а Монтескье свой Дух Законов, где он указывал на необходимые отношения законодательства к различным сторонам общественной жизни. Это направление получило дальнейшее развитие в первой половине нынешнего столетия, которое отличалось широтою исторического понимания. В это время начали основательно и успешно разработывать историю учреждений, историю культуры, историю мысли, наконец историю материального быта. Пытались даже все эти различные стороны жизни свести к общим законам исторического развития. Новейшее время прибавило к этому много ценного материала, но нельзя сказать, чтоб оно внесло в него новые взгляды. Скорее можно думать, что при господствующем отрицании метафизики самое историческое понимание сузилось, а отчасти приняло даже ложное направление. Распространяющийся у нас ныне экономический материализм, который старается все явления истории свести к какому-то стихийному и бессознательному развитию материального быта народных масс, свидетельствует об изумительных размерах современного скудоумия. В нем обнаруживается полное неведение фактов в связи с совершенным нeпoнимaнием всех высших сторон человеческой жизни. Он составляет достойное дополнение к современному социализму.

В приложении к политике можно изучать историю двояким образом. Во-первых, можно брать отдельные случаи, разбирать в них цели и средства и показывать, отчего произошла удача или неудача. В такого рода политическом анализе исторических событий неподражаемым мастером был Макиавелли. Это был чистый политик, для которого не существовало ничего, кроме государственной цели и подходящих к ней средств; всякие сторонние побуждения, всякое внимание к нравственным требованиям были ему чужды. Со своим ясным и трезвым умом, изощренным внимательным изучением древних писателей и многолетнею государственною деятельностью в среде, представлявшей самые живые интересы и самые разнообразные течения жизни, вместе с тем глубокий знаток человеческих характеров и отношений, он с удивительною силой и меткостью умел из каждого исторического события извлечь политические уроки, назидательные для своих сограждан. Его сочинения долго были настольною книгой европейских правителей. Сам Фридрих Великий, который в своей молодости написал против него возражение под заглавием Анти-Макиавелли, на практикe был ревностным последователем его учений. И поныне еще, при совершенно изменившихся условиях жизни, несмотря на возрастающую силу нравственных требований, они сохраняют свое значение. Макиавелли мог бы с восторгом приветствовать политику, создавшую Германскую империю.

Однако из таких отрывочных примеров науки создать нельзя. В настоящее время в особенности выдвигаются такие политические начала и требования, которые во времена Макиавелли не существовали. Он ничего не знал ни об историческом развитии, ни о началах народности, ни о конституционной монархии. Многообразная практика новых европейских народов дала для исследования государственной жизни такой материал, который ставит политическую мысль на совершенно новую почву. Теперь приходится уже не ограничиваться разбором частных случаев, а возвыситься к общим началам. Теперь для всех стала ясною зависимость политической жизни от состояния общества, а потому требуется основательное изучение не только различных государственных форм и способов действия, но и всего многообразия общественных элементов в их взаимной связи и в их преемственном развитии. Только при таком условии можно сделать правильный политический вывод. Без сомнения, такая задача несравненно шире и сложнее, нежели та, которую имел ввиду великий флорентийский писатель; но она одна может удовлетворить требованиям науки.

Затруднения тут двоякого рода: в исследовании фактов и в оценке явлений.

Когда имеешь ввиду отдельные действия единичных людей, нетрудно бывает, по совершившемся событии, определить причины удачи или неудачи. Но совершенно иначе представляется дело, когда вопрос идет об общих мерах и о влиянии их на состояние общества и на последующий ход событий. Общественная жизнь так сложна, в ней совместно действуют такие разнообразные и переплетающиеся между собой причины, что определить действие каждой иногда просто невозможно. Нередко известная мера сопровождается видимым успехом, но этот успех мог зависеть от совершенно посторонних причин, которые противодействовали вредным последствиям, проистекающим из принятой системы. Так, например, введение меркантильной или покровительственной системы может сопровождаться подъемом промышленных сил; но этот подъем мог быть просто плодом труда промышленного населения и естественного роста его благосостояния. Мы знаем, что североамериканские колонии Англии процветали при колониальной политике, несмотря на крайне стеснительные постановления последней, имевшей ввиду выгоды метрополии в ущерб колоний. Иногда кажется, что покровительство полезно, потому что промышленность развивается; но покровительственная система отменяется и промышленность развивается еще более, как это было, например, во Франции во времена Второй империи. Вообще, нет более обманчивого приема, как заключение о причинности их последовательности, а как определить истинную причину среди множества переплетающихся условий? В естественных науках употребляется для этого особенный прием: делаются опыты, в которых устраняются посторонние условия, и таким образом определяется действие настоящей причины. Для политики такого рода опыты недоступны, ибо посторонних условий устранить нельзя; опыты производятся в том же обществе, в котором действуют самые разнообразные причины. Отсюда бесконечные споры, например о покровительственной системе, причем обе стороны ссылаются на достоверные факты. При таких условиях, политике, как чисто теоретической науке, имеющей ввиду не абсолютное, а относительное, остается указать на возможные последствия той или другой меры и на те условия, которые благоприятствуют или мешают ее действию.

Тот же прием следует употреблять и при оценке явлений. Хорошо оно или дурно, полезно или вредно? Там, где существует абсолютное мерило действий, например в нравственной области, эти вопросы обыкновенно решаются легко. Но в области относительного, где дело идет об отношении цели и средств, ответы могут быть весьма разнообразные и противоречащие друг другу. Каждая мера, каждое учреждение имеет свои выгоды и недостатки. Которые из них перевешивают? Это зависит от условий, среди которых они действуют, а эти условия бесконечно разнообразны. Теоретически взвешивать то и другое, как пытался делать Бентам, при отсутствии твердого мерила, есть работа совершенно бесплодная, не заключающая в себе никакой доказательности. То, что полезно в известное время и в известном месте, то в другое время и в другом месте может быть вредно. Учреждения, благодетельные в младенческом состоянии общества, становятся в высшей степени стеснительными при дальнейшем его росте. Теоретическое решение тем менее здесь уместно, что к объективным последствиям неизбежно примешивается субъективная оценка. То, что приходится одному народу, что согласуется с его понятиями, нравами и стремлениями, то может вовсе не приходиться другому. Даже в одно и то же время и в том же месте учреждения и меры, выгодные для одной части населения, могут быть вредны для другой. Как же установить тут общую оценку? И здесь политическая наука должна ограничиться указанием полезных и вредных последствий тех или других мер и учреждений, а равно и тех условий, которые им благоприятствуют или противодействуют. От практического смысла действующих лиц зависит в каждом данном случае решение вопроса.

Но оценка может касаться не одних практических последствий принимаемых мер или учреждений, а самых начал, которые вводятся в жизнь. Мы видели, что эти начала имеют не только практическое, но и философское значение. Они вытекают из самой природы человеческого духа и составляют те высшие цели, которые государство призвано осуществить во внешнем мире. Философское исследование этих начал не входит собственно в задачи политики. Это делается другими науками, которые дают ей теоретическое основание. Но она обязана исследовать действие этих начал на практике, показать условия и способы их осуществления, выгодные и невыгодные последствия, проистекающие из них для общественной жизни. Это служит проверкою самой теоретической оценки, которая только через это получает истинное свое значение, ибо руководящие начала государственной жизни имеют ввиду не теоретическую истину, а практическое благо; поэтому только в осуществлении этого блага они находят истинное свое оправдание. В этом отношении политика, завершая весь цикл общественных наук, дает им окончательное и высшее освящение.

Из означенных начал есть два, которые находятся в ближайшей и постоянной связи с политикой, переплетаясь с нею во всех отраслях государственной деятельности. Эти начала суть право и нравственность. Изложение науки требует точнейшего их разграничения и определения взаимных их отношений.

Глава II. Политика и право

Право, как мы знаем*(54), есть определение свободы общим законом. Свобода, определенная законом, есть право в субъективном смысле; закон, определяющий свободу, есть право в объективном смысле. Эти две стороны права тесно связаны друг с другом: содержание юридического закона состоит в определении прав и обязанностей лиц, того, что они могут делать, и того, что можно от них требовать. Это определение сопровождается принуждением, ибо свобода, определяемая юридическим законом, есть свобода внешняя, проявляющаяся во внешних действиях и вследствие того приходящая в столкновение с таковою же свободою других. Нарушение чужой свободы есть насилие, учиненное над другим, и отрицание этого насилия есть, в свою очередь, насилие; но так как последнее совершается во имя права, в силу общего закона, то это - насилие правомерное. Частному лицу всякое насилие воспрещается иначе как в случае самозащиты, ибо никто не может быть судьею собственного права; но так как право должно быть ограждено и закон должен быть исполнен, то правомерное принуждение составляет не только право, но и обязанность власти, охраняющей закон. В этом состоит правосудие, то есть осуществление правды, воздающей каждому свое и составляющей источник всякого права.

Таковы элементарные начала права, существующие везде, где есть свободные лица, живущие под общим законом. Эти начала относятся к юридическим лицам, так же как и к физическим. Юридическое лицо именно потому и есть лицо, что оно имеет законом определенные права и обязанности. Только во имя этих, законом определенных, прав оно может чего-либо требовать от своих членов или от лиц подчиненных. Все, что выходит из этих пределов, есть чистое насилие, а потому должно быть отрицаемо во имя права. Это относится к органам государства, так же как и к частным лицам. Мы видели, что существенное отличие публичного права от частного состоит в том, что последним определяются отношения отдельных лиц между собою, а первым - отношения союза, как единого целого, к входящим в состав его членам. Но требования союза в отношении к членам еще более зависят от юридических норм, нежели отношения физических лиц между собою. Физическое лицо создается не законом, а самою природою; из природы человека, как разумного существа, вытекают известные требования, которые он предъявляет к другим. Всякое посягательство на его свободу и на то, что приобретено свободною его деятельностью, есть нарушение прирожденного его права. Юридическое лицо, напротив, создается не природою, а законом. Прирожденных прав у него нет, а есть только установленные законом права и обязанности. Поэтому все, что оно может требовать, оно требует единственно во имя закона.

К числу юридических лиц принадлежит и государство, которое, однако, имеет свои особенности, вытекающие из того, что оно есть союз верховный в юридической области. Против верховной власти очевидно нет правомерного принуждения, ибо всякое правомерное принуждение исходит от власти, охраняющей право, а выше верховной власти нет другой: иначе она не была бы верховною. С другой стороны, однако, лицо или лица, облеченные верховной властью, могут требовать себе повиновения только во имя законного права. Весь организм государства, все права и обязанности его органов, от высших до низших, определяются правом, чем самым определяется и обязанность повиновения. Какие отсюда могут проистекать столкновения, об этом мы говорили уже в Общем Государственном Праве; здесь мы должны с иной точки зрения вернуться к этому вопросу.

Главные затруднения при обсуждении этих столкновений проистекают из отношения права к другим началам государственной жизни. Право не есть единственный элемент государства. Им определяются строение политического организма, права и обязанности высших и низших властей, а также и подчиняющихся им граждан. Но по существу своему это начало чисто формальное: оно определяет то, что каждый может делать или требовать; содержание же самой деятельности предоставляется усмотрению. Здесь господствует начало целесообразности, которое есть руководящее начало политики. Государство установляется ввиду высшей целиобщего блага, и к этой цели должны быть направлены все его действия. Самая юридическая его организация должна служить этой цели.

Таким образом, с одной стороны, деятельность государства определяется правом и не должна выходить из установленных законом пределов; с другой стороны, самое это право является средством для достижения цели. Пока эти два начала действуют согласно, государственная жизнь находится в нормальном положении; но что делать, когда они приходят в столкновение? Правомерное и целесообразное далеко не всегда совпадают. Правом установляется постоянный порядок жизни, равно обязательный для всех; польза, напротив, есть начало, по существу своему изменчивое и разнообразное, применяющееся к условиям места и времени, не поддающимся общим правилам. Малоподвижный организм права с трудом может следовать за вечным движением жизни. Последняя предъявляет свои требования, которые нередко противоречат установленным нормам. Отсюда стеснения, неудовольствия, иногда даже возмущения против господствующего закона и охраняющей его власти. Отсюда, с другой стороны, стремление власти выйти из положенных для нее пределов, отрицать правомерное во имя того, что она считает полезным. Политика, имеющая ввиду осуществление государственной цели, склонна признавать право лишь настолько, насколько оно может служить для нее средством.

Такое воззрение не может, однако, считаться правильным. Это явствует уже из того, что право для государства есть не только средство, но и цель. Охранение права составляет одну из первых и самых существенных его обязанностей. Государство установляется прежде всего для устранения внутренней анархии, неизбежно водворяющейся там, где нет единой, господствующей над всеми власти; анархия же состоит в том, что один безнаказанно посягает на права других. Установить в обществе правомерный порядок и охранять права граждан от нарушения - такова первая задача общественной власти. И чем выше стоит государство, тем глубже и полнее оно понимает эту задачу. Высшая цель внутренней политики в истинном ее значении состоит в большем и большем водворении правды в общественных отношениях, соображаясь с условиями жизни и с обстоятельствами, но постоянно имея ввиду идеальное начало. Это требование относится не только к отношениям граждан между собою, но и к отношениям органов власти к гражданам. Если между правами лица и требованиями государства происходит столкновение, то первое, очевидно, должно уступить, ибо частное подчиняется общему; но лицо, которого права нарушаются, должно получить справедливое вознаграждение или удовлетворение. Таково неизменное требование права. Отсюда вознаграждение за имущества, отчуждаемые для общественной пользы. Отсюда возможность иска против органов власти, виновных в нарушении права.

Такое отношение существенно важно не только для отдельных лиц, которых права нарушаются, но и для самого государства. Уважение к закону составляет одну из самых крепких опор государственного порядка, а уважение к закону неразрывно связано с охранением права. Ниже мы подробнее рассмотрим этот вопрос; здесь достаточно будет сказать, что твердое охранение права составляет одну из первых задач здравой политики во всяком благоустроенном государстве.

Нет сомнения, однако, что есть чрезвычайные обстоятельства, когда здравая политика требует уклонения от законного порядка. Когда в государстве происходят внутренние смуты или ему грозит внешняя опасность, гарантии личного права, установленные для мирного времени, могут служить помехой успешному действию правительства. Тут требуются сосредоточение власти и быстрота действий, несовместные с медленными формами и задержками правосудия. Мы знаем уже, что для такого рода обстоятельств властям даются чрезвычайные полномочия, которые, будучи предвидены и установлены законом, согласуют требования права с задачами политики. Опасность заключается лишь в распространении чрезвычайных мер и на мирное время, то есть в превращении ненормального порядка в нормальный, чем самым подрывается уважение к праву и закону. И к этому мы подробнее вернемся впоследствии. Во всяком случае, принципиального противоречия между правом и политикой нет, пока власть действует в пределах законных своих полномочий.

Иначе ставится вопрос, когда право является спорным. Тут политика должна решить, следует ли на нем настаивать или нет. Так как пользование правом есть дело усмотрения, то этот вопрос имеет характер чисто политический. Становиться на строго юридическую точку зрения при обсуждении государственных вопросов служит признаком недостатка политического смысла. Юридические тонкости всего менее пригодны для их решения. Настаивать на праве, когда приложение его вредно, может вести к весьма печальным последствиям. Этим путем возбуждались междоусобные войны и расторгались государства. Таков, например, был результат обложения податями североамериканских колоний английским парламентом в половине XVIII века. В то время многие английские государственные люди, в том числе лорд Чатам, утверждали, что быть обложенным податями не иначе как с согласия своих представителей есть прирожденное право каждого англичанина, а потому и колонистов. Правительственная партия, напротив, стояла на том, что метрополии принадлежит право облагать колонии. Сопротивление в Америке было так сильно, что английское правительство принуждено было отменить большую часть предложенных им и установленных парламентом налогов. Оставлена была лишь ничтожная пошлина на чай - не из какой-либо выгоды, а единственно для утверждения права. Именно это и повело к разрыву и к отпадению колоний.

Еще хуже, когда юридические зацепки служат только предлогом для достижения политических целей. Это случается в конституционных государствах, где правительство во имя государственной пользы выступает из пределов своего права, ссылаясь иногда на явно лживое толкование основных законов. Тут водворяется уже полная шаткость всех общественных отношений, неуверенность в почве, на которой стоит общество, недоверие, а нередко и ненависть к правительству, неуважение к закону, сбивчивость всех нравственных и гражданских понятий. Та цель, которая может быть этим достигнута, редко искупает проистекающее отсюда зло. Ярким примером такого конфликта, где с особенною силой выражались противоположные точки зрения, может служить конституционный спор в Пруссии перед войной 1866 года. Весь вопрос заключался в том, что при реорганизации армии правительство хотело установить трехлетний срок службы, а палата соглашалась только на два года. И для проведения своих видов прусское правительство в течение целого ряда лет управляло без бюджета, превратно толкуя конституцию и ссылаясь на то, что в соображениях государственной пользы оно не может поступить иначе. Самые суды, раболепствуя перед властью, постановляли позорные для их чести решения. Результатом было всеобщее озлобление не только общественного мнения в Пруссии, но и во всей Германии. Выйти из этого положения можно было лишь путем междоусобной войны, к чему и вела вся эта политика. Блистательные победы прусских войск положили конец столкновению; упоение успехом заставило забыть раздоры. Но нельзя сказать, чтобы этим оправдывалось прежнее поведение правительства. Относительно управления без бюджета оно уступило, испросив у палаты последующего узаконения своих действий и обещая, что впредь этого не будет. Самый двухлетний срок службы впоследствии был признан достаточным, а потому невозможно утверждать, что именно этому прусские войска обязаны своими победами. К чему же было вызывать всю эту злобу? Если имелось ввиду объединение Германии, составлявшее пламенное желание всех патриотов, то, очевидно, полезнее было иметь общественное мнение за себя, а не против. А между тем торжество грубой силы оставило по себе весьма печальные плоды, и политические и нравственные. Оно повело к господству милитаризма и к чрезмерному напряжению всех военных и финансовых сил государства. Оно же побудило князя Бисмарка, вследствие враждебного отношения к образованным классам, искать опоры в массах и ввести всеобщее право голоса, тем самым открыто было широкое поприще развитию социал-демократии. В нравственном же отношении оно повело к тому, что поклонение силе сделалось господствующим явлением в Германии и понятие о праве заменилось понятием интереса. Современные немецкие историки, повествующие об этих событиях, возведших их отечество на высшую степень могущества и славы, стараются обходить молчанием все эти темные стороны дела, но беспристрастный наблюдатель, взвешивающий выгоды и невыгоды, проистекающие от презрения к праву, не может не обратить на них самого серьезного внимания.

Лицемерный обход права, при столкновении властей, тем более может рассчитывать на успех, что над враждующими сторонами нет высшего судьи, который бы мог решить спорный вопрос. Когда обе партии стоят на своем и не хотят уступить, все окончательно сводится к превосходству силы. Поэтому подобные столкновения нередко разрешаются ниспровержением существующего порядка. Это делается двояким путем: государственным переворотом сверху (coup d'etat) и революцией снизу. Государственный переворот происходит, когда ограниченная власть, устраняя другие, ее сдерживающие, захватывает совокупную верховную власть в свои руки и установляет новый порядок по своему изволению. Таковы были перевороты, совершенные Наполеоном I 18 брюмера 1799 года, и Наполеоном III 2 декабря 1851 года. При обсуждении этих событий юридическая точка зрения и политическая часто расходятся. Юридически такого рода перевороты никогда не могут быть оправданы. Нарушение права остается нарушением права, хотя бы оно впоследствии было узаконено во имя государственной пользы. С политической же точки зрения, которая здесь является преобладающею, надобно в каждом данном случае раcсмотреть пользу и вред, проистекающие от насильственного ниспровержения установленного порядка и замены его другим. Нередко такого рода перевороты вызываются неспособностью слабых или враждующих между собою властей управлять государством и вытекающею отсюда потребностью более сосредоточенной организации. Таково именно было положение дел во Франции во времена Директории, и нельзя не признать, что переворот, совершенный Наполеоном I, имел для страны самые благодетельные последствия. Он устранил расслабляющие раздоры партий и отдал власть в руки гениального человека, который водворил внутренний мир и порядок, устроил новый гражданский быт и администрацию на прочных началах и временно возвел Францию на неслыханную степень могущества и славы. Также оправдывается политический переворот, совершенный шведским королем Густавом III в 1772 году. Внутренние распри партий, состоявших на откупе у иностранных держав, вели к полному расслаблению государства. Могучие соседи старались поддерживать это анархическое состояние; в усилении монархического начала они видели вред для своих интересов. Переворот, произведенный Густавом, упрочил внутренний порядок и возвысил внешнее значение Швеции. Поэтому он и не встретил сопротивления. Но далеко не всегда такого рода насильственные перемены вызываются настоятельными потребностями и оправдываются последствиями. Насчет переворота 2 декабря, совершенного Наполеоном III, этого нельзя сказать. Конечно, он был наперед указан всенародным выбором кандидата на императорский престол в президенты республики, и последующее голосование, что о нем ни говори, было выражением общего мнения, узаконившего переворот. Но в глазах беспристрастного наблюдателя положение страны было вовсе не таково, чтоб оно требовало чрезвычайных и насильственных мер. Если президент имел за себя общественное мнение, то тем легче для него было действовать законным путем и стараться изменить конституцию не актом насилия, а опираясь на народное право, которое в выборном собрании находило полное свое выражение. Узаконение переворота последующим голосованием было более или менее вынуждено тем, что не оставалось другой альтернативы. Отвергнуть предложение значило идти навстречу полной неизвестности. Последствия же замены весьма умеренного республиканского правления императорским единовластием состояло в том, что государство отдано было в жертву мечтам и интригам коронованного искателя приключений. Лучшие государственные люди были устранены, свобода подавлена. Это и привело Францию к неслыханному унижению. Ей пришлось дорого поплатиться за отречение от либеральных начал из страха пред безумствами социализма.

Таким образом, обсуждая государственные перевороты с точки зрения политической, можно в разных случаях прийти к разным заключениям. Даже насчет одного и того же события мнения могут далеко расходиться. Польза есть начало относительное, подлежащее разнообразным толкованиям. Во всяком случае, нарушение права и ниспровержение законного порядка составляют великое зло; только чрезвычайно веские соображения могут его уравновесить. Задача беспристрастной науки состоит в том, чтобы положить на весы, с одной стороны, выгодные, а с другой стороны, вредные последствия совершенного переворота и стараться вывести отсюда общее заключение. Но оно может касаться лишь отдельных случаев. Никаких общих выводов тут нельзя сделать, ибо обстоятельства могут быть чрезвычайно разнообразны, и успех окончательно зависит от свойств действующего лица. Поэтому чисто теоретические соображения тут неуместны.

На такую же относительную точку зрения следует становиться и при обсуждении революций. Некоторые из них могут, однако, найти и юридическое оправдание. Когда ограниченная законами власть выступает из своих пределов и нарушает права народа, тогда восстание совершается во имя права и вина в нем лежит на преступившей свои обязанности власти. Таковы были обе английские революции, и такова же была Французская революция 1830 года. Но иначе ставится вопрос, когда происходит восстание против власти, действующей в пределах своих полномочий. Примерами таких переворотов могут служить Февральская революция во Франции и Бразильская революция, заменившая конституционную монархию республикой. С юридической точки зрения, такого рода возмущения столь же мало могут быть оправданы, как и перевороты сверху. Ссылка на начало народовластия не имеет силы, ибо верховенство народа, как источник государственной власти, признается только в демократиях. Не идеальное, а положительное право составляет закон, обязательный для граждан. Все, что можно сказать в извинение, это то, что, когда односторонние теоретические начала распространены в обществе, они рано или поздно находят себе практический исход. Но предупредить это могут не полицейские меры, а лишь здравая наука.

Она же может служить руководством и при обсуждении политической стороны революций. Люди, принадлежащие к противоположным партиям, смотрят на них каждый с своей исключительной точки зрения. Задача политической науки состоит в том, чтобы стать выше этих односторонностей, взвесить доводы тех и других, сообразить выгоды и невыгоды переворота и стараться вывести общее заключение, имея ввиду разнообразие поводов, условий и обстоятельств. Безусловное осуждение революций столь же мало согласно с правильным пониманием истории и политики, как и безусловное их оправдание. Были революции, которым самые самодержавные правительства Европы оказывали сочувствие. Таково было восстание греков против многовекового владычества турок. Очевидно, что есть крайняя степень притеснений, где восстание оправдывается нуждой. Но указать здесь какой-либо предел нет возможности вследствие разнообразия обстоятельств, а потому остается широкое место для самых разноречащих взглядов. И тут, как и во всех политических суждениях, точка зрения может быть только относительная, а не абсолютная. Вернее всех подойдет к истине тот, кто в состоянии понять различные точки зрения и взвесить беспристрастно силу и значение каждой. В этом и состоит высшая цель науки. Мы еще вернемся к этому ниже. Здесь нужно было только установить общие начала.

Наконец, всего менее чисто юридическая точка зрения приложима к международной политике. И в этой области невозможно отрицать существования настоящих юридических норм, как это иногда делается при поверхностном взгляде. Международные обязательства связывают волю договаривающихся сторон, и нарушение их составляет законный повод к войне; иначе они не имели бы смысла. Но так как здесь каждое государство остается судьею своего права и всегда может объявить о прекращении принятых на себя обязательств, а для другой стороны пользование своим правом всегда зависит от усмотрения, то политическая точка зрения является здесь преобладающею. В международных отношениях интерес господствует над правом. Поэтому нигде нет таких вопиющих правонарушений, как именно в этой области. Притеснение слабых, распоряжение народами, как стадами, попирание самых священных прав и самых явных обязательств, лживые предлоги, соединенные с явным насилием, составляют явления самые обыкновенные, и с чисто политической точки зрения они нередко оправдываются успехом. Выставляется даже как общее правило, что государственный человек должен иметь ввиду исключительно интересы своего народа. Вся его мудрость должна заключаться в том, чтобы проводить их, соображаясь с обстоятельствами и пользуясь всяким удобным случаем для увеличения сил государства. Перед этим основным требованием всякие юридические соображения теряют свою силу.

Кроме права и политики, есть, однако, третье начало, которое призвано быть над ними высшим судьею. Это начало есть нравственность. Это приводит нас к рассмотрению вопроса об отношении политики к нравственности.

Глава III. Политика и нравственность

В отличие от права, нравственность не имеет принудительного характера. Источник ее лежит во внутренней свободе человека. Нравственно то, что совершается по собственному внутреннему побуждению, а не из страха внешнего наказания. Никого нельзя заставить любить ближнего, совершать подвиги самоотвержения, а в этом и состоит существо нравственных требований. Только добровольная жертва имеет нравственную цену. Решающим началом является здесь голос совести, признающей над собою высший закон и свободно его исполняющей. В этой области принуждение есть отрицание самого источника нравственных действий, следовательно отрицание самой нравственности. Принуждение к нравственности есть безнравственность. Как свободное существо, человек волен исполнять писанный в сердцах закон или от него уклоняться; за это он ответствует не перед человеком, а только перед Богом, непогрешимым судьей всякого нравственного поступка и всякого решения совести. Человеческий же суд наступает только там, где есть посягательство на чужое право. Тут начинается область принуждения.

Отсюда ясно, что государство, как принудительный союз, не должно вторгаться в область чисто нравственных отношений. Оно не призвано водворять нравственный порядок на земле; это дело свободного союза - церкви, которая является посредницею между человеком и Богом. Если же государство, с своею принудительною властью, приходит на помощь церкви или если оно по собственному почину хочет карательными мерами водворить господство нравственного закона, оно становится притеснителем совести; стараясь утвердить нравственность, оно само подает величайший пример безнравственности. Отсюда коренное внутреннее противоречие всей теократической системы средних веков, когда церковь и государство соединялись для притеснения совести совокупными силами, системы, нашедшей высшее свое выражение в католическом мире. Отсюда несостоятельность всех притязаний новейшего клерикализма, взывающего к государству для поддержания религии и нравственности. Если церковь свободною проповедью не может действовать на сердца, то государство карательными мерами может только усилить зло, порождая лицемерие, возмущая совесть и низводя религию на степень орудия политических целей.

Но если государство не призвано водворять нравственный порядок в обществе, то в собственной, принадлежащей ему области оно может поступать нравственно или безнравственно и этим содействовать или противодействовать установлению нравственного порядка. Оно может ставить себе нравственные или безнравственные цели; оно может употреблять нравственные или безнравственные средства. ,

Цель государства - общее благо - по существу своему есть цель нравственная, ибо нравственное требование состоит именно в деятельности на пользу других, следовательно и на общую пользу. В этом смысле можно сказать, что призвание государства состоит в установлении нравственного порядка в обществе. Подчиняя частные цели общественной, оно тем самым установляет порядок, требуемый нравственным законом. Через это нравственное начало становится существенным элементом самой государственной деятельности. Но начало общего блага может быть понято односторонне или даже превратно, и тогда оно теряет свой нравственный характер. Если оно понимается исключительно как практический интерес известной группы людей - а таковым является большею частью то, что называется государственною пользой, - оно может быть притеснительным для других, а это противоречит нравственным требованиям. Чингис хан и Тамерлан действовали для блага своей орды, но нельзя считать их благодетелями человечества. К той же категории принадлежит и всякое насильственное порабощение. Польза победителей есть несчастие для побежденных. Нередко и самое благо подданных понимается превратно. Все гонения на совесть, все произвольные стеснения человеческой свободы происходят во имя общего блага. Solitudinem faciunt, pacem appellant*(55). И, что всего хуже, под этою личиною часто скрываются личные цели правителей: властолюбие, гордость, тщеславие, алчность, все человеческие пороки, которые проявляются тем с большею силой, чем менее они встречают препятствий. История наполнена примерами правителей, которые пользовались властью отнюдь не для общего блага, а для удовлетворения собственных прихотей и тем подвергали управляемые или народы величайшим бедствиям. Достаточно вспомнить Римскую империю.

С другой стороны, целью может быть действительно общее благо, но средства для достижения ее могут быть выбраны такие, которые осуждаются нравственностью. И в этом отношении история наполнена примерами безнравственных поступков, совершаемых во имя государственного интереса. Хитрость, двоедушие, обман, насилие, подкуп, презрение к правам и интересам слабых - таковы весьма обыкновенные орудия политики, как она представляется нам на страницах истории. Это до такой степени вошло в общее сознание, что коварство и политика сделались синонимами. "Князь Меттерних становится настоящим государственным человеком, - говорил Наполеон I: - он лжет очень хорошо".

Чистые политики возводят это даже в теорию. Для достижения известной цели, говорит Макиавелли, надобно избирать те средства, которые к ней ведут. В государстве мы имеем дело с людьми; поэтому надобно брать их так, как они есть, и действовать сообразно с действительными, а не с воображаемыми их свойствами. Вообще, люди по природе своей злы и склонны предаваться своим дурным наклонностям, как скоро представляется тому удобный случай. Всякий правитель должен отправляться от мысли, что род людской неблагодарен, непостоянен, лицемерен, труслив при опасности и жаден на прибыль. Кто будет полагаться на добрые качества людей, тот всегда будет обманут. С одними нравственными средствами ничего нельзя достигнуть. Действуя в реальном мире, государственный человек должен пользоваться теми средствами, которые представляет ему практика.

Здесь во всей резкости высказывается различие между политикой и нравственностью. Политика имеет ввиду единственно практическую цель и практические средства; нравственные побуждения для нее дело постороннее. Она пользуется ими, когда они ведут к цели, и пренебрегает ими, когда они ей противоречат. Против такого взгляда нельзя возразить, что зло, рано или поздно, влечет за собою свое возмездие. Изучение истории убеждает нас, напротив, что успех не только временный, но и прочный чаще всего достается людям, которые менее всего разборчивы в выборе средств. Конечно, есть случаи, когда лицемерная или двоедушная политика подвергается заслуженной каре. Коварные поступки Наполеона в вопросе об испанском престолонаследии были одною из главных причин его падения. Но такое возмездие составляет, можно сказать, исключение. Вообще, создатели государств и те правители, которые всего более содействовали их возвышению, редко отличались высокими нравственными свойствами. Фемистокл был спасителем Греции при вторжении Ксеркса; он создал величие Афин; но нравственными качествами отличался не он, а соперник его, Аристид. Лукавый Лизандр был основателем могущества Спарты. Не идеальные стремления Демосфена, а коварная политика Филиппа явилась победительницею в борьбе Афин с македонскою монархией. И в новое время создатели великих монархий - Филипп Красивый, Людовик XI, Фердинанд Католик, Генрих VII и Генрих VIII в Англии, у нас Иван Грозный - и в своих свойствах и в своих поступках всего менее подходили под нравственное мерило.

В более близкое к нам время назидательный пример представляет Фридрих Великий. Он был основателем величия Пруссии, а с тем вместе и современного могущества Германской империи; его прославляли и прославляют на все лады, и бесспорно, как политик он стоит в первых рядах; а между тем трудно найти правителя, который бы менее стеснялся нравственными соображениями. Смолоду он привык лицемерить из страха перед суровым отцом, а в школе французских философов он научился прикрывать свои замыслы высокопарными фразами, сквозь которые прорывался иногда весь цинизм его натуры. Еще девятнадцатилетним юношей он составлял планы, как бы обобрать соседей, чтоб округлить слишком растянутые владения, что не мешало ему становиться в нравственные позы и написать сочинение в опровержение Макиавелли. Как же скоро он вступил на престол, первым его шагом был захват Силезии - среди полного мира, без малейшего повода и права, единственно потому, что наследница австрийского престола находилась в затруднительном положении и он надеялся поживиться на ее счет. Откопанные в архивной пыли, сто лет дремавшие спорные притязания могли служить достаточным предлогом, но он сам признавался, что главное дело состояло в том, что были полные кассы, готовое войско и желание составить себе имя. Вся последовавшая затем война была рядом измен с его стороны. Он начал с того, что соединился с исконным врагом Германии, Францией, которой войска заняли даже Прагу; затем, бросив союзника, он заключил отдельный мир с Австрией; когда же Австрия стала получать перевес, он снова соединился с французами. Интригами и победами ему удалось удержать свои захваты. Ободренный успехом, он опять среди полного мира внезапно вторгся в Саксонию и взял в плен саксонское войско, даже без объявления войны, под предлогом, что против него замышляется коалиция. Когда же, вследствие этого разбойнического нападения, против него действительно составилась коалиция и он был поставлен в безвыходное положение, от которого избавила его только смерть императрицы Елисаветы, он в лицемерном негодовании писал своей сестре: "Видано ли когда-нибудь, чтобы три могучих князя соединились для того, чтоб уничтожить четвертого, который не причинил им никакого зла? Если бы в гражданском обществе три человека затеяли ограбить честного соседа, их бы колесовали по приказанию суда. Как! правители, которые в своих государствах должны охранять правосудие, подают своим подданным такой ужасный пример? Как! те, которые должны быть законодателями, учат преступлению своим примером? О времена! о нравы! Поистине, лучше жить между тиграми, леопардами и рысями, нежели в столетии, которое считается просвещенным, между убийцами, разбойниками и клятвопреступниками, управляющими этим бедным миром"*(56). Эти напыщенные восклицания не помешали, однако, великому королю, как скоро представился удобный случай, предложить своим двум могучим соседям поделить беззащитную Польшу. Уроки Семилетней войны показали Фридриху, что разбойнические нападения могут быть не совсем безопасны; но прикарманить соседнюю область, не тратя ни гроша и не жертвуя ни одним солдатом, это была, как говорят современные его немецкие панегирики, "мастерская штука первой величины" (ein Meisterstuck ersten Ranges). Не в первый раз уже со стороны Пруссии шли такого рода предложения. Еще Петру Великому был сообщен подобный план. Но он отвечал, что идти на такое дело было бы противно Богу, совести и верности, и заявил, что будет помогать Польше против всякого, кто посягнет на ее территорию*(57). Екатерина держалась иной политики: подобно Фридриху, она не стеснялась нравственными предрассудками, и успех был полный. В ее извинение можно, однако, сказать, что присоединенные к России области некогда принадлежали русским князьям и были заселены русскими племенем. С своей стороны, Мария-Терезия была против воли вовлечена в раздел. Ей была поставлена дилемма: или принять участие в дележе, или воевать с двумя могучими соседями, которые во всяком случае хотели усилиться на счет Польши, что поставило бы Австрию в весьма невыгодное положение. Фридрих же не имел ни одного из этих извинений; ему просто нужно было округлить свои владения, и он находил удобным обирать беззащитных. Нет сомнения, что в этом случае, как и во всех других, он выказал себя великим политиком; но когда, не довольствуясь славою полководца и государственного человека, немцы хотят сделать из него нравственного героя, то это не может не поразить некоторым изумлением всякого, у кого патриотизм не затемняет нравственного смысла.

И в наши дни нравственные требования столь же мало, как и прежде, принимаются в расчет практическими политиками, достигающими великих результатов. Совершившееся на наших глазах создание Германской империи показывает, что доселе предания великого короля, сохраняющиеся как святыня среди прусских государственных людей, служат руководящими началами их деятельности. Увенчавшаяся неслыханным успехом политика князя Бисмарка, беcспорно, может служить образцом политической дальновидности и умения, но она может служить и образцом самого беззастенчивого коварства. Лицемерный поход в защиту прав Шлезвиг-Гольштейна с целью конфисковать в свою пользу эти самые права; увлечение за собою обманутой Австрии под предлогом уважения к трактатам, вразрез с правами Германского союза, которому в Шлезвиг-Гольштейнском деле принадлежал решающий голос; столь же обманное, совместно с Австрией, предложение на Лондонской конференции принца Аугустенбургского, как претендента, имеющего за себя весь Германский союз и все местное население, с тем чтобы тотчас после, как скоро оказалось, что Европа не вступится, раскрыть свои карты перед одураченной союзницей и отвергнуть предложенного претендента, как не имеющего никаких прав; заключение, через посредство Франции, союза с Италией с целью возбуждения междоусобной войны; внезапное предложение перестроить Германский союз на основании всеобщей подачи голосов, идущее от правительства, которое постоянно воевало с своим парламентом, управляло без бюджета и насмехалось над общественным мнением, и затем объявление войны прежним союзникам, которые не хотели в 48 часов согласиться на такую неслыханную перемену, и отобрание у них владений за то, что они смели защищаться; последовавшие затем нескончаемые интриги и козни с целью вызвать войну с Францией; превращение мирной телеграммы в воинственный вызов; все это представляет такую глубину лицемерия и лукавства, перед которою практический политик останавливается с благоговением, но которая нравственному суду представляется в совершенно ином виде. Когда современные немецкие историки осуждают побежденных немецких князей за то, что они обратились к Франции за посредничеством, утверждая, что "обращение к иностранным державам по внутренним немецким делам противоречит нашим понятиям о нравственности и чести"*(58), и рядом с этим находят совершенно естественным и законным заключение с иностранцами союзов для возбуждения междоусобной войны, то нельзя не сказать, что в самых лучших умах Германии упоение победой заглушило всякое чувство справедливости и затмило понятия о различии между добром и злом.

Государственный человек может, конечно, извиняться тем, что стремление к государственной пользе составляет для него обязанность, а средства приходится употреблять те, которые возможны при данных условиях. Частные цели не имеют в себе ничего обязательного; человек должен от них отказаться, если они не могут быть достигнуты честным способом. Однако в этой сфере есть случаи, когда умолкает самое правосудие. Если человек присваивает себе чужое, чтобы дать пищу голодающим детям, рука судьи не поднимется для кары. Еще более это прилагается к отношениям государственным. Когда дело идет о защите или об интересах отечества, приходится иногда, волею или неволею, прибегать к лицемерию и обману. История не осуждает Фемистокла за то, что он, желая заставить греков сражаться в узком Саламинском проливе, послал сказать Ксерксу, что они хотят ускользнуть, и тем побудил его запереть выход. Столь же мало возможно осудить его за то, что при построении стен, соединявших Афины с Пиреем, он сам отправился послом в Спарту и бесстыдно заверял спартанцев, что ничего подобного не делается, побуждая их послать лучших своих граждан, чтоб удостовериться в правде его слов, а когда те были посланы в Афины и там задержаны до окончания постройки, он наконец откровенно признался, что все это было им сочинено единственно для отвода глаз.

Но если в политике для достижения цели приходится иногда прибегать к несогласным со строгою нравственностью средствам, то далеко не всякое действие может быть этим оправдано. Прежде всего, надобно, чтобы самая цель была нравственная. Не всякий государственный или народный интерес имеет нравственное право на существование. Народу может быть выгодно притеснять других, но перед нравственным судом интересы притеснителей стоят на одной доске с интересами воров и разбойников. Фридриху Великому, как представителю Прусского государства, было чрезвычайно выгодно присвоить себе польские области, не пожертвовав ни одним солдатом и не истратив ни одного талера; но это не помешало одному из величайших государственных людей Пруссии, отличавшемуся столько же возвышенным нравственным строем, сколько практическими способностями, назвать этот поступок "отвратительным политическим преступлением" (ein abscheuliches politisches Verbrechen)*(59). Политическая точка зрения и нравственная тут вполне расходятся.

Затем, даже если цель сама по себе законна и возвышенна, надобно спросить: действительно ли нужны были те безнравственные средства, которые были употреблены для ее осуществления? С точки зрения практической политики это вопрос совершенно праздный. Совершившиеся факты надобно принимать, как они есть; толковать о разных возможностях значит пускаться в лишенное всякой почвы и ни к чему не ведущее резонерство. Но с нравственной точки зрения этого вопроса нельзя обойти. Когда мы говорим, например, о создании Германской империи, следует спросить: нужно ли было для достижения этой цели попирать ногами права Шлезвиг-Гольштейна, которые Пруcсия шла защищать, и во имя грубой силы включить эту область в состав Прусского государства? Если единство Германии было общим, пламенным желанием народа, то не следовало ли опираться на силу общественного мнения, вместо того чтоб оказывать ему полнейшее презрение и соединяться с иностранцами для возбуждения междоусобной войны? Не только с нравственной, но и с патриотической точки зрения на междоусобную войну можно решиться только в крайнем случае, когда все другие средства исчерпаны, а не готовить ее исподволь, путем нескончаемых интриг и обманов, возбуждая против себя общее недоверие сограждан и соединяясь с внешними врагами против своих соотечественников и союзников*(60). Государственный человек может для достижения своей цели выбирать те средства, которые он считает наиболее целесообразными или выгодными; успех может блистательно увенчать его планы; но от нравственного суда он все-таки не уйдет. Нравственность не есть начало относительное, как политика: это - абсолютный закон, обязательный для совести всегда и везде. Человек не может от него отказаться, не отрекаясь от высшего своего достоинства как разумнонравственного существа. Сознание этого закона может быть малоразвито; оно может более или менее затмеваться; но это не мешает ему быть безусловным мерилом человеческих действий, и по этой мерке возвышенные умы современности и беспристрастное потомство ценят поступки государственных людей. В этой оценке политическое суждение и нравственное далеко не всегда совпадают. Политика оправдывает успех; она стоит на стороне победителей; нравственный же суд историка чаще склоняется на сторону побежденных. Это было превосходно выражено Грановским в публичной лекции о Людовике IX: "Рассматривая с вершины настоящего погребальное шествие народов к великому кладбищу истории, - говорил он, - нельзя не заметить на вождях этого шествия двух особенно резких типов, которые встречаются преимущественно на распутиях народной жизни, в так называемые переходные эпохи. Одни отмечены печатью гордой и самонадеянной силы. Эти люди идут смело вперед, не спотыкаясь на развалины прошедшего. Природа одаряет их особенно чутким слухом и зорким глазом, но нередко отказывает им в любви и поэзии. Сердце их не отзывается на грустные звуки былого. Зато за ними право победы, право исторического успеха. Большее право на личное сочувствие историка имеют другие деятели, в лице которых воплощается вся красота и все достоинство отходящего времени. Они его лучшие представители и доблестные защитники". Не Филипп Македонский, а Демосфен, не Цезарь, а Катон, не Робеспьер и Марат, а Людовик XVI привлекают к себе сочувствие историка, одаренного живым нравственным смыслом.

От нравственного суждения не может отказаться и теоретический политик. В государственной жизни проявляются все разнообразные стороны человеческого естества, переплетаясь между собою так, что часто нет возможности их разделить. Откинуть высшую из этих сторон, ограничить политику одними низменными побуждениями обиходной практики, корыстным стремлением к власти и материальным благам значило бы лишить государство всякого нравственного значения и низвести самую науку на степень простого практического орудия, отняв у нее всякое отношение к идеалу. Этого не должно быть. Государство, призванное осуществлять идею общего блага, по самой своей природе заключает в себе нравственное начало; наука же есть искание истины, а высшая человеческая истина заключается в идеальных требованиях. Поэтому, какова бы ни была практика, что бы ни говорила нам история, чем бы ни обусловливался политический успех, государственная наука в ее полноте не может не ставить идеальною целью политической жизни осуществление нравственной цели нравственными средствами. Чисто практическая политика, хотя бы она пропроведывалась таким гениальным писателем, как Макиавелли, есть всегда признак низкого нравственного чувства и ограниченного понимания. Она имеет ввиду только настоящее и прошлое; будущее для нее закрыто, а в будущем лежит вся надежда человека, как практического деятеля на земле.

Но если бы нравственные требования в политике ограничивались надеждою на осуществление идеала в бесконечно отдаленном будущем, то это было бы довольно бесплодное начало. К чему мечтать о несуществующих на земле нравственных совершенствах, когда действительность представляет совсем иную картину, когда в ней нравственное существо обречено на погибель, а безнравственность торжествует на всех поприщах? Люди живут не мечтою, а действительностью. Самая наука, если она ограничивается мечтаниями, осуждена витать в облаках; реальная наука должна изучать настоящие условия жизни и показать те средства, которые при существующих данных ведут к предположенной цели. Иначе она остается химерою. Самая надежда на будущее должна исчезнуть, если она не имеет корня в настоящем и прошлом. И логика и теория показывают, что осуществимо только то, что постепенно развивается в преемственном процессе человеческой жизни, что подготовляется настоящим и прошлым и является как созревший плод многовековой деятельности человечества. Поэтому если нравственному идеалу суждено когда-либо, хотя бы и в малой мере, осуществиться в политической жизни, то мы должны показать, что нравственное начало действительно приобретает большую и большую силу в государственной жизни.

Так оно и есть на самом деле. Изучение истории в постепенном ее ходе убеждает нас, что нравственное начало более и более становится политическою силой у новых народов и через это самое приобретает значение в практической политике.

Древние знали только гражданские добродетели. Любовь к отечеству была для них высшим началом жизни; для него они готовы были жертвовать всем. Однако и в то время уже признавались неписаные законы, запечатленные в сердцах людей и освещенные религией. Верность данному слову, святость договоров считались правилом и в государственной жизни. Требованиям политики противополагалась справедливость. Рядом с острым политическим умом Фемистокла возвышался чистый образ Аристида. Есть рассказ или легенда, что однажды Фемистокл сказал своим согражданам, что он хочет сделать им предложение, но не может высказать его явно, а просит, чтобы выбрали доверенное лицо, с которым бы он мог переговорить. Избран был Аристид. Фемистокл шепнул ему, что в настоящее время союзные греческие войска собраны все вместе, не ожидая никакой опасности. Можно напасть на них врасплох, всех их истребить, и тогда Афины сделаются самым могущественным государством в Греции. Аристид объявил народу, что предложение Фемистокла весьма полезно для государства, но в высшей степени безнравственно, и афиняне, не спрашивая даже, в чем дело, единогласно его отвергли. Так издревле отличались нравственность и польза.

Но гражданские добродетели античного мира пали с разложением древней жизни, или, лучше сказать, с разложением древней нравственности разлагалась и древняя жизнь. С одной стороны, любовь к отечеству уступила место личному своекорыстию, а с другой стороны, гражданская нравственность расширилась в общечеловеческое начало. Последнее, однако, было достоянием немногих избранных умов, усвоивших себе догматы спиритуалистической философии. Стоики были главными представителями нравственных начал в разрушающемся мире. Их учением вдохновлялся добродетельный Марк-Аврелий. Но это было не более как случайностью. Единичные добродетели не в состоянии были поднять общий уровень массы. В общественной жизни падение религии и нравственности выражалось все в более и более безобразных явлениях. В политике царил самый необузданный произвол. Взаимное истребление партий в греческих республиках, проскрипции Суллы и триумвиров, жестокости первых римских императоров представляют картины ужаса и разврата, которые превосходят все, что можно найти в позднейшей истории.

Христианство обновило погибающее человечество; оно вывело его из той бездны нравственного зла, в которое оно было погружено. Перед глазами людей поставлен был самый высокий нравственный идеал, какой когда-либо представлялся человеку. И с этой нравственной высоты возвещалась религия любви, доступная самым простым сердцам, связывающая людей между собою и с Богом. Это имело громадное влияние и на политическую область. Рядом с государством стал другой, независимый от него союз, основанный на нравственно-религиозном начале. Давая высшее освящение государственной власти, признавая ее установленною самим Богом для охранения правосудия на земле, церковь, вместе с тем, сдерживала ее божественным законом и внушала ей возложенный на нее нравственные обязанности, за которые она должна отвечать перед вечным Судьею. Святители церкви явились обличителями политической неправды. В католическом мире, в особенности, церковная власть вознеслась высоко над светскими правительствами. Она присвоила себе высший нравственный суд над земными владыками; она карала их во имя божественного закона, свергала их с престола, разрешала подданных от повиновения. Сильная своим нравственным авторитетом, она стремилась внести мир и порядок в буйный хаос средневековых элементов.

Это высокое положение церкви имело, однако, и свою оборотную сторону. Мы видели, что оно вело к искажению самого нравственного начала. Смешение его с правом делало его принудительным и через это притеснительным для совести. Посягательство на независимость светской власти, противоречащее ее призванию и ее положению, неизбежно вызывало противодействие, а это вело к ослаблению самого нравственного авторитета церкви. Сопротивление церковным притязаниям оправдывалось тем более, что самое понимание нравственно-религиозного начала было узкое и исключительное. Религия всеобщей любви заключалась в тесные рамки вероисповедания, в котором первенствующим элементом было властолюбие первосвященника. Все, что не хотело безусловно подчиняться этой власти и признанным ею догматам, отлучалось от церкви, отсекалось как ересь, и эти отщепенцы не только лишались общения с другими, но преследовались огнем и мечом. Папы взывали к помощи светской власти, и потоки крови лились для охранения церковного единства. Крестовые походы против альбигойцев и костры инквизиции могут, по своей беспощадной свирепости, соперничать с проскрипциями Суллы и казнями римских императоров. Перед нравственным судом потомства они находят тем меньшее извинение, что все эти злодеяния совершались под лицемерною личиною христианской любви.

Результатом этого извращения нравственных начал было падение средневекового порядка. На место его воздвиглось новое государство. Но и оно на первых порах далеко не отличалось высотою своего нравственного сознания. Возникши из хаоса средневековых сил, которые оно должно было обуздывать всеми мерами, отвергнув, с другой стороны, все притязания церкви, оно не хотело знать ничего, кроме государственного интереса, которому оно жертвовало всем. Чтобы побороть анархические стихии, оно пользовалось теми средствами, которые были в ходу в обществе, привыкшем к безграничному произволу необузданных страстей. Всякие нравственные сдержки были откинуты в сторону. Для утверждения силы и единства власти прибегали попеременно к насилию и коварству, смотря по тому, что представлялось более выгодным. Во имя государственной пользы совершались всякие злодеяния. Макиавелли жил среди этого общества, и его учение было верным его отражением.

Средневековое владычество церкви не прошло, однако, даром. Провозглашенные ею нравственные требования сделались достоянием общественного сознания. Покоряя сердца, христианство собственною внутреннею силой содействовало их смягчению. Противники католической церкви, вооружаясь против ее притязаний, сами ссылались на христианское учение, противопоставляя принудительному закону коренящиеся в нем требования любви, смирения и свободного отношения души к Богу. Эти стремления перешли и в светскую литературу, которая со всем жаром вновь пробудившегося философского сознания проповедовала истекающие из разума начала свободы и права, терпимости и любви к людям. Просветительная философия XVIII века, несмотря на одностороннее свое направление, а может быть, благодаря самой этой односторонности, более всего содействовала водворению гуманных начал в человеческих отношениях. Признавая отдельное лицо основанием и концом всего общественного быта, она требовала ограждения его от произвола, отвергая, как незаконное, всякое посягательство на самостоятельное его развитие. Целью государства ставилось уже не развитие силы, а внутреннее благоденствие, которое немыслимо без ограждения права. Под влиянием этих идей во многих европейских государствах совершались преобразования, проникнутые стремлением ко благу человечества. Еще более широкое приложение они нашли по ту сторону океана. Молодая республика Соединенных Штатов показала и то высокое значение, которое имеет нравственная доблесть в государственной жизни. В противоположность создателям великих монархий, возвышенный и чистый образ Вашингтона всего более содействовал привлечению общего сочувствия к юному народу и упрочению республиканских учреждений. Но в старой Европе политика кабинетов, облеченная непроницаемою тайной, шла своим чередом. Фридрих II и Екатерина любезничали с философами, а на практике совершались дела, которые не имели ничего общего с философскими началами. Беззащитные делались жертвою могучих соседей. Государственные средства и даже многие тысячи живых душ раздавались любовницам и фаворитам. В нравственном отношении политическая практика XVIII века немного ушла вперед против прежнего времени. Нужна была буря, вызванная Французскою революцией, чтоб очистить воздух и ввести в жизнь новые политические нравы. Самое водворение новых начал сопровождалось кровавым террором внутри и политикой насилия в отношениях к соседям. Идиллии, которые рисовались в воображении террористов, представляли ужасающее противоречие с их политическою практикой.

Наполеон явился наследником революции. Внутри он утвердил прочный мир и порядок на основании гражданской свободы и равенства всех перед законом; в этом состоит его вечная заслуга перед Францией и человечеством. Но политика внешних насилий продолжалась; в проведении своих целей он не знал никаких нравственных сдержек. Это был чистый политик, презиравший идеологию и ставивший себе исключительно практические задачи. Некоторым извинением могло служить ему то, что он считал себя и действительно был представителем нового порядка вещей, призванным разрушить гнилые остатки средневекового строя. В исполнении этого призвания он не стеснялся ни упроченными веками правами правителей, ни самобытностью народов. На этот раз, однако, презрение к нравственным требованиям понесло заслуженную кару. Против него соединились и правители и народы; гениальный полководец пал под ударами всеобщего европейского союза. Но торжествующие правители скоро забыли провозглашенные ими начала и данные народам обещания. На Венском конгрессе народы делились, как стада, по числу душ. Тайная политика кабинетов возродилась в полной силе; свобода подавлялась всеми средствами. Однако ненадолго; система, руководителем которой был князь Меттерних, в свою очередь потерпела крушение. Либеральные начала, посеянные Французскою революцией, окончательно восторжествовали и завоевали всю Западную Европу. Сама Россия водворила у себя гражданский порядок, основанный на свободе. Таков был результат движений XIX века.

Нельзя не признать, что установившиеся в Европе начала свободы во многом содействовали развитию нравственных требований в политической области. В настоящее время много утратила своей силы тайная политика кабинетов, приготовлявшая во тьме всякого рода крамолы и ставившая ни во что права народов. Наполеон III провозгласил начало народностей и освободил Италию. Князь Бисмарк, который оказывал такое полное презрение к либеральному общественному мнению в Германии, усвоил себе его цели и окончательно принужден был на него опереться, чтобы создать Империю. В настоящее время немыслимо то беззастенчивое владычество любовниц и фаворитов, которое в XVIII веке составляло самое обыкновенное явление. Нравственное сознание общества окрепло и стало могучею сдержкой личных страстей и стремлений. Гласность выводит наружу всякие козни и обличает совершаемые во тьме деяния. Голос нравственного чувства может свободно возвышаться и осуждать самых могучих правителей, когда они уклоняются от прямого пути. Личная свобода человека ограждена от прежнего возмутительного произвола; гражданин может гордо поднимать свою голову и смело высказывать свое мнение, не опасаясь незаслуженной кары. На свободу народов не так легко уже посягать, как в прежние времена; она завоевывает себе все более и более твердую почву.

Однако эта свобода имеет и свою оборотную сторону, которой нельзя отрицать. Ведение политических выборов влечет за собою такую массу интриг, подкупов, лжи, клеветы, что при беспристрастной оценке невозможно предаваться слишком оптимистическим взглядам насчет успехов политической нравственности в современных обществах. Политика дворов, бесспорно, стала чище, но политика обработки народной толпы сделалась гораздо грязнее. И чем глубже выборы проникают в массы, тем зла становится больше. Демократия, представляющая владычество большинства, не знающего сдержек, есть, бесспорно, один из наименее совершенных образов правления. Ничто так не исказило парламентских учреждений, как появление ее на политическом поприще в новейшее время. В Соединенных Штатах, где эта форма давно утвердились, предания Вашингтона заменились совершенно иными понятиями и нравами. Там политические выборы сложились в прочно организованную систему, где личный интерес совершенно беззастенчиво выступает на первый план. Зло как будто переместилось, а не уменьшилось. Проникая в массы, оно разрослось и вглубь и вширь.

Однако самое это перемещение несет с собою возможность исправления. Если в правительственных сферах, где зло скрывалось в тайне и укоренилось многовековым опытом и успехом, оказывается значительное улучшение, то тем более можно его ожидать в области, недавно открытой для политической жизни. И здесь, сравнительно с прошлым, успехи общественной нравственности в странах, где сохранились старые сдержки, не подлежат сомнению. В Англии в настоящее время нет ничего похожего на ту бесстыдную торговлю парламентскими голосами, которая была обычным явлением в XVIII веке. Политическая атмосфера значительно очистилась под влиянием развивающегося общественного мнения. Если в чисто демократических странах мы видим иное, то это доказывает только старую истину, что люди, не знающие сдержек, легко переступают через всякие нравственные преграды. Надобно отказаться от иллюзии, что демократия в состоянии установить порядок, удовлетворяющий нравственным требованиям человека. Но и тут окончательно все зависит от роста общественного сознания, которое во всяком образованном обществе является, прямо или косвенно, руководителем политической жизни и которым в особенности установляются общественные нравы.

В этом отношении важное значение может иметь политическая наука. Конечно, она не призвана быть нравственною проповедницей, да и самая эта роль довольно бесплодна. Но, исследуя политические отношения, как они проявляются в действительности, она обязана указать все то неизмеримое зло, которое проистекает из безнравственного отношения к общественному делу. Государственную силу можно, конечно, создать безнравственными средствами; но прочной гражданственности на этом основать нельзя. Наука должна выяснить, что государственная сила сама по себе не есть цель, а лишь средство для упрочения внутреннего благосостояния и разумной гражданственности, которой успехи измеряются развитием нравственных требований. Наследуя политические формы в их приложении к жизни, она раскрывает их выгоды и недостатки, а равно и те лекарства, которые могут быть употреблены против проистекающих из них зол. Она указывает и необходимые условия свободы, те высокие нравственные требования, то постоянство усилий и ту преданность общественному делу, которые поддержание ее возлагает на граждан. В особенности она обязана показать, что принимаемое за свободу своеволие есть гораздо худшее зло, нежели притеснения и произвол, и что владычество ничем не сдержанной толпы несравненно менее сносно, нежели деспотизм единого лица. Наконец, обнимая государственную жизнь во всей ее полноте, она должна напирать на высшие, идеальные ее стороны. Она должна ввести в общественное сознание, что чисто практические цели и низменная точка зрения национального интереса не исчерпывают ее содержания и что только тот народ занимает высокое место среди других, который не имеет ввиду исключительно свои практические выгоды, а служит высшим идеям, развивающимся в истории человечества.

Такова высокая задача политической науки, понимаемой в том широком объеме, который дается самым предметом. С исследованием реальных отношений должно соединяться указание высших, идеальных сторон государственной жизни. Это одно может дать ей значение истинной науки, а вместе утвердить ее влияние на умы современников.

Глава IV. Разделение политики

Политика, вообще, разделяется на внутреннюю и внешнюю. Последняя, однако, выходит из пределов настоящего курса. Изложение ее предполагает международное право, так же как изложение внутренней политики предполагает учение об обществе. Ограничиваясь последнею, мы будем касаться внешней политики лишь настолько, насколько она отзывается на внутренних отношениях или может служить примером для выяснения тех или других политических начал.

Что касается до внутренней политики, то первый вопрос, который нам предстоит рассмотреть, есть самое создание государства, или собирание тех элементов, из которых оно состоит. Затем следует политика государственного устройства, заключающая в себе исследование различных образов правления, их выгод и недостатков, а равно и тех средств, которыми они держатся. И тут мы должны будем сделать некоторое ограничение. Мы видели, что политические формы могут быть разделены на собственно государственные и негосударственные. Так как политика есть наука теоретическая, которая имеет ввиду изложение средств для достижения государственных целей, то последние формы имеют для нее лишь второстепенное значение, поскольку они ведут к установлению собственно государственного порядка. Поэтому мы коснемся их при рассмотрении способов создания государств. Остальное принадлежит к области истории, а не теоретической политики.

За политикой государственного устройства следует, согласно с изложением, принятым в Общем Государственном Праве, политика законодательства. Мы рассмотрим здесь главные факторы и элементы законодательной деятельности, способы проведения их в жизнь, предания и прогресс, реформы и революции, общее законодательство и местное. Но политику суда, которая, по принятому плану, должна бы следовать за политикой законодательства, мы не станем излагать отдельно. Суд имеет ввиду отправление правосудия, а не осуществление политических целей. Изложение его устройства и способов действия ввиду достижения собственной его цели принадлежит к специальным наукам судоустройства и судопроизводства. Но так как суд имеет и общее политическое значение, составляя самый существенный элемент для утверждения в государстве законного порядка и для ограждения свободы, то с этой точки зрения мы будем рассматривать его в связи с политикой управления, которой мы дадим место вслед за политикой законодательства. Здесь мы одну за другою пройдем все внутренние цели государства и покажем способы их осуществления.

Наконец, мы перейдем к политике партий. Эта часть соответствует отделу о правах граждан в Общем Государственном Праве. Пользование политическими правами ведет к образованию партий, имеющих большее или меньшее влияние на ход государственной жизни. Мы рассмотрим значение и виды партий, их организацию и их способы действия. Этим и закончится изложение теоретической политики, а вместе и весь курс государственной науки.

Глава I. Способы происхождения государств

В Общем Государственном Праве были изложены различные способы происхождения государств. Первоначально они возникают либо преобразованием других союзов в государственный, либо свободною волею людей. Затем, они могут образовываться соединением или распадением уже существующих государств; это способы производные. Здесь мы должны исследовать этот процесс с политической точки зрения, рассмотреть, какими путями создаются новые государства и какими средствами они упрочиваются.

Начальная форма человеческих союзов есть, как мы видели, патриархия, которая может быть семейная, родовая и племенная. Государство образуется из патриархального союза, когда несколько мелких племен соединяются под властью одного вождя, облеченного верховным правом. Иногда этот вождь является вместе и завоевателем. Пользуясь силой соединенного племени, он расширяет свои владения и основывает более или менее обширное государство. Таков был в древности Кир. На глазах истории такими явились монгольские завоеватели, Чингис хан и Тамерлан. Предводители мелких племен покорили половину Азии. Во всех этих событиях главную роль играет самая личность вождя. Нигде значение личности в истории и политике не выступает так ярко, как именно при создании или расширении государств. Скудная племенная жизнь возводится на новую высоту гением вождя, как бы воплощающего в себе всю силу своего народа и своими доблестями возвышающегося над современниками. Не одна только военная отвага и стратегический талант, но неутомимая энергия и постоянство в преследовании цели, умение пользоваться средствами, глубокое знание людей и способность привязывать их к себе и направлять их по своей воле, сообщая им тот дух, которым воодушевлен сам предводитель, - таковы качества, которые требуются для создателей новых монархий. Такие люди появляются веками; народы смотрят на них как на высшие существа. Недаром древние сказания постоянно связывают возникновение государств с именем известного лица. В этом выражается не одна только присущая человеку наклонность приписывать всякое действие известному лицу, которое является иногда мифическим представителем целой эпохи, а верное понимание того, что происходит в действительности, той роли, которую играет лицо в событиях народной жизни, особенно в первоначальные времена, при малоразвитом общественном сознании. Здесь темные инстинкты масс находят сознательное выражение лишь в воле гениального предводителя.

Великие полководцы бывают обыкновенно и великими законодателями. Требование порядка и дисциплины, необходимое в военном деле, они переносят и на гражданскую область. И здесь проявляется прирожденный им дар организации, который тем необходимее, чем обширнее покоренные области, чем разноплеменнее население и чем труднее все это связать в одно целое. Чтобы создать прочное государство, недостаточно одной силы: нужен твердый порядок, основанный на законе; необходимы административные учреждения, строгое уголовное законодательство; наконец, ограждение прав подвластных, без чего последние, не обеспеченные в своей частной жизни, отданные на жертву произволу, всегда готовы взбунтоваться. Эти правила здравой политики понимали даже монгольские завоеватели. Чингисхан славился тем порядком, который он умел водворить в своей необъятной империи. Взаимные распри мелких племен прекратились; дороги были безопасны; жизнь и собственность были обеспечены; произвол правителей укрощался немилосердно. Беспощадный к врагам, которых он истреблял тысячами, он соблюдал строгую справедливость относительно тех, которые ему подчинялись. Законы его сделались неприкосновенным кодексом для его преемников. Этому законодательству возникшие из его завоеваний царства обязаны своим более или менее продолжительным существованием. Государство, не имеющее основания в крепкой народной жизни, только в твердом законном порядке находит надлежащую опору. Без этого мимолетные создания военной силы исчезают так же быстро, как они возникли.

Но еще более, нежели в светском законодательстве, вновь возникающие государства находят опору в религии, дающей высшее освящение власти. Могучее действие религии на человеческие души проявляется с особенною силой в первобытные времена, когда светское образование не успело еще дать своих плодов и не поколебало непосредственных верований требованиями критики. Вследствие этого создатели государств ищут опоры в религиозных представлениях. Они выдают себя за посланников Бога, призванных карать грешников и водворить порядок на земле. Их считают какимито сверхъестественными существами; составляются легенды о их божественном происхождении. Патриархия, вступившая на путь завоеваний, обыкновенно превращается в теократию. Если неразвитая религия мелкого племени представляет для этого слишком мало элементов, создаются новые догматы. Чингисхан предписывал поклонение единому Богу, властителю вселенной; в остальном он оказывал полную терпимость. Но так как этого было слишком недостаточно для упрочения теократической власти, то его преемники перешли в магометанство. Иногда, наоборот, возникновение новой религиозной формы, давая могучий толчок народному духу, становится началом завоевательного движения. Так создались первоначально магометанские государства. У восточных народов теократические представления до такой степени вошли в плоть и кровь, что при покорении их древние завоеватели считали нужным придавать себе высшее божественное освящение. Александр Великий, покорив Египет, предпринял поход к храму Аммона и провозгласил себя сыном этого верховного божества, к великому неудовольствию его македонских сподвижников, привыкших к европейским понятиям. Между восточными представлениями и европейскою цивилизацией существовало внутреннее противоречие, которое окончательно оказалось гибельным для последней. Она была вытеснена из завоеванных ею стран. Греческая культура, распространенная победами Александра, уступила место владычеству ислама.

И точно, неразрывная связь религии с гражданским порядком рано или поздно ведет к ущербу обоих элементов. Религия, по существу своему как выражение вечной истины, есть начало неподвижное и неизменное, и тот же характер она сообщает освящаемым ею законам. Гражданский порядок, напротив, изменяется с ходом жизни, под влиянием светского развития. Отсюда неизбежные столкновения между светским образованием, которое требует свободы и стремится к самостоятельному развитию, и религией, которая хочет наложить на него узду. Перевес первого ведет к разложению теократии, а вследствие того к падению утверждающегося на ней порядка. Такова именно была судьба магометанских государств, основанных арабами. Восприняв греческую цивилизацию, пустившую глубокие корни в покоренных ими странах, они достигли высокой степени культуры; но это самое привело их к падению. Они должны были уступить место более свежим племенам, чуждым образованию, но сохранявшим неприкосновенными свои религиозные основы. Теократия может держаться только отрицанием свободного умственного развития; следовательно, она должна всегда оставаться на низшей ступени. Такое именно явление представляют народы Востока.

В самой политической области обнаруживается внутреннее противоречие между религиозными основами и требованиями гражданственности. Государственная власть покоится на религиозных верованиях, которые не могут быть навязаны всем. Чем обширнее государство, чем разнообразнее племена, которые оно себе подчиняет, тем менее возможно требовать, чтоб они исповедовали веру господствующего племени. Обыкновенно теократические государства допускают веротерпимость относительно подвластных; но последние через это самое исключаются из политической жизни, им преграждается доступ к государственным должностям. Таким образом, установляются два резко разделенных сословия: владычествующее, для которого государство имеет значение религиозное, и подчиненное, для которого оно является только чисто внешнею силой, лишенной всякого нравственного авторитета. Чем выше состояние подвластных, чем они богаче и образованнее, тем это положение для них нестерпимее и тем, в свою очередь, оно опаснее для владычествующего племени. Отсюда стремление держать народ в невежестве и нищете; отсюда, с другой стороны, революционные попытки, которые ведут к кровавым возмездиям. Неестественность этих отношений усиливается, когда религия подвластных по внутренним своим свойствам стоит выше религии покорителей. Таково именно положение христиан, подчиненных магометанскому игу. Турция доселе раздирается этими внутренними противоречиями, присущими всякому теократическому государству, но выступающими особенно ярко при столкновениях его с высшею цивилизацией.

Исходом из этого положения может быть только преобразование теократии в чисто светское государство; но именно это дело в высшей степени трудное. Пока религия нераздельно сохраняет свою власть над умами, об этом нечего и думать: теократия стоит крепко, и только внешняя сила может ее поколебать. Ослабление происходит вследствие вторжения чуждых элементов, и в особенности вследствие развития подвластных племен, которые стремятся занять подобающее им место в политическом теле. В завоевательных теократиях этому содействует долговременный период мира. Когда завершилась эпоха завоеваний и государство уселось на своих основах, военная сила, на которую оно опирается, разлагается от бездействия или увлечения гражданскими интересами. Для защиты государства приходится прибегать к наемным войскам; или же создается дружина, совершенно оторванная от гражданской среды и вполне преданная властителю. К последнему средству прибегали турецкие султаны. Из христианских мальчиков, которые насильно отбирались у родителей и обращались в магометанство, набиралось войско, чуждое всяких местных интересов и связей. Таковы были янычары. Но такая дружина, грозная на войне, может сделаться опасным элементом для мирного времени. Она становится властителем судеб государства. Янычары по своей прихоти низлагали и возводили султанов. Наконец, последние принуждены были их уничтожить. Еще опаснее наемные войска. Они забирают всю действительную власть в свои руки, оставляя законным правителям один только призрак. Так и случилось с калифами из рода Абассидов. Эта даровитая династия возвела цивилизацию управляемого ею государства до высокой степени процветания; но это самое привело к ослаблению как ее военной силы, так и теократических основ, на которые она опиралась. Пришлось прибегнуть к наемным турецким войскам. Но через это последние получили первенствующее положение в государстве. Их предводители в конце концов сделались настоящими властителями страны. Все светское управление перешло в руки военной дружины; за калифами осталась только тень духовной власти. Наконец, предводитель другой отрасли турецкого племени перенес на себя и достоинство калифа, через что восстановилось теократическое единство обеих областей, духовной и светской.

Подобное явление, хотя с значительными особенностями, представляет и история Японии. Вследствие распространения буддизма и проистекшего отсюда ослабления старой теократической связи и там произошло разделение властей, светской и духовной. За микадо осталась одна тень духовного владычества, а все светское управление перешло в руки главы феодальных владельцев - шогуна. Но и здесь национальное движение, возникшее из ненависти к допущенным шогуном иностранным влияниям, повело к восстановлению власти микадо в прежнем объеме. Этот сохранявшийся в течение веков призрак теократии был настолько еще силен, что он послужил центром для полного возрождения государства. При этом, однако, не исчезли и плоды светского управления. Но вместо того чтобы призывать к себе иностранцев, как хотел шогун, японцы сами решились усвоить себе не только европейскую науку, но и самые европейские учреждения, ограничивающие верховную власть выборным началом. Это первый пример во всемирной истории теократического государства, которое собственным почином преобразуется в светские формы. К чему приведет эта попытка, может показать только будущее. Но изумительные успехи японской цивилизации и та боевая сила, которую выказал этот народ в борьбе с громадною Китайскою империей, делают его достойным самого внимательного изучения историков и политиков. Это - одно из самых любопытных явлений современного мира.

Примеры настоящего, полного преобразования теократического государства в светское представляют нам древние республики. Здесь этот переход ознаменовался уничтожением главного представителя теократического начала - монархической власти. Этому значительно способствовало то, что в Греции и Риме это начало было гораздо слабее, нежели на Востоке. Царь не возвышался неизмеримо над всеми, как представитель Божества на земле. В патриархально-теократической общине знатные роды, окружавшие престол, участвовали в действиях власти. Самая религия была ближе к человеку; она не тяготела над ним как высшая мировая сила, перед которою он уничтожался, а носила на себе в значительной степени характер антропоморфизма. Однако и тут перемена была подготовлена воспринятием чуждых стихий. В Афинах новые, пришлые роды примкнули к старым туземным. Произошло, по-видимому, переустройство общества, сплотившее разнообразные его элементы в одно целое, с более или менее светским характером. Из новых родов вышла династия Кодридов, сменившая прежних царей. Перемена совершилась здесь постепенно, шаг за шагом, без насильственных переворотов. По преданию, после самоотверженной смерти Кодра вместо царя установлен был пожизненный архонт из того же рода; но религиозные функции были от него отделены. Затем, после тринадцати смен, пожизненная должность заменена была десятилетнею, по выбору; наконец, архонты стали выбираться ежегодно, и число их умножено до десяти. В Риме, напротив, перемена произошла путем насильственного переворота, поведшего к изгнанию царей. Но этому предшествовали глубокие общественные преобразования. Пришлый элемент, плебеи, был введен царями в число римских граждан. Законами Сервия Туллия они, наравне с патрициями, включены были в разделение народа на центурии, имевшее значение как для войска, так и для законодательства. Тирания Тарквиния Гордого, по-видимому, вся была направлена против аристократии. Известен рассказ, что, спрошенный о способах сохранения власти, он, идя мимо макового поля, в виде ответа сбивал возвышающиеся над другими головки. Таков издревле идущий практический прием деспотизма: опираясь на толпу, он старается уничтожить все независимые силы. Но самый этот пример показывает, что такой прием далеко не всегда бывает удачен. Опирающаяся на насилие царская власть была уничтожена; она заменилась владычеством аристократии. Отсюда начинается чисто светское развитие государства.

Все эти перемены совершились, однако, в такие отдаленные эпохи, о которых история сохранила только смутные предания. С гораздо большею подробностью можем мы проследить происхождение новых государств из средневековых гражданских союзов, вотчин и вольной общины. В Общем Государственном Праве были изложены главные черты этих устройств. Мы видели, что отличительным признаком средневекового порядка было господство частного права в общественных отношениях. Преобразование основанных на нем союзов в настоящие государства произошло заменою частного права публичным, тем самым в союзе установлялась настоящая верховная власть. Здесь мы должны рассмотреть, какими путями и средствами это совершилось.

Из двух средневековых форм гражданского общества, без сомнения важнейшую роль в этом процессе играла вотчина. Князь-вотчинник был прирожденным главою союза, естественным носителем его единства. Чтобы преобразовать вотчину в государство, нужно было частные начала права заменить публичными, а к этому побуждал собственный интерес князя, стремление увеличить свою власть и свое могущество. В этих видах требовалось прежде всего положить предел разделению владений между детьми, уменьшив долю младших и подчинив их старшему. В России удельная система, на Западе - наделение младших крупными апанагиями постепенно заменились единодержавием. Предусмотрительные князья всего более заботились о скоплении денежных средств и о заведении собственного, постоянного войска, которое могло бы служить им опорою независимою от подручников. Всеми средствами старались они и о расширении своих владений: браком, наследством, покупкою, наконец прямым насилием. Собирание земли производилось всякими путями, часто без малейшего внимания к нравственным требованиям. Макиавелли списывал к натуры образы зиждителей государств и сам преподавал им верные правила для достижения цели.

Но для водворения государственного порядка недостаточно было одной материальной силы; нужно было к этому присоединить нравственный авторитет, возвышающий князя над подданными. С этою целью и тут, также как при создании теократических государств, призывалась на помощь религия. Благословение церкви давало высшее освящение княжеской власти, которая считалась установленною самим Богом для управления людьми. Отсюда тесный союз между светскою властью и церковною в эти первые времена возникновения новых государств. И на Востоке и на Западе христианские святители всего более содействовали торжеству государственного порядка над средневековыми буйными силами. Церковь не только во имя религии любви проповедывала мир и согласие и требовала подчинения установленной Богом власти, но она являлась хранительницею преданий Римской империи, которые она старалась поддерживать среди анархического средневекового строя.

Однако христианство по существу своему далеко не так тесно связано было с тою или другою политическою формой, как языческие верования. Цель, к которой оно направляло человека, была не земная, а небесная. Церковь образовала союз, независимый от государства, по идее распространяющийся на все племена и народы. Требуя повиновения предержащим властям, призванным охранять порядок среди людей, она не считала их представителями Божества на земле. Обоготворение Нерона и Домициана представлялось ей языческою мерзостью. Когда впоследствии римские императоры приняли христианство, многие из них были еретиками. Святители церкви обличали их поведение и противились их произволу. Восточные отцы церкви прямо проповедовали, что от Бога идет только существо власти, а не принадлежность ее тому или другому лицу. Они ссылались на то, что Апостол говорит: "Несть бо власть, аще не от Бога", а не сказал: "Несть бо князь, аще не от Бога"*(61). Тех же начал держались и западные учители, Фома Аквинский доказывал, что от Бога идет только устроение власти, а не злоупотребление ею; поэтому повинение имеет границы, а злоупотребляющий властью заслуживает, чтоб она была у него отнята.*(62). Мало того; папы стремились подчинить себе светских князей, утверждая, что они свою власть получают не прямо от Бога, а через посредство власти духовной; они требовали покорности во имя нравственного закона, которого верховным судьею является церковь, и той высшей цели, к которой она призвана направлять людей. Князьям приходилось бороться с их непомерными притязаниями, отстаивать независимость светской области, а сделать это было нелегко при нераздельной силе религиозных верований и той первенствующей роли, которую играла Вселенская церковь, возвышающаяся в спокойном величии над хаосом средневековых сил. Приходилось прибегнуть к светской науке, в особенности к римскому праву, которое было верным толкователем выработанных древностью государственных начал. Отсюда важное значение университетов и особенно юристов, которые были главною опорою королей в их стремлении к созиданию государства. Таким образом, вражда светской власти и церковной вела к успехам светского просвещения. В восточной половине не было этой вражды, но не было и выгодных ее последствий. Восточная церковь никогда не предъявляла таких притязаний, как Западная; но зато она пользовалась гораздо меньшею независимостью и влиянием. После бурной эпохи борьбы с постоянно возникавшими ересями она стала под крыло императорской власти, возлагая на нее защиту церкви, и этот дух она перенесла на те народы, которые от нее восприняли христианство. Она была для них и единственным проводником начал римского права. Но, согласно с целями нравственно-религиозного союза, она брала из этих начал не то, что ограждало лицо, а то, что подчиняло его власти. Поэтому светская разработка римского права и выработанный ею юридический смысл остались нам чуждыми, а это имело значительное влияние на все наше последующее общественное развитие. Крайне недостаточным сознанием начал права объясняется то крепостное состояние, которое постигло все классы русского народа в эпоху Московского государства.

Западным князьям юристы нужны были не только для отпора притязаниям пап, но и для борьбы с феодализмом. Юристы были главными проводниками государственных начал в новой истории. Феодальному порядку, основанному на частном праве, они противопоставляли римские понятия о верховной власти князя как представителя государства. Вооруженные силою знания и логики, они с неуклонною энергией, шаг за шагом разрушали средневековое здание и воздвигали на его месте новое. Однако для практического применения этих начал недостаточно было одной теории; в борьбе с феодализмом надобно было опираться на реальные общественные силы. Князьям нужны были деньги и войско, а то и другое можно было получить только из общества, главным образом от тех элементов, которые в княжеской власти искали защиты против притеснений феодальных владельцев. Эти элементы представляла самая та среда, из которой выходили юристы, именно средние классы, которые сосредоточивались преимущественно в городах. На них более всего опирались западные короли в борьбе с могучими феодалами. Поэтому поднятие и развитие средних классов было одною из главных целей их политики, до тех пор пока независимость вельмож была сломана, и столпившаяся ко двору аристократия, в свою очередь, сделалась главною опорой престола.

Результатом этого процесса было водворение абсолютизма на всем почти европейском материке. Период созидания новых государств был вместе периодом утверждения неограниченной монархии. Над разрозненными сословными группами воздвиглась единая власть, которая охраняла общий порядок, стараясь удержать каждый элемент на своем месте и не давая одним возвыситься на счет других. Дальнейшие результаты этой политики мы увидим ниже, когда будем говорить о государственном устройстве.

Этот общий исторический ход подвергался, однако, некоторым существенным видоизменениям, зависевшим от местных условий и от различного состояния народов. Важнейшее уклонение представляет Англия, которой обособленное положение было причиною своеобразного развития. Здесь внешняя защита не требовала сосредоточения военной силы в руках королевской власти, и, когда последняя выступала с произвольными требованиями и притязаниями, она вызывала всеобщее сопротивление. В Англии, еще в средние века, города и бароны соединялись, чтобы дать отпор королям, и этот союз послужил самою твердою основой английской свободы. Однако и здесь анархическая борьба средневековых сил и потребность водворения государственного порядка повели к развитию монархического начала в весьма широких размерах. Но и при деспотизме Тюдоров парламентские учреждения продолжали существовать, хотя с умаленным значением. Когда же Стюарты, опираясь на свое божественное право, хотели править самовластно, приниженные временно элементы воспрянули снова; возобновлен был старый союз аристократии и городов, и после двукратной революции монархия введена была в законные границы. Парламент сделался первенствующим фактором английской политической жизни. Таким образом, от соединения или разделения общественных элементов зависит весь ход государственного развития.

Если Англия вследствие островного положения, ограждавшего ее от соседей, получила своеобразное устройство, то особенности России объясняются условиями совершенно противоположного характера. Она была открыта вторжению азиатских орд и два века состояла под игом татар. Под их владычеством совершилось в ней преобразование вотчины в государство, и это оставило роковую печать на всей ее последующей судьбе. Для борьбы с татарами потребовалось сильнейшее сосредоточение власти, которая встречала тем меньше противодействия, что все независимые элементы были подавлены. Отсюда большее развитие начал абсолютной монархии, нежели в какой-либо другой европейской стране. Самые отношения государя к подданным сложились под монгольским влиянием, по типу, неизвестному европейским народам и уместному лишь в восточных деспотиях: это были отношения господина к холопам. Однако и тут не обошлось без борьбы. Вольные слуги, переезжавшие от одного князя к другому и вступавшие с ними в свободные договоры, не охотно и не вдруг превратились в рабов. Они упорно отстаивали свое право отъезда, и только свирепая тирания Ивана Грозного сломила наконец всякое сопротивление. Затем дошла очередь и до остального населения. Вольным крестьянам точно так же запрещен был переход от одного землевладельца к другому. И они пытались уклоняться от этого побегами, но правительство, по мере сил и средств, разыскивало их и возвращало на прежние места. Гражданские права их не были ограничены каким-либо общим законом; но господствующее бесправие более и более их заедало, пока наконец они сделались такими же полными рабами своих помещиков, как последние были в отношении к царю. Государство, слагавшееся из бродячих элементов, соединенных весьма слабою связью, старалось всех их закрепить к местам жительства или служения и подчинить их государственным целям. Закрепощение бояр и слуг неизбежно влекло за собою закрепощение крестьян, ибо надобно же было с чего-нибудь нести свою службу. Собственные средства у государства были крайне скудны; жалованья платить оно не могло. Для того чтобы служилый человек, в течение всей жизни состоявший в полном распоряжении правительства, мог отправлять свои обязанности, надобно было наделить его известным количеством крестьян. Всеобщее закрепление сословий было неизбежным последствием тех условий, при которых слагалось Русское государство. Это была тяжелая служба, которую все должны были нести для пользы отечества. Этою службой выросла и окрепла Россия, которая через это сделалась одною из самых могущественных держав в мире. В этой суровой школе закалился русский человек, который привык всем жертвовать и все переносить с мужественною стойкостью. Но зато он потерял чувство права и свободы, без которого нет истинно человеческого достоинства, нет жизни, достойной человека. Рано или поздно, однако, это требование должно было проявиться у народа, носящего в себе семена высшего развития и сознание своего человеческого призвания. За периодом закрепления последовал период раскрепления, который завершился на наших глазах великим актом освобождения крестьян. Начала права и свободы водворились в гражданской области, но в нравах и понятиях в значительной степени господствует еще прежний тип. Поныне еще следы монгольского владычества и старых холопских отношений болезненно поражают в явлениях русской общественной жизни. Способ создания государства отразился на всем последующем ходе его развития.

Эти своеобразные особенности различных европейских народов не мешают, однако, тому, что общий ход государственного развития везде был один и тот же: средневековая вотчина, основанная на частном праве, превратилась в государство нового времени. Везде также создание государства сопровождалось периодом абсолютизма. Разница состоит лишь в том, что у одних народов это начало получило большее, а у других меньшее развитие, смотря по различию условий, под которыми слагалось государство. Патриотические мечты о том, что Россия будто бы шла своим, только ей свойственным путем и развивала начала, неведомые остальному миру, при беспристрастном исследовании рассеиваются как дым. Те особенности России, которые запечатлело на ней ее прошлое, вовсе не такие, которые желательно было бы сохранить неприкосновенными. Менее всего можно дорожить следами монгольского ига.

Сравнительно с вотчинами вольные общины играли в создании новых государств весьма незначительную роль. Большею частью они подпали под власть усиливающихся монархий. Немногие успели удержать свою независимость; но и те окончательно пали среди политических движений новейшего времени. Сохранились лишь те, которые издавна образовали более или менее прочные союзы, как Швейцария и Голландия; но и последние занимают в европейском мире третьестепенное место.

Из вольных общин наиболее способными к установлению государственного порядка оказались те, в которых преобладали аристократические элементы. Аристократия, по своему высокому и обеспеченному положению, по привычке к власти, по своей привязанности к преданиям и порядку, составляет по преимуществу правительственный элемент в обществе. Но она часто страдает внутреннею рознью, проистекающею из соперничества лиц, стремящихся к власти и влиянию. В средние века, при господстве личного начала, эти внутренние распри аристократических родов были особенно сильны и продолжительны. Там, где аристократия умела их победить и сплотиться в цельное, прочно организованное сословие, она могла образовать настоящую верховную власть и, таким образом, преобразовать вольную общину в государство. Обыкновенный способ состоял в том, что аристократия замыкалась и организовывала иногда весьма сложную систему учреждений, представляющих расчленение верховной власти на различные ее отрасли и функции. Типами такого рода аристократических республик, возникших из средневековых вольных общин, были Венеция и Берн. Ниже мы увидим те средства, которыми они упрочиваются и держатся.

Напротив, постоянное продолжение внутренних распрей аристократических родов ведет к тому, что каждая партия ищет опоры в низшем населении, а через это, в свою очередь, возвышается демократия. Но неустроенная демократия вольных общин менее всего способна образовать из себя прочное государство. Обыкновенно она соединяется вокруг вождя, который, удовлетворяя материальным ее интересам и давая ей защиту против притеснений вельмож, привязывает ее к себе и, мало-помалу забирая власть в свои руки, становится наконец неограниченным правителем. Демократические вольные общины обыкновенно преобразуются в монархии. Примером может служить Тоскана. Политика Медичей указывает и те средства, которые способны вести к предположенной цели. Не военною силой, а политическою мудростью, умным употреблением своих обширных богатств, умением привязывать к себе и направлять людей, не выставляясь своею личностью напоказ, положил основание своему могуществу родоначальник этой династии Козьма I. Преемники его утвердили свою власть старанием удовлетворять народным потребностям, и в особенности просвещенным покровительством наукам и искусству. При этом приходилось бороться и с внутренними и с внешними врагами. Опираясь то на народные массы, то на внешние союзы, искусно лавируя между могучими политическими соседями, Медичи успели из средневековой вольной общины образовать прочную монархию, сохранявшуюся до нашего времени. При всем том основанное ими государство было небольших размеров. Окончательно оно было поглощено единством Италии.

Только при полной однородности элементов и отсутствии внешних столкновений демократические общины средних веков могли образовать из себя маленькие государства, сохранившие самостоятельное положение среди новых политических формаций. Таковы первобытные кантоны Швейцарии, которые, однако, находили крепкую опору в общем союзе. Сюда же можно отнести и демократические общины, возникающие путем колонизации; но последние принадлежат собственно уже не к первоначальным, а к производным формациям. Они выносят из метрополии уже выработанные государственные начала, которые они полагают в основание своих новых учреждений. Если при этом порывается всякая связь с метрополией, то этим путем образуются новые самостоятельные государства, основанные свободным договором граждан. Об этом было говорено в Общем Государственном Праве. Если же сохраняется более или менее тесная связь с метрополией, то образуются либо подчиненные области, либо полусамостоятельные государства, которые, однако, с течением времени могут свергнуть с себя владычество метрополии и сделаться совершенно независимыми. Это именно и случилось с Соединенными Штатами Северной Америки и с другими европейскими колониями Нового Света.

Здесь мы имеем уже государства, образующиеся из других путем разделения или соединения. Какими способами совершается то и другое, что к этому ведет и что этому препятствует, все это зависит главным образом от свойства и отношений тех элементов, из которых слагается политическое тело, а потому должно быть рассмотрено в связи с последними. Материал, из которого создается государство, двоякого рода: земля, представляющая область, на которую простирается верховная власть, и народ, или совокупность граждан, ей подчиняющихся. Мы рассматривали оба эти элемента со стороны юридической и общественной; теперь мы должны исследовать их с точки зрения политической.

Глава II. Территориальная политика

Относительно территории политическому обсуждению подлежат два вопроса: 1) границы государства: 2) его величина, с чем связаны и новые приобретения. Рассмотрим их один за другим.

Важнейшая задача территориальной политики при создании государства состоит в том, чтобы оно получило естественные границы. Они дают ему и защиту против внешних врагов, и внутреннюю замкнутость, и связь частей. Отсюда упорное, продолжающееся иногда несколько веков стремление правителей к приобретению такого рода границ. Этим в значительной степени определяется как внешняя, так и внутренняя политика.

В Учении об Обществе (стр. 44 и след.) мы рассматривали влияние суши и моря на политический быт. Мы видели, что лучшими естественными границами государств являются горные цепи и моря. Последние в особенности служат двоякой цели: внешней защите и сношениям с другими странами. В обоих отношениях море имеет несравненное превосходство перед горами. Ни Альпы, ни Пиренеи не послужили препятствием военным замыслам Наполеона, тогда как островное положение Англии делало ее неприступной. Этим определился весь ход новейшей истории Европы. Точно так же и во втором отношении море представляет неисчислимые выгоды. Владение морским берегом делает государство независимым от соседей: оно может сноситься с самыми отдаленными странами, не спрашивая ничьего дозволения. Государство не может играть всемирной роли, если оно не имеет морских берегов. Стесненное соседями, оно по необходимости вращается в тесном кругу ближайших сношений. Отсюда неудержимое стремление к морю всех народов, призванных играть историческую роль. Это именно было уделом России. Государство, возникшее в центре громадной равнины, искало выхода к граничащим с нею отдаленным морям - Балтийскому, Белому и Черному. Ни в чем так не выразился политический гений Петра, как в том, что он поставил себе главною целью осуществление этой жизненной задачи. Берега Балтийского моря, служившего главным путем для сношений с Европой, были им завоеваны. Отсюда и перенесение столицы в Петербург, знаменовавшее вступление России в число европейских держав. Петром был указан и путь к Азовскому, а через него и к Черному морю. Прутский поход временно положил предел этому стремлению. Можно думать, что это послужило к пользе России. На первых порах нужно было не разбрасывать свои силы, а сосредоточиться на Севере. Когда государство упрочилось в своем новом положении, Юг рано или поздно должен был естественно подпасть под его власть. Это и было задачею Екатерины, которая довершила дело Петра, расширив Россию до естественных ее пределов. Только с этих пор русскому народу открылась возможность заняться своим внутренним благоустройством, не подчиняя всей внутренней жизни целям внешней политики.

Однако приморское положение иногда влечет за собою новые политические осложнения. Когда море открыто, препятствие сношениям может оказывать только война или соперничество морских держав. В международном праве излагаются те гарантии, которые даются нейтральному флагу, и те вопросы, которые из этого возникают. Иначе стоит дело, когда море замыкается узкими проливами, как, например, Черное. В таком случае отношения к державе, владеющей этим ключом, связываются с вопросами внутренней политики. Интерес приморского государства, естественно, состоит в том, чтоб иметь свободный выход в открытое море, и, наоборот, для него важно, в случае нужды, чтоб этот выход был заперт для других. Всего выгоднее для него иметь военный пункт на самом проливе, так чтобы ключ находился в его руках. Если этого нельзя достигнуть, надобно иметь соседа, если не зависимого, то слабого, на которого можно действовать силой или угрозою. Но это самое заставляет последнего искать поддержки у других соперничествующих держав. Сложные отношения и колебания восточного вопроса в значительной степени объясняются этим положением. Здравая политика состоит в том, чтобы не приносить жертв, несоразмерных с выгодами, которые можно получить. При весьма слабом развитии русского торгового флота, при невозможности для России, обладающей по преимуществу континентальным положением, разыгрывать, вместе с тем, роль крупной морской державы, свободный выход из Черного моря не представляет таких выгод, из-за которых стоило бы, по крайней мере в настоящее время, тратить много денег и сил. Все, чего можно желать, это то, чтобы в случае европейской войны доступ в Черное море был прегражден иностранным флотам. Это составляет основной вопрос всей нашей политики относительно Турецкой империи.

Но недостаточно владеть морскими берегами - надобно ими пользоваться. Важнейшим для этого условием служит существование удобных гаваней. Иногда от этого зависит все мировое положение государства и его историческая роль. Фемистокл создал величие Афин, указав своим согражданам на Пирей как на твердыню, откуда они могут владычествовать на морях. Недаром он говорил, что не умеет играть на флейте, но знает, как из малого государства сделать большое. Ни в чем государственный ум политических деятелей не выражается так ярко, как в выборе средств, которые ведут к величию страны. Стоит вспомнить те неисчислимые последствия, которые имела для греков и для всего человечества гениальная прозорливость Фемистокла, спасение Греции от нашествия персов, тот изумительный подъем духа, которым сопровождалось возвышение Афин, и те несметные блага, которые вытекли отсюда для общечеловеческой цивилизации, чтобы понять крайнее скудоумие исторического воззрения, пытающегося развенчать великих государственных людей и все развитие истории свести к едва заметным изменениям бытовых условий народной массы.

Мировое значение приморской гавани выразилось и в основании Александрии Александром Македонским, а также и в перенесении столицы в Византию Константином Великим. Александрия сделалась центром не только всемирной торговли, но и умственной жизни в последний период Древнего мира; она придала небывалый блеск новой Египетской монархии, основанной македонскими завоевателями. Константинополь в течение тысячелетия был столицей империи, которая, несмотря на внутреннее расслабление, в значительной степени благодаря несравненному положению города, отбивалась от натиска европейских и азиатских варваров. Стоя на перепутье между Европой и Азией, защищаемый двумя проливами, которые делают из Мраморного моря как бы внутренний порт, способный служить опорой и убежищем для всякого флота, Константинополь командует и над Средиземным и над Черным морем. В руках могучей державы он может дать ей первенствующее положение. Наполеон I говорил, что кто обладает Константинополем, тот может сделаться владыкою мира. Ни в чем так явно не выражается внутреннее бессилие Турецкой империи, как в неумении пользоваться этим превосходным положением. Отсюда ревнивое отношение европейских держав ко всякой попытке распространить на него свою власть или влияние. Только нейтральное положение Константинополя обеспечивает равновесие политических сил. Это именно и служит главною поддержкой Турецкой империи.

Не такое мировое значение, но весьма существенное, как оплот государственной силы, имеет для нас Севастополь. Этот несравненный порт может служить одинаково и военным и торговым целям, как приют для флота и как важный пункт для торговли, которая на всем побережье Черного моря не находит столь удобного места. В Крымскую кампанию на него были направлены все силы союзников, и если он наконец пал после геройской защиты, то на взятие его было употреблено столько жертв и усилий, что этим самым кончилась и война. И тут здравая политика состоит в умении пользоваться столь важным местом не только для внешней защиты, но и для внутреннего преуспеяния, не жертвуя одной цели другою, в особенности тем, что служит источником возрастающего богатства, тому, что требует громадных издержек.

Эти двоякого рода соображения следует иметь ввиду и при всяком приобретении новых портов. Как оно ни кажется выгодным для государства, тут всегда есть оборотные стороны, которыми никак не должно пренебрегать. Устройство и укрепление порта требуют весьма значительных расходов; надобно знать, окупятся ли они полученными выгодами. Когда, например, Россия стремится приобрести незамерзающий порт на Японском море и там завести военный флот, позволительно усомниться в пользе таких предприятий в отдаленном пустынном крае, где нет никакой торговли и где нечего защищать. Надежды на весьма далекое и проблематическое будущее не оправдывают чрезмерных затрат в настоящем. В политике своевременность играет первенствующую роль.

Подобно морям, реки имеют двоякое значение: как естественные границы и как средства сообщений. Об этом было уже говорено в Учении об Обществе. Но в море эти два свойства легко совмещаются, тогда как относительно рек они действуют в противоположном направлении и ведут к столкновениям. Близость противолежащих речных берегов и удобство сношений имеют последствием, что оба берега обыкновенно заселяются одним племенем, для которого водный путь служит как бы центральной артерией; а с другой стороны, племя, занимающее равнину, не имеющую естественных границ, склонно расширяться, пока оно не встретит препятствия в широкой реке. Отсюда исконная политика Франции, стремившаяся к тому, чтобы сделать Рейн естественною своею границей, стремление, которое находило совершенно законное противодействие в германских государствах. Здесь территориальная политика приходит в столкновение с политикой народности. В настоящее время, когда начало народности в политической области выдвинулось на первый план, соображения территориальных выгод менее всего имеют шансов на успех. Об этом будет речь в следующей главе.

Значение рек не ограничивается отношением берегов; как пути сообщения, они связывают верхние части течения с нижними. Большие реки представляют естественный выход к морю. Отсюда стремление сильных племен расселяться по всему их течению; отсюда и политика больших государств, направленная к тому, чтобы занять этот выход. Так, Россия занимает все течение протекающих по ней больших рек: Волги, Дона, Северной и Западной Двины, Днепра, Днестра. Франция сложилась по течению Сены, Луары, Гаронны, Северная Германия - по течению Одера, Везера, Эльбы. Гораздо меньшее значение имеет Рейн, всегда служивший предметом пограничных споров и заселенный разными племенами. Для Польши Висла составляет естественный исход к Балтийскому морю; но даже во времена независимости Польского государства оно никогда этим путем не пользовалось и не дорожило, а устремляло главное свое внимание на Восток. В этом сказывается тот крупный недостаток политического смысла, которым всегда отличался этот несчастный народ, или, лучше, правившая им аристократия.

Выход к морю важен, однако, лишь в том случае, когда море открыто или, по крайней мере, находится под преобладающим влиянием имеющего к нему доступ государства. Поэтому, хотя Дунай составляет главный водный путь Австрийской империи, истоки его, примыкающие к Черному морю, имеют для Австрии гораздо меньшее значение, нежели Триест или даже Салоники, представляющие ближайший выход к открытым морям.

Вообще, в настоящее время, с сооружением железных дорог, значение рек как путей сообщения отошло на второй план; но значение их как линий защиты осталось. Переправа больших масс войска через широкие реки всегда составляет существенное препятствие свободному их передвижению, и этим государство не может не дорожить.

Когда нет таких естественных границ, как море, горные цепи или широкие реки, приходится сооружать границы искусственные. Таковыми служит система крепостей, расположенных так, чтобы дать отпор неприятелю. В этом проявляется стратегическое искусство военных людей. Такая система укреплений существует по нашей западной границе, а также по восточной окраине Франции. После войны 1870 года, когда Францией уступлены были Эльзас и Лотарингия, пришлось сооружать новую линию крепостей, что потребовало громадных издержек.

Система крепостей нужна не только для внутренней защиты государства, но также, и еще более, для охранения отдаленных областей, вдвигающихся между соседними владениями. Таково было положение Австрии в Италии до войны 1866 года. Здесь оплотом австрийских владений служил знаменитый четвероугольник крепостей в Ломбардо-Венецианском королевстве. Какую роль такая система сооружений может играть в политических событиях, показывает новейшая история. Перед этим четырехугольником остановился Людовик-Наполеон после сражения при Сольферино. Он не надеялся с ним совладать при существующих политических и военных условиях, и это повело к заключению Виллафранкского мира. Последствием был союз Италии с Пруссией, война 1866 года, а затем и война 1870 года, которая перевернула весь политический строй Европы.

Границами определяется и величина государства - элемент, имеющий первостепенную важность в политической жизни. Это - второй вопрос, который нам предстоит рассмотреть. От объема государства в значительной степени зависит как внутреннее его устройство, так и его внешнее влияние. Большие и малые государства имеют свои выгоды и невыгоды, которые легко сознаются всеми, а потому могут быть возведены на степень неоспоримых политических истин, хотя здесь, как и везде, при разнообразии и сложности политических элементов, последствия, вытекающие из одного начала, могут парализоваться или видоизменяться другими, а потому выводы всегда имеют относительный, а не безусловный характер. Выгоды больших государств суть следующие.

Во-первых, обладая превосходными силами, они имеют большую возможность защищаться и отстоять свою независимость. Раздробленная на уделы, Русская земля подпала под владычество монголов; сосредоточенное государство способно было свергнуть с себя это иго. Разделенная на мелкие владения, Италия всегда была жертвою честолюбия соседей. Мелкие германские и итальянские государства легко сделались добычею Наполеона, тогда как крупные державы, даже побежденные и раздавленные, могли отстоять свое существование. Конечно, история представляет примеры столкновений, в которых небольшие государства отражали громадные полчища могущественнейших держав. Таковы были войны греков с персами и защита Голландии против сил Испанской монархии. Но для этого требовались геройские подвиги и благоприятные условия. Афиняне все-таки принуждены были покинуть свой город и искать убежища на кораблях; только гений Фемистокла сумел одержать блистательную победу, воспользовавшись выгодами узкого Саламинского пролива. Голландия могла отстоять себя лишь благодаря возможности затоплять свои низменные равнины.

Во-вторых, по той же причине большие государства способны играть несравненно большую историческую и политическую роль, нежели малые. Если собственная защита бывает затруднительна для последних, то еще менее доступна им внешняя деятельность. Однако и тут качество может заменить количество. В этом отношении древние классические государства представляют поучительный пример. Нося в себе неведомые тогдашнему человечеству начала свободы и внутреннего развития, эти маленькие республики играли такую историческую роль, какою не может похвалиться ни одно крупное государство ни древнего, ни нового мира. Громадные азиатские деспотии не оставили по себе следов в истории человечества, тогда как добытое этими мелкими народами политическое и умственное достояние легло в основание всей новой цивилизации. Но самая эта историческая роль привела их к падению. Между объемом государства и его политическим призванием была несоразмерность, которая подрывала его основы. Вследствие этого мелкие классические республики превратились наконец в крупные монархии. При равенстве условий при общности цивилизации, большее количество всегда будет иметь первенство над меньшим. Поэтому в новой истории на первом плане стоят крупные державы. Им принадлежит первенствующая роль на политическом поприще. Маленькая Голландия после свержения испанского ига одно время поднялась на несвойственную ее объему высоту. Она владычествовала на морях, давала отпор честолюбию Людовика XIV; ее морские силы заставляли трепетать самую Англию. Однако не долго она удержалась на этой высоте. Натиск Франции и в особенности соперничество Англии скоро низвели ее к уровню, свойственному ее величине.

В-третьих, большие государства обыкновенно обладают и большими материальными средствами для устройства своей внутренней жизни. При разнообразии естественных условий они имеют в себе все нужное для своего существования и менее зависимы от других. Поэтому у них есть большая возможность принимать те или другие меры, соображаясь исключительно с своими внутренними потребностями. Так, например, при обсуждении таможенной политики большое государство может иметь ввиду, что обширность внутреннего оборота способна вознаградить за стеснение внешних сношений. Напротив, малые государства принуждены примыкать к политике больших, так как они не могут довольствоваться внутренним сбытом. Значительные средства дают также возможность заводить у себя обширные предприятия, которые малым государствам не всегда по силам. Даже при относительной бедности страны политическое могущество доставляет значительный кредит, а этим открывается широкое поле для плодотворной деятельности на промышленном поприще. Только благодаря своему политическому могуществу Россия могла устроить у себя сеть железных дорог, которая была не по силам собственным ее капиталам или которая, при других условиях, сделала бы ее добычей иностранных капиталистов. Вообще крупные политические центры привлекают к себе и промышленность, и торговлю, и кредит. Берлин сделался одним из важнейших центров биржевых операций, с тех пор как он стал столицею Германской империи. И тут, однако, надобно заметить, что политическое могущество и промышленное развитие далеко не всегда совпадают. Последнее требует общественной самодеятельности, которая иногда отсутствует в больших государствах, а находит приют в малых. Поэтому случается, что небольшие страны, как Голландия, дают кредит, а обширные государства, как Россия, его получают.

В-четвертых, большое государство обыкновенно располагает большим числом способных людей для различных отраслей управления. Это происходит не только оттого, что при большем населении есть возможность большего выбора, но и оттого, что высшие потребности вызывают высшие способности. Только на широком поприще проявляются и изощряются все силы человека. И наоборот, крупные личности требуют и широкого поля для своей деятельности. Если они его не находят, они ищут иных путей, или переходят на службу к другим государствам, или, наконец, вовлекают свою страну в предприятия, несоразмерные с их средствами.

В-пятых, именно это обилие и ширина всевозможных поприщ для деятельности составляет одно из самых важных преимуществ больших государств перед малыми. В первых интересы крупнее и возвышеннее. Люди не погружены в мелочи ежедневной жизни; они выводятся из тесной сферы местных отношений, предрассудков и взглядов. Вопросы ставятся более общие и сложные. Обширность поприща дает высшее значение самой политической жизни; цели мелкого честолюбия и тщеславия заслоняются общечеловеческими интересами, к участию в которых призываются граждане. Наконец, этим поднимается самый народный характер, в котором обширность предстоящих задач вызывает высшую энергию и способности. Люди чувствуют себя членами великого тела, призванного играть значительную роль в истории. Этим не только возвышается сознание своего достоинства, но облагораживается душа, устремленная на высшие цели. Даже малое государство, когда оно силою обстоятельств вызывается на широкое историческое поприще, проявляет иногда внутренние силы, приводящие в изумление потомков. Великая историческая роль производит такой подъем народного духа, который творит чудеса. Стоит вспомнить пышный расцвет греческой жизни после Персидских войн и процветание Голландии после освобождения от испанского владычества. Но то, что малым государствам достается только в силу благоприятных обстоятельств, то для больших составляет постоянное их призвание. Поэтому нет более превратной политики, как та, которая в больших государствах стремится стеснить все поприща и подавить всякую общественную инициативу. При условиях, вызывающих к широкой деятельности, которые создаются большим государством, она хочет заставить людей жить, как в малых, - тихо и безмолвно, не возвышая мысли к тому, что выходит из пределов обыденной жизни.

Последствия такого направления умеряются, однако, тем, что, в-шестых, в больших государствах превратная политика далеко не так тяжело ложится на граждан, как в малых. В них требуется власть более сосредоточенная, но зато она дальше от граждан, а потому менее их стесняет. Действие ее умеряется расстоянием. При самом суровом деспотизме можно в отдаленных от центра местностях жить привольно. Русским людям это хорошо известно.

Все эти громадные выгоды имеют, однако, и оборотную сторону. При неоспоримых преимуществах большим государствам присущи и важные недостатки. Они двоякого рода.

Первый заключается в трудности управления. При разнообразии элементов, при дальности расстояний и при сложности интересов управление большим государством требует несравненно больших средств и высших способностей, нежели управление малым. Связать все части обширного политического тела и дать им общее направление составляет задачу, представляющую весьма значительные затруднения. Обыкновенно для этого воздвигается сложная и неуклюжая бюрократическая машина, которая служит органом исходящей из центра воли, посредством нее распространяющейся на окраины. Такая машина по самой своей природе страдает рутиной и формализмом, стесняет свободное движение жизни и нередко ложится тяжелым бременем на народ. Если ее нет, приходится облекать местных правителей весьма широкими полномочиями, а это, в свою очередь, дает простор местному произволу, гораздо более чувствительному, нежели отдаленный произвол центральных властей. Наконец, если местное управление всецело вверяется местным выборным органам, то центральное правительство слабеет, а именно в большом государстве всего нужнее сильная центральная власть. В политике управления мы подробнее разберем те средства, с помощью которых государства стараются избегать этих зол, и те комбинации, к которым они прибегают. Здесь достаточно указать в общих чертах на трудности, с которыми сопряжена обширная и сложная администрация.

Вторая существенная невыгода больших государств заключается в том, что они требуют от граждан несравненно больших жертв, нежели малые. Крупные задачи нуждаются в значительных средствах, а средства получаются от граждан, которые своим лицом и имуществом покупают величие и славу отечества, то есть исполнение исторической его задачи, как великой державы. Чем скуднее материальное благосостояние страны и чем ниже уровень ее развития, тем больше требуется жертв, чтобы создать большое государство. Стоит вспомнить те чрезмерные тягости, которые пали на русский народ ввиду устройства его государственного быта. Еще во времена московских царей на все сословия наложена была пожизненная служба в пользу государства. Служилые люди обязаны были являться по первому призыву; посадские были прикреплены к местам и должны были, под общею ответственностью, нести разные обязательные службы по финансовому управлению; крестьяне были подчинены помещикам, которые могли содержаться на службе только с помощью подвластного населения. Когда поместная служба, при Петре Великом, заменилась постоянным войском, личные и имущественные тягости сделались еще значительнее. Впоследствии, когда государство окрепло, обязательная служба дворян была отменена; с посадских также были сняты верные службы; но суровая рекрутская повинность всею тяжестью падала на низшее население, а крепостное право сохранялось во всей своей силе. Только в новейшее время последнее было уничтожено, а первая получила значительные облегчения. Россия сделалась одною из самых могущественных держав в мире, но это положение было куплено ценою колоссальных жертв, и личных и общественных. Народы, которые не хотят их нести, обречены на бессилие. Пример тому представляет Польша. Правящая аристократия хотела пользоваться необузданною свободой, не принимая на себя никаких тягостей; зато она потеряла свое отечество.

От необходимости нести жертвы для сохранения своего самостоятельного положения не избавлены и малые государства; но в обоих указанных отношениях они имеют значительные преимущества перед большими. Выгоды их состоят в следующем.

Во-первых, не играя значительной политической роли, они не нуждаются в чрезмерном напряжении сил для ее поддержания. Им не нужно содержать огромного войска. Свое положение они сохраняют более дипломатическим искусством, умением поддерживать союзы и пользоваться соперничеством великих держав, нежели самостоятельным участием в делах мира. Поэтому они могут обращать большее внимание на внутреннее благоустройство и на благосостояние народа. Они не должны приносить в жертву внутренние интересы внешнему величию.

Во-вторых, если они обладают меньшими материальными средствами, то они могут делать лучшее употребление из этих средств. Малое хозяйство имеет то преимущество перед большим, что в первом хозяин знает каждую мелочь и умеет извлечь пользу из каждой копейки. А, с другой стороны, в малых государствах, при правильном взгляде на дело, отпадают те потребности роскоши, которые в больших составляют источник весьма крупных трат. В них возможна большая простота форм и отношений, что значительно удешевляет управление.

К тому же ведет, в-третьих, и то, что малые государства могут довольствоваться более простою администрацией. Им не нужно скреплять отдаленные части сложною бюрократическою системой. Можно избежать и формализма, неразлучного с правительственным контролем. Последний может в значительной степени заменяться контролем общественным, гораздо более действительным в малых государствах, где общественные дела близки и знакомы всем, нежели в больших, где они окончательно возносятся к отдаленной вершине.

Это знание дела составляет, в-четвертых, одну из важнейших выгод малых государств. Здесь общие интересы, вращаясь в более тесной сфере и не осложняясь внешними отношениями, гораздо доступнее гражданам, а потому здравое их понимание более распространено в народе, нежели в больших государствах. К тому же, будучи ближе к каждому, они живее принимаются к сердцу. Всякий общественный вопрос становится личным делом гражданина. Каждый непосредственно на себе чувствует последствия принимаемых мер. Отсюда большее количество людей, которые в состоянии принимать участие в общественных делах; этим восполняется недостаток высших способностей.

В-пятых, меньшее разнообразие интересов выкупается большим единством жизни, вращающейся в тесной сфере. Здесь все люди более или менее знают друг друга; сношения чаще и теснее. Вследствие этого и народный характер, если он приобретает менее возвышенный полет, отличается большею внутреннею крепостью. В народе сохраняется привязанность к основанному на преданиях быту, к установленному порядку, а это дает устойчивость политической жизни. И в этом отношении нельзя не указать на классические государства, которые, выступив из своей тесной сферы, тем самым подорвали свою внутреннюю силу. Из греческих республик Спарта всего более замыкалась в своем тесном кругу, а потому сохраняла свои древние нравы и учреждения; но и ее нравственные основы были расшатаны, как скоро она выступила на более широкое поприще.

Из всего этого ясно, в-шестых, что малые государства заключают в себе гораздо более благоприятные условия для политической свободы, нежели большие. Тут нет препятствий, порождаемых отдаленностью расстояний, разъединенностью элементов и малым знакомством общества с государственными делами. Тесная область содействует взаимному сближению и соглашению людей, следовательно и совокупной деятельности, составляющей первое условие политической свободы. При однородном составе населения соглашение установляется всего легче; но даже и при разнородных элементах, каковы были, например, в Риме патриции и плебеи, потребность совместной деятельности в тесном кругу ведет к взаимным уступкам и сделкам, на которых покоится вся жизнь свободных учреждений. Поэтому политическая свобода ранее всего получила развитие в мелких классических государствах. Поэтому и в новое время она прежде всего утвердилась в Англии, где сравнительно небольшой объем страны, при уединенном ее положении, способствовали внутреннему соглашению элементов.

В итоге можно сказать, что в малых государствах человек может лучше устроить общественный быт, сообразный с интересами граждан; но в больших государствах он призван к высшей деятельности и к разрешению высших задач. Сознание принадлежности к великому целому, призванному играть историческую роль, поднимает дух на высоту, недосягаемую для деятельности, обращенной на удовлетворение материальных нужд или даже для образованной жизни в тесном кругу. В настоящее время в особенности всюду является стремление к образованию крупных соединений, которые одни в состоянии дать народу подобающее ему место на политическом поприще. Многие видят в этом даже общий исторический закон, ведущий к поглощению малых государств большими. Спенсер возводит интеграцию, то есть соединение разделенных масс в более крупные целые, на степень мирового факта, обнимающего как материальную, так и духовную сферу.

С этим взглядом, однако, невозможно согласиться. Для такого вывода мы не имеем достаточно данных. Проявляющееся в известное время стремление вовсе не означает, что оно будет идти все возрастая, не встречая противодействия в других силах. История представляет столько же примеров раздробления, как и соединения государств. Это зависит от характера сил, временно выступающих на первый план. Нынешнее расшатанное положение Европы, в особенности появление на сцену начала народности, которое нарушило прежнее равновесие, заставляет европейские народы соединяться в более или менее обширные политические союзы, которые дают им возможность отстаивать свою самостоятельность. Но такие соединения имеют свой естественный предел, и самое начало народности, которое является в них движущею силой, столь же часто ведет к отделению областей от большего целого. Если создалась единая Италия, то этим самым уменьшилась Австрия, от которой отторглось Ломбардо-Венецианское королевство. Можно полагать, что пришедшие в брожение новые элементы наконец придут в состояние более или менее устойчивого равновесия, и тогда окажется, что для сохранения этого равновесия малые государства столь же необходимы, как и большие. Они нужны не только для того, чтобы не давать весам склоняться на сторону той или другой крупной силы, но и для того, чтоб умерять между ними столкновения. Полезно иметь сеть небольших государств, отделяющих великие державы одну от другой. В прежнее время такими буферами между германскими державами и Францией служили мелкие государства Германского Союза. С тех пор как на месте слабого союза образовалась могущественная Германская империя, эта выгода исчезла. Вместо подушки, в центре Европы воздвиглась колоссальная батарея, которая заставляет все соседние государства напрягать свои военные силы до крайних пределов. Но такое положение, очевидно, не может быть продолжительно. Позволительно думать, что потребность действительного, а не вооруженного мира, истощающего средства государств и парализующего благосостояние народов, приведет наконец к порядку вещей, более соответствующему истинным пользам человечества, а это возможно только при низведении Германской империи с настоящей ее высоты. В центре Европы нужен все-таки буфер, а не батарея. Это, конечно, не обойдется без кровопролитных войн, но их не миновать современному человечеству. Горючие материалы накопились в слишком большом количестве; просящиеся наружу силы находятся в слишком напряженном и неестественном состоянии; поставленные вопросы слишком настойчиво просят ответа, а временные их решения слишком мало соответствуют сколько-нибудь разумным требованиям, чтобы подобный порядок вещей мог считаться прочным. Практический политик имеет ввиду злобу настоящего дня; он довольствуется хотя бы и гнилым миром, лишь бы только отсрочить ужасы войны; он упорно охраняет настоящее, чтоб отдалить неизвестное будущее. Научная политика должна смотреть шире и дальше. Она не может не признать, что на голом праве силы нельзя утвердить прочного порядка. Действительный мир Европы будет обеспечен лишь тогда, когда существующим народным стихиям дозволено будет группироваться по своим естественным стремлениям и наклонностям. Тогда возродятся и подавленные ныне мелкие государства, которые будут смягчать столкновения крупных. Тогда, можно думать, возродится и Польша, которой исчезновение было несчастием не только для нее самой, но и для европейского равновесия. В настоящее время более нежели когда-либо между Россией и Германией нужен буфер, так же как между Германией и Францией. Этого требует и здраво понятый интерес России, которой, с ее статридцатимиллионным населением, нечего опасаться слабого соседа, имеющего вдобавок враждебную ему многомиллионную империю с другой стороны. Конечно, все это вопросы более или менее отдаленного будущего; много крови будет пролито прежде, нежели Европа придет к сколько-нибудь сносному и справедливому порядку вещей. Но задача науки - смотреть вдаль и стараться уловить общий ход вещей, не довольствуясь мимолетными созданиями современной минуты.

С водворением более нормальных международных отношений самые цели государства должны несколько измениться. Главным предметом заботы будет не внешняя сила и величие, а внутреннее благоустройство. В этом отношении, как сказано, малые государства имеют значительные преимущества перед большими. При большем единении элементов и большей простоте отношений, в них скорее может осуществиться тот идеал мирного и свободного сожительства, который представляется высшим счастием человеческого существования. И это, конечно, при современных условиях не более как отдаленная мечта. Пока в массах распространены социалистические теории и стремления, ни о каком внутреннем единении не может быть речи. Такое настроение ведет только к постоянной вражде, тем более ожесточенной, чем теснее круг, в котором она вращается. В этом отношении малые государства представляют особенные опасности. Нигде деспотизм толпы, на котором зиждется весь социализм, не становится до такой степени невыносимым, как именно в тесном кругу, где он охватывает всю частную жизнь и где уйти от него нет никакой возможности, иначе как эмиграцией. В малых государствах скорее возможно и временное торжество социализма, которое влечет за собою полное ниспровержение всего гражданского строя. Но именно эти уроки могут служить назиданием для других. Умственная борьба против социализма составляет задачу науки, не знающей политических границ; но для большинства человеческого рода, неспособного связывать отвлеченные понятия и более всего доверяющего внушениям чувств, живой пример служит гораздо более убедительным доказательством, нежели всякие общие рассуждения. В этом отношении малые государства могут оказать человечеству существенную услугу.

Они могут оказать ее и в совершенно противоположном смысле. Небольшое государство, не играя такой великой роли, имеет гораздо меньше обаяния в глазах людей. Оно не представляется расточителем всех земных благ, а ограничивается собственно ему принадлежащим призванием управлять совокупными интересами общества. Здесь на первый план выступают те мелкие союзы, частью принудительные, частью свободные, в которых вращается обыденная жизнь человека. От них главным образом зависит то внутреннее благоустройство и то гармоническое соглашение элементов, которое недоступно для государства, поглощенного общими вопросами.

Вообще, в политической сфере, как и везде, идеальное устройство состоит не в подавлении различных элементов каким-либо одним, а в гармоническом сочетании всех, при свободном развитии каждого, то есть в согласии разнообразия. В историческом развитии человечества большие государства и малые играют ту роль, которая предназначается им их географическими и этнографическими условиями. Часто это не зависит от произвола. Малое государство не может по своему хотению сделаться большим. В основании его лежит известная народность, которой объем и внутренняя сила определяют занимаемое государством пространство. Однако государство может расширить свои пределы посредством завоеваний. Этим путем самое незначительное государство может сделаться громадным. Пример представляют римляне, которые, исходя из маленького города, покорили наконец весь известный тогда мир.

Здесь возникает весьма важный политический вопрос: насколько завоевания полезны и в каких случаях они полезны? Этот вопрос с особенным вниманием трактовал Макиавелли, но и поныне он сохранил свое значение.

Основное правило политики состоит в том, что завоевания должны быть соразмерны с внутреннею силой государства. Новые завоевания, с одной стороны, требуют защиты, а с другой стороны, должны быть прочно связаны с прежними владениями. Увеличенная территория, естественно, нуждается в большей защите. Если новое приобретение не доставляет новых средств, то защищать расширенные владения приходится с прежними средствами, которые могут быть достаточны для меньшей территории, но недостаточны для большей. Поэтому приобретение новых владений нередко ведет к напряжению сил, истощающему страну. В пример можно привести итальянские войны французских королей в XVI веке и те, которые были вызваны честолюбием Людовика XIV. Но еще более разительный пример представляют завоевания Наполеона I. После неслыханного периода славы они оставили Францию истощенною и униженною. Покорение Испании в особенности потребовало таких жертв, которые подорвали силы, необходимые против других врагов.

Весьма важное значение имеет при этом возможность прочно связать новую область с старыми. Чем легче установляется эта связь, тем, разумеется, выгоднее завоевание. Поэтому приобретение области близкой не представляет таких препятствий, как завоевание областей отдаленных. Последние труднее защищать и связать с целым составом государства. С другой стороны, возможность удержать свое владычество зависит от состояния покоряемой страны. Всего легче дается покорение племен полудиких или стоящих на гораздо низшей степени культуры, нежели победители. Таковы, например, племена Туркестана в отношении к России, народцы Южной Африки в отношении к Англии. Но иногда и полудикие племена проявляют такую внутреннюю силу, которая является неожиданным препятствием завоеванию. Недавно мы видели это на примере Абиссинии. Еще труднее удержать владычество там, где образование победителей и побежденных более или менее однородное, а население привыкло к самостоятельной жизни или тяготеет к другому государству. Испания показала Наполеону, как может защищаться народ, по-видимому отупевший под игом клерикального деспотизма. Итальянские владения Австрии были потеряны, как скоро Италия осознала себя как единое целое. В таком же положении находится Польша в отношении к России. Легко было завоевать и удержать за собою Остзейские провинции, которые и прежде уже находились под владычеством Швеции и где горсть немцев сидела над массою латышского населения. Условий для самостоятельной политической жизни тут не было; обе народности связывались своими интересами с Россией. Но совсем иное было отношение к Польше. Овладеть ею было нетрудно при полном разложении государственной жизни; но предания прежней независимости, при однородности собственно польских элементов, доныне составляют неодолимое препятствие всякой дальнейшей связи. Слияние может значиться на бумаге, но на деле Польша более чужда России, нежели даже в первое время присоединения, когда там была, по крайней мере, русская партия. Поныне эта страна представляет не более как боевой пункт, удержание которого едва ли не превышает приносимых выгод. Можно весьма усомниться и в политической пользе от приобретения Германией Эльзаса и Лотарингии. Несмотря на немецкое население Эльзаса, после двадцатипятилетнего владычества эта область осталась так же чужда Германии, как и прежде. И тут это не более как боевая позиция, сохранение которой требует самого страшного напряжения военных сил и держит всю Европу под гнетом всевозрастающего милитаризма. Беспристрастный наблюдатель политических событий не может не признать, что, если бы мир был заключен на более умеренных условиях, и Германия и Европа были бы избавлены от неисчислимых зол и находились бы в более нормальном положении; они не имели бы постоянно висящий над ними дамоклов меч ожидаемой войны, грозящей обагрить образованнейшие страны мира потоками крови. Но люди, отуманенные победами, всего менее думают об умеренности: они хотят только воспользоваться всецело настоящим днем и раздавить врага, не помышляя об отдаленных последствиях своего торжества. Когда же туман прошел, народное самолюбие и тщеславие мешают смотреть вещам прямо в глаза. Еще не было в мире примера, чтобы государство добровольно отказалось от своих стяжаний. Даже Австрия не решилась отвратить войну 1866 года уступкою Венеции, хотя она хорошо понимала, что ей в конце концов не удержать этой области. Приобретенное кровью и железом отнимается только кровью и железом. Тут действует уже не политика, хладнокровно обсуждающая выгоды и невыгоды известного действия, а голос страстей или самолюбия, которому подчиняется политика. Он внушает народам, что, заняв силою оружия известное положение, они должны стараться во что бы ни стало его удержать, хотя бы для этого нужно было пожертвовать всеми благами цивилизации. Истории приходится смирять такого рода притязания.

Относительно новых завоеваний можно принять за правило, что их не следует делать, пока не упрочены прежние. История доказывает, что основанные на обширных завоеваниях государства падают так же быстро, как они возникают. Такова была монархия Александра Македонского: она распалась тотчас после смерти ее основателя. Та же участь постигла монархию Чингисхана. В наше время все завоевания Наполеона I были утрачены еще при его жизни. Образцом постепенности в завоевательной политике могут служить римляне. Они расширяли свои владения шаг за шагом, упрочивая каждое новое приобретение прежде, нежели они приступали к дальнейшим. Они не присоединили ни единого клочка земли вне Италии, пока последняя не была связана с Римом самыми прочными узами. Благодаря этой разумной дальновидности они не только завоевали весь мир, но и сохранили свои приобретения в течение многих веков.

Однако и тут безмерное расширение территории имело свои весьма существенные невыгоды. При таком составе государства владычествующая народность растворяется в других. Государство становится пестрою смесью разнородных элементов, которые связываются лишь общим правительством, а правительство, которое не опирается на народный дух, лишается главной своей поддержки, о чем подробнее будет сказано в следующей главе. Таким образом, вопрос о расширении границ тесно связан с вопросом о народности. Материальными и нравственными силами господствующей народности определяется естественный объем ее владычества. Как скоро она выходит из этих пределов, она подрывает собственные основы. Отсюда несбыточность всех так называемых всемирных монархий. Римская империя распалась вследствие внутреннего бессилия, прежде нежели она была покорена варварами.

И в этом отношении существенную важность имеют характер и свойства приобретаемых земель. Присоединение пустынных пространств, заселенных дикими племенами, не требует больших жертв и мало влияет на внутренний быт. Они составляют как бы придаток, с которым легко справиться. Таковы наши завоевания на Востоке. Но если бы России удалось завоевать Константинополь, то удержание этого мирового пункта не только потребовало бы неисчислимых жертв, но оно отразилось бы на всем ее государственном и общественном строе. Через это изменились бы все задачи ее внешней и внутренней политики. Центр тяжести Русской земли передвинулся бы на Юг. Россия перестала бы быть тем, чем ее сделала история, и самый склад русского народа стал бы иным. Невозможно, конечно, сказать, насколько он был бы способен совладать с этими новыми задачи. Во всяком случае, такое отрешение от всего своего прошлого имело бы для него весьма невыгодные последствия.

Сказанное о завоеваниях в значительной степени относится и к колониям. Колонии суть отдельные территории, или вовсе не заселенные, или заселенные племенами, стоящими на низшей степени культуры, куда переселяются граждане для постоянного жительства. Здесь возникают два вопроса: 1) до какой степени нужны колонии и 2) как их устроить?

Колонии создаются большею частью из экономических соображений: они составляют источник богатства. Чем более покоренная страна изобилует естественными произведениями, чем более она представляет выгод для торговли, тем более она привлекает к себе поселенцев. К этому присоединяются иногда и политические виды: богатые области умножают силы государства. По своему выгодному положению на земном шаре колонии могут доставить не только торговые пути, но и опору для морского владычества и для действия на соседей. Но колонии требуют жертв: с одной стороны, они нуждаются в защите, с другой стороны, они отвлекают силы страны, переманивая к себе поселенцев. Когда же покоренная страна заселена воинственными племенами, нужны значительные усилия со стороны владычествующего государства, чтобы покорить их прочным образом. Франция испытала это в Алжире.

Если колония, как обыкновенно бывает, отделена морем от метрополии, то защита ее требует морских сил. Поэтому они всего более сподручны большим морским державам, которые в состоянии посылать свой флот по всем концам мира. Колонии же мелких государств при первой войне попадают в руки более сильных соперников; таким образом, уничтожаются плоды долголетних усилий и жертв. Так исчезла большая часть колоний португальских и французских. Та же судьба постигла и значительную часть голландских колоний. Все это досталось владычествующей на море державе - Англии. В последние годы во Франции происходили оживленные споры насчет расширения колониальных владений. В настоящее время все более или менее значительные морские государства, как бы взапуски друг перед другом, стараются овладеть свободными пространствами земного шара и поделить их между собою. Этим думают открыть новый сбыт для торговли и приготовить почву для возрастающего народонаселения. Первоклассной державе, как Франция, трудно отстать от других, тем более что основание колоний имеет затягивающее свойство: каждый шаг влечет за собою дальнейшие, не всегда желательные, но неизбежные. Противники расширения не без основания указывают на то, что этим способом отвлекаются силы, необходимые для внутренней обороны. После постигшего ее погрома, имея под боком могучего соседа, увенчанного победами, и открытую границу, Франция принуждена постоянно стоять настороже и приносить величайшие жертвы для поддержания своих военных сил, не отвлекаясь дальними предприятиями. Указывают и на то, что при первой войне все эти с трудом приобретенные колонии могут разом попасть в руки врагов. Против этого защитники колониальной политики возражают, что держава, играющая такую историческую роль, как Франция, не может ограничиваться настоящим днем, упуская из виду будущее. Если она останется на месте, когда все кругом расширяется и растет, она неизбежно понизится в ряду народов и закроет всякие дальнейшие пути будущим поколениям. При таких условиях выбор, очевидно, зависит не столько от политических расчетов, для которых будущее остается всегда гадательным, а от веры в силы своего народа. Страна, занимающая в мире первенствующее положение, не может низойти с этой ступени, не сделав, может быть, даже излишних жертв, чтобы на ней удержаться. Только история может разрешить этот вопрос.

Кроме значительной траты денег и людей, удержание колоний требует и выселения известной части народа, притом самой энергической и предприимчивой. Если есть избыток населения, такая эмиграция бывает полезна. При таком условии колонизация становится существенною потребностью государства. Она представляет как бы естественное его расширение; этим способом культура страны разносится по отдаленным берегам. Такое именно явление представляют нам древние греческие государства. Для них колонии были источником сил и богатства. Но при других условиях выселение значительной части граждан может вести к истощению государства. Разительный пример в этом отношении представляет Испания. После открытия Америки все, что было в Испании энергического и любящего свободу, отправилось искать приключений на новом материке. Истощенная страна подпала под гнет самого удушливого деспотизма. А между тем и колонии не были счастливы; только вместо деспотизма в них водворилась анархия. Элементы свободы и порядка, которые в совокупности могли бы упрочить разумный государственный быт, будучи разъединены, породили противоположные крайности и общий упадок сил.

Совершенно иное зрелище представляет англосаксонское племя. Оно как будто по преимуществу предназначено для колонизации. В нем, во всех слоях, господствует тот дух личной инициативы и предприимчивости, который для этого всего более нужен. Оно высылает своих сынов во все концы мира, везде основывает обширные колонии, а между тем зерно остается столь же крепким, как и прежде. Таким образом, в вопросе о колонизации весьма многое зависит от свойств племени. Замечают, что из всех европейских народов французы менее всех имеют способность к колонизации. Они неохотно выселяются и скорее склонны подчиняться правительственному руководству, нежели действовать по собственному почину, а в колонизации требуется именно обратное. Плодотворное проложение новых путей есть дело личной предприимчивости.

Однако и государственное устройство оказывает при этом свое влияние. Аристократические государства обнаруживают особенную способность к колонизации. Здесь низшие и средние классы, не находя надлежащего простора в отечестве, ищут новых поприщ для деятельности в покорении других стран. Колонии служат самою сильною поддержкой английской аристократии. В них младшие сыновья обретают доходные места, которые вознаграждают их за лишение отцовского наследства. Там занимают высокое положение те, которые в Англии не допускаются в высшие общественные сферы. Туда, наконец, устремляются бедные, обделенные землей.

Нередко и самое покорение туземных племен бывало делом частной предприимчивости: Америка была завоевана искателями приключений. Но самый разительный пример представляет покорение двухсотмиллионного населения Индии английскою Ост-Индскою компанией. Правительство давало только привилегии; остальное было совершено частными средствами. Торговые выгоды с избытком вознаграждали приносимые жертвы. Для государства такой способ приобретения представляет то несомненное преимущество, что от него не требуется никаких трат и усилий. Оно не втягивается в ненужные войны, не идет далее того, что материально полезно. Но зато меркантильный расчет стоит здесь на первом плане, часто в ущерб не только частной, но и политической нравственности. Громкие процессы Клайва и Варрен-Гестингса обнаружили те ужасы, которые некогда творились агентами Ост-Индской компании. И на наших глазах разбойническое нападение на Трансвааль показало, что в настоящее время, так же как и прежде, торговая выгода не останавливается ни перед чем. Но в наше время, по крайней мере, невозможна уже прежняя тайна. Все скорее выходит наружу. Там, где доходы не вознаграждают убытков или требуются силы, превосходящие частные средства, покорение туземцев становится по необходимости делом правительства. Тут ему приходится рассчитывать, насколько расширение владений может вознаградить его за производимые траты. Но, как указано выше, именно этот расчет представляет величайшие трудности, ибо выгоды отдаленного будущего всегда остаются гадательными, и к материальным расчетам присоединяются идеальные соображения, как-то: цивилизующее призвание великого народа, которое не поддается математическим выкладкам. Во Франции со времени завоевания Алжира не раз возникали прения насчет выгод, приносимых этою колонией. Многие утверждали, что лучше ее покинуть, так как она не вознаграждает и никогда не может вознаградить постоянной траты денег и людей. Однако, выгода приморского положения, расчет на будущее и в особенности чувство национальной гордости всегда склоняли весы в пользу сохранения приобретенного. Великой державе в особенности трудно покинуть завоевание, на которое потрачено много денег и людей. Тем необходимее величайшая осмотрительность, прежде нежели пускаться в новые предприятия. Италии пришлось жестоко поплатиться за стремление основать обширную колонию в Африке. Государству, которого финансы находятся в самом плачевном положении, в котором платежные силы народа напряжены до крайности, пускаться в отдаленные предприятия есть верх неблагоразумия. При настоящих условиях Италии всего выгоднее было бы покинуть Эритрею; но этому мешает чувство национальной гордости, которое в политике играет первенствующую роль.

Нередко, однако, государство волей или неволей бывает вовлечено в новые предприятия. С дикими народами, привыкшими к независимой и воинственной жизни, трудно жить в мире. Беспрерывные нападения влекут за собою отместку; нужно обуздать дикарей, а обуздать их нельзя иначе как покорением. Этим способом государства затягиваются в войны, которые с первого взгляда представляются вовсе не желательными. Так совершилось у нас покорение Кавказа; так расширились и наши владения в Туркестане. В силу такого же рода обстоятельств Франция совершила завоевания Тонкина и Мадагаскара. Но в таком случае надобно устремить все свое внимания на то, чтобы новое приобретение поглощало как можно менее сил и средств. Это достигается главным образом благоразумным устройством управления.

Способы управления колоний могут быть разные. В прежние времена самым обыкновенным делом было предоставление управления торговым компаниям. Это практикуется даже и теперь. Торговой компании, завоевавшей Родезию, Англия предоставила управление этою страной. Но если в совершенно диких местностях такой способ управления может быть допущен, то в упроченных колониях, особенно при значительной эмиграции из метрополии, он представляет весьма существенные невыгоды. Частная компания всегда имеет ввиду свой барыш, а не пользу колонии. С туземцами она обходится без всякого зазрения совести; граждане же собственного государства, выселяющиеся в колонию, подчиняются не общественной, а частной власти, преследующей исключительно коммерческие цели. При расширении владений нередко требуются и политические соображения, к чему частная компания совершенно неспособна. Вторжение в Трансвааль показывает, к каким осложнениям может вести подобная система. Даже Ост-Индская компания, завоевавшая многомиллионное население, в конце концов оказалась неспособною совладать с своею задачей. Вследствие последнего грозного восстания в Индии она была лишена своих привилегий.

Но и правительственное управление может быть разное. Когда покоренная страна имеет уже свою более или менее прочную племенную или государственную организацию, всего лучше установить протекторат. Это имеет ту весьма существенную выгоду, что от владычествующего государства требуется гораздо менее издержек, а туземцы остаются при знакомых и привычных им условиях жизни, а потому более довольны. Легче держать в повиновении правительство, нежели целый народ. Такой протекторат установлен Францией в Тунисе, и это имело самые благие последствия. Если же племенное устройство так шатко, что не представляет достаточных гарантий, или по каким-либо иным обстоятельствам протекторат невозможен, приходится устраивать собственное управление - военное или гражданское. Оба имеют свои весьма значительные невыгоды. Военное управление ведет к произволу, гражданское - к бюрократическому формализму. Первое совершенно уместно там, где имеешь дело с воинственными племенами; в таком случае оно даже единственно возможное. От военных властей зависит умерять суровость этой системы и прилагать силу только там, где нужно. Можно сказать, что в этом отношении высшая культура, полагая глубокое разделение между победителями и побежденными, не только не способствует их сближению, но усугубляет рознь. Судьба североамериканских племен под владычеством англичан достаточно известна. Из европейских народов наименее культурные русские всего более способны сближаться с покоренными племенами и держать их в повиновении не одним страхом, но и общительностью. Это относится и к гражданскому управлению, которого существенные недостатки состоят в том, что, с одной стороны, оно требует больших расходов, а с другой стороны, оно давит туземцев и стесняет деятельность собственных граждан. На это всего более жалуются во Франции. Бюрократия составляет здесь язву колониальной жизни.

Устранить это зло можно только там, где количество новых поселенцев достаточно велико для устройства местного самоуправления. В таком положении с самого начала находилась большая часть английских колоний в Северной Америке. Но так как здесь дело идет не только об управлении собственными делами, но и об отношении к туземным племенам, то метрополия, имеющая ввиду установление порядка вещей, основанного на справедливом уважении к правам и интересам последних, не может отказаться от большего или меньшего контроля, смотря по обстоятельствам. Она не может терять из виду и собственную связь с колонией. Последний вопрос ставится особенно резко, когда население колонии увеличивается и в ней является стремление к самобытной жизни. В таком случае здравая политика предписывает сохранять связь политическую, уничтожив связь административную. В этом отношении образцом может служить колониальная политика Англии. Отторжение Соединенных Штатов послужило ей уроком. Теперь все сколько-нибудь значительные колонии получают свои отдельные парламенты, облеченные законодательною властью, с ответственным перед ними министерством. Губернатор же, стоящий во главе исполнительной власти, назначается английским правительством. Этим способом сохраняется политическая связь при полном внутреннем самоуправлении. Но нужно сказать, что для такого рода отношений нужна вся эластичность английской конституции, предоставляющей самый широкий простор свободе. В Испании и Франции колонии посылают своих представителей в парламенты метрополий; но это далеко не имеет тех выгод, как английская система. Нынешнее восстание в Кубе показывает, как мало такой порядок вещей удовлетворяет колонистов. Только при широком внутреннем самоуправлении колония перестает быть предметом вымогательств и притеснений со стороны присылаемых из метрополии правительственных агентов, которые, благодаря отдаленности края и особенности условий, обыкновенно пользуются почти полною безнаказанностью. Можно сказать, что английская система, сохраняющая самостоятельность присоединяемых областей и дающая им возможность развиваться свободно, составляет венец политики приобретений.

Глава III. Политика народности

Мы рассматривали народность с точки зрения юридической, этнографической и исторической*(63). Теперь нам предстоит рассмотреть ее с точки зрения политической: при каких условиях и какими путями народность организуется в государство?

Мы видели, что народность составляет главное основание государства, то, что дает ему внутреннее, живое единство. Связанный духовным общением, единством языка, нравов, религии, народ естественно стремится образовать одно политическое целое. И с точки зрения правительственной легче связать части одного народа, нежели различные народности, друг другу чуждые, а нередко и враждебные, имеющие каждая свои особенности и свои стремления.

Вследствие этого большая часть государств, и древних и новых, возникали, опираясь на известную народность. Теократические государства Востока создавались завоеваниями воинственного племени, одушевленного верою в национального бога, владычеству которого они покоряли другие народы. Менее обширные классические государства организовались на основании естественного племенного единства. В новое время процесс представляется более сложным. Нашествие варваров произвело смешение племен, которые раздробились на мелкие союзы, не связанные общею политическою связью. Государства нового времени, а с ними и новые народности, вырабатывались из этого хаотического состояния трудным и медленным путем, постепенным соединением рассеянных частей и сплочением их воедино. Этот процесс политического объединения, в котором создавалась и самая народность, был главным образом делом абсолютных монархов, которые явились собирателями земли. Им предстояло уничтожить самостоятельность мелких местных союзов и слить их в одно цельное государственное тело. В этот период созидания государств абсолютные монархии играют поэтому первенствующую историческую роль. Типическими их представителями можно считать Францию и Россию.

Однако при этом постепенном образовании государств не имелось ввиду ясно сознанной цели - собрать воедино рассеянную народность. Обыкновенно преследовались цели чисто правительственные: приобретение новых областей, увеличение могущества князя, как для защиты от внешних врагов, так и для умножения внутренней силы. Но монархи руководствовались при этом верным инстинктом, соединяя области, естественно связанные друг с другом и которые поэтому легче было сплотить в одно тело и подчинить единой власти. Развивающееся сознание народности шло на встречу этим стремлениям. Там, где оно было слабее и, напротив, крепче была самостоятельная жизнь отдельных областей, там не удалось создать единого политического тела. Народность осталась разделенною на самостоятельные государства. Такова была судьба Италии и Германии.

С другой стороны, вследствие преобладания правительственных целей являлись и чисто искусственные комбинации. Частные способы приобретения земель, как-то: наследство, брак, нередко и завоевания, соединяли в одно политическое тело совершенно различные народности. Типом такого искусственного соединения является Австрия. Конечно, для того чтобы такое политическое здание могло держаться долго и прочно, надобно, чтоб этому способствовали самые естественные условия. Когда племена перемешаны друг с другом и область одного вторгается в область другого, разделить их чрезвычайно трудно. Слабость каждой отдельной части и географическое их положение побуждают их искать опоры друг в друге или подчиняться общей власти. Пример такой естественной связи различных народностей представляет Швейцария. Здесь три различных народности: немецкая, французская и итальянская, вследствие географического положения издавна связаны друг с другом и образуют общий политический союз, сохраняя каждая свою самостоятельность. Точно так же и различные народности Австрийской империи тяготеют к общему центру вследствие неспособности устроить самостоятельную политическую жизнь, а в иных случаях и вследствие потребности иметь опору для подавления других, подчиненных народностей. Однако далеко не всегда такие естественные группировки и тяготения принимались в соображение при создании или увеличении государств. До новейшего времени преобладающим началом было право силы; господствовала политика захватов, которая воздерживалась только соображениями равновесия. На Венском конгрессе менее всего имелись ввиду желания или польза подвластных населений. Народы распределялись между государями по обширности территории и количеству душ. Принимались в расчет главным образом отношения сил и интересов могучих держав. И в наше время отторжение Эльзаса и Лотарингии от Франции показывает, что право силы остается решающим началом в международной политике, что, впрочем, неизбежно там, где независимые державы, не имеющие над собою высшего судьи, приходят друг с другом в столкновение. Где нет высшей власти, всякий вопрос в конце концов решается силою. От победителя зависит более или менее умеренное пользование своим правом, и практика показывает, что в этих случаях чувство справедливости и внимание к пользе побежденных менее всего принимаются в соображение.

Злоупотребление правом силы не проходит, однако, даром. Искусственные соединения, идущие наперекор непреоборимым жизненным стремлениям подвластных, имеют свои весьма существенные политические невыгоды, с которыми приходится считаться. Недостаточно покорить чужую область или народность; надобно постоянно держать ее в повиновении, а это иногда требует такого напряжения сил, которое не окупается полученными выгодами. Отсюда беспрерывные затруднения и во внутреннем управлении, и во внешней политике. Эти затруднения растут, по мере того как общественные силы крепнут и выдвигаются на первый план, а именно это составляет явление новейшего времени. Искусственные сочетания держатся лишь силою власти, а потому представляются более или менее надежными, только пока вся жизнь государства сосредоточивается в правительстве. Таково было положение европейских народов в период абсолютизма, пока нужно было создавать и укреплять государство. Но с дальнейшим развитием выдвигаются другие задачи. Общественное сознание зреет; является потребность внутреннего преуспеяния; предъявляются требования свободы. Французская революция провозгласила как общее начало, что всякий народ имеет право сам устраивать свою судьбу, и хотя собственные ее подвиги весьма мало соответствовали теоретическим ее учениям, семена их глубоко запали в западноевропейские общества. Самые насилия, совершенные как революционными войсками, так и Наполеоном, вызвали реакцию народного чувства во имя свободы. Повсюду пробудилось сознание самостоятельности народного духа и народных особенностей. Это сознание было возведено в общую идею развитием философии, которая поняла народность как известную форму или ступень всемирного духа. Уже в первую половину XIX века эта идея носилась в общем сознании, а во вторую половину она перешла на практическую почву. Начало народности сделалось главным двигателем европейской политики; во имя него была пересоздана карта Европы.

Можно спорить о том, насколько каждая народность имеет право на самобытное существование; но ввиду очевидных фактов невозможно не признать, что народность составляет один из важнейших элементов политической жизни. А потому предстоит рассмотреть, при каких условиях народ может иметь притязание на самостоятельность, какие для этого могут употребляться средства и какой политики должны держаться государства, которых интересы в ту или другую сторону затрагиваются этими стремлениями.

Очевидно, что не всякое племя способно образовать из себя государство. Чтобы занимать самостоятельное место в ряду других, надобно иметь достаточную внутреннюю и внешнюю силу, чтоб стоять на своих ногах и охранять свою независимость. Государство не есть произведение природы, как физическое лицо: это - искусственная личность, создаваемая историей и призванная играть известную роль на мировом поприще. Первое и главное его основание составляет собственная сила, а для того, чтоб эта сила создалась, нужен целый ряд внутренних и внешних условий.

Внутренними условиями служат крепость народного духа и способность организоваться. Чтоб образовать самостоятельное политическое тело, необходимо прежде всего, чтобы в обществе существовало единодушное к этому стремление, а это есть дело духовных сил, лежащих в глубине народного сознания. Новейшее время представляет в этом отношении назидательные примеры. Ни в чем, может быть, прогрессивное развитие человечества не высказывается так явно, как в выступлении на историческое поприще народного сознания в самых различных племенах. Греция, Италия, Германия, славянские народности возродились в течение нынешнего столетия. Главную роль в этом пробуждении играет литература, которая получает через это политическое значение. Литературою пробуждается в народе сознание своего единства и любовь к своим особенностям. Она зажигает в сердцах тот священный пламень, который неотразимо влечет народ к требованию самостоятельного существования. И это действие не знает никаких политических преград. Нет цензуры, которая способна была бы заглушить веяние народного духа. Самые суровые меры австрийского правительства во времена Меттерниха не в состоянии были остановить рост славянских народностей. Лексиконы, исторические изыскания, согретая любовью к родине поэзия - все воспламеняет сердца и увлекает их с неудержимою силой. Чем строже цензура, тем сильнее возбуждается ненависть к господствующему порядку. Всякий намек схватывается на лету и передается из уст в уста. Против такого рода духовных движений полицейские меры совершенно бессильны.

Но мало одного национального движения; надобно, чтобы к этому присоединялись другие условия. Важным фактором является географическое положение страны, дающее ей возможность выделиться из других и образовать самостоятельное целое. Племя, стесненное между другими, особенно входящее в состав крупной державы, с трудом может добиться независимого существования. Еще большим препятствием внутреннему единению служит смешение племен. Там, где различные народности так перемешаны друг с другом, что отделить одну от другой нет никакой возможности, там национальное движение всегда встретит неодолимые преграды. Если преобладающая народность оказалась настолько могущественною, что она в состоянии была покорить смешанные с нею племена и образовать самостоятельное государство, то она тем самым заявила себя историческою силой, которая держится на своих ногах и способна отстаивать свое существование. Такова, например, Венгрия. Однако и она принуждена опираться на Австрийскую империю. Если же господствующее племя малочисленно и как бы заброшено среди других, оно неизбежно подпадает под чужое владычество. Таково, например, положение Остзейского края. Горсть немцев, некогда покорившая латышские племена, оторванная от остального народа, могла держаться только при средневековых порядках. С возникновением новых государств она неизбежно должна была подчиниться владычеству могучих соседей, сначала Швеции, а потом России. Ни о самостоятельном политическом существовании, ни о соединении с Германией тут не может быть речи. Наконец, важнейшим условием внутренней силы является способность организоваться. Одних духовных стремлений мало для практической деятельности. Надобно, чтобы народ, ищущий политической независимости, во-первых, умел драться, а во-вторых, умел образовать более или менее прочное правительство, соединяющее вокруг себя лучшие силы страны. Народ, лишенный военных способностей, не может иметь притязания на государственное существование, ибо государство, как державное тело, должно отстаивать свои права собственною силой. Это - первое условие независимости. Затем, он должен выработать из себя крепкую власть, которой все беспрекословно подчиняются, ибо первый признак государства состоит в установлении единой, господствующей над всеми верховной власти. При возникновении новых государств такая власть вдвойне необходима. Издавна отмеченные летописцами постоянные ссоры славян между собою всего более содействовали тому, что они все почти должны были подчиниться чужеземному владычеству. Только там, где вотчинное начало приобрело достаточно силы, чтобы сделаться центром государственной жизни, могло образоваться независимое и прочное государство. Отсюда, вообще, великое значение вотчинного начала при возникновении европейских государств. Внутренние распри средневековых вольных общин и аристократических сословий служили существенным препятствием устройству крепких политических тел.

Эта способность организоваться является важнейшим условием и для приобретения внешних союзов. Редко подчиненная народность может обрести независимость без чужой помощи. Владычествующее государство имеет за себя и организованные военные силы, и упроченный временем государственный порядок, и множество связанных с этим порядком интересов, и наконец, признание других. Против всего этого трудно бороться. Самые героические подвиги нередко бывают тщетны. Но когда народность, стремящаяся к самостоятельному существованию, выказала и военные и политические способности, когда геройская борьба, руководимая прочно организованною властью, длится в течение нескольких лет, она волею или неволею привлекает к себе сочувствие других народов и государств, которых интересы замешаны в происходящей борьбе. Тут оказывается новая политическая сила, с которою надобно считаться и которая может служить опорой в международных отношениях.

Таково именно было положение Греции во время борьбы за независимость. Она выставила не только ряд героев, прославивших ее имя на поле битвы, но и замечательных государственных людей, которые руководили внутренними делами и были посредниками между восстающим народом и европейскими правительствами: таковы были Каподистриа, Маврокордато, Колетти. Общественное мнение Европы с пламенным сочувствием следило за геройскими подвигами христианского народа, стремившегося свергнуть с себя вековое иго мусульманского варварства. Классические предания Древней Греции поддерживали общее одушевление. Поэты и публицисты взывали к самым возвышенным чувствам образованных обществ. Отовсюду стекались и люди, и материальные средства. Наконец, самые правительства были увлечены общим потоком. Тут боролись начала и интересы двоякого рода. С одной стороны, принцип легитимизма, господствовавший среди европейских держав, препятствовал оказанию помощи подданным, восстающим против законного правительства. В особенности этой точки зрения держалась Австрия, которой самое существование связано было с сохранением установленного порядка на Балканском полуострове. Пример Греции мог быть заразителен и для собственного ее разноплеменного населения. С другой стороны, требования человеколюбия, сочувствие христианскому народу, стремящемуся к освобождению от варварского ига; наконец, для некоторых держав, политический интерес, состоявший в ослаблении Оттоманской империи; все это побуждало европейские правительства оказать поддержку восстанию. Благодаря героическому постоянству Греции последняя точка зрения наконец взяла верх. Наваринское сражение положило конец турецкому владычеству, а война 1828 года окончательно упрочила независимость Греции.

В совершенно ином положении находилась Болгария, когда Россия шла на ее освобождение. В то время болгары не выказали еще ни боевых, ни политических способностей. Предпринимая это дело, русское правительство руководилось, с одной стороны, сочувствием к угнетенным и негодованием, которое было возбуждено в европейском мире ужасами болгарской резни, с другой стороны, вековою политикой России, которая стремилась расширить свое влияние на Балканском полуострове, покровительствуя подвластным Турции племенам. Но при полной неизвестности относительно того, что могла дать Болгария, война все-таки была начата несколько необдуманно; цель ее оставалась в полном тумане. Еще менее согласно с требованиями политики было заключение Сан-Стефанского договора: создавалось значительное государство из совершенно неведомых материалов. Берлинский трактат ввел эти условия в более скромные границы, и если русское общественное мнение ополчилось против сделанных на нем уступок, то это обнаруживало только недостаток в нем политического смысла: национальное самолюбие брало верх над хладнокровным расчетом. Надобно было сперва устроить малую Болгарию и предоставить времени довершить начатое дело. Болгары действительно показали себя способными к государственной жизни: в войне с сербами они выказали боевые способности, а в последующее за тем время они проявили значительный политический смысл, только не в пользу освободившей их державы, а в ущерб ее интересам. Как бы ни судили с нравственной точки зрения о политической деятельности Стамбулова, нет сомнения, что он выказал себя замечательным государственным человеком. Возвращение князя, схваченного ночью вследствие гнусного заговора и вывезенного тайком за границу, показало в нем гражданина, дорожащего законным порядком и твердо стоящего против всяких революционных козней; затем, умение соединить вокруг себя все лучшие силы страны и твердою рукой направлять народное собрание; создание прочного правительства при самых трудных условиях, при явно враждебном отношении покровительствующей державы и беспрерывных кознях, которые учинялись партией, возлагавшей свои надежды на поддержку России и не пренебрегавшей ни восстаниями, ни тайными убийствами; выбор князя, никем не признанного, и умение, в течение семи лет удержать его на месте, лавируя между противоположными интересами крупных европейских держав; все это обличает политического деятеля с выдающимися способностями. Жестокость мер, к которым ему приходилось прибегать, в значительной степени вызывалась опасностью положения и способами действия его противников, которые не гнушались никакими средствами. Всякие попытки террора снизу всегда имели и будут иметь последствием террор сверху; а в полудикой стране, целые века страдавшей под варварским гнетом и едва нарождающейся к государственной жизни, подавление революционных козней поневоле принимает характер жестокости. Сам Стамбулов, позорно преданный правительством, которое он создал, пал наконец жертвой убийц; но совершенное им дело принесло свои плоды. Благодаря ему Болгария получила прочный политический порядок; она сделалась не орудием только в чужих руках, а самостоятельною силой, с которою надобно считаться. В этом отношении результаты войны 1878 года оправдались; но они вышли совсем не те, которые ожидало от них русское правительство. Собственная наша политика в этом деле может служить скорее предостережением, нежели примером. Она показывает, что, когда начинаешь войну, надобно знать, к какой цели идешь и какими материалами располагаешь; а когда вызвана к жизни новая народность, надобно уметь с нею обращаться, а не считать ее просто покорным орудием своей воли в расчете на ее благодарность. Политика состоит прежде всего в искусстве управлять людьми, не полагаясь на их чувства, а понимая их интересы и стараясь направить их в свою пользу.

Если Греция и Болгария могут служить примерами народностей, которые, можно сказать, возродились из ничтожества благодаря обладанию военных и политических способностей, то Польша, напротив, представляет пример народности, которая пала вследствие полного отсутствия в ней политического смысла. Можно скорбеть о бедственном положении даровитого и образованного народа, лишившегося отечества; можно негодовать против беззастенчивой политики держав, которые поделили между собою владения слабого соседа без малейшего на то повода, просто во имя права силы; но, глядя на эти события с политической точки зрения, нельзя не сказать, что падение Польши было вызвано совершенною ее политическою неспособностью. Политик должен стараться выяснить причины явлений, и эти причины он часто находит в превратном способе действий государственных людей. И в XVII и в XVIII веках, единственная цель польской аристократии, казалось, состояла в том, чтоб ослабить государство. Нелепая конституция, представлявшая только организованную анархию, уничтожение войска из опасения усилить власть короля, притеснение подвластных и своеволие шляхты, беспрерывные внутренние раздоры, вызывавшие вмешательство соседей, - все это могло иметь последствием только полный внутренний упадок. И это происходило именно в то время, когда соседние государства крепли и усиливались под управлением неограниченных монархов, направлявших всю свою политику к умножению государственных сил. Результатом этого положения был первый раздел Польши. Тогда, из ненависти к России, поляки возложили все свои надежды на Пруссию, для которой они были только игрушкой и которая, в сущности, была их главным врагом. Это привело ко второму и третьему разделу. Раздавленная страна приобрела, однако, неожиданного покровителя в лице императора Александра Первого. После великих европейских войн, по его настоянию, Царство Польское было восстановлено. Оно получило и собственное войско, и даже представительные учреждения, о которых и не мечтали соседние народы. Но вместо того, чтобы дорожить этими приобретениями и понимать всю непрочность своего положения среди окружающих их великих держав, поляки проводили время в мелочной оппозиции, по вопросам, не стоившим внимания здравомыслящего политика. Наконец, безумная революция 1830 года уничтожила все дарованные льготы. Ребенок мог бы понять, что слабой Польше, окруженной враждебными ей могучими державами, не совладать с силами России. Но увлеченные революционным потоком, вызванным Июльскими днями, поляки ничего не видели и не понимали. Они ринулись в безнадежную борьбу без всякого серьезного повода и, разумеется, пали. Тридцатилетний суровый гнет был наказанием безумной попытки. Затем еще раз им представился случай возродиться к новой жизни под управлением монарха, одушевленного самыми благими и либеральными стремлениями, готового дать им все, что было совместно с интересами России. В маркизе Виелопольском они нашли и государственного человека, способного быть руководителем по этому пути. И все это опять самым безумным образом было отвергнуто. Внутренние раздоры парализовали всякое политическое действие. Граф Замойский шел наперекор маркизу Виелопольскому; России в глаза брошен был вызов заявлением, что поляки не довольствуются принадлежащим им Царством Польским, а намерены требовать и древнерусских областей, вошедших в состав Великого княжества Литовского. Наконец, бессмысленная и свирепая революция 1863 года положила конец всяким либеральным начинаниям. Революционная партия думала тайным террором достигнуть своей цели. Но и тут террор снизу мог только вызвать террор сверху; революция без большого труда была подавлена русскими войсками; несбыточные надежды на помощь европейских держав оказались тщетными, и Польша окончательно пала жертвою собственного политического бессмыслия. Таков приговор, который должен произнести над нею политик, беспристрастно наблюдающий явления государственной жизни. Политическая роль ее не кончена; народ, живший историческою жизнью, богато одаренный природою и одушевленный несокрушимою любовью к отечеству, не исчезнет с лица земли. Покоряясь внешней силе, польский народ сохранил свою духовную самостоятельность. С ним придется еще считаться. Но человек, сочувствующий Польше и желающий ее возрождения, не может не сказать, что оно возможно лишь под тем условием, что уроки истории послужат ей на пользу. Поляки должны убедиться, что для самостоятельной жизни недостаточно одних пылких стремлений; нужен еще здравый политический смысл, понимание своего положения и умение пользоваться обстоятельствами. Без этого для народа нет будущности.

Из приведенных примеров ясно, что надежда на чужую помощь всегда бывает очень гадательна. Надобно, чтоб интерес иностранной державы совпадал с требованиями стремящейся к освобождению народности. Там, где есть несколько соперничествующих держав, которых интересы идут врозь, действие неизбежно парализуется. Это именно было причиною поддержания Оттоманской империи. Соперничество европейских держав требует сохранения неприкосновенности Турции. Поэтому стремления подвластных народностей встречают так мало поддержки. Только там, где Россия, пользуясь обстоятельствами, могла действовать либо одна, либо в союзе с другими заинтересованными державами, она шаг за шагом завоевывала большую или меньшую самостоятельность для подчиненных племен и вместе расширяла сферу своего влияния. Но Восточная война положила предел одностороннему действию и воздвигла сильные преграды русскому влиянию. При таких условиях внутренние силы приобретают решающее значение. Дальнейшая судьба народов Балканского полуострова зависит главным образом от собственного их преуспеяния и от их способности утвердить у себя прочный государственный порядок. Вообще, освобождение племен, находящихся под вековым чужеземным владычеством, есть дело медленного и многотрудного исторического процесса, в котором постепенное внутреннее развитие соединяется с изменчивою игрой внешних обстоятельств.

Гораздо выгоднее положение народности, которая внутри себя имеет уже упроченное государство, составляющее центр, к которому можно примкнуть и около которого можно группироваться. То есть составляет первое условие успеха. Таково именно было в новейшее время уже признанный всеми вождь и организованная сила, а это положение Италии и Германии. Однако в обоих случаях как условия, так и способы действия были совершенно различны.

Центром итальянского движения был Пиэмонт, государство второстепенное, не обладавшее достаточною силой, чтобы побороть могущество Австрии. Главною его нравственною опорой была общая ненависть к чужеземному игу. Это чувство соединило итальянцев и заставило их столпиться около национального знамени, когда оно, в 1848 году, было поднято сардинским правительством. Увлеченный общим потоком, Пиэмонт объявил Австрии войну; было провозглашено, что Италия сама совершит свое освобождение (Italia fara da se). Скоро, однако, оказалось, что одного народного энтузиазма недостаточно для победы. Наварское сражение положило конец всем этим увлечениям. Пришлось начинать дело сызнова, идти шаг за шагом, руководствуясь уже не мечтами, а зрело обдуманною политикой. К счастью для Италии, нашелся государственный человек первой величины, который, подобно Фемистоклу, знал, каким образом из маленького государства можно сделать большое. Нашелся и король, который понял и поддерживал политику своего министра, представляя в лице своем национальное знамя, к которому обращались люди самых различных свойств и направлений - от строгих консерваторов до рьяных республиканцев.

Задача и тут предстояла двоякая: внутренняя и внешняя. Внутренняя политика состояла в том, чтобы привлечь к себе общее доверие и соединить вокруг себя лучшие силы Италии, отвлекая их от революционных партий. Ненависть к чужеземному игу, естественно, возбуждала революционные стремления, и, по обыкновению, крайняя партия волновалась в пустоте, проповедовала самые радикальные теории, действовала тайными заговорами и производила бесплодные восстания, не рассчитывая цели и средств. Надобно было ввести это неопределенное брожение в правильное русло, дать исход национальному чувству, заменить революционную организацию правительственною силой. Средством для этого служила откровенно либеральная политика, которая, под знаменем конституционной монархии, умела сочетать крепость правительственной власти с широкою свободой. Кавур в этом деле был мастер. Он твердо держался конституционного порядка, который один в состоянии был соединить и направить к общей цели разрозненные элементы национальной жизни. Если в эпоху возникновения новых европейских государств абсолютные монархи были зиждителями политического единства, то с развитием общественных элементов чисто правительственная связь становится недостаточною; в наше время дело национального объединения может быть совершено только с помощью свободы. Новейшие события доказывают это с полною очевидностью.

Положение сардинского правительства осложнялось отношениями к другим государствам. Нельзя было поднимать национальное знамя, не затрагивая интересов других итальянских князей, которым национальное единство грозило падением. К счастью для Пиэмонта, он не имел между ними соперников; но тем враждебнее они относились к малоскрываемым стремлениям его государственных людей. Самые международные отношения требовали крайней осторожности. Не нарушая мира и не возбуждая против себя грозного союза, нельзя было поднимать национальный вопрос. Можно было касаться его лишь в самых общих выражениях, указывая в особенности на практические затруднения существующего порядка. В глазах европейских правительств, заинтересованных в сохранении установленного трактатами распределения сил, извинением политики Пиэмонта выставлялось то, что без этого Италия неудержимо отдавалась в руки революционной партии, которой влияние росло по мере того, как слабела надежда на правительство. Но парализовать революционную партию, взявши ее дело в свои руки, значило заменить тайную революцию явной, следовательно более опасной для заинтересованных властей. Нужно было необыкновенное политическое искусство, чтобы лавировать между всеми этими подводными камнями, сохраняя должную меру, соображая цели со средствами, поддерживая движение, но не забегая слишком далеко вперед и тем не компрометируя собственного дела. Легко возбуждать революционные страсти, но нелегко сдерживать и направлять их к предположенной цели. И в этом отношении сардинское правительство обнаружило изумительное искусство.

Однако и всего этого было мало. Одними собственными силами Италия все-таки не могла освободиться от чужеземного ига. Нужно было найти внешнюю опору. Ее дал император французов, который был истинным основателем итальянского единства. Собственно для Франции начало народности не представляло никакого интереса. Сама Франция была давно объединена, и новый принцип мог только усилить соседей в ущерб ее собственному положению в Европе. На это указывали дальновидные старые французские государственные люди. Но Людовик-Наполеон был мечтатель. Превратности его судьбы уклоняли его от путей благоразумной политики. Возведенный внезапно на высоту величия, после молодости, проведенной вбесплодных мечтаниях и попытках, он думал пересоздать всю карту Европы на основании новых начал. Ему мерещился союз латинских народов под главенством Франции; в своих планах он захватывал даже Америку. Советы осторожности не служили ни к чему; Австрии было заявлено, что отношения натянуты, и это заставило ее объявить войну. Но тут, несмотря на блестящие успехи французского оружия, явились грозные препятствия. Перед французским императором стоял знаменитый четырехугольник крепостей, за которыми скрывалась разбитая австрийская армия; Германия мобилизировала свое войско, а собственные военные способности императора оказались весьма слабыми. Он решился заключить мир, совершив дело только наполовину. Ломбардия была присоединена к Пиэмонту; но Венецианское королевство осталось за Австрией. Может быть, при данных условиях это был самый благоразумный исход, но это самое показывало, что дело было начато легкомысленно. Все надежды и страсти были напряжены до крайности, и вдруг их постигло разочарование, которое обратилось против самого виновника этого предприятия. Началась политика дерганий, всего менее достигающая цели: она всех раздражает и никого не привязывает. Италия была предоставлена себе, и тут опять она проявила необыкновенный политический смысл. Под влиянием возбужденных национальных надежд все мелкие правительства Италии низвергались одно за другим, и везде предъявлялось одно требование - присоединение к Пиэмонту, которое представляло единственную гарантию против внешней опасности. Папа пробовал навербовать иноземных волонтеров для подавления революции в своих владениях; сардинские войска рассеяли эти полчища. Экспедиция Гарибальди с горстью добровольцев низвергла неаполитинское правительство и приобщила весь юг Италии к Сардинскому королевству. Нет сомнения, что политика, руководившая этими движениями пиэмонтского правительства, противоречила началам международного права; но при ненормальном и возбужденном состоянии, в котором находилась Италия, трудно было действовать иначе. Предупредить революцию можно было только взявши дело в свои руки. Наконец, император французов принужден был уступить настойчивым стремлениям итальянцев. Первоначальною его целью было вовсе не объединение Италии, а образование союза государств с папою во главе; но события приняли неожиданный для него оборот. Ценою Савойи и Ниццы было куплено политическое единство освобожденной им страны. Оставалась Венеция, которая находилась еще в руках Австрии, и Рим, где французские войска охраняли главу Католической церкви, на которую опирался император французов в своей внутренней политике. Союз Италии с Пруссией довершил дело освобождения: победами прусаков Венеция была возвращена разбитым итальянцам. Сам Людовик-Наполеон, в непостижимом ослеплении, содействовал заключению этого союза, который рано или поздно должен был обратиться против Франции. Наконец, когда вследствие франко-прусской войны раздавленная Франция доведена была до полного бессилия, Рим сам собою достался в руки итальянского правительства. Так совершилось дело объединения, в высокой степени поучительное как политическими результатами, так и совершенными ошибками. Слепое орудие истории, император французов играл здесь роль того ученика, который знал магическое слово для вызова духов, но не знал, как их опять угомонить, и был наконец ими растерзан. Франция жестоко поплатилась за оказанную Италии помощь.

Насколько сам итальянский народ выиграл от этой перемены своей судьбы - это тоже вопрос, который можно рассматривать с разных сторон. Без сомнения, итальянцы приобрели независимость от чужеземного ига, внутреннюю свободу и почетное место среди европейских народов. Но эти высокие блага куплены ценою жертв, тяжелым бременем ложащихся на население. Италия истощена непосильными повинностями, которые требуются для поддержания ее европейского положения. Весьма может быть, что даже в недалеком будущем это искусственное единство разнородных частей заменится более свободным союзом, в котором чрезмерное напряжение сил уступит место мирному внутреннему развитию вокруг местных центров, созданных самою историей и носящих в себе лучшие ее предания. Мечты Людовика-Наполеона более подходили к истинным потребностям итальянского народа, нежели то политическое создание, к которому привели его события и которое поставило его на неправильный путь. Но для того, чтобы произошла подобная перемена, нужно, чтобы сама Европа уселась на новых основах. При существующем крайнем напряжении военных сил волей или неволей приходится тянуться за другими.

Не менее поучительна в политическом отношении история образования Германской империи. И тут национальное движение первоначально вызвано было ненавистью к иноземному владычеству. Наполеоновские войны пробудили в Германии сознание народности. Но в течение полустолетия оно оставалось достоянием либеральной партии. И крупные и мелкие германские правительства видели в нем опасность для существующего порядка и преследовали эти стремления всеми мерами. В революционном движении 1848 года они проявились наконец с неудержимою силой. Созван был Франкфуртский парламент, составленный из представителей всех немецких земель; воздвиглось даже временное имперское правительство в лице эрцгерцога Иоанна. Но скоро эти уступки, вынужденные страхом, были унесены наступившей реакцией. Германские государи отказались повиноваться имперскому правителю. Прусский король отклонил предложенную ему императорскую корону. Франкфуртский сейм пал, и создавшее его революционное движение рассеялось, по-видимому, без всяких результатов. Однако стремление к национальному единению глубоко коренилось в потребностях народного духа; рано или поздно оно должно было проявиться с новою силой. И тут требовался прежде всего политический руководитель, стоящий во главе организованного правительства. И здесь он явился в лице государственного человека первой величины, который понял потребности времени и задумал основать на них величие Пруссии. Он увлек за собою и старого монарха на совершенно не свойственный ему революционный путь. Мы видели, что с нравственной точки зрения те способы действия, к которым прибегал кн. Бисмарк, далеко не заслуживают одобрения; но в чисто политическом отношении нельзя не преклониться перед смелостью, прозорливостью и изворотливостью, с которыми он проводил свои замыслы.

Средства, который он употреблял для достижения своей цели, были вовсе не те, к которыми прибегал Кавур. Тот действовал путем свободы; Бисмарк хотел осуществить свою мысль кровью и железом. Он не искал чужой поддержки, а заключал союзы как равный с равными. Он не опирался и на общественное мнение, а, напротив, оказывал ему полное презрите. Главная задача состояла в том, чтоб увеличить военные силы Пруссии и сделать ее способною одолеть своих соперников. Для проведения этой политики, которой цели хранились в глубокой тайне, он вступил в открытую борьбу с парламентом и предпринял управление без утвержденного палатами бюджета. Нужно ли было, имея ввиду войну внешнюю, затевать войну внутреннюю и, вместо опоры, иметь в обществе врага - это вопрос, который, после совершившихся событий становится праздным. Государственный человек избирает тот путь, который указывается ему обстоятельствами. Во всяком случае, успех оправдал этот способ действия и разрешил столкновение. После победы противники помирились; но с тем вместе водворилась эра милитаризма, которая тяжелым гнетом ложится на весь европейский мир.

Главным препятствием к объединению Германии было соперничество двух великих держав. Надобно было прежде всего отделаться от Австрии. Ее заманили в ловушку: под предлогом защиты прав Шлезвиг-Гольштейна ее против воли вовлекли в войну с Данией, затем, когда Шлезвиг-Гольштейн был завоеван, затеяли ссору; ввиду войны заключен был союз с Италией; а когда все было готово, Германскому Союзу предложили созвать представительное собрание, основанное на всеобщей подаче голосов, и потребовали, чтобы в 48 часов германские государи, под страхом военной оккупации, дали свое согласие на это неслыханное предложение. Таким образом, в самую удобную минуту, по тщательном соображении всех внутренних и внешних условий, обеспечив себя союзниками и оградив себя от всякого внешнего вмешательства, прусское правительство возбудило войну, в которой и австрийские войска, и войска Германского Союза были сокрушены в кампании, веденной с изумительной энергией и быстротой. Военный гений Мольтке пришел на помощь политическому гению Бисмарка. Заключен был мир, в силу которого владения значительнейших государей Северной Германии, которых вся вина заключалась в том, что они не приняли прусских предложений и вздумали защищаться, присоединены были к Пруссии; присоединен был и Шлезвиг-Гольштейн, права которого прусское правительство шло защищать.

Остальные мелкие владельцы Северной Германии вошли в состав Северо-Германского Союза под прусскою гегемонией; с южными заключены были оборонительные и наступательные союзы против всякого внешнего врага. Австрия была выброшена из Германии; Пруссия сделалась главою всех немецких государств, а вместе одной из самых могущественных держав Европы. Оставалось довершить объединение, ставши во главе союзников против общего врага. Этим врагом была Франция, которой внезапное изменение европейского равновесия грозило неминуемой опасностью, хотя оно совершилось с согласия и даже с помощью совершенно отупевшего правительства. Рано или поздно война была неизбежна; но и ее надобно было подвести так, чтоб она произошла при самых благоприятных для Германии условиях. Прежде всего необходимо было обеспечить свой тыл. Естественным союзником Франции была Австрия, которая искала возмездия за поражение. Она была воздержана союзом с Россией, которая в этом случае поступила вопреки самым элементарным правилам политики, воспрещающей содействовать чрезмерному усилению соседней державы. Ценою отмены постановлений Парижского трактата о Черном море была куплена эта услуга. Затем, все ухищрения прусской политики были направлены к тому, чтобы подставить Франции ловушку и взвалить на нее самое вину в объявлении войны. Велись интриги с Испанией; заранее уже рассчитаны были плоды победы. Хитрость удалась как нельзя лучше. Неприготовленная к войне Франция сама ее объявила и была раздавлена с быстротою, превосходящею самые смелые мечты. Две провинции с первоклассными крепостями и пять миллиардов контрибуции были наказанием политики, которая руководилась фантазиями и не умела соображать цели со средствами. Об умеренности со стороны победителя не было и речи. С тем вместе основалась и Германская империя. Все германские государи стали под знамя ведшего их к победе могущественного монарха. Либеральным стремлениям, которые воспитали национальную идею, дано было удовлетворение созданием парламента, основанного на всеобщем праве голоса. Недавний ярый противник либерализма счел нужным призвать демократические силы, чтобы дать широкую опору воздвигнутому им политическому зданию. Сама Австрия преклонилась перед неотразимым ходом событий и вступила в союз с новой империей, помогая ей охранять приобретенное ею могущество как с востока, так и с запада. При таких условиях России, содействовавшей основанию этого грозного тела, не оставалось ничего более, как вступить в союз с обновленной Францией. Только этим могло удержаться равновесие европейских сил.

Из всего этого ясно, что вопрос об отношении народности к государству находится в самой тесной связи с международною политикой. Появление всякого нового народа с самостоятельным государственным устройством на политическом поприще изменяет равновесие политических сил, на котором покоится общий мир, а потому не может быть безразлично для остальных. Государство, как державный союз, прежде всего представляет известную силу и само остается судьею употребления этой силы. Задержку оно находит только в отпоре, который оно встречает в других. Поэтому чрезмерное усиление одного всегда встречает противодействие соседей, которые, в свою очередь, принуждены напрягать все свои средства для ограждения себя от возможных нападений. Из этих взаимных отношений возникает известная система равновесия, которой большая или меньшая устойчивость обеспечивает прочность сохранения мира. Всякое изменение этого равновесия влечет за собою новые отношения, которые только временем, после значительных колебаний, могут быть приведены к надлежащему уровню. Прочным равновесие может считаться лишь тогда, когда участвующие в нем силы находятся в замиренном состоянии. Когда же их разделяют самые жгучие вопросы, когда они взапуски друг перед другом увеличивают свои военные средства, о прочном мире не может быть речи. А таково именно состояние современной Европы, которая, благодаря боевой политике Пруссии, истощается безмерным развитием вооружений. Война отсрочивается со дня на день лишь из опасения тех ужасных последствий, которые могут из нее произойти при современном состоянии орудий разрушения. Наивные мечты друзей мира в настоящее время менее осуществимы, нежели когда-либо. Франция не может, не отказавшись от себя, от своего призвания, от своей исторической роли, оставаться в том положении, в которое ввергло ее страшное злоупотребление победой после войны 1870 года. Если она не была окончательно раздавлена, а обновилась и окрепла, то это обличает в ней присутствие таких внутренних сил, которые служат и всегда будут служить угрозою для Германии. Или она должна быть стерта с лица земли, или могущество Германии должно быть ослаблено - таковы единственно возможные выходы из современного неестественного положения. Но первое было бы несчастием для человечества, которое лишилось бы одного из важнейших органов своей духовной и политической жизни. Такой исход не может быть допущен и Россиею, для которой, при существующем положении Европы, сила Франции составляет условие собственного ее могущества. Только обе державы вместе могут сойти с исторического поприща или низойти на степень второстепенных государств. Тогда властительницею мира осталась бы одна Германия. Но такой результат противоречил бы всему ходу новой истории. В древности одно государство могло получить перевес над всеми другими и сделаться владычествующею силой в человеческих обществах; в новой истории, при разнообразии и сложности элементов, силы человечества распределяются между многими народами, имеющими каждый свое призвание. Политическое развитие происходит совокупною деятельностью всех. Здесь требуется равновесие сил, а не исключительное преобладание одной над другими. При настоящем положении Европы прочное равновесие, основанное на замиренном состоянии, может быть достигнуто только одним способом: ослаблением могущества Германии. Это послужит и к пользе человечества, и ко благу самого немецкого народа, которого высокие духовные дарования страдают от неестественного преобладания политических интересов: умы тупеют и нравы дичают под гнетом чрезмерно развившегося милитаризма. Как бы ни превозносилась народная гордость в своем недавно приобретенном величии, беспристрастный политический наблюдатель должен сказать, что прочный мир в Европе может установиться только тогда, когда немцы будут побиты. С точки зрения общечеловеческого развития нет сомнения, что все народы вздохнут свободнее, когда этот гнет будет с них снят. Об уничтожении германского единства, конечно, не может быть речи; оно слишком глубоко коренится в потребностях народного духа. Но и для самой Германии, и для Европы желательна форма союза, основанная не на преобладании военной силы, а на удовлетворении материальных и духовных интересов разнообразного населения, которое входит в состав Германской империи. Рано ли или поздно это совершится, конечно, угадать невозможно. Может быть, на это потребуется период долгой и упорной борьбы; но это может произойти очень быстро, одним ударом. Пути истории скрыты от взоров человека. Во всяком случае, считать современное положение сколько-нибудь прочным и удовлетворительным нет ни малейшей возможности. Чисто практические политики, которых взгляд не простирается далее настоящего дня, могут считать положение прочным, когда им удалось уладить текущие столкновения, за что человечество может быть им благодарным; историк и политик, изучающие общий ход событий, должны смотреть на явления шире и простирать свои взоры вдаль. Менее всего позволительно современные недуги принимать за благодеяния. Равновесие европейских сил может быть нарушено и с другой стороны. Начало народности, как источник новых политических формаций, не исчерпало своего содержания. После объединения Италии и Германии предстоит разрешение вопроса славянского. Почти одновременно с движением, охватившим другие европейские народы, пробудились национальные стремления и в славянских племенах. Возникла туземная литература, поэтическая и ученая. Сознание своих народных особенностей и общей духовной связи проявлялось все с большею и большею силой. В настоящее время это элемент, с которым приходится считаться и в политике. Однако здесь вопрос ставится совершенно иначе, нежели в Италии и Германии. Тут нет места для дилеммы, поставленной великим поэтом:

               Славянские ль ручьи сольются в русском море?

               Оно ль иссякнет? Вот вопрос.

Можно, напротив, наверное сказать, что ни славянские ручьи не сольются в без того уже слишком обширном русском море, ни оно не иссякнет. Славянские племена рассеяны по огромному пространству, на Севере и на Юге; они перемешаны с другими, столь же, если не более, крепкими и не поддающимися чужому влиянию. Каждое из них имеет свой характер, свой язык, свою историческую судьбу; они разделены и религиозными верованиями. Стремясь к самостоятельности, они вовсе не желают быть поглощенными даже сродным племенем и таким образом лишиться своей личности. Сознание духовного сродства не влечет за собою политического единства. В политическом отношении славянский вопрос вовсе не означает создания единого, безмерно великого государства, а образование мелких, самоуправляющихся единиц, связанных более или менее тесною федеративною связью и состоящих под защитою и покровительством крупной державы. Но какая это держава: сродная им Россия или иноплеменная Австрия?

История соединила значительную часть западных славянских племен под владычеством Австрийской империи. Но именно против этого владычества направлены были все стремления пробудившегося славянского духа. Пока Австрия была деспотическим государством, которое, высоко держа знамя законной монархии, не признавало никаких народных стремлений, а, напротив, видело в них исчадие революционного духа и старалось подавить их всеми средствами, естественно, что она была предметом ненависти дорожащих своею самобытностью славянских племен. В то время все взоры обращались к России, в которой видели будущую освободительницу от чужеземного ига, и хотя русское правительство, строго держась правильных международных отношений и само проникнутое духом австрийской политики, отвергало всякую солидарность с этими стремлениями, однако в русском обществе они встретили глубокое сочувствие. Завязались живые сношения, в которых важнейшую роль играли наши славянофилы. Пробудилось чувство духовного братства славянских племен. Это была эпоха идиллического поклонения народному духу, радостного пробуждения долго дремавших сил.

С тех пор, однако, положение существенно изменилось. Австрия из абсолютного государства превратилась в конституционное. С тем вместе открылось широкое поприще для всех национальных стремлений. Конечно, удовлетворить их все, при смешении племен и разнообразии противоречащих друг другу требований, представляет дело чрезвычайной трудности. Австрия не может отказаться и от того, что составляло всю ее историческую силу, - от преобладания германского элемента. Тем не менее австрийские государственные люди с замечательным искусством умеют лавировать между всеми этими подводными камнями. Путем сделок и уступок, давая частное удовлетворение умеренным притязаниям и сдерживая крайние, они успели установить такой порядок вещей, в котором, при относительной свободе разнообразных элементов, входящих в состав империи, сохраняется, однако, твердый центр, на который все могут опираться. Все чувствуют, что без этого центра все распадется и настанет хаос. Поэтому австрийское правительство успело приобрести приверженцев среди самих славянских народов. Хорваты издавна были главною опорой австрийских войск; в 1848 году они восстали за целость империи против сепаратистских стремлений Венгрии. Чехи, которые долго держались в стороне, вступили наконец в состав австрийского парламента и одно время служили одною из главных опор правительственного большинства. Лучшие представители западных славян, люди, принадлежащие к старочешской партии, оказавшие своему народу незабвенные услуги, вступили даже с австрийским правительством в сделку, которая подорвала их местное влияние; их заменила более крайняя младочешская партия. Но уроки истории доказывают, что радикальная политика менее всего может рассчитывать на прочный успех. Младочешская партия, в свою очередь, поняла, что без сделок никакая политика не обходится. Парламентское поприще скорее всего этому научает. Это поняли даже и поляки, которые, как мы видели, в своей истории менее всего выказывали политического смысла. Из всех славянских племен они всего ближе стоят к австрийскому правительству. Австрия дает им то, чего они не находят нигде: свободное поприще национального развития при относительной самостоятельности положения. Везде их народность преследуется и угнетается; здесь же она не только находит политический центр, около которого она может развиваться свободно, но она составляет одну из главных опор всего государственного здания. В настоящую минуту из среды поляков выходят те государственные люди, которые стоят во главе австрийского правительства. Здесь поляки могут на практике научиться политическому искусству, недостаток которого был причиною их падения и приобретение которого составляет залог всей их будущности. Таким образом, конституционная Австрия дает подвластным ей славянским племенам то, в чем отказывала им абсолютная монархия: возможность самобытного развития в тех условиях, в которые поставила их история. На парламентском поприще они могут бороться за свои права и достигать своих целей, вступая в сделки с другими и пользуясь обстоятельствами. Либерализм здесь, как и везде, служит самым сильным орудием и опорою национальных стремлений.

Ничего подобного не предоставляет им Россия. Какое бы сочувствие мы ни оказывали славянским братьям, участь Польши не оставляет их равнодушными; это они доказали на Московском съезде. В этом отношении мы находимся в гораздо более невыгодном положении, нежели Австрия. Конечно, мы можем оправдываться тем, что для нас польская народность является врагом; не раз она поднимала оружие против русского владычества. Но нельзя не признать, что это враждебное отношение было вызвано предыдущей политикой. Раздел Польши совершился среди полного мира, когда обессиленная страна неспособна была причинить соседям какое бы то ни было зло. Как бы ни противоречили здравой политике следовавшие затем вооруженные восстания, они были не более как легкомысленными увлечениями возбужденного патриотизма, то есть такого чувства, которое заслуживает не осуждения, а похвалы. Полное подавление польской народности ими не оправдывается. А между тем, при таком условии, политика освобождения угнетенных славян в самом корне своем поражена внутренним противоречием. Когда русское правительство шло на освобождение Болгарии от турецкого ига и русское общественное мнение увлекалось мыслью о войне за притесняемых братьев, они не замечали того ложного положения, в которое становится государство, одною рукою поднимающее знамя свободы, а другою рукою подавляющее это самое начало у себя. Те самые люди, которые волновались за болгар, не хотели слышать о поляках. Правительство, преследующее чисто политические цели, легко мирится с такого рода противоречиями; но общество, которое воображает, что оно ополчается во имя нравственной цели, не вправе пенять на иностранцев, которые не совсем доверяют его бескорыстию. Самый пример освобожденной Болгарии показал, как трудно абсолютной монархии ужиться с условиями свободы. Непривычка иметь дело с независимыми силами заставляет прилагать к освобожденным народам те самые приемы, которые употребляются дома, а это ведет к взаимному отчуждению. Недостаточно требовать благодарности - надобно уметь обходиться с людьми и направлять их к своим целям. Когда же это умение не приобретено практикой, выходит в результате, что кровь и деньги были потрачены даром и те, которые должны бы быть привязаны благодарностью, отталкиваются без нужды, что не может не иметь влияния и на всех других, ищущих покровительства.

К таким же плачевным результатам ведет и та травля подвластных народностей, которая недавно еще производилась самою влиятельною частью русской печати. Без малейшего повода объявлялась война всем подвластным России племенам, которые дорожили своими историческими и национальными особенностями. На них сыпались часто совершенно неосновательные обвинения и доносы; требовалось безусловное их подчинение однообразной государственной регламентации, с искоренением всего, что напоминало бы об особенностях края. Новейшая политика относительно Остзейских губерний была печальным последствием этого похода. Такие способы действия едва ли могут привлечь кого бы то ни было, а скорее, способны оттолкнуть те славянские племена, которые вздумали бы искать опоры в России. При таких условиях возбуждение славянского вопроса может быть только делом отдаленного будущего. Нужно, чтобы произошло много перемен и в русской политической жизни, и в общественном сознании, прежде нежели Россия может стать опорою славянских народностей, стремящихся к самостоятельному существованию; а без поддержки России они не в состоянии стоять на своих ногах.

Было время, когда даже умные и тонкие дипломаты воображали, что Сербия может служить для южных славян таким же объединительным центром, как Пиэмонт для Италии и Пруссия для Германии. Новейшие события обнаружили всю несостоятельность этих мечтаний. В двух последовательных войнах, с Турцией и Болгарией, сербы выказали боевые способности весьма невысокого свойства, а внутренние перевороты, которым подвергалась эта страна, показали, что политические их способности стоят не выше боевых. Может быть, со временем, при дальнейшем развитии, единственное самостоятельное южнославянское государство поднимется на ту высоту, которая требуется для объединяющего центра; пока для этого не представляется еще никаких зачатков. А за исключением Сербии нет другого государства, которое могло бы взять на себя такую роль. Горсть черногорцев, при всех своих военных доблестях, не может входить в расчет. Разобщенные славянские племена принуждены искать внешней опоры, а так как соплеменная Россия не может ее дать, то им остается группироваться около Австрии.

Нельзя не сказать, однако, что такое положение не может век продолжаться. Как бы ни изворотливы были австрийские государственные люди, с каким бы умением они ни старались держать весы между различными народностями, входящими в состав империи, такая искусственная склейка всегда представляет величайшие затруднения; при первом ударе она может распасться. Политика сделок и уступок хороша в мирное время, при нормальном ходе вещей; в минуты опасности она становится недостаточной. Тут требуется прочная сила, а именно этого Австрия не имеет. Преобладающая в ней народность, германская, более и более теряет свое значение. Она тяготеет к объединенной Германии. Остальные же представляют пеструю смесь, из которой нельзя создать ничего цельного. Австрия одним ударом была выбита из Италии; одним ударом она была выбита и из Германии, которая направила ее на Восток; но точно так же одним ударом она может лишиться своего влияния на Востоке, и тогда что от нее останется?

Как соперница Австрии на Востоке, Россия имеет перед нею два громадных преимущества. Первое состоит в том, что она обладает неистощимою собственною силой, помимо подвластных народностей, тогда как Австрия может действовать, только опираясь на одни народности против других. Второе же состоит в том, что русский народ - соплеменник славянам, населяющим Австрию. Поэтому пробуждение славянского духа всегда питалось надеждами на Россию, в которой славяне видели опору для своего будущего развития. Конечно, племенное сродство не есть еще признак внутреннего единения; пример Польши лучше всего это доказывает. Грозная сила может даже служить страшилищем для слабых; племена, которые дорожат национальною жизнью, вовсе не хотят быть поглощены северным колоссом. Пока Польша находится в своем угнетенном состоянии, надежды австрийских славян скорее будут обращаться на Запад, нежели на Восток. Но ничто не ручается за то, что на русском престоле не появится вновь государь, подобно Александру Первому одушевленный высокими чувствами справедливости и человеколюбия, который захочет возвратить отечество раздавленному племени и залечить раны, нанесенные братоубийственною рознью. Конечно, в настоящее время это не более как мечта; но, как уже было сказано выше, ни политический мыслитель, устремляющий свои взоры вдаль, ни народ, сознающий свое историческое призвание, не могут отказаться от идеала, не отрекаясь от того, что составляет высшее достоинство человека; идеалом же может быть не торжество братоубийства, а поднятие павшего брата и любовное отношение к его ошибкам и его недостаткам. Не беспощадною ссылкой на мнимые приговоры истории, прикрывающие только грубое право силы, а вниманием к высшим нравственным требованиям народы исполняют истинное свое назначение в человечестве. Наблюдатель же, который становится на чисто политическую точку зрения и изучает явления, как они есть в действительности, должен сказать, что славянский вопрос, так же как итальянский и германский, требует великого государственного человека, который взял бы дело в свои руки и умел направить его к предположенной цели. Итальянское и германское единство точно так же оставались мечтою, пока не явились Кавур и Бисмарк. Народные стремления и потребности составляют только грубый материал, из которого государственный человек строит политическое здание, давая ему форму, приспособленную к существующим условиям и оживляя его собственным духом. В политической области, так же как в науке и искусстве, личность является зачинателем и исполнителем всякого великого дела. Отсюда высокое ее значение в истории; отрицание ее исторической роли обнаруживает только крайне скудное понимание явлений. Но причины появления великих людей в то или другое время недоступны взорам человека. Это - действие Духа, скрывающегося за изменчивою игрой событий и направляющего ход истории к высшей цели. Проследив в главных чертах влияние народности на образование государств, мы должны рассмотреть политическое значение этого начала для внутреннего управления и возможные отношения различных народностей, входящих в состав государства. Но этот вопрос мы отлагаем до одной из следующих глав, так как настоящее исследование ограничивается созданием государства. Теперь же мы переходим к политике государственного устройства.

Глава I. Происхождение образов правления

В Общем Государственном Праве были изложены те разнообразные формы, которые принимает государственное устройство. Выбор той или другой зависит частью от теоретических соображений, но в еще гораздо большей степени от состояния общества. В Социологии была уже высказана мысль, что различное состояние общества требует и различного политического устройства. Поэтому образы правления имеют значение чисто относительное. Известная политическая форма может обладать в идее всякого рода преимуществами; надобно, чтобы жизненные условия делали возможным правильное ее приложение, иначе она останется в области мечтаний или произведет только смуту. Отсюда ясно, что здравая политическая теория не может ограничиваться начертанием идеального государства; она должна показать его отношение к жизни. Разбирая выгоды и невыгоды различных образов правления, она исследует те общественные потребности, которым они отвечают, те условия, которые их вызывают, и те средства, которыми они поддерживаются. К числу этих условий принадлежат и особенности народа, склоняющие его к тому или другому политическому устройству. Но и тут истинно научная теория, изучающая явления, как они есть, а не так, как они представляются фантазии, видит только связь относительную. В Социологии было доказано, что народная жизнь не ограничена раз навсегда данною политическою формой (II, стр. 365 и след.). Один и тот же народ на разных ступенях развития, с изменением жизненных условий, проходит через разные образы правления, и, наоборот, один и тот же образ правления может существовать у совершенно различных народов. Стоять на иной точке зрения могут только те, которые не хотят знать фактов.

Поэтому совершенно противно здравой политической теории возведение какого бы то ни было образа правления на степень чего-то вроде религиозного догмата, составляющего предмет веры и признаваемого за абсолютную истину. К каким печальным политическим последствиям ведут подобные взгляды, показывают французские легитимисты. Люди становятся совершенно неспособными понимать окружающую их действительность; они живут в области теней и преследуют цели, идущие наперекор настоящей пользе отечества. Привязанность к отжившим учреждениям, с которыми связаны и предания, и личные интересы, весьма понятное чувство. Но нельзя делать из этого кумира, которому приносятся в жертву все высшие интересы отечества. Еще менее можно воображать, что отжившее свой век учреждение продолжает существовать в идее и остается правом, без действительного исполнения обязанностей. Верховная власть в государстве не есть частная собственность, на которую владелец сохраняет свои притязания, даже когда она не находится у него в руках. Верховная власть установлена для общего блага и не существует помимо действительного ее обладания. Во имя этого блага она может быть устроена в виде наследственной монархии; но право на престол существует, только пока действует положительный закон, его установляющий; с отменою закона исчезает и право. Когда такое изменение совершилось в силу революционного движения и затем революция, как обыкновенно бывает, уступает место реакции, народ может восстановить порванную нить предания и снова призвать низложенную линию; таково значение реставраций. Но права на такую реставрацию никто не имеет; мечтать об этом, когда события повернули совершенно в другую сторону, есть чистое политическое безумие. Даже для частного права собственности установляется давность, полагающая предел всяким спорам; в государственном же праве давности нет только потому, что право перестало существовать: осталась одна вредная фантазия. Еще нелепее связывать такое поклонение светскому кумиру с религиозными верованиями, наподобие восточных теократий. Умный глава католической церкви должен был напомнить французским легитимистам, что христианское учение не связано ни с какою политическою формой, а признает всякую установленную власть законною. Только по его велению послушные сыны церкви отступились от этой чудовищной политической ереси, да и те в их партии составляют меньшинство; большинство же признает их отступниками, а папу чуть не еретиком. Далее этого политическая нелепость не может идти.

Но и республиканцы, со своей стороны, впадают в совершенно одинакий фетишизм, когда они республику признают единственными правомерным образом правления и всякую другую форму считают посягательством на народные права. И они возводят относительное начало на степень абсолютного, когда они исконные республиканские убеждения ставят непременным условием участия в правительстве и отвергают союз с так называемыми присоединенными. Без сомнения, когда республика установлена, старые республиканские убеждения имеют ту выгоду, что они совпадают с существующим строем и побуждают граждан его поддерживать; но отвергать содействие благоразумных людей, которые теоретически могут быть убеждены в преимуществе того или другого образа правления, но на практике подчиняются существующему порядку, потому что этого требует польза отечества, - есть признак крайне узкого и одностороннего взгляда: это-политика сектантов, а не государственных людей.

То же следует сказать, наконец, и о тех приверженцах конституционной монархии, которые во имя теоретического идеала не хотят признать установившегося республиканского строя. Теоретический политик, обладающий достаточными сведениями и широтою взгляда, не может не признать высокого значения монархического начала в государственной жизни народов; по идее, можно считать уравновешенную монархию наилучшим образом правления; но из этого не следует, что все другие образы правления никуда не годятся и что им должно всячески противодействовать. Умеренная республика может быть также весьма хорошим образом правления, сочетающим строгое охранение порядка с самым широким развитием свободы и удовлетворяющим потребностям образованного человека. Для того чтоб она стала таковою, надобно, чтоб образованные классы принимали участие в политической жизни и старались об утверждении законного порядка. Когда же более или менее значительная часть их, во имя чисто теоретических убеждений, объявляет ему непримиримую вражду, то подобный способ действия составляет бедствие для страны. Не только он обличает крайнюю узкость взглядов, но он противоречит прямым обязанностям гражданина. Из этого рождается ожесточенная борьба партий, из которых каждая выставляет своего кумира, стараясь всеми силами низвергнуть остальные. Отсюда шаткость всех отношений, которой страдает современная Французская республика. Лучшие люди из старых орлеанистов - Тиер, Дюфор, Одилон Барро, Дювержье де Горанн, Монталиве - не так понимали свои гражданств обязанности: они не терзали отечество своими узкими и нетерпимыми теориями, а искренно примкнули к республике и старались об ее утверждении. Этим они показали себя не сектантами, а государственными людьми, широко понимающими задачи политической жизни. И здравая теория и практика одинаково заставляют смотреть на различные политические формы как на установления, зависимые от времени и места. Это не безусловные и неизменные начала жизни, а учреждения, призванные удовлетворять известным общественным потребностям и изменяющиеся вместе с этими потребностями. Такова единственная точка зрения, на которую может становиться политическая наука.

Если это так, то возникновение того или другого образа правления зависит главным образом от условий среды, в которой власть призвана действовать. Эти условия двоякого рода: внутренние и внешние.

В Учении об Обществе были уже изложены в главных чертах те отношения общества к государству, которыми определяется строение власти (II, кн. I, гл. 4). Первый и основной закон, управляющий этими отношениями, состоит в том, что чем меньше единства в обществе, тем сосредоточеннее должна быть власть. Это начало вытекает из самых задач государства. Единство политического тела и охранение в нем законного порядка требуют единой верховной власти, вынуждающей общее повиновение. Из Общего Государственного Права мы знаем, что эта власть может либо сосредоточиваться в одном физическом лице, обладающем ею по собственному праву, либо находиться в большей или меньшей зависимости от различных общественных элементов - аристократических и демократических. Чем более эти элементы действуют согласно, тем более они способны оказывать влияние на власть, не нарушая требуемого единства. Напротив, чем более они идут врозь, тем более власть должна быть от них независима. Сосредоточение совокупной верховной власти в одном физическом лице есть признак неспособности общества к самоуправлению.

Потребность такого сосредоточения может вызываться или временными, или постоянными причинами. К первым принадлежит главным образом ожесточенная борьба партий, приводящая в расстройство весь государственный организм и доходящая иногда до кровопролития. В таких случаях гражданам, желающим порядка, остается только подчиниться вождю, способному подавить внутренние волнения и водворить мир в расшатанном обществе. Таково было происхождение греческой тирании. Борьба владычествующей аристократии с стремящеюся к равноправности демократией доходила до высшей степени ожесточения. В Афинах даже мудрое законодательство Солона, облеченного общим доверием граждан, не в состоянии было успокоить возбужденный страсти. Нужна была долговременная тирания Писистрата и его сыновей, чтобы соединить всех в дружном противодействии деспотической власти. Таково же было происхождение бонапартизма во Франции. После революции, ниспровергшей все основы старого общественного здания, расстроенное государство находилось под управлением неумелой Директории, которая не в состоянии была справиться ни с внутренними партиями, ни с внешними врагами. Гениальный полководец взял власть в свои руки, дал обществу мир и победу и устроил его на новых основаниях. Внутренними раздорами вызвано было и возрождение бонапартизма в 1848 году. Здесь социалистическая пропаганда, выразившаяся в ужасающих явлениях, заставила мирных граждан искать вождя, который бы высоко держал знамя власти. Выбор Людовика-Наполеона в президенты республики был ответом на Июньские дни и первым шагом к ниспровержению республиканской конституции.

Такого рода перевороты редко совершаются без насилия. Римляне в подобных обстоятельствах прибегали к диктатуре: одно лицо, облеченное общим доверием, вооружалось безграничною властью. Это был законный исход из затруднительного положения; потребность единой и сильной власти удовлетворялась временною приостановкой обыкновенных гарантий свободы. К тому же ведут те чрезвычайный полномочия, которыми в наше время облекаются конституционные правительства при внутренних смутах. Но когда требуется изменить самую форму правления, а возбуждение страстей не дозволяет сделать это мирным образом, приходится прибегать к силе. Наполеон I совершил государственный переворот 18 брюмера, Наполеон III - переворот 2 декабря. Первого поддерживали самые значительные люди Франции, которые не видели иного исхода из невозможного положения. Второй имел к тому достаточный повод в самом своем избрании. Кроме преданий Первой империи, за ним не было ничего, и когда он подавляющим большинством был выбран в президенты, то это было указанием, что народ желает императора. Сперва он думал изменить конституцию мирным путем; но когда это предложение не нашло в собрании законного большинства трех четвертей голосов и в самих вождях большинства он встретил сопротивление своим замыслам, он произвел военный переворот 2 декабря. Последующее народное голосование узаконило совершенное им дело.

В обоих случаях образ правления, основанный на сосредоточении власти, не продержался даже и при жизни его основателей. Наполеон I пал под ударами соединенной Европы, и восстановленный на прародительском престоле Людовик XVIII, ввиду настоятельной потребности, дал Франции конституцию. Наполеон III в последние годы своего царствования сам принужден был делать уступки пробудившемуся в обществе либеральному мнению. После его падения установилась республика. Но причины, вызывающие сосредоточение власти, могут иметь и более глубокие корни. Общество может быть так расшатано или разрознено, что оно не в состоянии само собою управляться. Единство его может поддерживаться только властью, стоящею над враждующими силами и от них независимою. Таково было положение Рима в последние годы республики. Безмерные завоевания подорвали ее внутреннее единство; народ был развращен до корня; аристократия преследовала только личные свои выгоды. Властителями судеб государства были попеременно счастливые полководцы, успевшие побороть своих противников. Страшные междоусобия, в которых погибли лучшие люди того времени, показывали невозможность оставаться при существующем строе. Только сильная власть, стоящая над борющимися стихиями, в состоянии была охранять единство и порядок в разноплеменном составе необъятного государства. Несмотря на все ужасы деспотизма первых императоров, несмотря на всю шаткость власти, не опиравшейся ни на предания, ни на преемственность монархического начала и состоявшей игралищем преторианцев, она сохранялась в течение нескольких веков как единственное прибежище отживающего мира.

Такая же абсолютная власть установилась и при возрождении новых государств из хаоса средневековых сил. И тут причины, вызывавшие сосредоточение власти, глубоко коренились в самом строении общества. Как уже было неоднократно указано, средневековой порядок, основанный на частном праве, вел к бесконечному дроблению сил и к беспрерывным междоусобиям. Выйти из этого можно было только установлением сосредоточенной в одном лице власти, которая, опираясь на собственное право, являлась представителем государственного единства. Таковы были абсолютные монархи, которые вступили в борьбу со средневековыми стихиями и наконец подчинили их себе. Но именно потому, что средневековой порядок глубоко коренился в нравах и учреждениях, для этой перемены потребовались целые века. Борьба усиливающейся власти монархов с феодализмом и вольными общинами наполняет весь первый период новой истории. И тут, конечно, дело не обходилось без нескончаемых насилий, но тут не требовалось создание новой власти на развалинах прежних. Власть была дана в лице князей вотчинников; нужно было только возвести ее на степень верховного государственного начала, подчинив ей привилегии феодальных владельцев и городов. Борьба происходила не только с отдельными могучими вассалами, у которых отбирались державные права, но и с аристократическими чинами, которых вольности ограничивали монархическую власть. Устранение их происходило различными способами: иногда постепенным отобранием прав, иногда внезапным переворотом. Главным орудием королей было постоянное войско; но нужно было его содержать и для этого облагать подданных налогами, а на это требовалось согласие чинов. Право самовольного обложения сделалось поэтому главною целью политики монархов. В Англии оно встретило неодолимое сопротивление народа, вследствие чего абсолютная монархия не могла окончательно там утвердиться. Но в государствах европейского материка князья тем или другим путем успели его себе присвоить. Во Франции сами аристократические сословия, дворянство и духовенство, уступили королю право произвольно облагать низшие классы, выговорив для себя только изъятие от податей. Этим самым собрание чинов становилось излишним. Они созывались в случаях опасности, но в мирное время их вовсе не считали нужным собирать. Мало-помалу они совершенно вышли из употребления. В 1614 году они были созваны в последний раз до революции; но и тут они проявили такую глубокую рознь, аристократические сословия выказали такие узкие и высокомерные взгляды, что совокупное участие их в законодательстве и управлении оказалось немыслимым. Генеральные штаты были осуждены общим мнением, и в течение полутора века они перестали существовать. В Швеции рознь чинов и ненависть против владычествующей аристократии дали возможность Карлу ХI обобрать дворянство и утвердить абсолютную власть. Безрассудные войны и деспотические приемы Карла ХII снова повели к ослаблению королевской власти и к восстановлению прежнего порядка, и снова раздоры партий были причиной переворота, совершенного Густавом III: опираясь на низшие сословия, он низверг владычествующее дворянство. В Дании в 1661 году, после несчастной войны с Швецией, обнаружившей всю несостоятельность аристократического правления, сами чины провозгласили наследственность королевской власти и дали королю полномочие для издания конституции по своему усмотрению. Король воспользовался этим для установления неограниченной власти. Утвержденный им "королевский закон" был обнародован только после его смерти, при вступлении на престол его преемника, и тут оказалось, что чины устраняются от всякого участия в правлении и вся власть сосредоточивается в руках монарха. Здесь абсолютизм водворился без насилия, но не без злоупотребления доверием.

Так совершился этот процесс, представляющий первую ступень развития государства нового времени. Когда он, наконец, достиг своей высшей точки, произошло обратное движение: сосредоточенная власть в западноевропейских государствах мало-помалу снова уступила место влиянию общественных элементов. Сами абсолютные монархи подготовили для этого почву. Объединяя общество, уничтожая средневековые привилегии, подчиняя всех подданных общему закону, содействуя развитию средних классов, они тем самым способствовали тому внутреннему единению, которое составляет первое и необходимое условие политической свободы. Средневековой порядок был разрушен; он заменился новым общественным строем, который требовал иных политических форм. Мы приходим здесь ко второму, изложенному в Учении об Обществе закону, определяющему отношение общества к государству, именно, что каждый общественный строй требует соответствующего ему строя политического.

Мы видели, что родовой порядок, основанный на органическом расчленении естественных союзов, обладает таким внутренним единством, которое делает его вполне способным к государственной деятельности. Владычествующий здесь элемент есть родовая аристократия, которая и стоит во главе государства. Таков был первый период древних республик. Когда к этому ядру приобщались другие, хотя и сродные, но посторонние элементы, они органически связывались с гражданским и политическим порядком, которые здесь еще не разделены. Однако между старыми элементами и новыми может возгореться и более или менее упорная борьба, что и ведет к тирании. Вследствие этих движений родовой порядок все более и более разлагается, а с тем вместе является потребность единой, возвышенной над всеми власти, сдерживающей противоборствующие стремления и подчиняющей себе общественные силы. Древняя история Греции и Рима кончается установлением абсолютной монархии. Вместе с тем родовой порядок мало-помалу уступает место сословному.

Последний, вместо единства, основан на разобщении элементов, из которых каждый имеет свои интересы и замыкается внутри себя. Такое устройство, без высшей, сдерживающей власти, ведет к полному разложению государства. Это и было отличительною чертой средневекового общественного быта. Общество связывалось лишь теократическими началами, которые, однако, по своей отвлеченности, не в состоянии были внести в него единство. Разнообразные стихии, с своими влекущими их врозь стремлениями, представляли картину полной анархии. Это и повело к потребности возрождения государственной связи. Но при глубокой розни общественных элементов эта связь могла установиться только властью, стоящею над ними и подчиняющею их себе. Опять возродилась потребность абсолютной монархии. Она вызывалась неспособностью сословий к совокупной деятельности, а потому и к государственному управлению.

Развитие государства само собою ведет к упразднению сословного строя и к замене его порядком общегражданским, основанным на личной свободе и равенстве всех граждан перед законом. Сословные привилегии, политические и гражданские, мало-помалу отменяются, как несовместные с государственными началами. Вместо частной зависимости одних лиц от других установляется общая всех зависимость от ограждающего их закона. Над разрозненными интересами сословий воздвигается область интересов народных, к охранению которых все равно призываются. Наконец, начало свободы из гражданской сферы переносится и в политическую, ибо невозможно, чтобы две области, находящиеся в постоянном соприкосновении и взаимодействии, управлялись радикально противоположными началами. По указанному выше общему закону, каждый гражданский строй требует соответствующего ему строя политического, а политический строй, соответствующий общегражданскому, есть тот, который в большей или меньшей степени допускает политическую свободу. Воображать, что можно оставаться при старом политическом порядке, когда весь гражданский быт изменился, значит вовсе не понимать государственной жизни и закрывать глаза на действительность. Новейшая история показывает, что во всех западноевропейских государствах, вслед за общегражданским порядком, установилась и свобода политическая, не во имя каких либо теоретических доводов, а силою вещей, по закону столь же неотразимому, как законы природы. Для политического мыслителя, беспристрастно наблюдающего явления и не увлекающегося фантазиями, не может быть в этом отношении ни малейшего сомнения.

Такой переход от одного гражданского строя к другому не совершается, однако, внезапно. Он является плодом более или менее продолжительного исторического процесса. Гражданский быт, охватывающий все частные отношения людей, связанный с веками установившимися нравами, привычками и взглядами, менее всего поддается быстрым переворотам. Главным решающим шагом является здесь отмена крепостного права, на котором, по существу своему, зиждется сословный порядок. И это может происходить либо медленно и постепенно, частными мерами, либо одновременно, изданием общего органического закона, как было у нас. Такие законы составляют эпоху в истории народа. Они означают жизненный перелом, конец старого и начало нового порядка. Старые привычки и взгляды могут еще долго сохраняться; но когда этот акт совершен, он с неудержимою силой влечет за собою все свои последствия.

Однако установление общегражданской свободы не ведет непосредственно к свободе политической. И это процесс, требующий времени. Когда обе перемены совершаются зараз, они могут даже произвести такие глубокие потрясения, которые отдаляют самую возможность политической свободы. Пример тому представляет Французская революция. Участие общественных элементов в государственной жизни требует, как сказано, внутреннего их единения, а установление общегражданского порядка дает только почву для такого единения. Для этого недостаточно юридического закона; нужно живое общение сил. Сословный порядок полагает этому общению преграды, разделяя интересы сословий, что ведет к различию понятий и нравов. Общегражданский порядок, напротив, дает этому общению полный простор; но для того, чтобы оно совершилось, необходимо действие самой жизни.

Условия этого процесса обнимают все стороны общественного быта. Первое состоит в развитии материального благосостояния. Мы видели, что политическая свобода требует обеспеченных положений, ибо на них покоятся независимые силы общества, которыми определяется и влияние последних на государственный быт (II, стр. 204). Это справедливо в особенности там, где свободные учреждения еще не упрочились, где обществу предстоит еще завоевать себе место в политическом строе. Если в нем нет достаточно обеспеченных состояний, оно не выбьется из-под гнета бюрократии, с ним не станут считаться. Относительно больших государств в особенности, можно признать общим правилом, что народ бедный есть всегда народ порабощенный. Только обеспеченное состояние доставляет человеку досуг и возбуждает в нем интерес к общественным делам. Оно дает возможность заниматься ими, не делая из этого постоянного ремесла и источника дохода. Местные дела в особенности тогда идут успешно, когда управляющие ими люди не дорожат общественными должностями как средством существования, а независимость местного управления составляет одно из важных условий политической свободы. Наконец, развитие материального благосостояния и проистекающее отсюда живое общение между людьми дают обществу то духовное единство, которое составляет первое условие его государственного значения. Железные дороги и телеграфы уничтожают пространства и связывают самые отдаленные края. Через них большое государство, с рассеянным населением, ставится в те же условия, в каких находятся малые.

Но еще важнее материального благосостояния развитие умственное. Оно дает ту широту понимания, ту разносторонность сведений и взглядов, без которых участие в государственных делах часто приносит более вреда, нежели пользы. Это относится в особенности к высшим слоям, которые в политическом движении играют всегда первенствующую роль и первые призываются к участию в общественном деле. Даже глубокое невежество масс не препятствует весьма высокому развитию политической жизни, если высшие классы достаточно образованны. Лучшим примером может служить Англия, где образование масс до новейшего времени стояло на очень низкой ступени и которая, между тем, является классическою страной конституционной свободы.

В особенности важно как материальное, так и умственное преуспеяние средних классов. Мы видели, что они составляют главный связующий элемент общественного быта. От них главным образом исходят и промышленное развитие, и умственное движение. Отсюда в высшей степени важное значение живой связи их с высшими классами. То общественное единство, от которого главным образом зависит влияние общества на государственную жизнь, состоит прежде всего в единении высших и средних классов. Где их разделяют сословные предрассудки, там о политической свободе не может быть речи. В Англии младшие сыновья лордов издавна занимаются промышленными и торговыми делами. Союз городских классов с землевладельческими составлял здесь главный оплот конституционной свободы. Во Франции, напротив, сословная рознь всего более мешала водворению свободных учреждений. Дворянство крепко держалось абсолютной монархии, которая одна обеспечивала ему привилегированное положение. В конце XVIII века французское третье сословие значительно превосходило дворянство и богатством и образованием, а между тем положение его в государстве вовсе не соответствовало внутреннему его содержанию. Слияние совершилось в 1789 году, при созвании Генеральных штатов; значительная часть дворянства и низшее духовенство примкнули к третьему сословию, и это имело решающее влияние на весь дальнейший ход событий. Но этот союз был только плодом временного увлечения. Испуганное революцией, дворянство эмигрировало; с тем вместе и средние классы лишились своего первенствующего положения. Рознь высших сословий отдала Францию в руки столичной черни.

Можно спросить: какая же степень материального и умственного развития достаточна для того, чтобы дать общественным силам законную долю влияния на ход государственных дел? Правительство, желающее сохранить свое положение, всегда может сослаться на то, что общество недостаточно подготовлено для политических прав. На этот вопрос нельзя дать общего ответа. Нет таких признаков, которые определяли бы с полною очевидностью степень зрелости общества. Однако есть возможность дать некоторые указания, которые могут служить достаточно вескими доводами в ту или другую сторону.

Первым признаком умственного развития служит состояние политической литературы. Там, где появляются самостоятельные политические сочинения, основательно обсуждающие государственные вопросы, они могут считаться признаком известной зрелости общественной мысли. Конечно, этим признаком можно руководствоваться только там, где суровая цензура не уничтожает самой возможности появления таких сочинений. Мысль может существовать, но если для нее заперт всякий исход, она либо пропадает даром, либо пробивается неправильными путями. Такой порядок вещей служит, однако, лучшим доказательством совершенной ненормальности существующего политического строя: при таких условиях он не в состоянии удовлетворять потребностям образованного общества.

Еще более важным признаком может служить состояние журналистики. Книга может быть произведением одинокого мыслителя, не находящего отзыва у своих современников; периодическая же литература держится только поддержкою публики. Если в ней господствуют крайние направления, если в ней нет ни талантов, ни серьезной мысли, то о политической зрелости общества трудно говорить. И тут требующееся для политической жизни единство общественных сил выражается в господстве средних мнений, понимающих условия среды и задающихся достижимыми целями. Всего хуже тайная или явная проповедь социалистических идеалов, которая не в состоянии ничего произвести, кроме реакции, а потому преграждает обществу всякое движение вперед. С другой стороны, важен как политический, так и нравственный уровень органов, поддерживающих существующий порядок. Сравнение различных направлений показывает, где находится умственное превосходство. Если на одной стороне оказываются и таланты, и знание, и нравственное достоинство, а на другой только раболепство и пошлость, то это самое служит сильнейшим осуждением существующего порядка. Конечно, случается, что образованные и даровитые люди из личных видов становятся орудиями произвола и реакции. Стоит вспомнить Фридриха Генца. Это одно из самых противных явлений общественного быта. Но обыкновенно такого рода случайные метеоры исчезают, оставляя после себя только эпигонов, которые своею бездарностью обнаруживают всю несостоятельность защищаемой ими политики.

Однако и журналистика далеко не всегда может служить надежным мерилом общественного сознания. В странах, обладающих свободными учреждениями, она действительно играет первенствующую политическую роль. Каждая партия имеет свои органы, которых вес и значение выражают самое отношение общественных сил. Но там, где нет политической жизни, журналы являются только органами их редакторов. От большего или меньшего таланта последних и от умения их заинтересовать публику зависит успех журнала. А так как отсутствие политической жизни не представляет достаточной пищи для ежедневного обсуждения серьезных вопросов, а о многом даже вовсе нельзя говорить, то приходится пробавляться всякими мелочами. При таких условиях журналы большею частью попадают в руки людей, не имеющих другого, более серьезного дела. Орган, пользующийся действительным общественным значением, становится редкостью. Наибольшее распространение имеют те, которые рассчитывают на вкусы наименее взыскательной публики. Наконец, образованная часть общества перестает придавать им какой бы то ни было вес.

Несравненно важнее поэтому изучение деятельности общества в лице настоящих его представителей, в тех сферах, где они призываются к действительному участию в общественных делах. При отсутствии общих политических учреждений существует местное самоуправление. В нем общество может выказать свои способности, и оно служит для него политическою школой. Конечно, и тут нет вполне определенных признаков, которые могли бы служить мерилом политической зрелости. В большом государстве в особенности, при значительном разнообразии условий, самые результаты местного самоуправления могут быть весьма различны. Людям, желающим бросить на него тень, нет ничего легче, как подобрать множество частных случаев в доказательство его несостоятельности. Но для определения того, что способно дать общество, надобно брать не какиелибо захолустья, а более или менее крупные центры, в которых возможно соединение сил. Важным указанием служит и сравнение представителей общества с органами правительства: на чьей стороне находятся образование, знание дела, внимание к общественным интересам, наконец умение себя держать. Сравнение можно проводить и выше. Если правительство призывает к себе лучшие силы страны, а в местных собраниях господствуют предрассудки, невежество и халатное отношение к делу, то нет сомнения, что общество не дозрело до политической жизни и перемена может быть только вредною. Но если, наоборот, местные учреждения представляют собрания независимых людей, добросовестно обсуждающих общественные дела и решающих их в видах общего блага, а на вершинах бюрократии господствуют личные интересы и произвол, при полном незнании местных потребностей и условий и старании все представить в выгодном для себя свете, если бумажное производство заменяет там настоящее дело и официальная ложь заслоняет истину, если в высших сферах трудно даже найти умного и образованного человека, имеющего ввиду не личное свое положение, а пользу отечества, то этим самым доказывается, что общество стоит выше правительства, а потому призвание его к участию в делах государства может послужить только к общему благу.

История показывает, однако, что подобные перемены редко совершаются вследствие добросовестного взвешивания выгод и невыгод того или другого решения; обыкновенно они происходят более или менее революционным путем или под напором внешних обстоятельств. Обаяние власти и сопряженные с нею преимущества так велики, интересы лиц, окружающих престол и управляющих государственными делами, так сильны, что решимость изменить существующий порядок вещей составляет весьма редкое исключение. Аристотель в своей "Политике" повествует о спартанском царе Феопомпе, который сам предложил ограничение царской власти эфорами, и, когда жена его упрекала за то, что он передает своим детям власть умаленною против той, которую он получил от предков, он с спартанским лаконизмом отвечал: "Нет, ибо более прочною". Но это именно приводится как пример, выходящий из ряду вон. Обыкновенно же подбираются всевозможные доводы для сохранения удобного положения. Призываются на помощь и религия, и история, и народность, извращенная фантастическою сантиментальностью, которая не хочет знать ни движения жизни, ни изменения условий; рисуются ужасающие картины борьбы партий и личных интересов; бюрократия представляется исполненною мудрости, а общество жертвою анархических страстей; одним словом, пускаются в ход все пружины, чтоб устранить или, по крайней мере, отсрочить неприятную перемену. Нередко самые торжественные обещания, данные в минуту опасности, забываются или кладутся под спуд, как скоро государство возвратилось к мирному состоянию. В 1815 году, после изгнания французов, германские государи торжественно постановили, что во всех германских государствах должны быть введены земские чины; но только южногерманские правительства добросовестно исполнили данное обещание, Пруссия до 1847 года не сделала ни шагу в этом направлении, и только Фридрих-Вильгельм IV, из романтической привязанности к средневековым формам, вздумал их восстановить в XIX веке. Но в следующем уже году этот карточный домик был унесен революционным движением.

На деле такого рода политика, недоверчиво смотрящая на всякого рода общественную самостоятельность, в конце концов может породить только смуту. Подготовляемые жизнью перемены ускоряются ошибками правительств. Грубый деспотизм вызывает вспышки, тяжелое давление производит глухой ропот и неудовольствие. В Испании свирепое правление Фердинанда VII было поддержано только вмешательством иностранного войска; после его смерти вдова его, чтоб удержать престол за своею дочерью, должна была провозгласить конституцию. Жестокости неаполитанского короля повели к тому, что королевство его пало перед горстью добровольцев. Не лучшие плоды принесла и не столь суровая, но еще более настойчивая система Меттерниха. В 1848 году Австрии грозило распадение; она была спасена в значительной степени благодаря вмешательству русского оружия; но возродиться она могла лишь с помощью воспринятых ею либеральных начал, которые вдохнули в нее новую жизнь. Когда правительство, вместо того чтобы внимать развивающимся общественным потребностям, становится к ним во враждебное отношение и, вместо того чтобы привязать к себе лучшие общественные силы, окружает себя людьми, не заслуживающими ни доверия, ни даже уважения общества, оно готовит себе неисчислимые затруднения и само подрывает свои основы. В наше время в особенности нельзя не сказать, что появление общественных сил на политическом поприще есть мировой факт, с которым нельзя не считаться. Он представляет известную эпоху в развитии человечества. Кто закрывает на это глаза, тот не способен к политическому руководству. Между общественными силами есть, конечно, и дурные и хорошие; но бороться против дурных можно, только опираясь на хорошие; с одной полицией и чиновничеством ничего не сделаешь.

Как бы ни редки были примеры правительств, изменяющих свои основы по собственному почину, а не под влиянием внешнего принуждения, здравая политика все-таки должна видеть в этом единственный исход, согласный с требованиями общего блага. Революционные движения всегда влекут за собою совершенно ненормальные явления государственной жизни; об этом мы подробно будем говорить ниже. Избежать же их можно, только внимательно присматриваясь к развивающимся потребностям общества и стараясь своевременно их удовлетворить. Здравая политика требует, чтобы отброшены были в сторону все сентиментальные фантазии и выяснены были те цели, которые должен иметь ввиду государственный человек, и те пути, которые к ним ведут.

К числу средств, способствующих переходу одного порядка вещей в другой, можно отнести учреждения с более или менее неопределенным характером. Прежде нежели облечь общество настоящими политическими правами, можно призвать некоторых из его представителей к участию в обсуждении законодательных мер совместно с правительственными лицами; можно также устроить собрания с чисто совещательным голосом. Спрашивается, насколько подобного рода учреждения могут быть полезны?

Безусловно отвергать их пригодность невозможно, но нельзя также придавать им большого значения. Против них говорит уже то, что они нигде не упрочились. Приобщение выборных лиц к совещательным государственным учреждениям может дать правительству несколько путных советников и раскрывать такие стороны дела, которые часто ускользают от бюрократии. Но требованию политического права оно не удовлетворяет и гарантий никаких не дает. То же можно сказать и о выборных собраниях с чисто совещательным голосом. Такого рода учреждения могли быть полезны во времена государственного неустройства, когда не было ни дорог, ни печати, ни иных средств сношения, и правительство должно было прибегать к личному совещанию с заинтересованными лицами, чтоб узнать силы страны и свои собственные средства. Таковы были наши Земские соборы. Они созывались в затруднительных обстоятельствах, когда правительство не знало, на что решиться, и хотело узнать, что страна может дать. С минованием надобности они прекратились сами собою. Постоянными учреждениями они не могли сделаться, потому что это противоречит самому их существу. Это - машина слишком громоздкая, сложная и дорогая для простых совещаний. Они должны или быстро исчезнуть, или превратиться в настоящие представительные собрания, облеченные правами. Как писал барон Штейн, "совещательное собрание чинов представляет или косную массу, или буйную толпу, болтающую по-пустому, без достоинства, без уважения"*(64).

Переход может быть не только от абсолютной монархии к ограниченной, но и от ограниченной монархии к республике; чем же он вызывается? Мы указали уже в Учении об Обществе на важное значение монархического начала в государственной жизни: при сословном строе оно представляет государственное единство, возвышающееся над разобщенными интересами сословий; в общегражданском строе оно является посредником и умерителем между аристократическими и демократическими элементами общества. В силу чего же монархия, отвечающая существенным потребностям народной жизни, может замениться республикой?

Это зависит опять от состояния общества и от внутреннего единства его частей. Чем больше это единство, тем меньше требуется сосредоточения власти. В небольших государствах, при простоте жизни и однородности элементов, монархическая власть даже вовсе не нужна; она была бы только лишним бременем для народа. Таково искони было положение Швейцарских кантонов. Некоторые из них находились под владычеством аристократии; но и тут, при умеренности правления и патриархальности отношений, государственная жизнь не требовала высшего, уравновешивающего элемента. Когда же, вследствие Французской революции, демократия выступила на сцену, сочетание новых элементов с старыми и взаимное их замирение совершились под иноземным влиянием, которое заменило отсутствующее монархическое начало. Таким образом, Швейцария, от средних веков и до наших дней, сохранилась в чисто республиканской форме.

В других случаях монархическая власть, по самым условиям жизни, была началом внешним и чуждым. Таково было положение американских колоний. И здесь, при однородности элементов, не требовалось сосредоточенной власти; а потому, как скоро они достигли достаточной крепости и самостоятельности, они свергли иго метрополии и организовались в республики. Однако только колонии, основанные англичанами, успели устроить у себя прочный политический порядок; испанские представляют лишь анархическую борьбу частных сил и постоянную картину междоусобий. Счастливое исключение составляла Бразилия под управлением поселившейся там португальской династии. Здесь умеренная монархия, охраняя порядок, не тяготела над народом. Казалось, мудрое конституционное правление должно было удовлетворять всех; но южные страсти и вызываемые колониальною жизнью привычки необузданного своеволия, подкрепленные теоретическими воззрениями, находящими в этих условиях благодарную почву, повели к ниспровержению монархической власти. С тех пор и в этой несчастной стране междоусобия сделались обычным явлением.

Иногда монархия переходит в республику вследствие торжества аристократических элементов, которые в ней находят соперника. Аристократия стремится к владычеству, а монархия, понимающая свое призвание, старается держать весы, равные между всеми; против притязаний аристократии она опирается на массы. Если аристократия достаточно сильна и обладает внутренним единством, она из этой борьбы выходит победительницей, и тогда монархия превращается в аристократическую республику. Таково, как мы видели, было положение классических государств. Но и тут исчезновение монархии повлекло за собою вековую борьбу аристократии с демократией, нередко сопровождавшуюся междоусобиями. Демократия шаг за шагом завоевывала себе права; когда же она наконец восторжествовала, в ней, в свою очередь, обнаружилась внутренняя рознь, которая повела к восстановлению монархии.

Демократия нового времени не содержит в себе тех элементов внутренней розни, которые повели к падению древней. Рабство исчезло: крайнее неравенство состояний, порожденное разлагающимся родовым порядком, уступило место общегражданскому строю, в котором преобладают средние классы. В новое время аристократия ищет опоры в монархии, а демократия, напротив, часто является ей враждебною, что опять может вести к замене монархического устройства республиканским, но уже не аристократическим, а демократическим. Пример такого процесса представляет Франция, и здесь мы можем проследить причины, поведшие к падению монархических учреждений. С конца прошедшего столетия монархия принимала три разные формы, и все три оказались несостоятельными. Старая монархия связала свою судьбу с привилегированными сословиями и пала с уничтожением сословного строя. Впоследствии, когда она была восстановлена, она не хотела отказаться от своих многовековых преданий и потерпела вторичное крушение. Июльская монархия, напротив, стала во главе средних классов. Казалось бы, тут открывалось безграничное поле для политической деятельности, сообразной с требованиями нового времени; но вместо широкого понимания своей задачи Людовик-Филипп вздумал опираться на одну денежную аристократию, выделявшуюся высоким политическим цензом из остального народа. Это было полное извращение истинного призвания средних классов, которые должны служить связующим звеном между крайностями, а не замыкаться в привилегированное состояние. Результатом было то, что и эта форма потерпела крушение. Не только она восстановила против себя низшие слои, но она была покинута и значительною частью средних классов, которые сознавали свое единство с народом. Наконец, бонапартизм опирался на массы, но употреблял их только как орудия монархической диктатуры. При Наполеоне I это имело смысл, ибо тут нужно было вновь организовать расшатанное революцией общество, а это могло быть только делом власти, сосредоточенной в руках гениального человека. Но при Наполеоне III потребность сосредоточенной власти вызвана была временным разгаром народных страстей после революции 1848 года; подавление свободы, которая успела пустить глубокие корни в общественном сознании, должно было возбудить неудовольствие всех образованных классов. Избегнуть результатов этого неудовольствия и поднять свое обаяние можно было только блеском внешней политики. Но и тут опасность бесконтрольной власти, принужденной искать приключений, выказалась в полной силе. Наполеон I пал пред коалицией всей Европы; для низвержения Наполеона III достаточно было одной Германии. Седан и Мец навсегда положили конец бонапартизму, который влачит еще жалкое существование, но не в состоянии подняться после постигшего его позора. Таким образом, крупные ошибки монархии во всех ее формах повели к водворению республики. Насколько последняя имеет в себе прочности и какие она может питать надежды на будущее - это вопрос, который мы постараемся обсудить ниже, когда будем говорить о политике демократии.

Теперь же нам остается сказать несколько слов о тех внешних причинах, которые ведут к установлению того или другого образа правления. Здесь главным определяющим началом является тот факт, что внешняя защита требует сосредоточенной власти. Римляне во времена опасности установляли диктатуру. Чем менее общество обладает прочною организацией, тем более чувствуется эта потребность. Из всех европейских стран Россия, открытая к Востоку, всех более была подвержена нашествию азиатских орд, и это именно повело к установлению неограниченной власти. То же самое имело место в Испании при изгнании мавров. Даже малые государства, склонные к республиканским учреждениям, в минуты опасности прибегают к единовластию. В Голландии не раз перед внешним врагом восстановлялось правление Оранского дома, которое устранялось опять в мирное время. Потребность внешней защиты обыкновенно ведет к установлению постоянного войска, а оно служит монархам самым сильным орудием для подавления внутренних врагов и для утверждения своего владычества. Из этого развился абсолютизм французских королей. То же самое повторилось и в других государствах европейского материка. Те страны, которые, будучи открыты нападениям соседей, не хотели учредить у себя постоянного войска из опасения усилить королевскую власть, пали жертвою внешних врагов. Такова была судьба Польши. Англия, напротив, окруженная морем и отделенная от соседей, не имела этой потребности, и это было одною из главных причин раннего утверждения в ней политической свободы. Англичане, так же как поляки, всегда ревниво смотрели на постоянное войско, которое могло служить опасным орудием в руках королей. Доселе оно пополняется добровольным вербованием в силу ежегодно возобновляемых актов парламента, который дает на это нужные средства. Но при уединенном положении страны это не могло иметь вредных последствий.

Иноземное владычество может служить и самым сильным орудием для подавления всяких самостоятельных сил, чем самым пролагается путь неограниченному единовластию. Таково именно было следствие покорения России татарами. Вековое владычество азиатской орды повлекло за собою всеобщее порабощение, которое отразилось на всем ходе нашей истории. Такой же результат имело владычество мавров в Испании. Покоренные народы охотно меняют чужеземное иго на безграничную власть туземного князя, а с их помощью подавляются и те элементы, которые успели сохранить большую или меньшую независимость. Прогнавши мавров, испанские короли уничтожили и все народные права. Водворился клерикальный деспотизм, продолжавшийся до новейшего времени.

С переменою условий изменяются, однако, и потребности. В настоящее время Россия не только не открыта нападениям азиатских орд, но сама покорила их своему владычеству. В Испании защита от мавров давно потеряла всякий смысл. При таком изменении международного положения сохранение или изменение того или другого порядка вещей определяется уже иными, не внешними, а внутренними причинами. Самая потребность внешней защиты имеет совершенно иное значение там, где государство успело уже прочно организоваться, нежели там, где оно представляет неустроенное целое. В первом случае внешнее поражение ведет иногда к падению сосредоточенной власти. Франция два раза испытала это в нынешнем столетии. В 1814 и в 1870 годах бонапартизм пал вследствие вторжения иноземных войск, уступая место в первый раз конституционной монархии, а во втором случае - республике. В Швеции Густав IV был низложен вследствие поражения шведских войск в Финляндскую войну. Вообще, внешние победы ведут к утверждению власти, стоящей во главе военных сил, а поражения ее ослабляют, обнаруживая ее недостаточность или несостоятельность. Но изменение существующего порядка в либеральном смысле наступает лишь тогда, когда за поражением следует мир и государство для восстановления своего значения принуждено организоваться на новых началах. Если же требуется новое напряжение сил, то может потребоваться и новое сосредоточение власти. Нет сомнения, что североамериканская демократия, огражденная от всяких внешних опасностей, заключает в себе несравненно более залогов прочности, нежели демократия французская, принужденная вечно стоять настороже и приносить громадные жертвы для защиты от грозного соседа. Если когда-либо вспыхнет война и во Франции явится военный гений, который победит немцев, то республиканскому правлению будет грозить серьезная опасность. Политическая свобода не исчезнет окончательно: она слишком глубоко связана с условиями жизни и потребностями образованного народа; недостаток ее слишком тяжело отозвался на судьбах Франции под управлением Бонапартов. Но она весьма вероятно примет иные формы, более соответствующие потребностям сосредоточенной власти. Это покажет недалекое будущее.

Переходим теперь к отдельным образам правления. Опираясь на явления истории, покажем их выгоды и недостатки, а также способы действия и средства поддержания.

Глава II. Политика чистой монархии

Всякий образ правления имеет свои выгоды и свои недостатки, проистекающие частью из самой его формы, частью из способа пользования властью. Каждый из них, в силу самой своей определенности, страдает некоторою односторонностью: будучи рассчитан на удовлетворение известной потребности, он тем самым менее удовлетворяет другим. Государство, как мы видели, есть сложное тело, имеющее разнообразные цели; когда преследуется одна цель, то упускаются из виду остальные или на них обращается меньше внимания. Когда же государственное устройство ставит себе задачей удовлетворение всех целей и приведение их к гармоническому соглашению, то этим самым ослабляется требуемое единство воли и направления. Сосредоточенная власть не может иметь выгод власти разделенной, а последняя лишена выгод власти сосредоточенной. Политический мыслитель обязан исследовать те и другие, опираясь на историю и указывая на те условия, которые дают перевес той или другой стороне.

К числу влияющих факторов принадлежат и свойства тех лиц или общественных элементов. которым вверяется правление. Властью можно пользоваться хорошо или дурно, направлять ее ко благу или ко вреду государства. Это зависит уже не от устройства власти, а от способов ее применения. Однако и устройство власти имеет тут существенное влияние, ибо, вручая правление известному разряду лиц, оно тем самым дает силу свойственным им недостаткам, откуда и проистекают злоупотребления.

Это всего яснее обнаруживается в чистой монархии. Выгоды ее следующие.

Первая и главная состоит в том, что ею обеспечивается единство власти. Образуя единое целое, государство требует единой направляющей воли. Но единство воли наиболее обеспечено, когда власть вверена одному лицу. Как скоро она разделяется между разными лицами, так является различие воль, а потому необходимость соглашения. Но соглашение различных мнений, интересов и направлений нередко бывает затруднительно, а иногда просто недостижимо. Здесь всегда есть возможность раздоров, вредных для государства. Если при разделении мнений образуется сильное большинство, то оно может действовать деспотически, в одностороннем направлении, стараясь уничтожить своих противников, что не мешает последним прибегать, с своей стороны, ко всякого рода козням с целью ослабить большинство и, в свою очередь, стать владычествующею партией. Если же различные мнения более или менее уравновешиваются или раздробляются, то единство воли и направления становится почти невозможными. Всех этих недостатков избегает чистая монархия, где воля одного лица является безусловным законом, которому все подчиняются. Поэтому к ней обыкновенно прибегают народы при внутренних раздорах, грозящих опасностью государству.

Из единства власти проистекает, во-вторых, ее сила. Власть разделенная неизбежно слабеет. Различие направлений в верховной воле ведет к колебаниям, которые поселяют в обществе недоверие. Даже когда состоялось окончательное решение, меньшинство старается ему противодействовать и ослабить его силу. Напротив, при сосредоточенной власти все колебания происходят в подчиненной сфере, в стадии обсуждения; когда же решение состоялось, оно не подлежит дальнейшему спору и должно быть исполнено беспрекословно. Самое исполнение совершается быстрее и энергичнее, когда оно исходит от одного лица. Отсюда общее правило, что для обсуждения нужны многие, исполнение же должно быть, по возможности, вверено одному.

В-третьих, с единством власти связана и ее прочность. При всякой коллегиальной власти возможны раздоры и борьба, которые нередко ведут к ее падению. Здесь многие имеют надежду стать во главе правления; отсюда происки и колебания, которые делают власть непрочною. Чистая монархия поставлена выше всего этого. Она представляет неизменный порядок, независимый от частной воли тех или других лиц. И чем долее она держится, тем более она заключает в себе залогов прочности.

В-четвертых, будучи независима от общественных элементов, чистая монархия непричастна духу партий. Всякое общество составлено из разнообразных элементов, имеющих каждый свои интересы. Эти интересы находят свое выражение в направлении различных партий, которые борются за преобладание. Влияние общества на государственные дела проявляется в господстве той или другой партии, следовательно известного частного интереса, в ущерб другим. Чем ожесточеннее борьба, тем более страдают интересы лиц, находящихся в меньшинстве. При господстве высших классов обыкновенно страдают интересы массы, и, наоборот, при господстве массы ущерб терпят образованные классы, то есть качественно высшая часть народа. Этими недостатками не страдает неограниченная монархия, возвышенная над всеми частными интересами и партиями. Как представительница народного единства, она имеет ввиду пользу не одной какой-либо части населения, а всех. Она держит между ними весы и старается о справедливом удовлетворении каждой, сообразно с тем положением, которое она занимает в государственном организме. В особенности монархия является защитником и покровителем низших классов, менее способных принимать участие в правлении, а потому нередко обделяемых и притесняемых высшими. История показывает, что именно опираясь на низшие слои в борьбе с аристократией, монархи достигали неограниченной власти. Только когда они забывали настоящее свое призвание, они становились исключительными защитниками привилегий.

В-пятых, сила власти, независимой от общественных элементов, делает то, что чистая монархия есть образ правления, наиболее приспособленный к охранению в обществе внешнего порядка. Всякое сопротивление здесь умолкает, всякие раздоры и смуты устраняются. Общество беспрекословно подчиняется признанному всеми правительству. Если бы охранение внешнего порядка было единственною целью государства, то чистая монархия имела бы неоспоримое преимущество пред всеми другими образами правления. Поэтому она, естественно, водворяется там, где эта задача становится на первый план.

С другой стороны, в-шестых, нет образа правления, который был бы более приспособлен к совершению крупных преобразований. Всякое преобразование, глубоко захватывающее общественные отношения, нарушает господствующие интересы; с ними поэтому приходится вести борьбу. Но для ведения борьбы единоличная власть, независимая от общественных сил, несравненно более пригодна, нежели правление, находящееся под влиянием господствующих интересов и партий. Возвышающаяся над всеми власть одна в состоянии мирным путем перевести один порядок вещей в другой. Мы, русские, видели это при освобождении крестьян. Только власть, стоящая выше интересов партий и имеющая ввиду исключительно общее благо, могла обдуманно и спокойно совершить такой крутой перелом в общественной жизни, взвесить интересы обоих сословий, устранить, с одной стороны, всякие несбыточные надежды, а с другой - всякое сопротивление; наконец, сделать выбор людей, которые способны были твердо и беспристрастно водворить новый порядок. Одновременно с этим в демократической и свободной Америке совершалось освобождение негров. Там, при отсутствии независимой от общества власти, этот переворот произошел путем страшного междоусобия, стоившего бесчисленных жертв и доселе отзывающегося на всем политическом и общественном быте Соединенных Штатов. Сравнение этих двух великих событий показывает, на чьей стороне преимущество, когда требуется народную жизнь направить по новому пути. Во Франции разнузданные общественные силы могли ниспровергнуть весь старый порядок; но для создания нового нужна была неограниченная власть Наполеона.

В-седьмых можно сказать, вообще, что если в истории личность играет выдающуюся роль, то именно при неограниченной власти она может проявить все свои высокие качества. Гению подобает такая власть; всякие сдержки могут только ослабить его действие. Только в силу своей неограниченной власти Петр Великий мог создать новую Россию. В гораздо меньших размерах Фридрих Великий был основателем величия Пруссии. Даже в мирные времена, когда не требуется коренных перемен, правление мудрого монарха или просвещенного министра может быть эпохою благоденствия и счастья для народа. Достаточно вспомнить управление обоих Бернсторфов в Дании, после того как, вследствие распрей чинов, неограниченная власть была вверена королю.

Но именно там, где оказываются наибольшие выгоды, кроются и существенные недостатки. Первый и главный недостаток неограниченной монархии состоит в том, что замещение власти совершается не по способности и заслугам, а в силу случайности рождения. Избегнуть этого нельзя, ибо этого требует твердая преемственность власти. Всякий другой способ замещения престола ведет к смутам и колебаниям. Рождение же открывает самый широкий простор случайности. Если может родиться гений, то точно так же может родиться изверг, слабоумный, полупомешанный. История представляет тому не один пример. В Римской империи после Августа престол занимали Тиверий, Калигула, Нерон; за Титом следовал Домициан. В новое время Испания видела мрачную тираннию Филиппа Второго и слабоумие последних Бурбонов, Австрия - узкий фанатизм Фердинанда II, зачинателя Тридцатилетней войны, Россия - свирепые казни Иоанна Грозного, Франция - разорительный деспотизм Людовика XIV и разврат Людовика XV. С религиозной точки зрения, можно смиренно покоряться воле Божией, наказывающей народы за их грехи; политического наблюдателя такая точка зрения не может удовлетворять. Она не устраняет вредных для государства последствий случайного замещения престола недостойными или неспособными лицами. Петр Великий в Правде воли Монаршей ярко выставил этот недостаток наследственной монархии. Он думал устранить его назначением преемника царствующим государем. Но собственный его пример показал, что этим способом замещения престол отдается на жертву всякого рода интригам. Тут лекарство хуже самого зла. Если состояние общества требует неограниченной власти, то лучше установить твердый порядок престолонаследия, примиряясь с неизбежными его недостатками, ввиду несомненной приносимой им пользы.

Другая столь же невыгодная сторона всякой неограниченной власти заключается в том действии, которое она производит на человеческую душу. Совершенное существо может быть облечено безграничным полновластием без ущерба своему внутреннему достоинству; несовершенная же воля человека требует сдержек, и чем менее высоки ее свойства, тем это требование настоятельнее. Возвышенная душа сдерживается сознанием долга, чувством ответственности за благоденствие подчиненных народов, наконец религией, проповедующей смирение и повиновение высшему, божественному закону; обыкновенные души, напротив, превозносятся чувством своего величия, перед которым все преклоняется. Видеть себя поднятым на неизмеримую высоту над остальным человечеством, знать, что всякое произнесенное слово есть закон, что от мановения руки зависит судьба многих миллионов людей, иметь возможность беспрепятственно удовлетворять всякой своей прихоти, это - такое положение, которое часто не под силу бренному человеку. Римских императоров оно поражало безумием. Христианство сдерживает непомерную гордость, напоминая земному владыке, что он все-таки не Бог, а человек. Но и оно, производя власть непосредственно от Бога, дает высшее освящение сознанию своего величия и делает то, что внушения самолюбия и страсти нередко принимаются за голос самого Божества. История показывает, как мало чисто нравственные сдержки способны укрощать человеческие страсти. Иоанн Грозный мучился угрызениями совести и все-таки проливал потоки крови. Французские короли, Людовик XIV, Людовик XV, смиренно преклонялись перед волею церкви, а между тем предоставляли полный простор всем своим влечениям. Нередко самые представители религии, угождая земному владыке, дают высшее освящение его слабостям. И не в одном только непомерном самопревознесении кроется опасность; в слабых натурах неограниченная власть порождает двоедушие. Обуреваемый противоположными течениями и окруженный всевозможными интригами, зная, что ни на кого в сущности нельзя положиться, что под личиною преданности обыкновенно скрываются личные цели, монарх не доверяет ни себе, ни другим; значение, которое придается каждому его слову, задерживает в нем всякий душевный порыв; политика заставляет его скрытничать и кривить душою, и это делается постоянным складом ума и сердца. Даже такой богато одаренный и исполненный таких высоких стремлений характер, как Александр I, исказился в этих условиях; измученный и вечно колеблющийся, он окончательно отдался железной воле Аракчеева.

Противостоять всем искушениям власти тем труднее, что ее, в-третьих, окружают всевозможные соблазны. Монарху, безгранично властвующему над подданными, все доступно: и безмерное богатство, и удовлетворение всякой прихоти. Отсюда примеры безумной расточительности, истощающей страну и ложащейся тяжелым бременем на народ. В то время как прусские монархи строгою бережливостью полагали основание будущему могуществу своего государства, саксонские короли без счету бросали деньги на свои удовольствия, оставляя государство беззащитным в минуты опасности. Такую же картину представлял и французский двор при последних Бурбонах. Всего хуже, когда милости падают на недостойных любимцев. Господство любовниц и фаворитов составляет весьма обычное явление в летописях неограниченной монархии. Влияние маркизы де Помпадур и госпожи дю Барри тяжело отозвалось на политическом положении Франции. Даже такая великая государыня, как Екатерина II, раздавала многие тысячи денег и людей и вверяла даже государственные дела лицам, которых главная заслуга заключалась в удовлетворении страсти. А когда на престоле царствует порок, то и подчиненное общество следует тому же примеру. К соблазнам власти присоединяется, в четвертых, влияние окружающих. Абсолютный монарх является расточителем всех земных благ; поэтому все, кто ищет власти, почестей, богатства (а таково значительное большинство людей, занимающих высшие ступени общественной лестницы), толпятся около престола в надежде получить какую-нибудь долю ниспадающих с него милостей. Обыкновенным для этого средством служит старание понравиться владыке и угодить всем его желаниям. Раболепство и лесть становятся господствующим началом в высших придворных и чиновных сферах. Это - не случайное только явление, а общая черта, подмеченная глубокими наблюдателями общественной жизни. "Пускай прочтут то, что историки всех времен писали о дворе монархов, - говорит Монтескье, - пускай припомнят разговоры людей всех стран о жалком характере придворных: это не выводы теории, а плоды печального опыта. Честолюбие в безделии, низость при гордости, желание обогатиться без труда, отвращение от истины, лесть, предательство; лукавство, нарушение всех обязательств, презрение к обязанностям граждан, боязнь добродетели князя, надежда на его слабости и, более всего, постоянное осмеяние добродетели составляют, я думаю, характер большей части придворных, проявляющийся во всех местах и во все времена"*(65). К этому можно прибавить лаконическое изречение Суворова: "Чтобы быть придворным, нужны три вещи: дерзость, гибкость и вероломство". Без сомнения, есть исключения, тем более почетные, чем они реже. Но нужно глубокое знание людей, чтобы проникнуть в потаенные изгибы человеческой души и отличить искреннюю преданность от раболепного угодничества, стремление к личным целям от любви к общему благу; нужна необыкновенная возвышенность и твердость духа, чтобы противостоять лести и допускать противоречие, когда одним взглядом можно его устранить. Обыкновенно люди любят тех, кто им угождает. Личное удобство и приятность отношений образуют покойную колею, в которую незаметно втесняется воля монарха. Вокруг него образуется мираж официальной лжи, заслоняющий настоящее положение дел; истина прогоняется со срамом в тот глубокий колодезь, куда помещало ее еще древнее сказание, и только чрезвычайные события, производя внезапные потрясения, заставляют пробуждаться от той приятной дремоты, которую навевает усыпляющая среда. Такова весьма обычная картина неограниченных монархий, когда им не приходится бороться с трудными обстоятельствами.

Эти условия личного положения и обстановки не могут не отразиться, в-пятых, и на самом управлении. Недостаток каждого образа правления состоит в наклонности преувеличивать собственное начало, но так как это начало всегда одностороннее, а государство состоит из разнообразных элементов, которые все требуют удовлетворения, то этим самым государственной жизни дается направление, противоречащее общественным потребностям. Нередко этим вызывается противодействие, которое окончательно может подорвать самое начало, проводимое в жизнь. В неограниченной монархии господствующее начало есть сила власти; преувеличение этого начала есть произвол. Этот недостаток, естественно, проявляется во всякой власти, не знающей сдержек. Произволом может страдать управление чистой аристократии и даже демократии. Перед последними неограниченная монархия имеет то громадное преимущество, что в ней господствует воля одного лица, возвышенного над всякими частными интересами, а не воля многих, преследующих свои личные цели. Но и произвол одного лица, не знающего сдержек, может пагубно отразиться на управлении. Россия испытала это в царствование императора Павла. Еще хуже, когда это начало проводится и в низшем управлении, и каждое облеченное властью лицо, как представитель монарха, не сдерживается ничем и считает себе все позволенным. Господство произвола сверху донизу есть один из худших способов управления, какие можно придумать. Турция представляет тому живой пример.

С этим связана, в-шестых, наклонность предпочитать внешний порядок внутреннему. Выше было сказано, что одно из преимуществ неограниченной монархии состоит в способности охранять внешний порядок; для подавления всяких смут и волнений нужна только сила власти. Напротив, для установления порядка внутреннего, состоящего в том, чтобы каждый на своем месте исполнял свое дело, требуется строгое исполнение закона и сознание долга, а это такие начала, которым более всего противоречит произвол. Даже при наилучших намерениях лицо, облеченное верховною властью, не может все знать и за всем усмотреть, и чем обширнее государство, чем разнороднее его состав, тем эта задача становится труднее. Отсюда жалобы, столь знакомые нам, русским, что у нас нет порядка в управлении. Отсюда соблазн довольствоваться внешним порядком и принимать его за благоустройство, направление, которое в записке, составленной и распространенной в высших правительственных сферах во времена Крымской кампании, было метко характеризовано словами: "Сверху блеск, снизу гниль". Под покровом внешнего величия и строгого охранения внутренней дисциплины скрывались глубочайшие язвы управления: произвол, лихоимство, казнокрадство, господство официальной лжи, стремление все выставить напоказ при отсутствии всякого внимания к настоящему делу. Сознание этих недостатков именно и привело к великим преобразованиям царствования Александра Второго.

Произвол имеет, в-седьмых, то вредное последствие, что право лишается через это всякого ограждения. Между тем ограждение права составляет одну из важнейших и благороднейших целей государства. Все нравственное значение власти основано на том, что она держит меч правосудия, а правосудие состоит в том, чтобы воздавать каждому то, что ему принадлежите. Если же меч, вверенный для охранения права, становится орудием нарушения права, то этим самым уничтожается нравственная его сила в глазах народа, а это имеет пагубные последствия как для обиженных, так и для самой власти. Но и помимо всяких злоупотреблений, неограниченная власть устраняет ту высшую гарантию права, которая дается политическою свободой. Это неизбежно присущий ей недостаток, который, однако, может быть значительно смягчен постоянным, строгим соблюдением закона и учреждением независимых судов.

В-восьмых, господством произвола и проведением всюду начал строгого подчинения не только устраняются гарантии права, но и подавляется всякая личная и общественная самодеятельность, а между тем от самодеятельности зависит высшее развитие общества. Пока народ стоит еще на низкой ступени, пока силы его дремлют и ожидают пробуждения, главная инициатива всякого действия исходит сверху. Правительство, имея ввиду общие потребности государства, старается удовлетворить им умножением народных средств; понуждения и привилегии служат стимулами личной деятельности. Но такая система опеки уместна только в младенческом состоянии общества; она не в силах поднять его выше некоторого, довольно низменного уровня. Высшее развитие требует инициативы самих граждан, а именно это встречает препятствия со стороны власти, ставящей себе задачею охранять строгую дисциплину и опекать все и всех. В особенности свобода умственного развития, без которого нет и развития материального, представляется делом опасным и противным государственному порядку. Правительство, призванное содействовать просвещению, становится его гонителем. Достаточно вспомнить те условия, в которые были поставлены печать и университеты в Германии во времена господства системы Меттерниха. Но там народное образование стояло уже так высоко, соседство свободных стран доставляло такие легкие способы обойти туземные стеснения, что усилия правительств, обращенные к подавлению мысли, оказались тщетными. Гораздо хуже было положение у нас. России пришлось расплачиваться за революционные волнения Западной Европы. Тяжелый гнет, которому подверглись университеты, ограничение числа студентов, невероятные стеснения цензуры, заглушавшие всякую живую мысль, - таково было удручающее положение, хорошо памятное людям, жившим в те времена. И тут, в конце концов, стремление подавить рвущуюся на свободу мысль оказалось бессильным; но через это самая мысль получила неправильное движение. Когда впоследствии правительство принялось за реформы, оно не встретило единодушной поддержки в обществе, привыкшем к оппозиции. В этой системе кроются семена нашего нигилизма.

Таковы выгоды и недостатки неограниченной монархии. Задача политической науки заключается в том, чтобы, наблюдая и сравнивая различные исторические явления, вывести из них всестороннюю характеристику известной формы государственного устройства. Но этот вывод, как уже было замечено, отнюдь не имеет свойства истины, одинаково приложимой всегда и везде. При разных условиях та или другая сторона может получить перевес, чем определяется и самая польза, приносимая устройством власти. В неограниченной монархии более, нежели где-либо, это зависит от личного характера правителей. Счастлив народ, которого государи, одушевленные сознанием своего долга, свято исполняют свое призвание и умеют выбирать людей, способных прилагать к жизни их благие намерения. Такие царствования являются светлыми эпохами в истории и заставляют иногда примиряться с печальными сторонами управления предшественников или преемников. Но так как это зависит от случайности рождения, изъятой из области человеческой воли, то для научного исследования тут нет места. Для политика несравненно важнее те общие условия народной жизни, которые дают перевес тем или другим сторонам правительственной деятельности. Важнейшую роль играют в этом отношении те задачи государственного быта, которые в разные эпохи выдвигаются на первый план. Когда приходится создавать государство, умножать его силы или переводить один порядок вещей в другой, все выгоды неограниченной монархии выступают с особенною яркостью. Напротив, когда жизнь вошла в нормальную колею и требуется упрочение внутреннего благоустройства, ограждение права, развитие общественной самодеятельности, невыгодные стороны этого образа правления чувствуются сильнее. Чем менее монархия оказывается способною удовлетворить этим потребностям, чем более она опасается общественных сил, тем более она возбуждает против себя оппозицию и тем скорее она подрывает собственные основы. Этим объясняется главным образом общее падение абсолютных монархий в Западной Европе в XIX веке. Не столько влияние новых идей, сколько развитие новых общественных потребностей привело к этому результату. Первые только там пускают прочные корни, где они находят подготовленную почву.

Здравая политика, направленная к тому, чтобы дать силу и прочность известному образу правления, очевидно состоит в том, чтобы пользоваться его выгодами и устранять, по возможности, его недостатки. Это относится как к самому устройству власти, так и к выбору ее орудий и способов действия.

Неограниченная монархия тогда только сильна и прочна, когда она опирается на твердый порядок престолонаследия. Здесь сила власти зиждется на постоянном законе, изъятом от человеческого произвола. Избирательная форма, которая ставит монарха в зависимость от избирателей, несовместна с существом этого образа правления. Избрание может иметь место по пресечении царствующей династии, когда нет законных наследников, а потому приходится прибегать к всенародному выбору. Так у нас, по пресечении династии Рюриковичей, избран был на царство Годунов, затем Шуйский и, наконец, Михаил Федорович Романов. Но постоянно повторяющийся выбор, как закон государства, неизбежно ведет к ограничению монархической власти. Поэтому он уместен только в смешанных правлениях, да и тут он имеет самые существенные недостатки, о которых мы будем говорить впоследствии. При неограниченной власти избирательная форма совместна только с теократическим правлением, чему пример представляет прежняя Папская область. Здесь избирался собственно глава церкви коллегией высших ее сановников, в силу закона, устранявшего какое бы то ни было ограничение власти, признаваемой установленною самим Богом; светское владычество было только придатком к духовному сану. Чисто светские государи не имеют такого положения; для них источником и опорою власти служит постоянный закон, определяющий порядок преемственности. Чем тверже этот закон, чем продолжительнее его действие, тем больше обаяние власти в глазах подданных. Старые династии срастаются со всею жизнью народа, представляя высший, неизменный порядок, связывающий настоящее поколение с прошедшими и будущими. Народ и династия вместе переживают эпохи величия и бедствий; отсюда рождается чувство привязанности, которое составляет как бы самую душу народа и которого не в состоянии поколебать временные неудовольствия. Личность даже неспособного или недостойного монарха представляется не более как мимолетным явлением в целом ряде исторических деятелей и народных вождей. Особенно в глазах массы, которой чужды отвлеченные понятия, в лице монарха воплощается идея отечества, связанная с ним неразрывно. Тот гнет, который она нередко испытывает, приписывается подчиненным властям, а монарх, возвышаясь над всеми, остается окруженным недосягаемым величием и блеском. Нужны продолжительные периоды невыносимых притеснений и полное забвение своего призвания со стороны облеченных властью, для того чтобы глубоко вкоренившееся в народы монархическое чувство могло в нем иссякнуть, как это случилось, например, во Франции с династией Бурбонов. Но раз оно исчезло, его невозможно уже восстановить. А, с другой стороны, ни личное обаяние, ни блеск побед не в состоянии упрочить власть, не имеющую корней в народной жизни. Наполеон I постоянно жаловался на то, что он беспрерывными внешними успехами принужден поддерживать положение, которое старые династии сохраняют без труда, несмотря ни на какие невзгоды. В этой глубокой связи с народною жизнью состоит истинное значение начала законной монархии. Как юридический принцип оно теряет смысл, как скоро действительная власть перешла в другие руки, ибо, по публичному праву, верховная власть неразлучна с действительным исполнением сопряженных с нею обязанностей; но как нравственный устой государственной жизни это начало имеет огромную важность. Исчезновение его влечет за собою шаткость всего политического организма. Это мы и наблюдаем во Франции.

Твердость законного порядка требует, чтобы власть переходила от одного лица к другому по неизменному правилу, независимо от произвола. Этому противоречит назначение преемника царствующим монархом. Петр Великий, как упомянуто выше, установил этот последний способ. Он указывал на то, что наследственная монархия, при всех своих преимуществах, имеет один существенный недостаток, именно то, что недостойный преемник может уничтожить все великие дела отца. Петр находился в этом случае в исключительном положении, и эту особенность он возвел в правило. Но придуманное им лекарство хуже самого зла. Оно производит шаткость всех отношений. Этим открывается поприще всяким козням, раздорам и междоусобиям. При жизни государя около каждого из возможных наследников образуется придворная партия, которая старается интригами действовать на монарха. В самой царской семье возбуждается взаимная ненависть и затаенная вражда. Энергический государь может этому противодействовать; но при слабом правителе эти отношения становятся общественным бедствием. Судьба государства зависит от придворных интриг. Раздоры продолжаются и после смерти монарха; устраненный наследник остается соперником, а потому опасен для правителя. Соперничество может дойти до междоусобной войны, или же оно устраняется братоубийством - явление, нередкое в восточных деспотиях. Наконец, если государь не успел назначить преемника, то все предоставляется случаю. Это и имело место в России после смерти Петра.

Все эти невыгоды устраняются единственно твердым законом о престолонаследии, который, не допуская никакого сомнения, установляет непрерывный переход власти от одного лица к другому. В этом отношении всемирный опыт утвердил порядок естественный, то есть наследование старшего в старшей линии. Наследование брата вместо сына есть порядок родовой, а не государственный. Престол является здесь достоянием всего рода, в котором старший летами заступает место отца. В государственном праве спорным является только вопрос о наследовании женщин. Как уже было объяснено в Учении об Обществе женщина вообще, менее способна к государственным делам, нежели мужчина. Ум ее менее склонен к общим вопросам, характер ее более подвержен человеческим слабостям и чужому влиянию. Настоящее ее призвание относится к области семейной и общественной, а не политической. Однако история представляет нам примеры великих правительниц: Елисавета Английская, Екатерина Вторая, Мария-Терезия. Поэтому совершенное устранение женщин от престола не может быть признано общим политическим правилом. Там, где оно существует, оно основывается более на исторических преданиях страны нежели на здравых политических началах. В случае недостатка других наследников устранение женщин может даже иметь весьма невыгодные последствия, ибо тогда все предоставляется случаю. Но предпочтение мужского пола женскому составляет требование здравой политики. Оно подтверждается и тем, что женщина, выходя замуж, вступает в чужое семейство, с иным духом и иными преданиями, нежели те, которые господствуют на родине. Вследствие этого при вступлении на престол ее самой или ее потомства государство подчиняется управлению иностранной династии, вовсе не связанной со страной и имеющей совершенно чуждые ей интересы. Достаточно вспомнить те осложнения, которым подвергалась английская политика вследствие связи Англии с Ганновером, а в нашей истории намерение Петра III начать войну с Данией из-за притязаний Гольштинского дома.

С законом о престолонаследии тесно связан и вопрос о браке государей. Политические соображения допускают только наследование детей, рожденных от равных браков, то есть от браков с лицами, принадлежащими к царствующим династиям. Причина этого ограничения заключается в желании устранить родственные связи государя с подданными. Как представитель государства, монарх должен одинаково возвышаться над всеми. Отношения к подданным должны быть не частные, а политические. Между тем при браке с подданною родственники последней естественно выделяются из остальных и получают привилегированное положение не в силу общего закона и не по способностям или заслугам, а вследствие частных отношений к царствующему государю. Этим открывается дверь господству временщиков и всякому деспотизму. Законы о неравных браках имеют ввиду устранить все эти частные связи и сохранить одни отношения политические.

Требование твердого законного порядка в неограниченной монархии распространяется и на управление. Как власть, независимая от общественных сил, чистая монархия нуждается в собственных, независимых от общества орудиях действия. Всякий другой образ правления в себе самом носит источник своей силы. Демократия рассеяна всюду; везде она находит поддержку в воле большинства граждан, от которого зависят установление власти. Точно так же аристократия находит постоянную поддержку в членах высшего сословия, живущих и в центре и на местах: обладая значительными средствами и влиянием, связанные корпоративным духом, они действуют постоянно в видах сохранения своего владычества. Ни тот, ни другой образ правления не нуждается в опоре каких-либо иных общественных элементов, ибо он сам представляет владычество того или другого общественного элемента, обладающего собственною внутреннею силой, а потому способного управлять государством. Монарх, напротив, как единичное лицо, не имеет ни собственной силы, ни прирожденных орудий власти; а потому он должен их создать. Иначе власть его останется чисто нарицательною. Чтобы господствовать над общественными элементами, он должен иметь собственную силу, от них независимую. К тому же он по необходимости ограничен одним местом; для того, чтобы воля его распространялась по всем концам государства, нужны особые органы. Наконец, одна из главных выгод монархического правления заключается в силе и быстроте действия. И для этого требуются надежные орудия. Таковыми являются постоянное войско и бюрократия, которые, поэтому самому, имеют в неограниченной монархии более значения, нежели в каком-либо другом образе правления.

Выше было уже сказано, что постоянное войско составляет одно из самых сильных орудий власти. Оно главным образом способствовало водворению абсолютизма на развалинах феодального порядка в Западной Европе. В чистой монархии более, нежели где-либо, от войска требуются строгая дисциплина, чувство военной чести, наконец преданность монарху как представителю отечества. Последнее возможно только при войске туземном, ибо оно одно связывает монарха с народом, из которого оно набирается и в который оно возвращается. Наемные войска, напротив, особенно вербованные из иностранцев, каковы были, например, в прежнее время швейцарцы во Франции и в Неаполе, а также французский легион в папских владениях, составляют учреждение безусловно вредное. Независимость войска от народа ведет к полному разобщению между верховною властью и подданными. Оно показывает, что монарх держится не внутреннею, а внешнею силой. Окружение себя иностранною гвардией есть признак глубокого недоверия к подданным, а недоверие сверху всегда вызывает недоверие снизу. Такое войско может сделаться орудием величайших притеснений, ибо оно ничем не связано с притесняемыми. Между тем на него нельзя положиться, ибо цель его - корысть, а не служба отечеству. Если же оно достаточно сильно, то оно может обратиться в преторианцев, располагающих судьбами государства.

Еще хуже поддержка чужеземного войска. Она служит признаком неисцелимой слабости власти. Через это монарх ставится в зависимость от иностранного государя, чем еще более возбуждается неудовольствие подданных. Даже случайная помощь против собственных подданных составляет несчастие для страны; постоянная же охрана иноземным войском равняется отречению. Независимость государства исчезаешь, и нравственная связь между верховною властью и подданными порывается совершенно. Некогда политика Священного союза состояла в том, чтобы войсками великих держав поддерживать мелких государей против революционных стремлений их подданных. История показала, до какой степени тщетны все эти попытки. Где внутренняя связь порвана, она не восстановится иноземною силой.

Туземное войско всегда отражает на себе характер самого общества, из которого оно набирается. Выше было указано, что чистая монархия исторически связана с сословным строем. Это отражается и на составе войска. Поэтому здесь привилегированное положение получает дворянство, которое, вместе с тем, является главным хранителем чувства чести, составляющего самую душу войска. Но так как монарх есть представитель всего государства, то не исключается и повышение по заслугам строевых солдат. Этого требуют и справедливость, и здравая политика, и польза самого военного дела. Это требование растет с развитием образования, когда солдаты набираются не только из народной массы, но и из более или менее зажиточных и образованных средних классов. Полная бессословность военных учреждений обозначает переход от сословного строя к общегражданскому, что влечет за собою и переход от абсолютной монархии к другим политическим формам. Чисто народный характер войско имеет в демократической диктатуре, которая опирается на массы против образованных классов. Но здесь оно может сделаться орудием самого страшного деспотизма.

Значение войска для неограниченной монархии делает то, что монарх должен обращать на него особенное внимание. Чувства чести и преданности, которые должны господствовать в войске, возможны только при личных отношениях к нему государя. Последний является настоящим главою и предводителем армии. Он должен вникать во все ее нужды, знать все подробности военного дела, быть обходительным и с солдатами и с офицерами. Только этим он может приобрести в войске ту популярность, которая составляет первое условие преданности. Поэтому внимательное занятие военным делом составляет обязанность и заслугу монарха. Однако и тут, как во всем, может быть излишек. Любовь к фронту, к парадам, к мелочам военной обмундировки может доходить до страсти, поглощающей все внимание, развивающей мелочность характера и отвлекающей от более важных государственных дел. Примеры тому нередки в новейшей истории. Зло увеличивается склонностью предпочитать внешний порядок внутреннему. Напоказ все кажется превосходным; на параде оружие блестит, мундиры все с иголки, движения совершаются с изумительною точностью, а когда приходит настоящее дело, оказывается, что войска лишены самых существенных принадлежностей, провиант раскрадывается, сапоги дрянные, оружие плохо стреляет, предводители никуда не годятся, и армия, исполненная самых высоких доблестей, терпит поражение за поражением. Мы это испытали в Крымскую кампанию.

Но всего вреднее для государства, когда любовь к военному делу переносится и на гражданскую область, когда и в последней водворяется солдатская дисциплина, внимание к мелочам, затмевающее понимание истинно полезного, требование подчинения, заглушающее всякую самостоятельную мысль и всякое живое отношение к делу. При таком смешении сфер исчезает самое понятие о том, что гражданское управление требует особенных знаний и приемов. Военные люди, вовсе к тому неприготовленные, привыкшие к совершенно иным порядкам, ставятся во главе гражданских отраслей, в которые они вносят взгляды и способы действия, господствующие в военных кругах. При таких условиях путная гражданская администрация становится совершенно невозможною. И это мы, русские, испытали на себе.

Для того чтобы гражданская администрация сделалась надежным орудием власти, она должна получить особенное устройство и развитие. Это не есть дело нескольких лет, а плод работы многих поколений, хранящих административные предания и утверждающих прочный административный порядок. Бюрократия, которая была самым могучим органом абсолютных монархий в их борьбе с феодализмом, вырабатывалась историческим путем. Она была главною устроительницей нового государства. Образуя систему учреждений, связывающих государство в одно целое, живущее общею жизнью, она дает верховной власти именно то орудие, в котором она нуждается. Неограниченная монархия, в особенности без бюрократии, немыслима. Но именно здесь последняя представляет значительные опасности. Из удобного орудия власти она может превратиться в самостоятельное тело, имеющее свои собственные интересы и становящееся между монархом и народом. Интерес бюрократии состоит в том, чтобы господствовать неограниченно в административной сфере. Эта цель достигается тем, что обществу дается как можно менее способов действовать самостоятельно, а от монарха скрывается истинное положение дел. Через это все переходит в руки чиновничества; самая воля монарха, при видимом самовластии, становится от него в зависимость. Сверху водворяется господство официальной лжи, а внизу царит полнейший произвол, который тем тяжелее ложится на общество, чем более он служит прикрытием и орудием корыстных целей. Власть, не знающая сдержек и движимая частным интересом, неизбежно становится произвольною и притеснительною.

Противодействовать этому злу можно только системою сдержек, вводящих господство бюрократии в должные границы. Таковыми служат прежде всего высшие государственные учреждения, законодательные и административные. В высокой степени важно, чтобы меры, которые предлагаются лицами, стоящими во главе управления, обсуждались в независимом от них учреждении, заключающем в себе все условия основательного и беспристрастного суждения. Столь же важно существование высшего контролирующего учреждения, куда можно приносить жалобы на действия властей. Этим потребностям отвечают у нас Государственный Совет и Сенат. От хорошего устройства и правильного действия этих учреждений в значительной степени зависит возможность утверждения законного порядка в неограниченной монархии. Но авторитет их держится прежде всего тем уважением, которое оказывает им сама верховная власть. Без сомнения, монарх не связан мнениями каких бы то ни было совещательных учреждений. Но когда у него нет собственного, твердо установившегося убеждения, согласие с мнением большинства служит признаком уважения к установленному самими монархами государственному строю. Когда же мера, прошедшая через высшее учреждение, подвергается новому обсуждению в тесном кругу доверенных лиц и окончательное решение принимается на основании мнения последних, то этим самым выражается предпочтение частных влияний постоянным учреждениям, которых главная цель заключается именно в освобождении воли монарха от всяких частных влияний. Это - удар, нанесенный высшим учреждениям в государстве, а вместе и всему существующему государственному строю. Обыкновенно это бывает последствием плохого состава этих собраний: в них сажают людей, отживших свой век или оказавшихся неспособными на более деятельном поприще. При таком условии мнения их, разумеется, не могут иметь никакого веса. Но это доказывает только необходимость осмотрительного выбора. Если воля монарха, подверженная всевозможным влияниям, должна быть обставлена учреждениями, на которые бы она могла опираться, то в высшей степени важно иметь такой состав этих учреждений, который обеспечивал бы за ним нравственный авторитет.

Но еще важнейшею сдержкою владычествующей бюрократии служит независимый суд. Отделение суда от администрации составляет первое условие закономерного управления. Независимость же суда обеспечивается несменяемостью судей. Нередко высказывается мнение, что начало несменяемости несовместно с неограниченностью воли монарха, который всегда имеет право смещать всякое подчиненное лицо. Такое мнение основано на смешении понятий. Верховная власть проявляется в общих государственных мерах, которые вполне зависят от воли монарха, а не в частных судебных решениях, в которые монарх никогда не вмешивается; несменяемость же судей установляется именно ввиду этих последних. Начало несменяемости противоречит не самодержавию монарха, а самодержавию министра юстиции, ибо только по докладу министра монарх смещает судью. Устранением этой гарантии судьи всецело отдаются в руки министра, и независимость суда перестает существовать. Если в учреждении независимого суда можно видеть ограничение власти, то это такое, которое не касается ее существа и нравственно ее возвышает. Самоограничение власти есть высший нравственный подвиг. Поэтому учреждение независимого суда составляет одно из великих дел абсолютной монархии. Вступая на путь закона, она тем самым придает себе высшее нравственное значение. У нас то самое царствование, которому Россия обязана освобождением крестьян, водворило впервые независимый и праведный суд. Это - великая эпоха в жизни народа.

Но и всех этих сдержек недостаточно для того, чтоб удержать бюрократию в надлежащих пределах и устроить управление на правильных основаниях. Необходима еще широкая система местного самоуправления. И это начало не только не противоречит неограниченной монархии, а, напротив, составляет необходимое ее восполнение. Чем более стесняется свобода наверху, тем более ей должно быть предоставлено простора в подчиненных сферах. Как было замечено выше, здравая политика состоит не в том, чтобы преувеличивать одностороннее начало, проводя его с неуклонною последовательностью сверху донизу, а в, том, чтоб исправлять присущие ему недостатки, насколько это совместно с основным принципом. Только допуская широкую систему самоуправления, монархия удовлетворяет местным потребностям; только относясь к ней с полным доверием, она вступает в живое общение с народною жизнью, не официальными путями, через посредство правящей бюрократии, а лицом к лицу. Конечно, она должна и в областях иметь свои непосредственные органы, которым присваиваются верховный контроль и руководство; но отношение этих органов к местным учреждениям должно состоять не в возможном стеснении и заподозривании последних, а во взаимном доверии и помощи. Только обставляя себя, наверху и внизу, целою системой подобных учреждений, обладающих относительною независимостью, неограниченная монархия в состоянии утвердить в государстве твердый законный порядок. По глубокому замечанию Монтескье, монархия отличается от деспотизма существованием посредствующих тел, задерживающих проявления власти. Деспотизм весь основан на произволе; монархия, обставленная учреждениями, является хранительницею закона; она дает гарантии свободе и праву, хотя бы в подчиненных сферах. Чем более устраняются эти частные сдержки, тем более монархия склоняется к деспотизму.

К числу этих сдержек принадлежат также личные и корпоративные права сословий. Мы видели, что чистая монархия исторически возникла из сословного порядка. С одной стороны, потребность неограниченной власти как представительницы государства вызывается разделением народа на группы, связанные каждая своими частными интересами и разобщенные между собой. С другой стороны, она в этом самом разделении обретает опору, ибо в возвышающейся над всеми власти каждый частный интерес находит защиту против других. В особенности высшее сословие, дворянство, связано с монархией и своими историческими преданиями, и наследственностью положения. В ней оно находит поддержку своих привилегий, а потому оно само является главною опорою престола. Но где есть опора, там есть и сдержка. Привилегии служат историческою заменою политического права; в них находит преграду безграничное самовластие. Чем крепче корпоративный дух дворянства, чем более оно сознает свое историческое положение, тем более оно составляет общественную силу, с которою надобно считаться. Бюрократия в особенности встречает в нем постоянную задержку и противодействие своим уравнительным стремлениям. Вражда дворянства с бюрократией составляет весьма обычное явление в абсолютных монархиях. При отсутствии политической свободы этим всего более сдерживается административный произвол. Без привилегированного положения высшего сословия, без корпоративных прав, образующих известную общественную силу, народ в неограниченной монархии превращается в массу единиц, ничем не связанных между собой, а потому бессильных против всемогущей власти. Падением этих сдержек открывается дверь самому безграничному деспотизму. Именно это соображение побудило Монтескье признать честь движущим началом монархии, в отличие от деспотизма, который управляется страхом. В чувстве чести соединяется сознание прав и обязанностей. Оно делает то, что дворянство является вместе и опорой престола, и сдержкой бюрократии.

Однако сословные привилегии имеют и свою оборотную сторону. Они всегда существуют в ущерб другим. В особенности народная масса обыкновенно отдается на жертву интересам дворянства и произволу чиновничества. Достаточно указать на положение народа во Франции при старом порядке. И у нас, до новейшего времени, господствовало во всей силе крепостное право, отдававшее крестьянское сословие всецело в руки помещиков; положение же казенных крестьян, управлявшихся чиновниками, было нисколько не лучше. Между тем такое положение населения парализует деятельность государства и идет вразрез с самыми существенными его интересами. Из народной массы оно черпает свои главные силы и средства; жертвуя ею для привилегированных классов, оно подрывает собственные основы. Поэтому монархия, понимающая свое призвание, рано или поздно становится ее заступницею и выступает с преобразованиями, которые изменяют существующий строй, но вместе с тем возбуждают против нее вражду привилегированных лиц, тех самых, которые служат ей главною опорой.

Отсюда двойственность положения и задач абсолютной монархии. Исторический процесс государственной жизни порождает для нее затруднения, с которыми справиться нелегко. Вообще, держать весы между двумя противоположными сторонами составляет одну из трудных задач политики. Здесь же эта задача осложняется тем, что изменение гражданского строя касается всех сторон народной жизни, всего частного быта, а потому производит полный переворот всех общественных отношений. Она осложняется и тем, что, принимая на себя защиту слабых, правительство должно действовать против тех, которые имеют в государстве наиболее влияния, на которых оно само опирается. Противодействие аристократических и придворных сфер всяким коренным преобразованиям заставляло отступать не только слабых монархов, как Людовик XVI, но и самых энергических государей, сознававших полноту своей власти и не знавших преград своей воле, каков был, например, император Николай I. К этому присоединяется, наконец, боязнь либеральных начал, которых развитие может грозить опасностью самой монархии. По всем этим причинам редко подобные преобразования совершаются без сильного внешнего толчка. Во Франции слабая монархия не дерзала коснуться сословных привилегий; результат был тот, что она вместе с ними была унесена революцией. В Пруссии освобождение крестьян совершилось после Иенского погрома, в Австрии - вследствие революции 1848 года, в России - после Крымской войны. Хорошо, когда этот толчок оставляет неприкосновенною верховную власть, которая, сознавая свою задачу, исполняет ее обдуманно и твердо. Мы видели, что неограниченная монархия, по существу своему, всего более способна совершить такого рода реформы. Но для этого недостаточно одной силы власти; нужно зрелое обсуждение условий, внимательное взвешивание всех интересов, наконец настойчивое проведение принятых начал. Только этим обеспечивается успех преобразования.

Это приводит нас к вопросу о способах действия неограниченной монархии. Во всяком образе правления общее правило здравой политики состоит в том, что требуется сила в чрезвычайных обстоятельствах и умеренность в обыкновенном течении жизни. В первом случае нужны быстрота решения и энергия в исполнении; во втором необходимо осторожное внимание к разнообразным интересам народной жизни, старание их примирить и удовлетворить по возможности всех; нужны переговоры, сделки, уступчивость, мягкость, избежание слишком резких проявлений власти, всегда возбуждающих неудовольствие. Иногда требуется соединение того и другого. Когда совершается коренное преобразование, необходимо, как сказано, сочетание осторожности с настойчивостью, умеренности требований с неуклонным их проведением.

Из различных образов правления неограниченная монархия, как замечено выше, всех более способна проявить силу власти. Это именно то начало, на котором она стоит. Если в нем оказывается недостаток, то причина заключается не в устройстве власти, а в облеченном ею лице, и против этого нет лекарства. Слабый монарх всегда будет действовать сообразно с своим характером; изменить этого нельзя. Единственный исход в этом случае - довериться энергическому лицу. Если выбор удачен, правление может идти успешно; в противном случае может произойти еще худшее зло, ибо у министра нет тех побуждений, которые есть у монарха: у него нет ни обеспеченного положения, ни преданий, ни связи с историческою жизнью народа; он не стоит выше всяких частных интересов. Для самого монарха отдача себя в чужие руки представляет значительную опасность, а где есть недоверие, всегда будут и колебания. Таким образом, сила власти зависит главным образом от личных свойств государя. Напротив, умеренность всегда может быть правилом политики. Слабый монарх и без того к этому склонен; энергическая же власть может сама себя умерять: в этом состоит высшее ее нравственное достоинство. Не в преувеличении своего начала, а в восполнении его недостатков заключается требование политики, имеющей в виду истинное благо государства. Здесь это правило прилагается более, нежели где-либо.

Способы действия касаются принимаемых мер и отношения к людям. Относительно первого нельзя лучше выразить истинные требования политической мудрости, как словами Екатерины Второй, переданными императору Александру Павловичу статс-секретарем Поповым*(66).

"Имея доступ к Императрице, бабке Вашего Величества, - писал Попов, - я однажды в беседе слышал от нее; дело зашло о неограниченной власти ее не только внутри Российской Империи, но и в других землях. Я говорил ей с изумлением о том слепом повиновении, с которым воля ее везде была исполняема, и о том усердии и ревности, с коими старались все ей угодить. "Это не так легко, как ты думаешь, - сказала она, - во-первых, повеления мои не исполнялись бы с точностью, если бы не были удобны к исполнению. Ты сам знаешь, с какою осмотрительностью, с какою осторожностью поступаю я в издании своих узаконений. Я разбираю обстоятельства, изведываю мыслипросвещенной части народа и по ним заключаю, какое действие указ мой произвести должен. Когда же наперед я уверена об общем одобрении, тогда выпускаю я мое повеление и имею удовольствие видеть то, что ты называешь слепым повиновением, и вот основание власти неограниченной. Но будь уверен, что слепо не повинуются, когда приказание не приноровлено к обычаям и когда в оном я бы следовала одной моей воле, не размышляя о следствиях. Во-вторых, ты ошибаешься, когда думаешь, что вокруг меня все делается только мне угодное. Напротив того, это я, которая принуждаю себя, стараюсь угождать каждому сообразно с заслугами, достоинством, склонностями и привычками. Поверь мне, что гораздо легче делать приятное для всех, нежели чтобы все тебе угождали. Напрасно сего будешь ожидать и будешь огорчаться. Я сего огорчения не имею, ибо не ожидаю, чтобы все без изъятия по-моему делалось. Может быть, сначала и трудно было себя к этому приучить, но теперь с удовольствием я чувствую, что, не имея прихотей, капризов и вспыльчивости, не могу и быть в тягость, и беседа моя всем нравится. Перенимай у меня, поступай так дома и скажешь после мне спасибо".

Эти золотые слова, которые должны быть памятны каждому самодержцу, заключают в себе наставление и насчет отношения к людям. Во всяком образе правления выбор людей составляет одну из важнейших задач государственного управления. Мало того, чтоб исполнение принятых мер вверялось надежным лицам; надобно, чтобы цвет общества стоял во главе государства. Только этим утверждается нравственный авторитет власти, уважение к ней подданных, исполнение ее велений. В неограниченной монархии эта задача имеет сугубую важность: монарх не может все видеть и все делать сам; он более других нуждается в орудиях и менее других имеет возможность удостовериться в истинном положении дел. А между тем именно здесь выбор людей представляет особенные трудности. При свободных учреждениях, где политическая деятельность происходит у всех на глазах, даровитые люди выдвигаются сами собой. Их способность выказывается умением действовать на других и защищать или опровергать предлагаемые меры. В неограниченной монархии, напротив, политическая деятельность остается более или менее скрытою; то, что выставляется напоказ, часто вовсе не соответствует истинному положению дел. Общественная критика устраняется, а критика других членов управления слишком часто руководствуется личными побуждениями и страдает незнанием дела. В выборе людей монарху приходится руководиться не объективными данными, а чисто личным усмотрением; но именно тут оказываются величайшие трудности. Люди редко представляются ему в настоящем свете. Корыстные виды всегда прикрываются личиною преданности и усердия. Нужно глубокое знание людей, чтоб отличить в них истину от лжи. Неопытный монарх обыкновенно слишком доверчив; опытный, видя себя окруженным постоянным обманом, перестает доверять кому бы то ни было и через это сам перестает пользоваться доверием подвластных. К этому присоединяется свойственная человеку наклонность поддаваться влиянию ближайшей среды, которая окружает монарха знаками личной преданности и, зная его характер, умеет им владеть и направлять его к своим целям. Сила привычки и приятность удобных отношений составляют великое дело в человеческой жизни. Надобно прибавить и естественную податливость на лесть, против которой немногие в состоянии бороться. Все это ведет к тому, что в неограниченных монархиях довольно обыкновенным явлением бывает господство так называемой камарильи, то есть нескольких лиц, близких к монарху и пользующихся его доверием в ущерб интересам страны. Она может состоять из придворных или из особ, стоящих во главе управления. Иногда же неограниченным доверием облекается одно лицо, которое через это становится истинным правителем государства.

Для монарха, понимающего свое призвание, нет более настоятельной потребности, как выйти из этого заколдованного круга, замыкающегося в тесной сфере придворных и бюрократических интересов, и вступить в живые сношения с людьми, представляющими различные элементы общества и разнообразные направления общественной мысли. Только этим путем можно получить настоящие сведения и узнать способных людей. В неограниченных монархиях весьма обыкновенный прием состоит в том, что монарх говорит о государственных делах единственно с теми, кому они вверены. Нет более верного средства закрыть для себя познание истины и отдаться всецело в руки докладчика, который может представить дело в каком угодно виде и дать ему желанное направление, зная в особенности слабости монарха и средства его обойти. Это превосходно выражено в письме Семена Романовича Воронцова к императору Александру I:

"Нет в мире ничего более опасного, как решать дела с глазу на глаз с министром, - писал этот опытный государственный муж. - Каким образом можете вы удостовериться, что он не введет вас в ошибку вольную или невольную? Почему вы знаете, что министр представляет вам все, что должно быть доведено до вашего сведения? В природе человека - стремиться к влиянию, к власти; этим создается деспотизм министра, и Ваше Величество создадите деспотизм невыносимый, решая дела с глазу на глаз с тем или другим министром".

Приведенные выше слова Екатерины показывают, что она старалась, напротив, узнать мнение не тех, кому вверяется исполнение известной меры, а тех, которые ей подлежат. Прежде нежели приступать к какому-либо мероприятию, она хотела лично выведать мысли образованнейшей части общества, а для этого необходимо находиться с нею в постоянных сношениях.Этим упрочивается самая сила правительства. Монархия должна собирать вокруг себя и привязывать к себе все значительнейшие способности страны. То, что при политической свободе совершается действием учреждений, то здесь должно быть личным делом монарха. Пренебрежение к этой задаче ведет не только к ослаблению правительства, но и к развитию оппозиционного духа в обществе. Способный человек, которому нет надлежащего поприща для деятельности, всегда недоволен и старается приобрести значение в обществе оппозиционным положением. Оставление в стороне людей, которых можно привлечь к правительству, всегда составляет политическую ошибку.

Но если иметь ввиду привлечение к себе людей, то надобно уметь с ними обращаться. Масса пошляков приходит в восторг от всякого приветливого слова, и на это монарх тем менее должен скупиться, что это ничего не стоит. Но люди высшего разряда требуют иного обхождения. Благородные души по природе своей независимы; они не нисходят к раболепству, угодничеству, лести; внешние знаки милости мало их трогают. Независимы и высшие способности: у кого есть собственные убеждения и характер, тот не может сделаться слепым исполнителем чужих велений. От этого зависит и самый успех: только деятельность, одушевленная убеждением, бывает истинно плодотворна. Между тем независимые люди не всегда удобны. Управлять с независимыми силами гораздо мудренее, нежели иметь дело с покорными орудиями. Монарх, привыкший к беспрекословному исполнению своей воли, встречает тут нравственное сопротивление, которое ему не нравится. Отсюда весьма обыкновенное явление, что независимые люди устраняются или удаляются сами. Вокруг престола остается кружок раболепных царедворцев; правительство лишается важнейшей своей опоры, а в обществе распространяется дух оппозиции. Печальные последствия такого порядка вещей обнаруживаются, когда наступают затруднительные обстоятельства. Оказывается, что государство приведено на край гибели или поставлено в тяжелое положение вследствие неспособности правящих лиц. Тогда волею или неволею приходится призывать к управлению или к реорганизации политического тела способных людей из общества. Но и это нередко бывает только временною мерой. Как скоро нужда миновала, неудобные орудия опять удаляются, и люди, оказавшие отечеству незабвенные услуги, оканчивают свою жизнь в полном забвении.

История даже нынешнего столетия представляет поучительные примеры такого способа действия. В Германии не было, конечно, государственного человека, который, но возвышенности характера и по нравственному достоинству, мог сравняться с бароном Штейном. С твердым и ясным практическим умом, с широким образованием у него соединялись пламенный патриотизм, несокрушимая энергия и способность собрать вокруг себя и направлять людей к благородным целям. Уроженец Нассауский, непосредственный рыцарь империи, он всю свою плодотворную деятельность посвятил Пруссии, в которой он видел оплот протестантской Германии. И тот государь, которому он служил, Фридрих-Вильгельм III, был честный, мягкосердечный, внушавший к себе привязанность окружающих. Но привыкши к неограниченной власти, он не любил независимости, а окружал себя раболепными и ничтожными людьми, которых он облекал своим доверием. Это и привело к Иенской катастрофе. Тогда все взоры обратились к Штейну; в нем видели единственного человека, способного возродить павшее государство. Но Фридрих-Вильгельм, даже стоя на краю гибели, не хотел расстаться с своими ничтожными любимцами; он соглашался только приобщить к ним Штейна. Последний, разумеется, не пошел на такую комбинацию, которая парализовала всякое действие. Тогда король написал ему собственноручно кабинетный ордер, в котором значилось: "К крайнему моему сожалению, я должен был убедиться, что я в вас с самого начала не ошибался и что вы строптивый, дерзкий, упорный и непослушный государственный служитель, который, надеясь на свой гений и свои таланты, вместо того чтоб иметь ввиду благо государства, руководствуется только капризами и действует по страсти или из личной ненависти и озлобления. Но именно такого рода государственные чиновники, по своему способу действия, всего вреднее и опаснее для скрепления целого. Мне жаль, что вы поставили меня в необходимость говорить вам так ясно и открыто. Но так как вы выдаете себя за человека, любящего правду, то я вам по-немецки высказал свое мнение, прибавляя, что если вы не хотите переменить свое неуважительное и непристойное поведение, то государство не может рассчитывать на вашу дальнейшую службу"*(67).

Разумеется, Штейн немедленно подал в отставку, которая и была принята. Однако несколько месяцев спустя, после Тильзитского мира, когда ниоткуда не было спасения, пришлось все-таки обратиться к Штейну, и он с полным самоотвержением принялся за работу. В один год все приняло новый оборот. Предприняты были радикальные преобразования во всех частях государственного организма; новый дух повеял в обществе. Наполеон немедленно почувствовал грозившую ему опасность. Штейн подвергся опале; имения его были конфискованы; сам он принужден был бежать из отечества. В 1812 году его вызвал к себе император Александр I. Штейн сделался близким ему человеком, главным советником по германским делам. При вступлении русских войск в Германию он был поставлен во главе комиссии, управлявшей владениями союзников Наполеона. Но между тем как чужеземный монарх, высоко ценя его достоинства, облекал его полным своим доверием, собственный его государь, которому он оказал ни с чем несравнимый услуге, не хотел его знать. Когда Штейн лежал в Бреславле при смерти больной, Фридрих-Вильгельм не прислал даже осведомиться о его здоровье. Канцлер Гарденберг, который продолжал его начинания и находился с ним в постоянных официальных сношениях, никогда не проронил ни единого слова о прусских делах. По заключении мира Штейн возвратился в частную жизнь, в которой и остался до своей смерти. При введении провинциальных земских чинов он был назначен ланд-маршалом Вестфальского собрания; но и по этим делам на его представления не обращали никакого внимания. Таким образом, эта крупная политическая сила, которой Пруссия обязана своим возрождением, пропала для государства. Такие примеры не могут не остановить на себе внимания политического мыслителя, изучающего выгоды и невыгоды различных образов правления.

И в этом отношении мастерицею привлекать и привязывать к себе людей была Екатерина Вторая. Нельзя не вспомнить ее завещания потомкам по поводу изученного ею дела Волынского:

"Всякий государь, - писала мудрая монархиня, - имеет неизчислимые кроткие способы к удержанию в почтенье своих подданных. Естьли бы Волынский при мне был, и я бы усмотрела его способность в делах государственных и некоторое непочтение ко мне, я бы старалась всякими для него неогорчительными способами его привести на путь истинный, а естьли б я увидела, что он неспособен к делам, я б ему сказала или дала разуметь, не огорчая же его: будь щастлив и доволен, а мне ты не надобен. Всегда государь виноват, если подданные против него огорчены. Изволь мериться на сей аршине"*(68).

Такие согласные не только с человеколюбием и гуманностью, но и со здравою политикой способы действия служат к поддержанию неограниченной монархии. Напротив, противоположные ведут ее к падению. Неограниченная монархия склоняется к падению: 1) когда, преувеличивая свое начало, она всюду водворяет произвол и устраняет всякие сдержки, тем самым подавляя свободное движение жизни; 2) когда она принимает необдуманные меры, выражающие только личное самовластие и нарушающие существенные интересы народа; 3) когда она окружает себя неспособными лицами, а независимых и способных устраняет; 4) когда она выступает защитницею устаревших привилегий, которым приносится в жертву благосостояние других классов; 5) когда она расточает государственные средства и запутывается в финансовых затруднениях, из которых нет исхода; 6) когда она ведет внешнюю политику, истощающую средства страны и нарушающую существенные ее интересы; 7) когда, потерявши внутренние опоры, она держится только иноземным или наемным войском. К этому присоединяются 8) случайные причины, как-то, раздоры в самом царствующем доме, чему примеры представляют в нынешнем столетии Испания и Португалия.

Народ, привыкший к повиновению, может, однако, долго выносить даже крупные злоупотребления власти. Достаточно вспомнить Испанию при последних Бурбонах. Перевороты совершаются быстро только там, где в государстве есть могучая аристократия, которая является соперницею монархии. Так было в Швеции после смерти Карла XII и при Густаве IV. В других случаях происходят дворцовые перевороты, которые имеют последствием перемену лиц, а не образа правления. Русская история представляет тому не один пример. Вообще, средние классы только медленным историческим процессом становятся политическою силой, способной выступить на государственное поприще и заявить о своих правах. Низшие же классы обыкновенно чем более угнетены, тем более безмолвны. При таких условиях погрязшее в рутине управление может тянуться многие годы, не замечая ниоткуда опасности. Только сильный внешний толчок обнаруживает всю его гниль.

Однако и после такого толчка монархия, имеющая прочные корни, может обновиться, преобразовать свое управление, вызвать к деятельности дремлющие общественные силы - одним словом, окунуться в свежую струю народной жизни. Если она сумеет совершить этот подвиг, она может еще стоять во главе народа и вести его по новому пути. Но если, по миновании опасности, она возвращается к обычной рутине и незаметно втесняется в покинутую временно колею, если к прежним самообольщениям присоединяется опасная мечта, что можно, довольствуясь старыми орудиями и приемами, управлять при совершенно изменившихся условиях жизни, то шансы долговременного существования значительно уменьшаются. Новый, даже небольшой толчок может положить конец отжившему свой век и потерявшему свое значение порядку вещей. Это именно и случилось с прусскою монархией. После Иенского погрома она воспрянула с необыкновенною силой. Призваны были лучшие люди, совершены глубокие преобразования, и Пруссия поднялась на новую высоту. Но с миром вернулась старая рутина; под влиянием Австрии наступила реакция, и обновленная монархия не в силах была противостоять революционному движению 1848 года. Пруссия перешла в разряд конституционных государств.

В предыдущей главе были уже указаны те условия, при которых совершается превращение одной политической формы в другую. Излишне было бы их повторять. А потому переходим к аристократии.

Глава III. Политика аристократии

Мы видели, что аристократический элемент составляет существенную принадлежность всякого общества. Над количеством естественно возвышается качество, которое, занимая в обществе подобающее ему место, входит в состав самой государственной жизни. Высшее качество дает и высшую политическую способность, а это именно то, что требуется для государства. Одна из важнейших его задач состоит в выделении способности и в доставлении ее во главе управления.

В Учении об Обществе были обозначены и различные виды аристократии: родовая, которая есть вместе поземельная, умственная и денежная. Из них умственная аристократия, при всем своем высоком общественном значения, менее всех имеет влияния на ход государственных дел, ибо задача ее иная, не практическая, а теоретическая. Денежная же аристократия, вследствие подвижности своей материальной основы, становится естественным вожатаем средних классов; но и в ней промышленное призвание в значительной степени заслоняет политическую роль. Истинно политическим сословием является аристократия родовая, опирающаяся на крупную поземельную собственность, которая дает ей обеспеченное и прочное положение, переходящее из рода в род. Она составляет существенный, если не юридический, то фактический элемент всякого государственного порядка. И в родовом и в сословном строе она стоит во глав общества и пользуется наибольшим влиянием в политических делах.

Редко, однако, этот элемент достигает исключительного преобладания; обыкновенно он смешивается с другими началами, монархическим и демократическим. Это объясняется самыми его свойствами, которые одинаково обнаруживаются и в чистых формах, и в смешанных, вследствие чего, для общей характеристики аристократии, следует иметь ввиду и те и другие. Но когда она является в чистой форме, основные ее черты обозначаются с особенною резкостью.

По самому существу дела, в аристократическом правлении власть присваивается многим лицам, которые должны действовать заодно. Иначе единство правления невозможно. Это требование усиливается еще тем, что аристократия должна отстаивать свое привилегированное положение, вследствие чего все ее члены должны крепко держаться друг за друга. Поэтому правление аристократии возможно только тогда, когда в членах ее живет общий дух. Но этот дух неизбежно носит характер исключительный и корпоративный; он заключается в более или менее тесном кружке. Из этого основного свойства проистекают все выгоды и недостатки аристократии. Выгоды ее следующие.

Во-первых, корпорация, стоящая во главе управления, которой члены, обеспеченные в средствах существования, имеют возможность получить самое тщательное воспитание, смолоду привыкают к государственным делам и руководятся на политическом поприще своими отцами, опытными в политической жизни, заключает в себе все залоги значительной способности к управлению. Недостаток природных способностей у одних восполняетсядругими, которые естественно получают преобладающее значение в корпорации. Этой выгоды не имеют ни монархия, в которой гениальный человек может смениться совершенно неспособным, ни демократия, где владычествует масса, вовсе не приготовленная к участию в государственных делах и принужденная верить на слово тем, которые особенно удачно умеют играть на ее страстях. История показывает нам примеры высшей политической мудрости в правящих аристократиях. Такова была в древности аристократия римская, а в новое время - английская. Таким же государственным смыслом, хотя на менее широком поприще, обладали аристократия венецианская и бернская. Если одна из важнейших задач государства заключается в том, чтобы поставить высшую способность во главе управления, то подобный элемент, специально вырабатывающий политическую способность, составляет одну из первых основ государственной жизни.

Во-вторых, аристократия более всякого другого образа правления обеспечивает обдуманность решений. Этого далеко не всегда можно ожидать от отдельного лица, ибо у всякого человека взгляды необходимо носят личный характер; он часто смотрит на вещи с одной стороны и не усмотрит или не досмотрит всего. Если он окружает себя советниками, то от него зависит - слушать их или не слушать; он часто руководится ошибочным доверием; наконец, самые советники обыкновенно имеют свои личные виды и еще чаще стараются угодить предполагаемому желанно властителя. С другой стороны, масса заключает в себе слишком мало задатков обдуманного решения. Она видит только ближайшую цель и легко увлекается мимолетными впечатлениями и страстями; обыкновенно она подчиняется влиянию людей, которые умеют ей льстить. Представительное устройство в значительной степени умеряет этот недостаток, вручая решение дел собранию выборных лиц; но самый выбор определяется минутным настроением массы и различными господствующими в ней течениями, которые нелегко привести к соглашению. Слишком часто демократическое представительство, составленное из случайно сходящихся лиц, представляет хаотическую смесь колеблющихся мнений, в которых коалиции партий и борьба за власть приводят к совершенно случайным решениям, идущим наперекор самым существенным интересам страны. Владычествующая корпорация изъята от всех этих недостатков. Она неспособна увлекаться минутными впечатлениями; воспитанная на государственных делах, она имеет ввиду не временные только, а постоянные и отдаленные цели. Состоя из людей, близко знающих друг друга и связанных общими интересами, имея во главе способнейших лиц, она содержит в себе все элементы здравого суждения, и собственная ее выгода требует, чтобы решение было наилучшее, ибо опрометчивость может как раз привести ее к падению.

В-третьих, аристократия обладает большею твердостью и постоянством воли, нежели какой-либо другой образ правления. Воля одного лица всегда подвержена колебаниям, а смена лиц ведет к перемене направлений. Еще более непостоянна воля массы, которая легко переходит от увлечения к равнодушию, от чрезмерной уверенности к упадку нравственных сил. В ней владычествуют более порывы, нежели разумное самообладание, и эти свойства отражаются на собраниях ее представителей. Аристократия чужда этих недостатков; в ней шаткость отдельных членов находит поддержку в общем духе корпорации; привычка к управлению государством делает ее нечувствительною к случайным невзгодам и преходящим впечатлениям; высокое положение, гордость и понятие о чести не дозволяют падать духом даже при крупных неудачах; наконец, желание сохранить свое положение в глазах народа поддерживает постоянство решений. Из всех правительств в мире аристократия отличалась наибольшею непреклонностью воли. В этом отношении Древний Рим представляет неподражаемый образец для всех времен и народов.

В-четвертых, аристократия отличается наибольшею привязанностью к преданиям и к историческим началам. Мы видели, что и монархия представляет постоянный порядок, господствующий над разрозненными общественными элементами; но здесь этот порядок вполне зависит от воли одного лица, подверженной колебаниям и переменам. Как скоро новый монарх вступает на престол, так во всем ходе государственного управления обнаруживается новое течение. Перелом может быть полный; самые глубокие и коренные преобразования в народной жизни совершались неограниченными монархами. С другой стороны, если масса народа, погруженная в первобытное состояние, дорожит преданиями, то народ, приобщенный к политической жизни, ставший верховным владыкою в государстве, скорее склонен увлекаться новизною. Между присвоенною ему верховною властью и его низменным материальным положением оказывается глубокое противоречие, которое он хочет устранить. Чем тяжелее ложилось на него прежнее владычество высших классов, тем более он старается свергнуть с себя всякие исторические наросты. Все старое представляется ему плодом невежества и угнетения; его взоры устремлены исключительно на будущее. Это направление приобретает тем большую силу, что по ограниченности взглядов он видит только минутное, а потому и решения его имеют характер минутный. Политических преданий у него нет и не может быть. Народная масса может служить поддержкою исторической власти, но лишь под тем условием, что она сама не приобщается к политической жизни. Еще менее дорожат историческими началами средние классы, которых существенная черта состоит в движении вперед, если только они не закоснели в несвойственных им привилегиях. Аристократия, напротив, является настоящею хранительницей государственных преданий. Они составляют естественное достояние тех, которые из рода в род посвящают себя государственным делам. Аристократия обновляется постепенно; новые члены, приобщаясь к правлению, проникаются общим корпоративным духом. Нет собрания людей, которое представляло бы такую непрерывность взглядов и направления при постоянном приспособлении к изменяющимся потребностям. Наконец, самое существование аристократии все основано на исторических преданиях; они связаны со всеми ее частными интересами, а потому она держится их крепко. Нет светских государств, которые представляли бы такое постоянство исторического порядка, как аристократические. Примерами могут служить Спарта и Венеция. В этом отношении превосходят их только государства теократические. Но последние основаны на неизменном религиозном начале, от которого нельзя отступить и с которым вместе они падают. Аристократическое же правление не исключает движения вперед; но когда, применяясь к новым жизненным условиям, аристократия идет на уступки, она делает их постепенно, насколько нужно, никогда не забегая вперед и не разрывая связи с прошедшим. Оттого везде, где господствует аристократия, история представляет мерный и правильный ход, без скачков, без переворотов, но и без реакции. Примерами могут служить в древности Рим, а в новое время Англия.

В-пятых, аристократия более всех других образов правления охраняет законность. В монархии усмотрение власти всегда имеет более значения, нежели закон, вполне зависящий от воли одного лица. Как бы подчиненные учреждения и добрые желания монарха ни содействовали утверждению законного порядка, господство личной воли может быть только ослаблено, а не уничтожено. С другой стороны, в демократии господствующее начало есть свобода. Последняя требует закона для своего ограждения; но здесь не свобода ставится в зависимость от закона, а закон от свободы. Свобода же не имеет в себе того постоянства, той преемственности воли, той привязанности к существующему порядку, которые необходимы для поддержания закона. Верховною властью облекается здесь воля массы, которая не знает сдержек и склонна изменять закон по своей прихоти, приспособляя его к тому, что ей нужно и чего ей хочется в настоящую минуту. Аристократии, напротив, свойственны, как уже сказано, то постоянство воли и та привязанность к существующему порядку, которые служат самою твердою охраной закона. Стремления к произволу встречают сдержку в тех опасениях, которые внушает подчиненная масса. Свое положение аристократия может сохранить, единственно внушая народу уважение к законному порядку, ибо, составляя часть народа, она не может, как монархия, опираться на божественное право. Монарху для поддержания его власти нужен один закон, тот, которым утверждается его право на престол. Права же сословия переплетаются с целым порядком жизни. Поэтому частный интерес аристократии связан с строгим охранением этого порядка. Действительно, история показывает, что наибольшею твердостью и постоянством закона отличались именно аристократические государства. Таковы были Спарта и Рим, а в новое время Англия.

В-шестых, аристократия в своей собственной среде находит надежные орудия власти, исполнителей велений правительства, лично заинтересованных в его поддержании. Монархическое начало представляет единство власти; но, находясь в центр государства, монарх может быть только верховною движущею пружиной государственного управления. Сам он не в состоянии за всем усмотреть, а потому должен всюду употреблять орудия, на которые нельзя положиться, ибо они всегда имеют свои личные интересы, отличные от интересов правительства. С другой стороны, демократия, везде присущая, может сама управлять местными делами, но и она нуждается в органах, а интерес этих органов состоит в том, чтобы добиться власти и воспользоваться ею для своих частных целей. И тут интересы власти и ее органов слишком часто расходятся. К тому же при таком раздроблении власти трудно сохранить требуемое единство управления; а если управление централизуется, то местные власти, назначаемые сверху, являются органами господствующей партии, которой направление может идти вразрез с требованиями населения. Во всех этих отношениях аристократия имеет весьма важные преимущества. Так же, как демократия, она везде присуща; члены ее, по самому своему положению, имеют власть и в центре и на местах. Но интересы их не расходятся с интересами правительства, а состоят именно в возможно прочном его поддержании. Как бы они ни расходились во взглядах, они держатся друг за друга; проникнутые общим духом, они сохраняют в управлении надлежащее единство, не прибегая к чрезмерной централизации. Корпоративная связь установляет не формальное только, а живое единение центра и областей, оставляя последним должную самостоятельность.

Таковы весьма существенные выгоды аристократии; но рядом с ними стоят столь же крупные недостатки.

Во-первых, в аристократии власть разделена между многими. Единство ее охраняется корпоративным духом, составляющим главную силу владычествующего сословия; но этот дух далеко не всегда в состоянии обуздать личные стремления членов. Высокое положение в государстве, естественно, возбуждает честолюбие, а честолюбие ищет личной власти и личного почета; здесь же личные стремления должны приноситься в жертву сословному интересу. Нигде личность не имеет так мало значения, как в аристократии; но именно поэтому она старается пробивать себе дорогу. Для обуздания народа, которая заставляет вельмож теснее держаться друг за друга, или же чрезвычайные средства. Как скоро аристократия уверена в своем владычестве, так в ней, естественно, образуются партии с личным характером, то есть худшие из всех, ибо они основаны не на общих началах, а на частных интересах. В особенности когда аристократия, как обыкновенно бывает, распадается внутри себя на богатых и бедных, в ней, естественно, выдвигаются несколько знатных семейств, которые собирают вокруг себя толпы приверженцев и стараются вытеснить друг друга из власти. Тогда борьба за власть принимает личный характер, доходящий до междоусобий. Таково именно было положение Польши. При таких условиях исчезает корпоративный дух, которым держится правление. Польские вельможи нередко прибегали к иностранной помощи против своих собственных собратьев, чем главным образом и погубили государство. Устранить эти козни и раздоры можно только искусственными мерами, подавляющими всякое личное честолюбие, но вместе и всякую свободу, как было, например, в Венеции. Если же аристократии грозит опасность со стороны народа, то и в этом случае честолюбцы из ее среды стараются возвыситься с помощью массы. Отсюда явление демагогов из среды аристократов. Нередко они успевают захватить в свои руки самую верховную власть. Таковы были греческие тираны. Таков был и Цезарь. В Венеции тем же путем пытался идти Марино Фалиери. Таким образом, при личных честолюбивых стремлениях вельмож сохранение корпоративного духа, которым держится все правление, представляет значительные трудности, а личные раздоры между правителями действуют гибельно на государство.

Во-вторых, даже там, где корпоративный дух сохраняется во всей своей силе, в нем самом заключаются существенные недостатки. По самой своей природе, дух всякой более или менее замкнутой корпорации является узким, неподвижным и эгоистическим. Он имеет в себе все нужное для исполнения непосредственной практической задачи и еще более для неуклонного следования по раз проложенному пути, но далее этого он не идет: более широкие взгляды ему чужды; более обширные задачи ему не по силам. Римская аристократия пала, когда пришлось управлять обширными завоеванными областями. В особенности когда жизнь народная идет вперед, аристократия остается беспомощною. Она не содействует народному развитию, а только нехотя ему уступает. Она не в состояния произвести коренных перемен и преобразований; на это нужны другие элементы. В себе самой она не имеет инициативы; задача ее - уступать тому, что подготовлено другими, и умерять движение. Неподвижность составляет существенное свойство аристократии, как таковой. Где она владычествует одна, перемены становятся почти невозможными. Правительство коснеет в рутине, пока не падет наконец от внутреннего расслабления. Такова была история Спарты и Венеции. В тех же государствах, где есть движение, перемены совершаются под влиянием других сил. В римской истории инициатива преобразований принадлежала плебеям; патриции уступали им шаг за шагом. Это упорство связано и с корыстными побуждениями; исключительный дух, естественно, становится в высшей степени эгоистическим. Корпорация прежде всего дорожит своим собственным интересом и старается проводить его со всею свойственною ей энергией. Она не увлекается возвышенными идеями, как бывает иногда с народными массами; она не сдерживается и нравственным началом, как отдельное лицо, которое следует внушениям совести. В корпорации совесть заменяется корпоративным духом, нравственные обязанности - сословными. Жертвуя своими личными убеждениями интересам корпораций, лицо как будто уступает требованиям общего блага, и эти сделки с совестью освящаются поддержкою других. Если во внутреннем управлении этот эгоистический дух находит себе задержку в опасении возбудить общее неудовольствие, то во внешних делах он проявляется во всей своей силе. Нет внешней политики более корыстолюбивой, менее взирающей на требования правды и нравственности, как политика аристократических государств. Примерами могут служить Спарта, Рим, Венеция, Англия.

Но, в-третьих, и во внутреннем управлении эти эгоистические стремления не могут не отразиться пагубно на народную жизнь. Каковы бы ни были опасения неудовольствия, чисто нравственные сдержки всегда недостаточны, а в аристократическом правлении они менее действительны, нежели где-либо. По самой его природе в нем общий интерес государства теснейшим образом связан с частными интересами сословия; под личиною первого всегда неизбежно выдвигаются последние, а это может совершаться только в ущерб низшим классам. Великое преимущество монархического правления заключается в том, что монарх поставлен выше всяких частных интересов: он вовсе не частное лицо. Поэтому интересы всех частей народа для него одинаковы; масса, желающая единственно, чтобы ее не притесняли, для него даже менее опасна, нежели высшие классы, стремящиеся к преобладанию. С другой стороны, в демократии государственный интерес есть интерес всех и каждого. Народ хочет того, что он считает полезным для всех или, по крайней мере, для большей части граждан. Аристократия же составляет меньшинство народа, даже весьма незначительное. Для нее, рядом с общим государственным интересом, на первом плане стоит частный интерес сословия. При смешении обоих нередко первый приносится в жертву последнему. Аристократическое правление становится орудием эксплуатации большинства меньшинством.

Вследствие этого, в-четвертых, аристократия для сохранения своего владычества старается держать народ на низкой степени умственного развития. Не только масса намеренно оставляется в состоянии грубого невежества, но по возможности задерживается образование средних классов, которые являются для аристократии наиболее опасными соперниками. Широкое образование, возбуждая мысль, выводит ее из тесных границ господствующих понятий и привычек и открывает ей новые горизонты. Оно всего более содействует развитию средних классов, которые, непрестанно увеличивая свой умственный и материальный капитал, прорывают наконец положенные им преграды и выбивают аристократию из владычествующего ее положения. Но именно поэтому просвещение для аристократии опасно.

В-пятых, по той же причине аристократия старается не давать хода наиболее способным людям. Мы видели, что главное ее значение состоит в том, что она во главе государства ставит высшую способность. Но это способность корпоративная, подчиняющаяся общему направлению, а не личная, идущая своеобразными путями. Последней аристократия не терпит и в своей среде; возвышение одного лица в ущерб другим, в особенности же вразрез с общим направлением, было бы для нее слишком опасно. Еще менее может она допустить возвышение способных людей из низших классов; это прямо ведет к усиленно народного элемента. Возвышение способностей совершается против ее воли. Если этому нельзя противодействовать, умная аристократия принимает их в свою среду и тем сама себя подкрепляет и обновляет. Но, во всяком случае, это составляет исключение; да и не всякая способность согласится войти в тесные рамки сословных интересов. Чем она выше, тем более она требует себе простора; именно это и служит главною пружиной движения и развития. Личный гений или талант всегда выше корпоративного духа, а ему нет места в аристократии. Там же, где нет движения вперед и обновления свежими силами, аристократия неизбежно коснеет и приходит к нравственному и умственному упадку. Вырождение составляет общую участь замкнутых сословий.

В-шестых, аристократия для сохранения своей власти должна не только понижать умственный уровень народа, но и присваивать себе значительную часть материального богатства. Находясь в ее руках, оно служит поддержкою ее положения, а в чужих руках оно является орудием, против нее обращенным. Чем более в низших и средних классах умножается богатство, тем более растут их притязания и тем более аристократия встречает опасных соперников. Отсюда законы, которые способствуют сосредоточению богатства в руках знати. Таковы были в Риме законы об общественных полях и о кабале должников; таковы же в Англии законы, препятствующие свободному передвижению поземельной собственности.

В-седьмых, хотя аристократия, понимающая истинные свои интересы, старается не возбуждать неудовольствия в народе, однако и самые высоко стоящие сословия не умеют воздерживаться от притеснений, если воля их не встречает юридических преград. Римские патриции служат тому разительным примером. При неограниченной власти поползновение употреблять ее во зло представляет слишком большой соблазн, а при многочисленности сословия достигнуть общего воздержания почти невозможно. Аристократы смотрят на себя как на людей высшей породы; в них развиваются надменность, презрение к низшим и произвол. Они считают себе все позволенным, а корпорация поддерживает своих членов, чтобы не выдать их низшим классам и не унизить себя в глазах последних. Притеснения особенно невыносимы, когда они исходят от множества мелких тиранов. Деспотизм одного лица никогда не может быть так ужасен, ибо он действует издалека. Тут один человек ищет удовлетворения своих страстей, тогда как там к этому стремятся множество лиц, притом близко стоящих к народу. Достаточно вспомнить то, что происходило в Польше. Даже и в том случае, когда аристократия умеет воздерживаться от притеснений, разделение народа на две породы, высшую и низшую, действует унизительно на граждан. Здесь не только возбуждается чувство зависти, но оскорбляются и более благородные свойства человеческой души. Уважение к высокому положению является и политическим и нравственным требованием, когда это положение дается высокими качествами, образованием, заслугами; когда же люди разделяются на высшую и низшую породу единственно по физическому происхождению, то против этого возмущается человеческое достоинство, равное во всех. Если же внутреннее содержание находится в резком противоречии с внешним почетом, если чванство и могущество прикрывают полную внутреннюю пустоту, невежество и неспособность, то преимущества и почести, воздаваемые знатным лицам, не могут не возбуждать негодования во всякой благородной душе, дорожащей общим благом и нравственным характером общественных отношений. Напыщенная и лишенная внутреннего содержания аристократия составляет одно из самых противных явлений общественного быта. Монархия не имеет этих невыгод. Монарх, каков бы он ни был, стоит один на вершине здания, как представитель идеи. Он вовсе не частный человек; между ним и подданными нет никакого приравнения. В аристократиях же самый народ разделяется на две породы; неравенство встречается на каждом шагу, в частной жизни, стесняя граждан во всех их не только общественных, но и домашних отношениях. Отсюда глубокая внутренняя рознь и ненависть низших классов к высшим, которая растет с развитием первых.

Все эти выгодные и невыгодные свойства принадлежат всякой аристократии; но они могут проявляться в большей или меньшей степени. От преобладания той или другой окраски зависит та польза, которую аристократия может приносить государству. Она может быть либо цветом, либо отребьем общества, либо руководителем его в государственной и общественной жизни, либо пеной, всплывающей наверх по своему легковесно. Вообще, чем выше и краше начало, тем противнее его извращение. Это вполне прилагается к аристократии. Но преобладание в ней тех или других качеств зависит не от произвола, а главным образом от того, как она сложилась исторически. Свойства монарха определяются рождением и воспитанием; свойства аристократии вырабатываются историей. Из всех политических форм это наиболее историческая. Не только нельзя произвольно сообщить ей те или другие свойства, но невозможно ее создать. Это - самородная сила, которая, обладая избытком материальных и нравственных средств, сама собою становится во главе общества. Такого рода силы не создаются и не уничтожаются по произволу. Они возникают из известного порядка вещей; они держатся естественною необходимостью, историческим преданием и уважением к ним народа. Когда же они рушились вследствие внутреннего разложения или неспособности совладать с новыми жизненными задачами, их нельзя восстановить. Все попытки создать или воссоздать аристократию совершенно несостоятельны. Можно создать только титулы и внешний почет, которые лишены всякого внутреннего содержания и уносятся при первом толчке.

Первоначально аристократия образуется из родового или из сословного порядка; но обыкновенно она утверждается завоеванием. Это и ставит ее во главе государственного строя. Если одно племя покоряет другое, то первое становится в привилегированное положение относительно второго. Так произошла большая часть древних аристократий. Способ покорения может быть, впрочем, разный. Пришедшие извне завоеватели могут поселиться среди побежденных, как в Спарте; или же победители остаются на своих местах и селят около себя побежденных, как было в Риме. Если же завоевателем является не целое племя, а дружина, то она становится аристократией, а вожди ее получают первенствующее общественное положение. Но аристократия может образоваться и мирным путем. Из племени выделяются старшие роды, или к старым поселенцам примыкают новые, которые получают меньшие права. Наконец, естественное превосходство богатства, знатности и общественного положения может перейти в юридическое через то, что знатные роды присваивают себе исключительное обладание властью. Так было при переходе средневековых вольных общин в государственные формы нового времени.

Становясь во главе государства, аристократия вступает в двоякого рода отношения: к монарху, где он есть, и к народной масс. Как общее явление, борьба с монархом составляет первую эпоху в развитии аристократии. Эти два элемента стоят во главе государства, а потому между ними естественно возникает соперничество. Вопрос состоит в том, который из них получит перевес. Это зависит главным образом от внутренней крепости и силы аристократического элемента. В этом отношении родовая аристократия имеет весьма значительные преимущества перед сословною. Мы видели, что родовой порядок, основанный на естественных, упроченных временем отношениях, на внутреннем расчленении племени, заключает в себе все условия силы и единства. Отсюда внутренняя связь и крепость образующейся из него аристократии. Монархическая власть не в состоянии с нею соперничать. Отсюда падение монархии во всех древних государствах, как Греции, так и Италии. Но затем наступает вторая эпоха - борьба аристократии с подвластным населением, которое, в свою очередь, стремится к уравнению в политических правах. Нужна необыкновенная внутренняя дисциплина среди владычествующего сословия для того, чтобы оно могло в течение долгого времени сохранить неизменным свое положение. Пример тому представляет, может быть, только одна Спарта. Обыкновенно же аристократия или падает в борьбе, или идет на уступки. Первое имело место во всех почти греческих республиках. Такой исход означает, что аристократия не умела справиться с своею задачей: в ней частные интересы преобладали над общими; исключительность и своекорыстие получили перевес над политическим смыслом. Это и ведет ее к падению. В Риме, напротив, внутренняя дисциплина соединялась с достаточною гибкостью, чтобы применяться к новым условиям; римская аристократия, как уже замечено, явила себя образцом политического смысла, вследствие чего она не только сохранила руководящее положение внутри, но и покорила весь мир.

Совершенно иной характер имела аристократия сословная при своем вступлении на историческое поприще. Она возникла из средневековой дружины, основанной на свободном договоре вольных людей с предводителем. Внутренней, прочной связи в ней не было; все держалось частными отношениями, которые, с основанием вотчинных и феодальных княжеств, получили более или менее постоянный характер. Когда эти княжества стали превращаться в настоящие государства, монарх явился в них представителем общественного единства, в противоположность дробным средневековым силам, во главе которых выступала аристократия. И тут между обоими элементами неизбежно должна была произойти борьба, в которой, однако, монарх, как носитель нового, высшего начала, в конце концов должен был остаться победителем. Там, где аристократия восторжествовала, государство разложилось. Такова была судьба Германской империи, где, однако же, каждое отдельное владение образовало маленькое абсолютное государство с князем во главе. Если же государство сохранило свою цельность, торжество аристократии повело к анархическому порядку и окончательному внутреннему разложению, как было в Польше. Только в небольших общинах, где городовая аристократия утвердилась благодаря своей внутренней связи, она долга могла держаться во главе правления, с устранением всякого монархического элемента, пока наконец демократическое развитие новейшего времени не унесло окончательно этих остатков средневековых формаций.

Но и торжество монархии не везде сопровождалось одинакими последствиями. Там, где оно было полное и где, вследствие этого, аристократия потеряла все свое политическое могущество, она столпилась около двора, стараясь заменить утрату прав упорным сохранением привилегий. Но именно через это она перестала быть руководительницею общества и потеряла свое политическое и историческое значение. Она явилась не существенным элементом общественной жизни, а помехою развитию. Своекорыстные цели заслонили в ней стремление к общему благу. В таком положении получили перевес именно худшие стороны аристократии. Такова была в особенности аристократия французская, которая может служить типом вельмож, обратившихся в придворных. При блестящих наружных качествах она утратила всякий политический смысл, а потому и всякое право на политическое существование. Цепляясь за свои привилегии, свободная от податей, пользуясь милостями правительства, которое выколачиваемые из народа деньги расточало праздным царедворцам, она возбуждала против себя низшие классы. Окружая монарха раболепством и лестью, она затягивала его в свои частные интересы и тем влекла самую монархию к падению. Во времена революции она покинула отечество и сражалась против него в рядах неприятеля; когда же наступила Реставрация, она своими безумными стремлениями и отсутствием всякого понимания истинного положения вещей вовлекла монархию во вторичную гибель. Одним словом, противоречие между притязаниями и способностью обнаружилось тут вполне.

Напротив, там, где аристократия имела достаточно внутренней крепости, чтобы не дать себя раздавить, и достаточно политического смысла, чтобы не поддаться обольщениям двора и сохранить связь с народом, она успела удержать свое высокое общественное положение. В Англии она вступила в союз с средними классами против стремлений королей к абсолютизму. Этим союзом двух первенствующих общественных сил монархия была окончательно побеждена; аристократия стала во главе государственного управления. Она отказалась от всяких гражданских привилегий, от крепостного права, от свободы от податей для сохранения своего политического могущества. Младшие сыновья лордов были уравнены с простолюдинами. Когда же затем наступила новая эпоха демократического развития, она своевременными уступками умела удержать свое положение Доселе она остается частью руководительницею, частью умерительницею политического движения. После римской аристократии английская всех более отличается политическим смыслом. За нею следует аристократия венгерская, благодаря которой небольшое государство, стесненное между могучими соседями, с разноплеменным составом, под иностранною династией, играет видную роль в политическом мире.

Таким образом, свойства аристократии вырабатываются из тех отношений, в которые она исторически поставлена, и в свою очередь содействуют созданию этих отношений. Можно сказать, что высокие качества аристократии проявляются только там, где она становится действительною политическою силой и защитницею народных прав. Только при этом условии она имеет крепкие корни в народной жизни и пользуется заслуженным почетом. Напротив, в придворной аристократии выказываются худшие ее свойства. Выше было приведено суждение Монтескье, основанное на всемирном опыте.

Однако и политическое могущество аристократии далеко не всегда служит ко благу народа. Лучшие ее качества развиваются лишь там, где она встречает сдержки, как в монархии, так и в других классах общества. Сдержки приучают людей умеренно пользоваться властью, оказывать должное внимание чужим интересам, иметь ввиду не свою только, а общую пользу. В аристократии, не знающей сдержек, развиваются опять худшие ее свойства. Примером может служить польская знать. Она имела перед собою монарха, лишенного почти всяких прав, и порабощенную, безмолвную массу; среднее сословие почти совершенно отсутствовало. Вследствие этого она предавалась необузданному своеволию, которое привело, наконец, государство к полному разложению.

Важное влияние имеют при этом и естественные условия страны. Необходимое для аристократии единство корпоративного духа, очевидно, труднее вырабатывается в большом государстве, нежели в малом. Дальность расстояний и разнообразие условий влекут ее врозь. Рождаются различия интересов и взглядов при трудности взаимных сношений. Каждый могучий вельможа стремится только к тому, чтобы быть властителем у себя дома, не заботясь об остальных. При таком духе, преобладание аристократии ведет к разложению государства, как в Германии, или же оно объединяется силою монархии, как во Франции, и тогда аристократия теряет свое политическое значение. Созданию общего корпоративного духа сильно содействует островное положение страны: отделяя народ от других, оно дает ему внутреннюю связь. Это было одною из причин крепости аристократического элемента в Англии. Но, вообще, чистые аристократии установляются только в малых государствах, где центром служит небольшая община. Таковы были Спарта, Рим, Венеция, Берн. При таком условии члены высшего сословия могут всегда сойтись, сговориться, принять общие меры, создать постоянные учреждения, иметь бдительный надзор и за самими членами высшего сословия, и за народом. В малом государстве нужно и меньше средств; не приходится, в случае нужды, прибегать к помощи народной массы, что неизбежно возбуждает в последней стремление к приобретению прав. В небольшой общине аристократия, обладающая политическим смыслом, может долго сохранять свое владычество.

Из сказанного ясно, какие для этого следует принимать меры и какие должны употребляться орудия и способы действия.

В аристократии важно, прежде всего, внутреннее взаимное отношение членов. Здесь нет естественного единства, как в монархии; нужно соглашение воль, а для этого требуется общее их направление. В этих видах надобно устранить всякие постоянные причины раздоров, а таковою является неравенство прав. Галлер, который сам был бернский патриций и хорошо знал все выгодные и темные стороны аристократического правления, настаивает на том, что равенство прав в среде владычествующего сословия составляет первое и необходимое условие его долговечности. Юридическому делению аристократии на высшую и низшую он противополагает то, что он называет естественным патрициатом, то есть возвышение родов, отличающихся знатностью, богатством, заслугами. Не пользуясь особыми правами, они должны признаваться всеми за естественных руководителей корпорации. Иначе неизбежны внутренние раздоры, которые ведут аристократию к падению*(69). Фактическое же неравенство установляется силою вещей, вследствие законов, обеспечивающих материальное благосостояние членов владычествующего сословия. Для того чтобы аристократия могла держаться, необходимо, чтобы богатство знатных родов сохранялось непоколебимо, переходя от поколения к поколению. Средством для этого служат гражданские законы, ограждающие аристократическое достояние от произвольного отчуждения и сохраняющие его в одних руках. Таковы право первородства, фидеикоммиссы, субституции. Но все это дает преимущество старшим членам семьи; младшие же обделяются, а потому беднеют. Между тем владычествующая аристократия не может приравнять их к простолюдинам. Это возможно только при смешанном устройстве, в котором и низшие классы пользуются значительными политическими правами. В чистой же аристократии такое уравнение порождает массу недовольных, которые своим происхождением принадлежат к владычествующему сословию, а между тем лишены всяких прав, следовательно находятся в ложном положении, из которого они необходимо стремятся выйти. Этим подрывается самое начало аристократии, которая, будучи основана на наследственности положения, не может выкидывать собственных собратий из своей среды. Только сохранение за младшими сыновьями высших прав может сколько-нибудь вознаградить их за потерю состояния. Но раз они остаются членами сословия, а между тем материальное их благосостояние умаляется, неизбежно установляется различие богатых и бедных. С тем вместе приходится изыскивать средства для поддержания последних. Всего выгоднее для аристократии приобретение подвластных земель и колоний, которые дают доходные места обделенным членам. Этим в широких размерах пользовалась Венеция. Этим в значительной степени поддерживаются и младшие отрасли аристократических родов в Англии. Колонии дают исход и всем недовольным. Отсюда широкое развитие колониальной политики в аристократических государствах, понимающих потребности своего положения.

Но для устранения недовольных и для предупреждения козней необходимы еще иные средства. Они заключаются в постоянных учреждениях, охраняющих единство сословия и пресекающих всякие злоупотребления власти. В Общем Государственном Праве были изложены учреждения, свойственные аристократическому правлению. Главный центр тяжести лежит здесь в Малом совете, или Сенате. Большой совет, составленный если не из всех, то из значительной части членов сословия, слишком многочислен для руководства делами; в него входят разнообразные элементы, и высшие и низшие. Малый же совет содержит в себе цвет сословия, выдающихся людей, стоящих в его главе. Обыкновенно его члены пожизненены, ибо этим обеспечивается постоянство политики. Высшим образцом такого рода учреждений может служить римский сенат, состоявший из бывших сановников, приобретших опытность в государственных делах. Его неуклонной энергии и прозорливости Рим обязан своим величием. От Малого совета состоит в зависимости исполнительная власть, которой существенные признаки суть разделение власти и ее кратковременность; иначе она может сделаться опасною для владычествующего сословия, предоставляя слишком большой простор личному честолюбию. Но из всех учреждений, свойственных аристократии, важнейшую ее особенность составляет, как мы видели, власть надзирающая, которой сверяется строгое наблюдение за членами сословия и в особенности за носителями власти. Таковы были в Риме цензоры, в Спарте эфоры, в Венеции Трибунал десяти и государственные инквизиторы. Такого рода учреждения, особенно когда они составляют постоянную коллегию, имеют, однако, весьма существенные невыгоды. Если даже многое из того, что писалось о венецианском Трибунале десяти, значительно преувеличено, то нет сомнения, что орудием его деятельности была широкоразветвленная система шпионства, охватывавшая всю частную жизнь граждан. А, с другой стороны, такой тайный, безответственный трибунал, облеченной самою широкою властью, имеет естественное поползновение вмешиваться во все государственные дела и все забирать в свои руки. Рим не имел нужды давать своим цензорам такие широкие полномочия, ибо там республика была смешанная и борьба происходила явно. В случае опасности, внутренней или внешней, выбирался диктатор, который облекался чрезвычайными правами. Однако и это учреждение представляет такие опасности, что чисто аристократические правления стараются к нему не прибегать. Нужно было необыкновенное величие духа римской аристократии для того, чтобы выдвинутый ею член сословия, совершив свое дело, сложил с себя полномочия и мирно возвратился к своему плугу. Обыкновенно человеческая природа не мирится с такими переменами положения.

Значительные затруднения представляют для аристократии те орудия, которые она принуждена употреблять, в особенности войско. Это составляет самое больное место аристократического правления. Редко владычествующее сословие достаточно многочисленно, чтобы довольствоваться войском, составленным единственно из своих членов. Спартанцы были собственно оседлою дружиной; но и они принуждены были вооружать лакедемонян, а иногда даже илотов. При постоянных войнах волею или неволею приходится призывать к оружию подвластных, а это ведет к тому, что последние требуют себе прав. Это и было главною причиной развития демократии как в Греции, так и в Риме. В последнем народные собрания по центуриям, представлявшие организованное войско, мало-помалу вытеснили собрания по куриям, составленных из одних патрициев. Если же аристократия не доверяет народу, остается прибегать к наемному войску, а это еще опаснее, ибо оно ничем не связано с государством, кроме частной выгоды, которая может побудить его обратиться против самих нанимателей. Это испытал Карфаген. При постоянных войнах войско, вербованное даже из граждан, вследствие привязанности к победоносному вождю, может сделаться опасным для государства. Римская республика пала, когда она, вследствие обширных завоеваний, принуждена была держать постоянные армии, которые в течение целого ряда лет оставались под начальством одного и того же вождя. Честолюбие полководцев привело сперва к беспрерывным междоусобиям, а затем к установлению единовластия. Аристократии, желающие сохранить свое положение, должны поэтому воздерживаться, по возможности, от войн; но и это имеет свои невыгодные стороны: погруженные в мирную рутину или предаваясь ничем не сдержанному своеволию, недостаточно огражденные от внешних опасностей, они внутренне слабеют и, наконец, делаются жертвою соседей. Так пали Польша и Венеция.

Несравненно меньшие затруднения представляют орудия гражданского управления. Как сказано выше, аристократия имеет в себе самой неисчерпаемый источник правительственных преданий и правящих лиц. Главная задача состоит в том, чтобы сдерживать последних в должных границах. Самовластный правитель может сделаться опасным для государства. Это касается в особенности управления областей. Цезарь, утвердившись в Галлии, обратился против самого Рима. С другой стороны, необузданное самовластие, порождая невыносимые притеснения, ведет к восстаниям, которые особенно опасны при отсутствии постоянного войска или при недоверии к военным силам. И тут счастливый полководец может сделаться властителем государства. Чем оно обширнее, тем опасность больше и тем труднее с нею справиться. В Риме, в последние времена Республики, неограниченная власть проконсулов была источником самых неслыханных вымогательств, а вместе признаком внутреннего бессилия правительства. Лучшая система для аристократии, желающей сохранить свое владычество, состоит в том, чтобы предоставить подчиненным широкое самоуправление, поставляя от себя только высшие правящие лица и соблюдая над ними строгий контроль. Галлер особенно настаивает на необходимости уважения к правам и привилегиям подвластных общин и корпораций, ибо это одно обеспечивает охранение законного порядка и самых прав владычествующего сословия*(70).

Вообще, умеренность в отношении к народу должна быть главным руководящим началом разумного аристократического правления. Силу власти следует обращать против всяких тайных козней и явных попыток к возмущению, но в обыкновенном порядке умеренность в пользовании правами составляет первое условие долговечности для аристократии, более, нежели для какого либо другого образа правления. Это одно делает владычество привилегированного сословия сносным для подданных и привязывает их к порядку, ограждающему их частные права и их интересы. Так поступали Венеция и Берн. Римляне возводили подвластные племена, сохранявшие к ним верность, на степень союзников и даже римских граждан. Только отдаленный и дряхлый Восток отдавался ограблению. Польская знать, напротив, никогда не помышляла о соблюдении умеренности: подвластные подвергались беспощадному притеснению, но это и привело ее к падению.

Умеренность должна проявляться не только в способах управления, но и в личном обхождении с людьми. И в этом отношении бернский патриций дает самые мудрые советы своим собратьям*(71). Ничто так не возбуждает неприязни, как высокомерие и чванство, особенно когда требования внешнего почета находятся в явном противоречии с внутренним содержанием. Притязания и замашки аристократии, гордой своим происхождением и смотрящей свысока на людей, несравненно выше ее стоящих по уму, знаниям, заслугам и нравственному достоинству, могут восстановить против нее все, что есть образованного, даровитого и независимого в народе. Только гуманным личным обхождением она может заставить независимых людей примириться с ее привилегиями. Аристократия столь же, если не более, нежели монархия, должна стараться привязать к себе сердца подвластных. Истинный вельможа познается учтивым и ласковым обхождением с людьми, даже стоящими гораздо ниже его. Только этим приобретается клиентела, а с тем вместе и нравственная опора в низших классах. Галлер советует даже избегать всяких внешних знаков пышности и роскоши, чтобы не подавать повода к зависти и нареканиям.

При всем том он признается, что нет возможности избегать неприязненных чувств именно высших слоев народа, тех, которые образованием и богатством стоят ближе всего к аристократии, а потому являются естественными ее соперниками. И чем более развивается масса, тем это соперничество становится опаснее. Против этого есть только одно средство: принятие способнейших людей из народа в свою среду. Этим открывается законное поприще честолюбиям, которые иначе примыкают к недовольным и начинают строить козни, тем более опасные, чем способнее лица. С другой стороны, этим укрепляется и самая аристократия, которая в способнейших людях приобретает новые силы. Однако это возведение в высший сан не должно доставаться слишком легко; оно должно быть увенчанием поприща, посвященного пользе отечества. Аристократия сохраняет свое высокое положение единственно тогда, когда приобщение к ней считается высшею наградой для подвластных. Если же средние классы достигли такого развития, что приобщение более или менее значительной части их к политической жизни составляет насущную потребность, то лучше прямо перейти к смешанному устройству. Таков и есть обыкновенный исход аристократического правления, если оно не падает вследствие внешнего толчка.

Этот исход может быть ускорен политикою, противоположною той, которая указана выше. Аристократия падает: 1) вследствие внутренних раздоров, которые ведут либо к переворотам, либо к вмешательству иностранных держав; 2) вследствие слабости сил или даже вырождения владычествующего сословия, что делает его жертвою могучих соседей; 3) вследствие притеснений, вызывающих восстания, которые могут вести к низвержению правительства; 4) вследствие войн, которые, требуя усиленного содействия низших классов, побуждают последних предъявлять притязания на соответствующие их заслугам политические права; 5) вследствие естественного роста особенно средних классов, которые, умножая свое умственное и материальное достояние, стремятся к занятию подобающего им положения в государстве. А так как последняя причина составляет результат всего исторического развития человечества, то рано или поздно чисто аристократическое правление обречено на падение. Аристократия должна сделаться не исключительно господствующим, а одним из существенных элементов государственной жизни. В этом состоит истинное ее историческое призвание. Мы видели, что лучшие ее качества развиваются не там, где она владычествует безгранично, а там, где она встречает сдержки со стороны других. И в свою очередь, как независимый политический элемент, она служит самою сильною сдержкой как монархии, стремящейся к неограниченной власти, так и демократии, все подчиняющей воле большинства. В системе смешанных правлений аристократия находит настоящее свое место и значение не как преходящая только форма, а как прочный элемент политического здания. Но для того чтобы занять такое место, она должна быть подготовлена предшествующим историческим развитием; она должна выработать в себе те качества, которые делают ее способною стоять во главе народа с пользою для государства. В мире не много есть аристократий, достойных такого положения.

Глава IV. Политика демократии

В демократии верховная власть принадлежит совокупности граждан. Основные ее начала суть свобода и равенство. Отсюда проистекают великие сопряженные с нею выгоды. Они состоят в следующем.

Во-первых, каждый член общества получает здесь высшее ограждение своих прав и своих интересов. Когда люди хотят или принуждены действовать совокупными силами, отдельное лицо не может уже руководиться единственно собственною своею волей; оно должно подчиняться совокупному решению: иначе это была бы анархия. Его свобода, с вытекающими из нее правами, сохраняется и обеспечивается лишь тем, что оно само участвует в этом решении, и если его мнение не имеет перевеса, то оно может всеми законными способами стараться убедить других. Таково правило всякого товарищества. Бесправные лица подчиняются чужой воле, свободные решают дела совокупным совещанием. В демократии это начало простирается на самую верховную власть; следовательно, обеспечение свободы и права здесь наивысшее. Все граждане и все интересы представлены в верховном собрании, от которого зависит установление законов и наложение государственных тягостей. Где этого нет, интересы классов, исключенных из правления, всегда могут быть принесены в жертву. Поэтому Бентам, который в своих политических планах постоянно имел ввиду ограждение всех интересов, окончательно признал чистую демократию единственным образом правления, соответствующим этому началу.

Во-вторых, господство начала свободы в государстве раскрывает полный простор энергии каждого. В человеке рождается сознание своей силы и уверенность в себе. Он делает все, что может сделать; и физический и умственный труд, не стесненные ничем, достигают высшей степени производительности. А так как личный труд составляет коренной источник всякого движения и всякого прогресса, то свобода составляет первое и главное условие человеческого развития. Все силы народа возбуждаются в демократии; он проявляет всю свою духовную сущность. Примерами в этом отношении могут служить Древние Афины, а в новое время - Североамериканские Штаты. Никогда человечество не проявляло такой изумительной и плодотворной деятельности во всех направлениях, как в Афинской республике. Это именно и привлекало сочувствие к демократии историков и мыслителей. Если бы демократия не могла указать в свою пользу ничего, кроме своего мимолетного владычества в Афинах, то этого было бы достаточно для того, чтобы дать ей почетное место в истории человечества. В Соединенных Штатах жизнь носит гораздо более односторонний отпечаток: согласно с характером народа, она направлена преимущественно на экономическую область. Но здесь проявляются такая необычайная энергия и такая самодеятельность, которые поражают сторонних наблюдателей и внушают веру в будущность народа, одаренного такими способностями. Нет сомнения, что демократия значительно содействует развитию этих способностей и, наоборот, только демократия уместна при таком духе народа.

В-третьих, участие каждого в верховной власти возвышает чувство личного достоинства человека. Он не знает над собою владыки; как член свободного народа, он преклоняется только перед общею волей. Отсюда возвышение нравственного уровня общества. Все раболепное, низкопоклонное трусливое, изгоняется из человеческой души. Римский гражданин не знал этих низменных чувств. Он гордо поднимал голову и смело высказывал свою мысль перед лицом всех. В демократии, более нежели где-либо, гражданин одушевлен этим высоким сознанием своей независимости и своего права.

В-четвертых, там, где каждый участвует в правлении, политическое образование распространяется на всех. Общие дела становятся делом каждого; они обсуждаются во всех углах. Партии стараются набрать себе приверженцев всюду; политическая жизнь нисходит до самых глубоких слоев общества, а это воспитывает народ, возвышает его умственный уровень и приучает его к самостоятельному управлению своими делами.

В-пятых, вопросы обсуждаются и решаются теми самыми лицами, до которых они касаются и которым они поэтому ближе известны. Никакая часть народа не призвана решать за остальных, а потому не имеет возможности проводить свой частный интерес в ущерб другим. Участием всех в совокупном решении установляется владычество общего интереса, а это и составляет высшую цель государства.

В-шестых, там, где правительство выходит из общества, невозможен между ними разрыв. Тут связь установляется самая тесная; правительство является чистым представителем народа, от которого оно состоит в постоянной зависимости. Поэтому оно принуждено заботиться об удовлетворении всех его потребностей; только стараясь угодить избирателям, оно может держаться. Этим, с другой стороны, устраняется всякий повод к революционным движениям. Большинство имеет всегда возможность проводить свое мнение путем выборов, а меньшинство может действовать только путем убеждения: оно должно стараться само сделаться большинством. В демократии попытки ниспровергнуть существующий порядок являются возмущением меньшинства против большинства, что не имеет ни теоретического, ни практического оправдания, ибо никто не имеет права ставить свою личную волю выше воли других, а путь убеждения открыт для всех.

В-седьмых, если каждый общественный строй требует соответствующего ему строя политического, то демократия является как бы естественным завершением общегражданского порядка, составляющего, как мы видели, венец гражданского развития человечества. Начала свободы и равенства, господствующие в гражданских отношениях, переносятся и в политическую область. Через это между обеими сферами установляется полная гармония. Отсюда неудержимое стремление к демократии всех новых европейских народов, установивших у себя начала общей гражданской свободы и равенства всех перед законом.

Таковы весьма существенные и наглядные выгоды демократии. Мы их выставили в полной силе. Но им противополагаются не менее важные недостатки.

Во-первых, полезное для государства согласование гражданского порядка и политического не должно простираться до полного смешения начал, господствующих в этих двух сферах. Без сомнения, признание общей гражданской свободы рано или поздно ведет к свободе политической. Гражданин признается свободным, потому что свобода составляет принадлежность самой природы человека, как разумного существа; в силу этого во всех образованных странах отменяются рабство и крепостное состояние. А если это так, то человек должен быть признан свободным во всех сферах своей деятельности не только как член гражданского союза, но и как член государства: в этом и заключается основание политического права. Тем не менее правоспособность политическая существенно отличается от правоспособности гражданской. В гражданских отношениях человек заведывает собственными своими делами, и в этой области он полный хозяин. Хорошо или дурно он их ведет, это до других не касается. Здесь всякий совершеннолетний, обладающий здравым рассудком, признается вполне правоспособным. В политической области, напротив, он призван обсуждать и решать дела, касающиеся не только его самого, но и всех других; ему вверяется известная доля общественной власти. Для обсуждения такого рода дел, нередко весьма сложных, и еще более для пользования верховною властью, нужна способность высшего разряда, необходимо известное умственное развитие. Между тем начало равенства, последовательно проведенное, устраняет начало способности. Все граждане, за исключением женщин и детей, получают совершенно одинакое участие в верховной власти. А так как высшее развитие всегда составляет достояние меньшинства, дела же решаются большинством, то здесь верховная власть вручается наименее способной части общества. Против этого не имеет силы возражение, что с призванием массы к совокупному решению рассеянная в лицах невысокая способность собирается как бы в один фокус и неспособность одних восполняется способностью других. Сколько бы мы ни набирали людей, не знающих дела, совокупность их мнений не даст хорошего решения. Всего чаще они, по незнанию, дадут предпочтение именно тому мнению, которое наименее полезно. На массу всего более действуют те, которые умеют низойти к ее уровню и говорить к ее страстям. Каждый подает голос по своему разумению, а если это разумение невелико, то какое бы ни составилось большинство неразумных, разумного мнения из этого не выйдет. Несостоятельно также возражение, что народ, неспособный судить о делах, способен выбирать людей, которым вверяются обсуждение и ведение дел. Выбор людей определяется главным образом их направлением, а для того, чтобы судить об общем направлении, нужно иметь еще большее умственное развитие, нежели для суждения о частных вопросах.

Таким способом решения отрицается, во-вторых, самое значение образования для государственной жизни. Верховная власть на земле вверяется наименее образованной части общества. В этом заключается глубокое, коренное противоречие демократии, от которого она никогда не может исцелиться. Какое бы мы ни представляли себе развитие человечества в будущем, всегда, в силу самых условий земной жизни, будет масса, занятая преимущественно физическим трудом, и меньшинство, преданное труду умственному. Но только последний дает высшее развитие, а потому и высшую государственную способность; постоянное же занятие физическим трудом неизбежно удерживает человека на низшей ступени: развитие определяется призванием. Никакие системы обучения этому не помогут. То интегральное образование, о котором мечтают демократы, есть чистая мечта. Чем шире и выше образование, тем выше стоит образованное меньшинство над невежественною массой. Нередко полуобразование хуже совершенного его отсутствия: в последнем случае сохраняется естественный здравый смысл человека, тогда как в первом он часто сбивается с толку односторонними или поверхностными взглядами. Между тем в демократии мыслящая и образованная часть общества подчиняется большинству людей, едва умеющих читать и писать, а нередко лишенных даже скудного элементарного образования. Такой порядок состоит в коренном противоречии как с требованиями государства, так и с высшими задачами человечества, которые осуществляются в государственном порядке. Поэтому демократия никогда не может быть идеалом человеческого общежития. Она способна отвечать наличным потребностям тех или других обществ, но, как общее явление, она может быть только преходящею ступенью исторического развития.

В-третьих, демократия представляет безграничное владычество духа партии, из которых каждая стремится захватить власть в свои руки с тем, чтобы проводить свои виды. Это составляет неизбежное последствие всякого свободного правления, и в этом, без сомнения, есть значительная выгода. Не только все мнения и направления имеют возможность высказываться и отстаивать свои точки зрения, но каждое направление, имеющее серьезное значение в государственной жизни, получает возможность проверить свои взгляды применением их к делу, когда оно находится у власти. Оппозиция может ограничиваться отрицательною критикой; пользование же властью требует положительных действий; многое из того, что высказывалось в пылу полемики, неизбежно смягчается или отпадает. Получая власть в свои руки, оппозиционная партия становится правительственною. Но эта борьба за власть имеет и свою оборотную сторону. Все направлено к тому, чтоб одолеть противников, и для этого не гнушаются никакими средствами. Государственный интерес затмевается партийными целями. Организуется целая система лжи и клеветы, имеющая задачею представить в превратном виде и власть и людей. Если явный подкуп воспрещен законом, то косвенный подкуп практикуется с полною беззастенчивостыо. Всевозможные милости расточаются приверженцам партии, находящейся у власти. В демократии эта система получает особенно широкие размеры. Чтоб обработать и направить народные массы, нужна целая ватага второстепенных деятелей, заглядывающих во все закоулки и неутомимо преследующих партийную цель. Образуется особый класс политиканов, которые из политической агитации делают ремесло и средство наживы. Они являются главными двигателями и орудиями на политическом поприще, и как скоро их партия получила перевес, так все государственные должности отдаются им на расхищение. В Северной Америке эта система практикуется в громадных размерах и самым бесстыдным образом. Не только общественные должности, но и денежные средства казны, под видом пенсий за мнимые услуги, оказанные в междоусобной войне, расточаются для удовлетворения алчности достигших власти приверженцев партии. Государство становится добычею политиканов. Еще хуже обстоят дела в больших городах. С помощью всеобщего права голоса городское управление переходит в руки организованной шайки грабителей; честным гражданам стоит неимоверных и часто тщетных усилий, чтобы положить хотя бы какой-нибудь предел этому злу*(72). Во Франции министры постоянно осаждаются депутатами и сенаторами, требующими назначения приверженцев господствующей партии на те или другие общественные должности, а так как от просителей зависит самое существование министерства, то противостоять этому натиску нет никакой возможности. По общему признанно, это составляет величайшее зло нынешнего политического строя. Общественные должности даются не способнейшим людям, а усердствующим политиканам.

Последствием такого порядка вещей является, в-четвертых, устранение лучшей и образованнейшей части общества от политической жизни. В Северной Америке это - общее явление. Уважающий себя человек неохотно вступает на поприще, где ему приходится вести борьбу с противниками самого низменного свойства, где сам он подвергается грязным нападкам и бессовестной клевете, где каждое его слово толкуется вкривь и каждый поступок представляется в ложном свете, где самая его частная жизнь и репутация близких ему людей становятся предметом публичной полемики, язвительных намеков и часто совершенно превратных разоблачений. Чтобы действовать на политическом поприще в демократической стране, нужно сделаться толстокожим; но для этого надобно в значительной степени потерять чувство нравственного достоинства. Многие на это не пойдут. Еще менее станет порядочный человек унижаться до того, чтобы заискивать в массе и льстить толпе, а без этого он не может надеяться на успех. Таким образом, руководителями народа остаются демагоги, которые умеют низойти к уровню массы, говорить ее языком, льстить ее самолюбию, потакать ее страстям, возбуждать в ней самые низменные влечения - одним словом, пускать в ход все те средства, которыми гнушается уважающий себя человек. Противодействовать им можно только силою денег. Из всех аристократических элементов общества в демократии всплывает только денежная аристократия, то есть худшая из всех. В Соединенных Штатах это - кидающееся в глаза явление. Не брезгая ничем, она сорит деньгами для политических целей и тем поддерживает свое влияние. Это и подало повод к остроумному замечанию, что всеобщее право голоса есть дурное учреждение, умеряемое подкупом.

Однако и денежный перевес не ограждает высших классов от ограбления. Демократия, по существу своему, ведет, в-пятых, к тому, что государственные тягости сваливаются преимущественно на зажиточные классы, вопреки основному началу справедливости, требующему пропорционального распределения тягостей, ибо закон должен быть один для всех. При исключительном господстве верхних слоев это начало нередко нарушается в их пользу; при владычестве демократии происходит обратное явление: большинство состоит из неимущих, которые, пользуясь своим превосходством, стремятся все тягости свалить на меньшинство. Чем резче в обществе противоположность богатых и бедных, тем ярче выступает это стремление. В древних республиках оно вело к тому, что на богатых людей возлагались громадные издержки не только на государственные надобности, но и для увеселения народа. Окончательно эти отношения разрешились кровавыми междоусобиями и водворением деспотизма. В новое время, при возрастающем развитии средних классов, противоположность имущих и неимущих не обозначается так резко. Средние классы и в демократии сохраняют свое положение и стараются оберегать себя от излишних поборов. Однако и тут развитие демократических начал ведет к прогрессивному налогу, к изъятию бедных от тягостей с сохранением за ними прав, к обращению государства, вопреки его природе и призванию, в благотворительное учреждение для неимущих. Все это прикрывается заманчивыми началами человеколюбия и благотворения, причем забывают, что благотворительность, как нравственное требование, есть начало не принудительное, а свободное и что благотворяемым ни в каком случае не может быть предоставлено право распоряжаться тем, что им дается из чужого достояния. Здесь же беднейшие классы, составляющие массу, будучи участниками верховной власти, сами избавляют себя от тягостей и определяют то, что они хотят брать с богатых. И демагоги, разумеется, пользуются этими стремлениями для своих личных целей. Они науськивают толпу на все, что над нею возвышается, возбуждают бедных против богатых, разжигают в массе чувства ненависти и зависти. Социалистическая пропаганда идет на всех парах, и политическое право служит ей самым сильным орудием. Известно, какое страшное развитие получил социализм в Германской империи с введением всеобщего права голоса. Даже Соединенные Штаты, которых экономические условия вовсе не благоприятствуют социальному движению, в новейшее время заражаются этой язвой.

Опасность, проистекающая из этого направления, особенно велика тем, что чистая демократия, в-шестых, не знает никаких сдержек. Неограниченный монарх опасается возбудить неудовольствие и вельмож и народа, которые могут восстать и низвергнуть правление. Точно так же и правящая аристократия всегда опасается народного возмущения. Демократии же бояться нечего, ибо она составляет большинство и у нее власть в руках. Она не только юридически, но и физически всегда сильнее всех, а потому не знает пределов своей воле. Она в каждую минуту может решить и исполнить все, что она хочет. И этот деспотизм не ограничивается одною политическою областью; он охватывает все и проникает всюду. Монарх и аристократия стоят на вершине здания; от самого сильного гнета сверху подданные могут укрываться в частную жизнь. Народ же везде присущ; он все видит и все знает. Всякий, кто не примыкает к общему течению или осмеливается поднять голос против решения большинства, рискует поплатиться и имуществом, и даже самою жизнью, ибо разъяренная толпа способна на все, а воздерживать ее некому. Демократический деспотизм - самый ужасный из всех. Террор во Франции выказал это в полном свете. Без сомнения, это вызывалось теми чрезвычайными обстоятельствами, в которых находилось общество; но и в обыкновенном течении жизни деспотизм не знающего никаких сдержек большинства представляет величайшую опасность не только для внешней, но и для самой внутренней свободы человека. Надобно выть с волками, плыть по течению или быть задушенным и раздавленным этим всесокрущающим напороммассы. Всякая независимость преследуется неумолимо, всякая своеобразность исчезает. Этот невыносимый гнет простирается на все - на мысль и совесть, на семейные связи, на отношения человека к Богу. Во Франции, в общинах, где владычествует социалистическое или радикальное большинство, жены и дети лиц, зависимых от местных властей, не смеют войти в церковь из опасения, что их мужья и отцы лишатся места за клерикальный образ мыслей. Все мыслящие наблюдатели демократии, даже самые ей сочувственные, прежде всех Токвиль, а за ним Джон Стюарт Милль, Спенсер, Мэн, Лекки, согласны в том, что здесь самое больное ее место. Демократия вся основана на свободе; в этом заключается весь ее смысл, а между тем, лишенная сдержек, она неудержимо ведет к подавленно свободы. "Что мне всего более претит в Америке, - писал Токвиль, - это не чрезмерная свобода, а ничтожные гарантии против тирании". И далее: "Я не знаю страны, где было бы менее умственной независимости и истинной свободы прений, нежели в Америке"*(73). Изучая Соединенные Штаты в самую лучшую их пору, он пришел к заключению, что демократия представляет господство посредственности: возвышая массу, она понижает верхние слои и все подводит к однообразному, пошлому уровню. В современной Франции наблюдается тоже самое. Всеохватывающая пошлость кладет свою печать не только на политическую, но и на умственную и нравственную жизнь демократического общества. Здесь качество распускается в количестве и отдается ему всецело на жертву. А так как от высшего качества зависит весь прогресс человечества, так как свобода составляет необходимое его условие, то демократия является в этом отношении величайшею помехой человеческому совершенствованию. Разливая в массах материальные и духовные блага, составлявшие достояние высших слоев, она, бесспорно, представляет значительный шаг вперед; но безграничное владычество массы есть шаг не вперед, а назад. Оно неминуемо должно вызвать реакцию.

Результатом этой ничем не сдержанной воли большинства является, в-седьмых, шаткость всех общественных отношений. Древняя демократия славилась своим непостоянством. В новой демократии введение представительных учреждений и в особенности господство средних классов, устремленных на экономические выгоды и ввиду этого дорожащих порядком, ослабило, но не искоренило это зло. Внешняя политика остается по-прежнему, игралищем общественных увлечений. Только там, где страна находится в нейтральном положении или удалена от исторического поприща, демократия может держаться, не обнаруживая в этом отношении своей несостоятельности. Современная Франция сдерживается опасением грозного соседа; но ее политика в Египте, в Тонкине, на Мадагаскаре показывает, что тут постоянства и прозорливости очень мало. Заутренняя же политика в демократических странах страдает неисцелимою шаткостью направления. В демократии нет именно того, что дает устойчивость и постоянство политической жизни, - преданий. Она смотрит не назад, а вперед; она ищет не сохранения, а улучшения. Таково естественное стремление низших классов, достигших преобладания. В прошлом они помнят только угнетение, от которого они избавились; будущее же сулит им нескончаемые блага. Они видят впереди все большее и большее возвышение своего благосостояния, а так как их понятия о средствах для улучшения этого благосостояния весьма смутны, так как они воображают, что это может совершиться не медленным развитием жизни, а государственными мерами, то они, естественно, склонны употреблять приобретенную ими власть для проведения этих мер. Отсюда неустанное стремление к всевозможным преобразованиям, которое, однако, в силу вещей большею частью остается тщетным, но значительно содействует колебанию умов. Необходимые для устойчивой политики охранительные начала откидываются в сторону, как несовместные с демократией; самые умеренные люди непременно хотят быть прогрессистами. Непременно нужно что-нибудь делать, без устали идти вперед, а что именно нужно делать, это остается в тумане. Хорошо еще, когда это кончается только бесплодным топтанием на месте; но нередко, вследствие этого преобразовательного зуда, происходит ломка учреждений или принимаются обрывки мер, с которыми потом не знают что делать. Чем далее развивается демократия, чем более она приобретает прочности и уверенности в себе, тем с большею силой обнаруживаются эти стремления. Поэтому лучшие времена демократии всегда первые, когда, восторжествовав над своими противниками, она не успела еще свергнуть с себя иго старых преданий и волею или неволею движется еще по пробитой колее. Как скоро она из нее вышла, она неудержимо клонится к упадку.

Еще в худшем положении, нежели законодательная деятельность, находится, в-восьмых, правительственная власть при таком непостоянном, своевольном и малопросвещенном владыке. Стоя во главе государства, призванное руководить обществом, демократическое правительство становится, между тем, чистым игралищем партий. Своим минутным обладанием власти оно пользуется не для достижения каких-либо отдаленных целей, не для удовлетворения прочных потребностей государства, которые выходят из пределов его мимолетного существования, а главным образом для доставления выгод своим приверженцам. Оно является слабым относительно массы и произвольным относительно соперников. Власть, состоящая в полной зависимости от большинства, не смеет ему противоречить. Поэтому народ может безнаказанно позволить себе всякое нарушение закона; толпа берет и суд и наказание в свои руки. Северная Америка представляет тому живые примеры. Вообще, нет полиции хуже полиции демократической. Частные лица не ограждены от нападений; они сами должны защищать себя, как знают. Но бессильная относительно толпы, та же правительственная власть может дойти до самого страшного деспотизма в отношении к меньшинству. Зная за собою поддержку массы, она ничего не боится, а народ всегда готов идти за вождем, который выступает защитником его интересов. Отсюда диктатура демагогов, которая может обратиться в настоящую тиранию, если диктатор успеет захватить военную власть в свои руки и направить ее в свою пользу. Но через это демократия падает и переходит в другой образ правления.

Из всего этого ясно, что демократию ни в каком случае нельзя считать идеалом человеческого общежития. Тем не менее она не может быть безусловно осуждена. Выгоды ее велики, и весь вопрос заключается в том, которая из двух ее сторон перевешивает - светлая или темная. Здесь, так же как в аристократии, это зависит прежде всего от состояния общества и от свойств правящих классов. Необузданная демократия, не знающая сдержек и преувеличивающая свое начало, бесспорно составляет один из худших образов правления. Но умеренная демократия, уважающая свободу, которая составляет самое ее основание, и дающая простор всем разнообразным стремлениям общества, может быть весьма хорошею политическою формой, способною удовлетворять самым высоким потребностям человека, как доказали Афины во времена Перикла. Есть общества, в которых иное правление даже немыслимо. В небольших государствах при однородном составе, при большей или меньшей простоте жизни и малоразвитых потребностях, демократия составляет естественную форму, в которую вливается общественная жизнь. То же самое можно сказать и о больших государствах, которые образуются союзом такого рода малых, особенно если естественные условия, доставляя обеспечение масс и широкий простор для деятельности каждого, не ведут к противоположности и борьбе классов. Таково положение Соединенных Штатов. Монархическое начало не имеет здесь ни преданий, ни почвы. Трудно даже себе представить, чтобы Северо-Американский Союз когда-либо обратился в монархию. Наконец, и там, где история всем своим ходом вела к установлению демократии, где, как во Франции, этому всего более содействовали крупные ошибки следовавших друг за другом монархий, которые сами подрывали свое существование, и еще более аристократии, которая в непостижимом ослеплении связала судьбу свою с отжившим порядком вещей, где все прошлое было вырвано с корнем и надобно было новое общественное здание воздвигать снизу, начиная с основания, там приходится мириться с демократическим правлением, как с единственным возможным при существующих условиях, памятуя, что образы правления имеют значение не абсолютное, а относительное и что существующий имеет за себя уже то громадное преимущество, что он составляет закон страны и что ниспровергнуть его можно только переворотом, менее всего желанным с точки зрения охранительных интересов. Когда демократия установилась, здравая политика заключается в том, чтобы дать ей правильный ход, воспользовавшись ее выгодами и умеряя ее недостатки. Обязанность каждого доброго гражданина, в особенности консерватора, содействовать этому по мер сил, а не стараться тайными и явными кознями ниспровергнуть существующий порядок вещей во имя чисто теоретических убеждений. Такой способ действия может служить лишь прикрытием личного честолюбия.

Какова должна быть истинная политика демократии, при каких условиях она упрочивается и какие средства ведут к этой цели, это ясно из предыдущего. Различные формы этого правления требуют, однако, отдельного изучения. Мы знаем, что демократия разделяется на непосредственную и представительную. Первая принадлежит древнему миру, вторая новому.

Все выгоды и невыгоды демократии проявляются самым ярким образом в демократии непосредственной. Там, где каждый гражданин своим лицом участвует в общих решениях, там он бесспорно имеет наибольшую возможность отстоять свои права и свои интересы; там водворяется наибольшая политическая свобода, происходит наибольший подъем народных сил и возвышение уровня массы; там наименее возможно господство исключительных интересов высших классов и установление правительства, не соответствующего требованиям народа. Но зато здесь дела решаются наименее способными лицами, господствует наибольшее легкомыслие и открывается самый широкий простор деспотизму толпы. Кроме того, непосредственная демократия требует совершенно исключительных условий существования. Она возможна только в весьма небольших размерах. Надобно, чтобы все граждане имели возможность сойтись в одном собрании; следовательно, число их не должно превышать того, что может содержать одна площадь. Надобно, чтоб и область не была обширная, так чтобы все могли без труда являться в собрание. Одним словом, непосредственная демократия возможна лишь в пределах общины с небольшою окружающею ее территорией.

Другое условие состоит в том, чтобы граждане могли постоянно посвящать себя государственным делам и чтоб эти дела были им доступны, а это возможно в одном из двух случаев: 1) когда жизнь весьма несложна и не требует постоянного действия верховной власти. Здесь каждый может заниматься своими частными делами, а изредка все собираются для общего совещания и обсуждают вопросы, доступные всем. Обыкновенное же ведение дел предоставляется выборным исполнителям. Так это делается в некоторых кантонах Швейцарии. Это - первобытная форма общинной жизни, которая, однако, вовсе не приходится высшему государственному развитию, требующему постоянного действия власти. 2) Последнее становится возможным, когда в обществе есть многочисленное население рабов, на которых возлагается удовлетворение всех частных потребностей. Тогда граждане имеют достаточно досуга, чтобы заниматься государственными делами, и достаточно материального обеспечения, чтобы достигнуть высшего развития и образования. Таковы были классические государства. Руссо, который считал непосредственную демократию единственным правильным образом правления, приходил к заключению, что рабство составляет условие свободы. Нельзя, однако, не заметить, что здесь демократия становится некоторого рода аристократией. Власть считается принадлежностью всех, единственно потому, что рабы исключаются из числа граждан.

Что касается до первой формы, то она не требует особого рассмотрения, так как она в развитии политической жизни играет слишком незначительную роль. Вторая же составляет характеристическую особенность древних республик. Это было одно из самых блестящих, но вместе и скоропреходящих явлений истории. Гражданин, обеспеченный в материальных средствах, мог всецело жить для идеальных целей. Свобода вызывала все народные силы, а тесный круг политического организма воспитывал граждан в идеях стройности и порядка. Но древняя демократия страдала внутренними противоречиями, которые неизбежно должны были вести ее к разложению. Она требовала от граждан постоянных усилий, неусыпного внимания к общему делу, а вместе единства духа, нравов и направлений. Гражданин должен был весь жить для отечества, жертвовать ему всем; он не должен был иметь личных стремлений и интересов, которые разрознивают людей и ставят общее благо на второй план. А между тем свобода неизбежно ведет к развитию личных интересов, ибо она сама есть личное начало. Как скоро лицу предоставляется полный простор для его деятельности, так оно неудержимо стремится к удовлетворению всех присущих ему по природе потребностей. В аристократических республиках господствует закон, сдерживающий личные стремления; здесь учреждения имеют ввиду не развитие свободы, а охранение нравов. В демократии, напротив, закон ставится в полную зависимость от воли граждан; свобода становится здесь высшим жизненным началом, основанием всего политического устройства, а потому здесь неизбежен разгул личных страстей и интересов. Чем менее они обращены на промышленные цели, тем более они разыгрываются в области политической, а это - прямая гибель демократии, которая держится только единством общего духа.

К этому присоединялось и другое противоречие. Свобода вызывает все народные силы, а тесные пределы общины не дают им достаточного простора. Обеспеченный в материальных средствах, гражданин ищет удовлетворения идеальных стремлений, а в узкой сфере общинных интересов он этого удовлетворения не находит. Отсюда естественное стремление демократии к расширению. Свободные силы ищут себе более обширного поприща. Между тем расширение пределов опять гибельно для непосредственной демократии. Управлять обширною территорией и сложными отношениями гораздо труднее, нежели ограничиваться тесным кругом общинных дел. Далекие предприятия требуют обдуманности плана, постоянства направления, сосредоточенной власти, а все это несовместно с демократией. Притом разнообразие внешних столкновений рождает внутри самого общества различие стремлений и интересов; знакомство с чужими землями водворяет новые нравы; честолюбию, корыстолюбию и любви к роскоши открывается широкое поле; в общество входят новые элементы, которые изменяют его состав и нарушают внутреннее единство, между тем как, с другой стороны, число первоначальных граждан уменьшается вследствие постоянных войн. Наконец, демократия, покоряющая себе другие племена или общины, становится в положение владычествующей, то есть аристократической корпорации, которая держит подчиненных в неравноправных к себе отношениях. Последние, в свою очередь, ищут свободы и равенства; отсюда беспрерывные столкновения, которые, при малых силах владычествующей общины, делают положение демократии весьма непрочным. Чем более она расширяется, тем более она склоняется к упадку.

При таких внутренних противоречиях, при неизбежном разнообразии стремлений и интересов непосредственная демократия сама не в состоянии управлять государственными делами. Она нуждается в руководителе. Таковым может быть не корпорация, представляющая аристократический элемент, несовместный с народными стремлениями, а единственно лицо, понимающее потребности народа и облеченное полным его доверием. Непосредственная демократия тогда только получает возможность проявить все свои силы и согласить свободу с разумною деятельностью, когда она находит себе достойного вождя. Таков был в Афинах Перикл. Но тут демократии угрожает новая опасность. Лицо, стоящее во глав государства, возвышенное над остальными, легко может превратиться в тирана. Самое его положение противоречит господствующим началам свободы и равенства. Еще хуже, когда выдающихся деятелей несколько и между ними возгорается личное соперничество. Тогда демократии грозить гибель. Если даже эти лица остаются в частной жизни, их честолюбие и влияние не перестают действовать; они становятся тем опаснее для общего дела. Отсюда необходимость удаления выдающихся людей, возвышающихся над толпою. Греки с этою целью установляли остракизм. Но и остракизм может сделаться орудием личной ненависти, не говоря о том, что он лишает государство способнейших граждан и налагает на демократию клеймо неблагодарности. В Афинах лучшие люди подвергались изгнанию: и Фемистокл, спаситель Греции и основатель величия Афин, и праведный Аристид, и великодушный Кимон; победитель персов при Марафоне кончил свою жизнь в темнице. Один Перикл сумел избегнуть этой участи. Демагоги же, любимцы черни, никогда ей не подвергаются.

Из всего этого ясно, что об упрочении подобной демократии не может быть речи. Можно говорить только о средствах, которые более или менее задерживают ее падение. К учреждениям, умеряющим непостоянство народной воли, принадлежит, прежде всего, система задержек при обсуждении и решении дел в народном собрании. Последнее представляет верховную власть; оно но терпит независимых от себя органов. И совет, и исполнительная власть исходят от народа и ему подчиняются. Но весьма важно, чтобы представляемые собранию дела подвергались по крайней мере основательному предварительному обсуждению в коллегии опытных и знающих людей. Если никакой закон не может пройти иначе как по предложению выборного совета, то подобный порядок представляет уже значительное улучшение, приближающее непосредственную демократию к представительной форме. Но если, наоборот, всякий член народного собрания может в каждую данную минуту сделать предложение, которое обсуждается и решается тут же, то нельзя ожидать никакого постоянства и обдуманности в принимаемых мерах. Весьма полезно и другое средство внести обдуманность в законодательную деятельность. Это - существовавшее в Афинах учреждение особенных, избиравшихся народом номофетов, перед которыми всякий новый проект закона обсуждался в виде тяжбы, причем официально назначались защитники старого. Это опять переход к представительству.

В высшей степени важно и отделение судебной власти от народного собрания. Толпа, увлекаемая страстью, менее всего способна быть судьею. Она неизбежно становится орудием партий и интриг, если не подкупа; любимцы же народа всегда имеют возможность действовать безнаказанно: они знают, что они будут оправданы. Судьи в демократии должны быть взяты из народа, но они должны составлять отдельную коллегию. Такова была афинская Гелиэя.

Однако все эти юридические задержки тщетны, если нет сдержек нравственных. Толпа, облеченная верховною властью, вольна отменить всякий закон и действовать по произволу. Надобно, чтобы дух ее был таков, чтоб она этого не делала. Непосредственная демократия держится только нравственным духом граждан. Самою сильною из нравственных сдержек является религия, которая для массы всегда составляет не только высшую, но и единственную опору нравственных начал. Она содержит народ в добровольном подчинении высшим, неписаным законам. В монархии и аристократии религия служит поддержкою власти; в демократии она сохраняет единство народного духа, уважение к праву и нравственности; она воздерживает честолюбивые и корыстолюбивые стремления отдельных лиц. Поэтому упадок религии неизбежно влечет за собою упадок непосредственной демократии. В Афинах демократия обречена была на погибель, как скоро атеистическая проповедь софистов получила полный простор. То же можно сказать и о Риме.

Непосредственная демократия нуждается и в материальных условиях существования. Будучи основана на юридическом равенстве граждан, она требует и большего или меньшего равенства общественного. Там, где народ разделяется на враждующие друг с другом классы богатых и бедных, там необходимое единство политического направления невозможно. Противоположность интересов ведет к борьбе, разрушительной для республики. Поэтому в непосредственной демократии необходимо некоторое уравнение состояний или, по крайней мере, уменьшение крайностей богатства и нищеты. К этому ведут, с одной стороны, законы, препятствующие чрезмерному накоплению богатства в одних руках, и в особенности возложение государственных тягостей на богатых. Таково было значение греческих литургий. Они противоречат началу справедливости, но составляют естественное порождение демократии. С другой стороны, необходимо поддерживать обедневших граждан. Это делается или прямо раздачею хлеба, как в Риме (annona), или платою за участие в народном собрании и в судилищах, как было установлено в Афинах: без такого вознаграждения бедным, не имеющим рабов, постоянное участие в политической деятельности становится почти невозможным или же они становятся клиентами богатых, которые делают их орудиями своих целей. Но это поддержание массы из государственных средств имеет свои громадные невыгоды, которые опять ведут к падению демократии. Оно порождает толпу тунеядцев, которые видят в политике только средство пропитания. Народ развращается до корня; всякий общественный дух в нем исчезает. "Хлеба и зрелищ!" - таково было требование римской черни, облеченной верховною властью. При таком порядке система подкупов достигает ужасающих размеров; кто больше сорит деньгами, тот и становится правителем или военачальником. Или же полновластная толпа делается орудием демагогов, которые возбуждают ее против высших классов. Тогда водворяется система общественного грабежа, которая, в свою очередь, восстановляет богатых, принужденных всеми средствами отстаивать свое достояние. Борьба обыкновенно кончается тем, что самый ловкий из демагогов становится тираном.

Наконец, здравая политика требует, чтобы непосредственная демократия воздерживалась по возможности от внешних предприятий. Мы видели, что они ей не по силам. Успех ведет к пагубному самопревознесению, к развитию честолюбивых стремлений и, наконец, к разложению народного духа; неудача же может быть гибельна для правительства. Известно, каким ударом была для афинской демократии сицилийская экспедиция. Продолжать свое существование демократия может только замыкаясь в тесном кругу местных интересов. Но это опять имеет свои невыгоды; такое обособление может вести к упадку сил или к еще более опасной внутренней борьбе. Если дух народный раз возбужден, если события вывели его на более широкое историческое поприще, то ему невозможно уже коснеть в мелкой общинной среде. Возбужденные силы требуют исхода; иначе они истощаются во внутренней борьбе, ведущей к гибели государства. Во всяком случае, непосредственная демократия, которой суждено играть историческую роль, составляет мимолетное, хотя порою блестящее явление.

Представительное устройство значительно смягчает невыгоды демократического правления. Здесь масса народа ограничивается производством выборов, а это гораздо более ей по силам, нежели управление делами. Выбираются люди более или менее выходящие из ряда, внушавшие к себе наиболее доверия, следовательно несомненно более способные, нежели масса. Они посвящают себя политической деятельности, а не случайно ею занимаются. Обсуждение и решение дел происходит в небольшом собрании, которое, по своей малочисленности и по специальному призванию, действует обдуманнее, постояннее и менее увлекается, нежели народная толпа. При таком устройстве возможно разделение властей, воздерживающих друг друга, ибо верховная власть принадлежит здесь массе народа, из которой исходят все другие власти; каждой из последних вручается только часть верховного права. Наконец, представительная демократия может быть установлена на большом пространстве и не требует рабства для своего поддержания.

Тем не менее и представительная демократия не избегает общих недостатков, присущих демократическому правлению. Если выборные люди вообще способнее массы, зато самая масса здесь менее способна, нежели в непосредственной демократии. Не принимая прямого участия в политических делах, она менее с ними знакома; а между тем, выбирая людей, она должна судить о их направлении. Поэтому она готова выбрать всякого, кто льстит ей или обещает наиболее выгод. Обыкновенно выборы производятся организованными партиями, которые сорят деньгами и не пренебрегают никакими средствами, чтобы завербовать малосмыслящих избирателей и таким образом провести своих кандидатов. Если нет какого-либо сильного общественного возбуждения, влекущего народ в известную сторону, масса остается страдательным орудием в руках политиканов, которые действуют во имя своих личных целей и выбирают кого хотят; а когда есть общее увлечение, то им тем с большею силой стараются воспользоваться вожаки для своей корысти.

При таких условиях возможно, как уже указано выше, полное отстранение образованных классов от политического поприща. В непосредственной демократии каждый гражданин участвует в собрании; он может отстаивать свое мнение и даже увлекать людей, которые не завербованы окончательно в ту или другую партию. Здесь меньшинство составляет все-таки известную силу. В собрании же представителей оно может совершенно исчезнуть. Люди приходят сюда с заранее начертанною программой; вопросы обыкновенно решены прежде прений, разве партии так раздроблены или так уравновешены, что исход может быть сомнителен, в каковом случае самое управление становится крайне шатким. К тому же собрание представителей, облеченное только временною властью, менее в себе уверено; оно старается угодить избирателям и легко поддается всякому внешнему давлению или нестройному говору общественного мнения. Это порождает шаткость решений, которая усиливается еще тем, что здесь постоянно действуют закулисные интриги и случайные сочетания партий. Когда же известное направление получило решительное преобладание и чувствует за собою толпу, выборное собрание может действовать несравненно более деспотически, нежели сам народ: здесь власть более сосредоточена, а потому имеет более энергии и постоянства. Собрание представителей становится владычеством замкнутой и организованной партии, которая не знает себе преград, потому что опирается на народные массы. Французский Конвент служит тому примером. Даже в обыкновенных условиях жизни соединение предводителей партий в верховном собрании ведет к тому, что партийные цели получают здесь несравненно большую силу, нежели среди самих избирателей. Будучи избранниками партии, преследующей свои частные цели, выборные люди перестают быть истинными представителями народа и его интересов.

Отсюда то замечательное явление, что нередко масса народа оказывается более разумною и охранительною, нежели выборные ее представители. Это обнаруживается при так называемом референдуме, когда прошедшие через собрание законы представляются на утверждение народа. В Швейцарии случалось не раз, что радикальные меры, принятые обеими палатами, отвергались большинством народа. Собранная воедино, толпа легко поддается чужому влиянию и увлекается демагогами; но когда каждому приходится решать своим умом, благоразумие берет верх и масса отказывается идти за своими предводителями. В штатах Северной Америки, где изменение основных законов всегда подлежит утверждению народа, в конституцию нередко вносятся всякого рода законодательные и даже административные постановления с целью изъять их от произвола выборных собраний. В этом обнаруживается глубокое недоверие к представителям, недоверие, которое оправдывается способом производства выборов: деятельною силой являются тут политиканы, которые ищут личной наживы и для которых масса является только орудием. При таких условиях референдум служит средством оградить себя от мер, противоречащих общему благу, и от беззастенчивого хищения общественного достояния.

Он имеет и другое, высшее значение. Он служит сдержкою правящей власти, а в демократии система сдержек нужнее, нежели где-либо, ибо деспотизм большинства опаснее, чем в каком-либо другом образе правления. И тут, как и везде, главное заблуждение заключается в преувеличении своего начала; здравая же политика состоит в умерении присущих ему недостатков предоставлением достаточного простора другим элементам.

Так же как в непосредственной демократии, сдержки могут быть двоякого рода: юридические и нравственные; они могут заключаться в учреждениях или в нравах. К первым принадлежит союзное устройство государства. Оно всего более приходится демократическому образу правления. Мы видели, что непосредственная демократия возможна только в пределах общины. Представительная допускает гораздо большие размеры государства. Однако и здесь обширная область представляет значительные затруднения. Демократия требует близкого знакомства народа с государственными вопросами и живого к ним интереса. Но чем обширнее область и многочисленнее народонаселение, тем меньше участие каждого в верховной власти и тем дальше граждане от центра, где обсуждаются вопросы. Вследствие этого в большом государстве знакомство народа с делами и интерес к ним, естественно, слабеют. Люди, у которых политические вопросы не всегда перед глазами, легко поддаются искушенно заняться своими частными делами и возложить общественные на правительство. А между тем в большом государстве интересы гораздо сложнее и значительнее, нежели в малом; они требуют высшего развития в народе. К тому же центральная власть облечена здесь большею силой, а потому нуждается в более бдительном контроле. Последнее обстоятельство представляет особенную опасность для демократии. В небольшом государстве в руках правительства не сосредоточивается такая масса сил; власть везде встречает отпор и контроль. В обширном государстве, напротив, центральная власть, управляя всем, обладает по необходимости несравненно большими средствами, а контроль со стороны народа гораздо менее действителен. Эти средства увеличиваются еще там, где существует сильная централизация и нужно держать большое войско. Тут народ по имени облечен верховною властью, но вся действительная сила находится в руках представительного собрания или даже одного лица, которое хотя избирается народом, но, обладая такими громадными средствами, легко может действовать на самих избирателей, направлять выборы по своему произволу, наконец даже, нарушив закон, безнаказанно удержать власть в своих руках. Искушение здесь гораздо сильнее, нежели в малом государстве, ибо чем значительнее положение, тем больше приманки для честолюбия. Все эти опасности устраняются союзным устройством, которое, раздробляя власть, умаляет ее силу, полагает ей твердые границы и ставит ее под ближайший контроль населения. Центральная власть сдерживается местными, а местные - центральною. В отдельных штатах установляется самая тесная связь между правительством и народом; центральное же управление ограничивается делами, касающимися всех, а потому доступными всем.

К тому же результату ведет и другое обстоятельство. Демократия требует единства интересов в самом обществе, ибо иначе нет единства направления, нет общего стремления поддерживать власть всеми силами, без чего демократия немыслима. Но чем обширнее область, тем разнообразнее интересы и тем более расходятся стремления. Нет ничего труднее, как соединить в общем направлении несколько десятков миллионов людей, рассеянных по обширному пространству. Союзное устройство и тут значительно уменьшает препятствия. Разнообразие местных интересов находит соответственные центры в отдельных штатах; общему же союзу предоставляются только совокупные дела. Этим предупреждается деспотическое преобладание одного интереса над другими; каждый, ограничиваясь своею местной сферой, имеет возможность отстоять свою независимость. Однако и тут противоположность интересов, когда она достигает крайних пределов, может вести к разрыву, о чем свидетельствуют Североамериканские Штаты и Зондербунд. Но самая возможность защиты со стороны меньшинства доказывает, что тут есть сдержки, которые преодолеть не всегда легко; для этого требуется напряжение всех сил, и в результате все-таки сохраняется относительная самостоятельность отдельных местностей.

Кроме союзного устройства, важнейшею сдержкой в демократии служит разделение властей. В единичном государстве где союзное устройство неприложимо, оно имеет первенствующее значение. Сосредоточенная власть, с одной стороны, усиливает деспотизм толпы, с другой стороны, грозит опасностью демократии, создавая значительную силу вне народа. Но устройство разделенных властей может быть различно.

Относительно законодательной власти, которой в демократии принадлежит первенство, существеннейшею гарантией свободы служит учреждение двух палат. Единое собрание неудержимо стремится к произволу. Оно может быть орудием борьбы, но не органом правильной государственной жизни. Типом такого учреждения был во Франции Конвент. Французская республика 1848 года думала усилить законодательную власть, противопоставив выборному народом президенту единое собрание. Но это повело лишь к безвыходной борьбе и к государственному перевороту, который разом покончил с представительством. Уроки истории заставили признать необходимость двух палат. Но устройство верхней представляет некоторые затруднения. Оба собрания исходят из той же массы народа, которая является здесь верховным и единственным источником всякой власти; а между тем верхняя палата не должна быть только повторением нижней: она должна иметь свой характер, по преимуществу охранительный, сдерживающий увлечения демократического представительства. В союзном устройстве эта цель достигается тем, что верхняя палата, или сенат, является представителем отдельных штатов и выбирается их законодательными собраниями, а нижняя представляет народ в его совокупности, пропорционально населению. В единичном государстве, в тех же видах, для верхней палаты вводится более сложная система выборов, преимущественно в двух ступенях; установляются более продолжительные сроки и обновление по частям, что способствует непрерывности политического духа. Во всяком случае важно, чтобы республиканский сенат пользовался должным авторитетом. Если инициатива и главное направление исходят от нижней палаты, ближе стоящей к народной массе, как источнику власти, то сенат должен играть роль существенной, а не мнимой только сдержки. В этом заключается первый залог прочности и правильного развития демократии. Только радикальное легкомыслие может стремиться к уничтожению сената или к ослаблению его власти.

От законодательной власти отделяется правительственная. Относительно ее устройства возникают два вопроса: лучше ли вручить ее одному или нескольким и должна ли она быть избираема народом или собранием представителей?

Коллегиальная власть по существу своему слабее единоличной. Здесь нет единства воли и направления, какое существует в отдельном лице. Производство дел здесь медленнее, решения более шатки, ответственность меньше, исполнение слабее. В аристократической коллегии единство сохраняется силою корпоративного духа; в демократии коллегия составляется более или менее случайно, из людей, которые часто только мешают друг другу. Отсюда внутренние раздоры, которые могут вести даже к насильственным переворотам. Примером может служить французская Директория. Если же правящая коллегия составляется из единомышленников, то взаимная поддержка в одностороннем направлении, при меньшей ответственности каждого, может значительно усилить деспотическое действие власти. Таков был во времена Конвента Комитет общественного спасения, который служил только прикрытием безграничного деспотизма Робеспьера. В небольших государствах, где управление несложно, коллегия, сдержанная представительными собраниями в должных пределах, не приносит существенного вреда и может быть даже совершенно уместна: таково положение в Швейцарии. Но при обширном и сложном управлении, где приходится иметь дело и с важными внешними отношениями, коллегия может оказаться совершенно несостоятельною. Коллегиальное устройство устраняется, когда выбор правительственной власти предоставляется всему народу. Всеобщим голосованием может избираться только одно лицо, стоящее во главе правления, а другое - лишь в качестве заместителя. Избрание же нескольких лиц, облеченных совокупною властью, кроме чрезмерной сложности процедуры, давало бы слишком большое значение отдельным лицам и разрушило бы необходимое единство управления. Поэтому вопрос о способе выбора - народом или совокупностью обеих палат - возникает лишь там, где во главе правления стоит президент. Всенародный выбор имеет ту значительную выгоду, что правительственная власть совершенно отделяется от законодательной, а потому не только может служить самою сильною сдержкой последней, но, будучи независима от случайного сочетания партий в представительном собрании, может приобрести гораздо большую устойчивость и прочность в течение всего срока, на который производятся выборы. Но, с другой стороны, здесь открывается возможность раздоров между президентом и собранием; а это ведет к ослаблению власти и к внутреннему разладу. В союзном государстве, находящемся в уединенном положении, как Североамериканские Штаты, такой временный разлад не имеет существенного значения; но в централизованной стране, окруженной могучими соседями, он может быть гибельным. К этому присоединяется и то, что лицо, имеющее в руках все правительственные силы и облеченное доверием народа, может употребить власть свою во зло. При таких условиях раздоры между президентом и собранием легко могут привести к государственному перевороту, чему пример представила Франция в 1851 году. Поэтому для демократии гораздо безопаснее поставить во главе правления лицо, избираемое обеими палатами. Но это имеет свои существенные невыгоды: власть, зависимая от палат, лишается всякого самостоятельного значения. Естественным последствием такого порядка вещей является парламентское правление, то есть назначение министерства из большинства палат. Но тогда президент, лишенный всякого самостоятельного права, остается чисто страдательным лицом, которое служит только для внешнего представительства. Таким образом, правительственная власть в демократии оказывается или слишком сильной или слишком слабой. Это - неизбежный недостаток, присущий этому образу правления.

Чем меньшею самостоятельностью обладает правительственная власть, тем, напротив, независимее должна быть власть судебная. Она представляет главную гарантию против деспотизма большинства. Поэтому всякое посягательство на независимость судебной власти составляет в демократии величайшее зло. В особенности избрание судей народом превращает их в чистые орудия партий. Такой способ назначения уместен только там, где отношение партий не составляет главной движущей пружины всей политической жизни. Необходимое в демократии участие народа в суде может происходить лишь в такой форме, которая устраняет всякие партийные козни и комбинации. Таковым является суд присяжных, который в демократическом государстве может получить самые широкие размеры. Он служит не только гарантией права, но и школой для граждан, призываемых к постоянному участию в общественных делах.

Кроме юридических сдержек в представительной демократии, так же как и в непосредственной, необходимы сдержки нравственные. Последние даже важнее первых, ибо и тут все держится общим духом народа, его умевнием управлять собою без всякого внешнего контроля. И тут весьма важную роль играет религия. Токвиль сильно настаивает на том значении, которое она имеет в американском обществе. Надобно, однако, заметить, что католицизм гораздо менее приходится демократическому строю, нежели протестантизм. Основанный на начале абсолютной власти и беспрекословного повиновения, считая терпимость, свободу и равенство началами революционными, он является естественным врагом основанного на них порядка вещей, тогда как личное начало, составляющее самый корень протестантизма, есть вместе и основное начало демократии. Религиозный дух, воспитавший североамериканских граждан, есть дух протестантский. Кине видел главную причину неудачи Французской революции в том, что господствующая во Франции религия была католическая. И в наши дни борьба с враждебным настроением католической церкви и ее приверженцев составляет одно из главных препятствий прочному утверждению французской демократии. Здравая политика требует умеренности с обеих сторон. Церковь, имеющая ввиду не мирские, а небесные блага, не может связывать судьбу свою с каким бы то ни было образом правления; она стоит выше всяких политических борений. Это признал сам нынешний глава католицизма. А с другой стороны, для демократии нет большей опасности, как возбуждение против себя религиозного чувства, имеющего самые глубокие корни в душе человеческой. Не бороться с католической церковью, а примирить ее с собою широкою терпимостью - такова должна быть истинная цель демократического правления. Но как бы далеко ни простиралась эта терпимость, противоположность начал остается в своей силе. Католицизм не может в светской области сочувствовать тем началам, которые он проклинает в области церковной. Опорою демократии он никогда не может быть. Поэтому упрочение демократии в католической стране всегда будет встречать самые сильные препятствия. Но бороться с ними можно только умеренностью, а не силою, которая в этой области не только не достигает цели, а, напротив, увеличивает зло. Демократия, раздираемая религиозными партиями, осуждена на погибель.

Во Франции эта нравственная сдержка заменяется опасностью, которая постоянно грозит извне. Можно думать, что уроки последней войны послужили самым действительным средством для поддержания во Французской республике умеренного направления, которое одно в состоянии упрочить демократию. Патриотизм в значительной степени умеряет раздоры и удерживает от увлечений. Если он мало действует на крайние партии, если монархисты, в особенности, не устыдились, ввиду занимавшей еще французскую территорию чужестранной армии, из партийных целей низвергнуть правительство, восстановившее разгромленную Францию и заслужившее уважение всей Европы, то в общем итоге умеренное направление все-таки сохраняет перевес. Несмотря на постоянные колебания власти и на чудовищные коалиции правой и левой, оно в течение четверти века удерживается во главе республиканского правительства. Лица сменяются, но направление, в сущности, остается то же. Благодаря внешней опасности здравый смысл преобладает над радикальными стремлениями. Это и повело к утверждению республики. Не будь этой сдержки, внутренние раздоры и увлечения партий, при отсутствии всяких твердых начал и руководящих личностей, скоро привели бы французскую демократию к разложению.

Нравственные сдержки нужны в особенности для того, чтобы владычество большинства не сделалось способом обирания богатых бедными. Представительная демократия не требует такого уравнения состояний, как непосредственная демократия. Будучи поставлена на более широкой основе, она способна совмещать в себе все разнообразие общественных положений. Коренное начало демократии, свобода, находит полное приложение в экономической области. Однако и здесь борьба классов, богатых и бедных, когда она обостряется, неудержимо ведет демократию к падению. Как скоро закон перестал быть охраною общего, равного для всех права и демократическая власть делается орудием ограбления одних классов другими, так падение демократии становится уже только делом времени. Поэтому нет вопроса, который требовал бы большего внимания и более осторожного обращения со стороны демократических правителей, как именно этот. В этом отношении Франция находит великую опору в началах, провозглашенных Французскою революцией, которая поставила демократические принципы свободы и равенства на настоящую почву.

Но одних нравственных сдержек мало для предупреждения печальных последствий борьбы классов. Нищенствующее и необразованное большинство всегда будет пользоваться предоставленною ему властью для того, чтоб улучшить свое благосостояние на счет богатых и обратить государственные средства в свою пользу. Противодействие этому стремлению должно лежать в самых условиях экономического быта. Оно заключается главным образом в развитии средних классов, которые, связывая высших с низшими, составляют настоящее ядро всякой здоровой демократии. Развитие же средних классов сопряжено прежде всего с умножением движимого капитала, который, разливаясь более и более в массах и по своему характеру способствуя беспрерывному передвижению общественных элементов, служит главным связующим звеном экономического быта, а вместе и опорою порядка, основанного на свободе и равенстве. К тому же ведет, с другой стороны, развитие мелкой личной поземельной собственности. Внушая человеку привязанность к земле, она дает демократическому строю незыблемые основы и составляет вместе с тем самый крепкий оплот против социалистической пропаганды. Во Франции все усилия социалистов разбиваются о сопротивление созданного Революцией класса мелких поземельных собственников. Поэтому здравая экономическая политика демократии должна состоять в содействии всему, что ведет к разлитию движимой и недвижимой собственности в массах, и в противодействии всему, что ведет к колебанию этого начала. От этого зависит вся ее будущность.

Из сказанного ясно, каковы должны быть орудия и способы действия демократии.

Демократическое государство, стоящее посреди других и участвующее в историческом движении, естественно нуждается в войске. Как уже замечено, вербованными войсками могут довольствоваться только государства уединенные или нейтральные. Но с демократией несовместна постоянная армия, опасностью последнему. Такой именно характер носят все современные европейские войска. Всеобщая повинность, при краткости срока службы, делает то, что почти все народонаселение в летах мужества находится или под оружием, или в запасе. Это имеет свои весьма невыгодные стороны. Такой порядок, особенно когда, вследствие взаимного соперничества держав, силы напрягаются до крайности, ложится тяжелым бременем на народ. Но, для демократии в особенности, он имеет и весьма существенные выгоды: он приучает народ к дисциплине, к подчинению, к уважению авторитета, а это - качества, которые более всего нужны именно там, где свободе предоставляется полный простор, где она составляет краеугольный камень всего политического здания. Свобода тогда только способна служить основой общественного порядка, когда она умеет себя сдерживать и признает над собою высшие, руководящие начала, а этому она учится в войске. Нет сомнения, что в чрезмерном развитии военных сил для демократии кроется опасность. Пока нет войны, всенародное ополчение служит только школою дисциплины; против революционного меньшинства оно представляет самый надежный оплот. Но усиленные ополчения рано или поздно разрешаются войной, а для демократии нет ничего опаснее войны. Здесь требуется сосредоточение власти, стесняющее свободу; выдвигаются крупные военные таланты, которые привязывают к себе солдат. Счастливый полководец легко может сделаться властителем государства. Однако и в этом случае народное войско труднее сделать орудием для подавления народных прав, нежели всякое другое ополчение. Для этого надобно, чтобы сам народ, который с войском составляет одно, наскучив своеволием или увлеченный военною славой, пал к ногам победоносного военачальника. Но при таком настроении демократия сама по себе не может держаться.

Другое, столь же важное орудие демократического правления есть бюрократия. По-видимому, нет ничего более противоречащего демократическому духу, как бюрократический характер управления. Так как основное начало демократии есть свобода, то все здесь должно исходить снизу; администрация должна покоиться на самой широкой системе местного самоуправления. В значительной степени это справедливо, но именно недостатки этого устройства здесь более нежели где-либо требуют восполнения. Местное самоуправление всего лучше действует там, где оно не имеет политического значения и где поэтому нет резкой борьбы партий, особенно вредной в тесном кругу. В демократии же весь политический строй на этом зиждется; поэтому местное самоуправление неизбежно становится поприщем раздоров, а при полной бесконтрольности - орудием хищения. Достаточно указать на североамериканские города. Когда же и общее государственное управление следует той же системе, когда и оно, как в Северной Америке, становится предметом хищения для торжествующей партии, то зло достигает величайших размеров. Сдержкою в этой области может служить только существование прочной, организованной бюрократии, привыкшей к ведению дел и остающейся на своих местах при смене партий. Она одна способна обеспечить в государстве твердость административного порядка и оградить управление от беззастенчивого вторжения частных интересов. При всех присущих ей весьма крупных недостатках, которые отчасти уже упомянуты выше и о которых мы подробно будем говорить ниже, приносимая ею в этом отношении громадная польза делает ее необходимым восполнением демократического самоуправления. Поэтому одна из главных задач здравой демократической политики заключается в том, чтобы дать ей прочность, оградить ее от произвола и обеспечить пополнение ее образованными силами. Чем менее устойчива владычествующая масса, тем устойчивее должны быть сдерживающие ее элементы.

Теми же соображениями определяются и способы действия демократии. Они сводятся к основному правилу, приложимому ко всем образам правления: нужна сила в чрезвычайных обстоятельствах и умеренность в обычном течении жизни. Но здесь сила легко становится чрезмерною, а умеренность с трудом соблюдается. Необразованная масса менее всех способна руководиться разумными правилами, а потому демократия более всех других образов правления склонна преувеличивать свое начало и увлекаться минутными порывами. Нет силы страшнее той, которую проявляет возбужденная толпа. Террор 1793 года и ужасы Парижской коммуны служат тому свидетельством. Если первый вызван был внешними и внутренними опасностями, против которых революционному правительству приходилось бороться всеми средствами, то последняя не имела никакого оправдания. Война была кончена, мир заключен; власть находились в руках собрания, вышедшего из всеобщего выбора Франции, во главе правления стоял государственный человек с выдающимися способностями, указанный самими избирателями, пользовавшийся доверием всей Европы. И в ту минуту, когда насущная потребность отечества состояла в общем умиротворении, чтобы дать вздохнуть разгромленной стране, разъяренная чернь в виду неприятеля пятнала себя подвигами самого бессмысленного разрушения. И это не было минутною только вспышкой. Поныне представители этой самой черни, поддержанные всею социалистическою партией, в самом представительном собрании кричат: "Да здравствует коммуна!", тем самым доказывая, что дух злобы и разрушения составляет постоянное свойство толпы, населяющей центр, который величает себя самым просвещенным городом в мире. Если бы во Франции не имели значительного перевеса охранительные элементы провинции, то французская демократия скоро бы истерзала себя в кровавых вакханалиях. Но и при нынешних условиях присутствие в столице такого революционного элемента, всегда готового на всякие неистовства, представляет величайшую опасность для государственного порядка. Конечно, демократическое правление заключает в себе нравственную силу, какою не обладают другие правительства: представляя совокупность народа, оно может энергически действовать во имя целого против возмутившейся части. Но когда меньшинство дерзко, беззастенчиво и одушевлено несокрушимым революционным духом, оно легко может взять верх над умеренным большинством, не имеющим внутренней связи и всегда готовым на уступки. Это обнаружилось в переговорах, предшествовавших подавлению коммуны. Твердость главы правления положила конец всем этим попыткам; но будет ли то же самое при других обстоятельствах?

Свойственная демократии склонность уступать революционным стремлениям составляет величайшую помеху умеренной политике даже и в обыкновенном течении дел. Она поддерживается желанием задобрить малоимущее большинство избирателей. Выдвигаются нравственные цели, которыми прикрывается политика обирания богатых в пользу бедных. К этому присоединяется и то важное обстоятельство, что вообще умеренные партии, расплываясь в массе, менее способны к крепкой организации, нежели крайние, обособляющиеся в своих исключительных требованиях или преследующие личные интересы. Смелое и крепко организованное меньшинство вынуждает уступки, если не успевает захватить власть в свои руки. Зло усиливается там, где партии, поднимающие знамя охранительных начал, являются врагами существующего порядка и тем заставляют умеренных демократов вступать в союз с радикалами. Таково именно положение Франции. Все уступки радикалам вызваны были образом действия монархической реакции, которая заслуживает самого строгого осуждения с точки зрения не только нравственных требований, но и здравой политики. И наоборот, нельзя отказать в уважении умеренной республиканской партии, умевшей среди борьбы страстей сохранить не только свое преобладающее положение, но и образ действий, чуждый партийных целей и способный вести к общему умиротворению. Конечно, этому, как уже замечено выше, значительно способствуют внешнее положение Франции, опасность со стороны грозного врага и потребность приобрести союзы и сохранить общее уважение европейских держав.

Предоставленная себе, свободная от внешних опасностей, демократия едва ли заключает в себе залоги прочного существования, а еще менее высшего развития. Не говоря о непосредственной демократии, которая была мимолетным явлением классической древности и которая в новом мире не имеет почвы, самая представительная демократия, естественно, разлагается действием внутренних сил, которым она не в состоянии противопоставить прочные преграды. Это обнаруживается в истории той великой республики, которая служит главным типом демократического развития нового времени. Бесспорно, Америка времен Вашингтона представляла высокий образец и нравственных доблестей, и гражданского порядка. Любовь к общему делу при самом широком развитии свободы была господствующею чертой североамериканского общества. Разумное, осторожное и практическое преобразование союзного устройства, после того как первоначальная форма оказалась недостаточною, превосходит всякую похвалу. Это одна из величайших страниц в политической истории народов. Но последующее развитие принесло не совершенствование, а скорее искажение установленного порядка. При громадном экономическом преуспеянии в государственный быт вкрадывались семена разложения. Времена Джаксона уже не похожи на времена Вашингтона. Однако нравственные устои американской жизни стояли еще твердо. Беспристрастные наблюдатели, как Токвиль, указывая на недостатки демократического строя, могли с любовью и удивлением останавливаться на светлых его сторонах. Самым темным пятном было невольничество, существовавшее в южных штатах. Как ни возмущалось против него общественное мнение Севера, политические соображения первостепенной важности, в особенности опасение возбудить междоусобную войну, заставляли терпеть эту язву. Но, наконец, нравственные требования взяли верх над всем остальным. После страшной междоусобной войны рабство негров было уничтожено; лежавшее на обществе пятно было смыто. Но именно после этого торжества нравственных начал элементы разложения проявились с ужасающею силой. Разнузданные частные интересы вторглись во все области государственной жизни. Весь государственный строй сделался добычею политиканов, для которых общественная деятельность служит орудием наживы. Самое беззастенчивое хищение общественных средств нагло выставляется напоказ и приобретает силу, против которой честные граждане тщетно стараются бороться. Денежные интересы и нескрываемый подкуп господствуют в самых верховных сферах союза. Сравнивая изображение государственного и общественного быта Соединенных Штатов у новейшего его исследователя Брайса с картиною, которую чертил Токвиль в тридцатых годах, нельзя не прийти в ужас от той быстроты, с которою совершился процесс извращения некогда столь высоко стоявшего государственного строя. Тщетно сочувствующий демократии Брайс старается ослабить впечатление замечаниями, что в последнее время как будто есть некоторое улучшение. Такие оговорки, сами по себе ничего не значащие, падают ввиду новейших явлений. Разоряющая государство система пенсий мнимым участникам междоусобной войны, закон, заставлявший казну ежегодно скупать серебро по неимоверно высокой цене для обогащения владельцев серебряных руд, нынешняя агитация в пользу свободной чеканки серебра с целью уплаты долгов фиктивною монетой - все это свидетельствует об исчезновении всякого чувства не только общественной пользы, но и нравственного стыда. При таких условиях напрасно Брайс ссылается на неограниченное господство общественного мнения, перед которым будто бы все должно преклоняться. Сам он признает, что неорганизованное мнение совершенно бессильно против организованной партии, а твердую организацию имеют только политиканы, которые и направляют выборы ввиду личных целей. Общественное настроение служит им только орудием, посредством которого они играют на народных страстях и эксплуатируют их в свою пользу. При этом Брайс вовсе не коснулся некоторых из самых темных явлений американской жизни. Он как будто намеренно оставил в стороне громадное влияние журналистики, не знающей ни юридических, ни нравственных сдержек, направленной, как и все американское общество, на приобретение денежных выгод, расточающей лесть и клевету, роющейся грязными руками в частной жизни каждого общественного деятеля, извращающей всякое дело из партийных целей, доводящей шантаж до невероятных размеров. Он не раскрыл и главной современной язвы Северо-Американского союза, состояния южных штатов, поставленных в совершенно невозможное положение вследствие междоусобной войны. Там уравнение прав негров с белыми повело сперва к неслыханно безобразному хозяйничанью черного большинства, а затем, в виде реакции, к системе насилий, подлогов и подкупов, которая одна позволяет белому меньшинству сохранять свое преобладание. И ко всему этому присоединяется в будущем еще большая опасность. Доселе, вследствие экономических условий Северной Америки, обилия земель и капиталов и редкости населения, социализм не находил здесь почвы. Но в новейшее время он значительно усиливается, а это грозит демократии нескончаемыми раздорами и неисчислимыми бедствиями. Главная сила североамериканской демократии состояла и состоит в изумительной самодеятельности народа, для которой полная свобода составляет первое и необходимое условие; социализм же весь направлен на подавление свободы и самодеятельности и на замену их действием государства. Нет сомнения, что именно в американском обществе он встретит сильнейший отпор, ибо нет направления, которое было бы более противно духу американского народа; но в минуту экономического кризиса, когда лишенные работы массы, не знающие никаких сдержек и стремящиеся исключительно к материальному удовлетворению, восстанут с грозными требованиями, что помешает им захватить власть в свои руки и сделаться распорядителями судьбы государства? Демократия не заключает в себе сил, способных противостоять натиску толпы. Даже в мирное время совершаемые чернью своевольные казни, именуемые законом Линча, доказывают полное бессилие власти в минуты народного возбуждения. Если же опасность от разрушительных стремлений социализма заставит лучшую часть общества столпиться около власти и оказать ей могучую поддержку против собственных сограждан, то этим самым демократии нанесен будет удар, от которого она с трудом в состоянии будет оправиться. Именно демократическому правлению внутренние раздоры всего опаснее.

Невозможно, конечно, предсказать исход подобной борьбы. Привычка американцев к безграничной самодеятельности так глубоко вкоренилась в их нравы, их умение выйти из самого трудного положения и подниматься после всякого падения так велико, что нет, по-видимому, таких материальных опасностей, которых бы они не в состоянии были преодолеть. Труднее сказать, имеют ли они достаточно духовных сил для возрождения нравственного, а без этого будущность демократии представляется весьма проблематической. Во всяком случае, если есть народ, к которому демократия вполне приходится и по естественным условиям, и по духу, понятиям, нравам, так это североамериканцы. Идеалом человеческого общежития демократия не может быть по самому своему существу; но в историческом развитии человечества проявляются все разнообразные стороны и формы государственного быта, упрочиваясь там, где они находят подходящую почву. При одностороннем складе высшее развитие не достигается; но для человечества полезно существование обществ, в которых в полной мере господствуют односторонние демократические начала: они могут служить поучением и предостережением для других. Такого рода правления могут установляться и в больших размерах, как в Соединенных Штатах, и в малых, как в Швейцарии. Последнее совершается легче, ибо условия более благоприятны; но первое более поучительно, ибо на широком поприще демократия может проявить все свои силы.

Где этих условий нет, демократия может составлять только преходящую ступень в развитии народа. И в этом отношении она имеет свои выгоды и невыгоды.

Когда новая сила выступает на историческое поприще, полезно, чтоб она выказала все, что она может дать. Появление демократии принесло человечеству ту прочную выгоду, что оно впервые обратило общее внимание на положение и интересы низших классов, которые дотоле оставались в пренебрежении. Полезно, чтоб эти интересы всегда пользовались должною гарантией. С этой точки зрения, демократия всегда должна остаться существенным элементом государственной жизни. Но самое обыкновенное в истории явление состоит в том, что появляющийся на сцену новый элемент растет и достигает преобладания, до тех пор пока дальнейшим течением жизни не обнаружится его односторонность и он не будет введен в должные пределы. А односторонность демократического правления стала совершенно очевидною. Если приверженцы демократии могли ожидать от ее торжества неведомых доселе благ для человечества, то они скоро должны были разубедиться в своих частях. Во Франции после революции 1848 года первым делом всенародного голосования был выбор претендента на престол в президенты республики. Демократия сама кинулась в объятия деспотизма. Можно было думать, что это произошло оттого, что она выступила на сцену внезапно, вовсе не подготовленная к политической деятельности. И точно, в настоящий, более продолжительный период ее существования она проявила несравненно более благоразумия. Но каких-либо новых начал политической жизни она все-таки не принесла. Когда в конце XVIII столетия средние классы выступили на политическое поприще, они принесли с собою целую политическую программу, новый мир политических идей, которым суждено было обновить человечество. Выдвинулись новые люди, с блестящими дарованиями, которые заняли видное место на политической сцене. Низшие классы, напротив, получив власть в свои руки, не принесли ни новых понятий, ни новых сил. В теории они пробавляются учениями XVIII века, которых односторонность давно обличена и наукой и практикой. Новыми являются лишь безобразные мечтания социалистов, которые еще в конце XVIII века имели представителей в Бабефе и его последователях и которые, развиваясь в целые системы, обнаружили только полную свою несостоятельность. Людей низшие слои также не выставили, да и не могли выставить, ибо в общегражданском порядке всякий даровитый и образованный человек собственною силой возвышается на общественной лестнице и занимает подобающее ему место. Тут нет юридических преград, которые бы стесняли и подавляли силы, рвущиеся на простор. Все поприща открыты для всех, и низшие слои не заключают в себе никаких неведомых сокровищ. Получив преобладание, они дают только поддержку тому, что ближе подходит к их уровню, то есть полуобразованию. Осуществляется предсказание Токвиля, что демократия есть господство посредственности. И чем долее она держится, чем прочнее она утверждается, тем более выступают наружу ее недостатки. Северная Америка, как мы видели, представляет картину постепенного извращения демократического строя. Там же, где демократия, не будучи верховным началом, является, однако, преобладающим элементом политической жизни, она ведет только к искаженно парламентского правления. Ей главным образом следует приписать то разочарование в парламентских учреждениях, которое ныне постигло многие умы даже в просвещенной Европе.

Из всего этого мы можем заключить, что как историческое явление демократия совершила свой круговорот и выказала все, что в ней содержится. Нынешний век был периодом ее роста; будущий, без сомнения, представит нам картину ее упадка.

Причины падения демократии могут быть внешние и внутренние. Первые проистекают из столкновений с другими державами. Выше было уже замечено, что войны опасны для демократии. Несчастная война обнаруживает ее слабость и рождает потребность сосредоточить власть в руках единого вождя. Успешная война ведет к непомерному самопревознесению и разнуздывает все страсти. Не опасаясь внешнего врага, партии начинают раздирать друг друга, пока счастливый полководец не положит конца внутренним смутам и не наложит узды на своеволие массы.

Внутренние причины упадка все сводятся к устранению сдержек, полагающих преграды своеволию или деспотизму большинства, а именно к избавлению себя от всяких сдержек народное правление всего более склонно. Демократия извращается и падает: 1) когда ослабляется или уничтожается авторитет верхней палаты, имеющей призвание сдерживать увлечения массы или непосредственных ее представителей; 2) когда судебная власть теряет свою самостоятельность; 3) когда закон перестает быть один для всех и установляются привилегии для низших классов в виде прогрессивного налога, изъятия от податей и т. п.; 4) когда борьба партий обостряется до такой степени, что сохранение внутреннего порядка становится затруднительным; 5) когда деспотизм большинства, посягая и на внешнюю и на внутреннюю свободу человека, делает не только общественную, но и частную жизнь нестерпимою и тем подрывает самые основы демократического правления.

Последние две причины достигают высшей степени напряжения с распространением социалистических учений. Нет общественного устройства, более противоречащего коренным началам демократии, как то, о котором мечтают социалисты. Вся сущность и сила демократии заключается в свободе, а социализм есть подавление всякой свободы и замена ее всеохватывающею деятельностью государства. Это деспотизм толпы, не знающей никаких границ и подавляющий все, что есть святого и независимого в человеке. Лицо превращается в чистое колесо громадной общественной машины. Подобный порядок вещей до такой степени противоречит всему существу и требованиям человеческой природы, что полное его приложение к жизни совершенно немыслимо. Но именно поэтому стремление к осуществлению такого общественного строя неизбежно производит в обществе глубочайший разлад. Не только высшие, но и средние классы, все, что имеет некоторый достаток и образование, не могут не противиться всеми силами учениям, грозящим разрушить все их благосостояние, а вместе и всякое разумное общежитие; а чем больше сопротивление, тем больше, с другой стороны, ожесточение социалистов. Они всеми средствами разжигают страсти невежественных масс, морочат их теориями, в которых они ровно ничего не понимают, вдыхают в них зависть и ненависть к высшим классам и ведут их сомкнутыми полчищами на разрушение существующего общественного порядка. Политическое право служит для них только удобным орудием борьбы; истинная же цель, не скрываемая фанатическими последователями этих учений, состоит в насильственном ниспровержении не только политического, но и всего общественного строя, во имя безобразного и неосуществимого идеала, носящегося в отуманенных головах. Плодом этих стремлений могут быть только страшные междоусобия, примеры которых мы видели в Июньские дни и во времена Парижской коммуны. При таких условиях демократия, очевидно, не может существовать. Самым опасным ее врагом является социализм, именно тем, что, доводя до крайности все присущие ей недостатки, он тем самым подрывает ее основы и обнаруживает несостоятельность. Там, где социализм становится грозною силой, демократии предстоит неизбежное и быстрое падение.

Глава V. Смешанная республика

Мы видели, что существенный недостаток как чистой аристократии, так и чистой демократии заключается в отсутствии сдержек, мешающих власти выходить из должных пределов и делаться притеснительною. Этот недостаток устраняется там, где обоим элементам дается участие в правлении. Этим способом образуется смешанная республика. Она имеет то значительное преимущество перед аристократией, что она не исключает народа из правления, следовательно, интересы массы ограждены и притеснениям полагается преграда. Она имеет то преимущество перед демократией, что она дает самостоятельную силу аристократическим элементам, следовательно устраняет безграничное владычество массы, а вместе и унижение или ограбление высших классов низшими. Наконец, она имеет то преимущество перед всяким чистым образом правления, что тут установляется система сдержек и взаимный контроль властей. Там, где верховная власть сосредоточивается в одних руках, чьи бы они ни были, произвол не встречает преград. Неограниченная власть может изменять законы и прилагать их по своему усмотрению; тут нет ни контроля, ни сдержки. Поэтому всякий чистый образ правления, каковы бы ни были другие его выгоды, может по самому существу своему превратиться в деспотизм; а так как для власти нет большего искушения, как ее безграничность, то в каждом из них существует эта наклонность. В смешанном правлении, напротив, верховная власть разделена; одна власть воздерживается другою, от нее независимою, следовательно, каждая привыкает к умеренности и законности, злоупотребления становятся затруднительнее - одним словом, здесь владычествует не произвол, а закон. Поэтому разделение властей составляет первую и главную гарантию свободы граждан.

Оно имеет и другие выгоды. При таком устройстве самые решения гораздо обдуманнее и осмотрительнее; здесь необходимо принять в соображение все интересы, ибо отдельная власть не может решать общественных дел по своему усмотрению. Независимые друг от друга органы принуждены совокупными силами искать наилучшего решения; оно установляется вследствие сделки между различными элементами. Сделки же составляют первое условие умеренной политики; посредством взаимных сделок и уступок каждый общественный интерес получает свое место и значение в общем государственном строе.

Но эти весьма существенные выгоды имеют и свою оборотную сторону. Всякий смешанный образ правления страдает коренным недостатком: здесь власть разделена, а потому нет единства направления; а где нет единства, там легко возникает борьба. Из этой дилеммы невозможно выйти: сосредоточенная власть рождает произвол, разделенная власть рождает борьбу. От состояния общества и от взаимного отношения входящих в состав его элементов зависит, которое из этих двух зол оказывается меньшим. Первая общественная потребность всегда состоит в охранении порядка, для чего необходима сильная власть; борьба остается безвредною, только когда она не нарушает порядка и не расшатывает общественных основ. Если независимые власти способны действовать согласно, воздерживая друг друга лишь в тех случаях, когда они выходят из должных пределов, то подобное сочетание порядка и свободы представляется наиболее желательным; но для того, чтобы такое устройство могло правильно действовать, нужно много практического смысла и в правительстве и в народе. Надобно, чтобы все деятельные элементы общества привыкли к самовоздержанию и чтобы противоположность интересов не была такая, которая бы вызывала непримиримую борьбу.

Эти условия реже всего встречаются в смешанных республиках. Аристократия и демократия имеют интересы прямо противоположные. Между ними происходит борьба не только за власть, но и за общественные и частные блага, которые аристократия старается удержать в своих руках и которые демократия, напротив, стремится распространить на всех. Отсюда столкновения на каждом шагу, во всех жизненных сферах. Здесь не власть противополагается власти, а одна часть народа противополагается другой, причем частные интересы одних идут прямо вразрез с интересами других. А между тем здесь нет умеряющего элемента, который стоял бы между ними или над ними, воздерживая противоборствующие стремления. Враждебные интересы стоят друг против друга без всякого посредствующего звена. Смешанная республика есть не что иное, как узаконение общественной борьбы. В таком положении напрасно ожидать воздержания и умеренности от обеих сторон. Умеренность и благоразумие гораздо менее свойственны массам, нежели отдельным лицам, стоящим во главе правления. Сделки легче могут состояться между властями, нежели между общественными стихиями, обращенными друг против друга в напряженном состоянии. И одною сделкой не разрешается вопрос. Столкновения возобновляются на каждом шагу, а потому происходит беспрерывная борьба.

Можно сказать, что из всех образов правления смешанная республика заключает в себе наименее условий прочного существования. Однако, несмотря на все это, история показывает нам примеры смешанных республик, которые не только существовали очень долго, но и достигали высшей степени величия и славы. В этом отношении Рим является неподражаемым образцом политической мудрости для всех времен и народов. Ясное сознание целей и средств, обдуманность решений, неуклонное постоянство в исполнении задуманных предприятий, непоколебимая твердость в величайших опасностях, полное единение против внешних врагов, несмотря на внутренние раздоры, пламенная любовь к отечеству, которому все приносилось в жертву, привели к тому, что маленькая община сделалась властителем мира. Недаром Макиавелли видел в римлянах идеал политического поведения. Изучение их истории показывает, при каких условиях и какими средствами смешанные республики держатся и растут.

Важным условием является величина государства. Смешанные республики скорее способны держаться на небольшой территории, нежели в обширной стране. Противоположности легче сводятся к единству, когда они сосредоточены на одном месте, нежели когда они рассеяны всюду. Тут элементы менее разнообразны, возможнее сделки и соглашения; близкое знакомство людей друг с другом и постоянное общение интересов сдерживают сословную вражду. Наконец, при внутренней борьбе малому государству грозит меньшая опасность распадения, нежели большому. Там, где люди живут вместе, волею или неволею приходится уживаться друг с другом. Отторжение части немыслимо. Если демократии трудно упрочиться в большом государстве, то тем труднее удержаться в нем смешанной республике. Однако, при благоприятных условиях и благоразумии граждан, и эта задача не представляется невозможною. Развитие средних классов, смягчая крайности, открывает простор для разнообразных сочетаний, в которых посредствующие звенья играют преобладающую роль. Самое разнообразие элементов и их разобщенность могут уменьшать резкость их противоположения. Весьма возможно, что в недалеком будущем современные демократические общества придут к подобным сочетаниям.

Но и в тех случаях, когда борьба происходит в тесных пределах, надобно, чтоб она сдерживалась условиями, благоприятствующими единству. Сюда принадлежит прежде всего крепость народного духа, связывающего высшие и низшие слои общностью нравов, понятий и любовью к отечеству. Где этого нет, там смешанная республика как прочное учреждение немыслима. Поэтому так неустойчивы были все подобные комбинации в итальянских средневековых городах. Напротив, эта внутренняя крепость духа, составляющая источник всех гражданских доблестей, в высшей степени существовала в древних республиках, особенно в цветущее их время. Она основывалась на племенном единстве, на твердости нравов, на уважении к вековым законам. Еще более она упрочивалась национальною религией, которая сдерживала эгоистические стремления и подчиняла всех высшему порядку. С упадком религии и нравов смешанные республики неудержимо клонятся к падению. Об этом свидетельствует весь древний мир. В новом эти начала с трудом могут быть заменены сознанием общих интересов.

Наконец, внутренняя связь поддерживается положением народа среди враждебных ему племен. Необходимость общей обороны соединяет противоположные элементы общества и заставляет их дружно идти на защиту родины. В Риме патриции и плебеи не раз примирялись ввиду внешней опасности. Самое товарищество по оружию рождает постоянную духовную связь между людьми, разобщенными по общественному положению. Наконец, вооружение народа дает ему силу в руки, а заслуги воинов перед отечеством заставляют, во имя справедливости, даровать им политичесиея права. Вследствие этого там, где приходится вести постоянные войны и оборонять отечество, низшие классы естественно приобщаются к государственной жизни и принимают большее и большее участие в правлении. Если войны пагубны для аристократии и демократии, то они, напротив, могут служить к поддержанию и развитию смешанных республик. Рим представляет тому живой пример.

Из двух элементов, которые входят в состав смешанной республики, аристократический всего более содействует ее прочности, обо он сам заключает в себе гораздо более прочных сил, нежели демократия. Мы видели, что аристократия вся основана на преданиях и на твердости законного порядка. Поэтому смешанная республика с перевесом аристократического элемента несравненно долговечнее и способнее выносить как внешние войны, так и внутреннюю борьбу. Рим своим величием обязан главным образом Сенату, который был руководителем всей политической жизни народа в цветущее его время. Это было самое замечательное и достойное удивления политическое собрание, которое когдалибо существовало. Современные историки, которые римский патрициат сравнивают с прусским юнкерством, показывают странный недостаток политического понимания. Пока Сенат держал в своих руках бразды правления и еще полон был старого духа, внешняя и внутренняя политика Рима стояла на твердых основах. Падение началось, когда вследствие безмерных завоеваний и в особенности соприкосновения с Востоком открылся широкий простор вторжению чуждых элементов, новых нравов, понятий и интересов. Под их влиянием исказился древний дух верховного собрания; личные цели и денежные расчеты выступили на первый план. С тем вместе получила перевес демократия; центр тяжести перешел к народным собраниям, откуда исходили революционные меры, которые повели наконец к ниспровержению республики гениальным полководцем.

Процесс разложения аристократического элемента лежит отчасти в самом существе смешанных республик. Его не избегло ни одно древнее государство. Аристократия всегда составляет меньшинство, а потому физически народ сильнее ее. Если он не принимает участия в правлении и довольствуется частною жизнью, он может долго оставаться под господством высшего сословия, употребляющего свою власть с благоразумною умеренностью. Но как скоро он сам становится участником верховной власти и при этом возгорается борьба, он окончательно должен победить, ибо перевес сил на его стороне. Преобладание аристократического элемента ведет лишь к тому, что движение происходит мерно и спокойно, сообразно с изменяющимися потребностями жизни, без нарушения государственных интересов. При таком ходе дел, даже когда демократия окончательно получает перевес в учреждениях, аристократия может фактически остаться преобладающею. Так именно было в Риме. Напротив, когда в смешанной республике рано начинает возобладать демократический элемент, учреждения быстро склоняются к чистой демократии. Народ, будучи сильнейшим, шаг за шагом уничтожает перед собою все преграды, а высшее сословие, будучи слишком слабо, чтоб этому противиться, скоро поглощается народною массой, которая одна остается владычествующею. Такова была история Афинской республики.

Большее или меньшее значение аристократического начала не зависит, однако, от одних учреждений. Последние являются лишь выражением фактического отношения, которое существует между обоими общественными элементами. Притязания аристократии и демократии всегда соразмеряются с их действительною силой, материальной и нравственной. Искусственное усиление одного элемента на счет другого ведет лишь к неудовольствиям и к разладу; прочных созданий из этого не выходит. Таково было, например, законодательство Суллы. Истинное политическое искусство состоит в том, чтоб устроить и согласить оба элемента сообразно с настоящим их весом и значением, устраняя взаимное напряжение и давая каждому подобающее ему место в общем организме. Это может совершиться двояким путем: или посредством систематического законодательства, каковы были, например, учреждения Солона, или рядом мер, которые постепенно разрешают отдельные возникающие в жизни вопросы. Первый есть путь рациональный, второй исторический.

Последний несравненно выгоднее первого. Когда права и интересы обеих сторон сводятся к общему итогу, когда разом должны решиться все разделяющее их вопросы, каждая сторона непременно остается недовольна. Ей кажется, что часть ее слишком мала, а потому она стремится изменить установленный порядок. Напротив, когда возбуждается отдельный вопрос, то одна сторона может сделать уступку, не теряя своего положения, а другая, довольная результатом, на который устремлено было все ее внимание, на время умеряет дальнейшие притязания. Пример систематического замирения представляют Афины. Не могло быть законодателя более способного исполнить эту задачу, как Солон. Своим высоким нравственным достоинством, своим беспристрастием, своим глубоким знанием людей и отношений он внушал к себе доверие обеих партий. А между тем, чтобы дать его законам хотя некоторую прочность, потребовалось владычество Писистратидов. Только испытавши многолетний гнет тиранов, враждующие стороны поняли всю мудрость учреждений, дававших каждому элементу должное место в общей системе. С другой стороны, исторически путь возможен только там, где аристократия довольно умна, чтоб остаться руководительницею движения, где она не стоит упорно за свои преимущества в ущерб общественному миру и государственной пользе, а умеет сохранить свое положение своевременными уступками. Если она не обладает этими политическими качествами и не умеет сама производить примирение, тогда между борющимися сторонами необходим посредник, облеченный общим доверием, или же нужен властитель, сдерживающий обоюдные страсти и подчиняющий их требованиям государственного единства.

Соглашение обоих элементов совершается предоставлением каждому из них известной доли участия в законодательстве и управлении. Так как в смешанной республике они остаются раздельными, то они должны иметь отдельные собрания. Обыкновенно представителем аристократии является сенат, а представителем демократии - народное собрание. Но при такой резкой противоположности органов соглашение весьма затруднительно и постоянно возобновляющаяся вражда неизбежна. Поэтому весьма важно иметь собрание, в котором бы оба элемента сливались. Обыкновенным способом соединения, как было объяснено в Общем Государственном Праве, служит денежный ценз, который, устраняя вопрос о рождении, открывает всем гражданам доступ к политическому праву. Различные его комбинации могут дать перевес тому или другому элементу. В Риме устройство центуриатных комиций давало преобладание патрициям; но так как все остальные граждане участвовали в решении, то оно получало характер всенародный. С другой стороны, путем занятия государственных должностей в Сенат имели доступ и плебеи, что опять содействовало смягченно вражды. Но под конец республики, когда, вследствие усиления народного элемента, комиции по центуриям для важнеших дел заменились комициями по трибам, основанным на чисто демократических началах, а, с другой стороны, Сенат, вследствие преобладания денежной знати, сделался олигархическим учреждением, борьба вспыхнула с большим ожесточением, нежели когда-либо, и тогда оставалось только подчиниться военной диктатуре. В Афинах народное собрание, облеченное верховною властью, имело чисто демократический характер, что и повело к окончательному устранению всех аристократических элементов. Через это смешанная республика превратилась в демократию.

Если в законодательстве допустимо преобладание демократического элемента, то исполнительная власть, во всяком случае, должна находиться главным образом в руках аристократы, ибо последняя способнее к управлению, нежели народ. Там, где власть переходит в руки народных вождей, водворение чистой демократии становится неизбежным. Но обыкновенно народ требует участия в исполнительной власти, что вполне справедливо, ибо исполнение дает силу закону и ограждение правам. Надобно только, чтобы народная власть не сделалась преобладающею. Это может быть достигнуто разными путями. Солон, даровавши всем гражданам одинаковое право голоса в народном собрании, установил ценз для занятия должностей: высшие он предоставил исключительно первому разряду. В Риме, когда патриции уступили плебеям одно из консульских мест, эта должность была разделена и, таким образом, ослаблена. Когда же затем, вследствие продолжающейся борьбы, аристократическое сословие шаг за шагом делало уступки и относительно замещения остальных должностей, оно всегда вверяло их двум лицам, удерживая за собою одно из двух мест, так что патриций мог всегда воздерживать плебея.

Однако при таком разделении сословий, когда демократическая масса сохраняет свою особую организацию, она, естественно, стремится иметь и своих собственных вождей с предоставлением им известной доли государственной власти. В этом заключается главная опасность для смешанной республики. У римлян такую роль играли народные трибуны, которые положительной власти не имели, но могли полагать запрет (veto) на действия всех других властей. Через это они получали возможность вынуждать изменения существующего устройства. И точно, они были главными орудиями развития демократии. Это учреждение подвергалось многообразной критике; однако при тех условиях, в которых находилась Римская республика, нельзя не признать его глубокого политического значения. Плебеям, составлявшим, по своему происхождению и устройству, совершенно отдельный класс нельзя было отказать в праве выбирать своих предводителей, которые, естественно, были призваны защищать интересы своего сословия. Именно это право защиты выражалось в отрицательном запрете; это было наименьшее, что можно было уступить. Но для того, чтобы сделать его менее опасным, и тут власть была разделена. Трибунов было несколько, и каждый из них мог останавливать действия всех других. Этим устранялось владычество демагогов, ибо всего опаснее для смешанной республики влияние одного вождя, стоящего во главе народа. В средневековых итальянских городах вместо нескольких трибунов был один предводитель народа (capitano del popolo); это был прямой путь к тирании. В Риме, когда Гракхи выступили демагогами, они насильственно устраняли сопротивление других трибунов. Это было знаком падения республики.

Весьма важно сохранение за аристократией права замещать судебные должности. Народный суд дает большее ограждение подсудимым, но аристократический суд обеспечивает строгое исполнение закона, а без этого смешанная республика немыслима. Где рядом стоят два противоположных элемента, без высшей, умеряющей их власти, надобно, чтобы закон считался ненарушимою нормою, владычествующею над обоими и пользующеюся беспрекословным уважением. Всего лучше сочетание обоих элементов в общем судилище - в виде судей и присяжных.

Но еще важнее аристократическое замещение религиозных должностей. Религия в смешанной республике играет еще более важную роль, нежели в аристократии и в демократии. Чем нужнее сдержки, чем более на них опирается весь государственный строй, тем более требуется содействие религиознонравственного элемента для охранения закона и порядка. Пока религиозная власть находится в руках аристократии и пользуется уважением народа, до тех пор связывающее их устройство стоит непоколебимо. В Риме религия служила не только нравственною сдержкой, но и политическим орудием. Религиозные обряды останавливали решения народных собраний, которые могли быть опасны для патрициев.

Однако всего этого недостаточно, если обе стороны не имеют тех качеств, которые требуются для совместного существования и мирного развитая. Надобно прежде всего, чтоб аристократия обладала не только материальною силой, но и глубоким политическим смыслом. Если она дорожит более всего своими привилегиями, если она презирает и утесняет народ, если в самом разгаре борьбы она более увлекается страстью, нежели политическими соображениями, то об уравновешенном порядке и устойчивом движении не может быть речи. В аристократии как руководящей силе должны сочетаться противоположные качества: твердость и гибкость, настойчивость и умение своевременно делать уступки, привязанность к преданиям и внимание к народным нуждам. А так как эти противоположных свойства редко соединяются в одних лицах, то в самом правящем сословии эти два направления должны находить своих представителей. В Риме были патрицианские роды, которые постоянно отличались любовью к народу и пользовались его привязанностью. Когда приходилось успокаивать разыгравшиеся страсти или делать уступки народным требованиям, они выступали на сцену и облекались властью. Таковы были Валерии и Горации. Слишком ярые противники плебеев, как Кориолан, напротив, подвергались изгнанию. То же явление замечается и в новое время в той аристократии, которая ближе всего подходит к римской, в аристократии английской. Партии ториев и вигов, попеременно сменяющиеся в правлении, в ней самой всегда находили представителей и вождей. Поэтому она могла сохранить свое положение среди всевозрастающей силы демократии. Но либеральная часть правящего сословия не должна от него отделяться не только юридически, но и нравственно; только при таком положении, пользуясь доверием обеих сторон, она может играть роль примирителя между аристократией и народом. Напротив, для смешанной республики нет ничего опаснее, как демагоги, возникающее из среды аристократии. Римляне беспощадно казнили их смертью, как скоро открывались потаенные замыслы или интриги. Такова была судьба Спурия Кассия и Манлия Капитолина.

С своей стороны, народная масса должна иметь те качества, которые требуются для здоровой и умеренной политической деятельности: практический смысл, любовь к порядку и уважение к закону в соединении с стойкостью в отстаивании своих прав. Для этого она должна пользоваться некоторым материальным обеспечением. Бедность влечет за собою страдания, а страдания разжигают борьбу и рождают стремление к разрушению существующего строя. Бедность ведет и к развращению нравов; она делает народ доступным всяким влияниям и подкупам, передает его в руки богатых или делает его жертвою демагогов. Как скоро в республике образуется нищенская чернь, так падение ее неизбежно. Лучше всего, когда здоровое зерно народа состоит из мелких землевладельцев. В них более всего удерживаются те охранительные свойства, которые требуются для мирного и правильного развития. Таковы были римские плебеи. Когда, вследствие беспрерывных войн и завоеваний, мелкое землевладение исчезло и образовались, с одной стороны, латифундии в руках богачей, а с другой - нищенствующая масса, судьба республики была решена.

Но и при самых благоприятных условиях борьба нередко достигает такого ожесточения, что является необходимость власти, действующей деспотически. Римляне имели для этого диктатуру, которая установлялась как при внутренних смутах, так и в случаях внешней опасности. Диктатор облекался неограниченною властью; он назначался Сенатом, но на короткий срок, так что он не мог быть опасен ни аристократии, ни народу. Однажды римляне установили неограниченную власть на более продолжительное время: то были децемвиры, и они превратились в тиранов. Греки установляли иногда пожизненных эсимнетов: то были люди, пользовавшиеся высоким доверием своих сограждан. Лишь при таком исключительном условии подобная власть могла принести существенную пользу. Обыкновенно же в греческих городах борьба партий вела к тирании. Временная тирания может упрочить господство смешанного порядка. Страдая под общим гнетом, аристократия и демократия скорее приходят к соглашению. Общая ненависть к деспотической власти уменьшает взаимную вражду. Они должны соединиться, чтобы свергнуть тирана, и горький опыт заставляет их, по крайней мере временно, жить в мире между собой. Однако по своему характеру тирания дает перевес демократическому элементу и приготовляет его господство. Аристократия составляет высший и самый могущественный класс народа, а потому тирания обращается главным образом против нее. Обыкновенно тиран унижает аристократию, опираясь на низшие классы. Он водворяет равенство под общим гнетом, и это равенство, вошедши в нравы, сохраняется и при восстановлении свободы. Владычество аристократии тогда только прочно, когда она держится непрерывною историческою преемственностью. Как же скоро она подпала под иго тирана и политически уравнялась с другими, так она теряет возможность подняться и занять свое прежнее место. Наследие тирании обыкновенно достается демократии.

Вообще в древних государствах смешанная республика составляла переходную форму от аристократии к демократии. Этот переход может совершаться мирно и законно, если аристократия обладает достаточным политическим смыслом, чтобы делать своевременные уступки и остаться руководительницею движения; напротив, ожесточенная внутренняя борьба ускоряет падение этого политического строя. Пример Рима показывает, что при уравновешенном движении этот процесс может совершаться в течение веков, и при этом государство может достигнуть высокой степени могущества и славы. Но для этого требуются необыкновенные условия: крепкая организация и в особенности высокие доблести обеих сторон. Родовой порядок представлял для этого все нужные данные: вековое устройство, коренящееся в естественных отношениях, и крепкий народный дух, передающийся от поколения поколению. При таких условиях противоположные силы могли уравновешиваться путем взаимных соглашений, не нуждаясь в высшем посреднике. Но с разложением родового порядка эти условия исчезли, а с тем вместе возгорелась внутренняя борьба, которая повела к падению смешанной республики и к водворению на ее место сперва демократии, а затем единовластия. Монархическое начало в классических государствах явилось завершением исторического процесса, представлявшего постепенное их разложение. Оно возникло на развалинах республиканских учреждений, когда противоположные общественные силы, извращенные и ослабленные вторжением новых элементов, потеряли способность поддерживать их существование.

В новое время, напротив, монархическое начало сделалось источником высшего развития. Оно было силою, создавшею новые государства из средневекового анархического порядка. Вследствие этого оно играет у новых народов несравненно более значительную роль, нежели у древних. Сочетание аристократического элемента и демократического в общем политическом строе совершается у них в форме ограниченной монархии, а не республики. В новом мире смешанные республики составляют редкое и мимолетное явление. Республики, вышедшие из средневекового порядка, имели по преимуществу характер аристократический; республики новейшего времени принимают форму демократическую. Последняя является результатом всего исторического развития нового времени, которое с накоплением богатства и образования ведет к большему и большему распространению политического права на народные массы.

Мы видели, однако, что демократия не может считаться идеалом человеческого общежития, а потому рано или поздно, силою исторического процесса, против нее неизбежно должна наступить реакция. При таком обороте, как уже замечено выше, смешанные формы несомненно должны играть значительную роль в недалеком будущем. Можно спросить: который из обоих видов - смешанная республика или ограниченная монархия - имеет более шансов на успех?

Нельзя не заметить, что условия нового времени совершенно иные, нежели в древности. Если родовой порядок представлял крепкие основы для смешанной республики, то установившийся ныне общегражданский строй лишен этих выгод. В нем господствуют средние классы, а потому из различных способов сочетания противоположных элементов важнейшую роль должны играть те или другие виды ценза. Но согласовать эти виды и распределить права сообразно с действительною силой и потребностями общественных элементов, уравновесив последние в общем устройстве, средние классы сами по себе едва ли в состоянии. Аристократия, связанная крепким корпоративным духом, может иметь достаточно единства целей и направления, чтобы быть руководительницею политического движения; средние же классы слишком для этого бессвязны и расплывчаты. Они нуждаются в опоре, и эту опору они могут найти только в монархической власти, которая, возвышаясь над противоположными элементами, является между ними посредником и одна способна умерить борьбу и уравновесить влекущиеся врозь стихии в совокупном устройстве. При таком складе жизни ограниченная монархия представляется тою политическою формой, в которой аристократические и демократические элементы общества могут быть приведены к наилучшему соглашению.

К этому присоединяется и другое соображение. Демократия, получившая власть в руки, очевидно не уступит ее добровольно. Только чрезвычайные обстоятельства, обличающие ее несостоятельность, могут ее к этому принудить. Переход к смешанным формам может быть результатом либо внутренних переворотов, либо внешних войн. В обоих случаях требуется действие сверху, а оно может быть только делом единовластителя, имеющего силу в руках или пользующегося общим доверием, будь он потомок законных монархов, или гениальный полководец, или, наконец, выдающийся государственный человек. Такая власть по существу своему есть власть монархическая, и если она нужна для установления нового порядка, то она также нужна и для его поддержания, ибо поводы к взаимной борьбе всегда существуют. Где есть противоположные интересы, около которых группируются организованные общественные силы, там необходим между ними посредник и умеритель. Таким является монарх.

Глава VI. Ограниченная монархия

Из трех видов ограниченной монархии, указанных в Общем Государственном Праве, патриархальная монархия принадлежит к первобытным временам государственной жизни. Она тем более может быть оставлена в стороне в нашем исследовании, что о ней сохранились слишком скудные и недостоверные известия. Из двух остальных видов монархия с сословным представительством выработалась из средневекового порядка; монархия же с народным представительством составляет принадлежность нового времени. Первая почти везде исчезла или превратилась во вторую. Поэтому и она имеет значение чисто историческое. Тем не менее она заслуживает внимания как форма, в которую облекается политическое право при сословном порядке. Монархия с сословным представительством естественно возникла из феодального строя, где сословия образовали самостоятельные корпорации с полудержавными правами. Наложить на них подать и подчинить их общему закону нельзя было иначе как с их собственного согласия. С возникновением нового государственного быта, когда потребовались общие средства и общая деятельность, пришлось представителей отдельных сословий созывать в совокупное собрание, причем, однако, переговоры велись с ними порознь, что представляло значительные затруднения. Но пока крепок был сословный порядок, такой способ действия был неизбежен. Представительство является выражением существующего общественного строя. Изменить его формы можно только тогда, когда это изменение подготовлено жизнью.

И при таких условиях сословные собрания представляют некоторые несомненные выгоды.

Во-первых, они составляют самое твердое ограждение права. Цель сословного представительства состоит не в приобретении власти или влияния на государственные дела, а в охранении прав сословия. Этим устраняется произвол, сохраняется уважение к историческим правам, укореняется привычка взаимных соглашений и уступок; наконец, государственное развитие и законодательство получают характер исторический, а не революционный.

Во-вторых, здесь все интересы народа находят представительство и защиту. Каждая общественная группа сама предъявляет свои нужды и отстаивает свои выгоды; с каждою нужно считаться. Эта цель далеко не так успешно достигается народным представительством, где интересы той или другой части народа нередко вовсе не находят защитников и вообще отдельные интересы приносятся в жертву общим политическим вопросам. При народном представительстве вся политическая жизнь вращается около борьбы партий. Но эта борьба происходит главным образом на поверхности общества; массе народа она более или менее чужда. Массе гораздо ближе и доступнее собственные интересы, нежели общие политические вопросы. Именно эти интересы находят свое выражение в сословном собрании. Представитель каждого сословия знает очень хорошо, что нужно его избирателям. Он доводит эти нужды до сведения верховной власти и сам призывается к решению возникающих при этом вопросов. Через это законодательство всегда находится в тесной связи с народною жизнью. Эти выгоды так велики, что многие публицисты стоят за представительство интересов даже при общенародных выборах. Сословные собрания достигают этой цели в связи с самым строением общества.

В-третьих, сословное представительство не производит такого разделения власти, как народное. Тут нет двух равноправных властей, стоящих друг против друга, а потому легко вступающих в борьбу, результатом которой может быть полное бессилие той или другой стороны. Средоточием верховной власти остается монарх; сословные же представители ограничивают его лишь в том, что касается прав и интересов отдельных сословий. Таким образом, правительство сохраняет единство и свободу действий, что часто немыслимо при народном представительстве.

А между тем, в-четвертых, такого рода совокупным представительством сословий установляется живая связь между правительством и обществом. В гражданах возбуждается участие к общественным делам, а правительство находит опору в общественном мнении. В этом отношении можно привести слова одного из величайших государственных людей Пруссии, того, кому она обязана своим возрождением после наполеоновского погрома. "Мой собственный служебный опыт, - писал Штейн, - глубоко и живо убеждает меня в превосходстве целесообразно устроенных чинов, и я смотрю на них как на могучее средство усилить правительство знаниями и авторитетом всех образованных классов, привязать последних к государству убеждением, участием и содействием во всех делах нации, открыть силам народа свободное поприще и направить их на то, что общеполезно, отвратить их от праздных чувственных наслаждений, или от пустых созданий метафизики, или же от преследования чисто своекорыстных целей, и таким образом создать хорошо устроенный орган общественного мнения, которое теперь тщетно стараются узнать из изречений отдельных лиц или частных обществ"*(74).

Такова весьма существенная, положительная польза сословных собраний. Но рядом с этим стоят и весьма крупные невыгоды.

Во-первых, каждое сословие здесь само становится судьею своих прав. Без его согласия они не могут быть изменены. Между тем такое отношение совершенно противоречит основному государственному началу, по которому права отдельных частей всегда должны состоять в зависимости от воли целого. При таком порядке сохранение законности может превратиться в полную неподвижность; улучшения, нарушающие права сословий, становятся невозможными или, по крайней мере, в высшей степени затруднительными. Это относится в особенности к привилегиям высших классов, которые при сословном строе не только изъемлются от многих государственных тягостей, но держат в кабале целое подвластное население. При сословных собраниях освобождение крепостных встречает часто неодолимые препятствия.

Во-вторых, если выборные каждого сословия представляют исключительно его права и интересы, то они тем самым становятся на крайне узкую точку зрения. Они делаются неспособными обсуждать вопросы и интересы других сословий и еще менее общие интересы государства. А между тем в государстве общие вопросы и частные находятся в самой тесной связи. Если народное представительство нередко жертвует государственными интересами частным, а это гораздо хуже.

В-третьих, если каждое сословие имеет свои отдельные права и отдельное участие в общих делах, если оно обсуждает их с своей исключительной точки зрения, то разделение сословий через это не смягчается, а становится резче. Тут легко возникают столкновения и возбуждается взаимная вражда. При таких отношениях общее решение дел становится невозможным. Вместо того, чтобы способствовать объединению государственной жизни и народных интересов, представительство делается самым сильным средством разобщения.

В-четвертых, если при таком порядке, когда чины ограничиваются охранением своих частных прав и интересов, монарх менее стеснен в своей деятельности, нежели в конституционном правлении, зато соглашения по общим делам гораздо затруднительнее. Вести переговоры и вступать в сделки с разобщенными сословиями, имеющими каждое свои взгляды и цели, несравненно труднее, нежели иметь дело с политическими партиями, у которых есть общие программы. Иногда, вследствие оппозиции того или другого сословия, самые нужные дела должны остановиться. Так например, гораздо легче провести бюджет через собрание народных представителей, нежели получить нужное количество денег от сословий, который смотрят на дело каждое с точки зрения своего собственного кармана.

В-пятых, сословные собрания часто не ограничиваются охранением своих прав и интересов, а стремятся захватить всю государственную власть в свои руки. Это бывает в особенности там, где аристократия пользуется значительным преобладанием. Если ее стремления венчаются успехом, то водворяется аристократическое правление, соперничествующее с монархом, то есть худшее, какое может быть. Чистая аристократия, покойная за свое положение и одушевленная воспитанным долговременною властью политическим духом, может править государством в видах общего блага; в правлении же полумонархическом и полуаристократическом неизбежны внутренние раздоры и борьба личных интересов. Нередко вельможи, соперничествующие с монархом и между собой, ищут опоры в иностранных державах. Водворяется система подкупов и интриг, которая ведет государство к гибели. Швеция и Дания во времена владычества чинов представляли тому поучительные примеры. В таком положении монарх естественно ищет опоры в низших сословиях, а это ведет к государственным переворотам, что и случалось в означенных странах.

Еще хуже, когда при существовании монархической власти политическими правами пользуется одно дворянство, к которому приобщаются только высшие чины духовенства, как было в Польше. Монархия, ограниченная аристократией, по существу своему, есть один из худших образов правления. Здесь стоят друг против друга две власти, из которых каждая имеет притязание на верховное значение в государстве. Между ними нет третьего уравновешивающего элемента, а потому неизбежна постоянная борьба. Для того чтобы, при таких условиях, монархическая власть могла сохранить надлежащую силу, она должна или опираться на низшие сословия, предоставляя им известную долю в государственном управлении, или же обладать собственными средствами, независимыми от сословий. Но в первом случае меняется самый образ правления. Второй же имеет место тогда, когда верховная власть вверяется иностранному могучему государю, и притом с наследственными правами, ибо избрание все отдает в руки правящей аристократии. Как ни оскорбительно для народного чувства иметь монархом иностранца и составлять придаток другого государства, это все-таки лучший исход из трудного положения. Пример соединения Венгрии с Австрией показывает, что такое отношение может быть выгодно для обеих сторон. При этом сохраняется историческое сознание права, которое составляет драгоценное достояние народа и служит источником нового развития, когда дальнейшее движение жизни приводит к приобщению низших сословий к политическим правам. Непрерывная связь монарха и народа рождает и наследственную привязанность к династии, охраняющей завещанный историею права. Напротив, если монархия не имеет ни собственной силы, ни опоры в народе, она становится чистым игралищем в руках аристократических фракций. Она неизбежно делается избирательною, и при каждом избрании ей предписываются условия, которые ее более и более ограничивают и наконец обращают ее в совершенный призрак. Именно это устройство привело Польшу к падению. Могучие соседи заключали между собою даже формальные договоры с обязательством поддерживать учреждения, которые обрекали несчастную страну на полное бессилие и наконец сделали ее жертвою мнимых друзей.

При таких существенных недостатках сословных собраний следует спросить: в какой мере можно признать участие их в политической жизни полезным для государства и какое устройство этих собраний можно считать наиболее приспособленным к государственным целям? Безусловно отвергать пользу такого рода учреждений нет возможности. Мы видели на этот счет мнение Штейна. Гарантии прав имеют такое существенное значение для общества, историческое право в особенности составляет такое драгоценное достояние народа, что отказаться от этих выгод нельзя без существенного ущерба для народной жизни. Собраниями выборных людей установляется и живая связь между верховною властью и народом; в них правительство находит опору и содействие. А между тем там, где общество устроено на сословных началах, иного представительства, кроме сословного, быть не может. Мы видели, что сословный порядок представляет целую фазу в истории человечества. Он простирается от Римской империи до нашего времени. Изменение его есть дело долговременного жизненного процесса; оно подготовляется медленным накоплением материального и умственного капитала, которое приводит наконец к установлению общегражданского строя. Сам сословный порядок проходит при этом через различные ступени развития, приспособляясь к изменяющимся потребностям государственной жизни. К числу политических форм, в которые он облекается, принадлежит и соединение сословий вокруг монарха, каждое с своими отдельными, неприкосновенными правами и с своими обязанностями, направленными к служению целому. При каких же условиях такая организация может действовать успешно в видах общего блага?

Прежде всего, собрания не должны пользоваться значительными правами. Сословия представляют общественную рознь, а в монархе воплощается высшее единство. Но в государстве единство должно преобладать над рознью. Поэтому монархическая власть должна быть верховным центром, откуда исходит политическое движение. Все высшее управление страны должно находиться в ее руках; сословия же призываются к участию единственно по тем вопросам, которые касаются их прав. Такова именно была теория, которая господствовала в Германии в двадцатых годах нынешнего столетия и которая была внесена даже в союзное законодательство. Она вполне соответствовала сословному порядку. В этих условиях она имела значение не только для поддержания силы государства, но и для ограждения низших сословий от угнетения. Только в сильной монархической власти привилегии высших сословий находят надлежащую сдержку и не развиваются в систему, притеснительную для низших.

В особенности преобладание монархического начала важно для больших держав. Чем более государство призвано играть историческую роль, чем сложнее международные отношения, чем важнее вопросы, которые оно должно решать, тем менее допустимо в нем влияние разрозненных сословных сил на общее управление. В малом государстве, напротив, где вопросы мельче и ближе к обществу, где существенная задача состоит не столько в напряжении сил, сколько в охранении законного порядка, требующем умеренного и мягкого управления, участие в нем сословных представителей может быть весьма благотворно, ибо им воздерживаются деспотические поползновения мелких князей, стремящихся пользоваться своею властью для личного удовлетворения. Отсюда общее явление в европейском мире, что сословные собрания исчезли в больших государствах и сохранились в малых.

Ограничение прав сословных собраний не должно, однако, доходить до низведения их на степень чисто совещательных учреждений. Последние имеют ту выгоду, что, не разделяя власти и не ослабляя силы правительства, они знакомят его с нуждами и желаниями народа и своим нравственным авторитетом влияют на общий ход дел. У нас некоторые возводят это устройство даже на степень идеала политической жизни. По их мнению, народ должен только выражать свою мысль, а решение предоставлять правительству; этим способом, вместо взаимного недоверия и вражды, водворяются любовь и согласие. Но такой взгляд обнаруживает совершенно детское понимание политических отношений. Мысль и воля в душе человека не размещены в раздельных перегородках, а находятся в живом единении. То же имеет место и в обществе. Общественная мысль неизбежно стремится перейти в деятельную волю; если же этот исход ей заграждается, то она получает тем большее напряжение, пока наконец она не прорвет поставленных ей преград. Совещательные собрания могут созываться правительством в минуты опасности или затруднения; опираясь на общественный голос, оно действует смелее и решительнее. Особенно если оно не имеет иного пути узнать народные нужды и собственные средства, когда в стране нет ни дорог, ни печати, ни правильно организованного управления, они представляют такое орудие, без которого иногда трудно обойтись. Исторически совещательные собрания принадлежат к давно прошедшим временам; но и тогда они были более или менее случайным явлением. Постоянным учреждением они никогда сделаться не могли, ибо тут средства не соответствуют цели.

Прежде всего, они не исполняют главного назначения представительных собраний: они не служат обеспечением прав и интересов. Правительство созывает или не созывает их по своему усмотрению, спрашивает о чем хочет и окончательно решает вопрос по-своему. А между тем созванное со всей земли собрание представляет громадную общественную силу, но силу, лишенную всякого права. Она может действовать только нравственными средствами, что совершенно недостаточно в государственной жизни, которая вся течет в юридической сфере. Чтобы восполнить этот недостаток, собрание будет стараться преувеличивать свое значение, выдавать себя за непреложный орган общественной мысли, возбуждать агитацию, производить внешнее давление на правительство. Это оно может делать тем безопаснее, что ответственности на нем не лежит никакой. Оно будет играть на народных чувствах, предоставляя правительству принимать хотя необходимые, но непопулярные меры. Особа монарха, конечно, останется в стороне, но советники будут предметом ожесточенных нападений. Они будут представляться виновниками отчуждения монарха и народа. В результате, чтоб упрочить свое положение, совещательное собрание, если оно не погружается в полную апатию вследствие бесполезности своих действий, непременно будет стремиться к приобретению прав, и это будет вполне разумно, ибо производить всенародные выборы, организовать такую великую общественную силу, для того чтобы правительство окончательно могло действовать как ему угодно, есть способ действия, противоречащий здравому пониманию общественных отношений. "Совещательное собрание чинов, - писал барон Штейн, - есть или косная масса, или буйная толпа, которая болтает по-пустому, без достоинства, без уважения"*(75).

В единичных случаях оно, бесспорно, может принести свою пользу как выражение общественного сознания и народных потребностей. Нельзя также безусловно отвергать его значения как переходной меры к настоящему представительству. Если оно сзывается не под гнетом обстоятельств, а по инициативе правительства, желающего установить живую связь между собою и обществом, то представители последнего не будут иметь повода к оппозиции, а, напротив, будут иметь побуждение действовать в согласии с доверяющею им властью. Но постоянным органом государственной жизни оно все-таки быть не может. Лучше дать выборным людям более тесный круг действий, но с определенными правами и ответственностью, нежели создавать крупное учреждение, служащее органом народной мысли и воли, но лишенное всяких прав. Таково требование здравой политики.

Если сословные собрания должны быть облечены правами, то дальнейший вопрос состоит в том: следует ли созывать их ежегодно или только изредка, по мере потребностей? Нет сомнения, что в последнем случае монархическая власть сохраняет более силы. Собрание имеет менее поводов считать себя постоянным выражением народной воли. Однако такой неопределенный созыв не соответствует правильному течению государственной жизни. Он мог иметь место во времена государственного неустройства, когда не требовалось постоянных средств и законодательство было малоразвито. Но с усложнением жизни и с умножением потребностей постоянное участие чинов становится настоятельною необходимостью. Без этого в ходе законодательства и управления ощущается постоянный разлад.

Наконец, весьма важный вопрос заключается в том: следует ли установить общее совещание сословий или они должны совещаться порознь? Этот вопрос возник, как известно, при созыве Генеральных чинов во Франции в 1789 году. Окончательно он был разрешен в пользу соединения представителей всех сословий в одно собрание. Так как третье сословие имело здесь численный перевес, то высшие сословия потеряли через это всякое самостоятельное значение, и собрание провозгласило себя верховным представителем народной воли.

Действительно, при совокупных совещаниях представители сословий, находящиеся в меньшинстве, будут ли то высшие или низшие, неизбежно поглощаются большинством. Однако эта невыгода может быть устранена, если совещания происходят общие, а голоса подаются порознь. Между тем совокупные совещания имеют громадные преимущества перед разобщенными. Тут установляется живой обмен мыслей, вопросы обсуждаются со всех сторон, является возможность сделок и соглашений. Для государства в высшей степени важно единство общественного духа и направления, а оно достигается только совокупными совещаниями. Правительство, которое старается сохранить сословную рознь с тем чтобы править самовластно, действует вопреки истинным интересам народа. Разрозненные совещания тогда только уместны, когда сословная вражда имеет острый характер или укоренившиеся сословные предрассудки не допускают совокупного совещания на равных правах. Но именно совокупные совещания более всего содействуют сближению и уравнению сословий. С этой точки зрения они служат лучшим приготовлением общегражданского порядка, а вместе и переходом к народному представительству. Ничто так не содействовало слиянию сословий и утверждению конституционного порядка в Англии, как соединение представителей графств и городов в одной палате общин. Отдельную палату составили только вельможи, имеющие голос по личному праву.

Этот переход сословного представительства в народное может совершиться раньше или позднее, смотря по условиям и состоянию общества; но он всегда неизбежен, ибо самый сословный порядок неудержимым ходом истории переходит в общегражданский. Этот переход происходит обыкновенно не под влиянием сословных собраний. Напротив, дорожа своими привилегиями, они представляют ему самую сильную преграду. В этом заключается главный их недостаток. Если при существовании сословного строя они способствуют сохранению и утверждению в народе сознания права, то они задерживают дальнейшее развитие этого права и распространение его на всех граждан без различия происхождения. Даже в чисто гражданской области поднятие низших классов встречает сильнейшее противодействие в привилегиях высших сословий. Освобождение подвластного населения совершается не деятельностью сословного представительства, а настойчивостью монархической власти, которая, имея ввиду общее благо народа и государства, освобождается от пут, налагаемых на нее сословными правами и интересами. Естественное движение жизни и потребность сохранить государству подобающее ему место в ряду других рано или поздно приводят к этому результату. С тем вместе сословный порядок заменяется общегражданским, и сословное представительство уступает место народному.

Ограниченная монархия, свойственная новому времени, есть так называемая конституционная монархия, в которой монархическая власть ограничивается не привилегиями сословий, а представительством народа как целого, причем аристократии и демократии уделяется та степень влияния, которая принадлежит им фактически, по их общественному положению. Эта форма представляет согласное с государственными началами сочетание всех основных элементов государственной жизни, власти, закона и свободы, связанных совокупною целью, которая есть общее благо. Так как здесь развитие каждого элемента достигает свойственной ему полноты и все они связываются в одно гармоническое целое, сдерживая друг друга и занимая подобающее им место в совокупном организме, то, по идее, эта форма представляет самое совершенное государственное устройство, какого могут достигнуть человеческие общества. Если бы выбор образов правления зависел от идеальных совершенств, а не от жизненных условий и состояния общества, то нет сомнения, что конституционная монархия заслуживала бы предпочтение перед всеми другими. Она имеет все выгоды политической свободы, но устраняет многие из ее недостатков. Из смешанных образов правления это, бесспорно, наилучший.

Во-первых, перед демократией она имеет то громадное преимущество, что здесь не владычествует масса. Как общее правило, к участию в правлении призываются только способные. Самое же определение способности зависит от состояния общества. Конституционная монархия может существовать при весьма низком цензе, как исключение даже при всеобщей подаче голосов; но это вовсе не основное ее начало, как в демократии. Выборное право расширяется по мере того, как народ, вследствие развития просвещения и успехов политической жизни, становится более способным участвовать в правлении. В самую всеобщую подачу голосов могут вводиться разные видоизменения, ограничивающие преобладание массы, как-то: двойное и тройное право голоса и т. п. По существу этого образа правления свобода, составляющая источник права, должна сочетаться здесь с другими элементами государственной жизни.

Этим, во-вторых, устраняется деспотизм большинства. Воля народа встречает преграды и сдержки, а это составляет важнейшее условие уравновешенного правления и лучшую гарантию для образованных классов.

По той же причине, в-третьих, здесь менее места для легкомысленных увлечений. Шаткая воля массы имеет перед собою преграды, от нее независимые, с которыми справиться нелегко. Поэтому и воспитание народа несравненно лучше совершается здесь, нежели при какой-либо другой форме. Люди привыкают к мысли, что не все зависит от их воли, что есть порядок, который они должны уважать. Они научаются воздерживать и ограничивать свои стремления. Успех является не плодом минутной вспышки, а результатом постоянной, упорной и разумно направленной деятельности.

С другой стороны, в-четвертых, существование демократического элемента сдерживает поползновения аристократии к несправедливому владычеству над народною массой, то есть устраняется величайшее зло аристократического правления. За количеством не признается верховенство, но оно получает подобающее ему место в государственном строе.

В-пятых, вследствие необходимости взаимного соглашения независимых элементов требуется высшая способность в управляющих лицах. В чистой монархии занятие высших должностей определяется доверием государя, а оно, как показывает история, часто приобретается умением ему угодить и далеко не всегда оправдывается делом. Точно так же в демократии нужно только приобрести доверие толпы, которая еще менее способна ценить людей. Аристократия в этом отношении имеет некоторое преимущество: обыкновенно она облекает своим доверием людей, способных поддержать ее высокое положение. Рядом с нею стоит масса хотя и не облеченная политическими правами, но с которою надобно считаться, ибо она может быть опасна для владычествующего сословия. Однако и здесь знатность и богатство нередко перевешивают другие соображения. Чем прочнее чувствует себя аристократия, тем менее она дорожит способными людьми и тем более она ценит тех, которые не мешают влиятельным лицам. Напротив, там, где существуют независимые друг от друга элементы, которые должны быть приведены к соглашению, мелкие способности оказываются весьма недостаточными. Тут задачи управления становятся гораздо затруднительнее, но именно вследствие этого требуются высшие дарования. Через это уровень государственных людей значительно повышается.

В-шестых, хотя и тут политическая свобода неизбежно ведет к борьбе и владычеству партий, однако здесь эта борьба не достигает такой степени ожесточения и не имеет таких гибельных последствий, как в демократии и в смешанной республике, ибо над ними стоит высшая, умеряющая власть, которая сдерживает их стремления. Для того чтобы эта власть могла исполнить свое назначение, она должна быть поставлена в положение, независимое от борьбы партий, то есть от выбора народных масс или представительных собраний. Эта цель достигается тем, что во главе государства становится наследственный монарх, который есть венец и ключ всего конституционного здания. Это имеет и ту выгоду, что высшее положение в государстве ставится выше всяких личных честолюбий; последние принуждены ограничиваться низшею областью. А с другой стороны, монарх, являясь посредником и умерителем, не подвергается тем нападкам и осуждениям, которые неизбежно сопряжены с вмешательством в борьбу партий и с непосредственным управлением делами. Он остается чистым представителем государства и присущих его начал общего блага.

Наконец, в-седьмых, конституционная монархия имеет то великое преимущество перед всеми другими образами правления, что она без всяких коренных изменений может приспособляться к изменяющимся потребностям народной жизни. Здесь все общественные элементы призываются к участию в общем деле, и каждый из них может фактически получить преобладание, смотря по тому, что нужно в данное время. Когда в обшестве значительную силу имеет аристократия, пользующаяся уважением народа, она, естественно, преобладает и в государственном управлении. Напротив, с развитием демократии последняя получает перевес. Когда же требуется сосредоточение власти, на сцену выступает монарх. Именно это свойство сделало то, что английская конституция могла сохраниться незыблемо от самых первых времен и до наших дней.

Таковы весьма существенные выгоды конституционной монархии. Установляя несколько властей, друг друга воздерживающих, она дает всевозможные гарантии свободе, она водворяет господство законности и необходимость взаимных сделок и уступок, а между тем она не противопоставляет друг другу двух общественных стихий без всякого посредствующего элемента, предоставляя их собственному благоразумнию и вселяя между ними неизбежную борьбу. Здесь над общественными силами стоит высший умеритель, который представляет государственное единство и держит весы между обеими сторонами. А с другой стороны, тут есть аристократический элемент, который может служить посредником между монархом и народом в случае столкновения между ними. Где есть три власти, соглашение гораздо легче, нежели там, где их только две.

При всем том конституционная монархия страдает тем же неизбежным недостатком, как и смешанная республика, именно разделением властей. А где власть разделена, там всегда есть поводы к столкновениям и возможность борьбы. Опасность угрожает со стороны каждого из трех элементов, входящих в состав правления. Стремясь к расширенно своих прав на счет других, он либо захватывает неподобающую ему долю власти, доводя до ничтожества остальные элементы, либо возбуждает в них противодействие и тем поселяет раздор в народе и государстве.

Наиболее поводов к опасениям представляет монарх, который, стоя во главе правительственной власти, имеет в своих руках все силы государства и может сделать их орудиями своих личных целей. Если он, не довольствуясь своею ролью посредника и умерителя, хочет сам давать направление делам, вопреки желаниям и потребностям народа, выражаемым его представителями, он неизбежно приходит в столкновение с собранием, и тогда в государстве водворяются нескончаемые раздоры. Многие европейские страны представляют тому примеры. Хорошо, когда столкновение разрешается более или менее устойчивым компромиссом; но иногда оно кончается революцией, что мы и видим в истории Англии и Франции. С своей стороны, представительное собрание может стремиться к захватам, отрицать прерогативы короны, ставить в ничто права верхней палаты и для проведения своих видов волновать народ и отказывать в податях. Английский Долгий парламент, французские революционные собрания, прусская палата 1848 года представляют тому примеры. Наконец, и аристократия может, влияя на выборы и держа в руках королевскую власть, направлять законодательство исключительно в свою пользу. Англия при первых королях Ганноверского дома управлялась стачкою немногих аристократических домов, которые посредством гнилых местечек и подкупа представителей были, в сущности, полновластными хозяевами в государстве.

Однако конституционное устройство содержит в себе и лекарства против этих зол. Если, в силу существующих условий и обстоятельств, тот или другой элемент получает перевес, то все же другие не подавляются совершенно. Они сохраняют свои права и при изменившихся условиях могут восторжествовать в свою очередь. Мы видели, что одно из важных преимуществ конституционной монархии заключается в том, что она, не изменяя своего существа, может приспособляться к историческому течению народной жизни. В Англии при средневековом порядке парламент служил средоточием могучих феодальных баронов, которые через него держали в руках королевскую власть. С возникновением нового государственного строя последняя, напротив, временно стала преобладающею; парламент, в сущности, только исполнял приказания монарха. Однако народные права не были уничтожены, и когда короли захотели совершенно обойтись без парламента, они встретили сопротивление, которое сокрушило их силу. Двойною революцией, но без перемены государственного устройства королевская власть была введена в законные границы. Со вступлением на престол Ганноверской династии она даже умалилась чрезмерно. Вместо нее преобладание опять получила аристократия, которая была владычествующим элементом особенно в первой половине XVIII века. Но затем, медленным ходом жизни, больший и больший перевес получало демократическое начало, которое после ряда реформ стало наконец преобладающим. Теперь опасность английской конституции грозит с этой стороны. Оппозиция аристократической палаты является только временною задержкой, прерогативы короны обращаются в ничто. Между тем то и другое существенно важно для правильного действия конституционного правления. Могут встретиться обстоятельства, когда именно в этих высших элементах власти английская государственная жизнь найдет твердую точку опоры. Недавняя судьба Ирландского билля служит тому доказательством.

Английская политическая практика выработала и правильный способ соглашения различных элементов верховной власти. Он состоит в том, что король вверяет управление вождям той партии, которая имеет большинство в народной палате. Обыкновенно составление министерства поручается одному лицу, которое предлагает монарху список товарищей. Это то, что называется парламентским правлением. Такой способ решения задачи имеет громадные выгоды.

Во-первых, этим установляется живое единство между правительством и народом. Главное зло смешанного правления - враждебное отношение и раздоры властей - через это устраняется. Монарх остается высшим умерителем партий, но сам не вовлекается в их столкновения.

Во-вторых, этим водворяется единство направления в самом правительстве. Внутренние разногласия, неизбежные там, где министерство составляется из людей различных партий и направлений, исчезают вследствие необходимости выступить с общею программою, которую все члены кабинета обязываются защищать против оппозиции.

Через это, в-третьих, власть приобретает значительную силу. Правительство, внутри себя разъединенное, всегда слабо, и еще слабее то, которое не находит поддержки ни в обществе, ни в парламенте, а принуждено бороться с оппозицией, господствующей в стране. Напротив, правительство, единое в себе и опирающееся на общественное мнение, может смело проводить все свои меры.

В-четвертых, чередование двух партий в государственном управлении в высшей степени выгодно для обеих. С одной стороны, правящим лицам весьма полезно побывать в оппозиции. Кроме освежения сил, тут рождаются и новые взгляды. Долговременное обладание властью при напряженной деятельности в известном направлении слишком часто ведет к ослеплению. Правители перестают видеть настоящие потребности общества. Последние яснее раскрываются им в оппозиции, когда они ближе стоят к народу и ум их не отуманивается обаянием власти. Они лучше понимают и все выгоды, проистекающие для государства от оппозиции, имеющей право возвышать свой голос по всем государственным вопросам и подвергать беспощадной критике все действия правительства. Это заставляет последнее быть всегда настороже, раскрывает ему вредные стороны предлагаемых мер и не позволяет ему слишком перегибать дугу в одну сторону. С своей стороны, оппозиции в высшей степени полезно побывать в правлении. Это раскрывает ей глаза на условия и потребности власти. Она не ограничивается уже чисто отрицательною критикой, а старается выработать программу, которую она берется провести, когда правление перейдет в ее руки. В самом обществе вместо теоретических построений вырабатываются практические взгляды, а это именно то, что требуется для политической жизни. Люди привыкают к совокупной деятельности и необходимым в ней сделкам и уступкам. Резкие мнения сглаживаются и установляется среднее, способное удовлетворить большинство.

В-пятых, такое чередование партий полезно и для государственного управления. Изменяющиеся условия жизни и развития нередко требуют изменения политического направления. Иногда нужно движение вперед, а иногда, напротив, необходимо сдержать излишнее движение в видах упрочения существующего. Но всякое дело лучше делается тем, кто убежден в его пользе, нежели тем, кто делает его нехотя, уступая необходимости. Человек в зрелых летах, размышлявший об общественных делах и искусившийся в государственной жизни, может изменить свой взгляд по тому или другому частному вопросу, но он не меняет своего направления. Поэтому когда является новая потребность и она становится столь настоятельною, что ее нужно непременно удовлетворить, то лучше призвать свежих людей, нежели вливать новое вино в старые мехи. Именно этому отвечает чередование партий.

В-шестых, этим способом на пользу государства обращаются все политические способности страны. Даровитые люди, принадлежащие по своим убеждениям к оппозиционному лагерю, не принуждены тратить свои силы в бесплодной борьбе; они могут употребить свои способности на благо отечества. Там, где не установилось парламентское правление, иногда личное нерасположение монарха устраняет именно даровитейших людей. Георга II с трудом могли уговорить вверить министерский портфель старшему Питту. Если бы в то время уже партия, господствующая в парламенте, не имела возможности проводить свои взгляды и дать торжество своему направлению, Англия лишилась бы одного из величайших своих государственных людей.

В-седьмых, обладание властью служит пробным камнем для политических партий. Тут только обнаруживается, насколько их программы применимы и полезны для государства. Оппозиционные партии обыкновенно выезжают на самых популярных началах; возбуждая народные страсти и несбыточные надежды, они могут приобрести преобладающую силу в стране. Но если, когда власть переходит в их руки, они принуждены отступить от своих требований, если предлагаемые ими меры оказываются неисполнимыми на практике или ведут к вредным последствиям, если люди, пробавляющиеся громкими фразами, на деле обнаруживают свою административную неспособность, то они быстро теряют свое обаяние, а с тем вместе и господство в общественном мнении. Демагоги сильны, пока приходится только ораторствовать; прикосновение с властью обнаруживает их ничтожество.

При всех этих значительных выгодах парламентское правление неизбежно страдает недостатками, присущими господству партий в государственной жизни и указанными уже выше. Власть достается путем упорной борьбы, и для достижения ее употребляются все средства, дозволенные и недозволенные. Нравственные требования и государственная польза нередко затмеваются партийными целями. Общественное мнение сбивается с толку всегда односторонним, а часто и превратным представлением дела. Владычествующая партия награждает своих приверженцев, а способнейшие люди остаются в стороне. Парламент становится центром интриг, а администрация - орудием партийного давления. При смене партий лица, занимающие подчиненные должности, не знают, кому угодить. Все государственное управление страдает от шаткости политики, переходящей от одной противоположности в другую. При частых колебаниях правительство теряет, наконец, всякий авторитет. Особенно вредно это отзывается на иностранной политике, которая требует постоянства направления; здесь частые перемены могут подорвать международное положение государства.

В демократии, как уже было объяснено, все эти недостатки достигают крайних размеров, ибо тут нет сдержек, полагающих предел господству партий. В конституционной монархии, напротив, такие сдержки существуют, и этим значительно умаляется зло. Первая из них состоит в том, что и при парламентском правлении министры назначаются лицом, не причастным духу партий, а стоящим над ними.

Современные английские публицисты, склоняющиеся к демократическому направлению, видят в министерстве просто правительственную комиссию нижней палаты. Это значит совершенно упускать из виду то существенное значение, которое имеет назначение министров королем. Если бы это право было предоставлено представительной палате, то все власти сосредоточились бы в ее руках и ее деспотизму не было бы пределов. Иногда же, наоборот, при раздробленности партий, не было бы возможности составить кабинет или же образовалось бы министерство нейтральное, то есть бесцветное и лишенное силы. Вследствие этого все конституции в мире признают это право за монархом, оставляя за палатами только косвенное влияние на его решения. Даже в демократических республиках назначение министров президентом представляет весьма существенную сдержку владычеству партий. При слабой организации последних и еще более при случайных коалициях от главы государства зависит выбор лица, которому поручается составление кабинета. Переговоры ведутся не только между членами партии, ищущими власти, но главным образом с посторонним лицом, которого положение дает его мнению особенную силу. Король еще выше стоит над партиями, еще менее стеснен партийными соображениями, нежели президент республики. В стране, привязанной к монархическому началу, авторитет его еще больше, а потому если не всегда делается то, что он хочет, то во всяком случае его советы имеют весьма значительный вес.

Но всего важнее то, что при этом способе назначения министерство ставится в положение, независимое от палаты. Оно власть свою получает не от палаты, а от короля, а потому, если бы палата не дала ему надлежащей поддержки, оно, от имени короля, имеет право ее распустить, что совершенно немыслимо со стороны простой парламентской комиссии. Мало того; король может даже назначить министерство помимо большинства и затем распустить палату, если она оказывает ему упорную оппозицию. Английская история представляет тому поучительный пример. В 1783 году коалиционное министерство Фокса и лорда Норта представило палате общин проект закона о преобразовании управления Индии, который Георг III считал противным правам короны. Министерство располагало в палате значительным большинством, и предложение прошло в ней без труда. Оно было бы принято и палатою лордов, но король заявил через доверенное лицо, что он будет считать своим врагом всякого, кто подаст за него голос. Вследствие этого личного вмешательства монарха билль был отвергнут верхнею палатой. Тогда король немедленно отставил министерство и назначил первым министром двадцатичетырехлетнего Питта, который не был даже главою какой-либо партии. Палата общин постановляла резолюцию за резолюцией, выражаются недоверие к новому министерству; она отвергла предложенный Питтом билль о переустройстве индийского управления; дважды она подавала адресы королю, настаивая на том, что министерство не пользуется ее поддержкой, а потому должно быть удалено. Но Питт стоял на том, что король имеет право назначать своих министров и распускать палату когда ему заблагорассудится. Распущение последовало, когда оппозиция, отвергавшая прерогативу короны, достаточно скомпрометировалась. Новые выборы дали огромное большинство министерству. Таким образом, величайший из английских министров, который в течение семнадцати лет пользовался безграничным доверием короля и народа, был назначен актом королевской власти, помимо большинства нижней палаты; то конституционное учение, которое он поддерживал, утверждено было громадным большинством народа. Этих прецедентов не хотят знать те публицисты, которые видят в министерстве простую комиссию нижней палаты.

Значение этих прецедентов не ослабляется тем, что это происходило сто лет тому назад. Английская конституция вся держится прецедентами, еще более древними. Если в XIX веке не потребовалось такое вмешательство королевской власти, то это произошло оттого, что при крепкой организации и политическом духе английских парни, смена их в управлении не представляет никакой опасности для государства. Но с развитием демократии могут снова наступить обстоятельства, где опять нужно будет прибегнуть к авторитету короны, и тогда конституция представит для этого все нужные средства.

Такое возведение обычного хода дел в юридическое правило тем менее уместно, что самое парламентское правление есть учреждение не юридическое, а фактическое. Оно установляется не в силу закона, а по внушению благоразумия, потому что это требуется общественною пользой. Ни одна конституция не признает за палатами права назначать министров: признается только ответственность министров перед палатами; но и это начало не юридическое, а политическое, то есть управляемое началом целесообразности. Юридически министры ответствуют за нарушение законов; за это они могут быть обвиняемы и судимы. Политическая же ответственность касается направления политики; это начало весьма неопределенное и лишенное всякой санкции. Палата не имеет права сменить министра, которому она отказывает в доверии; это предоставляется монарху. Но министерство, которое не пользуется доверием палаты, не имеет возможности проводить своих мер; оно лишено силы в общественном мнении. При таких условиях управление становится крайне затруднительным; вместо требуемого единения между правительством и обществом поселяется раздор. В таких случаях благоразумие требует уступки. Если после распущения палаты упорно возвращается прежнее большинство, правительство должно отказаться от политики, несогласной с мнением и потребностями народа. Лучше временно передать правление тем, которые проводят иные виды, нежели водворять постоянный раздор, возбуждающий страсти и обостряющий все отношения. Король в ограниченной монархии не может иметь притязания проводить во что бы ни стало свои взгляды: он должен сообразоваться с мнением общества. Но окончательное решение, во всяком случае, принадлежит ему, и никому другому. От него зависит назначение лица, которому поручается составление министерства. И это решение далеко не всегда просто. Там, где есть крепко организованные партии, имеющие своих признанных всеми вождей, и одна из этих партий опирается на прочное большинство, выбор определяется самыми обстоятельствами. Но иное дело там, где партии раздроблены и составляется коалиция крайних. Тут образование министерства бывает плодом более или менее долгих переговоров, в которых влияние короны играет весьма значительную роль. Чем слабее и разрозненнее большинство, тем, очевидно, это влияние больше. Важная выгода конституционного порядка заключается, как уже замечено выше, в его эластичности, в возможности приспособления к разнообразным условиям жизни. Там, где общество слабо, корона естественно имеет перевес. По мере того как общество крепнет и воспитывается к политической жизни, значение монархического начала умаляется, но не исчезает. Тогда наступает парламентское правление не как юридическая организация, а как выражение фактического отношения сил. Монарх перестает быть руководителем политики; он остается умерителем движения.

Отсюда ясно, что парламентское правление можно рассматривать как высший цвет конституционного порядка, но отнюдь не как всеобщую панацею, приложимую всегда и везде. Оно требует условий, которые далеко не везде существуют. При шаткости общественного мнения, при слабо организованных партиях водворение его может вести лишь к беспрерывным колебаниям и к расстройству всего управления. Только крайние партии, не отступающие ни перед чем, могут извлечь из этого выгоды. В видах общественной пользы при таких условиях несравненно лучше правление, исходящее от воли монарха, сообразующееся с настроением общества, но не поддающееся минутным его увлечениям, а твердо держащее кормило государства. Такой порядок, даже и без парламентского правления, при должном благоразумии обеих сторон может принести существенную пользу. При взаимном доверии тут установляется не официальное только, а живое единение правительства и общества. Лучшие общественные силы призываются к участию в делах государства; правительство подкрепляется их знаниями и находит в них опору для своих мероприятий; общество же воспитывается практикою к политической жизни и к понимание государственных вопросов. Полагается предел произволу, и водворяется царство законности. Одним словом, тут прилагается вполне приведенное выше мнение Штейна о пользе чинов.

Из всего этого можно видеть, что сила и прочность конституционного порядка зависят не столько от учреждений, сколько от способов действия установленных властей. Учреждения дают только форму, полагающую предел исключительному господству того или другого элемента; наполнение же этой формы содержанием определяется свойствами и отношениями этих элементов. Общественная польза требует согласного их действия, а как установляется это согласие, это зависит от них самих. Если, вообще, умеренность составляет правило здравой политики, то здесь, при взаимном ограничении властей, она требуется вдвойне. Без этого основного качества конституционный порядок немыслим. Поэтому для него нет ничего вреднее, как распространение крайних мнений в какую бы то ни было сторону, радикальную или реакционную. Средние мнения составляют истинную силу и опору конституционной монархии. Ими должны руководствоваться все, принимающие участие в делах государства.

Прежде всего, умеренность должна быть преобладающим качеством самого монарха. При парламентском правлении он не управляет непосредственно. По приведенному уже французскому изречению, король царствует, но не правит (le roi regne et ne gouverne pas). Каковы его права в чрезвычайных случаях, когда требуется его решение, мы видели выше. Но и в обыкновенном течении дел он не может совершенно устраняться от политики. Непосредственное управление предоставляется министрам; но король помогает им содействием, советом и согласием. Все дела должны быть ему известны. В стране, где наиболее прочно утвердилось парламентское правление, в Англии, лорд Пальмерстон, будучи министром иностранных дел, был прямо отставлен за то, что послал ответ на иностранную депешу, не представив ее предварительно королеве на одобрение. При таких отношениях возникает вопрос: до какой степени король может в конституционном порядке проводить свою личную политику? Это вопрос не столько юридический, сколько политический; но от него зависит правильное действие конституционной системы.

В отношении к королевской власти парламентское правление имеет ту несомненную выгоду, что оно делает безвредными неспособность, слабость и самовластные действия короля. Иногда отрицательные свойства монарха упрочивают даже конституционный порядок, как показывает пример Англии при воцарении Ганноверской династии. Но умный и энергический монарх редко довольствуется страдательною ролью; он хочет иметь свою политику и всеми мерами старается ее проводить. Как же согласить эти стремления с требованиями парламентского правления?

Многие думают, что конституционный король не должен иметь своей политики. Но в таком случае он не может исполнять неотъемлемо принадлежащей ему роли умерителя партий. Воздерживать партии может только тот, кто имеет свое мнение о ходе политических дел; только этим приобретается авторитет. От короля нельзя требовать и того, чтобы он совершенно устранялся от дел, вступаясь только в решительные минуты. Напротив, он должен постоянно следить за делами; иначе он не может дать ни совета, ни решения. Но каковы бы ни были личные его воззрения, от него требуются две вещи, без которых правильное действие конституционного порядка немыслимо: 1) чтобы он не проводил своей личной политики вопреки желаниям народа, выраженным его представителями; 2) чтобы он не становился во враждебное отношение к какой бы то ни было партии.

Как скоро король проводит свои личные взгляды наперекор парламенту, так враждебное отношение между ним и народом неизбежно. Но такая вражда есть самая опасная вещь для государства. Пока министерство воюет с оппозицией, это не имеет дурных последствий. Министерство может быть побито, сойти с поприща и замениться другим: от этого нередко государство выигрывает. Но как скоро король вступает с столкновение с парламентом, так он перестает быть неизменною и непоколебимою вершиною здания, центром, к которому все обращаются с одинаким чувством доверия и уважения. Этим расшатываются самые основы государственного организма и значение монарха неизбежно умаляется. Если он принужден наконец уступить, то авторитет его исчезает; он унижается в глазах народа. Поэтому, раз вступивши на это поприще, он по необходимости должен упорствовать в своих видах, даже если бы он увидел свою ошибку. Министерство подает в отставку; король - никогда. Остается заставить парламент согласиться. Если этого можно достигнуть конституционными средствами - распущением палаты, воззванием к избирателям, даже неоднократным, то этим самым устраняется столкновение. Все это не выходит из пределов парламентского правления. Жгучий вопрос рождается лишь тогда, когда все законные средства исчерпаны, а монарх все-таки стоит на своем. Тогда остается прибегать к средствам незаконным. Таким образом, враждебное отношение между королем и парламентом кончается или унижением короля, или нарушением конституции, то есть, двумя из величайших зол, которые могут постигнуть государство. Всего лучше, когда дело слаживается компромиссом; но и компромисс, после долговременной распри, оставляет по себе печальные последствия.

Во второй половине нынешнего столетия Европа видела две продолжительные конституционные распри, которые обе кончились торжеством короны. Первая и самая замечательная, которая имела громадное влияние на судьбы всего современного человечества, была та, которая происходила в Пруссии в шестидесятых годах. Ближайшим поводом служила реорганизация войска, которую король настойчиво проводил и на которую палата соглашалась лишь с уменьшением срока службы. Но за этим таился гораздо более важный вопрос, а именно: совершится ли объединение Германии кровью и железом или более мирными, хотя более отдаленными путями? Победы германского оружия разрешили вопрос в первом смысле, и палата уступила относительно срока службы, а правительство отказалось впредь управлять без бюджета. Но, как уже замечено выше, позволительно сомневаться, насколько этот исход послужил на пользу человечества, и прежде всего самой Германии. Искупает ли приобретенная сила и слава то страшное бремя милитаризма, которое тяготеет над всею Европой? Относительно военной реорганизации оказывается, что в настоящее время германское правительство соглашается на двухлетний срок службы, который оно в то время считало невозможным; стало быть, из-за этого не стоило поднимать такой спор. В области же внутренних отношений вражда правительства к средним классам, составлявшим большинство палаты, повела к введению всеобщего права голоса, которое страшно усилило социал-демократию. Если бы в то время прусское правительство пошло на уступки, судьбы мира получили бы иной оборот, вероятно более благоприятный счастью народов. Торжество военной силы не всегда есть признак здравой политики.

Другая, еще более упорная распря в течение многих лет тянулась в Дании. Тут вопрос шел собственно о парламентском правлении. Демократическая партия, господствовавшая в нижней палате, отказывала в доверии консервативному министерству и отвергала не только представляемые им законы, но и самый бюджет. Приходилось пробавляться временными бюджетами, издаваемыми королевскою властью с одобрением верхней палаты. Оставляя в стороне юридический вопрос, который здесь сводится к более или менее правильному толкованию статей конституции, то есть на юридическую казуистику, менее всего приложимую к политическим вопросам и ведущую лишь к бесконечным препирательствам, нельзя не сказать, что бюджет, издаваемый помимо представительной палаты, может найти извинение в случаях крайней необходимости; но когда такой порядок тянется в течение целого ряда лет, он не может не считаться извращением всего конституционного строя. Тут нельзя сваливать вину на одну нижнюю палату. Народное представительство имеет право требовать, чтобы голос его был принят во внимание. Уступчивость нужна не только со стороны нижней палаты, но прежде всего со стороны короны. Желание, чтобы министерство было взято из среды большинства, не есть какое-либо неумеренное притязание; напротив, это - первое условие согласного действия. Парламентское правление, как сказано, не может считаться безусловным правилом для всех конституционных государств; случайное или ничтожное большинство не имеет права требовать, чтобы правительство непременно сообразовалось с его взглядами. Но когда это большинство имеет прочные корни в общественном мнении, когда, несмотря на неоднократные распущения палаты, оно удерживается и растет, здравая политика требует уступки. Для государства полезно, чтобы партия, господствующая в обществе, имела возможность получить управление в свои руки, показать свои силы, узнать условия власти. Это служит для нее и пробою, и воспитательным средством. Если опасаются, что она будет проводить вредные меры, то для этого есть задержки и в верхней палате, и в самом короле. При данных условиях это единственный способ установить живую связь между правительством и народом, связь, которая составляет главную цель конституционного правления. Привязанность народа к монарху и к основному закону несравненно важнее всяких других соображений, а именно эта привязанность разрушается, когда королевская власть, опираясь на узкое толкование конституции, становится в резкую и упорную оппозицию с господствующим направлением.

Такая политика противоречит самому призванию конституционного монарха. По своему положению, он должен быть примирителем, а не вожатаем партии. Как глава государства он стоит выше всех партий, ибо он является представителем всех интересов. Как скоро он становится во главе какой бы то ни было партии, он нисходит с своей высоты и ставит себя во враждебное отношение к известной части народа. Борьба партий есть дело министерства; король же призван ее умерять. Через это он сохраняет свое влияние на все партии, кроме тех, которые не признают самой королевской власти и стремятся к разрушению существующего порядка. Последние, очевидно, могут получить власть только путем революции. Но пока в обществе господствуют умеренные партии, которые держатся в пределах конституции, король может и должен жить в мире со всеми. При такой политике он не унижает себя, назначая неприятное ему министерство в угоду парламенту, а исполняет только основное правило парламентского правления.

Это не исключает, однако, большого сочувствия к одному направлению, нежели к другому. Полная нейтральность невозможна для человека, имеющего свое мнение. Но между сочувствием и деятельностью в дух партии - огромная разница. Конституционный король не должен участвовать своим влиянием ни в одной мере, внушаемой духом партии иначе как для ее умерения. Борьба ведется министрами с оппозицией; король же дает только советы благоразумия, предоставляя им препираться между собой. Но есть множество мер, которые, не касаясь вопросов, разделяющих партии, имеют ввиду благо всего народа, и именно эти часто упускаются из виду партиями, преследующими исключительно свои интересы. Есть и такие меры, которые хотя и связаны с видами партий, но касаются существенных интересов всего народа. Здесь король не может и не должен оставаться нейтральным. Напротив, все его личное влияние должно быть направлено к тому, чтобы провести то, что он считает полезным для государства. И, наоборот, он имеет право и обязанность наложить свой запрет на все, что может подорвать общее благосостояние, возбудить внутренние раздоры и расшатать основы государственного порядка.

Таким образом, конституционный король является верховным решителем всех вопросов, касающихся высших интересов народа, как-то: войны и мира, важных внутренних преобразований, мер для улучшения быта низших классов; в остальном же он играет роль умирителя, не вступающегося в дело, но призванного давать советы благоразумия. При таком положении даже простое мнение короля, стоящего во главе государства, всегда будет иметь огромный вес. Умеренность взглядов, любовь народа, уважение к сану, личное влияние - все это ведет к тому, что голос его всегда будет иметь более значения, нежели чей бы то ни было. Занимать такое высокое положение, быть представителем высшего, неизменного порядка, верховным хранителем и гарантией законности, блюстителем интересов народа, предметом всеобщей любви и уважения, действовать совокупно с способнейшими людьми государства, не навязывая им своего мнения, но стоя над ними и воздерживая одностороннее их направление, - такое призвание представляет достаточное поприще для всякого честолюбия. Не только нельзя сказать, что подобное положение не дает достаточного простора способностям, но, напротив, оно требует такого сочетания умственных и нравственных качеств, какое встречается весьма редко. Держаться одностороннего направления несравненно легче, нежели понимать противоположные взгляды и стараться их согласить. Но всего труднее для человека самоограничение, а именно это требуется от конституционного короля, ибо он властвует не над подданными, обязанными беспрекословным повиновением, а над свободными людьми, с которыми надобно действовать в согласии.

Еще более высокие качества требуются там, где политическое развитие народа стоит на низкой ступени, где нет ни крепкого общественного мнения, ни организованных партий, способных стать во главе правления. При таких условиях общество может быть призвано к участию в решении вопросов, но не к управлению делами. Тут парламентское правление неуместно; оно может породить только бесконечную шаткость. Верховное руководство по необходимости исходит от монарха. Однако и тут есть выборное собрание, которое представляет, с одной стороны, опору, с другой - задержку правительственной власти и с которым поэтому надобно считаться. Здесь правителю необходимо глубокое знание общественных сил и руководящих людей, умение отличить серьезное мнение от легкомысленных увлечений, настойчивость и уступчивость, и то и другое на своем месте. Монарх и тут не должен являться главою или опорою партии, а должен быть представителем всех общественных интересов, которые в его глазах имеют одинакое право на внимание и справедливое удовлетворение. В особенности же следует избегать взаимного недоверия между монархом и представительством. А оно неизбежно возбуждается, когда монарх окружает себя людьми, которые не пользуются доверием и уважением общества, и еще более, когда он старается по возможности ограничить права выборного собрания. Представители народа призываются не затем, чтобы давать частные ответы по частным вопросам, а для того, чтобы выяснить все народные нужды и дать свое мнение по всем важным делам, касающимся благосостояния граждан. Чем более их стараются втеснить в узки рамки, тем более они стремятся из них выйти. Недоверие сверху неизбежно рождает недоверие снизу. Но всего хуже, когда самовластное правительство прикрывается призраком представительного устройства и создает всегда покорное собрание, направляя выборы по своему усмотрению. Такое представительство не исполняет самых существенных задач представительного порядка: оно дает только мнимую опору, а задержки не представляет никакой. Все тут основано на обмане, а это имеет глубоко развращающее влияние на общество. Франция при Наполеоне III, испытала на себе последствия такого порядка вещей. Неслыханный в истории погром был окончательным осуждением единовластия, опирающегося на призрачное представительство.

Каково бы, однако, ни было отношение короны к представительному собранно, существование двух независимых властей всегда открывает возможность борьбы. Если бы монарх стоял один против общественных увлечений, он редко мог бы отстоять свое положение и, во всяком случае, потерял бы свое обаяние. Ему необходима опора в среде самого общества. Такую опору дает ему верхняя палата, которая занимает посредствующее положение между монархом и народом.

Мы видели существенную пользу двух палат даже в чистой демократии; в конституционной монархии они вдвойне необходимы. Там, где две власти стоят друг против друга, столкновения неизбежны; поэтому между ними должна стоять третья, посредствующая власть. Если бы королю приходилось отказывать в утверждении всех вредных для государства законов, которые проходят через палату представителей, то он подвергался бы беспрерывным нареканиям. Если же они отвергаются верхнею палатой, то король остается в стороне. Наоборот, когда закон, принятый нижнею палатой, одобряется и верхнею, составленною из других элементов, то это такой авторитет, против которого монарху приходится выступать только в крайне редких случаях. Право за ним, бесспорно, остается, но им никогда почти не приходится пользоваться. С другой стороны, дружное действие обеих палат способно воздержать королевскую власть, когда она выступает из своих пределов. И тут совокупный их авторитет несравненно больше, нежели у одной палаты представителей.

Таким устройством осуществляется, вместе с тем, истинное назначение конституционной монархии, которая, по идее, является сочетанием всех общественных элементов. Мы видели, что во всяком обществе существуют аристократические элементы. Если они не получают отдельного представительства, они поглощаются массой. При широком развитии свободы не им принадлежит инициатива движения, а представителям демократии; их роль - умерять народные увлечения и давать движению устойчивость, чем самым они служат опорою монарху, который есть высший умеритель. Эта роль тем важнее, чем более в нижней палате преобладает демократия. Прочно устроенная аристократическая палата одна может поставить преграду неудержимому ее напору и служит убежищем лучшим силам общества. С другой стороны, сама исходя из общества и стоя во главе его, аристократия призвана защищать народную свободу против королевской власти, когда последняя выступает из своих границ. Таким образом, занимая независимое положение, верхняя палата служит сдержкою для обеих других властей и посредствующим звеном между ними. Вместе с тем при таком различии элементов призванных к законодательной деятельности, все политические вопросы получают всестороннее освещение, а потому в решениях бывает более осмотрительности и менее увлечений. По своему составу и характеру верхняя палата менее подчиняется влиянию изменчивых и случайных общественных течений. Нужно только, чтобы, составляя задержку, она не могла совершенно останавливать движение, упорно противясь всему, что клонится к уменьшению аристократических влияний или преимуществ.

Для того чтобы верхняя палата могла исполнить свое назначение, она должна иметь не только правильную юридическую организацию, но и нравственный вес в стране. Это в значительной степени зависит от ее состава. Мы видели, каковы, вообще, аристократические элементы общества: аристократия разделяется на землевладельческую, или родовую, денежную и умственную; к этому присоединяется аристократия служебная, состоящая из высших сановников государства. В Общем Государственном Праве были изложены разнообразные способы составления из них верхней палаты. Здесь мы должны рассмотреть выгоды и невыгоды различных сочетаний.

Наиболее веса, бесспорно, имеет аристократия родовая, там, где она вытекла из истории и своим политическим смыслом успела сохранить свое высокое положение. Она составляет могущественную общественную силу, которой по этому самому принадлежит первенствующее место в государственном устройстве. Но для этого необходимо, чтоб она была действительно силою, пользующеюся уважением народа, а не искусственным созданием теории и не жалким обломком сословных притязаний. Все попытки искусственно создать наследственную аристократию или воскресить отжившую всегда оставались тщетными. Притязания, не опирающиеся на исторические заслуги и не подкрепляемые внутренним содержанием, возбуждают только ненависть и презрение. Они составляют для правительства не силу, а слабость. Все подобные создания уносятся при первом толчке. Но там, где наследственная аристократия создалась и упрочилась историей, она имеет неоспоримые выгоды. Прежде всего, она пользуется положением совершенно независимым, как от монарха, так и от народа, а потому она, скорее всего, может исполнять принадлежащую ей роль посредника и задержки. Она, вместе с тем, сообщает конституционной монархии все те выгоды аристократического правления, которые мы видели выше: высшую политическую способность, твердость и постоянство в решениях, уважение к законности, исторический ход развития. Она избегает и многих недостатков чистой аристократии. Она не остается замкнутым сословием, а пополняется другими элементами. Она имеет над собою королевскую власть, а потому здесь не разыгрываются личные честолюбия. А с другой стороны, она сдерживается народным представительством, а потому здесь невозможны притеснения.

Тем не менее и при этих условиях наследственная аристократия не освобождается от того, что всегда и везде составляет свойственный ей недостаток: она сохраняет узкий и эгоистический характер. Частный интерес сословия уступает общему только в крайних случаях, когда без этого нельзя обойтись. Наследственная аристократия для своего существования нуждается в фактической силе, а потому она, естественно, старается сохранить в своих руках значительную часть материального и нравственного достояния народа и привязать к себе возможно большее число интересов. Отсюда аристократический характер учреждений, собственности, даже частной жизни. Низшие классы, и в особенности подвластные народности, обделяются и притесняются. Где перевес аристократии весьма значителен, как было, например, в Англии до реформы 1832 года, это ведет к вопиющим явлениям. Не только в общественной среде, но и на вершине происходит извращение правильных отношений. Заслуги и способности менее ценятся, нежели положение и богатство. Общество привыкает видеть личную неспособность, пользующуюся огромным почетом, а это искажает нравственный его смысл. Самый народ получает тот же узкий и эгоистический характер, или, лучше сказать, то и другое тесно связано: аристократия может быть представительницей лишь подобного народа.

Все эти невыгоды устраняются только развитием демократических элементов; но последнее ведет к ослаблению, если не к упразднению аристократии. Мы видели, что таково неизбежное последствие демократического развития, нового времени. Однако и в этом движении наследственная аристократия, если она обладает политическим смыслом, может играть весьма значительную роль. Она умеряет движение, сохраняет историческую преемственность и воспитывает политический смысл народа. Чем шире разливается демократический поток, тем нужнее подобный оплот.

Но для того, чтобы при таких условиях верхняя палата, состоящая из наследственных членов, могла сохранить свое положение, надобно усилить ее другими элементами. В демократическом обществе наследственная аристократия теряет значительную долю своего нравственного авторитета. Каковы бы ни были личные качества выдающихся ее членов, масса всегда состоит из людей посредственных, частью даже ничтожных, которых положение вовсе не соответствует их способностям. Авторитет такого большинства не может быть высок, особенно среди людей с поверхностными взглядами и образованием, останавливающих свое внимание больше на случайных явлениях, поражающих взоры, нежели на преемственности общего духа и на высших потребностях государственной жизни, а такова именно толпа. В настоящее время в Англии многие публицисты и государственные люди желают преобразования верхней палаты не в видах ее ослабления, а для того, чтобы придать ей более веса. Предлагается, вопервых, заменить личное право английских лордов заседать в парламенте выбором пэров, как это установлено для шотландских и ирландских членов. Во-вторых, предлагают к наследственным членам присоединить пожизненных. Подобная попытка была уже сделана в 1856 году; в то время верхняя палата не признала законности этого назначения, и пожизненный лорд был превращен в наследственного. В настоящее время сами вожди консервативной партии склонны к такому нововведению. Это усилило бы палату приобщением к ней людей, пользующихся уважением общества.

Там, где исторически не сложилась наследственная аристократия, обладающая политическими правами и пользующаяся доверием общества, остается пожизненное назначение королем или выбор лиц, обладающих более или менее высоким цензом. Первый способ дает перевес монархическому началу, второй - демократическому. Настоящей независимой аристократии нет ни в том, ни в другом случае; но есть аристократические элементы, которые тем или другим путем выделяются из общества и образуют самостоятельное тело, способное умерять его движения и играть роль посредника между королем и народом.

Из этих двух способов первый, вообще, заслуживает предпочтения. Выборная верхняя палата, даже при высоком цензе, не приобретает самостоятельного характера, ибо она всегда зависит от избирателей, так же как нижняя. Этим способом достигается большая осмотрительность в решениях и установляется некоторая задержка увлечениям массы, но в государственной жизни не прибавляется самостоятельного элемента, а это именно то, что требуется в конституционной монархии. Не обладая независимым положением, такая верхняя палата служит плохою опорою власти; в ней не может развиться и корпоративный дух, хранящий политические предания. Одним словом, тут исчезают главные выгоды аристократического элемента. Только там, где этот элемент потерял всякое значение в народной жизни, а, с другой стороны, самая королевская власть не имеет исторических корней, уместно установление выборной верхней палаты, однако с возвышенным цензом, что дает перевес зажиточным классам, тогда как нижняя палата становится представительницей чисто демократических начал. Таково, например, положение вещей в Бельгии. Развитие демократии, естественно, ведет к подобным комбинациям. Но и тут полезно подкрепление верхней палаты пожизненными членами, так же как и наоборот, может быть полезно подкрепление палаты, составленной из пожизненных членов, выборными элементами, имеющими вес и значение в стране.

Во всяком случае, пожизненное назначение должно совершаться с крайнею осмотрительностью. Верхняя палата, составленная просто из лиц, преданных королю, из придворных и чиновников, получивших почетное звание вследствие угождения и происков, теряет всякий авторитет. Решения ее не представляются выражением независимых мнений, а потому недостойны корпорации, составляющей часть верховной власти. Плохой состав унижает верхнюю палату в глазах народа; она может сделаться даже предметом презрения, и тогда королевская власть не только не получает от нее нравственной поддержки, а, напротив, компрометируется подобным орудием. Даже небольшая часть недостойных лиц, призванных не по заслугам и не по положению, а вследствие искательства, бросает тень на остальных. Верхняя палата тогда только может получить надлежащий вес и значение, когда она составляется из людей, приобретших общее доверие и уважение, известных своими заслугами или пользующихся значительным влиянием в обществе. Политические борцы, естественно, принадлежат нижней палате; в верхней должны заседать люди более беспристрастные, менее причастные духу партий, люди с специальными знаниями, с независимым положением, с высоким нравственным характером, так чтобы прения верхней палаты могли служить лучшим политическим поучением для общества. Нередко в законе исчисляются категории лиц, из которых должны назначаться члены. Сюда принадлежат прежде всего крупные землевладельцы, которых положение наиболее независимо и наиболее влиятельно, затем - выдающиеся деятели промышленного мира, замечательнейшие специалисты по разным отраслям знания, знаменитые ученые, наконец государственные люди, с зрелостью мысли соединяющие опытность в делах; одним словом, тут должен заседать высший цвет общества. Но для того, чтобы обеспечить хорошие назначения, недостаточно полагаться на представления министров. Владычествующая партия всегда будет стараться наградить людей, оказавших ей услуги, и наполнить верхнюю палату своими клевретами. Назначение членов верхней палаты есть прежде всего дело монарха, стоящего выше партий. Только королевская прерогатива может путем правильных назначений поставить верхнюю палату в положение, независимое от колебания партий, и дать ей надлежащий вес и значение в стране. В этом состоит одна из важнейших задач конституционного короля, а для этого он должен хорошо знать людей и уметь сделать правильный выбор. При той свободе, которая существует в конституционном государстве, где все способности могут проявиться на общественном поприще, эта задача значительно облегчается. Не личные угождения и рекомендации, не закулисная деятельность, а явные для всех труды, заслуги и влияние служат основанием для выбора. Доверие монарха должно падать на лица, пользующиеся, вместе с тем, и доверием общества. Только это может дать им вес в стране и сделать из них надежную опору престола. При таком только условии верхняя палата может поддержать свое высокое положение и исполнить свое призвание в конституционном государстве. Чем более развиваются демократические начала, тем более необходима в нем такая политическая и нравственная твердыня.

В Общем Государственном Праве были изложены права верхней палаты. Ей присваивается равное с нижнею палатой участие в законодательстве; относительно же финансовых вопросов она обыкновенно занимает лишь второе место. И точно, палата, составленная из наследственных или пожизненных членов, не может считаться таким же представителем плательщиков податей, как нижняя палата, исходящая из общих выборов. Но в некоторых конституциях верхней палате предоставляется право давать свое согласие на временные бюджеты, в случае если не последует соглашения правительства с нижнею палатой. Этим короне дается право управлять государством помимо народного представительства, право, которое, как мы видели, ведет к нескончаемым раздорам и, по существу своему, несогласно с началами конституционной монархии.

Но, кроме прав, есть еще способы действия, которые в конституционной монархии важнее, нежели в каком-либо другом образе правления, ибо тут все зависит от благоразумного соглашения различных властей. В Англии установилась практика, что когда верхняя палата отвергла закон, принятый нижнею и имеющий существенное значение для страны, то делается воззвание к народу. Нижняя палата распускается, и если при новых выборах возвращается прежнее большинство, которое настойчиво стоит на своих требованиях, то верхняя палата уступает. Некоторые современные английские публицисты признают даже, что последняя не имеет права отвергать закон, в пользу которого высказалось допрошенное таким образом общественное мнение. Но и тут смешиваются юридические начала и политические, требования права и благоразумия. Желание достигнуть соглашения может побуждать на уступки, и это составляет обычный порядок. Но если бы верхняя палата считала известный закон безусловно вредным для государства, она не только имела бы право, но она была бы обязана противопоставить ему абсолютный запрет. Конституционная монархия не есть чистая демократия, в которой народная воля составляет верховный закон. Тут установлены независимые власти, которых главное призвание состоит в том, чтобы противопоставить твердую преграду увлечениям или заблуждениям массы. В этом отношении весьма важно отношение верхней палаты к короне. Если король согласен с верхнею палатой в необходимости отвергнуть закон, принятый нижнею, то нормальный порядок конституционного правления состоит в том, что последняя должна отказаться от своих требований. Если же король склоняется на сторону нижней палаты, то благоразумие побуждает верхнюю к уступкам. Если бы она, в противность настойчивым желаниям народа и мнению короны, упорно стояла на своем отказе, то против ее оппозиции всегда есть верное средство - назначение новых членов в количестве, достаточном для того, чтобы изменить большинство. К такому средству следует, однако, прибегать только в крайних случаях; иначе палата потеряет самостоятельность. Такое пополнение допустимо еще в палате новой, которой первоначальный состав был более или менее случайный. Так, во Франции назначение целого ряда новых пэров при Людовике XVIII придало умеренный характер палате, первоначально составленной из крайних элементов. Но в Англии, где верхняя палата имеет глубокие исторические корни, изменить ее состав путем новых назначений было бы опасным экспериментом. В 1832 году, когда лорды упорно противились биллю о реформе, которым подрывалось их влияние на выборы, министерство лорда Грея имело уже в руках подписанный королем список новых пэров, долженствовавший изменить большинство; однако сами министры признавались впоследствии, что едва ли бы они употребили это оружие, которое служило им только угрозой. Прибегли к другому средству: король собственноручно написал записки многим из упорствующих членов, прося их не присутствовать в заседании, и эта просьба была уважена. Таким образом, билль прошел, хотя и ничтожным большинством. Это показывает, как влияние монарха может действовать благотворно в важные минуты народной жизни. Этот случай может служить лучшим опровержением тех, которые отвергают всякое вмешательство короля в дела государства.

Случается, однако, что именно постановления верхней палаты, даже противные мнению короны и требованиям представительства, всего более соответствуют государственной пользе. Во Франции умеренная палата пэров времен Реставрации отвергла целый ряд законов, принятых ультрароялистскою палатой депутатов, по предложению министерства, пользовавшегося полным доверием короля, и эти решения были с восторгом приветствованы общественным мнением. Когда корона и нижняя палата выходят из пределов умеренности, верхняя остается единственным представителем этого начала, которым держится весь конституционный порядок. Это показывает неуместность всяких юридических правил для определения взаимных отношений независимых друг от друга властей. Закон есть только форма, в которой они должны двигаться; политическое же требование состоит в том, чтоб они двигались согласно. Тут по необходимости являются сдержки и уступки. В какой мере требуется то и другое, этого нельзя определить общим правилом. Все тут зависит от места, времени и обстоятельств. Это - задача не права, а благоразумия, без которого конституционный порядок немыслим.

Каковы бы, однако, ни были состав и направление верхней палаты, главная движущая пружина конституционного правления лежит не в ней, а в нижней палате. Последняя является истинным представителем общественного мнения, со всеми его колебаниями и поворотами; в ней сосредоточивается борьба партий, около которой вращается весь механизм конституционного порядка. Верхняя палата, если она не выборная, образует корпорацию, которая изменяется лишь весьма медленно. Партия, имеющая в ней перевес, долго остается господствующею, и эта партия обыкновенно с трудом поддается нововведениям. Она, скорее, может служить тормозом, нежели двигателем. Если направление ее изменяется назначением новых членов, то через это она становится в зависимость от воли монарха. Если же верхняя палата выборная, что означает господство демократических начал, то она является выражением, в ослабленном виде, тех самых течений, которые господствуют в нижней. И тут она играет роль сдержки, а не двигателя. Между тем, с развитием политической свободы, общественное мнение более и более становится главною решающею силой в государстве. С ним нижняя палата находится в живом и постоянном общении, а потому в ней главным образом сосредоточивается политическая жизнь страны. Происходящая повсеместно борьба партий имеет окончательною целью получить перевес в нижней палате.

Отсюда вытекают основные требования, которыми определяются значение и деятельность нижней палаты. Эти требования двоякого рода: 1) она должна быть верным выражением общественного мнения, то есть мыслящей части общества; 2) она должна быть способна к правлению.

Первое в значительной степени зависит от срока, на который избирается палата, и от системы выборов.

Палата, которая выбирается на весьма продолжительный срок, может вовсе потерять связь с народом. Вместо того чтобы служить верным отражением общества, она становится более или менее замкнутою средой, в которой образуется некоторого рода корпоративный дух и развиваются частные интересы. С своей стороны народ, не будучи постоянно призываем к контролю и выбору, отвыкает от общественных дел и перестает принимать в них живое участие. С тем вместе общество не является уже высшим судьею партий. Та партия, которая владычествует в палате, получает возможность упрочить свое господство. Если она служит покорным орудием правительства, то последнее может в течение целого периода лет владычествовать без всякого контроля. В истории долгие парламенты играли то революционную роль, как при Карле I, то раболепную, как при Карле II. В XVIII веке ничто так не содействовало упрочению аристократического правления в Англии, со всеми его выгодами, но и со всеми его злоупотреблениями, как введение семилетних парламентов.

Наоборот, палата, избираемая на слишком короткие сроки, не имеет достаточного веса. В ней не может установиться привычка к делам и правильное отношение партий. Она не может приняться за меры, требующие долгой разработки и тщательного обсуждения. Постоянство политики ей чуждо. В первый год своего существования она не успела еще сложиться, а в последний год она занята приготовлениями к новым выборам. Состоя в постоянной зависимости от избирателей, она прислушивается к их голосу, а сама не в состоянии ими руководить. А так как общественное мнение, лишенное руководства, постоянно колеблется в ту и другую сторону, то кратковременные палаты являются не более как произведением минутного настроения, которое не может служить опорою сколько-нибудь прочного правительства, а потому к управлению неспособно.

Следовательно, надобно искать середины между крайностями. Но этой середины нельзя точно определить: она зависит от многообразных условий общественной жизни, от политической зрелости и привычек общества, от количества и устройства других, местных выборов, главным же образом от преобладания аристократических или демократических элементов в народе. Первые, вообще, благоприятствуют долгим срокам, вторые - коротким. Однако, при неустойчивости демократии, полезно установить ей некоторое противовесие долговременностью сроков, содействующих прочной организации партий и правильному течению государственных дел, которое зависит не столько от колеблющихся элементов, рассеянных в обществе, сколько от возможности сосредоточить их в прочные центры.

Еще важнее избирательная система. Здесь первый и главный вопрос состоит в большем или меньшем расширении избирательного права. Представительная палата, как сказано, должна быть верным выражением общественного мнения. Но этим именем можно обозначить только мнение разумной части общества, той, которая в состоянии мыслить о государственных делах и имеет определенное политическое направление. Эта способность, вообще, отсутствует в массе. Последняя имеет свои потребности и интересы, но она не в состоянии понять их связь с высшими государственными вопросами. Даже близкие ей интересы веры и отечества она понимает более безотчетным чувством, нежели силою разумного сознания, а именно последнее требуется для политической деятельности. Масса, не обеспеченная в своем положении, не имеет и той материальной независимости, которая служит важным условием свободных политических выборов. Она легко поддается давлению правительства и влиянию демагогов, играющих на ее страстях. Тем не менее, когда в ней пробуждается политическое сознание, она не может и не должна быть исключена из представительства. В конституционной монархии нет, как в демократии, необходимости дать право голоса всем правоспособным гражданам, ибо народ не является здесь источником всякой власти. Как общее правило, тут призываются к участиюе в правлении лишь те классы, в которых можно предполагать действительную способность, а это зависит от состояния общества. Однако здравая политика требует, чтобы все части общества, в которых жив политический интерес, были представлены в палате; иначе последняя не будет истинным выражением общественного мнения. Вне круга избирателей образуется политическое мнение, враждебное не только палате, но и самой конституционной монархии, в которой оно не находит места. Если оно значительно распространено, то оно грозит опасностью существующему строю. Это именно и было во Франции во времена Июльской монархии. Общественное мнение тогда только входит в законное русло, когда оно имеет возможность выразиться в выборах и приобрести влияние на дела. Но в таком случае ни одна часть его не подлежит исключению. Сама палата чувствует в себе тем более силы, чем более она опирается на широкую основу; иначе она теряет настоящую почву. Оппозиция может с некоторым видом основания упрекать ее в том, что она не является истинным представителем народа. Она должна прислушиваться к мнению, стоящему вне ее и которого нет возможности измерить. Или же она может считать это мнение слишком ничтожным и успокоиться в сознании своей юридической силы, упуская из виду, что фактическое состояние общества несравненно важнее формальных постановлений закона. Только приобщение к представительству всех наличных политических элементов может сделать палату настоящим выражением общества и дать ей надлежащий вес и значение.

Отсюда не следует, однако, что вся масса народа без различия должна быть приобщена к политическому праву. Это значило бы дать перевес самой необразованной части общества. Всеобщее право голоса, неизбежное в демократии, неуместно в конституционной монархии. С одной стороны, оно представляет слишком большую фактическую силу, которая с трудом может быть уравновешена другими элементами. Перед нею и монархическая власть, и аристократические элементы умаляются в своем значении. Бороться с нею мудрено; приходится делать постоянные уступки, которые ведут наконец к чистой демократии. С другой стороны, при числительном перевесе масса наименее способна к управлению. Для этого требуется высшее образование, а именно этого она лишена. Конституционная монархия имеет то громадное преимущество перед демократическою республикой, что она может дать перевес образованным классам; в ней качество не поглощается количеством. Отсюда двоякое правило для избирательной системы: 1) право голоса должно распространяться на низшие классы, по мере того как в них пробуждается политический интерес и они принимают живое участие в политической жизни; 2) избирательная система должна быть устроена так, чтобы перевес имела мыслящая и образованная часть общества. Это достигается различными комбинациями: установлением ценза, выбором по разрядам, умноженным правом голоса, представительством меньшинства и т. п. Политическое искусство законодателя состоит в том, чтоб установить систему, отвечающую настоящему состоянию общества и примиряющую все наличные интересы.

Но кроме избирательной системы важно фактическое направление выборов. Всякое правительство, естественно, старается получить большинство, на которое бы оно могло опираться. Если оно остается безучастным, а оппозиции предоставляется полная свобода действий, оно всегда будет побито. Но здесь возникает вопрос: до какой степени оно вправе употреблять государственные средства для борьбы с оппозицией, то есть для партийных целей?

Способы действия правительства при направлении выборов могут быть двоякого рода: 1) произвольное распределение округов; 2) давление на выборы посредством администрации.

Первое должно быть безусловно осуждено. Искусственная перекройка округов внушает недоверие к закону, бросает тень на правительство и подрывает авторитет представительного собрания. Округи должны определяться законом на основании естественной группировки местностей и союзов, а не произвольными распоряжениями власти.

Но и второе допустимо, лишь пока оно не переходит пределов юридически и нравственно дозволенного. Не только насилие и обман, но и всякое обещание выгод, что составляет косвенную форму подкупа, должны быть строго осуждены. Ничто так не возвышает нравственного авторитета собрания, а вместе и опирающегося на него правительства, как чистота выборов. Только этим укореняется в народе доверие к закону и власти. Наоборот, там, где правительство может, действуя на выборы, всегда получить покорное большинство, представительство перестает быть выражением страны; оно становится зеркалом администрации. При таких условиях конституционное правление обращается в призрак. Этим уничтожается доверие не только к собранно, но и к администрации, которая, вместо беспристрастного ведения общественных дел, становится чистым орудием партии. Так доселе происходяи выборы в Испании. Там правительство заранее определяет, сколько мест оно желает предоставить той или другой фракции оппозиции, и палата всегда выходит такая, какая ему нужна. При таком порядке все завесит от умеренности и благоразумия монарха. Если он внимательно прислушивается к голосу общества и вверяет управление той или другой партии по основательном соображении всех наличных условий и обстоятельств, конституционные формы могут поддерживаться более или менее долгое время и приносить свою долю пользы. Но доверия к создаваемому правительством собранию все-таки нельзя иметь; нравственным авторитетом оно не может пользоваться. Если же монарх, вместо того чтоб играть роль беспристрастного судьи, сам становится на сторону одной партии, что составляет весьма обыкновенное явление, то оппозиции совершенно уже преграждается всякий доступ к правление, и тогда нападки ее обращаются не на одних министров, но и на поддерживающего их монарха. Через это сам конституционный порядок теряет настоящую почву; он становится поприщем безысходной борьбы. И меньшинство в палате, и оппозиционная журналистика направлены единственно к возбуждению народных страстей. Долго такие отношения существовать не могут. Либо призрак свободы исчезает, либо покоящаяся на нем власть претерпевает крушение.

В этом отношении парламентское правление имеет значительные преимущества перед односторонним действием королевской власти. Опираясь на крепко организованную партию, оно может предоставить ей избирательную борьбу. Администрация остается в стороне, сохраняя нейтральное положение. Тогда выборы происходят совершенно свободно и результат их не оспаривается никем. Он является непререкаемым приговором общественного мнения. Так именно происходят выборы в Англии.

Но для того, чтобы оппозиция могла бороться с правительством при сколько-нибудь равных шансах, нужны известные условия: 1) свобода печати и собраний; 2) местное управление, более или менее независимое от центральной власти. Последнее условие тем важнее, чем более избирательное право распространяется на низшие классы, которые всегда более подчиняются давлению власти, нежели люди, обеспеченные в своем материальном положении. Во Франции во времена Реставрации все местное управление находилось в руках правительства; а между тем, при высоком цензе, последние представительные палаты при Карле Х, несмотря на распущения и на все усилия правительства, носили резко оппозиционный характер. Напротив, во времена Второй империи, при всеобщем праве голоса, хотя существовали выборные местные советы, правительство всегда получало покорные ему палаты. Это доказывает ту важную истину, что люди с независимым и обеспеченным положением служат самою твердою опорой всякого либерального порядка. Они не являются всегда послушными орудиями власти; но не для того установляется конституционная монархия. Цель ее заключается в том, чтобы правительство находило в независимых слоях общества и опору и сдержку. Массы могут служить ему несравненно более покорным орудием; но они же служат и орудием демагогов.

Только при свободных выборах может развиваться и способность общества к правлению. Тут могут быть разные степени. Способность может ограничиваться полезным содействием или же возвышаться до руководства делами, что именно и выражается в парламентском правлении. Первое определяется степенью политической зрелости народа, второе также свойствами и отношениями партий.

В одной из предыдущих глав*(76) были указаны признаки, по которым можно судить о политической зрелости общества и о способности его пользоваться политическими правами. Состояние политической литературы, ведение местных дел, сравнение правительственных органов с общественными могут служить мерилом подготовки общества к политической деятельности. Но важнейшим соображением служит здесь самое строение общества. Как было замечено выше, каждый гражданский порядок имеет соответствующий ему порядок политический. При сословном строе рознь общественных элементов служит главным препятствием к совокупному действию. Указанная Штейном польза сословных собраний часто перевешивается их невыгодами. В особенности освобождение низших классов от тяготеющих над ними стеснений встречает неодолимые затруднения, когда для этого требуется согласие привилегированных лиц. Преобразование сословного порядка в общегражданский совершается обыкновенно действием сверху. Но когда этот шаг сделан, когда привилегии отменены, когда исчезло крепостное право, изъятие от податей и повинностей, преимущества по службе и все граждане одинаково подчинены общим законам, тогда главные невыгодные стороны представительных собраний отпадают и остается приносимая ими польза: живое участие общества в делах государства, знакомство правительства с местными нуждами, всестороннее обсуждение вопросов, выделка людей, наконец политическое воспитание как правительства, так и народа. Можно сказать, что водворение общегражданского порядка есть вместе признание зрелости общества. Водворяя общую свободу, правительство тем самым объявляет, что народ вышел из пеленок и не нуждается в опеке. С тем вместе частные привилегии заменяются общими правами. Без такой замены преобразование сословного строя в общегражданский было бы шагом не вперед, а назад на пути гражданского развития.

Нельзя, однако, ожидать, что общество, внезапно призванное к участию в делах государства, сразу окажется способным к исполнению своего назначения. Способность развивается упражнением; политическая зрелость приобретается опытом. Ее никогда не достигнет народ, исключенный из политической жизни. Журнальные толки, без всякого влияния на решения и без всякой ответственности, не в состоянии заменить практического занятия общественными делами. Отрешенные от настоящей политической жизни, они, скорее, способны дать общественной мысли отвлеченно теоретическое направление или поддерживать бесплодное раздражение. Постоянное же занятие ограниченным кругом мелочных местных дел, без всякой связи с общими вопросами, порождает рутину. Живой интерес исчезает, и общество погружается в равнодушие. Вывести его из этого состояния может только настоящее приобщение к политической жизни. Этим расширяется кругозор, поднимается общественный дух, вызываются высшие способности человека; одним словом, только тут есть настоящая почва для политического воспитания.

Еще более времени нужно для образования прочно организованных партий, способных управлять государством. Партии создаются историей. При всяком переломе народной жизни, даже при всяком движении вперед, общество разделяется внутри себя: в нем борются защитники старого и приверженцы нового порядка. К этому присоединяется различие интересов, местностей и народностей. Но для того, чтобы это разногласие направлений могло сплотиться в прочные политические группы, нужен долговременный опыт политической жизни, необходима привычка действовать сообща ввиду практических целей. Из шатких и раздробленных элементов общественного мнения правительства организовать невозможно. Это будет лишь мимолетное построение.

В одной из следующих книг мы подробно рассмотрим различные виды партий, их организацию и их способы действия. В приложении к конституционной монархии достаточно указать на то, что если соглашение различных элементов и умеренность в способах действия составляют в ней основные требования, то владычество умеренных партий, консервативной и либеральной, можно признать в ней нормальным явлением. Самый радикализм, приобщаясь к власти, становится умереннее, ибо он начинает понимать ее требования. Парламентское правление служит воспитательным средством для народа; этим поднимается его политическая способность. Нередко радикализм господствует в обществе именно потому, что он исключается из правления. Чтобы ввести его в пределы умеренности, нужно дать ему власть в руки.

Во всяком случае, высшая политическая способность принадлежит верхним, образованным классам общества, тем, которые в состоянии мыслить о государственных делах и достаточно обеспечены в материальном отношении, чтобы посвящать себя политической жизни не в виде доходного ремесла, а из живого участия к судьбам отечества. Первое место в этом отношении бесспорно принадлежит политической аристократии, там, где она умела сохранить свое государственное положение, а не превратилась в придворную знать. Поэтому те партии имеют наиболее веса и прочности, которые организовались под руководством аристократии. Таковы партии в Англии. И виги и тори были сначала аристократическими партиями, которые, однако, всегда опирались на те или другие элементы в стране. Но и зажиточные и образованные средние классы, приобщаясь к политической жизни, могут приобрести высокую меру политической способности и выставлять из среди себя замечательных государственных людей. Конституционная история Англии и Франции доказывает это вполне. Всего ниже политическая способность демократии. Наименее образованные классы, очевидно, менее всего способны судить о государственных делах, а тем паче ими руководить. Вследствие этого расширение выборного права неизбежно ведет к понижению политической способности партий. Появление демократии на политическом поприще искажает конституционный порядок. Этим в значительной степени объясняется весьма распространенное ныне разочарование в конституционных учреждениях. Однако и демократия, приобщаясь к политической жизни, мало-помалу приобретает политический опыт. И для нее это служит воспитательным средством. Высокой политической способности она никогда не достигнет, но она научается уже тому, что для правильного ведения государственных дел нужно подчиниться руководству высших классов; иначе конституционному порядку грозит падение.

Какова бы, однако, ни была борьба партий, главные опоры государственной силы, войско и бюрократия, должны оставаться от нее в стороне. Войску обыкновенно даже воспрещается подача голосов при выборах. Партийная борьба разрушает необходимую в нем дисциплину. Войско не рассуждает, а повинуется. Однако для конституционного порядка тут может быть опасность. Военная сила, безусловно подчиняющаяся королю, может быть употреблена как орудие для ниспровержения законного порядка. Маколей приписывал развитие свободных учреждений в Англии именно тому, что у королей не было постоянного войска. Но это было возможно лишь при изолированном положении Англии. Там, где постоянное войско необходимо для внешней защиты, приходится прибегать к другим гарантиям. В Общем Государственном Праве (стр. 428) обсуждался уже вопрос о допустимости военной присяги не только королю, но и основному закону. Юридическая точка зрения не разрешает, однако, вопроса. Все зависит от духа, господствующего в войске. Если оно предано королю и презирает парламент, оно все-таки останется послушным орудием в руках первого. В этом отношении весьма важное значение имеет военное устройство. Чем войско стоит ближе к народу и теснее с ним связано, чем большее число граждан несет воинскую повинность и чем короче сроки службы, тем более дух войска отражает в себе дух самого народа. Если народ дорожит конституцией и противится ее нарушению, войско будет с ним заодно. Власть не решится употребить его для подавления восстания в пользу законного порядка. Последнее не есть уже дело партии, а обязанность каждого гражданина.

Точно так же и бюрократия должна оставаться в стороне от борьбы партий; иначе она не может сохранить своего беспристрастного положения и должна будет меняться при каждой смене правительства. Однако чиновникам невозможно воспретить подачу голоса по личному убежденно. Тут не требуется такая дисциплина, как в армии. Посвящая себя государственной службе, чиновник не перестает быть гражданином, а голос нельзя подавать против совести. Но служащим может быть запрещено участие в политической агитации. Это - ограничение, которое налагается на них служебными обязанностями. Служащий не может оставаться агентом правительства и действовать ему наперекор. Если же воспрещается действие в одну сторону, то оно должно быть воспрещено и в другую. Лично за себя служащий может подавать голос как ему угодно, но официально он сохраняет нейтральное положение. При парламентском правлении, где часто сменяются партии, оно вдвойне необходимо. Но именно поэтому давление правительства на выборы посредством чиновничества не может быть оправдано. Бюрократия, управляющая совокупными интересами народа, должна стоять в стороне от общественной борьбы; только этим обеспечивается правильное течение дел. Поэтому здесь более нежели где-либо важны законы, строго определяющие порядок службы и ограждающие служащих от произвольных смещений, как это установлено в Германии. О судебной власти и говорить нечего. Полная ее независимость составляет первое требование конституционного порядка.

Таким образом, вся политика конституционной монархии должна быть направлена к тому, чтоб установить согласное действие независимых друг от друга властей. Если эта цель не достигается, учреждениям грозит опасность. При невозможности соглашения является для каждой власти поползновение преступить предел своего права, а как скоро этот шаг сделан, так законный порядок подорван и настает господство силы, которого последствий невозможно предвидеть.

Главная опасность угрожает со стороны монарха, ибо правительственная сила, военная и административная, находится у него в руках. Среди народа, который привык к повиновению и не дорожит свободою, правительственные перевороты совершаются легко. Так уничтожена была испанская конституция при воцарении Фердинанда VII и Ганноверская при воцарении герцога Кумберландского, в 1837 году. Напротив, там, где народ дорожит политическими правами, нарушения основного закона королевскою властью вызывают революции. Так произошли обе английские революции, низвергшие Карла I и Якова II, а также французская революция 1830 года. В малых и даже средних государствах монархическая власть производит иногда государственные перевороты с помощью чужестранного войска. Так, при господстве Священного союза были уничтожены либеральные конституции в Неаполе, в Пиэмонте, в Испании. Но при нынешнем состоянии Европы, когда все великие державы, исключая Россию, приняли начала политической свободы, такой поддержки ожидать неоткуда.

Личная политика короля может извратить конституционный порядок и не прибегая к насилию. Правительство может путем давления на выборы и расточением всяких льгот получить всегда послушное большинство; если при этом оно бережет выгоды правящего класса, конституционный порядок может официально держаться, потерявши всякие корни в народном сознании. Так было во Франции при Людовике-Филиппе. Этот хитрый монарх употреблял весь свой замечательный ум на мелкие интриги, воображая, что все политическое искусство заключается в том, чтоб оседлать министров и закулисною стряпней приобрести достаточное большинство голосов в палате. Всякие широкие взгляды были ему чужды; недоверие к народу было полное. Малейшее расширение избирательного права казалось ему опасным; к общественному голосу он питал глубочайшее презрение. Его ослепление в отношении к настоящему состоянию общества доходило до невероятных размеров. Накануне Февральской революции он, указывая своему адъютанту на Бурбонский дворец, где заседала палата депутатов, говорил: "Вы видите это здание: там много шуму; но это буря в стакане воды". А на следующий день возбужденная этим шумом народная волна унесла и его самого, и конституцию, на которую он опирался.

Но и без всякой вины со стороны короля конституционная монархия может быть ниспровергнута народным или военным восстанием. Это мы видели в недавнее время в Бразилии. Казалось, тут соединялось все, что могло обеспечить народу мирное и правильное развитие. Просвещенный и добродетельный монарх мог быть только умерителем страстей, а никак не помехою каким бы то ни было народным стремлениям. Среди буйной анархии и междоусобий южноамериканских республик Бразилия представляла отрадное явление. Но именно это соседство было заразительно. Конституционная монархия требует самоограничения не только властей, но и граждан. Она не дает простора необузданным честолюбиям. Поэтому она не приходится народу, который предпочитает анархическое своеволие разумному порядку. Если она при таких условиях падает, то это происходит оттого, что народ, не умеющий поддержать умеренное правление, его не стоит.

Столь же мало приходится она, с другой стороны, народам, погруженным в апатическую покорность своей судьбе, каковы теократические племена Востока. Конституционная монархия требует личной и общественной самодеятельности, которая в них отсутствует. Вследствие этого попытка водворить конституционные учреждения в Турции могла быть только мимолетным явлением. Она слишком противоречила духу религии, укоренившимся преданиям восточного деспотизма и привычкам народа, для которого раболепное повиновение составляет закон бытия. Из восточных народов только Япония, как уже было указано выше, представляет замечательное исключение. Оно объясняется тем, что теократическая власть микадо была доведена почти до ничтожества, а господствующий феодализм давал независимое положение и князьям и вассалам. Но до какой степени этот новый порядок может считаться прочным, пока еще невозможно сказать. История покажет, насколько учреждения, выработанные самыми просвещенными народами Европы, могут приходиться азиатской стране.

Глава VII. Сложные государства

В Общем Государственном Праве были изложены различные виды сложных государств: соединения личные и реальные, союзные государства и союз государств. Из всех этих форм личные соединения составляют чисто случайные явления, возникающие не из государственных потребностей, а из династических отношений или временных комбинаций. Они имеют значение настолько, насколько они приближаются или могут вести к реальной связи. Реальные же соединения имеют важное политическое значение, как внешнее, так и внутреннее. Тут возникает вопрос, что выгоднее: сохранение ли отдельных государств, связанных лишь общим главою, или объединение их под совокупною верховною властью?

Этот вопрос неоднократно возбуждался в разных странах в нынешнем столетии. Выгоды, проистекающие от объединенного управления, столь велики, что в правительствах является естественное поползновение слить раздробленные части в одно нераздельное целое. Однако эти попытки почти всегда разбивались о стремления частей к самостоятельной жизни и об исторические условия их существования.

Очевидно, что этот вопрос не подлежит общему решению. Все тут зависит от исторических и фактических условий, содействующих или препятствующих объединению. Самая важность вопроса совершенно различна в тех случаях, когда соединяемые страны более или менее равносильны или когда одна из них имеет, по крайней мере, возможность отстаивать свою самостоятельность против притязаний другой, и в тех, когда одно государство имеет громадный перевес, а другое составляет только придаток.

В первом случае раздельность государств представляет более опасностей, но зато и объединение встречает более препятствий. Таково, например, отношение Австрии к Венгрии. Хотя здесь, собственно говоря, соединение не реальное, а личное, ибо оно обусловливается продолжением династии Габсбургов, однако более нежели четырехсотлетнее его существование дало ему такую прочность, что фактически оно равняется реальному. Причина такой прочной связи заключается в том, что соединение было выгодно для обеих сторон. Австрия вырвала Венгрию из власти турок; Венгрия, в свою очередь, поддерживала Австрию в ее европейских войнах, а в войну за австрийское наследство спасла ее от разложения. А между тем сохранение связи представляло тем более трудностей, что Австрия была государством самодержавным, Венгрия же пользовалась политическими правами, которые имели глубокие корни в ее истории и от которых она никогда не хотела отказаться. Не раз австрийское правительство пыталось и в Венгрии властвовать неограниченно, но всякий раз оно встречало неодолимый отпор. Даже либеральные реформы Иосифа II, проведенные самовластно, возбудили такое сопротивление, что умирающий монарх принужден был взять их назад, исключая отмены крепостного права и закона о веротерпимости. Позднее, в царствование Франца II, при господстве системы Меттерниха, австрийское правительство в течение целого ряда лет пыталось налагать подати и издавать законы без согласия сейма; однако и тут оно должно было наконец уступить. Не более удачны были попытки объединения посредством общего представительства. В 1848 году, под влиянием Февральской революции, старая венгерская конституция была преобразована: либеральные постановления сейма были утверждены монархом и получили силу закона. Но славяне, которые в венгерской свободе видели только новый источник притеснений, восстали под предводительством Иеллачича, и австрийское правительство, среди которого в это время восторжествовала реакция, не только их поддержало, но и двинуло свои войска против Венгрии. Провозглашена была общая конституция для всей империи. Венгерский сейм, под влиянием Кошута, отвечал низложением династии, и первое время, казалось, счастие оружия склонялось в его пользу. Но вмешательство России положило конец восстанию. Венгрия была покорена, но не уничтожена. От своих исторических прав она не думала отрекаться; от участия в общем имперском сейме, который был послушным орудием правительства, она упорно отказывалась. Наконец, правительство увидело, что далее этим путем идти невозможно. После несчастной итальянской кампании 1859 года реакционная конституция Баха заменена была либерально-бюрократической конституцией Шмерлинга, однако все еще предназначенной для всей империи. Шмерлинг провозгласил, что Венгрия восстанием 48-го года потеряла свои права. Но и тут венгерцы не думали уступать. В это время вождем их явился знаменитый Франц Деак, который, стоя на почве исторического права и преемственности законного порядка, умеренно, но настойчиво вел своих сограждан к окончательной политической победе. Еще до Австро-Прусской войны, в 1865 году, права Венгрии на самостоятельное существование были торжественно признаны императором, а после погрома при Садовой водворилась система дуализма, которая не только утвердила все права Венгрии, но дала последней преобладающее значение в австрийской политике. Это твердое стояние за свое право, никогда не уклонявшееся от законных путей и увенчавшееся наконец полным успехом, составляет одну из лучших страниц конституционной истории европейских государств. Оно свидетельствует о высоких политических способностях венгерского народа.

Гораздо более печальный исход имели попытки к объединению Дании. Здесь вопрос осложнялся международными отношениями. Гольштейн принадлежал к Германскому союзу, а Шлезвиг был издавна связан с Гольштейном. К этому присоединялось то обстоятельство, что закон о престолонаследии в Дании был иной, нежели в Шлезвиг-Гольштейне. Государство, составленное из таких разнородных и разноплеменных частей, могло держаться при монархии, ограниченной лишь местными чинами, которых права были доведены почти до полного ничтожества. Но с пробуждением либеральных стремлений вопрос получил совершенно иную постановку. Еще до революционного движения 1848 года предстоявшее прекращение династии и намерение короля установить общий закон о престолонаследии вызвал протесты. Когда же в 1848 году неограниченная монархия в Дании заменилась конституционным порядком и владычествующая в Дании народная партия отказала в требовании самостоятельных учреждений для Шлезвиг-Гольштейна, в последнем вспыхнуло восстание, которое было поддержано Германским союзом, в то время увлеченным национальным движением. По полномочию Союза прусские войска вступили в герцогства. Однако наступившая в Германии реакция повела к миру, которым все оставлено было в прежнем неопределенном положении. Дания воспользовалась этим для проведения своей объединительной политики, на которой сходились и монархическая власть, стремившаяся к укреплению государственной целости, и народная партия, желавшая утверждения и расширения владычества датского элемента. Но ни демократическая конституция 1849 года, ни консервативная конституция 1855 года, ни снова либеральная конституция 1863 года, ни уступка, сделанная Германскому союзу признанием самостоятельности Гольштейна, не в состоянии были победить сопротивление немецкого элемента. И Шлезвиг и Гольштейн, во имя своих исторических прав, протестовали против включения Шлезвига в состав Датской монархии и стояли за неразрывную связь обеих областей. Здравая политика требовала от слабого государства уважения к историческим правам своих составных частей; но Дания была введена в заблуждение великими европейскими державами, которые Лондонским протоколом 1852 года объявили нераздельность Датской монархии необходимым условием европейского равновесия. В надежде на европейскую поддержку датское правительство стояло на своей объединительной политике и этим подала повод Пруссии воспользоваться замешательствами для своих видов. Под личиной уважения к правам датского короля, обеспеченным Лондонским протоколом, она отказалась действовать в качестве уполномоченного Германского союза, стоявшего за принца Аугустенбургского как законного наследника, а пошла защищать права Шлезвига по собственному почину, на правах великой державы, хотя для этого не было никакого повода, ибо защита прав Шлезвига обусловливалась соединением его с Гольштейном как членом Германского союза, и все предшествующие события определялись этими отношениями. К удивлению, ослепленная Австрия последовала за нею по этому пути. Соединенные войска двух великих держав скоро справились с маленьким государством, а европейский концерн, стоявший за целость Датской монархии, предоставил ее собственной участи. Заключен был мир, которым Шлезвиг-Гольштейн был совершенно отторгнут от Дании и передан Австрии и Пруссии вместе. Тогда Пруссия раскрыла свои карты и заявила намерение конфисковать защищаемые права в свою пользу. Против одураченной союзницы с помощью Франции был заключен союз с Италией. Победы прусских войск порешили дело. Шлезвиг-Гольштейн включен был в состав Прусского государства. О его самостоятельности и правах не было более речи. Объединение совершилось, но вовсе не то, которое имелось первоначально ввиду.

Совершенно иное значение имеет вопрос о единении там, где подчиненное государство составляет только придаток к могучей державе. При слабости этого придатка объединительная политика встречает менее препятствий; но зато она представляет и менее выгод. Таково именно положение Польши и Финляндии относительно России. Обе эти страны были присоединены к Русской империи Александром Первым как самостоятельные государства, неразрывно с нею связанные. Обеим были дарованы и конституционные учреждения, которых Россия была лишена. Но результаты этой политики в обоих случаях были совершенно неодинаки.

Причины различия коренились в самом прошлом обеих стран. Польша составляла некогда самостоятельную державу, которая вследствие слабости своего внутреннего быта была поделена между могучими соседями без всякой даже тени права. Этого поляки никогда не могли забыть. Несмотря на анархические учреждения и привычки, народность была крепкая; она стремилась к самостоятельной жизни. Этой потребности хотел удовлетворить император Александр, который поставил себе целью загладить вину бабки, а вместе привязать поляков к России, даровав им не только самостоятельное государственное существование, но и свободные учреждения, какими не пользовались ни соседние страны, ни самая Россия. В преследовании этой цели он встретил сильное сопротивление, прежде всего со стороны союзных держав, участвовавших в дележе. Они опасались могущества России, для которой Царство Польское могло служить передовым военным постом, угрожавшим самым их столицам. Они опасались и влияния конституционных учреждений на собственных их польских подданных, которые этим поддерживались в их национальных и либеральных стремлениях. Даже ближайшие советники императора, не только Нессельроде, но Штейн и Поццо ди Борго, высказывались против такой комбинации. Ему представляли необходимость мирного соглашения с союзниками и невыгоды соединения самодержавного государства с конституционным. Один против всех, император Александр стоял на своем, и положение его в Европе после низвержения Наполеона было таково, что он мог осуществить свои намерения, несмотря на общую оппозицию.

Эту настойчивость ставят ему в вину. Его упрекают в увлечении либеральными и космополитическими идеями, которым он приносил в жертву здравия политические требования и самые интересы России. Однако желание умиротворить Польшу после всех испытанных ею бедствий никак нельзя считать плодом либеральной фантазии. Вот что писал в 1807 году великий государственный человек и пламенный немецкий патриот Штейн относительно польских областей, присоединенных в то время к Пруссии:

"Польский народ сделал уже успехи в понимании искусства управления; он в конституции 3 мая 1891 года уничтожил liberum veto, то есть право отдельного лица полагать запрет на решения большинства; королевская власть была усилена, введена наследственная монархия... Раздел Польши показал печальную картину покоренного чужеземною властью народа, которому преграждается самостоятельное развитие своей индивидуальности, у которого отнимают благодеяние самому себе данных свободных учреждений и на место их навязывают чужеземную бюрократию. Владычествующая нация начала с расточения общественного имущества жадным царедворцам; она передала внутреннее управление страстному к письмоводству и богатому формами чиновничеству; она увеличила налоги и устранила туземцев от всякого деятельного участия в управлении делами отечества... На польский народ, конечно, падает упрек, что он легкомыслен, сластолюбив и склонен к козням; он был развращен двухвековым постоянным вмешательством иноземцев в дела государства посредством насилий и подкупов. Это и было главною причиной его упадка, ибо в прежней своей истории, в течение XIV, XV, XVI и XVII столетий, он является образованным, сильным и богатым замечательными людьми, каков был, например, канцлер Иоанн Замойский, палатин Николай Радзивил, Собесский. Даже при слабых правлениях последних трех королей, которые подготовили, ускорили и завершили падение государства, мы находим людей, которые своим высоким нравственным смыслом, непоколебимым мужеством и пламенною любовью к отечеству равняются благороднейшим характерам, упоминаемым в истории народов. При всех недостатках польского племени, оно обладает благородною гордостью, деятельностью, мужеством, великодушием и готовностью жертвовать собою для отечества и свободы, к чему присоединяются многие способности и понятливость. Их упрекают в недостатке постоянства в проявлении своих духовных сил; но исправление этого недостатка должно быть предметом забот воспитателя и правителя; направлять, а не подавлять эти силы и помыслы должно быть целью правительства при тех учреждениях, которые оно вводит, и том устройстве, которое оно имеет ввиду. Пусть народ будет воспитан и облагорожен в своей индивидуальности, а не подавлен и не втеснен в ненавистные ему формы двусмысленной доброты. Если народ должен быть облагорожен, надобно угнетенной его части дать свободу, самостоятельность и собственность и распространить на нее защиту закона... Польский народ гордится своею национальностью; он скорбит, видя ее исчезновение, подавление ее языка, ее имени, и становится во враждебное отношение к государству, которое причиняет ей это зло. Он был бы доволен, он привязался бы к государству, если бы ему дали устройство, успокаивающее национальную гордость и обеспечивающее ему обладание своею индивидуальностью. Не уничтожение, а развитие последней будет считать благом каждый человек, который целью гражданского союза полагает не механический порядок, а свободное развитие и облагорожение своеобразной природы каждого племени"*(77).

Тяжелый гнет наполеоновского деспотизма, который Штейн чувствовал всею силою своей возвышенной и пылкой души, побудил его такими яркими красками изобразить всю горечь иноземного владычества. Если он несмотря на то возражал против намерений императора Александра, то это происходило главным образом из опасения, что это может повести к войне между союзниками. Поэтому он считал возможным довольствоваться введением провинциальных чинов. Но такое устройство еще менее могло удовлетворить поляков, которые недовольны были даже и тем, что им было дано. Они хотели возрождения Польши в прежнем ее составе, чего, конечно, невозможно было достигнуть. Державы, которые противились восстановлению Царства Польского, еще менее были расположены отказаться от присоединенных ими областей. Император Александр должен был соблюдать и интересы России. Стараясь загладить последствия учиненного над Польшей насилия и возвратить полякам отечество, он доходил до крайних пределов возможности, и в этом он был нравственно и политически прав. Если великодушная его попытка не удалась, то вина, по крайней мере, лежит не на России, а на поляках, которые безумно отвергли дарованные им блага. Бесспорно, и на русском правительстве лежит некоторая доля ответственности. Назначение великого князя Константина Павловича наместником Царства Польского было крупною ошибкой. Его постоянные нарушения конституции и грубое обращение с армией естественно возбуждали негодование. Но, женившись на княгине Лович, он смягчился и склонился даже на сторону поляков. Во всяком случае, восстание 1831 года не может быть ничем оправдано, а еще менее находит извинение террористическое восстание 1863 года. Как уже было замечено выше, поляки своим поведением показали свою полную политическую неспособность.

Тем не менее уничтожение самостоятельного существования Царства Польского и включение его в состав Русской Империи нельзя не признать политическою ошибкой. Воображать, что можно когданибудь польскую народность слить с русскою, есть несбыточная мечта. Любовь к отечеству составляет одно из самых глубоких, неискоренимых и возвышенных чувств человека. Его следует не подавлять, а развивать, ибо на нем зиждутся все нравственные основы государственного быта. Оно так присуще душе человека, что целые века чужеземного гнета не в состоянии его истребить. Греки четыреста лет состояли под властью турок, а все-таки священный огонь любви к отечеству в них не угас, а воспылал еще с большею силой; это и повело к войне за освобождение. Стремление подавить подвластную народность возбуждает не любовь, а ненависть. Подобною политикой можно приобрести только непримиримых врагов. Врагов же гораздо выгоднее держать особо, нежели делать их составною частью собственного организма. Если народные чувства и стремления невозможно уничтожить, то надобно дать им правильный исход, а это именно достигается отдельным государственным существованием, которое всем законным и неискоренимым потребностям народа дает надлежащее поприще. Каково должно быть устройство такого государства, это зависит от условий, в которых оно находится, и от состояния общества. Мера свободы, которая может быть предоставлена народу, определяется степенью политической его зрелости. Всякое восстание отдаляет установление правильного порядка. Но за подавлением восстаниянеобходимо должна следовать политика умиротворения, без которой владычество одного народа над другим представляет только чистое и голое насилие, вредное для самого притеснителя. Внешний деспотизм неизбежно ведет и к внутреннему.

Пример благотворного действия реального соединения представляет Финляндия. И она обязана своим существованием императору Александру, который, после покорения ее Россией в 1809 году, не только дал ей самостоятельное государственное устройство, но и сохранил существовавшие в ней представительные учреждения. На этот раз великодушие принесло свои плоды. Финляндия, довольная своей судьбою, процветает под скипетром русских монархов. Россия же находит в этом ту выгоду, что она обладает военною позицией, необходимою для ее обороны. Такому благоприятному результату в значительной степени содействовало то, что Финляндия никогда не составляла независимого государства. Ее исторические предания не побуждают ее играть политическую роль в Европе. К тому же народность в ней смешанная. Шведский элемент составляет лишь верхний слой, недостаточно сильный, чтобы стремиться к самостоятельному существованию или к соединению с одноплеменной державой. Для массы же финнов совершенно все равно, будет ли владычествовать Россия или Швеция, лишь бы охранялись существенные их интересы. В этом отношении связь с Россией предоставляет им даже более выгод, ибо последняя не связана национальностью с верхним слоем, а стоит, как беспристрастный судья, над обоими элементами, а потому может удовлетворить оба, уважая их особенности и сохраняя им те свободные учреждения, которыми они дорожат. При таких условиях все нападки, которые раздаются со стороны известной части русской печати, не только лишены всякого основания, но обнаруживают весьма низменный образ мыслей.

Такого же рода вопрос о характере государственной связи нередко возникает и относительно колоний. Мы уже коснулись его выше (кн. II, гл. 2. Мы видели, что протекторат, где он только возможен, всегда выгоднее непосредственного соединения. Управление легче, когда сохраняются существующие связи, привычки и власти. Правительство метрополии имеет дело лишь с главою подчиненного государства, а не принуждено вмешиваться во все подробности совершенно не свойственного ему управления и чуждого ему быта. Самый подвластный народ более доволен, когда он остается под владычеством привычной и соплеменной ему власти, нежели когда он подпадает под управление неповоротливой европейской бюрократии со всем ее формализмом. Наконец, протекторат требует от метрополии гораздо менее издержек, нежели непосредственное управление. Мы видели также великие преимущества английской колониальной системы, которая делает из колоний, достигших известной степени развития, самостоятельные государства, управляющиеся сами собой и связанные с метрополией лишь назначением главы правительственной власти. Этим вопрос разрешается удовлетворительно для обеих сторон. Испания не последовала этому примеру; она продолжала смотреть на колонии исключительно как на предмет выгод для метрополии. Нынешнее восстание в Кубе, требующее громадных трат и деньгами и людьми, показывает, к чему ведет подобная политика. Слишком поздно испанские государственные люди сознают, что необходимо дать колонии значительную долю автономии. Национальная гордость не дозволяет им делать уступки вооруженному восстанию; они могут поплатиться за это потерею богатейшей страны, в которой, если она даже будет покорена испанским оружием, останутся неизгладимые семена ненависти и раздоров, между тем как своевременное удовлетворение справедливых ее требований сохранило бы навсегда этот перл испанской короны. Тут, как и везде, истинная цель политики заключается не в насилии и притеснении, а в разумном и справедливом удовлетворении подвластных.

Отношение центральной власти к местным составляет важнейший вопрос и в государствах, где господствует союзное устройство. В Общем Государственном Праве мы видели две главные формы такого рода единений: союзное государство и союз государств. В первом преобладает единство, во втором - самостоятельность частей. Мы видели и главные юридические признаки, которыми одно отличается от другого. Здесь мы должны изложить выгоды и недостатки обеих форм, а также средства и способы действия, которыми они располагают.

Союзные государства имеют целью соединить выгоды больших государств и малых, сохранить местную свободу и самоуправление, образовавши, однако, достаточную политическую силу, чтобы противостоять внешним врагам и обеспечить совокупные интересы народа. Это устройство имеет значительные преимущества перед раздробленными, мелкими государствами, которые не в состоянии ни отстоять свою независимость, ни создать сколько-нибудь широкие интересы, способные поднять общественный дух и привлечь лучшие силы к общему делу. В этом отношении оно представляет несомненные выгоды и в сравнении с союзом государств, который всегда страдает слабостью центральной власти, а вследствие того медленностью и трудностью всякого совокупного действия. С другой стороны, оно имеет некоторые существенные преимущества и перед единичным государством. Во-первых, раздробление правительственной власти и распределение ее по различным центрам дает большие гарантии свободе. Центральная власть не имеет совокупной государственной силы в своих руках, а потому не может употреблять ее по своему произволу; она везде встречает сдержки и преграды. Точно так же и владычествующая партия не господствует беспрепятственно всюду; в местных центрах она встречает отпор. Вследствие этого, во-вторых, здесь является большая возможность устроить местное управление согласно с местными интересами, не подчиняя его далекому центру. При таких условиях, в-третьих, все разнообразие жизни может получить полное развитие. Интересы одной местности не приносятся в жертву другим. Даже различные народности могут совмещаться в общем устройстве, чему пример представляет Швейцария. Вследствие этого, в-четвертых, политическая и общественная жизнь более или менее равномерно разливается всюду. Все не стягивается к столице в ущерб оконечностям. В стране образуются многочисленные центры просвещения, каждый с своими особенностями; вместо однообразного направления установляется согласие в разнообразии, что и составляет высшую цель общественного развития.

Однако это раздробление власти по различным центрам имеет и свою оборотную сторону.

Во-первых, установляя всюду задержки, союзная форма умножает возможность столкновений. В единичном конституционном государстве верховная власть также разделена, но соглашение нескольких сосредоточенных сил, которые все направлены к общей пользе, несравненно легче, нежели соглашение центральной власти со множеством местных, имеющих ввиду прежде всего свои особенные интересы. В конституционном правлении требуется соглашение властей ввиду совокупного дела, и как скоро оно установилось, правительство может действовать беспрепятственно. Здесь же каждая власть сдерживается в известных границах, имеет свой определенный круг действия, который она не должна преступать. А точно определить эти границы почти невозможно, потому что местные дела и общие тесно связаны и деятельность одних властей входит в область других, а так как те и другие власти державные, то приходится разбирать спор судебным порядком. Но в политических делах суд, даже при наилучшем устройстве, далеко не всегда действует удовлетворительно. Казуистика, составляющая неизбежное зло в частных тяжбах, еще вреднее в политических вопросах, где преобладающее значение имеет не буква закона, а требование общественной пользы. Тут нужно решение не столько юридическое, сколько политическое: нужно уравновесить две противоположные силы, из которых каждая тянет на свою сторону. Это - дело политики, которая действует не на основании строгих правил, а по усмотрению. Суду же, при отсутствии общих руководящих начал, приходится давать чисто практические решения, а это ведет к беспрерывному возобновлению столкновений. Во всяком случае, формальный и медленный судебный порядок производит остановку в делах, которая в государственной жизни может представить серьезную опасность. Ко всему этому присоединяется, наконец, то, что и самая центральная власть разделена; следовательно, разделение тут двоякое. Отсюда необыкновенная сложность государственного механизма, а везде, где есть сложность, является медленность в решениях и в действии, возникают бесчисленные затруднения и столкновения, для разрешения которых нужен весьма развитой юридический такт и практический смысл.

Во-вторых, из этого неизбежно проистекает слабость центральной власти. Она стеснена со всех сторон. Слишком значительной силы ей нельзя придать, ибо она может употребить ее во зло и уничтожить державные права отдельных государств. Здесь требуется уравновешение как силы, так и права. Но вследствие этого центральная власть во многих отношениях ставится в зависимость от местных властей, которые сторожат ее ревниво, опасаясь уменьшения своих прав. В последних является естественное стремление забрать как можно более силы в свои руки. Особенно те, которые держатся иного политического направления, нежели центральная власть, стараются оказать последней всевозможные препятствия, на что они имеют достаточно средств. Чтобы приводить свои решения в исполнение, центральное правительство должно опять же прибегать к суду или действовать силою, что может вести к междоусобной войне.

Слабость центральной власти ведет, в-третьих, к преобладанию местных интересов над общими. В единичном государстве у всех перед глазами интересы всего народа и всего государства. Граждане привыкли считать себя членами одного целого; у всех одно отечество, которому все готовы приносить нужные жертвы. Это нередко ведет к пренебрежению местными интересами; но эта невыгода далеко не так ощутительна, как подчинение общих интересов местным. В союзном государстве у каждого гражданина два отечества. В местной сфере протекает вся его жизнь; в ней сосредоточены все его интересы; в ней он играет несравненно большую роль, нежели в общем союзе. Поэтому он ревниво смотрит на всякое расширение деятельности центральной власти; он видит в этом посягательство на свои права. Чем обширнее государство, чем отдаленнее центр, тем эти стремления проявляются с большею силой. Нужно живое сознание внутренней неурядицы или внешней опасности, чтобы противодействовать этому течению. В Соединенных Штатах господствовавшая первое время анархия повела к замене союза государств союзным государством; но как скоро установилось нормальное течение дел, центробежные стремления взяли верх. Государственный банк был уничтожен; отдельные штаты хотели присвоить исключительно себе заведывание путями сообщения, проведение каналов и железных дорог. Демократическая партия, стоявшая за державные права отдельных штатов, владычествовала до самой междоусобной войны.

Такое преобладание местных интересов влечет за собою, в-четвертых, все невыгоды мелких государств: деспотизм большинства, плохие местные законы, измельчание целей и взглядов. Частные притязания получают неподобающее им значение. Потребность же осадить себя от захватов рождает узкий оппозиционный дух и упорство в мелочных вопросах права. Общие взгляды исчезают; в народе развивается чисто практическое направление или же он приучается к искусственным комбинациям и к формализму в ущерб живому содержанию дела. Первое мы замечаем у североамериканцев, второе было господствующею чертою немцев до последних событий, выведших их на более широкий путь.

К этому присоединяется, в-пятых, неизбежное столкновение интересов при разнообразии местных особенностей. Если возникает вопрос крупный и возбуждающий страсти, то неминуемы внутренние раздоры, для которых союзное устройство представляет самую благодарную почву. Отдельный штат не обязан безусловно подчиняться воле целого; в его полудержавных правах интересы меньшинства находят самую крепкую опору, и, если большинство не идет на уступки, союзу грозит распадение. В 1832 году Южная Каролина объявила недействительными постановления Конгресса по тарифному вопросу и грозила выйти из союза; другие южные штаты одобрили ее действия, и только уступки со стороны Конгресса повели к восстановлению правильных отношений. В Швейцарии в 1847 году религиозный вопрос возбудил междоусобную войну и едва не повел к распадению союза. Только силой он был преобразован. Точно так же и в Северной Америке вопрос о невольничестве повел к отпадению южных штатов, а затем к страшной междоусобной войне, которая кончилась победою Севера и подчинением Юга союзной власти. В сущности, при союзном устройстве, основанном на добровольном подчинении членов, трудно допустить такое насильственное покорение. Особенно когда почти половина штатов заявляет о своем желании образовать отдельный союз, право их на самостоятельное существование едва ли может быть оспорено. Если, несмотря на то, победа северных штатов была встречена сочувствием значительного большинства общественного мнения Европы, то это происходило единственно оттого, что они выступали во имя общечеловеческого и нравственного начала свободы, тогда как южные штаты являлись защитниками рабства в худшей его форме.

Но при таких условиях самая победа центральной власти не ведет к благоприятным последствиям. Междоусобные войны не проходят даром. Семена взаимной ненависти глубоко западают в души. Побежденные считают себя несправедливо обиженными, а потому не могут питать привязанности к союзу и быть не только на словах, но и на деле истинными его гражданами. Еще хуже, когда победа привела к расстройству всего их внутреннего быта, как это и случилось в Соединенных Штатах. Если война против отпавших штатов могла найти оправдание в ее высокой нравственной цели, то уравнение в политических правах негров и белых не извиняется ничем. Этим управление южных штатов отдавалось в руки безобразной толпы, лишенной всякого политического смысла. Только путем насилий, подлогов и подкупов белые могли восстановить свое превосходство и утвердить сколько-нибудь сносный порядок вещей. Но и среди самих победителей междоусобная война оставила свой развращающий след. Умеренная политика, составляющая самую душу союзного устройства, была откинута в сторону. Все общественные страсти были разнузданы; честолюбие и алчность не видели перед собою уже никаких преград. Все устремилось на расхищение общественного достояния. Союз, который прежде не знал, куда девать деньги, стоит на краю банкротства. Самые невероятные теории, прикрывающие частную корысть, становятся лозунгом в борьбе партий. О нравственном значении союза никто уже не думает; прежде столь высоко стоявшие Соединенные Штаты представляют ныне картину самой ожесточенной внутренней борьбы из-за личной наживы.

При таких значительных невыгодах союзного устройства нужны особенные условия для того, чтобы оно могло держаться.

Прежде всего необходимо некоторое единство в интересах, нравах, понятиях и учреждениях. Враждебные интересы ведут к столкновениям, а при удобном случае и к распадению союза. Точно так же и противоположность воззрений может вести к разрыву, если меньшинство довольно сильно, чтобы себя отстоять. В Швейцарии вспыхнула междоусобная война вследствие того, что католические кантоны образовали особый союз, в противоположность протестантским. Однако самый этот пример показывает, что различие вероисповеданий при господстве веротерпимости не служит препятствием союзному устройству. То же подтверждается и Германией. Важным фактором является единство национальности. Оно служит главною связью Соединенных Штатов, где англосаксонское племя господствует нераздельно. Оно же было главною причиной возрождения Германской империи. Однако в Швейцарии три разные национальности уживаются мирно в одном союзе. Кантональное устройство дает им ограждение, а между тем единство материальных интересов, при обособленном положении небольшой страны, лежащей среди гор, а также и общность демократических учреждений служат им связью. Отдельные кантоны, и даже совокупность нескольких, слишком слабы для самостоятельной жизни; в единении с другими они находят и опору и интересы более широкого свойства. Главным же объединяющим началом всякого союзного устройства является единство исторических судеб. Союзные государства образуются из державных или полудержавных государств, сохранявших между собою постоянную историческую связь. Где история не установила этой связи, скорее образуется единичное государство, с более или менее развитою провинциальною жизнью.

Во-вторых, важным условием союзного устройства является величина соединяющихся государств. Союз всего нужнее для мелких государств, которые в нем находят опору своей независимости и легче подчиняются центральной власти, нежели более или менее значительные державы, имеющие в себе самих прочные условия самостоятельного существования. Если же соединяются большие государства с малыми, то необходимо, чтобы одно из них имело значительный перевес над остальными, так чтобы последние примыкали к нему как центру. Существование двух больших держав в Германском союзе было главным препятствием к обращению его в союзное государство, с более или менее сильною центральною властью. Ни одно из них не хотело признать главенства другого. Только после Австро-прусской войны, когда побежденная Австрия была совершенно выброшена из Германии, а Пруссия получила значительное приращение своих владений, могла образоваться Германская империя под ее главенством.

В-третьих, существенную важность имеет и международное положение союза. Нейтральное положение, как в Швейцарии, или обособленное, как в Соединенных Штатах, дозволяет довольствоваться более или менее слабою центральною властью. Здесь союзное устройство, со всеми его осложнениями, не представляет опасности. Наоборот, близость могущественных соседей побуждает раздробленные государства образовать более крепкое единение, нежели простой союз. В Германии, после наполеоновского владычества в начале нынешнего столетия, все горячие патриоты желали восстановления империи с более крепкою властью, нежели та, которая была установлена в Германском союзе. Возникшее отсюда национальное движение приобретало все более и более силы, пока наконец в наши дни эти стремления увенчались полным успехом. Те же опасения поддерживают существующее ныне устройство. После Франко-Прусской войны и завоевания Эльзаса и Лотарингии Германская империя должна напрягать все свои силы, чтоб удержать свое положение. При постоянно грозящей внешней опасности все партикуляристические стремления должны умолкнуть. Их устраняет и национальное самолюбие, которое гордится успехами и любуется своею мощью. Но сохранится ли тот же дух, если когда-нибудь Германию постигнет разгром, невозможно сказать. Могущественная империя, возникшая при совершенно исключительных обстоятельствах, как следствие неслыханных побед, не прошла еще чрез постигающие всякий народ испытания. Как она их выдержит, покажет будущее.

Вообще, союзное государство легче установляется в демократической форме, нежели в монархической. В демократии один и тот же народ, которому принадлежит верховная власть в отдельных штатах, остается обладателем ее и в союзе. Вся власть идет снизу, исходя от лица и смыкаясь, на разных ступенях, в более и более обширные союзы. Каждый гражданин сознает себя полноправным членом и большего и меньшего целого. Напротив, монарх, царствующий в отдельном государстве, должен отказаться от своих державных прав и подчиниться высшей, стоящей над ним власти. Пойти на это можно только в силу неотразимой необходимости. В Германии национальные стремления долго встречали неодолимое препятствие в монархических правительствах, и только победы прусского оружия заставили их подчиниться общему главе. Поставленные между императором, обладающим громадною военною силой, и демократическими стремлениями народа, который менее всего дорожит своими мелкими князьями, они только в общем союзе находят поддержку своего положения. Поэтому в настоящее время у немецких князей встречается менее партикуляристических стремлений, нежели у значительной части их подданных. Шаткость их собственного положения делает их усердными членами союза.

Различие монархического и демократического устройства союзного государства рождает и различное отношение их к государственным силам. Это выказывается в особенности относительно войска. В обоего рода союзах войско является народной силой; но в демократии оно доводится до наименьшей, в монархии - до наибольшей степени. В Швейцарии вовсе нет постоянного войска, а есть только кантональная милиция, состоящая под надзором союза. В Соединенных Штатах милиция состоит в полном ведении штатов; союзное же правительство в обыкновенное время располагает весьма небольшим количеством вербованного войска. Во время междоусобной войны была введена конскрипция; но тотчас после восстановления мира она была отменена и армия распущена. В Германской империи, напротив, установлена самая широкая и крепко организованная система всенародного войска, находящегося под начальством императора. Угрожающие империи опасности заставляют держать наготове громадное количество военных сил и ставить их в полное распоряжение центральной власти.

Несравненно меньшее значение имеет бюрократия. Принципиальна, союзная власть не вмешивается во внутреннее управление отдельных штатов, а потому и не нуждается в большом количестве чиновников. Однако учреждения, составляющие совокупный интерес страны, находятся в ее руках и требуют общего управления. Чем сильнее стремление расширить ведомство центральной власти, тем более умножается количество подведомственных ей чиновников. В Соединенных Штатах оно было естественным последствием междоусобной войны. Победы Севера влекли за собой усиление центральной власти, чему содействовало стремление владычествующей партии к наживе посредством раздачи возможно большего количества союзных должностей своим приверженцам. В Германской империи точно так же стремление к усилению центральной власти ведет к сосредоточению в ее руках некоторых важных отраслей управления, как-то железных дорог. При всем том административное ведомство союза всегда далеко уступает местному. Связующим элементом государственной жизни, каким оно является в единичном государстве, чиновничество быть не может.

Тем важнее в союзе значение суда. Нигде он не играет такой политической роли, как в союзном государстве, где он призван разрешать всякие пререкания, возникающие между центральною властью И местною, и точно определять права обеих. Своим развитием конституция Соединенных Штатов обязана главным образом деятельности верховного суда. Особенно славится в этом отношении имя верховного судьи Маршалля. Понятна поэтому высокая важность замещения судебных должностей людьми беспристрастными, стоящими над стремлениями и интересами партий. К сожалению, в новейшее время и эта непоколебимая дотоле опора американской конституции пошатнулась. Дух парий овладел и судом. В 1871 году, вследствие решения верховного суда, противного притязаниям центральной власти, прямо был прибавлен новый член, а другая открывшаяся в то же время вакансия была замещена в видах изменения большинства и уничтожения прежнего решения, что и последовало. В 1876 году для исследования правильности президентских выборов, когда соперниками были республиканец Гейз (Hayes) и демократ Тильден, была составлена комиссия из членов палаты поровну от каждой партии, и к ним присоединены три члена верховного суда - два республиканца и один демократ. В результате, все члены комиссии, не исключая и судей, подали голос каждый за кандидата своей партии, и таким образом выбор Гейза был утвержден несмотря на то, что подлоги и беззакония были совершенно явны. В накладе оказался тот кандидат, который строже держался закона и выказывал более уступчивости.

Из этого ясно, что веяния гарантии справедливости и беспристрастия совершенно тщетны, когда эти качества не требуются общественным сознанием. Если дух и направление общества слагаются под влиянием учреждений, то, в свою очередь, они воздействуют на учреждения, влагая в них то или другое содержание. Самое это содержание изменяется смотря по потребностям времени. Во всяком союзном государстве естественно существует двоякое течение: с одной стороны, к усилению центральной власти, с другой стороны, к поддержанию независимости штатов. Ибо и в центре и на местах есть свои привязанности и свои политические интересы. В обыкновенном ходе жизни преобладает стремление к независимости, а потому и к ослаблению центральной власти. Общие интересы слишком далеки от каждого; местные интересы, напротив, наполняют ежедневную жизнь. Чем обширнее государство, тем эти стремления обнаруживаются в большей степени. Противодействовать им может только сильное общее чувство, как-то: сознание беспомощности мелких местных организаций, как было в Северной Америке в 1787 году, или же чувство национальности, которое требует сильной центральной власти для поддержания народного величия. Оно составляло и составляет главную опору Германской империи. Но эти сильные течения проявляются только по временам, в минуты опасности и воодушевления или когда внутренний порядок становится невыносим. Они естественно слабеют, как скоро внешние и внутренние опасности исчезли и местные жители довольны своим положением. Вследствие этого в союзных государствах являются смены федеративных и автономических стремлений. В Северной Америке, в первые годы после освобождения, безусловно преобладало демократическое направление, стоявшее за автономию штатов. Но невыгоды этого порядка вещей повели к установлению конституции 1787 года, которая скрепила союз и на время дала преобладание федералистам. Когда же новый порядок упрочился, перевес снова получили демократы. После междоусобной войны опять возобладали приверженцы союзного начала.

Эта противоположность течений проявляется и по другому поводу, именно вследствие противоположности воззрений и интересов, господствующих в различных частях союза. Меньшинство, желающее сохранить неприкосновенным свое положение, стоит за автономию; напротив, большинство, которое стремится проводить свои виды, требует усиления центральной власти, чтобы посредством нее одолеть всякое сопротивление. Так как эти отношения определяются не какими-либо общими началами, а различием интересов, то одна и та же партия может поддерживать или то или другое направление, смотря по тому, чего она добивается. В Северной Америке, до междоусобной войны, демократы стояли за автономию в видах сохранения рабства; в Швейцарии, напротив, демократы требовали усиления центральной власти с целью подавления аристократических и клерикальных стремлений отдельных кантонов. Демократическая партия потому также нередко стоит за усиление центральной власти, что она менее других дорожит историческими правами и местными особенностями, а стремится все подвести к общему уровню. Отсюда весьма обычная связь демократических и национальных стремлений. Это обнаружилось и в Италии и в Германии. Но консервативная партия и существующие власти впадают в большую ошибку, когда они дело национального единения предоставляют исключительно демократии; через это они придают последней такую силу, которой ничто противостоять не может.

Эти общие течения народного сознания составляют самую крепкую опору союзного государства. Сама по себе верховная власть, разделенная между многими центрами, не имеет достаточно сил и средств для прочного существования. Она держится только постоянным согласием членов и общим духом, живущим в народе. Поэтому вся политика союзного государства должна быть направлена к поддержанию этого нравственного единства, а это можно сделать только соблюдением всех интересов. Если во всяком сложном государственном устройстве требуется прежде всего дух умеренности, то в союзном государстве он вдвойне необходим, ибо оно установляется именно затем, чтобы, не ослабляя силы союза, дать возможный простор всем местным особенностям. Здесь менее, нежели где-либо, позволительно жертвовать интересами одной части союза интересам другой. Можно сказать, что степенью внимания к местным интересам и стремлением к соглашению определяется истинная оценка господствующего в союзном государстве направления. Пока североамериканская демократия держалась преданий, завещанных ее основателями, этот дух умеренности царил в ней в высокой степени. Так, например, в 1832 году, когда земледельческие штаты Юга протестовали против покровительственных тарифов, которыми их промышленные выгоды приносились в жертву фабричным интересам Севера, союз пошел на справедливую уступку: высокие тарифы постепенно были отменены. Если теперь они снова возвышены до чрезмерной высоты, то это доказывает только, что всякое уважение к чужим интересам исчезло и большинство проводит свои выгоды во что бы ни стало.

Иной характер имел вопрос о невольничестве. Тут являлось безусловное требование нравственности и человеколюбия, которое взяло, наконец, верх над всякими политическими соображениями. Союз имел полное право не поддерживать в своих пределах такого возмущающего совесть явления. Выдавать беглых негров их хозяевам было оскорблением лучших чувств человека. Образованные европейские народы воспрещают торговлю неграми даже в чужих пределах; тем менее можно было терпеть это у себя. Между тем южные штаты не шли ни на какие компромиссы. Рано или поздно, неизбежно было распадение союза или междоусобная война. Север решился поддержать союз силой, и в этом его нельзя упрекать ввиду высокой цели, которую он преследовал. Но его торжество имело для всего внутреннего быта весьма печальные последствия. Вместо духа умеренности водворился дух насилия. О внимании к чужим интересам нет уже речи; выгоды партий, не знающие никаких сдержек, стоят на первом плане и властвуют всюду. Нет сомнения, что вследствие торжества военной силы североамериканская демократия извратилась и нравственно и политически.

Из этого не следует, однако, что самый союз склоняется к упадку и может перейти в какую-либо другую форму. В большом государстве, с разнообразными условиями, среди народа, привыкшего к самой широкой свободе, союзное устройство, несмотря на все свои несовершенства, имеет такие громадные выгоды, что ее ничто не может заменить. Настоящее течение идет не к ослаблению, а к усилению центральной власти. Рано или поздно, однако, и в этом отношении несомненно произойдет реакция. Как было замечено выше, очередные смены централизма и федерализма составляют естественное явление в союзных государствах. Одностороннее развитие одного направления в себе самом носит свой противовес: дойдя до крайности, оно обнаруживает все свои невыгодные последствия и тем самым вызывает реакцию. Практический народ более всякого другого способен понять истинные требования жизни.

Союзное государство имеет громадные преимущества и перед союзом государств. В последнем центральная власть еще слабее, деятельность еще медленнее и затруднительнее. Для всякого решения нужно соглашение многих независимых правительств; исполнение же предоставляется доброй воле тех, на кого оно возлагается; собственных органов союз не имеет. Практические невыгоды такого порядка и несоответствие его национальным требованиям именно и повели к тому, что как в Европе, так и в Америке союзы государств превратились в союзные государства. Первый пример подали Соединенные Штаты. Союзная конституция 1787 года составляет один из великих памятников человеческого законодательства, и способ, каким она была установлена, не может не возбуждать глубокого уважения к тем людям, которые в то время стояли во главе великой трансатлантической республики. Тут не было ни малейшего насилия или принуждения. Люди добровольно собрались для обсуждения существующего положения; штаты послали лучших своих представителей. Вопросы обсуждались всесторонне и беспристрастно; решения принимались с величайшей осмотрительностью и дальновидностью. И прения Конвенции, и журнал Федералист, который издавался вожатаями этого движения, могут служить образцами политической мудрости. И когда из этих прений выработалась наконец союзная конституция, она никому не была навязана насильно; штаты приглашены были добровольно ее принять. Одни сделали это раньше, другие позднее, но все - не иначе как в силу разумного сознания ее пользы. Вследствие этого она получила такую крепость, которая сделала ее способной противостоять даже самой страшной междоусобной войне.

Не то произошло в других странах, совершивших тот же поворот. В Швейцарии поводом к превращению союза государств в союзное государство послужили религиозные распри, в которых выказывалась величайшая нетерпимость. Для низвержения католических правительств организовались в соседних кантонах вооруженные шайки, против которых центральная власть не давала надлежащей защиты. Это и повело к образованию отдельного союза католических кантонов. Но господствовавшая в центре радикальная партия не хотела его терпеть. Он был подавлен силою, и радикалы воспользовались своею победой для преобразования союзных учреждений. Здесь усиление центральной власти было не результатом общего сознания в необходимости этой меры, а средством упрочить повсюду торжество радикализма. Точно так же и объединение Германии было не плодом всенародного сознания, а последствием побед прусского войска, сперва над союзною Австрией, а затем над Францией. Поэтому и результатом его было не мирное соглашение разнообразных интересов, а многочисленные захваты, сделанные с целью усиления Пруссии, во имя голого права силы. Это и повело окончательно к господству всеподавляющего милитаризма.

Несмотря на явные его политические невыгоды, союзу государств нельзя, однако, отказать в существенном историческом и даже теоретическом значении. Там, где нет достаточных условий для образования союзного государства, где различные народности, связанные общим положением и совокупными интересами, стремятся к сохранению своей самостоятельности или где исторически возникшие правительства, пользующиеся привязанностью народа, дорожат своею независимостью и имеют достаточно средств для ее поддержания, наконец, где есть соперничествующие державы, из которых ни одна не хочет подчиняться другой, там союз государств, обеспечивающий внешнюю безопасность и сохраняющий единство народного сознания и общих интересов, составляет самый лучший исход. Государства соединяют свои силы для внешней защиты, а внутренняя жизнь течет законным порядком, разбиваясь на отдельные центры и тем самым способствуя полному проявлению всего своего внутреннего разнообразия. Однако, рано или поздно, общение интересов рождает потребность более тесного единения. В особенности новейшие успехи промышленности и вытекающие отсюда постоянные живые сношения ведут к этому с неотразимою силой. Кроме внешней защиты, требуется таможенное объединение, устройство связной сети железных дорог, почтовых и телеграфных сообщений, а для всего этого нужно общее управление; раздробленность представляет слишком большие невыгоды. Потребность же общего управления влечет за собою установление центральной власти, облеченной большими или меньшими правами, но во всяком случае выходящей из пределов простого союза, установленного для внешней обороны. Таким образом, союз государств переходит в союзное государство, с устройством, приноровленным к существующим потребностям и условиям страны.

С другой стороны, как союзное государство, так и союз государств только в исключительных случаях выходят из пределов народности. Когда обломки трех разных народностей стеснены, как в Швейцарии, в небольшое пространство и принуждены жить рядом, между ними естественно образуется связь, которая и ведет к большему или меньшему политическому единению. Вообще же, союзное устройство, в том или другом виде, опирается на единство народного духа, который и служит ему самою сильною поддержкой. Поэтому от свойств народной жизни и от разнообразия присущих ей элементов зависит установление той или другой государственной формы. Общего правила тут нет. Единый, крепкий в себе народ, не имеющий внутри себя глубоких местных различий, всегда будет стремиться к образованию единичного государства. Наоборот, там, где местные и исторические различия глубоки и сильны, где живы привязанности к своим родным особенностям, там естественно образуется или союзное государство, или, при невозможности установить более или менее крепкое единство, союз государств. За пределами же народности начинаются международные отношения, которые, в свою очередь, могут быть более или менее тесны. Народы, принадлежащие к одному племени, например славянские, могут быть воодушевлены весьма сильным сочувствием друг к другу и стремиться к взаимному сближению: отношения их все-таки остаются и должны оставаться международными. Федерация славянских племен под гегемонией России принадлежит к области мечтаний. Такая форма политически несостоятельна. Державные государства могут заключать между собою союзы во имя общих интересов; одно может иметь большее или меньшее влияние на другие; но постоянная федеративная связь предполагает принудительную силу, которая несовместна с державным положением государств. Федеральная власть при расширении союза неизбежно будет слаба, а слабая власть хуже простого соглашения. Последнее легче установляется добровольно, нежели принудительно. Где есть общие интересы, там легко сговориться, а где интересы влекут врозь, там принудительная власть ничего не достигнет, а будет только служить постоянным источником взаимного раздражения и столкновений. Поэтому, в истории, федерации племен обыкновенно служат только поприщем внутренних раздоров. Только когда одно государство значительно преобладает над другими и одно ведет дела союза, последний может сохранить большую или меньшую прочность. Но это уже собственно право силы, а не нормальное союзное устройство. В подчиненных членах всегда остается стремление к самостоятельности, которая и проявляется при малейшей неудаче. История греческих гегемоний представляет тому наглядные примеры.

В результате мы должны повторить представлявшееся уже много раз заключение, что государственное устройство зависит от характера и условий народной жизни. Все разнообразие человеческого развития выражается в различии политических форм. Одни из них могут быть выше, другие ниже, но ни одна не имеет безусловного значения, а все они настолько заключают в себе силы и прочности, насколько они соответствуют состоянию и потребностям общества. В политике мы имеем дело не с абсолютными, а с относительными началами.

Глава I. Предания и прогресс

В Учении об Обществе мы определили понятие о развитии. Мы видели, что человеческое развитие существенно состоит в том, что умственное, нравственное и материальное достояние одного поколения передается следующему, которое, в свою очередь, перерабатывает его, умножает и передает своим преемникам. Через это образуется непрерывный процесс, в котором постепенно излагается содержание духа, а вместе с тем расширяется владычество человека над окружающею его физическою природою. В этом общем движении, обнимающем все человечество, каждый народ участвует сообразно с своим характером, при живом взаимодействии с другими. Каждый вносит в него свой вклад и воспринимает то, что сделано другими.

Нигде эта преемственная духовная связь не выражается так ярко, как в государственной жизни. Здесь следующие друг за другом поколения образуют единое юридическое лицо, которое сохраняется непрерывно в течение веков, несмотря на смену людей и учреждений. Это лицо облечено верховною властью, которая может менять свои формы, но по существу своему остается тождественною с собою, управляя сменяющимися поколениями, исполняя обязательства предков и передавая свои обязательства потомкам. Такое лицо составляет как будто юридическую фикцию; но эта фикция вытекает из самой глубины человеческого духа. Она выражает то постоянное, что заключается в процессе развития. Это постоянное духовное начало связывает прошедшее с будущим; оно составляет для человека высшую цель его деятельности; ему он жертвует лучшими своими силами и самою своею жизнью. Оно представляет ему идею отечества.

Юридическою связью государства служит, как мы знаем, закон (lex est vinculum societatis). Он делает из государства юридическое лицо; в силу закона власть переходит от одних лиц на другие, сохраняясь неизменною в своем существе; в силу закона подданные ей повинуются. С самого появления своего на земле человек уже связан этою связью и обязан подчиняться этому господствующему над ним порядку; он родится членом высшего целого. Отсюда первый и основной элемент всякого законодательства, - элемент постоянства. В нем выражается самое постоянство государственной жизни, связывающей отдаленные поколения в одно живое, непрерывное целое. В этом состоит начало предания.

Но как в государственной жизни, так и в выражающем ее законодательстве, есть и элемент изменения. Человеческие общества не остаются неподвижными, навеки связанными одними и теми же законами и формами; они развиваются. Излагая постепенно духовное свое содержание и вступая в живое взаимодействие с другими, общество проходит через различные последовательные ступени, из которых каждая имеет свой характер и свои особенности, нередко вовсе не похожие на предыдущие, хотя связанные с ними непрерывною нитью. Главною пружиной этого поступательного процесса является стремление человека к улучшению своего состояния. Он не довольствуется тем, что ему дано; он ставит себе высшие цели. Он сравнивает настоящее свое положение с теми идеалами, которые указывает ему его разум и которые он носит в своей душе. Как разумное существо, он хочет осуществить эти идеалы в своей жизни; в этих видах он работает для будущего. Как нравственное существо, он ищет не только личного своего удовлетворения, но и пользы других; целью его деятельности становится улучшение общественного быта. Эти идеальные стремления, естественно, отражаются и на законодательстве, которое изменяется сообразно с изменениями общественного настроения и с теми целями, которые ставит себе общество. В этом состоит начало прогресса.

Эти два начала, предания и прогресс, составляют существенные элементы всякого законодательства. На первом основана связь его с прошедшим, на втором - отношение к будущему. Идеальная цель состоит, очевидно, в разумном сочетании обоих, но в действительности или то или другое является преобладающим, и это дает самому законодательству особенный отпечаток. Из первого рождается законодательство историческое, из второго - рациональное. Оба имеют свои весьма существенные выгоды и недостатки.

Историческое законодательство имеет то неотъемлемое и громадное преимущество, что оно не отрешается от жизни, но следует за нею, примыкая к существующим условиям и изменяя их по мере изменения самых потребностей. Таким образом, оно не нарушает установившихся привычек, прав и интересов, а незаметно, шаг за шагом переводит один порядок вещей в другой. Оно представляет естественный, органический рост законодательства.

Вследствие этого оно по преимуществу носит национальный характер. Следуя за развитием народной жизни, оно отражает в себе все духовные особенности народа, как они выражаются в его общественном быте и в постепенно изменяющихся отношениях. Отсюда крепость его в народном сознании. Закон не является здесь как нечто наложенное сверху, чему граждане подчиняются поневоле, стараясь уклоняться от исполнения по мере возможности. Он переплетается со всеми их отношениями, укореняется в нравах, становится привычкою жизни. Историческое законодательство пускает такие глубокие корни, что ничто не в состоянии его поколебать. Оно служит самою крепкою связью общественного быта.

Поэтому оно всегда находит готовый материал и орудия. Законодатель знает, с чем он имеет дело. Ему не нужно гадать, как новые формы и порядки придутся к неподготовленной к ним среде, к привычкам, взглядам и отношениям, идущим им прямо вразрез. Все для него просто и ясно. Улучшения указываются самою жизнью и водворяются легко. Есть и готовые люди, хорошо знакомые с существующим порядком. Небольшие, указанные практикою улучшения не составляют для них затруднения. Тут не нужно все создавать вновь, готовить людей к неизвестной им деятельности, а требуются только практический смысл и внимание, которые можно найти у самого обыкновенного человека.

Наконец, такого рода законодательством в самом народе воспитывается практический смысл. Вместо отвлеченных теорий, часто вовсе неприложимых к действительности и даже ведущих к ее разрушению, в обществе развивается внимание к существующим условиям и умение с ними совладать, а это составляет первый и главный задаток плодотворной политической деятельности, а вместе и политической свободы. В этом отношении образцом могут служить англичане. Не только их конституция идет от древнейших времен английской истории, изменяясь и развиваясь постепенно, сообразно с движением жизни, но и самый гражданский и административный строй носит чисто исторический характер. Только медленно и постепенно, по мере развития потребностей, один порядок вещей уступает место другому. Старое исчезает лишь тогда, когда оно давно подорвано со всех сторон и потеряло уже всякое существенное значение. Отсюда необыкновенный практический смысл англичан и прочность всего их государственного и общественного быта. Даже в области теории у них распространяются и приобретают влияние главным образом те, которые носят по преимуществу практический характер. Таков утилитаризм.

Однако это чисто историческое развитие законодательства имеет и свою оборотную сторону. Следуя за ходом жизни, уступая ей только шаг за шагом, оно с большим трудом приводится в движение. Закон изменяется лишь тогда, когда потребность становится настоятельною, то есть когда зло сделалось совершенно невыносимым. Пока жизнь терпит, пока нет опасных явлений, все остается по-старому, хотя бы это старое потеряло всякий смысл. Между тем сам законодатель, стоя на вершине, с трудом может судить о настоятельности нужды; надобно, чтоб она была заявлена обществом. Законодатель приходит в движение, когда в обществе поднимается вопль. Следовательно, первое условие исторического законодательства состоит в том, чтобы в обществе было достаточно энергии для заявления о своих потребностях и достаточно образования, чтобы собственным сознанием возводить свои жизненные отношения к общим началам. Где этого нет, где общество не обладает ни инициативою, ни юридическим образованием, где законодательство идет более сверху, а не вырабатывается жизненными отношениями, там историческое его развитие лишено настоящей почвы; уважение к существующему обращается в застой.

Но даже при наилучших условиях, где голосу общества предоставлен полный простор и оно имеет возможность громко заявлять о своих нуждах, оно делает это только тогда, когда эти нужды становятся общими, настоятельными и притом касаются интересов владычествующих классов. Вследствие этого законодатель упускает из виду все то частное зло, которое не довольно резко выступает наружу, чтоб обратить на себя общественное внимание. Если он коснется его, то лишь поверхностно, с целью устранить слишком яркие недостатки. Поэтому здесь нередко в течение веков сохраняются устаревшие учреждения, которые имели значение в свое время, но потеряли уже всякий общественный смысл. С ними связаны частные интересы, которых законодатель не хочет нарушить; часто нет даже ходатая, имеющего вес. Пока зло не становится вопиющим, оно продолжает существовать, угнетая в особенности беспомощных, не имеющих голоса. В пользу низших классов историческое законодательство действует только тогда, когда в них являются движения, опасные для общества, или когда они сами облекаются политическими правами и становятся существенным фактором государственной власти. Историческое законодательство есть по преимуществу законодательство для высших классов; как скоро на сцене появляется демократия, оно более и более покидает историческую почву, что мы видим в новейшее время в Англии.

Но даже когда зло совершенно явно и вопиюще, исправление его всегда встречает сильное противодействие. Обыкновенно общественные недуги, требующие изменения законодательства, состоят в том, что одни классы обделяются и притесняются в пользу других. Поэтому требование со стороны первых свободы и прав неизбежно нарушает интересы последних, которые, в свою очередь, поднимают голос и стараются себя защитить. А так как на их стороне историческое право и политический вес, то их с трудом можно выбить из настоящего положения. Среди этих противоборствующих стремлений законодатель часто не знает, как ему разобраться. Громкие заявления далеко не всегда означают настоятельную нужду; иногда громадные манифестации проходят, не оставив по себе и следа. С своей стороны, упроченные интересы требуют к себе уважения. Когда законодательство движется историческим путем, спор обыкновенно кончается компромиссом. Но компромисс, в сущности, не удовлетворяет никого. Это - частное решение по частному вопросу, а затем остается целый ряд вопросов, которые возникают с новою силой. Историческое законодательство является поприщем непрерывной борьбы, которая может длиться в течение веков, требуя постоянного, громадного напряжения сил для достижения каждый раз небольших результатов.

Во всяком случае, подобное законодательство всегда действует частными мерами, разрешая каждый раз отдельные вопросы, которые выдвигаются в данную минуту. Но через это упускается из виду общая связь законов. Вследствие этого здесь нередко оказываются постановления, противоречащие друг другу; старый закон стоит рядом с новым, исходящим из совершенно иных начал. Отдельные законы, не будучи связаны с целым, являются во многих отношениях неприложимыми или искажаются практикой. Часто остается неизвестным, что существует и что отменено. Историческое законодательство представляет хаос разноречащих постановлений, для разбора которых нужна подробная и казуистическая юриспруденция, еще более осложняющая и без того сложный порядок. При таком положении знание законов становится совершенно недоступным обществу; оно делается достоянием немногих специалистов, в руках которых сосредоточиваются все нити общественных отношений. Самая способность к хорошему законодательству исчезает. Последнее требует обобщения, а историческое законодательство развивает чисто практические приемы и взгляды. Поэтому обыкновенно законы нигде не составляются так дурно, как в странах, где господствует это направление.

С другой стороны, законодатель этим способом действия нередко увлекается на весьма опасный путь. Не руководясь никакими общими началами, он частное зло врачует частными лекарствами, которые представляются ему практически удобными, хотя бы они представляли некоторое отступление от теоретических принципов. Но маленькое отступление служит прецедентом для большего, а последнее - для еще большего. Таким образом, незаметными шагами, действуя чисто эмпирическим путем, законодатель доходит до положений, подрывающих самые основы государственного и общественного быта. Такова именно наклонность новейшего английского законодательства в направлении государственного социализма.

Вообще, при таком ходе дел, законодатель перестает быть руководителем общества. Он не содействует развитию жизни, не указывает ей высших целей, а ожидает, пока жизнь не учинит над ним насилия. До тех пор он остается в стороне, предоставляя общественным элементам вести между собою борьбу и записывая только результаты этой борьбы, когда она привела к компромиссу.

В совершенно иное положение становится законодатель, который действует рациональным путем. Он является не только руководителем, но и воспитателем общества. Жизненные отношения возводятся к общим началам и получают разумное направление. Законодатель не ожидает, чтобы зло стало вопиющим; он не довольствуется поверхностным лечением кидающихся в глаза признаков. Отжившее отменяется, дурное исправляется, прежде нежели оно возбуждает против себя общий вопль; интересы всех ограждаются во имя высших требований справедливости и общественной пользы. С тем вместе обществу указываются высшие цели; оно не остается погруженным в чисто практические интересы; в нем развивается сознание вечных идеалов, которые служат путеводителями человеческих обществ. Рациональное законодательство не довольствуется тем, что оно следует за течением жизни и записывает то, что ею вырабатывается; оно вносит в нее новые, высшие начала и тем самым служит для общества воспитательным средством. Таково высшее призвание закона. Давно известна истина, что народ воспитывается теми учреждениями, под которыми он живет. Закон, в истинном своем значении, не ограничивается установлением внешнего порядка и определением норм для существующих отношений: поставляя перед глазами общества вечные идеи справедливости, свободы, общественного блага, требуя, чтобы с ними сообразовались все общественные отношения, он не только утверждает их в общественном сознании, но и делает их постоянною привычкою жизни. Путем рационального законодательства народ возводится на высшую ступень развития и становится передовым деятелем человечества.

И в чисто практическом отношении рациональное законодательство имеет весьма существенные выгоды. Законодательство перестает быть хаотическим сбором разноречащих постановлений, в которых даже специалисты с трудом могут разобраться. Тут все связано, обдумано и возведено к общим началам. Законодательство представляет стройную и ясную систему, доступную обыкновенному пониманию. В нем найдется всякий образованный человек, прилагающий некоторый труд к его изучению, а потому для приложения его к жизни не требуется многолетней, трудной и суживающей взгляды специальной подготовки; в этом отношении орудия добываются легко. Оно находит и нужную поддержку в ограждаемых им интересах; ибо, разрушая исторически сложившиеся учреждения во имя высших начал справедливости, свободы и общественного блага, оно действует в пользу масс, в которых оно приобретает главную свою опору.

Все эти выгоды рационального законодательства оказываются, однако, лишь тогда, когда сама жизнь к нему подготовлена, когда оно не падает на совершенно необработанную почву, неспособную произрастать благие семена. В этом состоит главный камень преткновения законодателя, стремящегося утвердить государственный и общественный строй на рациональных началах. Чисто рациональное законодательство, отрешенное от действительности, есть не более как теория, красивая в своем идеальном построении, но часто вовсе не приложимая к данному состоянию общества. Народная жизнь не есть отвлеченное произведение ума, а плод многовекового исторического процесса и фактически сложившихся отношений. Ее нельзя произвольно втеснить в ту или другую логическую форму. Законодатель, который пытается внести в нее начала, ей не свойственные или к воспринятию которых она не подготовлена, встречает отпор, о который иногда разбиваются самые лучшие стремления. Если нет даже явного сопротивления, то водворяется глухая борьба, которая производит в народной жизни полный внутренний разлад. Сложившиеся веками отношения, господствующие интересы, привычки, даже предрассудки в действительности сильнее всяких отвлеченных начал. Законодатель, который их не щадит и не обращает на них внимания, обречен на бесплодие. Чем отвлеченнее рациональное законодательство, чем менее оно приноровлено к жизни, тем менее оно достигает своей цели. Оно не находит ни надлежащего материала, ни орудий для исполнения. Не соображенные с практикою постановления сбивают с толку и исполнителей и подвластных. Против них ополчаются все выбитые из колеи привычки, все нарушенные интересы. В народе развивается недоверие и неуважение к закону, совершенно ему чуждому. Естественная связь между законодательством и обществом прерывается. Закон перестает быть хранителем права и порядка; на него смотрят как на произведение случайности и прихоти. Всякий старается его обойти; и в администрации и в обществе водворяются произвол и злоупотребления.

Такой результат неизбежно ведет к шаткости законодательства. Встречая отпор, законодатель берет назад свои меры, старается их исправить, войти в сделки с нарушенными привычками и интересами. Обыкновенно в самых законодательных сферах возбуждается реакция против слишком поспешного движения вперед. Между тем шаткость законодательства есть одно из худших общественных зол. При таком порядке не обеспечены ни права, ни интересы граждан. Никто не доверяет закону и не решается предпринять что-либо, основываясь на нем, потому что никто не знает, что будет завтра, не последует ли перемены. А так как уверенность в постоянстве порядка составляет первое благо общественной жизни, то подобное положение однозначительно с анархией. Общество, которое подвергается противоположным течениям и дергается туда и сюда, не знает, чего держаться, и теряет всякую устойчивость. При этом падает и самое значение правительства. Колебания законодательства доказывают, что у него нет ни устойчивости во взглядах, ни энергии в проведении своих решений. К нему подрывается всякое доверие и уважение. Общество видит, что на него нельзя положиться; оно отворачивается от власти и ищет иных руководителей.

Но и эти руководители, в свою очередь, лишенные практической почвы, склонны предаваться чисто теоретическим построениям, не приложимым к действительности. Общество, преданное теориям, составляет одно из самых вредных явлений государственной жизни, а таким оно неизбежно становится, когда законодательство идет сверху, не соображаясь с жизнью и не давая последней надлежащего влияния на составление законов. Поэтому, когда, в силу обстоятельств, общество внезапно призывается к законодательной деятельности, оно предъявляет несбыточные требования и тем, в свою очередь, подрывает свое положение. Отсюда те скороспелые конституции, которые вводятся в революционные времена и падают так же быстро, как они возникли. Отсюда недоверие к общественным силам, вызываемое несоответствием теории с практикой.

Из всего этого ясно, что законодательство, вообще, имеет двоякий источник: потребности развивающейся жизни и те общие начала, которые государство призвано осуществлять в своей деятельности. Поэтому и путь его двоякий: снизу и сверху. Оно движется или частными мерами, удовлетворяющими возникающим практическим нуждам, или радикальными преобразованиями, имеющими ввиду систематическое устройство той или другой жизненной области. Оба пути в своей односторонности недостаточны; идеал состоит в сочетании обоих. Всего лучше, когда законодатель, имея перед собою ясную цель, умеет соединить ее с постепенностью хода, прилагая общие начала лишь в той мере, в какой осуществление их подготовлено жизнью. Этим способом один порядок вещей незаметно переводится в другой. В обыкновенном течении жизни производятся частные перемены, вызываемые практическими потребностями и не нарушающие ни установившихся привычек, ни законом признанных интересов. Таким способом общество мало-помалу приспособляется к новым порядкам. Когда же, наконец, самая жизнь постепенно изменилась действием времени и учреждений, тогда наступает пора все это свести к общему итогу и выразить новый порядок в систематическом законодательстве. Пример такого процесса, в котором гармонически сочетаются сознание теоретических начал с постепенностью хода и с полным вниманием к практическим потребностям жизни, представляет римское гражданское законодательство. Медленно, шаг за шагом чисто римское строгое право переводилось в общенародное (jus gentium), и только когда старый порядок уже совершенно исчез, новый был возведен в систематический свод, представляющий самый изумительный памятник человеческого разума в области правоведения.

Такое идеальное сочетание теоретических начал и практического применения, уважения к преданиям и стремления к прогрессу в законодательной деятельности, простирающейся на целые века, составляет, однако, весьма редкое исключение. Обыкновенно в законодательстве преобладает или тот или другой путь. И тут, однако, первое требование состоит в том, чтоб избегать односторонности: историческое законодательство не должно быть неразумным и несправедливым; рациональное законодательство не должно быть отвлеченным и неприложимым. Но и в этих пределах держаться нелегко. Чаще всего господствует неразумный застой, за которым следуют внезапные скачки.

В значительной степени это происходит от самых свойств человеческого развития. Мы видели, что оно идет не путем органического роста, как растение или животное, постепенно развивающее изначала заложенные в него органы, а путем борьбы старых начал с новыми. Сперва новые начала незаметно внедряются в жизнь и проникают в умы; нередко первые их проявления подавляются насильственно, и только мало-помалу, в силу обстоятельств, под влиянием неотразимых требований жизни, они овладевают умами. Наконец, наступает эпоха перелома, когда новые начала, окрепши в общественном сознании, объявляют войну старым. Большею частью только после долгих колебаний в ту и другую сторону они, наконец, побеждают и водворяют новый порядок вещей на развалинах прежнего. Таков обычный ход человеческой истории.

Законодатель, по своему положению и призванию, должен стоять выше этой борьбы общественных сил. Его задача - усмотреть новое, оценить законные его требования и дать ему подобающее место в политическом теле. Но такая прозорливость и такое беспристрастие редко встречаются в человеческих делах. Обыкновенно законодатель сам стоит на стороне господствующих интересов, до тех пор пока суровые уроки жизни не обнаружат полной их несостоятельности. Еще чаще собственные его интересы связаны с существующим порядком, и новые начала представляются ему как нечто враждебное, что следует искоренить. Такова обычная судьба либеральных требований в неограниченных монархиях. При первом своем появлении они представляются возмущением против установленного порядка и преследуются всеми мерами. Но истребить их нет возможности, ибо свобода составляет неискоренимую и неотъемлемую принадлежность человеческой природы, она, вместе с тем, является необходимым условием высшего развития. Только с помощью вызываемой свободою самодеятельности народ поднимается на высшую ступень и становится способным исполнить свое историческое призвание. Мало-помалу жизнь берет свое; чем шире распространяется образование, тем настоятельнее становятся его требования. Наконец, горький опыт обличает всю недостаточность чисто бюрократического управления. Благо народу, если правительство вовремя усмотрит накопившееся зло и совершит нужные перемены; тогда за периодом застоя следует период преобразований. Но нередко оно упорно держится старого порядка, закрывая глаза на действительность. Тогда перемена совершается насилием снизу; происходит революция.

Реформы и революции играют такую важную роль в политической жизни народов, что они требуют внимательного рассмотрения.

Глава II. Реформы и революции

Систематические преобразования составляют одну из самых трудных задач государственной жизни. Надобно разом переделать то, что создалось многими годами медленного развития, нарушить упроченные права и интересы, на которые люди привыкли полагаться, приучить граждан к неведомым дотоле порядкам, изменить не только учреждения, но и нравы. Обыкновенно при этом возбуждаются общественные страсти, возгорается борьба между приверженцами старого и нового порядка вещей. Правительство, предпринимающее преобразования, должно вместе с тем умерять неизбежные волнения, иногда укрощать тех самых, в пользу которых оно действует, а с другой стороны, щадить те интересы, которые оно нарушает, и стараться сделать для них перемену возможно менее чувствительною. Для этого требуется редкое сочетание качеств: нужно ясное сознание цели и средств, основательное знание существующих отношений, способность прилаживаться к разнообразию жизненных условий, не роняя достоинства власти, умение выбирать людей и направлять их к предположенной цели. Только сильное правительство способно с успехом исполнить такую задачу, и при этом все-таки, как скоро разгораются страсти, оно рискует не удовлетворить ни той, ни другой стороны.

Преобразования могут, впрочем, более или менее глубоко затрагивать существующие отношения, смотря по цели, которую они себе ставят. Они могут быть политические или социальные, иметь ввиду переустройство государства или изменение гражданского порядка. Последние имеют наиболее глубокое и важное значение; они ближе всего касаются существующих интересов. Переведение одного общественного строя в другой составляет критическую эпоху в народной жизни, которая получает через это совершенно новое направление. Наименее глубоко захватывают, по-видимому, преобразования, имеющие ввиду умножение государственных сил; но так как последние вполне зависят от того, что может дать общество, и быстрое их умножение возможно только поднятием и напряжением общественной деятельности, то и эти реформы могут, при известных условиях, дать народной жизни совершенно новый толчок.

Таково именно было значение реформ Петра Великого. Цель его была сделать из Московской России крепкое государство, способное стоять в рядах европейских народов и играть всемирноисторическую роль. Для этого надобно было вывести его из уединенного континентального положения и выдвинуть его к морю. В этих видах был завоеван Азов, составлена коалиция против Швеции. Но первое несчастное сражение при Нарве показало, что силы России далеко не были в уровень с этою задачей. Надобно было создать войско и флот, а для этого требовались деньги и люди. Россия, два века находившаяся под игом татар и едва вышедшая из внутренних смут, грозивших ей уничтожением, была бедна как материальными средствами, так и умственным развитием. Надобно было поднять ее на новую высоту, двинуть промышленность и торговлю, насадить просвещение. И все это приходилось делать не мало-помалу, а сразу, напрягая все силы, чтоб одолеть могучего соседа. Для такой задачи требовался исполин умом и характером, и таков был Петр Великий. Об исторических началах тут не могло быть речи. Прошлое России состояло в порабощении сперва татарскому игу, а затем власти московских государей, которых вся политика заключалась в закреплении всех сословий к государственной службе. И дворяне, и купцы, и крестьяне - все обратились в холопов; каждый на своем месте должен был нести наложенную на него тяжелую службу. Надобно было этот покорный материал обратить на пользу отечества, победить присущую ему косность, просветить его светом науки и тем самым сделать его способным воспринять со временем семена свободы. Это и сделал Петр Великий. Сам он, требуя от всех усиленной службы, подавал первый пример, сам работал, как плотник, учился всякому мастерству и учил других, просвещался европейскою наукой и просвещал своих подданных. С своим всеобъемлющим знанием и изумительною энергией, он охватывал все области, вникал во все подробности. Под его могучим дуновением все разом должно было измениться - и понятия, и нравы. Старые, полуазиатские обычаи были отвергнуты, русские люди принуждены были сбрить свои бороды, надеть европейское платье, приобщиться к европейскому образованию. Тупое сопротивление приверженцев старины было тем упорнее, что преобразования касались не только общественного, но и частного быта; но гениальный властитель все одолел. Создались и войско, и флот, и финансовые средства, и новые государственные учреждения; водворились новые нравы; нашлись и люди для исполнения великих замыслов. Вызванное Петром стремление к просвещению никогда уже более не иссякало. Россия с неудержимою силой двинулась по новому пути вследствие толчка, данного ей великим преобразователем.

Такие примеры редки в истории; для совершения такого переворота нужен гений первой величины. Это еще раз доказывает великое значение исторических личностей. В них сосредоточивается сила, которая без этого двигателя рассеялась бы напрасно или приняла бы несравненно более медленный ход. Поэтому все возражения против преобразований Петра Великого обнаруживают только весьма поверхностное понимание и его задач, и тех условий, среди которых он действовал. Никто не решается отвергать величие и успех совершенного им дела. То, что он задумал, исполнилось в течение всей последующей истории. Россия сделалась одною из могущественнейших держав мира; она приняла почетное участие в судьбах Европы и усвоила себе плоды европейского просвещения. Но, признавая все это, утверждают, что это могло бы совершиться мало-помалу, без такого крутого перелома, сохраняя уважение к преданиям и обычаям старины. Могло ли бы дело Петра совершиться иным путем, об этом, при отсутствии всяких фактов, мудрено разгадывать. Во всяком случае, без такого крутого перелома не было бы ни Полтавской битвы, ни последующих побед над Турцией, ни войн с Наполеоном, не было бы ни новой русской литературы, ни университетов, ни того образованного строя мыслей и жизни, который привел наконец к великим реформам Александра Второго. Уединенное и слабое Московское государство, сверху донизу опутанное холопскими отношениями, вероятно, со временем выбилось бы на более широкую дорогу и вступило бы в более или менее близкие отношения к Европе. Но на это потребовались бы целые века, и печать полуазиатского быта, которая и ныне не совсем изгладилась, осталась бы на нем навсегда. При таких условиях посредником между Россией и Европой, в силу географического положения, была бы Польша, от которой мы состояли бы в полной зависимости. Из этого униженного положения, из погружения в византийский формализм и азиатскую косность нас вывел Петр Великий.

Екатерина Вторая довершила дело Петра. Россия раскинула свои владения до Черного моря; могущество Оттоманской империи было сломлено; возвращены были русские области, отторгнутые завоеваниями литовских князей и впоследствии присоединенные к Польше. Россия стала одною из самых могущественных европейских держав, которой голос имел значительный вес в европейских делах. Но Екатерине предстояла и другая задача: после умножения государственных сил надобно было позаботиться о внутреннем благоустройстве. Поклонница либеральных и гуманных учений XVIII века, состоя в личных сношениях с выдающимися умами того времени, одержимая преобразовательными стремлениями, которые, под влиянием новых идей, распространялись и в правительствах и в обществе, она хотела прославить свое царствование не только военными подвигами, но и законодательною деятельностью. Ее Наказ свидетельствует о ширине и возвышенности ее замыслов. Однако она не думала прямо прилагать теории французских философов к вовсе не подготовленной к ним России. О Дидро, который побуждал ее к преобразованиям, она отзывалась, что ему легко говорить: он имеет дело только с пером и бумагой, а ей приходится оперировать над человеческим телом. Мы видели, с какою обдуманностью и осторожностью она проводила свои меры, внимательно прислушиваясь к разнообразным мнениям и решаясь только тогда, когда она была уверена в успехе. Этому способствовало и собственное ее положение: иностранка, вступившая на престол чуждого ей государства без малейшего на то права, она должна была сперва изучить страну и познакомиться с ее потребностями. С этою целью и была созвана знаменитая Комиссия об Уложении, состоявшая из выборных от всех сословий. Из трудов ее не вышло никакого законодательного памятника, но они послужили драгоценным материалом для последующего законодательства. Познакомившись с людьми, с их понятиями и нуждами, Екатерина могла приступить к своей задаче уже с полным знанием дела. Об изменении сословного строя нечего было и думать. Мы видели, что оно подготовляется развитием средних классов, а именно этот элемент в России был крайне скуден и материальными средствами, и умственными силами. Самое учение Монтескье, которым Екатерина главным образом руководствовалась в своем Наказе, признавало необходимость сословного строя, и в особенности независимого положения дворянства, для монархического правления. В России дворянство было единственным сословием, которое восприняло европейское просвещение и носило в себе сознание государственных потребностей; на него только и можно было опереться. Со времен Петра Великого в судьбе его произошла коренная перемена: Петром Третьим оно было избавлено от обязательной службы. Екатерина упрочила это положение, даровав ему полное право собственности на земли и местную корпоративную организацию. Жалованная Грамота Дворянству была плодом этих стремлений. Русское дворянство сделалось сословием независимых землевладельцев, частью посвящающих себя государственной службе, частью живущих на местах и имеющих в своих руках значительную долю местного управления. Сила его была тем значительнее, что оно не составляло замкнутого в себе сословия, а оставалось открытым для всех путем государственной службы. Но законодательство Екатерины не ограничилось устройством дворянского сословия. Такая же жалованная грамота была дана и городам, которые еще со времен Петра Великого пользовались широкою автономией. Теперь с них сняты были казенные обязательные службы; точно определены были права и устройство каждого из разряда городских обывателей. Екатерина имела ввиду таковое же корпоративное и общинное устройство государственных крестьян. Об этом свидетельствуют Высочайшие Экономические Пункты*(78) но эта мера не получила всеобщего приложения. Всего менее Екатерина могла коснуться крепостного права. Разделяя идеи XVIII века, она видела всю его несообразность с истинно человеческими началами; но в России оно утвердилось исторически, в силу неотразимых государственных потребностей; оно составляло главную материальную опору дворянства, на котором покоился весь государственный строй. Не только отмена, но и самое смягчение его представляло неодолимые трудности: взаимное определение прав и обязанностей, при отсутствии всякого суда и всяких надежных посредствующих органов, могло вести только к бесконечным столкновениям и смутам. С своим глубоким практическим смыслом, Екатерина не только не пыталась расшатать эту материальную опору дворянства, но она распространила крепостное право и на Малороссию с целью теснее слить ее с Россией. Малороссийские помещики охотно отдали свои местные привилегии в замене полученного ими крепостного права.

В связи с устройством сословного быта стояло и полное преобразование местных учреждений. Уже Петр Великий пытался заменить старое воеводское управление, которое сосредоточивало в руках одного лица всю гражданскую и военную власть на местах, системой раздельных властей, частью с выборным устройством. Но попытка, для которой заимствовались иностранные образцы, не имела успеха. При обязательной службе дворянства, которое всю жизнь свою должно было проводить в рядах войска или при делах гражданского управления, для выборных местных учреждений не было материала. После Петра воеводское управление, со всем присущим ему произволом, было восстановлено в полной силе. Только при Екатерине, с созданием независимого местного помещичьего элемента, губернское управление могло получить надлежащее устройство. Это и было сделано Учреждением о Губерниях. Создана была стройная система местного управления, в которой и суд и полиция отданы были в руки выборных от сословий, а рядом с ними устроено было казенное финансовое управление, и над всеми поставлен наместник, или губернатор, как представитель центральной власти. Этими учреждениями Россия управлялась в течение почти целого столетия, до самых преобразований Александра Второго. Если взглянуть на них с точки зрения современных потребностей, то нельзя не сказать, что они далеко не были тем, что от них можно было ожидать. Но если мы сообразим условия того времени, то увидим, что иначе и не могло быть. Вина лежала не в законодательстве, а в исполнении, которое зависело от весьма невысокого умственного и материального состояния общества. Невозможно было требовать правильного и беспристрастного суда в стране, где не только отсутствовало всякое юридическое образование, но и законодательство представляло полный хаос, в котором даже специалист с трудом мог разобраться. Только с изданием Свода законов в него мог проникнуть хотя слабый луч света. При недостатках образованных судей естественно, что решение попадало в руки канцелярских крючкотворов и взяточников. В этом отношении высшие судебные места ничем не отличались от низших. Точно так же и полиция, при неограниченном деспотизме сверху и крепостном праве внизу, могла быть только поприщем самого широкого произвола. Только предводительская должность, независимая и безвозмездная, исполняла свое назначение. При всем том учреждения Екатерины вполне соответствовали потребностям своего времени. Они создали местные центры провинциальной жизни, в которых жить было легко и привольно и которые служили рассадниками лучшего будущего. Люди, жившие в провинции в дореформенное время и не увлекающиеся односторонними взглядами, могут о том засвидетельствовать. Внутренний мир, довольство своим бытом и уважение к просвещению были отличительными чертами людей того поколения. Вследствие этого преобразования Александра Второго нашли в русской провинции хорошо подготовленную почву.

Совершенно иначе, нежели Екатерина, действовал знаменитый ее современник, Иосиф II. И он был истинный сын XVIII века, исполненный преобразовательных стремлений и любви к человечеству. Но он был теоретик; понятие об исторически сложившихся отношениях было ему так же чуждо, как вообще мыслителям XVIII столетия. Все окрепшее веками наследие средневекового порядка, которое в Австрии имело глубокие корни, - феодальные отношения, сословные привилегии, католическая нетерпимость, громадные имущества монастырей, владычество церкви в светской области - казались ему плодом невежества и предрассудков, которые надобно искоренить. К этому присоединялось желание придать больше единства разнообразному составу Австрийского государства, подчинив различные, входящие в него народности общим рациональным учреждениям. И он принялся разом за все реформы, в сознании правоты своего дела, невзирая ни на что, не щадя никаких интересов. Скоро, однако, горький опыт убедил его, что одних благих намерений, даже при энергическом действии, мало для преобразования государственного строя. Его нововведения всюду встречали сопротивление. Неподвижная австрийская бюрократия, которая должна была служить исполнителем его начинаний, вместо того представляла им тупой и молчаливый отпор. В народе, который он думал облагодетельствовать, распространялось недовольство; духовенство было возбуждено против мер, посягавших на его привилегии. Наконец, вспыхнули восстания, вызванные нарушением местных исторических прав. Иосиф должен был пойти на уступки. Большая часть затеянных им преобразований были отменены. Он умер, разбитый сердцем, с грустным сознанием, что его благие намерения потерпели крушение.

Совершенно иной характер, нежели в XVIII столетии, носят великие преобразования XIX века. Предшествующие реформаторы действовали сверху; они устраивали государство чисто бюрократическим путем, редко принимая в соображение общественные силы. В XIX веке задача была поставлена гораздо глубже и шире. Общества значительно созрели; явились новые потребности и запросы. Надобно было установившийся веками, но утративший свое значение сословный строй заменить общегражданским и призвать общественные силы к участию в государственных делах. Таково было значение политического движения, которому главный толчок был дан Французскою революцией, с провозглашенными ею идеями свободы и равенства. Эти идеи распространялись повсюду и везде находили восприимчивую почву. Победы Наполеона и самая реакция против его владычества только усилили эти стремления. Самые противники революции принуждены были отчасти усвоить себе ее начала, чтобы бороться с ее влиянием. Однако они делали это нехотя, и как скоро представлялся удобный случай, являлось стремление взять назад то, что было дано или обещано. Отсюда смены преобразовательных эпох и реакций, в высшей степени поучительные как для теории, так и для практики государственной жизни.

Замечательный пример в этом отношении представляет Пруссия. Ее падение и подъем в начале нынешнего столетия давно привлекали к себе внимание историков и политиков. Но и последовавшая затем эпоха реакции так назидательна, что мы должны на ней несколько остановиться. Основатель могущества Прусского государства Фридрих Великий не был, в сущности, реформатор. Ослепляя современников блеском своих побед и успехом своей неразборчивой на средства дипломатии, он внутри государства охранял тот суровый порядок, который был заведен его грубым отцом. Поверхностное поклонение французским мыслителям выражалось только в полном равнодушии к религии, что и повело к водворению терпимости относительно всех вероисповеданий. "В Прусском государстве, - говорил он, - каждый может на свой манер искать вечного блаженства"'. В остальном он был чистый деспот. Войско, составленное из всякого сброда, держалось самою неумолимою и бесчеловечною дисциплиной, оставившей след даже и поныне. Те же начала он проводил и в управлении. Чиновничество ходило по струнке; фискальная система тяжелым бременем ложилась на народ. Самые суды лишены были всякой самостоятельности. Как скоро они осмеливались решать даже частные дела несогласно с видами короля, судей сажали в тюрьму и с их имений взыскивались убытки, хотя, по существу дела, приговор был совершенно правильный. При такой системе об общественной самодеятельности, конечно, не могло быть речи. Сословные деления сохранялись во всей строгости; городское управление лишено было всякой самостоятельности; для крестьян не было сделано ничего. Прусское государственное устройство представляло бездушную машину, которая двигалась по воле энергического правителя и действовала только им. Как скоро он исчез, все это здание развалилось при первом толчке. Прославленная армия была уничтожена одним ударом; самые сильные крепости сдались без сопротивления; чиновничество изъявило полную покорность победителю, а народ остался неподвижен. А между тем в нем таились здоровые силы, которые были только придавлены бюрократическим гнетом. Образование было распространено до самых низших слоев; воспитанное протестантизмом чувство долга глубоко коренилось в сердцах. Нужно было только все это вызвать к жизни, сняв с народа ярмо неуклюжей бюрократической машины и сделав воззвание к самодеятельности общества. И на это дело нашелся человек, исполненный пламенной любви к отечеству и широко понимающий общественный задачи, который был только что выгнан из службы самим королем за неподатливый характер, но к которому снова пришлось обратиться в минуту бедствия. И он разом перевернул все это, по-видимому безвыходное, положение, вдохнув новую жизнь в одряхлевшее государственное тело. В один год управления им были двинуты самые коренные реформы: освобождение крестьян с землею, новое, основанное на выборных началах, устройство городов, отмена несовместных с пользою государства привилегий дворянства, промышленная свобода, уничтожение фискальных пут, переустройство центрального управления. Он умеет собрать вокруг себя лучших людей, вдохновить их своею энергией, указать им высокую патриотическую цель. Действуя с ним рука об руку, Шарнгорст пересоздал всю армию, устроив ее на началах всеобщего ополчения; и тут привилегии дворянства были отменены; уничтожены позорные и жестокие наказания. Данный толчок был так силен, что, когда Штейн подвергся опале Наполеона и должен был покинуть отечество, дело его продолжалось безостановочно. Результат был тот, что, когда победоносная русская армия в начале 1813 года явилась на границах Германии, Пруссия встала, как один человек; даже слабый и боязливый король был увлечен общим движением. Торжество союзных армий и последующее вступление в Париж были справедливою наградой за этот внутренний подвиг обновления, составляющий лучшую страницу в истории Пруссии.

Но как скоро опасность миновала, так правительство возвратилось в старую колею. Преобразования далеко еще не были завершены. Внося во все области государственной жизни семена свободы, взывая к общественной самодеятельности, Штейн хорошо понимал, что нельзя оставаться при старых бюрократических порядках. Он имел ввиду введение не только местных земских учреждений, но и государственных чинов. "Провинциальные чины, - писал он Нибуру, - очень полезны, ибо через них вся масса состоятельных собственников всех классов общества связывается с государством и побуждается к общественной деятельности; употреблением их сил возвышается их самосознание; в управление внедряется более свободная деятельность, которую можно освободить от форм, необходимых для бюрократии; многое совершается безвозмездно, что теперь оплачивается дорого. Но провинциальные чины не могут заменить государственных чинов, ибо они слишком бессильны, чтобы положить предел злоупотреблению верховной власти; их легко парализовать, застращать, даже употреблять их во зло; их кругозор слишком ограничен, слишком односторонен, чтобы обсуждать интересы целого общества; их круг деятельности слишком тесен и мелочен, чтобы пробудить в народе великие и благородные чувства любви к отечеству и самоотвержения, чтобы развить силы духа в их полном объеме*(79)". Само прусское правительство разделяло эти взгляды; во времена опасности оно неоднократно давало формальное обещание даровать народу не только провинциальные, но и государственные чины. Но как скоро трудные времена миновали и водворился мир, все эти обещания были забыты и правительство возвратилось к старому, чисто бюрократическому управлению. Штейн, который сам много лет был выдающимся администратором, яркими чертами изображал недостатки этой системы: "Бесчисленная армия чиновников есть истинный бич божий для Германии, - писал он Нибуру. - Та ее часть, в которой нет конституций, управляется массою не имеющих ни собственности, ни интересов, частью книжных, частью эмпирических наемных чиновников, которым внутренняя жизнь государства и его обитателей совершенно неизвестна, которые осмеливаются судить о ней из поверхностных наблюдений и бездушных актов и так завалены самыми разнообразными делами, что они едва имеют время их просмотреть. Так как бюрократические централизующие правительства обладаемы страстью всем управлять и все корпорации сословий, провинции и общин уничтожены и превращены в марионетки, то оказывается необходимость умножения чиновников; она растет с увеличением числа законов, а так как последние издаются незаинтересованными и незнакомыми с внутреннею жизнью государства наемниками, то исполнение останавливается, надобно отступать назад, изъяснять, и так образуется вечная круговая пляска*(80) Еще яснее он развивает свои взгляды в письме к кельнскому архиепископу Шпигелю: "Вопрос о бюрократическом и представительном правлении можно выразить следующим образом: следует ли предпочитать управление хорошо оплаченных, книжных или эмпирических, не заинтересованных и не имеющих собственности чиновников управлению, которое при издании законов совещается с людьми всех состояний, связанными собственным интересом с интересами своего сословия и с ними хорошо знакомыми, и им же передает часть управления безвозмездно или за малое вознаграждение? Означенные четыре слова заключают в себе дух нашей и всех подобных правительственных машин: хорошо оплаченных, все стремятся к получение или увеличению жалованья; книжных, следовательно живущих в мире букв или в эмпирии актов; незаинтересованных, ибо они не связаны ни с каким входящим в состав государства гражданским классом, а образуют самостоятельную касту, касту писцов; не имеющих собственности, вследствие чего все движения собственности их не касаются, пусть идет дождь или светит солнце, подати возвышаются или понижаются, разрушаются стародавние права или сохраняются неприкосновенными, пускай все ремесленники во имя теории превращаются в неумелых плутов, а все крестьяне - в нищенствующих пролетариев, пускай не будет ничего великого и уважаемого, кроме разве еврейских выскочек, - все это до них не касается, они получают свое жалованье из государственного казначейства и пишут, пишут, пишут в тишине, в канцеляриях, снабженных хорошо запертыми дверями, безызвестные, незамеченные, бесславные, воспитывают своих детей в такие же писальные машины и умирают никем не оплаканные.-Так как мы всю власть и почет перенесли на касту чиновников, то мы получаем революционные, разрушающие собственность, основанные на воздушных теоремах законы, которые с целой армией видоизменений, изъяснений, приостановлений и т. д. следуют друг за другом и часто, по своей бессодержательности, падают сами собою, и централизующее, весьма дорогое, во все вмешивающееся управление, которое подавляется тяжестью бумажных дел и утопает в бочках чернил. Все это дошло до такой крайности, достигло такой высоты, что мы стоим уже на поворотной точке; все видят, что так дело не может идти, и жаждут иного порядка вещей*(81). "Я видел, - писал он Гагерну, - как 14 октября 1806 года пала одна машина, военная; может быть, и пишущая машина будет иметь свое 14 октября*(82)".

После необычайного подъема народного духа, сопровождавшего великие войны освобождения, такой порядок вещей действительно не мог не возбудить глубокого неудовольствия. Университетская молодежь волновалась; революционные идеи распространялись более и более; наконец, убийство Коцебу переполнило меру. Истинными виновниками брожения Штейн считал немецких князей и правительства: "Они настоящие якобинцы, - писал он: - они дают продолжаться тому невозможному положению, в котором мы находимся с 1806 года; они возбуждают и поддерживают неудовольствие и озлобление; они задерживают развитие и прогресс человеческого духа и характера и готовят анархистам путь ко всеобщему разрушению"*(83). Но, в свою очередь, волнения и убийства вызывали только более строгие реакционные меры. Многие приходили от этого в отчаяние. Штейн старался ободрить своих друзей. В 1822 году он писал графу Меервельдту: "Вы думаете, что я относительно государственного устройства питаю надежды, которые у вас исчезли, и представляете с большою истиною и живостью произвол чиновной иерархии, весь вред ее стремлений к новизне, ее мер, клонящихся к обеднению как высших, так и низших классов, и ведущих к демократии; со всем этим я согласен и прибавлю к этому: колебания в мероприятиях, расточение государственных доходов, возрастание податей при истощении средств приобретения, скандалезная безнравственность высшего государственного сановника (Гарденберга), недостаток повиновения служащих, пагубный и легкомысленный выбор многих из них, намеренное удаление дельных, пользующихся общественным доверием людей, - и все-таки я остаюсь при своем мнении. Ибо не результат должен определять наши действия; Провидение скрыло его от взоров человека; масса друг друга захватывающих обстоятельств, от которых он зависит, необозримы и неисчислимы. Поэтому оно в грудь человека вложило чувство права и обязанности, которое должно руководить нас во тьме, закрывающей от нас будущее; это чувство иногда предписывает нам идти навстречу даже неизбежной гибели за великое и благородное дело, следовательно действовать даже при полной уверенности в неуспехе. Если положение вещей таково, каким вы его представляете, и оно именно таково, то долг заставляет нас возвышать голос насчет гибельных его следствий, серьезно, с скромностью и достоинством, требовать возвращения прав, принадлежавших нашим предкам, установления границ произволу, которых необходимость признана новыми, торжественными обещаниями, устранения злоупотреблений, которые тяжело на нас ложатся, и продолжать борьбу со злом до тех пор, пока это может делаться совместно с законным порядком"*(84). Эти высокие уроки гражданского долга следует запомнить всякому, кто действует на общественном поприще.

Наконец, в 1823 году, прусское правительство решилось ввести провинциальные чины. Но права их ограничивались совещательным голосом по предлагаемым им правительством проектам и представлениями о своих нуждах; никакого решающего голоса и никакого участия в управлении им не было дано. Тем не менее местные жители с усердием принялись за дело. Штейн, который был назначен ландмаршалом Вестфальского земского собрания, руководил им с обычною своею твердостью и практическим смыслом, никогда не выходя из пределов умеренности и направляя прения к практическим целям. Скоро, однако, последовало разочарование. Представления земских чинов оставлялись без внимания; бюрократия, даже в лице лучших своих представителей, каков был вестфальский обер-президент фон Финке, давала им постоянный отпор; личные усилия Штейна, который с этою целью ездил в Берлин, были безуспешны. При таких условиях самые дельные местные люди с прискорбием спрашивали: к чему же все их труды? не составляют ли земские чины совершенно бесполезное и дорогое учреждение? Штейн по этому поводу писал: "Даровитый, возвышающийся над обыденностью государственный человек должен в земских учреждениях видеть начало более свободного и облагораживающегося устройства, из которого постепенно вырабатывается нечто лучшее и совершеннейшее; способствовать этому развитию составляет задачу государственного человека в благороднейшем смысле. Г. фон Финке поступил этому совершенно наперекор: он вел себя как самый обыкновенный, ограниченный рутинист"*(85). И фельдмаршалу Гнейзенау: "Мое пребывание в Берлине в 1827 году дало ли какой-нибудь результат? Никакого; на важнейшие представления чинов, которые мне поручено было лично поддержать, не обратили ни малейшего внимания. Господину фон Мотцу (министр финансов) недостает делового взгляда, расширенного наукой; отсюда его упорство в своем мнении (французы называют это: il ne doute de rein), которое по природе его занятий склоняет его к односторонней фискальности"*(86).

При таких условиях все сильнее чувствовалась потребность государственных чинов. Вестфальское собрание в самых почтительных выражениях в адресе своему ландмаршалу осмелилось напомнить данное торжественно обещание. Указав на глубокое и скорбное чувство, возбужденное бесполезностью всех их представлений, они говорили: "Недостаточность существующего неотступно влечет к тому, что должно его восполнить. От представительного устройства в особенности ожидают, что оно величественно раскроет великодушную преданность народа королю и отечеству; что оно различные провинции государства свяжет новою, духовною связью через личное знакомство между собою выборных людей и взаимный обмен мыслей; что оно облагородит цель и деятельность провинциальных земских чинов, указывая им на благо целого как на высшую цель отдельных стремлений; что оно даст наконец средства и пробу для распознания личной способности к государственным делам и ручательство в том, что в будущем она одна будет приниматься в расчет при занятии высших государственных должностей"*(87). Этот почтительный адрес был, однако, сочтен возмутительным действием. Вестфальскому земскому собранию было объявлено, что оно вышло из пределов своего ведомства. Штейн отвечал, что вестфальские чины, конечно, не могут ходатайствовать о нуждах Силезии, но когда местные нужды тесно связаны с общим вопросом, то ограничивать их таким образом нет ни законного основания, ни практической возможности*(88). Он писал фельдмаршалу Гнейзенау: "Если бы решились только сделать приготовления к устройству государственных чинов, это подействовало бы весьма благотворно на общественный дух, который очень возбужден. Теперь еще имеют дело с поколением, привыкшим к монархическобюрократической форме, но надвигается новое поколение, которое втесняется во все каналы гражданской жизни и воспитывается под влиянием новейшей истории, журналов, политических сочинений; оно чувствует в себе юношескую силу, стремление к действию; его одушевляют честолюбие, корысть, взаимная зависть между различными сословиями государства; религиозные основы подкапываются рационализмом. Что искра политического пожара везде сверкает, это обнаруживается во всей Европе; полезно направить пламя, прежде нежели оно сделается разрушительным. Я считаю участие народа в законодательстве и в обложении податями могучим средством усовершенствовать обе эти отрасли; я вижу в нем воспитательное и образовательное учреждение, могущее иметь самое благотворное влияние на практическую и теоретическую жизнь народа"*(89). "Время бюрократической монархии прошло, - писал он почти накануне смерти, - желание конституционного правления всеобщее; оно высказывается громко или выражается в скромных желаниях, которых проявления деспотизм, тайная полиция и строгая цензура боязливо наблюдают, но не могут подавить"*(90). Под конец, однако, и Штейном овладевало уныние при виде противоположных и крайних течений, господствовавших в государственной жизни: с одной стороны, скованного бюрократическими формами правительства, которое действовало только полицейскими мерами и не хотело сделать необходимого шага вперед, упорно закрывая глаза на действительность, с другой стороны - волнующегося общества, в котором демократические идеи, особенно под влиянием Французской революции 1830 года, получали большую и большую силу. Еще в 1827 году он говорил посетившему его молодому дипломату: "Многое упущено; истинные, а не лживые и вымышленные потребности времени, что строго следует различать, недостаточно исследуются, распознаются и уважаются; это очень дурно; вредные последствия не замедлят оказаться. Столь необходимое доверие потеряно; злобные и хитрые прожектеры приобретают слишком много влияния на легковерную массу; вредная путаница понятий, духовное и нравственное одичание берут верх; естественный, разумный ход покидается; люди хотят быть умнее Творца. Я стар и надеюсь, если Бог будет милостив, не увидеть этого нового вавилонского смешения языков. Вы гораздо моложе меня и, вероятно, увидите еще могучие бури, которые налетят на нас и на другие народы. Тогда нужно, более нежели когда-либо, вооружиться крепкою надеждой на Бога, чтобы не потерять внутренней опоры и прямого направления. Бог не даст миру погибнуть; но заслуженного наказания Он в своей премудрой справедливости навсегда ему не отпустит"*(91).

Предсказания его сбылись. Революционное движение 1848 года заставило все германские правительства, не только прусское, но и австрийское, двинуться по новому пути. Везде водворился конституционный порядок, основанный не на сословных привилегиях, а на общем праве. Но пренебрежение своевременными преобразованиями тяжело отозвалось на внутренней жизни народов: вместо правильного развития водворились насилие и борьба.

Из всех европейских государств одна Россия оставалась при старых порядках. Сословный строй сохранялся во всей своей резкости; крепостное право царило безгранично. Суровая военная дисциплина была господствующим началом не только в армии, но и в гражданском управлении, и в самом обществе. Все сверху донизу трепетало перед властью; малейшее поползновение не только на оппозицию, но и на независимость суждений каралось беспощадно. Екатерининские учреждения, которые должны были вызвать самодеятельность общества, под давлением сверху превратились в мертвую машину, от которой отлетел общественный дух. Суды, погрязшие в бумажном делопроизводстве, были притоном крючкотворства и взяточничества. Лихоимство наверху и внизу было глубоко укоренившеюся язвою русского чиновничества. О свободе слова не было и речи. Цензура достигала самых невероятных размеров произвола и бессмыслия. Несчастных цензоров в сажали на гауптвахту за пропуск совершенно невинных вещей, в которых усматривали намек на ту или другую отрасль управления*(92). В последние годы царствования Николая иго, когда зло достигло крайних пределов, самые университеты, ни в чем неповинные, подверглись неслыханным стеснениям: число студентов было ограничено; в них введено военное обучение. Россия того времени вполне оправдывала обращенные к ней стихи поэта-патриота:

                    В судах черна неправдой черной,

                    И игом рабства клеймена,

                    Безбожной лести, лжи тлетворной,

                    И лени мертвой и позорной,

                    И всякой мерзости полна.

А между тем внешнее величие, приобретенное славными войнами, стояло непоколебимо. Все враги были раздавлены; Австрия спасена от погибели. Громадный северный колосс, с восьмидесятимиллионным населением, с непобедимым войском, слепо повинующийся всякому мановению всемогущего властителя, казалось, грозил свободе всех европейских народов. Немудрено, что против него составилась коалиция.

Крымская кампания показала всю несостоятельность этой системы. Величественное здание покоилось на подгнившем фундаменте. Чем безграничнее проявлялась сила власти, чем более перед нею исчезала всякая независимость, тем более государство превращалось в бездушную машину, в которой внешний блеск заменял внутреннее благоустройство. Несмотря на крепость народного духа, Россия при таких порядках неспособна была состязаться с образованными европейскими державами. И здесь, так же как в Пруссии после Иенского погрома, потребовались коренные преобразования. Однако Россия далеко не была в положении Пруссии. Оборона Севастополя, хотя кончилась взятием крепости, покрыла славою наше войско. Дальнейших движений враги не решались предпринимать. Мир был заключен на условиях хотя стеснительных относительно Черноморского флота, но оставлявших неприкосновенными целость и могущество государства. Тем не менее и новое русское правительство, и русское общество сознали потребность глубокого обновления всего общественного и государственного строя. Царствование Александра II ознаменовалось целым рядом реформ, беспримерным во всемирной истории и делающим величайшую честь русскому народу. Разом были преобразованы все оказавшиеся негодными стороны быта, и это было сделано вполне обдуманно и здраво, на основании тщательного изучения внутренних условий и разумного пользования опытом других народов. Крепостное право было отменено, и крестьяне обеспечены землею. Города получили новое общественное устройство, основанное на самоуправлении. Земские учреждения призвали все местные силы к участию в общественных делах; им вверено было все хозяйственное управление губерний и уездов. Создан был суд, отвечающий самым утонченным потребностям правосудия и просвещения. Войско было преобразовано на основании всеобщей воинской повинности, кратких сроков службы и мягкого отношения к подчиненным. Цензура была отменена; русская мысль впервые могла высказываться свободно. Обществу на всех поприщах открыт был широкий простор; все таящиеся в нем силы были призваны к самодеятельности. Отныне Россия могла стать на свои собственные ноги; ее совершеннолетие было признано руководившею ею властью.

Многим могло казаться, что все это совершилось слишком быстро. То, что у других народов делалось с осторожною постепенностью, без крутого нарушения господствующих интересов, то здесь произошло в течение немногих лет. Все упроченные временем отношения, понятия, нравы, глубоко захватывавшие самую частную жизнь, внезапно были выброшены из обычной колеи. Русским людям пришлось не только приняться за новое для них общественное дело, но и переустроить весь свой частный быт без надлежащей подготовки. Такой переворот не мог не произвести на первых порах полнейшего хаоса и в понятиях, и в жизненном складе, тем более что освобожденное общество оставлено было без надлежащего руководства; исполнение преобразований было вверено старой погрязшей в рутине бюрократии, неспособной руководить таким великим делом и внушить к себе доверие общества.

Последний упрек в значительной степени справедлив. Выбор исполнителей не всегда был удачный. Именно те люди, которые всего более содействовали реформам, устранялись от дел. Тем не менее успех преобразований свидетельствует о том, что они были своевременны и приноровлены к состоянию общества. Такой глубокий переворот, как освобождение крестьян, совершился без потрясений; на местах везде нашлись честные и дельные исполнители. Суд как бы разом создался из ничего; войско не утратило ни одного из своих доблестных качеств. Это показывает, что русское общество было вполне готово к перевороту. Пока правительство стояло на месте, требуя только строгой дисциплины и безмолвного повиновения, в нем происходила незаметная работа, подготовлявшая лучшее будущее. Все совершенные преобразования вполне уже созрели в общественном сознании, прежде нежели правительство за них принялось. Тут не нужно было гениального человека, как Петр Великий, чтобы двинуть народ по новому пути. Достаточно было честного сознания своих обязанностей и призвания к делу лучших общественных сил. Это и сделал царь-освободитель, имя которого связано с одною из величайших эпох в русской истории. Создание его прочно, ибо оно соответствовало назревшим нуждам и насущным потребностям русского народа; оно врачевало наболевшие язвы и открывало правильный путь общественному развитию. Частные реакционные меры не могут его поколебать. Это - фундамент, на котором зиждется вся будущность России.

Тем не менее тяжелый гнет предыдущей эпохи не мог не оставить по себе печальных следов. Общество, долго сдавленное и внезапно выпущенное на простор, естественно теряет внутреннее равновесие. Прилив новых мыслей и взглядов производит в нем путаницу понятий, в котором оно не скоро может разобраться; непривычное к деятельности, оно не знает ей меры и границ. Эти недостатки усиливаются, когда разом расшатываются все общественные отношения. Тут неизбежно происходит брожение, в котором всплывают наверх худшие элементы. В особенности эти явления ярко выступали в умственных центрах. Русская провинция сознательно и спокойно приняла новые преобразования; она провела их в жизнь и доказала, что она умеет их ценить. Но не то было в столицах, особенно в Петербурге. Разрыв между правительством и мыслящею частью общества в предшествующее царствование был так велик, недоверие к владычествующей бюрократии укоренилось так глубоко, что лучшие начинания правительства не встречали поддержки. Оппозиционный дух, раздражительная критика, неуместные требования проявлялись на каждом шагу. Нетерпеливые либералы сходились в этом отношении с защитниками крепостного состояния, мечтавшими о возмездии за отнятые у них права. Сказать слово в пользу власти, совершавшей величайшие преобразования, восстать против бессмысленного задора и неумеренных притязаний считалось преступлением, которое окончательно губило человека в общественном мнении. Но хуже всего было то, что среди общего брожения выступили наружу самые крайние мнения, которые таились в тиши под предшествующим гнетом, а теперь появились на свет Божий. Под влиянием в особенности петербургской журналистики они распространялись среди волнующейся молодежи. В то время как вся Россия обновлялась по мановению царя, революционные прокламации взывали к истреблению и правительства, и всех высших слоев общества. Встретив отпор наверху, революционная пропаганда пошла в народ; когда и здесь ее разрушительная деятельность была остановлена, она разразилась целым рядом самых ужасных преступлений. Тайные и явные убийства, даже на улицах столицы, среди белого дня, подкопы под железные дороги, взрыв дворца, наконец гибель монарха, благодетеля своего народа, были делом исступленной шайки, не знавшей ни умственных, ни нравственных сдержек и жаждавшей только разрушения. Россия была поражена ужасом. Реакция была неизбежна не только в правительственных сферах, но и в общественном сознании. Осадное положение с сопровождающим его произволом заменило законный порядок, установленный великими преобразованиями; многие из последних подверглись искажению. Реакционная публицистика торжествовала победу и приобретала все более и более приверженцев. Благодаря воспитанному предшествующим гнетом нигилизму Россия была сбита с правильного пути, вместо закономерного развития последовала реакционная ломка.

Но реакция, в свою очередь, влечет за собою разочарование и упадок сил. После чрезмерного напряжения обыкновенно следует период временного расслабления. Мы видели состояние Германии после наполеоновских войн, реакционные стремления правительств, жалобы лучших людей. В России те же явления выказались с еще большею силой, ибо вызывавшие их причины были глубже и опаснее, а образованных элементов, способных дать им отпор, было несравненно меньше. В России старое общество, которое держалось на крепостном праве, ушло, а новое еще не сложилось. В особенности средние классы представляют еще печальную умственную скудость. Не мудрено, что многие разочаровались в совершенных преобразованиях и общество погрузилось в какую-то тупую апатию.

Нет сомнения, однако, что и здесь это состояние временное. Преобразования Александра Второго содержат в себе семена разумной свободы и правильного развития, которые рано или поздно принесут свои плоды. Господство осадного положения не может быть вечно. В обществе, усевшемся на своих новых основах, несомненно пробудятся новые силы, которыми русское общество никогда не оскудевало. Как прежде, под тяжелым деспотизмом дореформенного времени, в нем в тиши созревали семена лучшего будущего, так и в нынешнюю реакционную эпоху, незаметно для взора, слагаются зачатки новых потребностей и взглядов, которые должны вести к завершению недавно воздвигнутого общественного здания, обновленного снизу, но оставшегося при прежних порядках наверху. Какую форму эти стремления окончательно примут, покажет история. Одно можно сказать с полною уверенностью, это - то, что новый шаг на пути гражданского и государственного развития может совершиться только дружным действием правительства и общества. Не беспрекословное подчинение, отжившее свой век и показавшее свою несостоятельность, а свободный союз правительственных и общественных сил, на почве взаимного доверия, должен быть знаменем всякого образованного русского человека, любящего свое отечество; в этом заключается вся будущность России. И этот шаг может и должен быть сделан не путем насилия и переворотов, а по собственной инициативе правительства, законным шествием по проложенному пути и развитием начал, заключающихся в произведенных реформах. Для революционных движений, не ограничивающихся поверхностью, а проникающих вглубь, Россия не содержит в себе никаких элементов. Россия уже совершила свою революцию; не восстанием снизу, а преобразованиями сверху один гражданский порядок был переведен в другой.

Чтоб убедиться в этом, надобно исследовать, откуда происходят революции и чем они бывают обязаны своим успехом. Предметом изучения мы можем взять две типические в этом отношении страны: Англию и Францию.

Революции, так же как реформы, могут быть политические и социальные. Одни имеют ввиду изменение государственных учреждений, другие направлены против самого общественного строя. Последние несравненно глубже захватывают жизнь и производят в ней более радикальные перевороты. Но именно поэтому они всего опаснее. Для того, чтобы глубокое изменение общественного строя могло совершиться без страшных потрясений, от которых не скоро оправляется общественный организм, надобно, чтобы политический строй оставался непоколебим. Когда же оба вместе подвергаются ломке, тогда в обществе не остается уже твердой точки опоры и общее разрушение неминуемо. Таков именно был исход первой Французской революции.

Совсем не то было в Англии. Борьба Долгого парламента с Карлом им велась не из-за социальных, а из-за политических вопросов, к которым присоединялись и религиозные, волновавшие совесть, но не затрагивавшие гражданских отношений. Столкновение произошло между народными правами, унаследованными от средневекового порядка, и новыми притязаниями королевской власти. Во времена борьбы феодальных королей с великими вассалами и городами утвердились два начала, которые легли в основание всего английского государственного строя: свобода от произвольных арестов и право согласия на подати через выборных представителей. Первое было постановлено еще Великою хартией; второе было предметом вековой борьбы, в которой бароны соединялись с городами против королевской власти. Этот союз имел громадные последствия для всего политического и гражданского быта Англии. Он не только обеспечил победу народных сил, но он повел к изменению самого общественного строя: сословные деления сгладились; высшее дворянство выделилось в политическую аристократию, а низшее слилось с горожанами в одной палате, уравнявшись с ними в гражданских и политических правах. Однако на первых порах, при господстве средневекового частного права, победа общественных сил повела к полной анархии. Вследствие этого, в свою очередь, явилась потребность высшей государственной власти, сдерживающей анархические стихии и способной водворить прочный порядок. Этой потребности удовлетворила монархия Тюдоров. Такое усиление королевской власти, вследствие превращения феодальной монархии в политическую, не могло, разумеется, обойтись без стеснения средневековых прав. Парламент не был совершенно устранен, как в государствах европейского материка, где короли сделались абсолютными государями; но он стал покорным орудием королевской власти. Представители выбирались по назначению правительства; самостоятельного голоса они иметь не дерзали. Кто осмеливался вести оппозицию, того без всяких разговоров хватали и сажали в тюрьму. Учреждена была чрезвычайная юрисдикция Звездной палаты, перед которою трепетали все подданные. Даже обыкновенные суды, составленные из клевретов короны, постоянно толковали закон в ее пользу. Оппозиционный дух тем менее находил почвы, что светская власть была соединена с церковною. В религиозном отношении Тюдоры стали во главе национального движения; Генрих VIII отделился от католической церкви, отказал в повиновении папской власти, отобрал имения монастырей и основал новую, чисто национальную церковь, во главе которой стоял сам монарх. Эта перемена встретила величайшее сочувствие английского народа. Правительство, которое преследовало католиков и во внешней политике поддерживало дело протестантизма, могло рассчитывать на полную преданность и покорность, как бы произвольно оно ни действовало. Таков именно был характер царствования королевы Елисаветы.

Все это, однако, существенно изменилось при воцарении новой династии Стюартов. Она вступила на престол по наследственному праву, но корней в народной жизни она не имела. Это была исконная шотландская династия, которая вынесла из своего отечества своеобразные, как политические, так и религиозные убеждения. В Шотландии протестантизм принял несравненно более радикальную форму, нежели в Англии. Там утвердилось пресвитерианское устройство, основанное на личном начале и проведенное со всею строгостью пуританского фанатизма, в противность королевской власти, которая вследствие этого сделалась игралищем партий и пришла в полную от них зависимость. Но именно это возбудило в Стюартах ненависть к протестантским сектам. В этом отношении епископальное устройство Англии приходилось им как нельзя больше по сердцу. Они видели в нем оплот королевской власти. Яков I постоянно твердил: "Нет епископа, нет и короля". Между тем и в Англии протестантские секты получили широкое распространение, особенно среди городского населения. Правительство королевы Елисаветы их щадило; воюя против католиков, она видела в них союзников. Стюарты, напротив, смотрели на них враждебно и склонялись к послаблению католикам, чем самым возбуждали против себя недоверие народа. И во внешней политике, вместо поддержки протестантского дела, они, в противность национальному чувству, склонялись к союзу с самою строго католическою державою - с Испанией.

Все это подрывало нравственный их авторитет, а между тем их понятия о величии королевской власти превосходили все, что дотоле признавалось в Англии. Они видели в ней божественное право, независимое от каких бы то ни было человеческих установлений и требующее беспрекословного повиновения. Яков I открыто это высказывал, но, с своим нерешительным характером, он не проводил строго своих политических взглядов. Постоянные его колебания вели единственно к тому, что поддержанный протестантскими сектами дух оппозиции более и более укоренялся в народе. Целая школа юристов с знаменитым Эдуардом Коком во главе стояла за исконные права англичан, признавая все захваты Тюдоров произвольными и беззаконными расширениями королевской прерогативы. Свобода от произвольных арестов и право согласия на подати сделались лозунгом оппозиционной партии. С этими правами связывались и другие требования, согласные с народными стремлениями, но идущие наперекор политике короля.

При Карле I эти противоположные стремления привели наконец к разрыву. Более последовательный, нежели его отец, он хотел свою государственную и церковную политику проводить во всех трех королевствах и кончил тем, что всюду возбудил восстания. В Англии, видя постоянное противодействие парламента, он вовсе перестал его созывать и управлял самовластно. Он королевским указом установлял новые подати (так называемые корабельные деньги), и хотя взимание их встречало сопротивление, однако коронные судьи признали этот налог законным. В Ирландии умный и энергический наместник, граф Страффорд, умел все подчинить своей воле и устроить всегда послушный парламент. Наконец, и в Шотландии король, в силу своей прерогативы, вздумал ввести англиканскую литургию. Но тут он встретил неодолимое сопротивление. Шотландцы увидели в этом посягательство на свою религиозную свободу. И вельможи и народ встали как один человек. Они заключили между собою соглашение (covenant), которым обязывались стоять друг за друга и отстаивать свои права. В этих видах было набрано и организовано войско. Король решил идти на них войною; но шотландцы его предупредили и вторглись в Англию. Король пошел им навстречу; но тут оказалось, что для ведения войны у него не было ни войска, ни денег. Стюарты были исполнены сознанием своего божественного права; но когда пришлось прилагать его к делу, они увидели, что монархия - не божественное установление, а политическая сила, требующая земных орудий и способов действия. Между притязаниями и средствами оказалась полная несоразмерность. Что король, отуманенный понятиями о своем величии, мог не сознавать самых элементарных требований политики, в этом нет ничего удивительного, но каким образом мог так грубо ошибаться его главный советник граф Страффорд, это объясняется лишь тем, что, привыкши к самовластию в Ирландии, он вообразил, что с умом и энергией можно везде проводить свою волю. За это заблуждение он сложил голову на плахе. Лишенный всяких средств, встречая всюду сопротивление, король принужден был идти на все уступки. Он заключил перемирие с шотланцами на всей их воле, созвал парламент, согласился на все его требования и выдал своего главного советника.

Но парламент на этом не остановился. Как всегда водится, борьба разжигает страсти и вызывает крайности. После самовластного правления короля и очевидного его намерения обходиться без народного представительства доверие к нему было подорвано. Вожди оппозиции видели, что дать ему войско и деньги значит вооружить его всеми нужными средствами для подавления народной свободы. Парламент потребовал, чтобы распоряжение войском было отдано ему в руки на довольно продолжительный период времени. На это король не мог согласиться, не отказавшись от своей прерогативы. Борьба была неизбежна; но как бы для того, чтобы с полною очевидностью выказать свои стремления к самовластию, идущие наперекор самым законным правам и требованиям народа, он вздумал учинить акт насилия. Во время самых горячих прений парламента он приказал арестовать пять главных вождей оппозиции и для этого сам лично отправился в заседание. Попытка не удалась, но страсти были еще более возбуждены и бессилие власти обнаружилось в полной мере. Притязания, лишенные средств, и тут могли вести только к погибели.

Однако уступки, сделанные королем, собрали около него значительную партию. Многие из тех, которые стояли за народные права, считали, что парламент переходит должную меру, и столпились около королевского знамени. Значительная часть аристократии и средних землевладельцев оставалась верна исторической власти, обещавшей уважать народную свободу. Но и на стороне парламента были некоторые из первых вельмож государства: великие пресвитерианские лорды: Нортумберланд, Эссекс, Манчестер, Варвик, стояли во главе народного движения; Эссекс командовал войском. Из средних землевладельцев вышли главные вожди парламента и армии: Пим, Гампден, Ферфакс, Кромвель. Но главная сила парламента все-таки лежала в городах, где пресвитерианские учения были сильно распространены. Богатый и многолюдный Лондон давал парламенту и деньги и опору фанатически возбужденного общественного мнения. Здесь обнаружилась основная черта всей английской истории: союз аристократии с городами против королевской власти; обнаружилась и двойственность политического направления английской аристократии, которой одна часть склонялась преимущественно к народным правам и опиралась на средние классы, а другая крепко стояла за королевскую прерогативу. Здесь лежит начало и тех двух партий, которых борьба и смена в правлении наполняют всю историю Англии в последние три века.

Силы воюющих сторон были почти равны, и счастие попеременно склонялось то в пользу одних, то в пользу других. Решительный перевес парламентскому делу дали фанатические протестантские секты, индепенденты, которые, вступив в ряды армии под начальством Кромвеля, разбили королевские войска и подавили монархические восстания как в Шотландии, так и в Ирландии. По их требованию пленный монарх был казнен; провозглашена была республика.

Для исхода английской революции было в высшей степени важно, что низвержение королевской власти было делом не восстания народной толпы, а организованной военной силы, имевшей во главе своей вождя, который сам был государственный человек первой величины. Вследствие своих побед армия, естественно, стала во главе правления. Парламент, сперва очищенный от умеренных элементов, был окончательно разогнан; Кромвель был провозглашен протектором. За глубоким переворотом, разделившим общество на два противоположных лагеря, по неизбежному ходу вещей последовала военная диктатура.

Но она могла держаться только гением вождя. Как скоро он умер, водворилось анархическое состояние, в котором победоносная армия и обломки созванного вновь парламента, враждуя между собой, старались захватить власть в свои руки. Во всех слоях общества почувствовалось неудержимое стремление к восстановлению законного порядка. Это могло быть сделано только восстановлением самой королевской власти в прежней силе, в том виде, как она выработалась из всей предыдущей истории. Под неудержимым напором общественного мнения, единодушным постановлением созванного вновь парламента и по инициативе стоящего во главе армии вождя сын Карла I был призван в свое королевство на тех условиях, которые были установлены первоначальным соглашением парламента с его отцом. За военною диктатурой последовала Реставрация.

Восстановление королевской власти, естественно, сопровождалось сильною реакцией в ее пользу. Парламент, созванный Карлом II, был одушевлен самым ревностным монархическим духом. Англиканская церковь, павшая под напором протестантских сект, была восстановлена во всех своих правах. Тем не менее положение было уже совершенно иное, нежели при Карле I. Превыспренние понятия о королевской власти оказались неуместными; надобно было управлять в законных пределах. О праве произвольных арестов и самовластного наложения податей не было более речи. Юридические завоевания революции были упрочены. При Карле II акт Habeas Corpus получил самую точную и окончательную редакцию. Политика, стремившаяся к послаблению католикам, в самом монархическом парламенте встречала неодолимое сопротивление и приводила к прямо противоположным результатами. Католики были исключены как из королевских советов, так и из парламента. Недоверие отзывалось и на внешней политике. Парламент крепко держал завязки кошелька. Самые советники короля подвергались преследованию и изгнанию.

Еще более отношения обострились при его преемнике, который, будучи католиком, шел вразрез с самыми глубокими национальными стремлениями и был предметом общего недоверия. Яков II легко мог воспользоваться тем поворотом общественного мнения в его пользу, которое произошло в последние годы царствования его предшественника и было вызвано стремлением народной партии исключить его из престолонаследия. В том трудном положении, в котором он находился, здравая политика требовала крайней осторожности. Но Яков был ограничен и упорен; фанатический католик, он, вместе с тем, был исполнен самых высоких понятий о своем королевском достоинстве. Ему казалось несогласным с требованиями совести и несовместным с его саном терпеть унижение людей, исповедывавших одну с ним веру; а так как парламент не соглашался на уравнение прав католиков с англиканами, видя в этом шаг к водворению католицизма, то он решился провести эту меру силою королевской прерогативы. Он утверждал, что в последней заключается право освобождать от исполнения законов (dispensing power) не только в частных случаях, но и общими мерами. Парламент решительно отвергал подобное право, и самые судьи не признавали его согласным с законами Англии. Тогда Яков решился собственною властью преобразовать и суды и парламент. Независимые судьи были удалены от должности и назначены другие, более покорные, признававшие право короля освобождать от действия законов. Вооруженный их приговором, король издал манифест о расширении прав католиков и диссидентов. Не довольствуясь простым объявлением, он велел свой манифест прочесть всенародно во всех церквах. Однако семь епископов отказались исполнить это требование, считая его незаконным. Правительство не усомнилось предать их суду; но они были оправданы присяжными, к великому ликованию всего народонаселения. Потерпев такое чувствительное поражение, король тем с большим упорством принялся за преобразование парламента. Он был уверен, что гибель его отца и уступки брата произошли единственно от недостатка энергии. С целью получить покорный парламент, все местные власти были сменены и на место их поставлены люди, преданные правительству; привилегии городов были отобраны и выборные власти заменились коронными. В таком крайнем положении все взоры обратились на родного племянника и зятя короля, Вильгельма Оранского. Семь лиц, в том числе знатнейшие вельможи и высшие сановники государства и церкви, тори и виги, защитники народных прав и приверженцы королевской прерогативы, послали ему приглашение освободить Англию от невыносимого деспотизма. Вильгельм явился с небольшим войском, и вся Англия к нему примкнула; покинутый всеми, Яков бежал к своему союзнику, французскому королю. Переворот совершился без всякого насилия, без пролития капли крови. Оказалось опять, что высокие притязания лишены были всякой фактической опоры. Яков рассорился даже с тою силой, которая служила главною поддержкой королевской власти и проповедовала учение о безусловном повиновении, - с англиканскою церковью. Восстановив всех против себя, он пал не в упорном бою, как его отец, а вследствие полного своего бессилия.

Это был последний акт английской революции. С тех пор права народа и парламента были установлены на незыблемых основах и не подвергались более колебаниям. Утвержденный ею порядок вещей получил еще большую прочность со вступлением на престол Ганноверской династии. Преобладающее значение королевской власти уступило место влиянию аристократии, которая стояла во главе движения и, естественно, заняла первенствующее положение. Впоследствии, с возрастанием демократических элементов, и она отошла на второй план. Решительное преобладание получила нижняя палата, составленная на демократических основаниях. Но все эти перемены совершались уже не насильственными переворотами, а мирным и законным путем, расширением выборного права, признанием отношений, вытекающих из практических потребностей. Английская конституция представляет прочное здание, допускающее преобладание того или другого элемента сообразно с развитием жизни, но непоколебимое в своих основах.

Если мы, с чисто политической точки зрения, постараемся выяснить причины успеха английской революции, то мы найдем их, во-первых, в том, что она опиралась не на теоретические учения, а на исторические начала, пустившие глубокие корни в народной жизни и при всех переворотах никогда не затмевавшиеся в народном сознании. Права народа и парламента считались прирожденным достоянием англичан, а потому всегда, во всех слоях общества находили многочисленных защитников, готовых дать отпор притязаниям королевской власти. Люди восставали не против закона, а во имя закона, который для англичан всегда был высшим политическим началом. Во-вторых, эти права были не привилегиями сословий, которые могли вести только к внутренним раздорам, а права, общие всем гражданам, для защиты которых могли соединиться и высшие и низшие. Первенствующие вельможи, пользовавшиеся громадным влиянием в обществе, стояли во главе движения и придавали ему такой вес, которого оно без них никогда бы не имело. В-третьих, перевороты совершались не восстанием масс, а действием организованных сил, парламента и войска, которые в самый разгар междоусобной войны способны были охранять внутренний порядок. Самые крайние элементы, сосредоточившиеся в войске, сдерживались могучим его предводителем, обладавшим высоким государственным смыслом, а когда он умер, явился другой, который понял, что только в восстановлении законной монархии кроется вся будущность английских государственных учреждений. Они потому прочны, что имеют глубокие корни в прошедшей истории и по своему разнородному составу способны применяться к разностороннему развитию народной жизни и ко всем разнообразным ее изменениям. Ни один из элементов, вошедших в английскую конституцию с самого начала, не потерял своего места, и все принуждены действовать согласно на общую пользу. Революция имела целью только восстановление нарушенного равновесия.

Совершенно иной характер носит революционное движение во Франции. Если мы взглянем на внешнюю сторону событий, то увидим поразительное сходство с тем, что происходило в Англии. И здесь и там монархия, возникшая на развалинах средневекового порядка, пала перед требованиями свободы. И здесь и там революционное движение привело к военной диктатуре, которая, в свою очередь, сменилась восстановлением законной монархии. Во Франции, так же как в Англии, период Реставрации заключает в себе два царствования: одно - благоразумное и умеренное, другое - напрягающее королевскую перерогативу до крайних пределов, в противность народным требованиям, что и ведет к новому перевороту, которым установляется истинно конституционный порядок вещей. В этой аналогии нельзя не видеть общего закона, управляющего революционными движениями и вытекающего из самой природы действующих сил. Непримиримая борьба партий ведет к развитию крайних элементов; один из них побеждает, но торжество его неизбежно вызывает реакцию, которая является сперва в виде военной диктатуры, а в дальнейшем движении ведет к восстановлению побежденного элемента. Но и последний, восторжествовавши, в свою очередь доводит свое начало до крайности и тем самым вызывает реакцию в противоположном смысле, которая кончается новым переворотом. Мы видим здесь как бы механические колебания маятника в противоположные направления, пока он не приходит наконец к среднему, устойчивому равновесию.

Но за этим внешним сходством кроются глубокие различия. Первое заключается в том, что Французская революция исходила не от исторических начал, а от теоретических требований, выработанных философиею XVIII века и получивших всеобщее распространение. Эти требования заключали в себе начала свободы и равенства, вытекающие из самой природы человека и коренящиеся в самых глубоких основах духовного его бытия. Но у мыслителей XVIII века эти начала получили совершенно одностороннее развитие; все другие элементы политической жизни были им подчинены. Через это новые требования становились в резкую противоположность со всем существующим государственным строем. Последний представлялся произведением насилия и невежества; перед светом разума все существующее должно было исчезнуть и замениться совершенно иным порядком. Отсюда борьба не на жизнь, а на смерть между исключающими друг друга началами, между защитниками исторического строя и приверженцами новых идей.

Однако чисто теоретические учения сами по себе никогда не могут иметь достаточно силы, чтобы произвести общественный переворот. Для того чтобы действовать в обществе, они должны найти в нем восприимчивую почву, отвечать насущным его потребностям, опираться на развивающиеся в нем элементы. Эту опору они нашли в третьем сословии, развитие которого составляет главное содержание всей общественной истории Франции. Тогда как в Англии во главе политического движения искони стояла аристократия, вступившая в союз с городами, во Франции центром всего государственного развития была королевская власть, опирающаяся на средние классы, которые составляли главную силу третьего сословия. Последние росли и умственно и материально, тогда как аристократия, утратив свое политическое положение и отделившись от народа, покоилась на своих привилегиях и расточала свое достояние. В течение веков реальное отношение общественных сил совершенно изменилось; высшие сословия, духовенство и дворянство, продолжали пользоваться привилегированным положением, между тем как весь накопившийся веками материальный и умственный капитал находился в руках средних классов. Не в силу теоретических воззрений, а во имя жизненных требований, Сиэс мог поставить вопрос: Ччто такое третье сословие?" и отвечать: "Ничего.-Чем оно должно быть?- Всем". Изменившееся отношение общественных сил очевидно требовало глубоких преобразований. Сословный порядок отжил свой век; надо было перевести его в порядок общегражданский. Но для этого нужна была сильная рука преобразователя, а такового не представляла французская монархия. Создавши единство и силу государства, подчинив все сословия абсолютной своей власти, она не поняла своего дальнейшего призвания и успокоилась на приобретенных результатах. За развратным королем следовал монарх ограниченный и слабый. Исполненный наилучших намерений, он в начале своего правления призвал министра-реформатора; но скоро последний пал перед враждебным настроением наполнявших двор привилегированных лиц, которые заботились лишь о том, чтобы сохранять свои преимущества. Самому Людовику XVI проекты Тюрго показались слишком радикальными. Все опять вошло в старую, покойную колею. Настоятельно требовавшиеся преобразования были отложены; вместо того произошла революция.

Она имела ввиду не утверждение исконных народных прав, как в Англии, а создание нового общественного строя, замену сословного порядка общегражданским, для которого учения XVIII века представляли теоретическую основу. Это была не борьба за политическое право, а борьба классов, глубоко захватившая все общественные отношения; к политическому вопросу присоединился социальный. В этом состоит второе глубокое различие между Французскою революцией и Английскою. Тут приходилось разом изменять все отношения, и государственные и общественные. Чем более задерживались преобразования, тем более самые требования получали теоретический характер. Когда, наконец, наступил кризис, они прорвались с неудержимою силой и ниспровергли все перед собой. Результатом был такой общественный переворот, какого Англия не знала.

Ко всему этому присоединилось то, что эти новые общественные силы, появившиеся на политическом поприще, были вовсе не организованы, а это вызвало вмешательство народной толпы. В этом заключается третье глубокое различие между Французскою революцией и Английскою. Правительство Людовика XVI, бессильное для реформ, оказалось бессильным и для ведения своих обычных дел. Старая французская монархия отжила свой век и потеряла всякую способность к дальнейшему движению. Министры сорили деньгами, старались удовлетворить всем прихотям двора и людей, имеющих силу, а взять деньги было неоткуда. Долги росли в ужасающих размерах. Пришлось, наконец, прибегнуть к давно забытому учреждению Генеральных Штатов, которые не собирались более полутора века. Созваны были представители всех сословий, чтобы решить, что делать с одряхлевшим государством, у которого иссякли самые средства существования. А между тем правительство, вызвавшее на сцену общественные силы, не позаботилось ни об их организации, ни о программе действий; руководить ими оно было совершенно неспособно. Оно созвало их просто вследствие своего бессилия. И эти внезапно призванные к действию общественные элементы, в свою очередь, не имели ни исторически выработанной организации, как английский парламент, ни сложившихся партий с определенною программой, ни практического опыта в делах. Третьему сословию дано было двойное представительство, и оно сразу, почувствовав свою силу, отвергло старые сословные деления и потребовало, чтобы совещания происходили в его среде. К нему примкнули либеральная часть дворянства и все низшее духовенство. Составилось единое собрание, представлявшее полное смешение языков, без всякой политической подготовки, но исполненное веры в силу разума и в свое собственное великое призвание. Правительство, вызвавшее эти силы, само испугалось своего дела и пыталось распустить собрание; но этим оно только окончательно обнаружило свое полное бессилие. Сделан был решительный шаг, для поддержания которого не было никаких средств. Собрание объявило себя представителем воли народной и отказало правительству в повиновении. Последнее принуждено было уступить. Этим самым верховная власть переходила от короля к народному представительству; революция совершилась.

Но это был только первый шаг. Собрание, объявившее себя представителем народной воли, в свою очередь лишено было всяких средств действия. И войско и администрация находились в руках короля. На помощь собранию пришла народная масса. Парижское население восстало и взяло Бастилию. Затем толпа отправилась в Версаль и привезла с собой пленного монарха. Король не имел духу ни поддержать свою власть, ни защищаться, ни даже удалиться в безопасное место. С тех пор он номинально считался правителем Франции, но этот призрак служил лишь к тому, что всякая власть исчезла. Собрание, раздираемое партиями, не в состоянии было взять ее в свои руки В нем были люди высоких дарований, представлявшие цвет французского общества; был и государственный человек, и оратор первой величины, но, окруженный всеобщим недоверием и лишенный всякой поддержки, он не в силах был остановить неудержимый ход событий. Переписка Мирабо с Ламарком представляет одну из самых поучительных политических книг, какие существуют в литературе. Мирабо видел, что ничего нельзя сделать без королевской власти, что она одна может служить опорою прочного порядка; но всякое явное сближение с представителями отжившего строя возбуждало всеобщее недоверие. Тайные же его внушения, в свою очередь, вызывали неисцелимое подозрение в правящих сферах, а решимости все-таки дать не могли. Видя тупое сопротивление самым необходимым требованиям, он в отчаянии восклицал: "Чернь изобьет их трупы". Так он и умер среди общего хаоса, напрасно пытаясь укротить и направить возбужденные страсти.

Самые законодательные работы собрания отзывались этим положением. Оно провозгласило начала свободы и равенства как неотъемлемые права человека и приготовило драгоценные материалы для утверждения на этих основаниях общегражданского строя; но в государственной области все его начинания были направлены к ослаблению власти, возбуждавшей общее недоверие. В выработанной им конституции единое собрание было противопоставлено совершенно бессильной монархии, которой, однако, в силу начала разделения властей было предоставлено все исполнение. Но средств для исполнения ей не было дано никаких: местное управление снизу доверху, было устроено на выборном начале; центральное управление было лишено всяких органов и орудий. Казалось, все было направлено к тому, чтоб уничтожить всякую власть, а между тем для водворения порядка среди всеобщего хаоса всего нужнее была сильная власть.

Она была необходима не только для поддержания внутреннего порядка, но и для отпора внешним врагам. В отличие от Английской революции, которая ограничилась внутренними междоусобиями, Французская революция осложнилась внешними отношениями. Первая опора престола, дворянство, покинуло отечество и прибегло к помощи иностранных держав. Туда же, естественно, обратились взоры пленного монарха. Против Франции составилась грозная коалиция; германские войска двинулись для освобождения короля и для восстановления разрушенного порядка в государстве. Но единственным результатом этого похода был союз революционных сил с патриотическими стремлениями. Новым восстанием народной массы монархия была низвергнута. Для обуздания внутренних врагов водворился кровавый террор. Король сложил голову на плахе, а иностранные войска принуждены были отступить с позором.

Новейшие историки Французской революции стараются отделить великие ее результаты от тех средств, которые были употреблены для их утверждения. Террор представляется уродливым извращением провозглашенных революциею начал. Разделяют также то неудержимое патриотическое стремление, которое дало отпор внешним врагам, и ту кровавую расправу, которая производилась с врагами внутренними. Между тем все эти явления тесно связаны между собой. Недостаточно провозгласить общие начала; надобно привести их в исполнение. Когда это делается не постепенным и закономерным путем, действием власти, стоящей незыблемо на своих основах, а внезапным переворотом, разом изменяющим все отношения, не оставляющим камня на камне из старого здания, тогда неизбежна ожесточенная борьба и возбуждение страстей, результатом которых является неумолимая расправа с побежденными Если же к внутренней борьбе присоединяется внешняя, то рождается усиленная потребность подавить всякие внутренние волнения, чтобы дать отпор внешним врагам. Во Франции патриотическое чувство, особенно в высших классах, не было довольно сильно, чтобы всех соединить под знаменем отечества. Эмиграция сама просила помощи иностранных держав и шла вслед за их войсками; тем опаснее были внутренние их сообщники. "Надобно застращать роялистов!" - воскликнул Дантон, когда иностранные войска вступили на французскую почву и приходили известия о взятии крепостей. Решиться на такое дело могли, конечно, только люди самых крайних мнений, которые не останавливались ни перед чем; приходилось взывать к самым непримиримым революционным страстям. Всякий человек, у которого не иссякло нравственное чувство, не может не возмущаться до глубины души перед картиною тех ужасов, которые производили террористы. Но политик не может на этом остановиться: он должен исследовать причины этих явлений. Они лежат главным образом в отсутствии всякой организованной власти. Старая монархия пала вследствие собственного бессилия, а новое здание еще не сложилось, и то, что было налицо, держалось на весьма шатких основаниях. Правительство отсутствовало, а общество находилось в состоянии хаотического брожения. При крушении всего, что составляет оплот общественного порядка, единственною наличною силой оставалась организованная демагогия в виде разветвленного по всей Франции союза якобинцев. Они крепко держались друг за друга и умели вести за собою народную толпу, возбуждая ее страсти и внушая к себе неограниченное доверие. Во главе его стояли люди с непреклонною волей, которые взяли в руки валяющуюся в грязи власть, раздавили внутренних врагов и дали отпор врагам внешним. Этим они порешили дело революции, и в этом заключается несомненно важное их историческое значение. Французы, которые с беспримерным одушевлением становились в ряды войска для борьбы с внешним врагом, беспрекословно подчинялись велениям террористов, потому что в эту минуту они одни держали знамя отечества. Одна и та же несокрушимая сила подавляла внутренних врагов и давала отпор внешним. Разделить эти два действия нет возможности.

Но как скоро опасность миновала, террор сам собою пал под влиянием возбужденного им ужаса и негодования. Террористы, казнившие всех своих противников, в свою очередь сложили головы на плаху. За чрезмерным напряжением сил последовало внутреннее расслабление. Непобедимым оставалось войско, которое, повинуясь данному толчку, неудержимым потоком разливалось по Европе, всюду провозглашая новые начала. Вследствие этого оно, естественно, стало во главе революционного движения. Самый выдающийся его предводитель, победив внешних врагов, положил конец и внутренним смутам. Он восстановил упавшую власть, водворил порядок и возложил на себя императорский венец. И тут революция привела к военной диктатуре.

Результаты переворота были громадны. Старый сословный строй был переведен в общегражданский, основанный на свободе и равенстве. Но для того, чтоб утвердить последний на прочных основаниях, нужна была рука гениального законодателя. Революция дала только материалы, из которых надобно было воздвигнуть новое здание. Наполеону Франция обязана своими кодексами, представляющими образец рационального законодательства, основанного на зрелой теории и вполне применимого к практике. Почва для него была расчищена предшествующим переворотом; законодателю не приходилось наталкиваться на окрепшие формы, щадить веками сложившиеся интересы: он мог последовательно проводить рациональные начала, соответствующие новым потребностям. Наполеон создал и новую администрацию, основанную на сосредоточении власти, но способную воспринять в себя и начала свободы. Она сохранилась непоколебимо среди всех дальнейших переворотов; ей Франция обязана тем, что постигавшие ее политические бури не расшатывали общественного здания. При всем том военная диктатура не могла быть долговечна. С водворением общегражданского порядка связана была и потребность свободы политической, которая рано или поздно должна была проявиться. Диктатура Наполеона тем менее могла держаться, что она вызвала против себя общую европейскую коалицию. Французская революция не ограничивалась, как английская, чисто местными интересами; она провозгласила начала, которые должны были водворить новый порядок во всем европейском мире. Вторжение во Францию иностранных войск имело последствием обратное вторжение французских войск в Германию и Италию. Наполеон явился представителем революционных сил в борьбе их с старою Европой. Рядом блистательных побед он возвел Францию на неслыханную степень могущества. Все примыкающие к ней государства европейского материка должны были подчиниться ее влиянию. Но с этим связано было подавление самостоятельности народов, а это не могло не вызвать реакции. Самый сильный отпор Наполеон встретил именно там, где старый порядок сохранил наиболее глубокие корни, - в Испании и России. Другие государства, как Пруссия, обновились под его гнетом. Против него составилось общее ополчение, которое наконец его низвергло.

Диктатура сменилась Реставрацией; но это не было простое восстановление старого порядка. В новом общественном строе требовалась политическая свобода, и Бурбоны первые дали ее Франции. К участию в правлении призваны были как старая французская аристократия, так и высшие представители третьего сословия, под одинаким условием высокого ценза. Но эти два элемента, юридически уравновешенные, фактически продолжали вести между собой непримиримую борьбу. Эмигранты возвратились во Францию, ничего не забывши и ничему не научившись. Людовик XVIII старался умерить их притязания и держать весы между обеими сторонами; Карл X, напротив, явился главою реакции. Встречая отпор, он, так же как Яков II, думал решить вопрос действием королевской прерогативы, которую он ставил выше закона. Но и тут оказалось, что притязания королевской власти лишены были всякой фактической опоры. Карл Х пал перед народным восстанием, которому он не пытался даже противопоставить серьезный отпор. Новая династия призвана была утвердить законный порядок, сочетающий монархическую власть с требованиями политической свободы.

Во Франции, однако, и этот новый порядок, представлявший результат всего предшествующего движения, не мог удержаться. Причины заключались в самом свойстве тех сил, из которых он вышел, и того положения, которое правительство, стоявшее в его главе, заняло в новом государственном строе. В Англии, как мы видели, революция была ведена союзом аристократии и городов; это были те исторические силы, которые издавна соединились против королевской власти и, после временного затмения, снова выступили на историческое поприще. С ними соединилась и национальная церковь. После победы они, естественно, заняли первенствующее место в государстве, что и послужило к утверждению нового порядка. Во Франции, напротив, возрастающею историческою силой было третье сословие, во главе которого стояли городские классы, но которое заключало в себе и все низшее население. Эти два элемента исторически не отделялись друг от друга; начала, провозглашенные революцией, были общи тем и другим; самый переворот совершился с помощью восстания народной массы, и это повторилось в Июльские дни. Между тем в новом порядке политическим правом были облечены только верхние слои. Партия, ставшая во главе нового правления, произвела самое ничтожное расширение избирательного права. На польскую революцию она смотрела как на простое восстановление нарушенного королем права, забыв, что это восстановление было произведено не действием палаты, а восстанием народной массы, которой отказывали во всяком удовлетворении. Таким образом, союз исторических сил был порван. Победив старую аристократию, которая оставалась ему упорно враждебною, высшее мещанство оттолкнуло от себя и народные массы, которые доселе шли с ним рука об руку и составляли главную его опору. Это не могло не произвести глубокого неудовольствия, которое проявлялось в постоянно возобновлявшихся революционных движениях. Правительству, возникшему на революции, пришлось их подавлять. Но здравая политика требовала более широкого понимания общественных задач, а это именно в нем отсутствовало. И тут своевременно произведенная избирательная реформа могла предупредить революцию. Но король пугался всякого шага вперед и упорно держался той тесной среды, в которой он утвердил свой престол. К голосу общественного мнения он был совершенно глух; все свое внимание он устремлял исключительно на получение большинства в палатах, не заботясь о том, представляет ли это большинство истинные стремления народа. Результатом этой политики было то, что новое народное восстание унесло не только мещанское правительство, но и самый престол.

На сцену снова явилась демократия, облеченная верховным правом, опять в силу внезапного переворота и опять совершенно не приготовленная к политическому действию. Вместе с нею выступила с своими притязаниями социалистическая партия, грозившая разрушением уже не политическому порядку, а всему общественному строю. Реакция и тут была неминуема. За революцией опять последовала диктатура, опирающаяся на предания наполеоновского владычества. Но на этот раз она еще менее могла рассчитывать на прочное существование. Удовлетворяя минутной потребности порядка, она не имела за себя ни великих внутренних преобразований, ни блистательных внешних побед. Внутренняя политика, устремленная на обеспечение материальных интересов, была направлена против самых благородных стремлений французского общества. Она держалась уловками весьма низменного свойства. Внешняя же политика представляла смесь мечтательности и бессилия. ЛюдовикНаполеон хотел пересоздать всю Европу, не соображая ни цели, ни средств. Итальянская его политика была рядом дерганий, которые восстановили против Франции освобожденный ею народ. В Германии вызваны были национальные силы, которые обратились против самого императора французов и окончательно его низвергли. Империя пала вследствие неслыханного и позорного поражения. Республика водворилась не столько вследствие революционного движения, сколько потому, что власть перестала существовать. Ее подняли вожди демократии. Это был последний и окончательный результат Французской революции. Мещанская республика представляет торжество третьего сословия, составлявшего главную движущую силу всей французской истории. Это - союз народных масс с средними классами под естественным главенством той части общества, которая имеет в своих руках накопленный веками материальный и умственный капитал.

Дальше этого в развитии народного права некуда идти, ибо начала свободы и равенства достигают здесь своего крайнего предела. Демократия может заключать в себе более или менее условий прочного существования; во всяком случае, всякий новый шаг может быть только реакцией против одностороннего направления, а никак не дальнейшим шествием по тому же пути. Социалистические писатели, как Луи Блан и Лассаль, представляют все историческое развитие государственной жизни в виде перехода верховной власти от одного класса к другому: сперва господствует аристократия, затем на ее место становится мещанство, обладающее капиталом; наконец, с расширением выборного права, власть переходит в руки пролетариев, составляющих народную массу и призванных осуществить социалистический идеал. С этой точки зрения мещанская республика является лишь переходом к владычеству пролетариата. Такое представление есть не более как фантастическое искажение истории. Нет сомнения, что расширение выборного права является плодом всего исторического развития нового времени. Оно составляет естественный результат развития человечества, распространения в нем достатка и образования, постепенно доходящих до самых низших слоев. Но этот процесс представляет большее и большее обобщение права, а никак не смену одного класса другим. История показывает, что только союзом общественных классов достигаются прочные результаты; всякий же раз, как один класс отделял свои интересы от интересов других и хотел пользоваться государственною властью для своих частных целей, он тем самым подрывал основания своего владычества и падал жертвою своих корыстных стремлений. Всего менее допустимо владычество пролетариата. Поставить нищих во главе государства есть такое чудовищное представление, которое может родиться только в голове или полных невежд, не имеющих понятия ни об истории, ни о государстве, или же шарлатанов, стремящихся разжигать народные страсти. Существование демократии основано единственно на господстве общего права, а никак не на владычестве низших классов над высшими. Как скоро пролетариат захочет воспользоваться своею численностью, чтоб обратить государственную власть в свою пользу, так реакция неизбежна. Именно невозможность водворить социалистический порядок законным путем ведет к тому, что социалистическая партия, пользуясь политическим правом в видах пропаганды и организации, в сущности не питает к нему никакого доверия. Ее тайная или явная цель есть революция. Но такой переворот, ниспровергающий весь гражданский порядок, на котором держатся человеческие общества, нарушающий все существующие отношения, может произвести лишь общий хаос. В результате может получиться только диктатура, а затем восстановление старого порядка при значительном ограничении демократических начал. При нынешнем развитии социалистических стремлений, при том хаосе понятий, который господствует в современных европейских обществах, нет сомнения, что попытки подобного рода могут возникнуть в той или другой европейской стране; но исход их может быть только один: социальная революция есть начало падения демократии.

Изучая историю революционных движений нового времени, мы видим, что они вызывались напором исторических сил, сдавленных в своем движении и стремящихся на простор; успех же зависел от союза этих сил между собою. Соединение аристократии с городами утвердило в Англии владычество парламента, из-за которого происходила борьба; соединение среднего сословия с низшими классами разрушило во Франции старый порядок и повело к основанию нового. Последнее в особенности заслуживает внимания историка и политика, ибо оно раскрывает отношение преобразований к революциям. Исторический рост третьего сословия, накопление в нем богатства и образования неудержимо вели к разрушению старых сословных преград. Силою исторического процесса сословный строй неминуемо должен был перейти в общегражданский. Совершение этого дела было главною задачей, которая предстояла французской монархии в последний век ее существования. Но именно этой задачи она не исполнила, а, напротив, связала свою судьбу с существованием отжившего свой век сословного порядка. Своевременно произведенные реформы могли предупредить переворот; переход одного порядка в другой совершился бы мирно и правильно, с сохранением исторических начал и с соблюдением всех интересов. Вместо того, потерявши свое значение, исторический строй продолжал давить всею своею тяжестью на новые силы, которые, наконец, прорвались наружу неудержимым потоком, все унесшим перед собой. Бессильное правительство само вызвало их на поприще действия. Вместо реформ перемена совершилась кровавою революцией. Это имело для Франции весьма печальные последствия. Не только на первых порах это произвело общий хаос, в котором погибли тысячи людей, но это отозвалось и на всем последующем ходе событий. Отсюда продолжающаяся доныне шаткость всех государственных отношений, повторяющиеся скачки от одной формы к другой. Отсюда презрение к историческим началам, составляющим самый крепкий оплот законного порядка и условие правильного развития. Отсюда, наконец, широкое распространение революционных идей. Те великие и благотворные перемены, которые были произведены революцией, нередко смешивают с тою формой, в которой это было произведено. Забывают те исторические основы, из которых вытекла революция и которые обеспечили ее успех, и придают преувеличенное значение внешней борьбе притязаний и страстей. Борьба была неизбежна единственно потому, что исторически возросшим общественным силам не было дано правильного исхода. Вина в этом лежит не на революционных деятелях, а на правительстве, забывшем свое призвание. С исторической точки зрения оно заслужило свою гибель. Правительство, чуткое к движениям общественной жизни, своевременно совершающее нужные реформы, не может опасаться подобного исхода.

Глава III. Общее законодательство и местное

В числе преобразований, имеющих ввиду устроение государства, видное место занимает объединение всех его частей подведением их под общее законодательство. Средневековой порядок, основанный на частном праве, вел к дроблению сил и к самостоятельному развитию каждой местной группы сообразно с ее условиями и особенностями. Новое государство, наоборот, соединяя раздробленное, создает общий организм, который все частные силы подчиняет себе, как высшему целому, имеющему ввиду совокупные цели, и установляет для них общие законы и управление.

Особенное значение получает этот процесс, когда государство создается из разных народностей. Тут возникает вопрос об отношении владычествующей народности к подчиненным, о возможности их слияния и о средствах для достижения этой цели.

Объединение государства путем общего законодательства имеет, бесспорно, громадные выгоды. Этим, во-первых, значительно облегчается управление. Знание законов не осложняется изучением местных особенностей, иногда чрезвычайно запутанных. Одни и те же люди, привыкшие к общему порядку, могут действовать всюду, без специальной подготовки. Устраняются и столкновения общих законов и местных. Одни и те же суды на одинаких основаниях решают дела, возникающие в различных частях государства; одни начала правосудия установляются для всех, чем самым утверждается общее уважение к властвующему над всеми закону. Во-вторых, что еще важнее, этим самым объединяются нравы и понятия. Подчиняясь общему закону и общему управлению, люди привыкают смотреть на себя как на членов единого целого. Они перестают видеть в своей маленькой сфере нечто отдельное, самобытное, только внешним образом подчиняющееся общему строю, может быть, даже враждебно относящееся к владычествующему элементу. Они связываются с другими частями не одним только общим правительством, но всем строем жизни. Общие учреждения ведут к развитию общего духа, составляющего главную нравственную опору государства. Только этим путем возможно слияние различных племенных особенностей в одно живое целое, создание единой народности, находящей в государстве высшее свое выражение.

Но если объединяющая деятельность государства имеет неоспоримые выгоды, то, с другой стороны, нет более опасного заблуждения, как воображать, что можно произвести объединение насильственным или искусственным путем. Если мы должны видеть в государстве не мертвую машину, устрояемую по воле законодателя и повинующуюся внешнему руководству, а живой организм, образующийся медленным историческим путем из разнородных, нередко даже враждебных друг другу элементов, которые не исчезают в общем строе, а тем более стремятся к сохранению своих особенностей, чем более они имеют в себе внутренней силы и крепости, то мы должны признать внимание к местным особенностям одною из существенных задач государственной политики. Государство не есть создание отвлеченной теории, а продукт реальных сил и, как таковой, должно считаться с теми условиями, в которые поставила его история. Как живое тело, оно представляет согласие в разнообразии; а каково это разнообразие, это зависит от свойства входящих в состав его элементов. Самая задача государства, та цель, во имя которой оно существует, состоит не в подчинении всех граждан внешней для них власти, а в создании общих условий, в которых люди могут развиваться разумно и свободно; последнее же предполагает уважение к праву и внимание к потребностям общества. Власть установляется для блага подданных, а в числе этих благ одно из первых мест занимает привязанность ко всему родному. Она составляет одно из благороднейших свойств человеческой души, самую заветную ее святыню. Она выводит человека из погружения в материальные интересы и воспитывает в нем высшие нравственные начала. На ней зиждется любовь к отечеству, составляющая самую надежную опору государственного порядка. Поэтому посягательство на родное со стороны государства всегда чувствуется как оскорбление святыни. Правительство, которое мечтает насилием привязать людей к государству, не только поступает наперекор истинному своему призванию, но само подрывает свое действие. Вместо привязанности оно возбуждает только злобу и ненависть и тем самым готовит себе бесчисленные затруднения. При внешнем подчинении остается неисцелимая внутренняя рознь.

Еще хуже, когда сама владычествующая народность в непомерном самопревознесении хочет раздавить и уничтожить народности, ей подвластные. Именно то, что составляет ее гордость, она преследует в других, подобно тому как католики требуют свободы для себя и отказывают в ней противникам. Таков именно был характер того ложного патриотизма, который недавно еще был господствующим явлением в русской печати и который, к сожалению, поныне значительно распространен в русском обществе. Всякое желание сохранить свои родные особенности считалось государственным преступлением. Интерес русской народности, понятый в самом исключительном и эгоистическом смысле, должен был поглощать в себе все. Забывали, что интересы притеснителей не имеют ни малейшего нравственного права на существование. Когда же с притеснением других сочетается непомерное самохвальство, когда вдобавок высшею добродетелью угнетающей народности выставляется христианское смирение, то подобный патриотизм составляет одно из самых противных и уродливых явлений, какие можно встретить в общественной жизни. Русское общество нельзя от этого достаточно предостерегать.

Владычество над чужими народами есть не только право, но и высокая нравственная обязанность. Кто верит в Провидение, тот должен думать, что не затем одно племя отдано под руку другого, чтобы его угнетали и притесняли, а затем, чтобы ему дали защиту и удовлетворение человеческих его потребностей. Если политика не есть только выражение голого права силы, если государство, по выражению Бл. Августина, не есть только великий разбой, то оно не может отказаться от этой высокой обязанности. Привязывать к себе покоренный народ можно не оскорблением самых святых его чувств, а призванием его к осуществлению высших начал правды и добра. Народности сливаются совокупным возведением их на высшую ступень человеческого развития.

Всего легче это совершается, когда владычествующая народность стоит выше подчиненной и по образованию, и по нравственным свойствам. Племена, находящиеся в более или менее первобытном состоянии, еще не окрепшие в известных жизненных формах, обыкновенно легко ассимилируются народами, стоящими на высшей ступени развития, особенно если расстояние между ними не слишком велико и последние обладают достаточною гибкостью для взаимного сопроникновения. Так совершилось обрусение многих финских и татарских племен. Где этих условий нет, особенно там, где покоренное племя по своему образованию стоит выше владычествующего, там внутренняя связь может установиться только при сохранении должного уважения к окрепшим формам жизни и к народным особенностям. Оно составляет непременное требование здравой политики.

Есть главным образом две вещи, которых следует касаться с величайшею осторожностью: религия и язык. Нет ничего, что бы до такой степени возмущало душу и оскорбляло самые святые человеческие чувства, как религиозное притеснение. Низкие души могут оставаться к этому равнодушны; но именно те, которые твердо убеждены, что Богу надобно повиноваться более, нежели человеку, и которые готовы пожертвовать всем для того, что они считают верховною истиной, оказывают сильнейшее сопротивление: их не могут поколебать ни угрозы, ни наказания. И они-то всего сильнее действуют на народную массу, для которой религия составляет главную духовную пищу. В этих людях она видит мучеников за свою веру; всякое слово их слушается с благоговением, и ненависть к притеснителям растет с каждым новым явлением нетерпимости. Через это религия связывается с народностью, которой она дает новую крепость. И, что всего хуже для властвующего государства, эта связь сохраняется, даже когда притеснения прекратились: скрепленная совокупным притеснением, она становится неотъемлемым достоянием народной души. Разительный пример в, этом отношении представляет Ирландия. Англия вообще в покоренных странах не отличалась нетерпимостью. Владычество ее в Индии представляет замечательный пример уважения к народной религии. Самые бесчеловечные обряды, как сожжение вдов, отменялись с величайшею осторожностью. Но у себя дома долгая борьба с католицизмом повела к ряду самых притеснительных мер. Религии близкие всегда представляются гораздо более опасными, нежели отдаленные. Ирландские католики, составлявшие массу населения, лишены были не только политических, но и гражданских прав. Преподавание было им воспрещено; нищета и невежество при отсутствии всяких гарантий против произвола сделались уделом ирландского народа. Результат был тот, что масса фанатически привязалась к религии, которая составляла единственное ее духовное достояние, а духовенство стало во главе национального движения, потворствуя революционной агитации, даже в самых крайних ее проявлениях, для достижения своих целей. И эта связь сохранилась доселе, хотя вот притеснительные меры относительно католиков давно отменены; она составляет самую опасную сторону ирландского движения. Такая же связь установилась у нас между католицизмом и польскою народностью. И тут всякие меры, направленные против католицизма, могут только усилить зло, возбуждая негодование и ненависть к притеснителям. Когда униатам, волею и неволею обращенным в православие, воспрещается, равно как их детям, прибегать для совершения таинств к католическим священникам, когда они за это по целым годам томятся в темницах, а ксендзы, совершившие требы согласно с прямою своею христианскою обязанностью, подвергаются наказаниям и удалению; когда закрываются церкви, в которые стекается народ для поклонения святыне; когда католики стесняются в приобретении земель и даже в поступлении в учебные заведения; когда вдобавок суровые меры закона еще усиливаются и распространяются администрацией, поставившею себе целью притеснение значительной части населения, то на подобную политику нельзя смотреть иначе как с крайним опасением. Успеху русского дела она не может содействовать. Такая же система религиозного притеснения водворилась и в Остзейских губерниях. И там возвращение новообращенных латышей в лютеранство, совершение пасторами треб, крещение детей по протестантскому обряду при браках с православными преследуются и караются законом. Православная церковь считается господствующею в крае, где почти все население протестантское, и ее привилегии, стеснительные для других исповеданий, проводятся с неумолимою строгостью. Все эти проявления религиозной нетерпимости, после великих либеральных преобразований, совершенных Александром Вторым, составляют один из печальных признаков нашего времени. Требованиями здравой политики их, во всяком случае, нельзя признать. Вместо скрепления связи этим посеваются семена глубокого неудовольствия; в подвластном населении возбуждаются злоба и вражда, которые тем крепче вкореняются в сердца, чем возвышеннее и благороднее оскорбляемые чувства.

После веры самое дорогое для человека - родной язык. В нем выражается самая душа народа; им определяются весь склад его ума, все оттенки его понятий. С ним связаны лучшие семейные чувства, впечатления родного края; на нем выливается песнь, увлекающая молодость и услаждающая старость; им говорит литература, возвышающая ум и сердце, воспитывающая молодое поколение. Для массы народа в особенности родной язык есть духовное достояние, охватывающее все существо человека; иного способа выражения своих понятий, чувств и желаний оно не имеет. Высшие слои, знакомые с иностранными языками, менее связаны родною речью. Иногда последняя даже отходит на задний план; но это всегда мимолетное явление, которое имеет свои исторические причины и частью свою хорошую сторону. Когда собственное наречие еще мало выработано, пристрастие к чужому расширяет понятия, научает изяществу форм и окончательно способствует высшему развитию своего языка. В XVI веке итальянский язык был господствующим в аристократических слоях даже английского общества, столь ревниво оберегающего свои национальные особенности. В XVIII веке громадное влияние французской литературы ввело французский язык в общее употребление не только в России, но и в Германии. У нас усвоение европейского образования, естественно, повлекло за собою и усвоение чужих языков; но именно под этим влиянием выработался разговорный и литературный русский язык, который достиг высшего своего развития в Пушкине, в ту самую пору, когда иностранное влияние было наиболее преобладающим. Во всяком случае, как увлечение иностранною речью, так и необходимо наступающая реакция против этого увлечения есть дело нравов, а не правительственных распоряжений. Как же скоро насильственно навязывается чужой язык, так неизбежно происходит реакция в пользу своего.

Для государства употребление народного языка в официальных актах имеет значение чисто формальное. Оно установляет известное однообразие, облегчает сношения и делает правительственные распоряжения и судебные действия понятными массе населения, говорящей на этом языке. Но именно последнее удобство исчезает в тех местностях, где население говорит иным языком. Тут для массы официальный язык является китайскою грамотой, и вместо облегчения в управлении на каждом шагу оказываются затруднения. Еще хуже, когда владычествующая народность навязывает свой язык как знак своего преобладания. Нет ничего, что бы так бесполезно оскорбляло побежденных, как выставление напоказ своего превосходства, особенно если оно сопровождается стеснением свободы и унижением того, что дорого человеку. Стремление непременно всюду ввести употребление официального языка есть чистый плод бюрократического формализма, который все подводит к однообразному уровню, без всякого внимания к местным особенностям и с полным презрением к потребностям жизни. Благоразумные правительства тщательно этого остерегаются. У нас даже суровое правление императора Николая иго не решалось проводить употребление русского языка в Остзейском крае. Оно видело, что неудовольствие возбудится большое, а пользы от этого не будет никакой. За это его осуждали ярые защитники народности. Для них показать немцам, что мы хозяева в завоеванном крае, составляло услаждение самолюбия, которому они готовы были жертвовать истинными интересами отечества. Между тем история показывает, как опасны бывают подобные предприятия. Из реформ Иосифа II не было ни одной, которая возбудила бы такое неудовольствие и такое противодействие, как стремление ввести всюду употребление официального немецкого языка. Все подчиненные Австрии народности тем с большею любовью ухватились за свои природные языки и стали разрабатывать их сокровища; отсюда произошло начало нового литературного развития. Пробуждение народного духа было плодом стремления к насильственному его подавлению.

Еще глубже захватывает народную жизнь стремление сделать официальный язык языком преподавания. Истинное, серьезное, плодотворное преподавание может совершаться только на родном языке. Это понимают все правительства, которые видят в образовании жизненное дело, а не официальную только программу. Прусское правительство, которое к онемечению Познанской провинции прилагало всевозможные старания и действовало не без значительного успеха, не решалось, однако, насиловать в этом отношении преподавание. Оно искони признавало, что "в школах, посещаемых преимущественно польскими детьми, главным языком преподавания должен быть польский", а в школах смешанных преподавание должно быть устроено так, "чтобы каждый ребенок получал преподавание на своем родном языке"*(93). Официальный язык может быть лишь отдельным предметом преподавания там, где это нужно для местного населения. Такое внимательное отношение к потребностям подвластных народностей заслуживает полного уважения. Те, которые действуют в ином направлении, могут весьма ошибиться в своих расчетах. Требовать, чтобы преподавание на всех ступенях, как высших, так и низших, совершалось на официальном языке, значит нанести тяжелый удар всему просвещению края и вместе оскорбить подвластную народность в самых законных ее стремлениях, в самых заветных ее привязанностях. А между тем цель этим вовсе не достигается. Если бы даже удалось совершенно вытеснить туземный язык и заменить его официальным, то от этого отмена вражды нисколько бы не уменьшились. Ирландское население восприняло язык Англии, и тем не менее ненависть его к англичанам пылает с прежнею силой, причиняя владычествующей народности неисчислимые затруднения. Если же племя уже достигло известной степени просвещения и имеет свою более или менее богатую литературу, то оно никогда не откажется от родного языка. Преподавание на языке иноземном будет только ежечасно и на каждом шагу напоминать ему его унижение. Неиссякаемая злоба будет наполнять сердца подвластных, а владычествующее государство, вместо того чтобы исполнить свое высокое призвание - удовлетворять человеческим потребностям, будет представлять собою одно голое право силы, попирающее все истинно человеческие чувства. Такое положение не только не в состоянии приобрести ему стороннего сочувствия, но не может не оскорблять и собственных его граждан. Этим могут удовлетворяться низменные инстинкты толпы, пошлая похвальба своею мощью, но никак не возвышенные человеческие стремления, составляющие достояние лучшей части народа. Гражданин, всем сердцем любящий свое отечество, не может не чувствовать себя униженным, когда он видит, что оно играет такую роль.

Кроме веры и языка, весьма важное значение имеют исторические учреждения, с которыми народ свыкся и к которым он привязан. Они становятся вдвойне дороги тем, для которых они составляют охрану их самостоятельности. Они предпочитают худшее старое даже лучшему новому, потому что первое связано с их самобытностью, а второе навязывается им извне. В этом заключалась главная причина того сопротивления, которое встретили преобразования Иосифа II. Нам, русским, эта крепкая привязанность к устаревшим формам и порядкам малопонятна. У нас история не выработала самородных общественных форм, которые могли бы служить опорой и охраной местных прав и интересов. Древние вольные общины были раздавлены Московским государством, в котором всепоглощающим началом явилась неограниченная власть монарха. Все у нас двигалось действием сверху; преобразования вводились и отменялись, не встречая ни малейшего сопротивления. Иначе и не могло быть при том полном отсутствии сознания права, которое характеризует нашу историю. Но именно вследствие этого в русском обществе не могло развиться уважение к чужим особенностям. Отсюда та злобная полемика, которая была направлена русскими патриотами в особенности против учреждений Остзейского края. Указать на недостатки корпоративных форм, в значительной степени носящих средневековый характер, было не мудрено; но забывали, что именно эти формы служили самою надежною охраной местных прав и местных интересов. Они ограждали местное население от привыкшего к произволу русского чиновничества и от привыкших к безусловной покорности русских общественных элементов. Корпоративная связь требует внутреннего единения; стоять за свои права могут только люди, которые крепко держатся друг за друга. Остзейцам ставили в преступление то, что они для избежания извне навязанных законов прибегали к тайным проискам и уловкам, а русское правительство обвиняли в том, что оно, забывая русские интересы, потакает этим стремлениям. Но иного способа действия, при отсутствии политических прав, остзейцы не имели, а русское правительство поступало в высшей степени благоразумно, щадя особенности и интересы страны, которая всегда оказывала полное повиновение, которой сыны проливали свою кровь за Россию на поле брани и усердно подвизались на гражданском поприще. Без сомнения, положение низшего населения требовало большего ограждения. После преобразований, совершенных в России, в особенности после освобождения крестьян, нельзя было оставить Остзейские губернии при прежних порядках. Но именно здесь требовалась большая обдуманность и осторожность. Преобразовывать исторически сложившиеся учреждения надобно не путем ломки, а постепенными изменениями, приноровленными к потребностям страны. К сожалению, ложно понятый патриотизм получил преобладающее влияние.

Существенное значение имеет при этом отношение правительства к различным слоям населения. Когда вопрос идет о слиянии местного населения с господствующею народностью, то правительственные меры могут иметь ввиду или привязать к государству высший слой, или поднять низший. Первое совершается гораздо легче и успешнее. Так произошло ополячение русского дворянства в западных губерниях и слияние малороссийского дворянства с русским. Но для этого надобно, чтобы даруемые права были значительнее тех, которые приносятся в жертву. Польская аристократия пользовалась такими громадными привилегиями, которые могли вполне удовлетворить примыкающее к нему чужестранное сословие. Малороссийское дворянство приобрело крепостное право и вместе ту широкую местную автономию, которая дана была русскому дворянству Екатериной. Поэтому оно без сожаления отказалось от своих казацких вольностей. Напротив, поднятие низшего населения неизбежно ведет к умалению прав высшего; если это не вознаграждается дарованием прав иного рода, то неудовольствие неизбежно, а неудовольствие высшего класса, обладающего богатством и образованием, всегда составляет большое зло; в трудные минуты оно может быть опасным для государства. Отсюда стремление всех правительств, не увлекающихся односторонними демократическими тенденциями, привязать к себе высшие слои. Если это оказывается невозможным, если верхний слой, несмотря на расточаемые ему благодеяния, остается упорно враждебным, то волею или неволею приходится опираться на низшие классы и ими держать в повиновении высшие. Но, следуя такой политике, надобно более всего избегать оскорбления тех народных святынь, которые дороги и для массы, именно веры и языка. Если же высшие классы стесняются в своих правах, а низшие оскорбляются в своих чувствах, то от подобной политики невозможно ожидать благоприятного результата. Всего хуже, когда она обращается в постоянную систему. В смутное время, после революции или восстания, поневоле приходится принимать чрезвычайные меры, вводить стеснения, недопустимые в нормальном порядке вещей. Но продолжение этой системы на целые десятки лет служит явным осуждением подобной политики. Неудовольствие через это не успокаивается, а еще более усиливается; вместо слияния происходит все большее и большее отчуждение. Когда мы видим, например, что сохранение в течение четверти столетия чрезвычайного положения в Эльзас-Лотарингии нисколько не подвинуло германского дела, то мы не можем не признать всей неестественности такого рода отношений.

При слиянии народностей важную роль играет общение материальных интересов. Пути сообщения, соединяющие подчиненную местность с владычествующей страной, промышленная зависимость первой от последней, живые торговые сношения, общность таможенных установлений - все это связывает людей и внушает им чувство принадлежности к одному целому. Взаимность интересов служит лучшим средством для устранения всяких преград. В начале XIII века Шотландия отдала свою самостоятельность за торговые выгоды; только явная польза, проистекавшая от экономического общения, могла победить широко распространенное неудовольствие и произвести крепкое единение двух народов, разобщенных всею своею предшествующею историей и дотоле чуждавшихся друг друга. И в наши дни ничто так не способствовало объединению Германии, как Таможенный союз и покрывшая ее сеть железных дорог. Политика довершила дело, начатое наукой и торговлей.

Во всем этом действительны не одни правительственные меры. Обществу в этих отношениях принадлежит не менее важная роль. Законодательные постановления остаются бессильны там, где они не встречают поддержки в ассимилирующих свойствах владычествующей народности и в энергии промышленной деятельности. Первые необходимы для того, чтобы привязать к себе подчиненные народности, вторая - для того, чтобы приобрести прочное положение в присоединенных краях. Народ, стоящий в этих отношениях выше подвластных племен, легко сохранит свое политическое превосходство. Напротив, там, где подвластные народности стоят на одинаковой ступени или даже выше, слияние совершается несравненно труднее. Тут не только правительство, но и самое общество должно этим высшим свойствам оказать уважение и стараться воспользоваться ими в видах общего блага, а не отталкивать их враждебными действиями или чувствами. Поэтому для государства не может быть ничего вреднее, как, например, распространенная в значительной части русского общества неприязнь к немцам и полякам, а еще более к евреям, вражда к которым обыкновенно возбуждается самыми низменными стремлениями человеческой души. Такое же, если не худшее действие имеют злобные нападки печати. Подобное настроение разжигает страсти, вселяет вражду и возбуждает озлобление, между тем как не только христианская нравственность, но и здравая политика требуют прежде всего дружелюбного и обходительного отношения к подвластным племенам, ибо это единственное средство умерить внутреннюю вражду и привязать их к государству. Нельзя не настаивать на том, что голое право силы покоится на весьма шатких основаниях и не в состоянии утвердить тот внутренний порядок и то материальное и духовное благосостояние, которые составляют высшую цель государства. И чем более развивается человечество, тем более эти нравственные цели политической жизни выдвигаются на первый план. Они одни носят в себе залог прочного будущего.

Можно положить общим правилом, что, если народ хочет привязать к себе подвластные народности, он не только должен оказать им полную справедливость, но он должен стать выше их, излив на них новые, неведомые дотоле блага. Тогда они охотно откажутся от своих особенностей и сольются в высшем духовном единстве. Поучительным примером такого слияния чуждого племени с господствующею народностью может служить Эльзас. Условия тут были самые неблагоприятные. Покоренная область и по степени культуры, и по характеру населения стояла никак не ниже победителей. Это был не отторгнутый и заброшенный где-то клочок чужой народности; Эльзас стоял бок о бок со сродною ему Германией, с которою связывало его все его прошлое. А между тем Франции удалось так привязать эльзасцев к себе, что возвращение их Германии встретило самое упорное сопротивление; глубокие раны точатся доселе, как и в первый день, несмотря на общность происхождения, языка и исторических воспоминаний. Это превращение совершилась под влиянием новых исторических сил, выдвинутых французским народом. Высшие слои в покоренной области были увлечены блеском французского просвещения XVII и ХVIII века, а низшие слои привязались к новому отечеству теми благами, которые даровала им Французская революция. Вместе с Францией эльзасцы пережили всю революционную эпопею: и воодушевление началами свободы и равенства, и отражение иностранных войск, пришедших восстановить старый порядок, и беспримерные победы Наполеона. Эта общность исторических судеб во имя начал, волнующих сердца народа, теснее всего связывает граждан в одно живое, духовное целое. Поэтому, отторжение Эльзаса было почувствовано Францией, как отрезка собственного живого члена.

В этом случае новые исторические судьбы уничтожили старые исторические формы. Провозгласив новые начала, революция все подвела к одному уровню; но этот уровень был общечеловеческий. Иначе ставится вопрос там, где законодательство развивается историческим путем; тут внутреннее единение может совершиться только при уважении к местным особенностям. Пример представляет отношение Англии к Шотландии. Как сказано, явные промышленные и политические выгоды повели к единению двух стран, имевших каждая свою особенную, многовековую историю, свою церковь, свои учреждения, свои нравы и характер. Но это единение осталось чисто государственным; церковное устройство и местные учреждения сохранились неприкосновенными. Доселе они остаются совершенно различными. Только при уважении к тому, что дорого народу, могла упрочиться связь, которая выгодна для обеих сторон и которую никто не желает нарушить.

Еще более назидательный пример представляет Канада. Тут было не добровольное соединение, а настоящее завоевание. Французская колония была покорена англичанами в половине прошлого столетия. Что же там произошло? Всего лучше это было выражено в речи первого министра Канады, родом француза, сэра Уильфрида Лорье, сказанной на обеде, данном в честь его в Париже при недавнем его посещении. "Связь, которая привязывает нас к Великобритании, - говорил он, - не есть связь, навязанная силою; это связь, которая поддерживается любовью и благодарностью, благодарностью к великому народу, который оказывает покровительство не только нашей свободе, но и нашим интересам. Я люблю Францию, которой мы обязаны жизнью; я люблю Англию, которой мы обязаны свободою; но прежде всего и более всего я люблю Канаду, мое отечество, мою родную землю". Напомнив героические битвы при завоевании колонии, Лорье продолжал: "Оставалось 60000 колонов; что же должно было с ними статься?.. Теперь нас около двух миллионов; мы сохранили свой язык, свою веру, свои учреждения. Живя бок о бок с британским населением, мы составляем с ним один народ. Все права, которыми они пользуются, мы их имеем; что они, то и мы. Мы вместе образуем канадский народ... Сила нашего племени состояла в том, что мы не преследовали племенной политики. В сердцах всех людей находятся начала вечной истины и непоколебимой правды, и на этих началах мы всегда основывали свои права и свои обязанности. Если мы сохранили свой язык, если мы удержали свои учреждения, то это произошло оттого, что мы умели взывать ко всем инстинктам справедливости, ко всем благородным и великодушным чувствам в сердцах тех, кого Провидение дало нам как сограждан и братьев, а также и оттого, что мы честно, искренно, без задней мысли приняли на себя все обязанности, которые налагает на нас наше положение британских подданных".

Эти слова выдающегося государственного человека, принадлежащего к покоренной народности и оставшегося верным своим старым привязанностям, могут служить предметом размышления для всех тех, которые считают политику и нравственность несовместимыми началами, а еще более для тех, которые интерес владычествующей народности полагают в подавлении и притеснении других. Не гонениями, а покровительством и удовлетворением всех человеческих требований люди привязываются к государству и скрепляются связи между различными, входящими в состав его народностями.

Совершенно иная была политика Англии относительно Ирландии, и результаты были самые плачевные. Тут и духовные привязанности, и материальные интересы - все было оскорблено и нарушено. Католицизм, который исповедовало огромное большинство населения, подвергся самому беспощадному гонению: католики лишены были и гражданских и политических прав. Земли были насильственно отняты у туземного населения и розданы пришлым англичанам. Все туземные отрасли промышленности были раздавлены в видах покровительства английским мануфактурам. Результатом была страшная нищета, а вместе такая ненависть к англичанам, которой не могли изгладить никакие последующие реформы. В нынешнем веке Англия сделала все, что могла, чтоб исправить свои грехи. Всякие религиозные гонения прекратились; католики были уравнены в правах с остальными гражданами. Англиканская церковь лишилась в Ирландии своего привилегированного положения; ее имущества были обращены на благотворительные учреждения. Ирландия пользуется всеми благами и гарантиями самой широкой политической свободы; ее представители заседают в парламенте даже в большей пропорции, нежели следует по количеству населения. Уничтожены и всякие промышленные стеснения; свобода торговли установлена полная. Фермеры получили такие права, какими они не пользуются нигде и которые чрезмерно ограничивают права собственности землевладельцев. А между тем ненависть остается прежняя; под влиянием политической борьбы страсти разжигаются до неслыханных размеров; ирландские партии готовы на всякие злодеяния, и само католическое духовенство стоит во главе фанатической массы, для которой конечная цель всех ее стремлений состоит в вытеснении англичан из ирландской почвы.

Все меры, которые предлагаются для врачевания этого зла, обнаруживают только полную безвыходность положения. Замечательный государственный человек, который поставил себе задачею удовлетворение требований ирландцев, показал только, что самые крупные политические способности, когда они обращаются в служение партийным целям, могут вести к нарушению всяких нравственных требований и самых очевидных интересов отечества. Вопрос ставился бы довольно просто, если бы Ирландия была населена одними ирландцами. Но на пять миллионов населения в ней полтора миллиона англичан, которые там поселились и приобрели земли под охраною законов своего отечества. В особенности самая богатая северная провинция, Ольстер, (Ulster) более чем наполовину заселена англичанами. Дать Ирландии самоуправление значит отдать все английское население, связанное по рукам и по ногам, на жертву злейшим его врагам, которые нисколько не скрывают своего намерения их обобрать и выжить их из Ирландии. Сам Гладстон, накануне своего обращения, обзывал ирландскую партию грабителями и разбойниками, что было недалеко от истины, и вдруг, неожиданно для самых близких его приверженцев, он решился вступить с нею в союз и приобрести ее голоса полным удовлетворением ее требований. На первый раз, однако, он не решился безусловно пожертвовать английским населением; представляя свой первый проект, он объявил делом чести полный выкуп земель всех английских ландлордов. Но когда он увидел, что английское общественное мнение вовсе не готово идти на такие громадные жертвы, он от своего предложения отказался: честь была выброшена за борт. Английское население Ирландии не могло не встревожиться. Когда перед новыми выборами Гладстон выступил с своею программой, к нему приступали с вопросом: что он намерен делать с Ольстером? На это он отвечал, что он слишком старая лиса, чтоб идти в западню. Вся цель состояла в том, чтобы, выезжая на общих фразах, приобрести на выборах большинство, а затем, с помощью искусной парламентской тактики, провести свою меру. Самый проект ирландского самоуправления был так легкомысленно составлен, что несколько раз в течение прений он подвергался радикальным изменениям, тем самым обличая свою несостоятельность: то ирландские депутаты допускались к участию в английском парламенте лишь по делам, касающимся обоих государств, то, ввиду невозможности отделить общие дела от местных, они вовсе исключались из английской палаты, то, наоборот, они получали право голоса по всем делам. И при таких условиях эта важнейшая из мер, когда либо обсуждавшихся в палате общин, не подверглась даже полному и всестороннему обсуждению: с помощью новых правил о сокращении прений, вызванных сочиненною ирландцами системою обструкции, половина статей не была даже рассмотрена, и проект все-таки был принят послушным большинством. К счастью для Англии, в ней существует палата лордов. Она отвергла Ирландский билль, и последующие выборы подтвердили это решение. Унионистская партия, состоящая из консерваторов и либералов, отпавших от Гладстона, получила подавляющее большинство. Недостойная политика государственного человека, который в течение своей долгой жизни оказал отечеству великие услуги, но под конец увлекся партийными целями и личным честолюбием, потерпела заслуженное наказание. Однако вопрос этим не решен; он остается во всей своей грозной настойчивости. Только постепенный переход значительной части земель посредством выкупа в руки фермеров и упрочение мелкой поземельной собственности может смягчить его острые формы. Но удовлетворятся ли этим национальные стремления ирландцев, остается сомнительным. Насильственная и безжалостная политика предков отзывается на потомках. Историческая неправда приводит наконец к безвыходному положению.

Подобные затруднения встречаются и в других странах, если и не в такой резкой форме. Области с смешанным населением составляют один из камней преткновения политики. Каждая из народностей стремится к сохранению своей самобытности и становится в более или менее враждебное отношение к другим. Держать между ними весы, не возбуждая неудовольствия, дело не легкое. Исполнение его зависит от весьма разнообразных условий: от количественной и качественной силы обеих сторон, от исторического их положения, от взаимных их отношений. Об эти затруднения бьется современная австрийская политика. В конституционном правлении, при свободной деятельности партий и их участии в государственных делах, трудности еще значительнее, нежели под самодержавною властью, которая может решать вопросы как ей угодно, требуя беспрекословного повиновения. Но безмолвное повиновение далеко не всегда служит признаком успешного ведения дела. Неудовольствие распространяется тайно и западает тем глубже, чем более оно подавляется. В нужные минуты вместо содействия оказывается глухая или явная оппозиция, и вместо покорных орудий, правительство встречает враждебные силы. Если одна из смешанных народностей принадлежит к владычествующему племени, то обыкновенно ей оказывается поддержка; но возбуждать неудовольствие чужеродцев тем менее безопасно, чем более они обладают энергией и образованием и чем более они могут рассчитывать на помощь своих соплеменников. Дания испытала это в Шлезвиге. Точно так же и Польша испытала на себе печальные последствия угнетения чужеродных элементов в Малороссии и Литве. Если же обе враждующие между собою народности чужды владычествующему племени, то нередко правительство последнего пользуется их рознью для утверждения своего владычества. Старая поговорка гласит: разделяй и властвуй (divide et impera). Но высшее требование политики можно выразить в иной форме: соединяй и властвуй. Первая имеет ввиду выгоды властителей, вторая - пользу подвластных, а в этом и состоит истинная цель государства. В нем власть установляется для общего блага. От этого требования не избавляется и властвующая народность. И она должна помнить, что власть ей дана не для притеснения, а для удовлетворения справедливых требований подвластных. Забвение этой обязанности рано или поздно влечет за собою свое наказание. История имеет свою Немезиду.

Глава IV. Виды и способы обсуждения законов

Мы видели, что законы по содержанию разделяются на государственные, гражданские, уголовные и церковные (I, стр. 302). Политика имеет дело не с одними первыми. Все области общественной жизни находятся в связи с государством и определяются им. С одной стороны, оно само устрояется и действует в зависимости от общественных условий, с другой стороны, оно воздействует на эти условия, изменяя их сообразно с своими целями.

Предыдущее изложение показало, какое громадное значение для государства имеет господство того или другого гражданского строя. Каждая из трех следующих друг за другом ступеней гражданского развития, порядок родовой, сословный и общегражданский, имеет, с теми или другими видоизменениями, соответствующий ему строй политический. Об этом говорено было выше. Господство частных привилегий или общего права, существование или отмена рабства и крепостного состояния - все это отзывается на государственных отношениях. Понятна поэтому та осторожность, с которою государство должно приступать к изменению гражданских законов. Установление того или другого порядка есть дело многовекового общественного развития; оно связано со всеми понятиями, нравами, привычками и частными отношениями граждан. Все это изменяется только медленным процессом жизни. Крутые переломы, как сказано, указывают на задержанное развитие. Когда жизнь ушла вперед, а законодательство отстало, приходится разом, по всем частям, совершать коренные перемены. Но именно такие преобразования, касающиеся самых основ гражданского строя, всего глубже затрагивают общественные и частные интересы. Они выбивают общество из обычной колеи, и оно долго не может прийти в состояние равновесия.

Такого рода переломы доказывают, что государство в предшествующее время не исполнило своей прямой политической обязанности, что оно не сознало своего призвания идти в уровень с общественным развитием. Если оно должно осторожно касаться гражданских отношений, не забегая вперед там, где жизнь не подготовила достаточных материалов, то, с другой стороны, оно никогда не должно забывать тех высших целей, которые лежат в самом его существе. Свобода составляет неотъемлемую принадлежность природы человека; ею должно определяться и общественное его состояние. Государство призвано осуществить это начало в общественных отношениях, ввести его в гражданскую жизнь. Руководствуясь требованиями справедливости, оно должно положить конец насилию и неправде и установить гражданские права, одинаковые для всех, независимые от рождения, общественного положения и вероисповедания. Человеческая правда для всех одна. Поэтому общегражданский порядок, основанный на началах свободы и равенства перед законом, должен быть признан идеалом человеческого общежития. Но именно как идеал, он может быть только венцом, а не началом развития. Поэтому нельзя обращаться с подобными требованиями ко всем временам. Каждый век имеет свои понятия, нравы и свой общественный быт. Родовой порядок, основанный на рабстве, был принадлежностью древнего мира; сословный порядок, который держится крепостным правом, был господствующим в средних веках; общегражданский порядок, основанный на свободе и равенстве, составляет завоевание нового времени. Но как скоро эти начала вошли в общее сознание, они должны быть осуществлены. Таково требование не только идеального права, но и здравой политики. Народ, который его не исполняет, не может идти в уровень с другими; он отстает от своих соперников и не способен играть подобающей ему роли на историческом поприще. Силы его парализованы.

Установлением справедливого для всех гражданского порядка не ограничиваются, однако, задачи законодательства; нужна еще твердость и обеспеченность прав. Лишь при этом условии возможно полное развитие личных, а потому и народных сил; оно одно дает каждому уверенность в своем положении и в плодах своей деятельности, оно одно вселяет уважение к закону, а вместе и к падающему и охраняющему его государству. Особенно после глубоких социальных переворотов или преобразований это требование становится вдвойне настоятельным. Недостаточно освободить крестьян от крепостной зависимости; надобно определить и обеспечить права всех и каждого. В этом состоит существенная задача современного русского законодательства. Великое дело освобождения было совершено вполне разумно и правильно; но затем предстояла дальнейшая работа, а в ней-то и оказался недостаток. Гражданские права крестьянского населения представляют совершенный хаос; никто не знает, чем он может располагать. И семейные и имущественные права зависят главным образом от решений мира, которые представляют полнейший произвол, а нередко и подкуп путем угощений. В законе предполагается существование твердых обычаев, которых в действительности нет. Шаткости гражданских отношений способствуют и те остатки крепостного состояния, которые упорно сохраняются доселе, как-то: круговая порука и в особенности общинное владение. Последнее было естественным явлением при бесправном населении, которое поголовно наделялось землею для того, чтоб оно могло нести возложенные на него повинности; но оно совершенно несовместно с личною свободой, которая влечет за собою личную собственность и право распоряжаться своим имуществом. При общинном владении крестьянин не знает, что ему принадлежит, чем он может распорядиться, что он может оставить своим детям, как обеспечить свою вдову. И в семейных и в общественных отношениях водворяется господство чистейшего произвола. В особенности вредно действуют переделы по количеству наличных душ. Семья, которая в течение двадцати лет выкупала свой надел, вдруг лишается части земли в пользу вновь народившихся посторонних членов. Через это перепутываются все понятия о собственности, начинавшие водворяться в русском крестьянстве. Выкуп наделов в пользу общины взносами отдельных лиц есть нечто, противоречащее самым элементарным требованиям гражданского порядка. И вместо того, чтобы содействовать утверждению личного права развитием статьи Положения 19 февраля, предоставляющей крестьянам право личного выкупа, новейшее законодательство ограничило эту статью требованием согласия мира, что делает это право мнимым. Такой порядок вещей представляет самое удобное поприще для распространения социалистических понятий, вследствие чего за него крепко держатся весьма распространенные в обществе и в особенности в литературе приверженцы социализма. Но государственный человек, понимающий истинное значение права и государства, не может не противодействовать всеми силами подобному направлению.

Из этого уже можно усмотреть всю важность для государства законов о наследстве. В Учении об Обществе (стр. 88 и след.) мы указали на громадное значение наследственного права для всего общественного и государственного быта. На нем зиждется не только вообще юридическая и материальная связь поколений, на которой держится само государство, но в особенности и та форма общественного быта, которою определяется его строение. Установляя в этой области те или другие законодательные нормы, государство водворяет тот или другой гражданский порядок, с которым связан и порядок политический. Так, майоратами утверждается аристократический строй; напротив, равный раздел наследственного имущества ведет к демократизации общества. Изменение законов о наследстве знаменует перевод одного порядка вещей в другой. Общественный быт, созданный Французскою революцией, был упрочен установлением равного раздела наследства между детьми; из этого вышел современный демократический строй. Точно так же в Италии уничтожение майоратов ведет к падению старых аристократических фамилий. Но именно подобные меры, глубоко захватывающие частные отношения, всего менее зависят от произвола законодателя. Отмена аристократической формы владения является последствием преобладания средних классов, которые свои собственные начала налагают на весь общественный строй. Поэтому всякое изменение законов о наследстве должно быть подготовлено развитием общественной жизни. Где этого нет, там воля законодателя встречает сопротивление, о которое она разбивается.

Разительный пример такой неудачи представляет закон Петра Великого о единонаследии. Петр имел ввиду весьма веские государственные соображения. Равный раздел имущества между сыновьями вел к падению знатных родов, составлявших ближайшую опору престола, и вообще к обеднению дворянских семейств, чем самым затруднялось взыскание повинностей и увеличивались тягости, падавшие на крестьян. А с другой стороны, даже мелкая доля, достававшаяся каждому сыну, ограждая его от нищеты, потворствовала праздности и отвлекала людей от полезных занятий. Эти соображения, бесспорно, могли иметь свое значение; но подобная мера до такой степени шла наперекор всем понятиям и привычкам русского дворянства, что она возбудила всеобщий ропот и через семнадцать лет была отменена. Аристократический строй имеет прочные корни только там, где аристократия пользуется независимым политическим положением. В России, при безусловном подчинении, в котором состояли все сословия, о независимости не могло быть речи; значение высшего дворянства было чисто служебное. До Петра оно держалось лишь противогосударственным началом местничества; как скоро последнее было отменено, аристократия должна была пасть, ибо на службе значение имеет не знатность рода, а способности и заслуги. Впоследствии некоторым знатным фамилиям даровалось право учреждать майораты, а в 1845 году издан был на этот счет общий закон. Преимущество против прежнего заключалось в том, что это делалось добровольно, а не принудительно, следовательно не нарушались жизненные привычки и понятия. Но именно потому эта мера осталась почти без применения. В половине XIX века русская аристократия не получила большей политической независимости, нежели при Петре; она осталась чисто придворным классом. При таких условиях учреждение майоратов составляет более выражение претензий, нежели серьезной потребности и политического смысла: хотят уподобиться английским лордам, не имея ни одного из тех качеств, которые составляют силу английской аристократии.

В настоящее время стремление к учреждению майоратов и субституций получило более или менее широкое распространение и среди среднего дворянства. Оно думает этим поддержать свое экономическое положение, значительно пошатнувшееся вследствие современного земледельческого кризиса. Дворянские собрания ходатайствуют об облегчении условий для учреждения заповедных имений; разработка этого вопроса была поручена правительственной комиссии. В этих стремлениях заключается, бесспорно, доля истины. Мы видели важность сохранения прочных семейных центров в видах утверждения непрерывности преданий, нравственной связи поколений и поддержания образованных элементов страны (II, стр. 92). Для государства, так же как и для общества, в высшей степени важно существование независимых сил, опирающихся на прочное наследственное достояние; они служат лучшею опорой государственного порядка, а вместе являются руководителями общества. Поэтому нельзя не желать расширения в этом смысле права завещания. Общегражданскому порядку не противоречит право отца семейства распорядиться своим имуществом, по крайней мере на несколько поколений. Юридическое равенство перед законом не влечет за собою фактического равенства состояний, а скорее наоборот. Но и тут все зависит от того, как подобная мера, предоставленная добровольному исполнению, будет прилагаться к жизни. Общественные силы не создаются законодательством; они выдвигаются собственною деятельностью и предъявляют свои требования, а закон дает им только освящение. Менее всего такого рода искусственные меры способны поддержать разоряющееся сословие. Майораты и субституции нужны для людей более или менее богатых, а не для бедных. Когда сословие разлагается силою вещей, можно этим путем спасти его обломки; но нельзя закрывать глаза на то, что остальная и большая часть, состоящая из младших членов семьи, этим самым становится в худшее положение, нежели прежде, и предоставляется на волю судьбы. Если она имеет достаточно энергии, чтобы пробить себе новые пути, то н государство и общество могут от этого только выиграть; но сословный строй, во всяком случае, через это подвигается к окончательному разложению. Самая крепкая часть дворянства, та, которая в состоянии стоять на своих ногах, останется в виде независимых землевладельцев, остальная распустится в массе.

Столь же, если не более, важное значение имеют законы о наследовании крестьян. Мы уже говорили о несовместности общинного владения с общегражданским порядком. Личная свобода требует и личной собственности. Столь же несостоятельна и политика, стремящаяся обеспечить землею все крестьянское население. И эта система является остатком крепостных воззрений, когда бесправное население наделялось землей в видах исправления повинностей. В свободном обществе каждый сам заботится о своей судьбе и обеспечивает свое состояние и состояние своих детей. Это не всегда ведет к добру; но свобода имеет свои условия, без которых она не существует. Свобода состоит именно в том, что каждый взрослый человек сам себе хозяин, а не водится на помочах. Однако государство, особенно в переходное время, может принимать те или другие меры для ограждения освобожденного населения от последствий собственной непредусмотрительности. Оно имеет в руках и способы дать то или другое направление экономическому развитию крестьянского населения. Таковы именно законы о наследстве. Тут могут быть две разные системы: можно установить нераздельные и неотчуждаемые крестьянские участки, переходящие из рода в род к старшему или младшему сыну; или же можно ввести равный раздел имущества между детьми. Первая система существует во многих местностях Германии. Она имеет ту значительную выгоду, что сохраняется зажиточное крестьянское население, составляющее самую крепкую опору государственного порядка; оно образует как бы крестьянскую аристократию. Но зато остальное население обращается в пролетариев. Вторая система имеет ту значительную невыгоду, что участки вследствие постоянных разделов дробятся чрезмерно; население через это беднеет, и часть земель переходит в руки скупщиков, которые, обладая капиталом, держат остальных более или менее в своей зависимости. Однако пример Франции доказывает, что такой исход вовсе не составляет необходимого следствия системы равных разделов. Там, где есть трудолюбивое, трезвое и бережливое население, которое дорожит землею и старается об улучшении своего состояния и об округлении своих владений, там оно и при равных разделах не только не приходит в упадок, а крепко держится на своих ногах, представляя самый сильный оплот против всяких социалистических стремлений. Слишком дробные участки, невыгодные для обработки, продаются соседям, но взамен того приобретаются другие клочки, округляющие владение, и в сумме в установляется средний размер, подходящий к требованиям крестьянства. А между тем при этой системе, сохраняется справедливость относительно всех детей; часть населения не обращается искусственно в пролетариев. Нет сомнения, что теоретически эта система заслуживает предпочтения; однако и тут все зависит от характера, нравов и понятий населения В гражданских законах, определяющих частную жизнь, более, нежели в чем-либо другом, все зависит от приложения, которое находится не во власти государства, а в руках частных лиц. Меры, идущие наперекор существующим понятиям и привычкам, встречают неодолимое сопротивление и остаются втуне. Поэтому правительство должно действовать здесь с величайшею осторожностью, открывая возможность для различных исходов и избегая главным образом общеобязательных мер. Всего менее оно должно задаваться неосуществимыми задачами обеспечения всех и каждого, что иначе не может приводиться в действие, как жертвуя одними в пользу других, выдающимися лицами - коснеющей массе. Государство не призвано быть всеобщим опекуном; но оно обязано охранять права всех, так чтобы каждому был предоставлен полный простор действия и собственность его была ограждена от всякого посягательства как со стороны соседей, так и со стороны общества. Только при этом условии возможен прочный и разумный гражданский порядок.

Несравненно более, нежели в области гражданских законов, государство может проводить свои виды в уголовном законодательстве. Здесь все от него зависит - и установление норм, и самое исполнение. Но и тут оно должно рассчитывать, какое действие уголовные законы могут произвести на общество. Слишком суровые наказания содействуют грубости нравов, а вместе с тем возбуждают жалость к их жертвам; несправедливые кары возмущают совесть и подрывают уважение к закону и к государству. Когда к участию в суде призываются, в том или другом виде, представители общества, что всегда желательно в видах сохранения живой связи государственных требований с общественным сознанием, между теми и другими может оказаться радикальное противоречие, которое разрешается только приспособлением уголовного законодательства к понятиям общества. Но и законодатель, с своей стороны, может действовать на общество, высоко держа знамя правосудия, смягчая строгость закона уместным снисхождением, в особенности же не подвергая наказанию то, что вытекает из требований совести. Последнее относится главным образом к области религиозной.

Это приводит нас к законам церковным, которые, так же как и гражданские, имеют первостепенную важность для всего государственного и общественного быта. Ниже, в политике государственного управления, мы подробнее остановимся на отношениях государства к церкви, здесь же мы должны указать на те крайне невыгодные последствия, которые проистекают от смешения обеих областей в законодательной деятельности.

Всего хуже, когда светское законодательство вступается в область религиозных догматов и установляет наказания или стеснения прав за отступление от правоверия. Эта система господствовала в самые темные времена религиозного фанатизма, когда еретиков сжигали на кострах или лишали всяких гражданских прав. Она окончательно осуждена историей. Из приобретений нового времени нет ни одного, которое имело бы такое высокое нравственное значение, как вошедшее в сознание всех образованных народов правило, что государство не имеет права вмешиваться в дела совести. Каковы бы ни были требования политики, здесь они находят свой предел. Отношения человеческой души к Богу определяются внутренним убеждением и не подлежат действию принудительной власти.

Государство, сознающее свое нравственное призвание и свои обязанности, не может уклоняться от этих начал. И самое проведение их в жизнь не встречает ни малейшего затруднения. Нужно только отменить всякие наказания за исповедание или перемену веры и за действия, истекающие из религиозных требований. Там, где народ одушевлен религиозным фанатизмом, не терпящим чужих убеждений, могут быть ограничены только публичные проявления других исповеданий. Государство вправе также не терпеть сект, которые к религиозным догматам примешивают начала, идущие вразрез с требованиями государственного порядка или оскорбляющие общественную нравственность. Здесь оно имеет дело уже не с догматами веры, не подлежащими его определению, а с гражданскими отношениями, в которых оно полновластно.

Нередко, однако, религия простирается и на область гражданских отношений, и тут начинаются затруднения. Могут возникнуть столкновения между стремлениями церкви и требованиями государства В Общем Государственном Праве (стр. 280 и след.) мы рассматривали этот вопрос со стороны юридической. С политической точки зрения следует сказать, что изъятие гражданской области от обязательных церковных определений возможно и желательно по мере того, как государство развивает собственный свой организм и сознает свое призвание быть покровителем всех подданных, без различия вероисповеданий. Принципиально гражданский порядок образует самостоятельную область, которая управляется государством, а не церковью. Некоторые действия могут подлежать религиозному освящению, но не оно дает им юридическую силу, а единственно государственный закон. Если государство некоторые дела, например брачные и разводные, предоставляет ведению церкви, то это означает только слабое развитие собственно гражданского законодательства. В новое время самостоятельность светских элементов утверждается все более и более. Она опирается на то непоколебимое начало, что религия есть дело совести, следовательно принудительной силы не имеет; а потому ее догматам и обрядам нельзя придавать никаких юридических последствий. Однако, при отрешении гражданского законодательства от церковного, государство должно поступать с крайнею осторожностью, ибо действие на совесть не менее важно и нередко имеет более силы, нежели всякие законодательные постановления. Столкновение обязанностей гражданских и религиозных может поставить граждан в весьма тяжелое положение. Поэтому при введении светского законодательства государство должно внимательно соображать его с правилами церковными из опасения нарушить права совести. Весьма важное значение имеет и самое настроение общества: надобно знать, насколько оно готово поддерживать светское законодательство, которого все практическое значение заключается в том, что оно отвечает известным общественным потребностям. Главные затруднения возникают при столкновениях с католическою церковью, которая более всех других имеет притязания на владычество в гражданской области. Относительно брачных условий, разводов, крещения детей при браках с иноверцамиона имеет свои строгие правила, которые нередко идут вразрез с свободою совести и с требованиями государства. Иногда она всеми силами восстает против введения гражданского брака, между тем как в других государствах эти браки ею признаны, чем самым доказывается, что они вовсе не противоречат религиозным догматам. Государство в этих случаях не может отступиться от своего права; но, требуя гражданских действий для юридической силы брачного союза, оно предоставляет верующим исполнять церковные обряды по своему усмотрению и подчиняться церковным постановлениям, насколько это требуется их совестью.

Еще осторожнее следует поступать в вопросах о церковном управлении. В Общем Государственном Праве было объяснено, что церковь есть не только нравственно-религиозный союз, но и гражданская, а иногда и политическая корпорация. Юридическое ее положение в государстве, естественно, определяется государственными законами; но так как государство имеет дело с союзом, от него независимым, имеющим свои начала, выходящие далеко за пределы государства, а вместе связывающие совесть верующих, то и в этой области есть многое, чего оно не может решить односторонним актом своей воли. Всего проще решается вопрос, когда государство предоставляет церкви управляться по собственному изволению, вовсе не вмешиваясь в это дело. Такова система, установленная в Соединенных Штатах. Ниже мы разберем выгоды и невыгоды как этой, так и других систем. Здесь дело идет только об отношении светских законов к церковным. Тут затруднения оказываются, когда церковь получает значение государственной корпорации, господствующей или просто признанной, но с пособиями от государства и с участием последнего в церковном управлении. При таких условиях возникает вопрос: что именно подлежит церковному законодательству, что светскому и что соглашению обоих? Известно, что Гражданское учреждение духовенства (constitution civile du clerge), изданное французским Учредительным собранием 1789 года, которое все церковное устройство хотело преобразовать путем государственного закона, возбудило религиозные смуты и окончательно повело к падению религии. Наполеон, с своим ясным политическим взглядом, восстановил церковное устройство, вступив в соглашение с папою и заключив Конкордат. Однако он твердою рукой установил границы соглашения и собственной законодательной деятельности государственной власти: к Конкордату присоединены были Органические Законы, определявшие юридические границы церковной власти и права светской. Хотя католическая церковь против них протестовала, однако доселе они сохраняют свою силу и составляют основание для деятельности гражданских властей. В отношениях к католической церкви, более нежели к какой-либо другой, государству приходится ревниво оберегать свою самостоятельность. Если вражда с церковью составляет одно из великих политических зол, ибо она возмущает совесть значительной части населения и создает правительству фанатически убежденных врагов в числе собственных подданных, то и податливость церковным притязаниям, умаляя значение государства, восстановляет против него светские элементы, стремящиеся к самостоятельности. Этим в свою очередь. возбуждается вражда и к церкви, и к подчиняющемуся ей правительству, которое, вместо желанной поддержки, всюду встречает отпор и сеет неудовольствие. В этом отношении история австрийского Конкордата 1855 года служит поучительным примером. Реакционное правительство, возникшее после революционного движения 1848 года, думало предоставлением церкви значительного влияния на гражданскую область утвердить свое положение; но результат вышел обратный, и в 1874 году соглашение было отменено. Вся новая история во всех без исключения европейских странах ведет к большему и большему упрочению самостоятельности светских элементов. Идти против этого течения и становиться на узкоцерковную точку зрения, мечтая найти в ней опору против внутренних смут, составляет одно из самых пагубных политических заблуждений. Этим нарушается естественный ход вещей; неудовольствие не только не успокаивается, а, напротив, возбуждается с несравненно большею силой. Люди самого консервативного направления возмущаются и против церкви, и против опирающегося на нее государства. Подобные течения могут временно возобладать, но они составляют не более как мимолетные явления, которые, однако, оставляют по себе печальные следы. Все нынешнее французское антиклерикальное направление, составляющее источник нескончаемых внутренних раздоров, вызвано было постоянно повторявшимися в истории попытками католической церкви наложить свою руку на гражданскую область и политику реакционных правительств, которые поддерживали эти притязания. Те, которые хотят и другим церквам привить властолюбие католического духовенства, не могут ожидать от своей деятельности иных результатов, кроме возбуждения общей вражды.

В собственной своей области, чисто политической, законодательная деятельность государства соображается исключительно с требованиями общественного блага. Из принадлежащих сюда законов важнейшее значение имеют законы основные, которыми определяются устройство верховной власти и отношение ее к гражданам. Согласно с указанным выше двояким характером законодательства, они могут либо вырабатываться исторически, путем обычаев и частных узаконений, либо содержаться в писаной хартии, определяющей права и обязанности различных органов власти, а равно и основные права граждан.

Типическим примером законодательства первого рода служит страна, представляющая образец конституционного порядка, - Англия. Здесь значительная часть самых коренных постановлений, например существование двух палат, не находится ни в каком писаном памятнике, а издавна утвердилась самою жизнью. Права и отношения палат большею частью определяются прецедентами, получающими силу решенного дела. Только там, где возникали спорные вопросы, из-за которых возгоралась борьба, результат записывался в законодательный акт. Таковы были Великая хартия, Прошение о правах, Билль о правах. Этот исторический ход сделал то, что английская конституция, можно сказать, вытекла из самой народной жизни и срослась с нею неразрывными узами. Противники конституционного порядка нового времени постоянно указывали на этот пример, утверждая, что только подобные конституции имеют силу и значение; писаные же конституции представляют не более как лист бумаги, который уносится первым ветром.

Такого рода суждения страдают, однако, крайнею односторонностью. Английская конституция стоит непоколебимо не потому, что она не писана на листе бумаги, а потому, что она упрочена временем. Политическая свобода в Англии древнее, нежели свобода других европейских стран. Вследствие указанных выше особенностей английского строя она сохранялась непрерывно с средних веков, в то время как на материке королевская власть становилась неограниченною. В Англии революции совершились ранее, нежели в остальной Европе. Не говоря о Великой хартии, перевороты половины и конца ХVII века сломили силу королевской власти и утвердили издревле идущие права народа. Историческое приложение политического порядка к изменяющимся потребностям народной жизни, бесспорно, имеет весьма значительные преимущества. Вопросы не ставятся все зараз, а возникают один за другим; борьба вращается около известной точки и получает соответствующее решение. Народ, привыкший к известному порядку, приобретает опытность в государственных делах; у него вырабатывается политический смысл, не дозволяющий ему видеть лекарство от всех зол в политических переворотах. Но все это зависит от долговременной практики, а отнюдь не от формы, в которую облекается закон. Последняя же страдает весьма существенными недостатками, которые в Англии остаются безвредными единственно вследствие практического смысла народа.

Первый состоит в неопределенности права. Там, где все решается обычаем и прецедентами, возникает вопрос: насколько право, которое долго оставалось без употребления, сохраняет свою силу? Не утратилось ли оно оттого, что долго не прилагалось? И какой на это нужен срок? Подобный вопрос возник в 1856 году, при назначении лорда Венслиделя пожизненным пзром. В старину короли пользовались этим правом, но в течение четырехсот лет оно не прилагалось; назначались только пэры наследственные. Палата лордов объявила, что для восстановления права, столь долго остававшегося без употребления, при совершенно изменившихся условиях жизни, требуется формальный закон, и правительство уступило. В настоящем случае вопрос был такой, на котором легко было прийти к соглашению. Но такого же рода вопросы возникают и относительно самых коренных основ государства. Так, выдающиеся английские юристы утверждают, что палата лордов не имеет права вторично отвергнуть принятый нижнею палатой закон, после того как новая палата, вышедшая из народных выборов, подтвердила прежнее решение. Точно так же утверждают, что король не имеет права отказать в своем согласии закону, прошедшему через обе палаты. И то и другое идет совершенно наперекор основным началам английской конституции. Но в течение более или менее продолжительного времени благоразумие побуждало к уступкам, и эти уступки возводятся на степень установленного права. Конечно, такого рода утверждения не могут проходить без возражений; но ясно также, какую шаткость подобные споры вносят в самые коренные понятия о существующем конституционном порядке. Граждане совершенно иначе относятся к власти, смотря по тому, какими она облечена правами.

Другой весьма существенный недостаток исторических конституций состоит в том, что здесь основные законы вовсе не отличаются от обыкновенных и обсуждаются общим законодательным порядком. Между тем весьма желательно, чтоб основные законы, которыми определяются важнейшие права, обставлялись высшими гарантиями. Мы видели в Общем Государственном Праве (стр. 309), что для изменения их обыкновенно установляются особенные условия как относительно предложения, так и относительно способов решения. Нередко для этого требуется созыв особых собраний и решение усиленным числом голосов, иногда также утверждение народным голосованием. Все это имеет ввиду предупреждение легкомысленных перемен, которые иногда вызываются временными течениями общественного мнения или известным сочетанием партий в обыкновенных собраниях. В Англии, вследствие прочности исторического порядка, трудно ожидать таких увлечений; но там, где конституция не успела упрочиться, превращение основных законов в обыкновенные может вести к весьма нежелательным прениям и переменам. Так, например, в современной французской республиканской конституции способ выбора сенаторов, имеющий самую существенную важность для состава и духа верхней палаты, был изъят из числа основных законов. Результат был тот, что вопрос поднимается радикалами без малейшего к тому повода, и решение может зависеть от совершенно случайных обстоятельств, может быть просто от желания временно упрочить шаткое министерство.

Писаные конституции имеют ту важную выгоду, что они опираются не на смутные прецеденты, которые могли иметь место при совершенно иных условиях, а на ясный, известный всем текст закона. При переломах в народной жизни, при переменах образов правления, что в историческом процессе составляет почти неизбежное явление у всех прогрессирующих народов, они служат единственным средством установить прочный законный порядок вещей. Однако противники писаных хартий правы, когда они восстают против чисто теоретических построений, не опирающихся на реальные общественные силы. Недостаточно перевести чужой устав и объявить его законом государства; надобно знать, какие элементы будут призваны к действию. Эти элементы должны быть подготовлены историей. В стране, где издавна упрочились демократические учреждения, хотя и под сенью монархической власти, новая конституция может быть утверждена на чисто демократических началах. Таковы именно были условия в Соединенных Штатах по отторжении их от Англии. Союзная конституция 1787 года составляет один из величайших памятников политической мудрости. Все стороны вопроса, все подробности установлений были обсуждены с изумительною прозорливостью и здравомыслием. Менее всего восторжествовали тут крайние мнения. Вследствие этого вышедший из этих прений основной закон сделался краеугольным камнем американской свободы. Он выдержал даже такое страшное потрясение, как междоусобная война за невольничество. Если Соединенные Штаты, несмотря на все присущие демократии разлагающие элементы, остались крепким и могучим государством, то нынешнее значительно извратившееся поколение обязано этим мудрости своих предков.

При иных условиях к политической жизни должны приобщаться прежде всего зажиточные и образованные классы, которые одни способны заняться новым для них общественным делом. Только когда политический порядок упрочился и вошел в нравы, уместно постепенное приобщение к политическому праву нижних слоев по мере развития в них политических интересов и способностей. Преждевременные демократические конституции столь же вредны, как и упорное сопротивление расширению политического права. Задача политического законодателя состоит в том, чтобы внимательно следить за движением общественной жизни, не забегая вперед, но и не задерживая настоятельных требований; задача трудная, но в которой именно и выражается прозорливость государственного человека.

На первых порах в особенности весьма важно сохранение силы монархической власти. Не следует воображать, что с водворением конституционного порядка тотчас должно установиться парламентское правление в том виде, как оно выработалось в Англии из многовекового исторического процесса. В странах, вновь призываемых к конституционной жизни, монархическая власть остается единственным историческим учреждением, а потому она должна остаться твердым центром, около которого группируются новые элементы. Монархии принадлежит руководящая роль в новой политической жизни. Счастлива страна, в которой она умеет исполнить эту роль благоразумно и твердо, имея ввиду не выгоды собственной власти, а благо отечества. Во Франции ни Карл X, ни Людовик-Филипп, ни еще менее Людовик-Наполеон не стояли на высоте своей задачи. Вследствие этого и утвердилась республика.

Кроме отличия основных законов и обыкновенных, весьма существенное значение имеет отличие законов и постановлений (I, стр. 305). Последние, как было объяснено, издаются правительственною властью и касаются единственно административной области, а не гражданских и политических прав. Но так как нарушение полицейских распорядков сопровождается наказаниями, следовательно касается личности и собственности граждан, то необходимо знать, где именно лежат границы правительственной власти. Этот вопрос имеет высокую важность главным образом в смешанных правлениях, где законодательная власть и правительственная разделены. Здесь смешение этих двух форм законодательства может вести к противоположным, но в обоих случаях вредным последствиям. Там, где преобладает законодательная власть, как в Англии, парламент завален второстепенными делами, с которыми он с трудом может справиться и которые обыкновенно решаются слишком легко. Напротив, преобладание правительственной власти ведет к тому, что право издавать постановления может сделаться в ее руках могучим орудием притеснений. В неограниченной монархии смешение этих двух видов законодательства тем обычнее, что законы и постановления одинаково обсуждаются в бюрократическом собрании. Вследствие этого наш Свод законов заключает в себе множество частей, которые собственно к законодательству не относятся и для изменения которых сложные процедуры Государственного совета представляют значительные неудобства. Но тем важнее, при таких условиях, определить, что именно требует законодательного обсуждения и что может быть предоставлено решению правительственных властей. Иначе министерскою властью могут быть установлены такие ограничения прав, которые, по существу своему, требуют закона, как это и случается нередко в самодержавных государствах. Опасность увеличивается тем, что для утверждения подобных постановлений может быть испрошено Высочайшее повеление. Этим самым вопросы законодательного свойства отклоняются от своего правильного пути и сводятся к порядку административных распоряжений. Право неограниченного монарха заменять законодательный путь сообщаемыми министру распоряжениями, конечно, не подлежит сомнению; но чем шире право, тем осторожнее надобно им пользоваться. Таково требование здравой политики, имеющей ввиду как общественное благо, так и выгоды самой власти.

Это приводит нас к вопросу о способах обсуждения законов. Мы видели, что оно может быть двоякого рода: предварительное и окончательное (I, стр. 310).

Основательное подготовление законов составляет одно из важнейших требований политики законодательства. Прежде всего надобно знать, действительно ли нужен новый закон. Нередко дело идет дурно вовсе не потому, что закон нехорош, а потому, что он исполняется не так, как следует, и люди, которым вверено исполнение, на это неспособны или действуют превратно. Но именно главные исполнители всегда считают себя правыми и сваливают вину на связывающий их закон. Избавиться от стеснений составляет одно из самых сильных вожделений бюрократического управления. Между тем нет ничего вреднее, как частые перемены законов. Как замечено выше, это производит шаткость всех общественных отношений. Поэтому, прежде нежели касаться закона, надобно удостовериться, не пойдет ли дело лучше при ином исполнении. Только лица, умело и добросовестно управляющие своею отраслью, в состоянии судить, насколько она нуждается в реорганизации.

Но если даже выяснилась потребность перемены, нельзя приступать к ней иначе как с большою осторожностью. Нет ничего хуже легкомысленного законодательства, которое хватается за все наобум, не изучивши ничего основательно. Легкомысленный законодатель одержим презрением к старому и жаждою произвести что-нибудь новое, блистательное. Он не останавливается ни перед чем; ему все кажется легко и исполнимо. Между тем всякий закон, который действовал в течение более или менее продолжительного времени, связан с сложившимися под его охраной общественными отношениями. Около него группируются известные интересы, вызванные доверием к законодателю и которых нельзя поэтому произвольно нарушать. Он связан и с другими частями законодательства. Касаясь одной части здания, можно расшатать остальные.

С другой стороны, следует избегать и противоположной крайности. Могучие интересы нередко держатся законами, притеснительными в особенности для низших классов. Чтобы побороть их, законодателю нужна решимость, которая обыкновенно является только тогда, когда обстоятельства к тому вынуждают. В мирное время законодательство склонно погружаться в рутину, а это ведет к тому, что впоследствии его задача становится труднее. Нельзя, например, без некоторого изумления читать протоколы заседаний различных тайных комитетов, которые собирались в царствование Николая Павловича для обсуждения вопросов, касавшихся крепостного права. Самые ничтожные ограничения помещичьей власти вызывали преувеличенные опасения и встречали упорные возражения защитников старого порядка. Даже такой самовластный монарх, как Николай I, отступал перед этою оппозицией. Результат был тот, что шесть лет после его смерти пришлось крепостное право отменить одним законодательным актом.

Осторожное отношение к законодательству тем важнее, чем глубже оно проникает в частную жизнь и захватывает интересы, сложившиеся в течение многих лет. В области чисто административной перемены совершаются относительно легко, ибо здесь все находится в руках государства. Однако и тут есть отрасли, имеющие громадное влияние как на материальные, так и на духовные интересы народа. К первым принадлежит, например, таможенная система, ко вторым - народное образование. Последнее в особенности требует весьма осмотрительной и последовательной политики; здесь легкомысленные нововведения и, еще более, реакционные меры или дергание взад и вперед могут произвести только хаос в молодых умах и подорвать всякое уважение к закону и к авторитету власти. Но еще глубже затрагивают многообразные интересы законы гражданские. Поэтому всякая перемена их требует крайней осторожности. Нет ничего легкомысленнее, как умозрительное составление гражданских уложений, вроде того, как пытался делать Сперанский. Поэтому и освобождение крестьян составляет одну из самых трудных задач государственной жизни; правильное ее разрешение делает величайшую честь русскому законодательству.

Нельзя не обратить внимания и на то, что, приступая к изменению законов, законодатель должен рассчитывать свои силы. Они необходимы как для подготовления мер, так и для исполнения. Чем важнее задача, тем более нужно щадить правительственные силы, не раздробляя их, а сосредоточивая на одной цели. Поэтому всего выгоднее, когда законодательство идет постепенно от одной задачи к другой. Это и есть обычный ход дел. Тут можно опасаться лишь того, что, погружаясь в рутину, законодательство остановится в своей деятельности. Тогда приходится в короткое время наверстать все упущенное и разом производить перемены по всем частям. Это и составляет задачу периодов преобразований. Но подобные законодательные перевороты обыкновенно сопровождаются или последующею реакцией, или, по крайней мере, более или менее продолжительным периодом законодательного покоя, в течение которого новый порядок постепенно входит в нормальную колею.

Каков бы, однако, ни был ход законодательства, новый закон, во всяком случае, требует тем большего подготовления, чем шире и важнее интересы, которые он затрагивает. Для этого прежде всего нужно собирание материалов. Они состоят в тщательно собранных статистических сведениях и в расспросе сведущих людей. Надобно знать, насколько крепко старое и в какой степени подготовлено новое, встретит ли закон сопротивление в укоренившихся порядках и обычаях и найдет ли он нужные материалы для сооружения нового здания. В этом отношении всего опаснее полагаться на чисто официальные сведения, добываемые бюрократическим путем. Тут слишком часто господствует формальное отношение к делу, а нередко и внимание к частным видам и удобствам правящих лиц. Из этого проистекает официальная ложь, прикрывающая совершенно иное положение дел, нежели то, которое выставляется напоказ. Нам, русским, хорошо известны мнимые статистические сведения, собираемые через волостные правления или сочиняемые в канцеляриях губернаторов, и официальные отчеты, в которых все обстоит благополучно, тогда как действительность представляет картину совершенно противоположного свойства. Образцом обстоятельного собирания сведений, необходимых для законодательных работ, могут служить английские парламентские комиссии, которые расспрашивают массу людей, заинтересованных в деле, и таким образом подготовляют драгоценный материал, выясняющий вопросы не только для парламента и правительства, но и для общественного мнения.

Иногда значительным пособием при издании новых законов служит сравнение с иностранными законодательствами. Это полезно в особенности там, где требуется ввести новые учреждения, для которых туземная жизнь не выработала надлежащих материалов и которые, однако, в чужих странах достигли значительного совершенства. Именно эти условия имели место у нас при введении нового судебного устройства. Русская жизнь не выработала правильного, справедливого и пользующегося уважением суда. Это составляет самое сильное осуждение нашего старого государственного быта. А между тем необходимые формы и гарантии правосудия были выяснены вполне как в теории, так и в практике других европейских народов. Для приложения их к русской жизни не требовалось ничего, кроме достаточного количества образованных людей, занимающихся правом. В Русской земле они нашлись, и дело получило совершенно правильную постановку, удовлетворяющую общественным потребностям. Точно так же можно было руководиться чужими примерами в постановлениях о печати. Но там, где преобразование глубже касалось народной жизни, законодатель не думал прямо переносить на русскую почву чужие учреждения. Положение 19 февраля все вытекло из внимательного изучения потребностей русской жизни. Правительство не довольствовалось бюрократическими сведениями и орудиями; к участию в работе были призваны лучшие общественные силы. Все было тщательно исследовано, обдумано и взвешено. Поэтому оно составляет, можно сказать, лучший памятник русского законодательства. Точно так же и земские учреждения получили у нас своеобразный характер. При общих основаниях и условиях общегражданского порядка, существующих во всех современных европейских государствах, можно руководиться лежащими в основании их началами; но приложение этих начал к местной жизни возможно только при соображении ее особенностей. Иначе это будет здание, висящее на воздухе.

Когда материалы собраны, надобно редактировать закон. Это составляет одну из важных частей законодательства. Первоначальная редакция всегда лежит в основании всего дальнейшего хода суждений. Она возбуждает мысль и дает ей известное направление. Все поправки исходят от существующего текста и приноравливаются к нему. Мелочи нередко ускользают при дальнейшем обсуждении; точность языка и выражений никогда не достигнется, если ее нет в первоначальной редакции. Не достигнется и систематическая последовательность, которая нередко даже нарушается вследствие позднейших уступок и поправок. Поэтому весьма важно, чтобы редакция была поручена опытным юристам, знающим силу и значение каждого слова и те разнообразные толкования, которым оно может подвергаться на практике.

Когда закон немногосложен, всегда лучше поручить редакцию одному лицу, ибо только при этом условии достигается полная обдуманность и последовательность. Для более обширных проектов необходимо несколько лиц, а для законов, обнимающих целую отрасль, учреждаются многолюдные комиссии, распределяющие различные отделы между своими членами. Такие комиссии должны, однако, составляться с большою осмотрительностью. Многолюдство вообще имеет свои неудобства. При неизбежном разноречии трудно составить проект, имеющий внутреннее единство. Всего хуже, когда в комиссию набираются всякого рода лица, которые своими мнениями только затрудняют и осложняют дело; а так как окончательно решает большинство, то при таком составе хорошо обдуманный проект может совершенно исказиться в редакции. При многочисленной комиссии всего выгоднее, когда в ней решительный перевес получают немногие лица, которые ведут дело. Наконец, существуют и целые учреждения с специальною целью подготовления законодательных работ. Таково было у нас Второе отделение Собственной Е. В. канцелярии. Подобные учреждения страдают, однако, существенными недостатками. Отрешенные от практического дела, они легко впадают в рутину и формализм. Исходящее отсюда законодательство носит печать отвлеченности и часто оказывается неприложимым. Поэтому гораздо лучше вверять первоначальное составление законов учреждениям, имеющим вместе и административный характер, и вследствие того соприкасающимся с настоящим жизненным делом. Таков, например, во Франции Государственный совет. Подобное учреждение, составленное из опытных специалистов, решающее дела по всем отраслям управления и хранящее общие начала и предания законодательства, которые оно не только вносит в закон, но и поддерживает на практике, составляет лучшую среду для подготовления законодательных работ. Французские кодексы служат тому наглядным примером.

Редактированный проект проходит, как сказано, через двоякую стадию обсуждения - предварительную и окончательную. Предварительное обсуждение может быть техническое, политическое и общественное. Первое имеет ввиду подвергнуть проект критике специалистов, близко знакомых с делом и способных указать его недостатки. Когда самая разработка закона производилась в многолюдной комиссии, то здесь же происходило и предварительное обсуждение. Если же проект составлен одним или несколькими лицами, необходимо подвергнуть его обсуждению законоведов и специалистов, которые должны рассмотреть его как со стороны редакции, так и со стороны приложения. В политическом же отношении закон рассматривается в собрании высших государственных сановников, которым вверено управление. Не всякий закон требует такого обсуждения; но оно необходимо для мер, имеющих общее политическое значение.

Оба эти способа обсуждения не заменяют, однако, обсуждения общественного. Закон имеет дело с интересами частных лиц, а потому надобно знать, как он на них отзовется. Прежде всего он должен удовлетворять потребностям общества, а бюрократы, отрешенные от жизни, часто не обращают на них никакого внимания. Через это законодательство получает отвлеченный и рутинный характер; между законодательством и народом нарушается естественная связь; самое доверие к закону подрывается, когда голос общества не был услышан при его обсуждении и новое постановление падает на него как снег на голову, без всякого подготовления.

Приобщение общества к предварительному обсуждению проектов может принимать различные формы: вызов экспертов, обсуждение в местных учреждениях, наконец обсуждение в печати.

Первое может иметь чрезвычайно важное значение, когда правительство умеет сделать путный выбор и дает мнению экспертов надлежащий вес и значение. Положение 19 февраля 1861 года главным образом обязано своим успехом удачному выбору лиц, вызванных из общества. Но нередко выбор экспертов оказывается чисто случайным и произвольным. Иногда им даже не дают определенной программы, а предоставляют разноречащей комиссии вырабатывать неизвестные меры. Случается и то, что люди, вызванные для важного дела, полагают на него свое время и труд, а потом оказывается, что все это потрачено даром и на их работы не обращено никакого внимания. Подобный результат распространяет только общее неудовольствие и подрывает всякое доверие к правительству.

Еще важнее обсуждение проектов в местных учреждениях. Это уже не случайный набор лиц, а собрание людей, облеченных доверием общества и близко знакомых с положением дел на местах, а потому способных указать на местные нужды и дать в этом отношении самые полезные советы. При освобождении крестьян у нас были учреждены выборные комитеты для самой разработки первоначального проекта. При такой крупной мере это имело свое значение, с одной стороны, как приготовление общества к преобразованию, изменявшему весь его быт, с другой стороны, для выяснения задачи самому правительству, которое в этом отношении блуждало еще во тьме. Но вообще подобный способ разработки законов имеет весьма существенные невыгоды, которые и не замедлили сказаться. Проекты составляются во множестве разных центров, а потому вовсе не соглашены между собою. Значительное количество времени и работы пропадает даром, и в конце концов члены комитетов остаются недовольны тем, что на их мнение не обращено должного внимания. При обыкновенном ходе дел гораздо лучше рассылать готовые уже проекты на обсуждение постоянных местных собраний, которые могут высказать свои мнения и представить возражения.

Менее полезно обсуждение проектов в печати, особенно там, где последняя не связана с представительными учреждениями. В странах, где нет настоящей политической жизни, печать обыкновенно имеет отвлеченный и односторонний характер. Она мало знакома с местными нуждами и увлекается крайними мнениями, что, в свою очередь, действует на представителей местностей, которые, вместо здравого суждения, основанного на собственном опыте, поддаются общему потоку так называемого общественного мнения, представляющего, в сущности, только мнения журналистов. Однако и при таких невыгодных условиях печать служит единственною объединяющею средой для мнения представителей различных областей, которые только через нее могут обмениваться мыслями. Иногда может раздаться и голос независимого человека, хорошо знакомого с делом, но не попавшего в местные собрания. Во всяком случае, важно то, что голос печати, высказываясь громко, ни к чему не обязывает; правительство может брать из него то, что ему нужно.

Еще важнее предварительное обсуждение вопросов в печати при представительном правлении. Здесь печать имеет несравненно большее значение, ибо она связана со всею политическою жизнью страны; она служит постоянным органом партий, а потому может высказывать веское суждение. В особенности предварительным обсуждением вопросов в печати общественное мнение приготовляется к выборам, которые для законодательных вопросов имеют решающее значение. В высшей степени важно, чтобы общество предварительно знало, что ему готовят, и выбирало людей не закрывши глаза, а с ясным сознанием дела.

Это приводит нас к окончательному обсуждению законов, которое точно так же может быть правительственное или общественное, бюрократическое или парламентское. Первое имеет ту значительную выгоду, что собрание составляется из людей опытных и сведущих в государственных делах, что оно не увлекается духом партий, а может зрело обсудить вопрос единственно с точки зрения общественного блага. Но неисцелимый недостаток подобного обсуждения состоит все-таки в том, что чисто бюрократическое собрание отрешено от жизни, не пользуется никакою независимостью и не представляет надлежащих гарантий дельного обсуждения вопросов. Нередко оно составляется из людей, отживших свой век и получающих покойное место, где они могут ничего не делать. Чисто бюрократическое законодательство не в состоянии приобрести доверие общества, а может ложиться на него удручающим гнетом. Предварительное обсуждение проектов в местных собраниях и в печати не в состоянии помочь этому злу. Тут возбуждается неизбежный антагонизм между владычествующей бюрократией и местными органами. Последние жалуются, что на их мнения не обращают должного внимания; они чувствуют потребность взаимного обмена мыслей в общем собрании. В результате вместо согласного действия центра и областей распространяется общее неудовольствие. Пример прусских провинциальных чинов, установленных в 1823 году, служит тому наглядным доказательством.

Настоящее участие общества в законодательных вопросах возможно только в общем представительном собрании. Здесь только общественные потребности находят полное свое выражение; здесь путем обмена мыслей выясняются вопросы и приобретается опыт, необходимый для обсуждения государственных дел. Но представительные собрания, облеченные законодательною властью, имеют свои весьма крупные невыгоды, на которые не следует закрывать глаза.

Прежде всего, они составляются из самых разнородных лиц, большинство которых имеет весьма недостаточное понятие о тех делах, которые они призваны обсуждать. А так как решающий голос принадлежит большинству, то понятно, что закон, вышедший из такого обсуждения, никогда не может иметь той точности, цельности и последовательности, какие требуются для законодательных работ. Принятые большинством поправки нередко искажают самый смысл закона; во многих случаях приходится идти на компромиссы; случайные впечатления заменяют основательное изучение дела. При этом каждый депутат хочет выказаться перед публикой и избирателями. Предлагаются ненужные поправки и произносятся бесконечные речи, тормозящие дело и развивающие в обществе привычку к расплывчатой болтовне.

Привести к соглашению всю эту пеструю толпу возможно только одним способом: надобно организовать партии, повинующиеся своим вождям. Но тут оказывается зло иного рода: вместо общего блага дух партии становится главною движущею пружиной законодательной деятельности. Ниже мы подробно рассмотрим способы действия партий и ту роль, которую они играют в представительном порядке. Во всяком случае, партийное законодательство никак не может считаться образцовым.

Отсюда то замечательное явление, что в стране, где ранее всего утвердилось парламентское устройство, законодательство представляет полный хаос не связанных между собой и разноречащих постановлений, в котором разобраться может только специалист. В новейшее время многое сделано для его улучшения; но каждый шаг вперед требует неимоверных усилий. Английские государственные люди жалуются на то, что нужна громадная масса самой напряженной работы, чтобы достигнуть весьма ничтожных результатов. В последнее время зло даже усилилось, с одной стороны, вследствие того, что парламент завален массой работы, которой он не в состоянии одолеть, с другой стороны - вследствие того, что оппозиционные партии стали прибегать к обструкции, то есть к бесконечному затягиванию прений с целью задержать или провалить неприятный им закон. Далее этого дух партии не может идти. Во Франции та же цель достигается беспрерывными запросами, на которые тратится драгоценное время, между тем как нужные дела стоят.

При всем том нельзя не обратить внимания и на другую сторону дела. Если нигде нет такого сложного и запутанного законодательства, как в Англии, зато нигде закон не стоит так твердо и не пользуется таким уважением. Он обязан этим тем гарантиям, которые дают народу парламентские учреждения в связи с независимым судом. Закон не является здесь чем-то внешним и чуждым обществу; он вырабатывается из самых его недр, сообразно с тем духом и направлением, которые господствуют в народе. Партии попеременно стоят во главе управления и понимают потребности власти и порядка. Они не пользуются своим преобладанием для проведения притеснительных мер, зная, что им самим придется от них страдать, когда они возвратятся в оппозицию. Здесь закон большею частью носит характер компромисса; в этом состоит его недостаток, но в этом же и его сила. Он менее последователен, зато более удовлетворяет обоюдным требованиям и более содействует замирению.

Самая парламентская процедура, затрудняющая ход законодательства, имеет свою выгодную сторону. Английские публицисты видят в медленности законодательной деятельности добро, а не зло. В настоящее время в особенности, когда, вследствие развития демократии, возродилась старая мания все регламентировать сверху и всюду стеснять свободное движение сил, такая задержка может быть весьма полезна. Не в избытке законодательной деятельности, а в установлении твердых начал, дающих широкий простор свободной деятельности граждан, состоит истинная польза государства. Самые благодетельные законы были те, которые разрешали узы, а не те, которые их скрепляли. Нам, русским, это известно более, чем кому-нибудь.

Глава I. Силы государства

Первый признак государства состоит в том, что оно представляет организованную силу, способную к самостоятельному существованию. От сил, которыми оно может располагать, зависит как внутренний порядок, так и внешняя безопасность. Чем они значительнее, тем шире поприще для деятельности государства, тем высшую роль оно может играть в истории. Поэтому развитие и умножение государственных сил составляет первую задачу политики. Остальные выдвигаются, только когда эта удовлетворена.

С особенною настойчивостью выступает эта задача при создании новых государств или при возрастании малых. Тут умножению государственных сил жертвуется всем остальным или, лучше сказать, все направляется к удовлетворению этой потребности. Отсюда великое историческое значение тех государей, которые устремляли все свое внимание на эту сторону государственной жизни. Они были представителями высшего назначения своего народа; они пролагали ему путь к исторической деятельности. Таков был Петр Великий; таков же был ряд Гогенцоллернов, от Великого курфюрста до Фридриха II. Напротив, там, где правители пренебрегали этою обязанностью, государство нисходило на низшую ступень или даже совсем разрушалось. Саксонские короли, которые тратили государственные средства на роскошь, прихоти и предметы искусства, не в состоянии были противиться прусским войскам. Польша пала вследствие того, что правящая аристократия, опасаясь властолюбия королей, старалась по возможности умалять находившиеся в их руках военные силы. Только государства, совершенно уединенные и отрезанные от других, каковы Соединенные Штаты, могут развиваться и процветать, не обременяя себя этою заботой.

И не только в период возрастания государств, но и в самые цветущие времена, когда на первый план выступают другие задачи, поддержание сил государства продолжает составлять одну из самых насущных его потребностей. Без этого народ может пасть с своей высоты и подвергнуться неисчислимым бедствиям. Мы видели это на своих глазах. Благодаря тому, что Франция не умела поддержать свои военные силы в уровень с Германией, она претерпела неслыханный разгром, потеряла две цветущие области, должна была заплатить пять миллиардов контрибуции и ныне, в течение многих лет, принуждена напрягать все свои средства, чтобы сохранить даже значительно умаленное положение. Этот урок не пропал даром. В настоящее время все европейские государства, наперерыв друг перед другом, тратят громадные суммы на поддержание своих боевых сил в уровень с соседями. Можно скорбеть о таком положении дел; но нельзя не видеть в этом строгой необходимости. Государство, которое пренебрегает этою обязанностью, при первом столкновении низойдет с своей высоты и будет отдано на жертву более могучим соперникам. Самый мир может сохраняться только поддержанием равновесия сил.

Из этого ясно, до какой степени поверхностно воззрение тех, которые в стремлении к умножению государственных сил видят только предрассудок старого времени. Существует весьма распространенное мнение, которое даже в прошлом хотело бы из истории вовсе изгнать политику и войны и все движение человеческих обществ свести к незаметному бытовому развитию масс и к изменению экономических условий. В действительности бытовое состояние масс и экономические условия составляют только материал для государственной деятельности; вопрос заключается в том, какое из этого материала сделать употребление, как его организовать и куда его направить. В этом состоит задача политики, и от этого зависит самая судьба народа. В экономическом отношении Польша стояла и стоит выше России, но политика в обоих государствах была разная, а потому и результат вышел иной. Государство, стоящее на низшей ступени экономического развития, разрослось в державу, обнимающую полмира, а то, которое занимало высшую ступень, лишилось политической самостоятельности и было разделено на части более могучими соседями. Только забывая самые очевидные факты, можно становиться на точку зрения экономического материализма.

Из всех государственных сил первое место занимает войско. Мы уже видели, что оно составляет главное орудие власти, а потому требует самой внимательной заботы правителей. От внешних условий, в которых находится государство, зависит то количество войска, которое нужно для его защиты, от внутренних условий то количество, которое оно в состоянии содержать. Войско должно быть соразмерно с материальными средствами. Слишком малое количество умаляет внешнее значение государства и может привести его к гибели; слишком большое количество подрывает его экономические силы и вовлекает его в безвыходные финансовые затруднения. Последнее мы видим в настоящее время в Италии и Греции. Оба эти государства разоряются, потому что содержат слишком большое для их средств количество войска. Греция имеет за себя еще то извинение, что при шатком положении Турецкой империи она должна быть всегда наготове, чтоб отвоевать себе, при возможном ее разложении, по крайней мере часть ее наследия. Но кто хочет играть историческую роль, тот должен обладать и денежными средствами, соразмерными с военными силами. Без этого положение становится слишком непрочным. Государство, которое находится в состоянии банкротства, не может рассчитывать на успех. Италия же не имеет и этого извинения. Никто ей не угрожает, и она не вправе предъявлять притязания на дальнейшее расширение. Только стремление играть роль великой державы в хвосте Тройственного союза побуждает ее держать количество войска, не соразмерное с ее денежными средствами. Но безрассудная мегаломания в себе самой носит свое наказание. Государство разоряется, не получая от того никаких выгод.

Пример заботливого создания крупной военной силы, соразмерной с денежными средствами, представляет Пруссия при Фридрихе-Вильгельме I. Этот государь был деспот в самой грубой форме; его страсть к военному делу доходила до безобразного капральства. Но с этим он соединял самую тщательную экономию и большую хозяйственность. Результат был тот, что при трехмиллионном населении он оставил сыну 80000 хорошо обученного войска и полную кассу. Этим и воспользовался Фридрих Великий, чтобы завоевать соседние земли и сделать Пруссию одной из великих европейских держав.

В связи с количеством находится и организация войска. Государство может располагать большим количеством военных сил при всенародной повинности с системою запасов, нежели при постоянном войске, выделенном из народа. Последнее может обладать большею стойкостью, но потери не возмещаются так легко и нет запасных сил, которыми можно пользоваться в случае нужды. Всенародная повинность имеет и ту громадную выгоду, что здесь сроки службы короче, вследствие чего солдаты не отрываются совершенно от своих занятий и возвращаются в свою среду, внося в нее дух порядка и дисциплины. Пруссии принадлежит честь изобретения этой системы, которая ныне распространилась на все государства европейского материка. Войско Фридриха II, служившее некогда образцом, было уничтожено под Иеной одним ударом; раздавленная Наполеоном Пруссия должна была напрягать все свои силы, чтоб избавиться от ненавистного ига и приготовить себе лучшее будущее. И это она сделала с помощью такой военной организации, которая ныне возвела ее на степень самой могущественной из европейских держав. У нас замена прежней постоянной армии, которая обрекала солдата на пожизненную службу, даже с детьми, всенародною повинностью с короткими сроками было одним из величайших преобразований царствования Александра Второго. Водворению на место крепостного права общегражданской свободы соответствовало превращение крепостного солдата в свободного человека. Этого нельзя не ценить достаточно высоко.

Такая замена может, однако, оказаться пагубной, если при этом не сохраняется тот дух, который составляет нравственную силу армии. Количество мало приносит пользы, когда нет надлежащего качества. История показывает не один пример громадных полчищ, которые разбивались небольшими, но хорошо организованными и крепкими своим духом войсками.

Прежде всего, этот дух поддерживается дисциплиной, которая составляет первую потребность войска. В военное время малейшая шаткость может быть гибельна, а потому и в мирное время требуется безусловное повиновение вождям. Оно должно сделаться жизненною привычкой солдата. Однако и тут может быть излишек. С одной стороны, безмерная строгость дисциплины, особенно когда она обращается преимущественно на внешние формы, уничтожает всякую инициативу и превращает солдата в чистую машину, между тем как на войне нередко и рядовому приходится действовать самому. С другой стороны, охранение дисциплины нередко сопровождается такими грубыми приемами и такими жестокими наказаниями, которые уничтожают в солдате всякое чувство чести и достоинства, производят общее огрубение нравов и делают самое военное ремесло ненавистным тем, которые принуждены себя ему посвящать. Последнее было самою темною стороною в армии, созданной Фридрихом-Вильгельмом I и сделавшейся орудием побед в руках Фридриха II. Отсюда эти приемы распространились и на другие европейские войска; удивление к подвигам великого монарха заставляло подражать даже самым неприглядным чертам его военной системы. В Пруссии доселе, несмотря на полное преобразование войска, эта суровая система отзывается в невероятно грубом обращении с солдатами, о котором повествуют даже официальные документы. У нас прусская дисциплина, со всеми ее грубыми приемами и бесчеловечными истязаниями, долго была господствующею. Но и она наконец уступила духу, повеявшему в новых преобразованиях. Солдат перестал быть чистою машиной; с ним стали обращаться как с человеком. Старые служаки, привыкшие к прежнему фронту, роптали на упадок дисциплины и предсказывали, что при первом столкновении окажется, что русская армия потеряла все свои боевые качества. Среднеазиатские походы и Турецкая война блистательно опровергли эти пессимистические взгляды. Оказалось, что русский солдат относительно стойкости и дисциплины все тот же, каким он был прежде, хотя обращение с ним совершенно иное. Этим возведением его на степень человека он обязан тому чувству гуманности, которое одушевляло царя-освободителя, а равно и замечательного министра, вынесшего на плечах своих все военное преобразование. Имя графа Дмитрия Алексеевича Милютина не забудется в русской истории.

Сила и крепость армии зависят и от народного духа. Есть народы, которые умеют драться, и другие, которым это качество более или менее чуждо. Сколько ни толкуй моралисты о том, что нехорошо убивать людей, нет сомнения, что на войне проявляются высшие способности человеческой природы, в особенности твердость характера, энергия, стойкость, неустрашимость, наконец высокое патриотическое чувство, заставляющее человека жертвовать собою для отечества. Иногда патриотическое одушевление заменяет и организацию и дисциплину. Это показали войска первой Французской революции. Они не только дали отпор врагам, но они выставили целый ряд замечательных полководцев и непобедимым натиском покорили окружающие страны. Однако на такое патриотическое одушевление далеко не всегда можно полагаться. Вообще подобные минуты бывают редки в истории народов. Последняя Франко-Прусская война доказала, что наскоро набранные полчища не в состоянии противостоять организованным силам, направляемым искусною рукою.

В военном деле руководство, может быть, еще важнее, нежели состав армии. Самая стойкая армия, без надлежащего руководства обречена на погибель. Политика, конечно, не создает военных талантов, но она создает те условия, при которых они проявляются. Первым учителем в этом отношении служит сама практика, то есть война; но в мирное время заботы правительства должны быть направлены к тому, чтобы приготовить людей, способных быть предводителями войска, не только на высших, но и на низших ступенях военной иерархии. Армия должна иметь корпус образованных офицеров. Чем многочисленнее войско, чем сложнее и затруднительнее его передвижения, чем совершеннее употребляемые орудия, тем потребность военного образования делается настоятельнее. В этом деле правительство всего более может показать, насколько оно стоит в уровень с своею задачей. Внешняя выправка солдат может быть превосходная, дисциплина может быть самая строгая, но если нет образованных и умелых руководителей, все это не служит ни к чему. Восточная война в последние годы царствования императора Николая I доказала это с полною очевидностью. И в этом отношении преобразование русской армии при Александре II было значительным шагом вперед. В начале нынешнего столетия у нас был корпус образованных офицеров. Они стояли во главе русской армии во времена великих войн, приведших ко взятию Парижа. Печальное событие 14 декабря повело к значительному понижению их умственного уровня. От офицеров стали требовать уже не образования, а покорности. Чем менее они думали и знали, тем они казались надежнее. Результаты показали всю несостоятельность этой системы. С переустройством армии на новых началах выдвинулись вперед и потребности образования. Просвещенный министр, стоявший во главе реформы, менее всего мог ими пренебрегать. Восстановление впоследствии старых кадетских корпусов заставляет опасаться возвращения к старым взглядам.

Вообще, войско составляет такую существенную потребность государства, оно представляет такое могучее орудие власти, что редкие правительства не обращают на него должной заботы. Часто эта забота становится даже преувеличенною, отвлекая внимание от всего остального и заставляя смотреть на самый гражданский порядок с точки зрения военного строя. В эту крайность впадают в особенности правительства самодержавные. Но далеко не всегда попечение о войске сохраняет разумное направление. Здесь более, чем где-либо, внешний порядок нередко заменяет настоящее содержание. Особенно в периоды долгого мира, когда практика не обнаруживает слабых сторон военной организации, армия становится игрушкою, которою потешаются монархи. Хорошо, когда во главе ее стоит гениальный полководец, как Фридрих Великий, который сам многократно вел армию к победам и знал, что для нее требуется. Но подражатели великих людей, не обладающие их военным гением, обыкновенно схватывают внешнюю сторону их деятельности, которую легко себе усвоить. Они до мелочей знают все подробности военного ремесла, но не обладают тем духом, который его оживляет. Красивые эволюции, исполняемые безошибочно по мгновенной команде, заменяют умение вести войска к победе, соображаясь с действительными условиями дела; внешний блеск и изящная обмундировка становятся предметами главного внимания; дисциплина, проведенная с неумолимою строгостью, убивает всякое живое начало и искореняет дух личной инициативы. Недаром в 1814 году человек замечательного ума, тогдашний наследный принц Виртембергский, говорил императору Александру Павловичу, что Фридрих Великий всех европейских государей обратил в капралов. Всего хуже то, что это направление неизбежно отражается и на гражданском строе, в который вносятся те же начала чисто внешнего порядка и военной дисциплины, между тем как именно здесь они менее всего уместны. В молодости привычка к известной дисциплине всегда полезна; в этом состоит благая сторона всеобщей воинской повинности; но когда эта привычка доходит до полного уничтожения личности, она становится убийственною для народного характера и нравов.

В этом отношении морское дело имеет значительные преимущества перед военным. В мирное время войску не приходится преодолевать опасностей; соблюдение внешнего порядка остается единственным предметом заботы. В морском деле, напротив, постоянная борьба с стихиями требует напряжения всех умственных и нравственных сил. Тут недостаточно повиноваться - надобно уметь и соображать. На начальниках в особенности лежит тяжелая ответственность за самую жизнь экипажа, которого вся судьба зависит иногда от малейшего недосмотра. А с ответственностью связана и личная инициатива; нужны решимость и твердость. Морское дело, по существу своему, способствует выработке характеров. Этим именно отличаются приморские народы, и это составляет для них громадную выгоду во всех отношениях. Флот не может сделаться игрушкою, подобно войску. Подверженное постоянным опасностям, мореплавание требует действительного умения. Управлять кораблем не то, что командовать на маневрах. Поэтому и страсть к морю развивается только у людей, действительно к тому способных. К тому же флот менее вторгается в гражданскую жизнь; он не может служить орудием ни для охранения внутреннего порядка, ни для подавления свободы. А с другой стороны, он нуждается в материале, который только в слабой степени создается правительством, а главным образом вырабатывается самим обществом. Там, где в народе нет ранней привычки к морю, где нет более или менее значительного развития торгового судоходства, там военный флот всегда покоится на шатком основании. Однако и тут умное и настойчивое правительство может сделать очень много. Чем неблагоприятнее условия, тем выше подвиг. Ни в чем, может быть, могучий гений Петра не проявился в такой силе, как в создании флота, который способен был разбить шведов. Флоты Екатерины одерживали победы в Архипелаге. И в наши дни мы видели образцовый флот, созданный гением великого моряка, вдали от всяких правительственных влияний, на тесном пространстве Черного моря. Под руководством умного и энергичного вождя воспиталась целая фаланга бессмертных деятелей, которые и после погибели флота ознаменовали себя великими военными подвигами и пали, защищая отечество. Но и это создание гения лишено было настоящей почвы. Черноморский флот исчез перед превосходною силой, а обновить его не из чего, ибо купеческое судоходство отсутствует. Правительство принуждено тратить громадные суммы на жалкие предприятия, которые служат лишь к тому, чтобы убить всякую конкуренцию и не дать возникнуть самостоятельным силам. А в последних-то и заключается все дело.

Существование торгового мореходства не только составляет условие для прочного создания флота, но оно главным образом вызывает в нем потребность. Военный флот нужен прежде всего для обеспечения торговли и для ограждения торговых интересов в самых отдаленных морях. В этом заключается вся сила Англии. Она стремится всегда иметь флот, превосходящий даже соединенные флоты других держав, потому что торговые ее интересы распространяются по всему земному шару и везде требуют ограждения. Задержка торговли при столкновениях с соседями составляет для нее вопрос жизни и смерти. Без этого нет нужды тратить громадные суммы на морские сооружения. Чисто военные задачи флота весьма ограничены. Не им решаются судьбы государств. Только в исключительных условиях, когда вся историческая жизнь вращается около берегов и островов, как было, например, в Древней Греции, он становится могущественным фактором государственной силы. Значение его тем меньше, чем более страна имеет континентальный характер. Даже страны, окруженные морем, как Англия, защищаются своим положением еще более, нежели флотом. Посланная для завоевания ее испанская армада погибла без боя. Для нападения на континентальные страны Англия бессильна, если она в них самих не находит опоры. Во времена Наполеоновских войн она была владычицею морей, но на континентальные войны ее флот не имел никакого влияния. В Крымскую кампанию соединенные флоты самых могущественных морских держав могли только с величайшими усилиями способствовать взятию одной приморской крепости; на всех остальных пунктах оказалось полное бессилие. Точно так же во Франко-Прусскую войну французский флот имел превосходство на морях, но это не послужило ровно ни к чему. Поэтому для государства, не обладающего обширною торговлей и не имеющего заморских колоний, нет никакой нужды тратить значительные средства на сооружение военного флота. Когда бедные страны, как Италия и Греция, истощают последние средства на создание флотов, тем самым подрывая платежные силы народа, то в этом обнаруживается только превратность политических взглядов. Не видать также, каким существенным интересам России может служить содержание более или менее значительного флота на Дальнем Востоке, где у нас нет ничего, кроме голых пустынь.

В политике нельзя достаточно настаивать на том, что объем государственных сил должен сообразоваться с денежными средствами. Отсюда высокая важность здравой финансовой политики. И в мирное время и, еще более, в случае войны, когда требуются внезапные и громадные издержки, возможность располагать деньгами составляет первую и самую насущную потребность государства. Фридрих Великий говорил, что на войне победителем остается тот, кто имеет последний талер в кармане. При Наполеоне Англия мало участвовала в континентальных войнах, но она поддерживала их своими субсидиями. В конце концов, государство, обеспеченное в денежных средствах, всегда имеет перевес над тем, кому их недостает.

В основании своем начала финансовой политики суть те же самые, которыми руководится и частное хозяйство, именно соображение расходов с платежными средствами. Воображать, что государство обладает неистощимым запасом денег, которые оно может тратить по произволу, пренебрегая самыми элементарными требованиями всякой хозяйственной деятельности, есть вредное и опасное заблуждение. Расточительность и неразумие всегда носят в себе свое наказание. Так же как частный хозяин, государство обязано быть расчетливым и бережливым. Это требование тем настоятельнее, что средства, которыми располагает правительство, суть не его собственные, а общественные. Поэтому первое правило здравой финансовой политики состоит в том, что обыкновенные расходы должны покрываться обыкновенными доходами. Где этого нет, надобно или сокращать расходы, или увеличивать обложение. И то и другое представляет обыкновенно значительные затруднения. И в частном хозяйстве нелегко изменить установленное течение жизни; в государственном управлении, несравненно более сложном, где утвердился известный прочный порядок и подобраны люди для исполнения общественных целей, сокращение расходов бывает сопряжено с величайшими трудностями. Для преодоления их требуется самое подробное изучение предмета, а вместе практический смысл и настойчивость в проведении мер. Приходится изменять сложившиеся привычки не только управляющих, но и управляемых. Надобно удалить и дать иное назначение привычным к делу людям и приставить других, которым новый порядок является заново. И при этом рискуешь дать меньшее или худшее удовлетворение установившейся общественной потребности. Ко всему этому следует прибавить, что люди, стоящие во главе дела, а потому ближе всех с ним знакомые, всегда находят, что средств у них мало; они готовы всеми силами отстаивать свое управление и приводят тысячу причин, почему оно не может быть изменено. Министру финансов, стремящемуся к сокращению расходов, тем труднее с этим бороться, что он сам не может быть специалистом по всякой отрасли. Понятно поэтому, что стремление к сокращению расходов редко приводит к сколько-нибудь значительным результатам. Обыкновенно оно ограничивается мелочами, не имеющими существенного влияния на государственное хозяйство. Вообще, с развитием жизни государственные потребности растут, а с ними вместе растут и расходы.

Вследствие этого, когда обнаруживается более или менее постоянный дефицит, обыкновенно прибегают к другому средству, именно к поднятию доходов. Но тут встречаются затруднения своего рода. Поднять доходы не мудрено в стране богатой, имеющей избыток производительных сил; но в таких странах всего реже оказываются дефициты. Обыкновенно они являются в странах бедных или разоренных, для которых нести новые тягости непосильно. Когда старые налоги тяжело лежат на народонаселении, возложение на него нового бремени может совершенно подорвать его экономические силы. Если оно имеет голос в установлении податей, оно поднимает вопль, и с ним надобно считаться. Конституционные правительства принуждены быть весьма осторожны в возвышении налогов, ибо они должны щадить своих избирателей. Неограниченные правительства изъяты от этих соображений, но зато они скорее рискуют парализовать производительные силы страны и тем уничтожить главный источник государственных средств. К экономической области всего более приложимо сравнение Монтескье: "Когда дикие народы Луизианы хотят сорвать плоды, они рубят дерево и срывают плоды; таково изображение деспотизма". Во всяком случае, возвышение податного бремени всегда возбуждает неудовольствие плательщиков, а всякое правительство старается этого избегнуть.

Если оно не решается на такую меру, остается прибегать к кредиту. Но и с кредитом надобно обращаться весьма осторожно; иначе, для минутного облегчения в настоящем чрезмерно увеличивается бремя будущего. Существенная задача состоит в том, чтобы кредит был употреблен рационально. Это может делаться в двух случаях: 1) в обыкновенном порядке, когда заем обращается в стоячий капитал, приносящий более дохода, нежели те проценты, которые приходится выплачивать на занятые деньги; 2) в чрезвычайных обстоятельствах, когда расход составляет настоятельную нужду государства, а обыкновенными доходами он не покрывается.

В первом случае государству предоставляется обширный простор для всякого рода соображений: 1) действительно ли нужно такое предприятие? 2) будет ли оно окупаться? 3) не лучше ли предоставить его частной предприимчивости, даровав последней некоторые льготы? Эти соображения осложняются еще тем, что тут могут быть общественные выгоды, ускользающие от всякого расчета. Частный предприниматель имеет ввиду исключительно те денежные доходы, которые падут в его карман; риск его состоит в том, что эти доходы, относясь к будущему, всегда гадательны. Поэтому, если нужно положить значительные суммы на предприятие, полезное для общества, он требует от государства гарантии известного, наименьшего дохода. Государство же, кроме денежного дохода, должно иметь ввиду и общее поднятие промышленности и торговли, которое может быть результатом нового предприятия, а это ускользает от всякого расчета; тут все является совершенно неопределенным и гадательным. Если же, как нередко бывает, к гадательным материальным выгодам присоединяются таковые же умственные и нравственные, то тут уже вопрос теряется в полном тумане. При таких условиях государство рискует сделать значительные затраты на такое дело, которое впоследствии дает вовсе не то, что от него ожидали. Примером могут служить те громадные суммы, которые Франция тратила на свои колонии, а также и та сеть второстепенных железных дорог, которая была предпринята по предложению Фрейсинэ: знатоки дела утверждают, что это в значительной степени даром брошенные деньги. У нас примером таких сомнительных предприятий может служить Сибирская железная дорога. Разработка новых пустынных мест не составляет у нас насущной потребности; при нынешнем состоянии земледельческой промышленности требуется не расширение, а сокращение площади, находящейся под обработкой. При редкости населения России не требуется и усиленная колонизация, которая и без всяких железных дорог находит себе достаточно простора. С другой стороны, на Дальнем Востоке нет у нас значительных промышленных и торговых интересов. Спрашивается: какую же пользу может принести путь, проложенный через необъятные пустые пространства и требующий неимоверных затрат? Они падут всею своею тяжестью на наличное русское население, которое, оплачивая новый путь, не получит от него никакой выгоды, а, напротив, будет поставлено в худшее положение вследствие конкуренции новых земель.

Все подобные соображения должны, однако, умолкнуть там, где требования государства настоятельны и очевидны. Когда дело идет о защите или вооружении, общество, одушевленное патриотическим чувством, не может торговаться. Однако и этою стрункой можно злоупотреблять. Известно, как, играя на ней, князь Бисмарк все увеличивал военные силы Германии, а так как и другие государства принуждены были делать то же самое, то бремя милитаризма ложилось все большим и большим гнетом на все европейские народы. Тут финансовая политика стоит в прямой зависимости от политики общей. Нельзя по этому случаю не припомнить слов, которые повторял знаменитый министр финансов времен Реставрации и Июльской монархии барон Луи своим товарищам по министерству: "Давайте мне хорошую политику, и я вам устрою хорошие финансы".

Войны и вооружения составляют главные причины громадной задолженности современных европейских государств. Было время, когда количество долгов считалось даже признаком богатства. Ныне это странное воззрение отошло в область забытых парадоксов. Если в военное время государства принуждены делать долги, то в мирное время они стремятся их уплачивать. Поэтому, когда в мирное время задолженность непомерно возрастает, нельзя не видеть в этом признака неправильного хода финансовой системы. Таково именно положение у нас за последние пятнадцать лет. Если возникают новые предприятия, то к ним надобно приступать осторожно, не впадая в слишком крупные долги. Если же нужны усиленные вооружения, то они должны покрываться из обыкновенных доходов, а не путем займов. Франция после разгрома 1870 года принуждена была возобновить всю свою систему крепостей и вооружения. Это, конечно, стоило громадных сумм и сначала производилось с помощью кредита. Но, когда оказалось, что эти расходы возобновляются год за годом, они были введены наконец в обыкновенную смету. Нельзя при этом не заметить, что один из обычных приемов финансового управления, желающего свести концы с концами, состоит в том, что обыкновенные расходы показываются в виде чрезвычайных, а потому покрываются чрезвычайными средствами. Такой прием сообщает смете совершенно неправильный характер, а потому должен быть безусловно осужден.

Заем можно сделать и без процентов, посредством выпуска бумажных денег, в случае нужды даже с принудительным курсом. Такой способ получения денег тем заманчивее, что условия его чрезвычайно легки; тут не требуется ничего, кроме бумажного станка. В экстренных случаях, когда деньги необходимы, а заем можно заключить только при крайне невыгодных условиях, правительства волею или неволею к нему прибегают. Как временная мера, он составляет еще наименьшее зло. Но постоянное бумажное хозяйство тяжело отзывается на всех промышленных и торговых оборотах. Колебания мерила ценностей производят пертурбацию во всех сделках; одни выигрывают, другие теряют совершенно случайно; невозможно произвести сколько-нибудь правильного расчета. Фикция в торговом обороте заступает место действительности. Само государство становится в положение должника, который не в состоянии исполнить свои обязательства; векселя его ходят за полцены в надежде на будущие блага. Поэтому возвращение к металлическому обращению должно составлять неуклонную цель всякой правильной финансовой политики. Пока этого нет, финансовое положение государства не может считаться нормальным. Вопрос состоит только в том: при каких условиях это может совершиться? Когда немного времени протекло с начала падения бумажного курса, государство может постепенно восстановлять его и уплатить свой долг полностью. Но если в течение многих лет стоял низкий курс и все сделки совершались применительно к этому уровню, уплата полностью послужила бы к выгоде вовсе не тех, которые потеряли на курсе, а совершенно других лиц, у которых случайно находятся ходящие по рукам и купленные по низкой цене государственные векселя. При таких условиях здравая финансовая политика требует утверждения курса и затем размена по установившейся пониженной цене. Это, бесспорно, составляет частное банкротство, но оно произошло не в этот момент возвращения к нормальному порядку, а в то время, когда государство отказалось уплачивать свой долг и векселя его стали ходить по пониженному курсу. Возвращение к первоначальному обязательству является здесь чистым подарком новым кредиторам, ставшим на место прежних. Установляя размен по пониженной цене, государство должно иметь ввиду единственно возможность сохранить нормальную систему металлического обращения. Ошибка в этом отношении будет чистой потерей. Если государство, восстановив размен, через некоторое время опять принуждено прибегнуть к принудительному курсу, то положение его становится хуже прежнего: оно лишилось своего денежного запаса и поколебало доверие к своим средствам. Но тут финансовый вопрос осложняется вопросами чисто политическими. Внешние замешательства могут поколебать самую твердую финансовую систему.

При всем своем вредном действии на народное хозяйство, неисполнение обязательств при выпуске бумажных денег не колеблет, однако, государственного кредита в такой степени, как неисполнение обязательств при настоящих займах. Причина понятна: выпуск бумажных денег зависит исключительно от правительства, и если оно не в состоянии удержать курс на нормальной высоте, то, узаконяя уплату бумажными деньгами при всяких сделках, оно все-таки поддерживает их курс; для заключения же займов требуется согласие обеих сторон, а если кредитор не уверен в совершенно точной уплате процентов, то условия, которые он предъявит, будут весьма обременительны. Именно в то время, когда деньги нужны, государство может быть поставлено в самое затруднительное положение. Вследствие этого даже те правительства, которые не колеблясь прибегают к принудительному курсу бумажных денег и потом расплачиваются по пониженной цене, считают непременным своим долгом точную уплату процентов по займам, особенно внешним. Через это они приобретают возможность всегда заключать займы на более или менее выгодных условиях. Это может считаться первым признаком государства, стоящего на твердых основаниях, а потому способного играть самостоятельную роль в международных отношениях. Всякое, даже частное, банкротство доказывает, напротив, не только экономическую несостоятельность страны, но и неумение правительства справиться с своими делами. Государство, не уважающее своих обязательств, не может ожидать к себе уважения других.

К частному неисполнению обязательств следует отнести и налоги на государственную ренту. Это - чисто произвольное уменьшение процентов, которое поэтому вредно отзывается на кредите. Оно не может быть приравнено к обыкновенным налогам, ибо государственные обязательства в значительной степени находятся в руках иностранцев, которые, как таковые, не подлежат обложению. Если условия денежного рынка таковы, что государство может понизить платимые им проценты, то на это существует всем известное средство, именно конверсия. Кредиторам предлагается или согласиться на понижение процентов, или получить обратно свой капитал. Этим способом, без нарушения обязательств, достигается та же цель, что и налогом на ренту. Но конверсия, в свою очередь, может превратиться в замаскированный заем, когда, вместо простого понижения процентов, удлиняются сроки займа и даже повышается капитал. Через это небольшое облегчение в настоящем оплачивается иногда весьма тяжелым бременем в будущем. Такой характер имели в значительной степени иностранные конверсии, совершенные русским правительством в восьмидесятых годах.

Из всего сказанного ясно, что весьма значительная часть государственных сил и средств идет на ограждение и расширение внешнего положения государства. Обращение их на внутреннее благоустройство составляет уже дальнейшую задачу, которая выдвигается на первый план, когда первая вполне обеспечена. И это понятно; ибо только тогда, когда государство приобрело самостоятельность и заняло подобающее ему место в ряду других, оно может думать о внутренних улучшениях. Без этого последние всегда подвержены величайшему риску и могут разом сокрушиться.

Внутреннее благоустройство требует, однако, иного свойства сил, нежели внешняя защита. Тут преобладающее значение имеет не столько внешняя, сколько внутренняя сила власти, состоящая из духовных элементов. Охранение общественного порядка, без сомнения, нуждается как в полицейских, так и в военных средствах. Правительство, которое не в состоянии подавить всякое возмущение, не исполняет первой своей задачи. Но необходимые для этого орудия ничтожны в сравнении с теми, которые требуются для внешних войн. И в финансовом отношении правительство, в видах благоустройства, не вынуждается делать внезапные, громадные и часто непроизводительные затраты, которые в течение многих лет ложатся тяжелым бременем на страну. Оно тратит то, что ему по силам, и делает займы только тогда, когда оно рассчитывает, что они ему впоследствии окупятся. Нерасчетливость тут может быть только добровольная, а не вынужденная. Главная опора внутреннего порядка заключается не в материальных средствах, а в тесной связи власти и подчиненных. Власть сильна, когда она в гражданах встречает всегда готовое повиновение, а последнее весьма ненадежно, если оно основано только на страхе внешней силы: прочным залогом порядка оно может быть лишь тогда, когда оно покоится на нравственных побуждениях.

Первый элемент сильной власти состоит в постоянстве и твердости направляющей воли. Шаткость и колебания подрывают значение власти. Люди всегда повинуются скорее, когда есть уверенность, что решение останется неизменным и будет проводиться с неуклонною твердостью. Колеблющаяся власть лишается уважения. Вследствие этого, как уже неоднократно было замечено выше, сосредоточенная власть по существу своему сильнее власти разделенной, требующей соглашения различных воль, а потому сделок и уступок с неразлучными при них колебаниями.

Однако одного этого условия далеко недостаточно для создания сильной власти. Тут все зависит от свойств того лица, в руках которого она сосредоточивается. Монарх с слабою или колеблющеюся волей не может быть источником сильной власти. И этому недостатку невозможно помочь, ибо природы человека нельзя изменить. При таких условиях потребность сильной власти нередко ведет к тому, что на место монарха становится временщик, облеченный безграничным его доверием. Но тут исчезают те нравственные связи, которые соединяют монарха с народом и обеспечивают повиновение. Хорошо, когда доверием облекается лицо, способное занимать такое положение; но оно может пасть и на недостойного. История представляет тому многочисленные примеры.

Самая твердость и постоянство воли правителя не обеспечивают еще надлежащего исполнения. Лицо, облеченное властью, не может все делать само; оно нуждается в органах, от свойства которых зависит исполнение. Сосредоточение власти в одном лице не мешает раздорам министров. В неограниченных монархиях это - явление весьма обыкновенное. Монархи, наиболее дорожащие своею властью, считают даже полезным окружать себя людьми различных направлений, которые представляют им вопросы с разных сторон. Когда, при таком устройстве, говорят о правительстве, то часто неизвестно, кто именно обозначается этим именем: единый ли властитель или враждующие между собою министры? Если же монарх ищет безусловного повиновения и подбирает людей, соответствующих этому требованию, то министры, чуждые всяких убеждений и лишенные всякой инициативы, становятся слепыми орудиями, неспособными быть руководителями общества и пользоваться его уважением. Через это все государственное управление превращается в мертвую машину, которая носит только внешние признаки силы, а в действительности страдает полною внутреннею несостоятельностью. Сила власти требует прежде всего подбора людей; от этого не избавляет никакое государственное устройство.

Она требует и разумного направления. Недостаточно, чтобы воля была тверда и постоянна; надобно, чтоб она была направлена именно на те цели, которые указываются общественным благом, и умела выбирать нужные для того средства. Твердая воля, не руководимая просвещенным пониманием истинных потребностей народа, а идущая им наперекор, способна возбудить только всеобщее неудовольствие; неудовольствие же рождает если не явное, то тайное сопротивление и разрушает ту духовную связь между правительством и гражданами, которая составляет самую надежную опору власти; накопляясь, оно может наконец проявиться в опасных взрывах. В такую ложную колею нередко впадают именно те правители, которые всего более дорожат началом власти. Преувеличивая его значение, отвергая все остальное, они тем самым подрывают ее основы. Как уже было неоднократно замечено, избыток всякого одностороннего начала ведет к его отрицанию и тем самым к его падению.

При таком направлении исчезает то, что составляет главную внутреннюю силу власти, - нравственный ее авторитет. Государственная власть, как сказано, держится не одними внешними средствами, а прежде всего тем нравственным началом, которое в глазах народа делает ее представителем высшей идеи отечества. Макиавелли говорил, что князь должен рассчитывать более на страх, нежели на любовь подданных, и это могло быть верно для итальянских князей эпохи Возрождения, которые воздвигали новую власть на развалинах феодального и общинного своеволия. В прочном государственном порядке установляются совершенно иные связи. Власть, не имеющая корней в народной жизни, не пользующаяся любовью и уважением подданных, всегда покоится на шатком основании. А любовь и уважение не только приобретаются, но и поддерживаются нравственными средствами. Доверию снизу должно соответствовать доверие сверху. На этом зиждется весь нравственный авторитет правительства, составляющий главную его внутреннюю силу.

Отсюда ясно, что сильною может считаться только та власть, которая находит опору в обществе. Это верно для неограниченных, так же как и для смешанных и республиканских правлений. Для последних это само собою очевидно. Там, где общество имеет голос в государственных делах и может оказывать на них большее или меньшее влияние, правительство, не опирающееся на общественные силы, не в состоянии держаться. Если оно имеет за себя только часть общества, а остальная, значительная часть оказывает ему противодействие, оно может временно получить преобладание, но в конце концов государство через это расслабляется и самая власть, оторванная от общества, лишается своей нравственной силы. Все искусство государственных людей в конституционном правлении состоит в том, чтоб установить сильную власть при сохранении свободы. Об этом мы подробно говорили при обсуждении различных форм государственного устройства. В неограниченном правлении задача упрощается тем, что устраняется всякая явная оппозиция. Но через это отношения власти к подданным теряют характер искренности и правды. Официальные заявления преданности заменяют неподдельные выражения чувств. Независимые люди молчат, а глашатаями общества являются те, которые ищут милостей у власти, расточающей блага. Ложь заступает место истины, раболепство и лицемерие становятся господствующими началами общественной жизни. Образуется официальный мир с своими особенными нравами, с своим особенным языком, мир, весь рассчитанный на показ и не имеющий ничего общего с действительностью. Поэтому и сила власти, покоящаяся на этом мираже, является призрачною. Когда нужно на что-нибудь опереться, оказывается, что опоры нет. Поддержку власти могут дать только живые общественные силы, а для этого они должны стоять на своих ногах и пользоваться подобающею им самостоятельностью. Не та власть сильна, перед которою все молчат, не смея поднять голос, а та, которая пользуется искренним содействием общества. Поэтому призвание общественных сил к участию в государственной деятельности может служить к утверждению власти. Это и выражается приведенным выше изречением царя Феопомпа, что власть не умаляется, когда она сама себя ограничивает, ибо она становится более прочною.

Из этого ясно, что нет более опасного заблуждения, как смешение силы власти с господством произвола. Между тем именно в неограниченных правлениях нередко это начало последовательно проводится даже в подчиненных сферах, где власть, по существу своему, ограничена. Местные правители превращаются в полновластных пашей, произволу которых отдается на жертву все население. Даже последний полицейский служитель изъемлется из ведения суда и становится под защиту начальства, которое во имя власти всегда готово его поддержать, как бы он ни был виновен.

К произволу присоединяется и сознание своей непогрешимости. Превозносящаяся в своем высокомерии власть считает унизительным сознаться в ошибке, даже совершенно очевидной. Когда Фридрих Великий, перевершив собственною властью правильное решение Штеттинского суда, посадил судей в тюрьму и наложил штраф на их имущество в пользу обвиненного и потом извинялся тем, что он не мог изменить своего решения, то такая чудовищная неправда служит признаком самого безобразного деспотизма. Власть, признающая свою ошибку, тем самым приобретает нравственный авторитет, который сторицею вознаграждает за неизбежные в человеческих делах заблуждения. Всего хуже, когда эта непогрешимость произвола распространяется и на низших представителей власти. Правительство не только считает нужным поддерживать их во имя своего достоинства, но нередко оно ценит именно то нахальное отношение власти к подчиненным, которое поверхностным и грубым умам представляется обаянием силы. Когда же подчиненные осмеливаются поднять голос, их считают за революционеров. Иногда держат правителя, возбуждающего всеобщее неудовольствие, единственно из опасения, что удаление его будет представляться как бы уступкою обществу. Это - лучшее средство сделать власть ненавистною.

Правительство, которое следует такой политике, подрывает собственные свои основы. Оно теряет всякий нравственный авторитет и лишается той ничем не заменимой поддержки, которую дает добровольное содействие общества. Живой союз между правительством и обществом не ослабляет, а возвышает силу власти. Поэтому первое требование здравой политики в неограниченных, так же как и в ограниченных, правлениях состоит в установлении этого внутреннего согласия. Стремясь к этой цели, правительство не должно опасаться, что оно, делая уступки, колеблет свою силу и подает повод к новым, всевозрастающим требованиям. Это опять одно из тех заблуждений, в которые обыкновенно впадают ограниченные консерваторы. Уступки только тогда опасны, когда они исторгаются силою у слабой власти; но в таком случае они неизбежны. Уступки же, вовремя сделанные разумною и твердою властью, восстановляют нарушенное единение и дают ей новые, более прочные основы. Без сомнения, всего лучше, когда правительство, усматривая возрастающие потребности, по собственному почину приступает к необходимым преобразованиям. Но если это было упущено, лучше поправить дело, когда еще есть время, нежели упорно держаться существующего порядка, возбуждая неудовольствие и рискуя окончательным крушением. Не одно правительство падало, потому что слишком поздно соглашалось на уступки, которые, сделанные вовремя, могли спасти положение. Упорство нередко считается признаком твердости; но еще чаще оно бывает признаком ограниченности.

Во всяком случае, как скоро общественные силы пробудились и предъявляют свои требования, первое и необходимое условие для водворения внутреннего согласия заключается в установлении твердого законного порядка. Надобно, чтобы в управлении господствовал не произвол, а закон. Первый подрывает власть, второй ее поддерживает. Произвол правителей вызывает своеволие подданных; закон, напротив, возвышает нравственную силу власти и дает ей опору в том постоянном порядке, которому все должны подчиняться. Власть, опирающаяся на закон, не подвергается нареканиям в своекорыстии и лицеприятии. Она является выражением не случайного и изменчивого настроения воли, а разумных требований жизни, покоящейся на прочных основах.

Конечно, самый закон должен, в свою очередь, соображаться с требованиями власти. Полагая ей разумные границы, он должен, с другой стороны, предоставить ей необходимый для ее деятельности простор. Это приводит нас к вопросу об утверждении законного порядка в управлении. Власть составляет первый и главный элемент государственного управления; закон есть второй, не менее существенный элемент, тот, который дает самой власти высшую силу и значение.

Глава II. Утверждение законного порядка

Кроме силы власти, в государстве необходим прочный законный порядок. Без твердых правил, служащих ей руководством, власть способна установить только порядок внешний: она может положить преграды насилиям и заставить подданных повиноваться ее приказаниям; но она не в состоянии водворить ту обеспеченность общественного и частного быта, то постоянство отношений не только между лицами, но и между учреждениями, которые составляют первый признак гражданственности. При чисто внешнем порядке может существовать союз господина и рабов, но нет благоустроенного гражданского общества.

Утверждение в государстве прочного законного порядка значительно облегчает самую деятельность власти. Если она не всегда может действовать по усмотрению, то она взамен того получает твердые руководящие начала, на которые она может опереться, а это для всякой разумной деятельности имеет первостепенную важность. Люди, не признающие ничего, кроме своей личной воли, привыкшие следовать всякому минутному влечению, могут этим стесняться; разумный человек видит в этом первое условие правильной деятельности и гарантию против возможных ошибок. При многосложности и изменчивости жизненных отношений нет никакой возможности решать всякий случай отдельно, не подводя его под общее правило. Из этого могут проистекать только бесконечная трата времени и ряд самых грубых ошибок, а в результате полнейший хаос. Даже в частном быту, где человек зависит единственно от себя, привычка составляет один из важнейших факторов жизни; она одна дает возможность правильно распределить время, не поглощаться мелочами и действовать быстро и уверенно. В несравненно более сложной общественной жизни закон заменяет место привычки. Там, где многим приходится действовать вместе, надобно, чтобы каждый знал, что и как ему делать, а это невозможно без твердых и постоянных правил. Недостаток их может породить бесчисленные столкновения и затруднения. В общественной жизни закон и порядок суть слова однозначащие, а где нет порядка, там человеческая воля парализована со всех сторон и отдана на жертву всякой случайности.

Закон возвышает и нравственное значение власти. Мы видели, что закон есть нравственный элемент государства. Подчиняя всех общему правилу, одинакому для всех, он тем самым водворяет начало справедливости, которая есть высший идеал государства. На нем основано и начало обязанности, которое делает повиновение не следствием страха перед внешнею силою, а нравственной связью между начальствующими и подчиненными. От него самая власть получает свое право, в силу которого она может требовать повиновения. Приказаниям незаконной власти никто не обязан подчиняться. Поэтому и самая власть, как бы высоко она ни стояла, всегда должна оказывать уважение к закону. В этом выражается уважение к нравственному существу собственной воли, ибо в государстве, более нежели где-либо, та только воля имеет нравственное значение, которая не увлекается минутною прихотью или случайными соображениями, а руководится постоянными правилами, направленными ко благу союза. Самоограничение воли есть первый признак нравственного ее характера. В еще большей степени это требуется от властей подчиненных; они должны строго держаться в пределах предоставленных им прав. Без этого в государстве водворяется господство чистого произвола, которому подданные отдаются на жертву. Вместо гражданственности установляется рабство.

Твердость законного порядка облегчает и повиновение. Человек легче и охотнее повинуется, когда он наперед знает, что от него требуется, нежели когда действия его зависят от случайной воли повелевающего. Самые тяжелые повинности облегчаются привычкой; тем охотнее исполняются обязанности, одинаково распространяющиеся на всех и имеющие ввиду общее благо. Человек возмущается против произвола, в котором он видит только прихоть повелителя, но он легко подчиняется закону, который представляет для него выражение высшего порядка, ограждающего его самого. Отсюда рождается уважение к закону, которое, когда оно утверждается долгою практикой и входит в нравы, составляет самую надежную опору государственного строя. Где этого нет, там происходят только постоянные колебания между произволом и своеволием, которые поочередно сменяют и вызывают друг друга. Задача мудрой политики состоит в том, чтобы избежать обеих крайностей; только этим можно утвердить государство на прочных основах.

Без сомнения, твердость законного порядка возможна только там, где благоустройство достигло уже известной степени и государство не представляет хаотической массы, которая сдерживается одною внешнею силой. Макиавелли мог советовать своему князю опираться преимущественно на войско, ибо в его время это было единственное, что могло положить конец анархическому брожению средневековых стихий. Но то классическое государство, которое составляло предмет его удивления, отличалось именно самым строгим уважением к закону. Внутренние междоусобия, положившие конец Римской республике, начались только тогда, когда развитие законного порядка было нарушено революционными действиями Гракхов.

В новое время образец строго законного развития представляет Англия. В ней самые революции совершались во имя закона, нарушенного монархами. Вследствие этого она избегла тех потрясений, которые постигли в новейшее время государства европейского материка. Во Франции демократия, не воспитанная уважением к закону, явилась бурным потоком, который уносил перед собою все преграды и затоплял страну; приходилось создавать против нее искусственные плотины, которые опять подвергались той же участи. Если она достигла наконец некоторого равновесия, то это произошло лишь благодаря постоянно угрожающей ей внешней силе, которая заставляет ее держаться в должных границах. В Англии, напротив, демократия достигла преобладания мирным и правильным путем, сохраняя уважение к старым элементам и оставляя им подобающее место в государственном строе. Развитие совершается здесь не разрушением существующего, а постепенным его изменением и приспособлением его к новым потребностям. Уважение к закону охраняет Англию от революций.

Совершенно иную картину представляет Россия. Здесь не закон, а власть искони составляла центральное звено и оплот государственного строя. Это произошло от того, что Россия, при своих огромных пространствах, при скудости и малой развитости населения, представляла хаотическую, бродячую массу, которую можно было сдерживать только внешнею силой. Недостаток внутренней связи заменялся строгим подчинением. Отсюда безмерное развитие крепостного права, которое простиралось на все сословия и не оставляло места человеческой свободе. Вследствие этого всякое понятие о праве у нас исчезло. Запрещение перехода крестьян без всякой общей меры, само собою, силою вещей, превратило их в полных рабов И, с своей стороны, члены высшего сословия, даже знатнейшие бояре, считались холопами московских царей. Вместо уважения к закону связующим элементом государства было беспрекословное повиновение власти. Но именно вследствие этого внешний порядок заступил место внутреннего. Всемогущее правительство было бессильно против лихоимства, произвола и притеснений собственных чиновников. Закон безнаказанно обходился и правящими и подчиненными. Одна власть старалась идти наперекор другой, а правосудия нельзя было найти нигде. Беспорядок русского управления сделался общим местом; он прославлялся и в прозе, и в стихах:

                     Все тот же Руси жребий странный,

                     Все край богатый и пространный,

                     И немцев эка благодать!

                     А все порядка не видать.

Такое положение вещей не могло не отразиться на обществе. И в нем, вместо уважения к закону, искони господствовали крайности раболепства и своеволия. Бунты крепостных крестьян проявлялись в виде пугачевщины и вызывали только беспощадное подавление. В образованных слоях, в противоположность господствующему подобострастию, которое всякого независимого человека доселе клеймит названием красного, широко распространялись революционные идеи, глубоко таившиеся под давлением официального гнета. Разумный и умеренный либерализм всегда составлял у нас достояние ничтожного меньшинства, бессильного среди крайних течений. И когда наконец русское правительство вступило на тот путь, который один мог обещать прочные успехи, когда оно совершало величайшие преобразования, составлявшие первое условие законного порядка, вскормленное прежним произволом своеволие прорвалось наружу в безобразных явлениях нигилизма и грозило разрушить весь с таким трудом воздвигнутый государственный строй. И снова как русское правительство, так и русское общество увидели спасение единственно в произволе. Законный порядок заменился осадным положением; в дисциплине старого времени стали видеть идеал общественного устройства. Но на почве новых учреждений такое реакционное направление всего менее может рассчитывать на прочный успех. Можно предвидеть, что оно, в свою очередь, вызовет реакцию, и опять, как водится, в крайнем направлении. Колебания между произволом и своеволием будут продолжаться до тех пор, пока и правительство и общество не убедятся, что только на почве законного порядка возможно разумное и прочное устройство государственного быта.

Первое и необходимое для этого условие есть уважение к праву. Нельзя с достаточною силой выразить то высокое значение, которое имеет для государственной жизни развитие права, и те неисчислимые выгоды, которые оно приносит. Право служит первою и главною охраной человеческой личности и всего того, что ей принадлежит. Ограждая человека от насилия, оно дает ему уверенность в прочности его быта, обеспеченность будущего, а вместе и силы для деятельности. Никто не станет работать, если он не уверен, что плоды его труда не будут у него отняты. На этом основаны все семейные и домашние добродетели: забота о детях, трудолюбие, бережливость, строгий порядок жизни. Кто не уверен в завтрашнем дне, тот спешит вкусить минутные наслаждения и расточает свое достояние. На этой уверенности основан и весь подъем экономической деятельности. Только под охраною права, при обеспеченности собственности и сделок промышленные силы народа могут достигать сколько-нибудь высокого развития. С бесправием неразлучна бедность.

С другой стороны, внушая человеку сознание своей силы, чувство права возвышает нравственное его достоинство. Уважая других, он требует уважения и к себе. Только при таких условиях могут развиваться характеры, которые в бесправном состоянии представляют безобразное сочетание принижения и самодурства. Даже бескорыстная деятельность на пользу общественную развивается лишь там, где она опирается на твердую почву права. Человек готов выступить представителем общества лишь тогда, когда это общество имеет права, на которые он может опираться и которые он призван отстаивать. Только обеспеченность этих прав дает его деятельности настоящий простор и достоинство. Где эти права принижаются, лучшие люди устраняются от общественной жизни; остаются в ней только те, которые ищут в ней своих личных выгод.

Наконец, самый закон только через охранение права получает истинное свое значение. Закон, предписывающий повиновение, но не ограждающий подвластных от притеснений, является в их глазах произведением внешней силы, а не выражением высшего порядка. В нем исчезает именно то, что дает ему нравственное значение: с уважением к личности исчезает понятие о справедливости. Закон уважается только тогда, когда он сам оказывает уважение тем, на кого он простирается. Отсюда рождается и привязанность к законному порядку; люди дорожат им, когда они видят в нем ограждение своих прав и своих жизненных интересов. Без этого он остается чисто внешнею формой, насильственно наложенной на общество. Внутренний порядок зиждется на охранении права.

Отсюда ясно то превратное понимание общественных отношений, которое вытекает из противоположения права нравственности, когда последняя выставляется как высшее начало, которое должно заменить первое в общественной жизни. В этом весьма распространенном у нас смешении понятий повинны более всего славянофилы, которые, не замечая в русской истории развития начал права думали этот недостаток возвести в достоинство, утверждая, что взамен низших требований права, в русском народе развивалось по преимуществу сознание нравственных начал. Но сами они, когда приходилось иметь дело с неотразимою действительностью, яркими чертами изображали те общественные язвы, которые составляют естественное последствие бесправного состояния. Это сделал Хомяков в приведенном выше стихотворении, изображавшем Россию перед Крымскою кампанией. Вместо умилительной картины нравственной чистоты русское общество представляло среду, в которой гнездились всевозможные пороки: неправда в судах, рабство в самых широких размерах, лесть, ложь, лень и всякая мерзость. И это не было последствием государственной политики, вступившей на ложный путь под чужестранным влиянием. Это было прямое наследие древней России, в которой крепостное право распространялось на всех, от высших до низших, где лихоимство было до такой степени общим явлением, что с ним не пытались даже бороться. Новая Россия только медленно и с большим трудом освобождалась от этих зол. Прежде всего она освободила дворянство и облекла его правами; поэтому в нем прежде всего зародились сознание права и чувство человеческого достоинства. Но при бесправном населении это чувство могло явиться только в смутных зародышах, скорее как исключение, нежели как правило. Только с освобождением крестьян и с водворением общей гражданской свободы начала права получили возможность развиваться в Российской земле.

Этим открывается простор и высшему нравственному развитию общества. Где нет уважения к человеческой личности, там не может быть речи о нравственных требованиях, ибо первое нравственное требование состоит в том, чтоб уважать человека, видеть в нем брата, то есть себе равного, а не бесправное существо, к которому, как к бессловесному животному, обращаются только с приказанием и понуждением. Можно услаждаться какими угодно идиллическими мечтами о нравственном единении мирских сходок или о любовной связи властвующих и подчиненных, в действительности, где есть бесправие, там всегда есть притеснение сверху и лицемерие снизу. В отдельных случаях, когда власть попадает в руки людей, одаренных высоким нравственным сознанием, эти отношения смягчаются чувством справедливости и человеколюбием. Такого рода явления делают честь тому классу, среди которого они более или менее распространены. Но в общем картина бесправного общества есть именно та, которая изображается в приведенном выше стихотворении Хомякова. Силою вещей безобразные явления перевешивают в нем нравственные отношения.

Основное начало права есть, как мы знаем, правда, или справедливость, то есть воздаяние каждому того, что ему принадлежит. Но это воздаяние тогда только соответствует справедливости, когда оно совершается по общему, нелицеприятному закону. Поэтому основное требование правды есть равенство всех перед законом. Это относится в особенности к тем правам, которые вытекают не из того или другого общественного положения, а из самой природы человека, как разумного существа, призванного действовать во внешнем мире. Таковы права гражданские, которые состоят в свободном распоряжении своим лицом и имуществом. Произвольное стеснение этих прав есть притеснение, то есть неуважение к человеческой личности и отрицание коренного начала права. А так как государство призвано не только охранять, но и осуществлять правду на земле, то в отношении к нему первое требование состоит в том, чтобы оно не было притеснительным, а соблюдало справедливость относительно всех. Будучи верховным юридическим союзом, оно само не подлежит принуждению, а потому это требование остается нравственным; но оно всегда к нему предъявляется, и оно никогда не может от него отрекаться. Нравственное значение государства измеряется исполнением этого требования.

Отсюда понятно, что родовой порядок, основанный на рабстве, и сословный порядок, основанный на крепостном праве, представляют низшие ступени государственного развития. Только общегражданский порядок, в котором установляются равные для всех начала и условия гражданской свободы, выражает вполне идею справедливости в общественных отношениях. Мы видели, однако, что осуществление этих начал является плодом всемирно-исторического процесса и требует условий, которые далеко не везде и не всегда существуют. Кроме отвлеченного начала справедливости, определения права вызываются практическими потребностями общества и тем состоянием, в котором оно находится. Задача политики заключается в том, чтобы принять в соображение то и другое, удовлетворяя, с одной стороны, потребностям общества и водворяя в нем, с другой стороны, начала справедливости, насколько оно в состоянии их воспринять. Невозможно установить общий для всех закон там, где элементы совершенно разные; надобно, чтобы жизнь подготовила их слияние.

Мы видели, что именно таким историческим процессом один гражданский порядок переводится в другой: родовой в сословный и сословный в общегражданский. Действием экономических сил, расширением образования и развитием политических требований разбиваются юридические грани между различными общественными классами, пока, наконец, в общегражданском порядке установляется закон, общий для всех. В политической области может и даже должно сохраняться неравенство, ибо участие в государственных делах требует способности, а способность неравна в различных общественных классах; но право человека располагать своим лицом и имуществом, селиться где ему угодно, заниматься чем ему угодно, приобретать и отчуждать наравне со всеми, должно сделаться достоянием всех и каждого. Когда государство поднялось на эту высоту и установило у себя такой порядок, притеснения одинаково противоречат и требованиям справедливости, и здравой политике. С одной стороны, они естественно возбуждают неудовольствие тех, которых права подвергают стеснению; чем вопиющее учиненная им несправедливость, тем более возбуждается в них неприязнь к угнетающему их государству. С другой стороны, этим возмущаются все те люди, которые высоко ставят нравственные требования. Правительство умаляется в их глазах, оно теряет свое нравственное значение. Вместо того чтобы быть руководителем и воспитателем общества, оно поддерживает в нем самые низменные понятия и страсти; оно первое подает пример презрения к человеческим правам и к требованиям справедливости. Таким образом, оно возбуждает против себя не только притесняемых, но и лучшую часть того общества, которое оно думает охранять. А между тем результаты такой политики обыкновенно бывают самые плачевные - умаление и экономических и духовных сил страны; вместо согласного действия, поселяется глубокая рознь как между правительством и обществом, так и между различными частями населения. Таковы естественные плоды всяких исключительных мер, особенно в отношении к чуждым народностям и вероисповеданиям. О первых мы уже говорили; к последним мы еще вернемся.

Охранение права есть дело не администрации, а суда. Поэтому установление нелицеприятного суда составляет первую обязанность государства и основное требование внутренней политики. Ни в чем, может быть, низкий уровень прежней русской государственной жизни не обнаруживается так ярко, как в отсутствии у нас всякого суда, достойного этого имени. Людям, жившим в дореформенное время, хорошо известно, что лихоимство и крючкотворство составляли явления общие; о правосудии не было и речи. Отсюда необъятное значение судебной реформы Александра II. Она занимает место наряду с освобождением крестьян и с преобразованием войска. Впервые в Русской земле водворился праведный суд. И это было сделано на таких основаниях, которые, обеспечивая требования государственного порядка, дают, вместе с тем, все нужные гарантии подсудимым и тяжущимся. Эти основания были изложены в первой части нашего курса. В политическом отношении следует рассмотреть три вопроса: 1) насколько при тех или других условиях допустима полная независимость суда и в особенности начало несменяемости судей? 2) насколько полезно привлечь к суду участие общественных элементов? 3) каково должно быть отношение суда к администрации?

Мы уже касались первого вопроса, говоря о неограниченной монархии. Мы старались доказать, что мнение, утверждающее, будто несменяемость судей, ограничивая волю монарха, противоречит самому существу самодержавия, лишено всякого разумного основания. Существо неограниченной монархии состоит вовсе не в том, что государь сам вмешивается во все дела и во все назначения. Судебные решения он предоставляет суду и лично в это не вступается. Если он, подобно Фридриху Великому, перевершает судебные решения и наказывает судей за то, что они по совести исполнили свой долг, он поступает не как монарх, понимающий высокое свое призвание, а как чистый деспот, который свою личную волю ставит выше всего. Не произвол, а самоограничение власти дает ей, как сказано, высшее нравственное значение. Несменяемость судей составляет первую и важнейшую гарантию независимого и беспристрастного суда, а потому первое требование общественного блага; это - столп, на котором держится все здание судебных установлений. Нет такого политического соображения, которое заставляло бы отступать от этого начала. Судьи не играют политической роли, а если бы они ее играли, то они тем более должны быть независимы; только этим внушается уважение к их решениям. Судья, который является недостойным своего звания, может быть предан суду, уголовному или дисциплинарному. Устранять же судей по усмотрению значит подчинять их произволу не монарха, а министра, ибо монарх сам не может вникать во все дела. При обсуждении общих мер он может обставить себя советом сторонних лиц; по личным вопросам он, по самому существу дела, ограничивается докладами министра, который имеет полную возможность представать дело, как ему угодно. Признание сменяемости судей есть поставление административного произвола на место закона. Такое начало подрывает всякое доверие к суду; оно унижает судей и в глазах всего общества. Поэтому оно, безусловно, не может быть одобрено. Даже те смещения, которые производятся иногда после революций с целью удалить приверженцев старого порядка, заслуживают строгого осуждения. Магистратура должна стоять выше всяких политических перемен; только этим она приобретает себе уважение.

Иной вопрос: можно ли допустить, чтобы судьи были выборные? Этот вопрос связан с другим - о привлечении общественных элементов к участию в суде. Как общее начало, живая связь между обществом и судом является весьма желательною. С одной стороны, близкий к обществу суд внушает к себе большее доверие; с другой стороны, этим путем в самом обществе распространяются сознание права, понимание юридических отношений, любовь к законности, его ограждающей, наконец умение найтись в окружающих обстоятельствах и при встречающихся столкновениях. Участие общества в суде служит для него воспитательным средством; оно более всего содействует развитию гражданственности. Но тут есть и свои оборотные стороны. Судебные действия, основанные на строгих началах права, требуют не только знания законов, но и специального приготовления, которое в обществе вообще не встречается. С другой стороны, поставление суда в зависимость от подлежащих ему лиц уменьшает гарантии беспристрастия. И то и другое прилагается к выборным судьям. Необходимость специального юридического приготовления делает то, что высшие судебные должности, те, которым принадлежит исключительное толкование закона и высшее руководство, всегда замещаются назначаемыми правительством юристами; только низшая, так сказать домашняя, юрисдикция, вращающаяся в области мелких споров и проступков, может быть с пользою вверена местным выборным людям, близко знакомым с народным бытом и пользующимся доверием общества. Таковы наши волостные и бывшие мировые суды. Однако и это допустимо лишь там, где общество не раздирается непримиримыми партиями, в каковом случае выбор большинства менее всего может представить гарантии беспристрастия. То же самое имеет место при сословном порядке, когда предоставление выборов высшему сословию служит последнему средством держать низшее в подчинении. Но там, где нет внутренних, обострившихся отношений или где высшее сословие фактически пользуется своими правами справедливо и беспристрастно, выборные домашние судьи вообще внушают к себе несравненно большее доверие, нежели совершенно посторонние лица, не имеющие никакой связи с местностью, которые отправляют правосудие на основании отвлеченных постановлений закона, прилагаемого без всякого внимания к условиям жизни и от которых притом, нет возможности избавиться.

Недостатков, присущих выборным судьям, не имеют присяжные, от которых не требуется юридических знаний и которые, по своему составу, изъяты от влияния партий. Такой суд вполне может служить целям и правосудия, и общественного воспитания. В последнем заключается самое главное его общественное значение. Именно в этих видах Токвиль стоял за распространение суда присяжных на гражданские тяжбы, как делается в Англии и в Америке. Но в этой области юридическая сторона переплетается с фактическою несравненно более, нежели в делах уголовных. Разделить их нет возможности, а потому недостаток юридических сведений не может не отражаться вредно на самых решениях. Воспитательное значение суда присяжных не заменяет недостаточного отправления правосудия. Даже там, где уголовное дело связано с разбором гражданских отношений, например в банковых делах, суд присяжных оказывается несостоятельным. Вследствие этого пример Англии не нашел подражателей. Даже и в уголовных делах суд присяжных нередко подвергается нареканиям. Поводом к тому служат вопиющие иногда оправдания явных преступлений, возмущающие общественную совесть и перепутывающие все понятия о добре к зле. Иногда в этом виновен самый закон, установляющий несоразмерные с преступлением кары или подвергающий подсудимых слишком жестоким испытаниям, но еще чаще причина кроется в неправильных течениях общественного мнения, снисходительно относящегося к известного рода преступлениям. Исправление первого лежит в руках государственной власти; исправление же второго зависит от общества, и в этом отношении возмущения общественной совести служат спасительною реакцией. Во всяком случае, редкие вообще примеры неправильных оправданий не могут служить достаточным поводом для устранения неоспоримых выгод суда присяжных и тех гарантий, которые он дает подсудимому. Только там, где господствует общественное настроение, явно враждебное существующему порядку, суд присяжных может парализовать всякое отправление правосудия. Таково, например, отношение ирландского населения к английским землевладельцам. Но такое положение дел требует исключительных мер. Оно не может считаться нормальным.

Вообще, суд должен быть устроен так, чтобы он не мешал действию власти, а, напротив, способствовал достижению ее целей. Такова политическая точка зрения, с которой следует смотреть на отношение суда к администрации. Это не значит, однако, что административной власти должен быть предоставлен полный простор, а суд должен быть лишь покорным ее орудием. Высшая цель государства состоит, как сказано, не в водворении произвола, а в утверждении законного порядка, а это достигается системою независимых друг от друга властей, равно исходящих от верховной власти, но взаимно ограничивающих и воздерживающих друг друга. В подчиненной области государственного управления, где отдельные власти, по существу своему, поставлены в известные пределы, эта система в особенности необходима. Всякая власть имеет естественное стремление безмерно расширять круг своего действия; чем более она чувствует себя стесненной, тем более она старается освободиться от связывающих ее пут. Только независимая от нее власть может ввести ее в должные границы. В этом отношении только независимый суд обеспечивает законность действий администрации и ограждает подвластных от произвола. Нередко стесненная в своих действиях административная власть против этого протестует; привыкши к произволу, она видит в суде своего врага и утверждает, что при таком порядке она лишена возможности действовать. Нет сомнения, что действовать в установленных пределах, соображаясь с независимыми силами и встречая в них преграду, гораздо труднее, нежели беспрепятственно проявлять свою волю; но именно эта трудность составляет первое условие государственного благоустройства. Задача политики состоит в том, чтоб установить такую систему властей, которые, воздерживая друг друга в законных пределах, согласным своим действием обеспечивали бы достижение государственных целей. Административной власти должен быть предоставлен достаточный простор для охранения общественного порядка и для исполнения тех мер, которые требуются совокупными интересами государства и общества; но когда она в своей деятельности сталкивается с правами граждан, она должна прибегать к содействию суда. И, с своей стороны, граждане должны иметь право прибегать к защите суда в случае притеснений; иначе они отдаются на жертву административному произволу. В соглашении этих противоположных интересов, общественного и частного, в установлении дружного действия администрации и суда ввиду достижения государственной цели состоит высшая задача политики управления. Только там, где эта задача сознается и достигается, можно говорить о законном порядке и о государственном благоустройстве. Исполнение этой задачи требует времени; надобно, чтобы отношения сгладились и вошли в должную колею; надобно, чтобы порядок упрочился и согласие установилось силою привычки. Этого может достигать только правительство, ясно понимающее свою задачу и неуклонно стремящееся к ее осуществлению, не обращая внимания на жалобы администраторов, стесняемых в своем произволе, и требуя от них строгого исполнения закона. Прежде всего для этого необходима прочность установленного порядка. Всякая ломка, всякие колебания, всякие исключительные меры производят смуту и отдаляют достижение цели. Только постепенное, органическое развитие учреждений обеспечивает утверждение законного порядка.

В Общем Государственном Праве мы видели различные вопросы, которые возникают из отношений суда к администрации, и те способы, которыми они разрешаются. Нам нет нужды к этому возвращаться. Здесь укажем только на общие условия и побуждения, которые ведут к утверждению той или другой системы. Установление судебных гарантий связано с признанием свободы и права, то есть с развитием индивидуализма; напротив, широкая деятельность администрации вытекает из преобладания совокупных, то есть государственных интересов. Чем больше государство вмешивается во все сферы жизни, тем более простора приходится предоставлять администрации. Постоянное прибежище к суду парализует ее действия. А так как утверждение прочных отношений есть дело времени, то водворение того или другого порядка зависит от того, какое начало является преобладающим в историческом развитии государства.

Это находится в связи с самым образом правления. В чисто монархических государствах естественно преобладает бюрократия, которая служит главным орудием власти во внутренних делах. Отсюда широкое развитие административной деятельности, которая, при отсутствии всяких преград, может дойти до полнейшего произвола, с устранением всяких судебных гарантий. Таково именно было положение у нас. Напротив, преобладание аристократического элемента в государственном развитии, особенно если он не является исключительным, а сдерживается другими силами, ведет к утверждению прочного законного порядка, основанного на незыблемых гарантиях права, что мы и видим в Англии. Самая администрация получает здесь в значительной степени судебный характер. Обыкновенно она соединяется с судом в руках владычествующего сословия или класса, и, смотря по тому, как последний пользуется своим правом, он или утверждает свое преобладание, или же, водворяя произвол в отношении к низшим и допуская своеволие высших, он подрывает собственный авторитет и неизбежно идет к падению, что мы видим, например, в Польше. Наконец, и демократия может принять то или другое направление, смотря по духу, который в ней господствует. Индивидуалистическая демократия, основанная на широкой самодеятельности, вводит администрацию в самые тесные пределы и дает первенствующее значение суду, охраняющему личное право; напротив, централизованная демократия, взывающая к постоянному вмешательству государства в область частных отношений, открывает административной деятельности такой широкий простор, перед которым судебная власть отступает на последний план.

Из этого можно видеть, что утверждению законного порядка всего более содействуют смешанные правления, в которых одна власть воздерживает другую и для сохранения согласного действия требуется строгое исполнение закона. Однако и в чистых образах правления возможно установить в подчиненной сфере взаимное воздержание властей, составляющее непременное требование общественного благоустройства. К этому ведет самое развитие жизни. Всякое одностороннее направление влечет за собою неблагоприятные последствия как для государства, так и для народа. Тут неизбежно оказывается недостаток, который требуется восполнить. Там, где историческое развитие вело преимущественно к утверждению права, и где вследствие того судебная власть является преобладающею, там рано или поздно ощущается недостаток административной деятельности, от которого страдают общие интересы. Законодательство стремится восполнить его созданием новых административных органов и расширением их полномочий. Именно это течение господствует в Англии во второй половине нынешнего столетия. Наоборот, там, где администрация является всемогущею, оказывается потребность установить гарантии права, без чего нет ни гражданской свободы, ни высшего развития общественной жизни. Это и повело у нас к великим преобразованиям Александра Второго.

Первое, однако, легче дается, нежели последнее. Когда гарантии права стоят на твердом основании и вошли в самые нравы и понятия общества, расширение административной деятельности может совершиться на законной почве, в пределах строгой необходимости, не лишая граждан привычной свободы и оставляя широкий простор общественной самодеятельности. Напротив, там, где администрация привыкла действовать произвольно, ввести ее в должные пределы представляется всегда затруднительным. Для этого надобно изменить привычки и взгляды главных органов управления. Чтобы действовать в сложном порядке, требуется высшее умение, которое не всегда налицо. Если же новые требования свободы и права водворяются революционным путем, то затруднения становятся неодолимыми. Когда в обществе водворяется анархическое брожение, когда оно раздирается на партии, только сильное действие власти может восстановить в нем порядок. Поэтому естественным последствием Французской революции было установление всемогущей администрации рукою Наполеона. Пали даже те преграды, которые представляла судебная власть при старом порядке. И эта система так упрочилась, что и в позднейшее время, когда в политической области водворилась широкая свобода, в области административной бюрократия осталась изъятою от всякого контроля со стороны судебной власти и сохранила свое преобладающее значение в государстве. Постоянные колебания политической жизни главным образом этому содействовали.

Вообще, утверждению законного порядка более всего препятствуют революционные стремления, распространяющиеся в обществе. Они не только не в состоянии положить предел произволу, но они именно его вызывают. Чем с большею силой они проявляются, тем необходимее становятся исключительные меры, предоставляющие административной власти широкие полномочия. Однако эти исключительные меры, в свою очередь, должны держаться в пределах строгой необходимости. Отступления от законного порядка допустимы временно, когда требуется подавить смуты, грозящие опасностью государству, но они не должны делаться постоянным правилом государственного управления. Иначе водворяется то поочередное колебание между произволом и своеволием, которое составляет величайшую язву общественной жизни. Система административных ссылок как постоянная практика не может быть оправдана здравой политикой. Еще менее может найти оправдание распространение чрезвычайных полномочий на полицейские меры, вовсе не касающиеся политической области, например на мостовые и извозчиков, с предоставлением полиции права штрафовать граждан по своему усмотрению. При таком порядке перепутываются все понятия о праве и законе, всякие гарантии для граждан исчезают, никто не знает, чего держаться, что можно и чего нельзя делать. Правительство собственными руками разрушает свое дело; оно сеет семена неудовольствия, которые способны принести самые печальные плоды.

Не может быть оправдано постоянное применение исключительных мер даже в завоеванных странах, где есть чуждые элементы, всегда готовые возмутиться. Тут, вследствие исключительных условий, могут требоваться особые законы и учреждения; но нельзя держать население под гнетом постоянного административного произвола. Владычество одного народа над другим оправдывается лишь тогда, когда господствующее племя является носителем высших государственных начал, когда оно в покоренной стране водворяет порядок и справедливость, а справедливость требует охранения прав всех и каждого и подчинения всех общему закону. С административным произволом она несовместна. Государство, которое не имеет иного орудия, кроме произвола, тем самым само себя осуждает.

Глава III. Попечение о благосостоянии

Законный порядок определяет формальную сторону государственной деятельности. Содержание ее составляют общественные цели, которые преследуются государством и ввиду которых оно установляется. Кроме внешней и внутренней безопасности, охраняемой государственными силами, эти цели состоят в попечении о материальных и духовных интересах народа. В какой мере государство может им содействовать и каких результатов может оно достигнуть? Это вопрос первостепенной важности в политике управления. От решения его зависят как размеры, так и приемы государственной деятельности.

В области материальных интересов в особенности этот вопрос является весьма спорным. Не только в общественном настроении, но и в науке замечаются в этом отношении постоянно сменяющие друг друга течения: то размер государственной деятельности доводится до наименьших пределов, то, напротив, она расширяется чрезмерно. Никогда, однако, при господстве одного направления не исчезает другое: оно остается не только в виде протеста, но и как существенный элемент общественной жизни, готовое снова появиться в полной силе, когда, казалось, оно обречено на окончательное падение. Так всегда бывает, когда в самом существе общественных отношений заключаются два противоположных элемента, из которых то один, то другой получает перевес, смотря по местным и временным обстоятельствам. Задача науки состоит в том, чтоб из этих колебаний вывести те основные начала, которые должны оставаться непоколебимы, отделить в явлениях существенное от случайного и выяснить те условия, при которых то или другое направление получает преобладание.

Можно признать непреложной и непоколебимой истиной, что свобода есть коренное начало экономической деятельности человека. Выяснение этой истины составляет неоспоримую и бессмертную заслугу так называемой классической политической экономии. Во второй части этого курса мы старались осветить этот вопрос с разных сторон и доказать, что только при широкой свободе возможно сколько-нибудь высокое экономическое развитие общества. Те, которые видят в труде единственный источник экономического производства, более всего должны на этом настаивать, ибо труд есть чисто личная деятельность; трудится не общество, которое есть фиктивная единица, а лицо, и труд его тем плодотворнее, чем более он истекает из внутреннего, свободного побуждения, а не совершается под угрозой внешнего насилия. Когда социалисты, с одной стороны, отвергают всякий другой фактор, кроме труда, а, с другой стороны, требуют полного поглощения лица государством, то это одно из тех уродливых противоречий, которыми изобилует это учение.

Но для того, чтобы свобода могла быть источником плодотворной деятельности, надобно, чтобы человек достиг известного развития. Дикий не работает упорно, а довольствуется удовлетворением самых скудных потребностей наименьшими усилиями. Чем более дает ему природа, тем менее он прилагает к ней труда. Когда в известной части общества зарождаются высшие потребности, они могут удовлетворяться только путем принуждения. На этом основываются и самые государства. Отсюда проистекают рабство и более умеренная его форма - крепостное состояние. Они составляют первоначальные условия высшей организации. По выражению Руссо, свобода одних покупается порабощением других.

Однако, эта принудительная организация экономического быта не идет далее известной ступени. Крепостной труд не в состоянии дать то, что дает труд свободный. Вследствие этого с высшим развитием, когда человеческие силы изощрились и получили должное направление, в особенности когда накопился капитал, составляющий необходимое орудие производства при свободном труде, является противоположное направление - стремление к раскреплению. Принудительная организация отменяется; все стеснения падают; свобода на всех поприщах пробивает себе широкие пути и проявляет все те могучие силы, которые заключаются в человеческой деятельности, не сдавленной искусственными преградами. Те чудеса промышленности, которые поражают нас в современном мире, суть плоды экономической свободы. Классическая, или либеральная, политическая экономия, то, что ныне принято обзывать презрительным термином манчестерства, может с гордостью указать на эти результаты провозглашенных ею начал. Она имеет за себя не только теорию, но и блистательную практику. Этими началами живет современное человечество.

Нет сомнения, однако что свобода имеет свои невыгодные стороны. Предоставленный себе, человек легко делается жертвою случайности; при необузданной конкуренции сильные побеждают слабых, которые обращаются к государству с просьбою о защите. Чем более, вследствие развития свободы и равенства и вследствие распространения благосостояния в обществе, поднимается значение масс, тем более их интересы становятся предметом общего внимания и привлекают к себе попечение правительств. Этому всего более способствует дарование им политических прав. Они пользуются ими для того, чтобы предъявлять свои требования и взывать к государственной помощи. Отсюда проявляющаяся в настоящее время реакция против либерализма в экономическом строе. Она выражается как в социалистических тенденциях масс, так и в теориях социалистов кафедры. Но, как водится, эта реакция, в свою очередь, впадает в односторонность, преувеличивая значение государства и доводя свои требования до крайности. Из того, что огонь может произвести пожар, вовсе не следует, что всякое употребление огня следует поставить под надзор полиции. Именно в экономической области свобода, по самому существу дела, составляет основное начало, ибо экономическая область есть поприще деятельности частных сил, тогда как в политической области свобода необходимо подвергается стеснениям, ибо гражданин является здесь членом высшего, организованного целого, которому он подчиняется. Но именно те, которые стоят за самую широкую политическую свободу, требуют наибольшего стеснения свободы экономической. В этом выражается та непроходимая путаница понятий, которая господствует в умах социал-демократов.

Чтобы прийти в этом отношении к выводам, имеющим сколько-нибудь научное значение, надобно исторически и теоретически исследовать как существо государства, так и значение различных входящих в состав его начал, отношения его к обществу, размер и пределы его деятельности в различных областях общественной жизни. Кто не прошел через это изучение, тот всегда будет о государственных вопросах судить вкривь и вкось, а таково большинство не только социал-демократов, но и социалистов кафедры, которые к изученной ими экономической науке примешивают плохо известные им начала права, нравственности, политики и даже философии, из чего выходит невероятный хаос понятий, составляющий величайшую язву современной германской науки.

Политика государства в области экономических отношений, так же как и во всех других сферах, зависит от состояния общества, а состояние общества определяется уровнем его экономического развития. Поэтому к разным ступеням развития неприложимы одни и те же меры. Историческая школа экономистов выяснила это с полною очевидностью; в этом состоит громадная ее заслуга. Этим она восполнила недостатки классической школы, которая, исследуя чисто теоретические начала, не принимала во внимание различные фазы экономического развития и вытекающие отсюда потребности. Но восполнение не есть отрицание. Свобода все-таки остается нормою и идеалом экономической деятельности; но это - начало не безусловное, а развивающееся и потому подлежащее ограничениям в применении к разнообразным условиям жизни.

Можно положить общим правилом, что чем ниже стоит экономический уровень общества, тем больше требуется вмешательство государства. Оно заменяет здесь недостаток направляющего фактора экономической жизни - капитала. Капитал дает человеку орудия деятельности и способы покорить себе природу; от него самый труд получает организацию и высшую производительную силу. В Учении об Обществе мы видели, что все общественное развитие состоит в постепенном накоплении материального и умственного капитала и в передаче его от поколения поколению. Пока этот важнейший из экономических факторов скуден, требуются искусственные меры, чтобы дать труду организацию и направление способные удовлетворить общественным потребностям. Недостаток общественных сил восполняется государственною деятельностью.

На этой ступени государство становится опекуном общества. Труд подчиняется принудительной организации, рабство и крепостное право суть господствующие явления. Государством определяется и все направление экономической деятельности. Оно указывает цели, дает пособия и регламентирует исполнение. Система привилегий и монополий достигает самого широкого развития. Нередко правительство берет целые отрасли хозяйства в свои руки. К такой политике государство побуждается собственными своими потребностями. Оно нуждается в средствах, а эти средства оно может получить только от общества; они даются развитием экономических сил страны. Чем выше это развитие, тем богаче государство. Ввиду умножения собственных средств оно старается возбудить экономические силы всякого рода искусственными мерами, понуждением, поощрениями, регламентацией. Это - период господства меркантильной теории. Однако система опеки может достигнуть лишь весьма незначительных результатов. Полезная для младенческого состояния, она с дальнейшим ростом становится помехою развитию. В экономической области, так же как и во всех других, главною пружиной развития, главным условием успеха является самодеятельность. Народ, не привыкший к самодеятельности, всегда остается на низшей ступени. По мере развития в нем внутренних, общественных сил экономические стеснения становятся более и более вредными. Они падают одно за другим перед требованиями практики. Капитал, направляемый расчетливостью и умением, становится господствующим фактором экономической жизни; он заменяет собою правительственное руководство. С тем вместе и политика государства получает новое направление: опека снимается и общество предоставляется свободному движению экономических сил.

Этот период наступает с водворением общегражданского порядка. С отменою крепостного права и всех сопровождающих его стеснений, с установлением общей свободы и равенства перед законом общественной самодеятельности открывается полный простор. При такой системе каждый должен полагаться только на себя, стоять на своих ногах и делать то, что представляется ему выгодным и полезным ввиду собственных интересов, не ожидая руководства и указаний сверху. К правительству можно обращаться только с требованиями об отмене стеснений, а не с просьбами о помощи. Мысль, что оно должно быть всеобщим опекуном и заботиться о благосостоянии всех и каждого, является лишь остатком старого времени, который не вдруг исчезает с установлением новых порядков, а продолжает вызывать в нем ненормальные явления, идущие наперекор господствующему строю. Конечно, один порядок не переходит в другой внезапным скачком. Именно частные отношения всего менее поддаются крутым переломам и требуют бережного к себе внимания. Здравая политика состоит в том, чтобы выяснить себе значение этих переходов, щадя упроченные интересы, оказывая пособия, где нужно, до поры до времени сохраняя даже некоторые стеснения там, где они вызываются жизненными потребностями или привычками, но имея все-таки ввиду, что окончательная цель состоит в водворении экономической свободы, как единственного начала, способного дать высшее развитие промышленным силам страны.

И при этой системе, однако, государственная деятельность не упраздняется, напротив, она в некоторых отношениях получает даже большее развитие. Чем живее и сложнее экономическая работа, тем более она требует установления общих условий и учреждений, находящихся в совокупном пользовании, а это составляет прямую задачу государства. Оно не является здесь опекуном экономических сил; но оно призвано удовлетворять совокупным потребностям, возникающим из свободного их движения. В обществе господствует широкая свобода, но общие условия этой свободы находятся в руках государства, и это составляет в высшей степени важную сторону его деятельности. Через это оно получает возможность давать то или другое направление самому движению сил.

Из числа этих общих и необходимых условий экономической жизни первое состоит в установлении твердых юридических норм, определяющих права и обязанности каждого. Это составляет требование права; но в этом заключается и требование экономической политики. Нет возможности сделать правильный расчет и вести хорошо обдуманное предприятие, когда ни собственность, ни взаимные обязательства не пользуются должным обеспечением. Всякая судебная проволочка, всякое полицейское стеснение могут породить неисчислимые потери. Самое установление норм требует внимания к наличным экономическим отношениям; они должны быстро и беспрепятственно применяться к жизненному строю. А так как в борьбе экономических сил проявляются противоположные интересы, то задача состоит в том, чтобы держать между ними весы и соблюдать справедливость относительно обеих сторон. Это всего легче может сделать правительство, стоящее выше партий; напротив, там где законодательство находится под влиянием тех или других общественных элементов, противоположные интересы стараются перетянуть его каждый на свою сторону. Вследствие этого экономическое законодательство подчиняется влиянию общей политики. Если в представительстве господствуют зажиточные классы, капитал получает перевес и рабочие не пользуются должным ограждением; напротив, там, где владычествует масса, предприниматель несправедливо стесняется в своих правах. К такого рода стеснениям принадлежит, например, воспрещение фабрикантам рассчитывать или не принимать рабочих, принадлежащих к социалистическим синдикатам, как это установлено ныне во Франции. Очевидно, что такой элемент на фабрике составляет постоянный источник внутренних смут, грозящих остановкою работ по самым пустым поводам. Если рабочим нельзя отказать в праве соединяться в союзы и оставлять фабрику, когда им заблагорассудится, то и хозяевам нельзя отказать в праве принимать или не принимать кого им угодно, в особенности же устранять беспокойных людей, которые, производя смуту в умах, могут нанести существенный вред производству. При таких противоположных стремлениях и требованиях участие общественных элементов в законодательстве имеет, однако, ту выгоду, что даже те, которые находятся в меньшинстве, могут поднимать голос и отстаивать свои права, тогда как при других условиях они принуждены молчать. В этом отношении представительство зажиточных классов имеет неоспоримое преимущество перед чисто демократическим строем. Первые видят перед собою массу, которой они должны опасаться. Не только чувство справедливости, но и собственный интерес заставляет их удовлетворять разумным ее требованиям. Напротив, владычествующей массе опасаться нечего. Для нее зажиточные классы представляются врагами, которых можно притеснять сколько угодно. Здесь меньшинство менее всего может рассчитывать на справедливое ограждение.

От политического устройства зависит и большая или меньшая свобода экономических союзов, составляющих весьма важный элемент экономической жизни. В союзах рабочие получают ту силу, которой они лишены в одиночку. Но очевидно, что соединения масс грозят опасностью как правам отдельных лиц, так и общественному порядку. Не только против хозяев, но и против рабочих, не желающих присоединиться к стачке, употребляются угрозы и насилие; а когда полиция, исполняя свои обязанности, хочет этому помешать, то она подвергается нареканиям, а нередко даже нападениям. Только долговременная практика свободы, укоренение ее в нравах и привычка уважать чужие права делают такого рода соединения безвредными для общественного спокойствия. Там, где этих условий нет, допущение союзов и стачек порождает постоянные затруднения для правительства. Положение его тем труднее, что социал-демократическая партия всегда стоит за рабочих, стараясь всеми средствами их поддерживать и поднимая крик при самом законном вмешательстве полицейской власти или военных сил. Чем более эта партия имеет влияния в парламенте, тем более приходится с нею считаться. От этого нередко зависит самое существование министерств. Современная Франция представляет тому назидательные примеры. Где политическая свобода не существует, очевидно, и такого рода экономические союзы не могут быть допущены. Но не дозволяя рабочим соединяться для отстаивания своих интересов, правительство тем более обязано взять эти интересы в свои руки и воздать им должную справедливость.

К числу наиболее спорных вопросов экономической политики принадлежит, вообще, обязанность государства защищать слабых от притеснений. Мы уже касались этого вопроса с юридической точки зрения. Мы видели, что если это начало приложимо к тем лицам, которые не в состоянии сами себя защищать и требуют опеки, именно к детям и, в некотором отношении, к женщинам, то оно отнюдь не прилагается к взрослым мужчинам, которые, как свободные и полноправные лица, стоят на своих ногах и употребляют свои силы и средства по собственному усмотрению, а не по указаниям власти. Воззвание к вмешательству государства в область частных отношений есть возвращение к патриархальному взгляду, который видел в государстве всеобщего опекуна, призванного иметь отеческое попечение о детях. Оно совместно только с крепостным правом, но коренным образом противоречит понятию о гражданине как свободном члене общества, который сам о себе заботится и сам за себя отвечает. Либералы, которые держатся подобных взглядов, впадают в противоречие с собственными началами. С экономической же точки зрения, вмешательство государства во все частные сделки ведет к бесконечной регламентации и к невыносимому стеснению промышленных сил. Этим парализуется вся экономическая деятельность, для которой свобода составляет коренную движущую пружину и первое условие высшего развития.

С этой точки зрения следует рассматривать столь спорный ныне вопрос об определении максимального рабочего дня. Почему со стороны рабочих возникает подобное требование? Потому что если они откажутся работать долее известного срока, то найдутся другие, которые охотно примут на себя эту обязанность. Следовательно, они хотят с помощью государственной регламентации сохранить привилегированное положение и наложить свою волю на тех, которые вовсе не желают подчиняться подобному требованию. При этом имеется ввиду уменьшить количество рабочих часов без уменьшения платы, что в некоторых случаях может быть возможно, а во многих других немыслимо. Во всяком случае, государство не может вмешиваться в определение заработной платы, ибо она зависит от движения свободных экономических сил, от отношения предложения к требованию и от цены произведений. Столь же мало может оно воспретить замену поденной работы поштучною, в каковом случае рабочему выгодно продлить срок работы для получения большей платы. Если он этим способом хочет увеличить благосостояние своего семейства, то закон, установляющий предельный срок, лишает его выгодного и часто нисколько для него не стеснительного заработка. Нередко также в известную пору требуется усиленная работа, а в другое время она слабеет. Максимальный закон не дозволяет работнику наверстать потерянное время и тем поддержать уровень своего благосостояния. Наконец, если возможно регулировать работу на фабриках и в больших заведениях, то домашняя работа ускользает от всякого определения; а между тем именно здесь обнаруживаются самые печальные явления. Нет несчастнее положения девушек, которые, работая на дому по заказу, принуждены трудиться днем и ночью, чтобы получить самое скудное пропитание. Что может сделать тут государство? Вообще, закон, как общая норма, не в состоянии уследить за бесконечным разнообразием жизненных отношений. Широкая норма бесполезна, узкая - стеснительна. В экономической области более, нежели во всякой другой, свободное отношение частных сил составляет общее правило, которое одно в состоянии удовлетворить бесконечно разнообразным и изменяющимся потребностям жизни. Всякое отступление от этого начала может быть вызвано только ясно сознанною и доказанною необходимостью. Таково должно быть основное правило экономической политики.

Совершенно иное значение имеют те общие меры, которыми установляются условия безопасности и здоровья. Чем скученнее население, тем потребность в них становится настоятельнее. Здесь государство стоит на законной почве своей деятельности, и чем выше развитие, чем сложнее отношения, тем эта деятельность получает более широкие размеры. Общие правила требуются и в городах, куда стекаются массы народа, и на фабриках, и в копях, и на пароходах, перевозящих пассажиров. Везде человеческая жизнь и здоровье должны быть ограждены от вредных влияний, от которых человек сам не в состоянии оберегаться. Объем деятельности государства зависит здесь исключительно от практического усмотрения. Настоятельность нужды, жизненные условия, большая или меньшая самодеятельность населения, возможность надзора - все это должно входить в соображение при установлении общих мер, которые, при недостаточном внимании к практике, являются или стеснительными или бесполезными.

Точно так же расширяется деятельность государства в отношении к учреждениям, состоящим в общем пользовании. Такого рода учреждения составляют общественную потребность. Если она не может удовлетворяться путем конкуренции, если учреждение по существу своему составляет монополию, то оно, естественно, должно принадлежать государству. Таковы пути сообщения, гавани. На железных дорогах монопольный характер распространяется и на подвижной состав, который составляет принадлежность пути, тогда как на обыкновенных дорогах все свободно могут ездить в своих экипажах. Чем выше стоит промышленное развитие страны, чем живее и быстрее сношения, чем многосложнее и совершеннее самые средства сообщения, тем более требуется регламентация этой области со стороны государства. Последнее может или взять это дело в свои руки, на что оно имеет полное право, или предоставить его привилегированным компаниям под своим надзором. Выбор того или другого способа зависит от усмотрения. Соображения могут быть как экономические, так и политические. В первом отношении надобно определить, какая эксплуатация выгоднее для государства и общества: государственная или частная? Выгода может быть как со стороны доходности, так и со стороны порядка. Как общее правило, частная предприимчивость, преследующая экономический интерес, всегда выгоднее казенного управления с его бюрократическими приемами, с его неизбежной централизацией, лишенного притом главной пружины экономической деятельности - личного интереса. Отсюда общее стремление государств предоставить как сооружение, так и эксплуатацию железных дорог частным компаниям. Только принципиальные противники капитала могут видеть в этом зло. Но, конечно, монополия может быть поставлена в такие условия, что она более выгодна для тех, кто ею пользуется, нежели для тех, кому она служит. Установить в этом отношении правильное ведение дела вполне зависит от государства, ибо оно имеет в своих руках и условия и надзор. От него зависит и наблюдение за порядком, то есть за правильным удовлетворением общественных потребностей, в чьих бы руках ни находилась эксплуатация - в руках собственных его агентов или в руках частной компании. Последнее даже выгоднее в том отношении, что тут есть двоякий надзор: со стороны общества и со стороны правительства, которое всегда может настоять на своих требованиях. Правительственная же эксплуатация находится в руках бюрократии, всегда готовой прикрывать своих агентов и весьма слабо подчиняющейся общественному контролю. Нужны вопиющие злоупотребления, чтобы победить господствующую рутину и подвинуть неповоротливый организм на какие-либо улучшения. При такой системе на правительство падает вся ответственность и на него обращается все неудовольствие. Чем более у него дел на руках, тек более оно имеет интерес в том, чтобы сложить с себя часть бремени на частные силы, сохраняя за собою только надзор, который гораздо легче и действительнее, нежели собственное управление.

Эти экономические соображения видоизменяются, однако, соображениями политическими. Железные дороги имеют значение не только промышленное, но и стратегическое. Для военных целей может требоваться путь, который не приносит дохода. В таком случае главный интерес частной компании отпадает. Ей может быть выгодно не улучшение, а ухудшение пути, ибо этим вызываются все новые и новые субсидии. При таких условиях казенная эксплуатация может быть выгоднее частной, если только правительство имеет достаточно надежный персонал и способно оградить общество от злоупотреблений, что, как известно, далеко не всегда имеет место.

К этому могут присоединяться и более общие мотивы. Когда государство имеет громадное бремя управления на руках, ему, как сказано, выгодно сложить долю его на частные силы. Но вопрос ставится совершенно иначе, когда требуется, напротив, расширить деятельность государства и скрепить разрозненные его части. В таком случае сосредоточение громадного железнодорожного управления в его руках служит ему могущественным орудием действия. Это и было главною причиной выкупа сети железных дорог в Германской империи. Этим значительно увеличивалась сила центральной власти и ослаблялся партикуляризм. При таком условии, когда казенное управление связывается с целями национального единства, общество охотно готово поддерживать подобные стремления. Но там, где национальное единство упрочено и деятельность государства достигла широких, может быть даже преувеличенных размеров, полезно развитие самостоятельных общественных сил, от которых главным образом зависит самодеятельность общества как в экономической, так и в политической области.

Нельзя, однако не заметить, что в настоящем случае эти силы далеко не вполне независимы. Правительству всегда принадлежит и выдача концессий, и предоставление тех или других выгод, и постоянный надзор за исполнением условий. Вследствие этого частные компании, принимающие на себя общественные предприятия, стремятся заискивать расположение влиятельных лиц, а это часто имеет весьма невыгодные последствия для политических нравов. В самодержавных правлениях развивается взяточничество в высших сферах, а в конституционных - если не прямо, то косвенно - продаются голоса народных представителей. Чем ниже уровень нравов, тем большие размеры принимает это зло. Оно особенно распространяется там, где правительства, в видах отвлечения общества от политических вопросов, стараются направить его на приобретение материальных благ. Так было, например, в Австрии во времена Меттерниха и во Франции при Второй империи. Панамские скандалы составляют естественный плод прежней развращающей политики. В Англии, напротив, при долговременном господстве политической свободы с преобладанием зажиточных классов нравы поднялись на весьма высокий уровень. Практиковавшаяся в прошедшем веке система подкупов исчезла совершенно. Бескорыстие представителей народа стоит выше всякого подозрения. Зато и частные компании имеют там вполне самостоятельное положение, может быть даже в ущерб государственным интересам. Там, где в видах общественной пользы такая независимость не допускается, требуется все-таки твердость права и прочность условий, ограждающих положение компаний. Это одно может предупредить или, по крайней мере, ослабить развращающее действие частных искательств.

Такого же рода экономические, политические и нравственные соображения определяют направление экономической политики в области кредита. По существу своему, кредит, как было объяснено в другом месте, есть дело не правительственное, а частное. Только за недостатком частной предприимчивости и капиталов правительство, ввиду государственных и общественных выгод, может взять это дело в свои руки. Развитие правительственного кредита всегда служит признаком низкого экономического уровня общества. Но, по этому самому, это - орудие обоюдоострое. Кредит полезен только тем, кто умеет им пользоваться, а при низком экономическом развитии общества это умение весьма незначительно. Рост умственного капитала всегда идет в уровень с умножением материального. При таких условиях самый дешевый правительственный кредит может быть разорением для заемщиков; чем он доступнее, тем больше искушение и тем больше опасность. Громадная задолженность русских помещиков и в дореформенные времена, и в настоящую пору, притом без всякой пользы для хозяйства или с непроизводительными затратами, доказывает это наглядно. Поэтому расширение правительственного кредита, особенно при параллельном развитии частного, никак не может считаться задачею рациональной политики. В этом деле, напротив, необходимо действовать с величайшею осторожностью, чтобы не увеличить зла, вместо того чтобы доставить облегчение заемщикам.

Но и при самом высоком экономическом развитии народа правительство нуждается в кредите для себя. С своей стороны, общество нуждается в учреждении, которое было бы высшим регулятором общественного кредита, приходя на помощь в трудные времена, предупреждая или, по крайней мере, смягчая неизбежные кризисы. То и другое ведет к установлению центральных банков - либо государственных, либо в виде привилегированных частных предприятий. И тут, при низком экономическом уровне, первый способ является единственно возможным; второй же всегда служит признаком высокого экономического развития. Громадная выгода последнего заключается в том, что общественный кредит, а с тем вместе и вся экономическая жизнь страны, становятся в положение, не зависимое от случайных политических колебаний и ошибок, от личных влияний и происков как государственных людей, так и партий. И правительства, и представительные собрания всегда склонны подчинять экономические интересы политическим; напротив, банк, стоящий на прочных основах, обладающий и знанием дела, и твердыми преданиями, имеющий ввиду не мелочные выгоды, а широкие экономические интересы страны, представляет самую надежную преграду всем такого рода стремлениям. Опыт показывает, что подобные учреждения составляют ничем не заменимый оплот общественного благосостояния. Они являются высшим выражением независимости общественных сил в экономической области. И для самого правительства они потому именно представляют самую надежную опору, что они, вместе с тем, служат ему и преградой. Здесь повторяется общая истина, что опираться можно только на то, что способно сопротивляться, то есть на независимые силы. Но, конечно, для того чтобы подобные силы могли служить опорой, надобно, чтоб они существовали в обществе. Привилегированные банки возможны только там, где есть значительные и прочные капиталы, а вместе и умение ими управлять. Где этих условий нет, правительство волею или неволею принуждено взять это дело в свои руки. Этим еще раз подтверждается и значение капиталов как независимой общественной силы, и общее правило, что задачи политики состоят в зависимости от состояния общества.

Государственная деятельность в области кредита имеет и другую задачу-предупреждать, по возможности, злоупотребления биржевой игры. Тут к экономическим целям присоединяются юридические и нравственные. Надобно предохранить публику от обмана, оградить торговлю от искусственных колебаний, предупредить, по возможности, разорение массы невинных людей; наконец, положить предел развитию страсти к игре, составляющей язву общественных нравов. Но если эти цели законны, то осуществление их в высшей степени затруднительно. Оборот ценностей всего менее поддается регламентации. Вся промышленность и торговля основаны на расчете будущего, всегда более или менее гадательном и зависящем исключительно от личного усмотрения. Главная движущая пружина экономического развития, предприимчивость, заключает в себе значительную долю риска, и нет возможности положить в этом деле какие-либо границы. Чем выше промышленное развитие страны, тем больше в ней накопляются капиталы, ищущие выгодного помещения, тем живее оборот промышленных ценностей. Средоточием этого оборота является биржа, которая служит посредником между капиталистами и предпринимателями. То, что банки делают приемом и выдачей ссуд, с помощью собственного капитала, то здесь совершается путем непосредственных сношений и сделок. А так как капиталы и предприимчивость не ограничиваются данной страной, но ищут приложения всюду, даже в самых отдаленных частях света, то биржа в богатых странах становится центром мирового оборота. Она является показателем и регулятором всех промышленных ценностей, поприщем мировой предприимчивости, а вместе и сопряженного с нею риска. Понятно, что самый этот риск становится предметом спекуляции; но отделить законную спекуляцию от азартной игры нет возможности, ибо на это нет никаких признаков. Закон в этом случае тем более бессилен, что частные сделки большею частью ускользают от правительственного надзора. Стесняемые в официальном помещении, они ищут убежища в частном, что произошло в Германии после издания нового биржевого устава. Регламентируя биржевые сделки, правительство рискует не только подавить внутреннюю предприимчивость, но и произвести перемещение капиталов и оборота в другие страны, теряя те громадные экономические и политические выгоды, которые доставляет государству существование крупной и солидной биржи. Делаясь центром мирового оборота и помещения капиталов и займов, как правительственных, так и частных, государство приобретает первенствующее экономическое значение, а с этим связаны и политическая сила, и влиятельные интересы. Поэтому регламентировать эту область нельзя иначе как с крайнею осторожностью. Закон, без сомнения, обязан оградить публику от обманных предприятий, привлекая к ответственности как инициаторов, так и посредников; он может, при организации биржи, требовать известных гарантий и дать вес солидным элементам. Но регламентация самых сделок едва ли представляется желательною; она способна принести более вреда, нежели пользы. Биржа, по существу своему, есть учреждение не государственное, а общественное, а потому она должна быть независима.

С неменьшею осторожностью должно государство приступать к регулированию отношений, которые находятся вполне в его руках, именно внешней торговли. Известно, что таможенная политика составляет один из наиболее спорных современных вопросов. В противоположность господствовавшей в теории и в практике меркантильной системе, классическая политическая экономия провозгласила свободу торговли единственным правильным экономическим началом, и это воззрение нашло широкое применение, особенно в Англии, которая уничтожила у себя все покровительственные пошлины и тем довела свою промышленность до высшей степени процветания. Одно время и другие страны последовали этому направлению, причем и их промышленный быт не только не понизился, а, напротив, значительно повысился. Однако в новейшее время наступила реакция в пользу протекционизма. В особенности конкуренция хлебных стран, обладающих непочатыми богатствами природы, заставила поднять таможенные пошлины для ограждения туземного земледелия, а как скоро одной отрасли оказывается покровительство, так эта система распространяется и на другие. В Америке это было вызвано главным образом интересами фабричного Севера, который, после междоусобной войны, воспользовался своею победой для извлечения из нее промышленных выгод. Только Англия осталась верна своей прежней политике.

Здесь не место разбирать доводы обеих сторон. Это потребовало бы слишком длинных рассуждений. Скажем только, что всякая протекционная пошлина оплачивается потребителем, которого заставляют платить дороже нередко за предметы худшего свойства. Это - дань, налагаемая на потребителя в пользу производителя. Те, которые в протекционной системе видят только возможность дать выгодное помещение туземным капиталам и заработок туземным рабочим, забывают, что эти выгоды приобретаются тем, что лицам, пользующимся покровительством, дается право обирать других. Стало быть, во всяком случае это положение ненормальное; оно должно составлять не правило, а исключение. Высшею целью экономической политики должна быть свобода, а не протекционизм. Высокое развитие промышленности в странах, установивших у себя свободу торговли, доказывает, что эта система дает изумительный толчок производительным силам. Тем не менее и тут надобно принять во внимание состояние общества. При низком промышленном уровне покровительственная система, задерживающая иностранную конкуренцию и предоставляющая туземным предпринимателям значительные выгоды, служит сильным поощрением к производству. Как временная мера она может действовать благодетельно. Но никогда не должно забывать, что с возвышением производительных сил она должна идти к упразднению. Промышленность, которая действительно выгодна, должна стоять на своих ногах, а не поддерживаться постоянною податью, взимаемой с потребителей. Между тем именно против этого всего чаще грешат правительства. Высокими покровительственными пошлинами они создают привилегированные положения, которые служат к чрезмерному обогащению одних на счет других. Те десятки миллионов, которые приобретены, например, некоторыми русскими сахарозаводчиками, нажиты не собственным трудом и усилиями, а возможностью обирать потребителей. Возникающие таким образом громадные состояния служат явным доказательством, что протекционная система достигла чудовищных размеров. А между тем этим способом капиталы и предприимчивость искусственным путем отвлекаются от естественно выгодных отраслей; все кидаются на ту, которая обещает несметные барыши. Через это происходит переполнение рынка, и правительство, наконец, само не знает, что делать с искусственно вызванным им производством. Приходится его регулировать, то есть вмешиваться в отношения предложения и спроса, к чему государство менее всего способно и что совершенно выходит из пределов его ведомства. Установляются вывозные пошлины, которые дают производителям возможность спускать свои произведения в убыток за границу, вознаграждая себя вящим обиранием туземных потребителей, принужденных расплачиваться за ложную политику правительства. Всего хуже, когда эти потребители сами не пользуются покровительством, вследствие того что их произведения составляют предмет не ввоза, а вывоза. В таком положении находится, например, русское земледелие. Эта важнейшая отрасль русской промышленности, та, которая составляет главную силу страны, принуждена расплачиваться за всю протекционную систему, именно в то время как она сама находится в угнетенном состоянии вследствие падения цен на всемирном рынке. При таких условиях высокий тариф есть нечто иное, как право, данное процветающим отраслям обирать разоряющихся. Такое направление экономической политики нельзя признать согласным с народными интересами. Оно может вести лишь к общему обеднению. Привилегированные лица теряют всякое побуждение к улучшениям, а потребители более и более разоряются.

Основное правило здравой экономической политики должно состоять не в том, чтобы пошлины были возможно высоки, а в том, чтоб они были возможно низки. Лучше прийти на помощь зарождающейся промышленности другими льготами и пособиями, нежели в пользу ее налагать дань на всех потребителей; если же последнее непременно требуется, то надобно, чтоб эта дань не выходила из пределов строгой необходимости. Надобно поддерживать производство, а не давать производителям возможность получать громадные барыши, обирая других. В этих видах весьма желательно, чтобы правительство было проникнуто началами свободной торговли. При таком условии оно будет делать наименьшие уступки напору влиятельных производителей, которые всегда требуют как можно больших привилегий. Из борьбы противоположных стремлений может выработаться умеренная норма. Напротив, когда правительство разделяет стремления крупных производителей, возвышению пошлин нет предела; за все должен расплачиваться безгласный потребитель, который нигде не находит защиты. Когда же к этому присоединяется ложно понятое патриотическое чувство, вызывающее желание все делать самим и обойтись без других, то проистекающий отсюда экономический вред может достигнуть весьма крупных размеров. Конечно, в стране обширной и богатой, при весьма деятельном населении и широкой внутренней свободе, какова, например, Северная Америка, этот вред может не быть очень чувствительным; но в стране, бедной капиталами и с малоразвитым населением, он может отразиться общим упадком благосостояния.

К расширению свободы торговли клонятся и торговые договоры, которые состоят в тесной связи с таможенною политикой и так же, как последняя, имеют значительное влияние на экономические отношения. Чужая таможенная система служит препятствием сбыту; уменьшить эту преграду можно только действием правительства, путем экономических соглашений. Они имеют ввиду не только взаимные уступки, но в особенности упрочение экономических сношений ограждением торговли от внезапных повышений таможенных пошлин, спутывающих всякие расчеты. Торговые договоры тем выгоднее, чем более вступающие в соглашение правительства одушевлены желанием взаимных уступок; напротив, когда они видят свою выгоду в том, чтобы держать пошлины возможно высоко они не могут рассчитывать на уступки со стороны других. При таких отношениях отрасли, ищущие иностранных рынков, должны расплачиваться вдвое: с одной стороны, стесняется сбыт собственных их произведений, с другой стороны, они чужие должны покупать дороже. При этом нельзя не заметить, что высшая цель экономической политики, с расширением мирового рынка, состоит в установлении живого обмена между всеми народами, а не в ограждении себя китайскими стенами от иностранного соперничества. Не обособление, а общение составляет идеал человеческого развития. При передвижении сил могут, конечно, требоваться временные меры для охранения упроченных интересов, но истинная задача заключается в том, чтобы воспитанные цивилизацией экономические силы имели в себе довольно энергии и эластичности для приспособления к вновь возникающим условиям. Те народы, которые не одарены этими способностями, неизбежно опускаются на низшую ступень. Ограждение себя от внешнего соперничества, обрекая их на рутину, только ускоряет их падение.

Потребность расширения рынка выражается и в колониальной политике. Здесь государство имеет ту выгоду, что оно не зависит от воли иностранных держав, с которыми приходится вступать в соглашения. Деятельность его может вполне соображаться с внутренними потребностями. Колонии не только доставляют сбыт произведениям, но они открывают обширное поприще для помещения капиталов и для предприимчивости. Под плодотворным влиянием этих факторов непочатые богатства новых стран обращаются на пользу колонизующего государства. Вместе с тем дается исход избытку народонаселения, которое не отрывается от отечества путем эмиграции, а остается связанным с ним всеми своими интересами. Но, как уже было замечено выше, пользование всеми этими выгодами зависит прежде всего от самодеятельности общества. Здесь с полною ясностью выражается отношение государства к обществу на экономической почве. Государство может делать громадные затраты на приобретение и устройство колоний; если в обществе нет достаточно энергии и предприимчивости, чтобы пользоваться этими выгодами, все это пропадает даром. При таких условиях колонии могут служить источником слабости для метрополии. Пример представляют обширные испанские колонии в Новом Свете. Правительству они доставляли груды золота, но страну они не обогащали, а давали только исход беспокойным силам, которые, однако, не обращались на экономическую деятельность, а предавались разгулу в пустынных пространствах. Результат был тот, что в колониях царила анархия, а метрополия более и более падала под бременем невыносимого деспотизма, который сдавливал все живые силы страны. Расторжение этой связи послужило к выгоде обеих сторон.

Отсюда следует, что и в колониальной политике требуется не столько государственная деятельность, сколько открытие выгодных поприщ общественным силам. От государства зависит завладение этим поприщем. В этом отношении оно должно иметь ввиду не только настоящее, но и будущее. Правительство великого народа вправе рассчитывать на развитие его сил; а когда новые поприща более и более захватываются другими, оно вправе обеспечить свои будущие интересы, особенно если к тому представляются непосредственные поводы. Но оно может впасть в крупную ошибку, задаваясь фантастическими задачами и делая значительные затраты ввиду весьма проблематических выгод. Основным правилом следует признать, что траты государства должны соразмеряться с потребностями тех общественных сил, которые призываются к разработке богатств колонии. Где этих сил нет или где их надо искусственно создавать, там государство, полагающее свои капиталы на колониальные предприятия, всегда окажется внакладе. Это - даром брошенные деньги, что особенно тяжело отзывается на странах бедных, которые именно потому страдают недостатком предприимчивости, что в них умственные и вещественные капиталы слишком скудны. Этого недостатка государство не в состоянии восполнить собственною деятельностью.

Способствуя по мере возможности развитию производства, государство может распространить свою заботу и на распределение богатства. В какой мере допустимо здесь вмешательство власти и чего она может достигнуть?

Древнее государство, которое не отличалось еще от гражданского общества, стремилось действием сверху установлять согласие различных общественных элементов. С этою целью политические мыслители советовали избегать крайностей богатства и нищеты. Бедным давалась помощь от государства, а богатые облагались значительными тягостями. Однако эта система не привела ни к чему; она не удержала древних государств от падения. Естественным движением жизни противоположные крайности, несмотря на умеряющие законы, расходились более и более; наконец пришлось сдерживать их независимою от них властью. Вследствие этого республиканская форма уступила место монархии. В предыдущей части курса мы проследили этот процесс, которым обозначается постепенное разложение древнего государственного быта. Но там же мы видели, что новое государство строится на иных началах. Оно выделяется из гражданского общества и становится над ним. Здесь соглашение общественных элементов совершается не действием сверху, а внутренним развитием, естественным ростом средних классов, путем самодеятельности и постепенного накопления материального и умственного капитала. Этим установляется нормальное отношение государства и общества. Последнему по самой природе вещей принадлежит область экономической деятельности. Как производство ценностей, так и распределение их между различными общественными классами совершаются не искусственными мерами, не принудительным действием сверху, а свободным движением общественных сил. Собственная же задача государства состоит в охранении справедливости, то есть в обеспечении каждому плодов своего труда и в равномерном привлечении всех к несению общественных тягостей.

Не всегда, однако, свободное движение общественных сил обходится без страданий, и государство не может оставаться к ним безучастным. Кроме справедливости, есть и человеколюбие, которое менее всего может быть чуждо христианским народам. Частные страдания вызывают частную помощь; но когда они принимают широкие размеры и распространяются в массах, в особенности когда они вызываются общими причинами, они не могут не обратить на себя внимания и заботы государства. В настоящее время, в особенности, эти стремления проявляются иногда даже с чрезмерною силой. Чем более демократические начала проникают в государственную и общественную жизнь, тем более предметом попечения становится благосостояние масс и тем более самые эти массы, вооруженные политическим правом, требуют помощи государства. Отсюда развитие особенной отрасли политики, которая получила название социальной политики, направленной к улучшению благосостояния низших слоев населения. Она привлекает к себе усиленное внимание как государственных и общественных деятелей, так и целых ученых обществ. И это вполне понятно, ибо обострившиеся отношения классов составляют главную язву современного человечества. Пролетариат образует всевозрастающую силу, которая грозит разрушением всему существующему порядку. Желание уврачевать глубоко вкоренившееся зло и привести к соглашению стремящиеся врозь элементы составляет поэтому естественную заботу как тех, на ком лежит попечение об общем благе, так и тех, которые, изучая явления общественной жизни, не остаются безучастны к судьбам человечества.

Но, признавая вполне законность этих стремлений, беспристрастная наука не может не сказать, что они нередко заходят слишком далеко. Неразумное человеколюбие, не руководимое пониманием истинных начал общественной жизни, часто производит более зла, нежели пользы. Это в особенности имеет место там, где человеколюбие, вопреки нравственной его природе, становится принудительным. Никогда не следует забывать, что нравственность, по существу своему, есть начало не принудительное, а свободное, исходящее из внутренних побуждений человеческой совести. Принуждение к нравственности есть насилие совести, а потому безнравственно. Благотворительность есть поэтому по существу своему дело частное. Государство, как уже было объяснено в другом месте, вступается лишь тогда, когда зло принимает такие обширные размеры, что оно грозит нарушить общественный порядок и подорвать общее благосостояние. Но именно в таких случаях оно перестает быть просто делом человеколюбия; оно становится настоящим предметом политики.

В стремлениях к улучшению быта народных масс не надобно забывать и другого, не менее важного начала, именно, что в свободном обществе каждый должен стоять на своих ногах и заботиться сам о своей судьбе. Обращение к помощи государства, к регламентации сверху водворяет систему опеки, которая прилична при крепостном праве, а никак не в общегражданском порядке. В обществе, недавно вышедшем из крепостного состояния, такое воззрение является остатком старого времени. При демократическом строе оно служит проводником якобинских начал, то есть стремления терроризировать меньшинство и обирать имущих в пользу неимущих. У теоретических социалполитиков оно является просто плодом смешения понятий или ложных политических взглядов. Чем выше развитие общества, тем более самодеятельность и самоответственность становятся коренными основами общественной жизни. Все, что ведет к ослаблению этих начал, что заставляет человека полагаться не на себя, а на государство, должно рассматриваться как зло и может причинить только вред. Свобода составляет истинную природу человека, как разумно-нравственного существа. Не стеснение, а закономерное ее развитие составляет цель общественной жизни. Младенца берут в опеку; взрослый человек стоит на своих ногах и отвечает за себя сам. Когда низшие классы взывают к регламентации государства, они сами себя провозглашают состоящими в младенческом состоянии, и так именно на них смотрят слишком усердные их защитники.

Прежде всего надобно себе сказать, что государство, точно говоря, не в силах поднять благосостояние масс. Оно может только устранять препятствия, облегчать условия и упрочивать результаты. Благосостояние людей поднимается не иначе как собственною их деятельностью и бережливостью. Оно зависит главным образом от постепенного разлития в массах капитала, который дает и орудия для деятельности и обеспечение на трудные времена. Этот капитал является в виде сбережений, которых величина служит признаком большего или меньшего поднятия общего уровня благосостояния. Но развитие капитала зависит не от правительственных мер, а от успехов промышленности. Накопляясь первоначально в верхних слоях, он мало-помалу распространяется на массы. В этом процессе государство может действовать только отрицательными мерами, устраняя те стеснения, которые опутывают деятельность и собственность граждан, и обеспечивая каждому пользование плодами своего труда. В этом отношении ему принадлежит великое историческое призвание. Не только на первоначальных ступенях, но и в дальнейшем ходе истории личность и собственность подвергаются многочисленным стеснениям. Государство, сделав из человека раба, постепенно снимает с него цепи и признает за ним гражданские права. В этом состоит та благотворная реформаторская деятельность, о которой говорено выше. Через это массам открывается возможность работать на себя и поднимать свое благосостояние. Но заменить собственную работу и сбережения государство не в силах. Если освобожденные массы работают лениво и плохо и не сберегают приобретенного, а тратят полученные деньги на прихоти и пороки, они неизбежно беднеют и государство не в состоянии этому помочь. Такое именно явление оказывается иногда при быстром переходе от полного крепостного состояния к полной свободе. Человек, постоянно ходивший на помочах, на первых порах не умеет пользоваться свободой. Не привыкши работать на себя и предусматривать будущее, он долго сохраняет еще приобретенные веками привычки лени и беспечности. Этим в значительной степени объясняется нынешнее обеднение русского крестьянства. Те, которые не хотят видеть никаких недостатков в крестьянине и привыкли во всем слагать вину на правительство, ищут всяких посторонних причин этому явлению, составляющему весьма естественный, хотя, без сомнения, временный результат происшедшего переворота. Истинные причины совершенно ясны для всякого, кто близко видит положение дел и не закрывает глаза на действительность. Не в мнимом недостатке наделов, не в происшедших при освобождении урезках, не в тяжести податей, ни, еще менее, в скученности населения лежит коренной источник зла. Пока русский крестьянин не привык сам заботиться о себе и предусматривать будущее, благосостояние его не поднимется, а с умножением народонаселения и с истощением естественных богатств почвы оно должно понижаться. Против этого государство совершенно бессильно; заменить деятельность человека оно не может. Единственная его задача заключается в том, чтоб открывать простор этой деятельности и обеспечить ее плоды утверждением и охранением права.

В этом отношении всего важнее свобода и прочность собственности. Так же как личная свобода, собственность в историческом процессе является опутанною стеснениями всякого рода. Но и тут общий исторический ход состоит в постепенном ее освобождении. С свободою лица неразрывно связана свобода собственности, которая составляет проявление личности в экономической области. Только с ограждением и обеспечением личной собственности в человеке могут развиваться самодеятельность и предусмотрительность. Этим скрепляются и самые семейные связи. Дети знают, что их благосостояние зависит от отцовского наследия: они в отце видят человека, который заботится о их будущем, и через это самое привыкают его любить и уважать. Никакое общественное попечение не в состоянии заменить этой семейной заботы, составляющей истинную основу всякого экономического развития. Если законодательство считает нужным стеснить свободу собственности, то это может быть оправдано лишь там, где это делается ввиду скрепления семейных связей, а никак не во имя безличного общественного начала. Нет поэтому ничего более вредного для экономического развития и для благосостояния страны, как учреждения, подобные общинному владению, которые личную собственность отдают на жертву коллективному началу. У нас, как известно, общинное владение явилось плодом крепостного состояния и проистекшей из него полной бесправности населения. Пока крестьяне были свободны, об общинном владении не было и речи: это - факт, твердо установленный историческими изысканиями. Когда же крестьяне не только были укреплены за помещиками, но лишились всяких прав, их стали наделять землею по душам или по рабочим силам. Государство распространило эту систему и на свои земли. В местностях, где искони крестьяне владели землями наследственно и свободно их отчуждали, их стали у них отбирать, как принадлежащие казне, которая затем распределяла их по душам и отмежевывала к каждой общине количество, соответствующее населению. Такова была система, водворенная Межевыми инструкциями XVIII столетия и окончательно введенная в нынешнем. Очевидно, что с освобождением крестьян эта система, основанная на общем бесправии, должна пасть. Но в пользу сохранения ее соединяются многие и притом весьма разнородные течения русского общества. С одной стороны, за нее ратуют славянофилы, которые, витая в облаках и игнорируя факты, видят в ней священное наследие древней России, а вместе и лекарство против всех зол, обуревающих западный мир. С другой стороны, за сохранение ее ополчаются социалисты, которые ненавидят личную собственность и в коллективизме видят спасение человечества: это - единственные последовательные защитники общинного владения. Наконец, за него стоят и те шатающиеся умы, которые, не имея опоры в знании и мысли, видят в нем, во всяком случае, упроченное временем учреждение и мнимое спасение от пролетариата. Соединение всех этих направлений повело к тому, что при освобождении крестьян не решились его коснуться. Во то время это было благоразумно, ибо нельзя было разом разрешать все узы; к тому же община давала правительству такое обеспечение платежей, которого не доставляли отдельные лица. Чем менее государство имеет собственных средств и орудий, тем более оно стремится возложить ответственность за единичных плательщиков на те мелкие союзы, к которым они принадлежат. Однако Положение 19 февраля ясно видело цель и указывало выход из созданной крепостным правом системы: отдельным крестьянам дано было право выкупа своих участков. Но последующее законодательство не только не способствовало этому движению, а, напротив, старалось его задержать: право выкупа было обусловлено согласием общины, которого, конечно, получить весьма трудно. Такая политика имела роковые последствия. Выкуп крестьянских наделов, по существу своему, есть дело личное; выкуп в пользу общества противоречит всем основаниям права. Человек, который двадцать лет платил за выкупаемую землю и потом переселяется на другое место, лишается всего, что он взносил: земля его предоставляется другим даром. Сами крестьяне, руководясь здравым смыслом и естественным чувством справедливости, сознавали это на первых порах. Они держались того единственно верного мнения, что кто платил за землю, у того нельзя ее отнять. При существовании общинного владения можно производить переделы, но всегда по старым, а никак не по новым душам. Но с умножением населения и с естественным возрастанием неравенства это правильное понимание помутилось. Те, у которых оказывалось мало земли, стали требовать общих переделов, с наделением вновь народившихся душ в ущерб прежним. В крестьянских обществах происходили нескончаемые ссоры и даже драки. Если бы в то время правительство поддержало правильный взгляд и установило общим правилом, что нельзя отнимать землю у того, кто за нее платил, то в русском крестьянстве установились бы твердые понятия о собственности и гражданский порядок, вышедший из Положения 19 февраля, получил бы прочные основы. С тем вместе водворились бы надлежащие условия правильного экономического развития. Вместо того, и правительство и общество, под влиянием ложных взглядов, поддержали новые требования. Результат был тот, что у крестьян перепутались все понятия, и мы стоим далее от прочного гражданского порядка, нежели мы были в самом начале. При таких условиях всеобщее обеднение составляет неизбежное последствие существующего положения. Выйти из него можно, только возвратившись к правильной точке зрения. Если нельзя вернуть старого, то можно упрочить существующее. Пока это не сделано, пока у нас распространены взгляды на общинное владение, которые могут идти на руку только социалистам, о гражданском благоустройстве и о связанном с ним экономическом преуспеянии не может быть речи.

В том же духе, как поддержание общинного владения, действуют законы, воспрещающие отчуждение крестьянских земель в посторонние руки. И тут, так же как в общинном владении, имеется ввиду прочное обеспечение крестьян землею. Между тем это вопросы существенно разные: в одном случае личное право собственности совершенно уничтожается, в другом случае стесняется только право распоряжения. Но и тут следует спросить: насколько подобные меры могут оправдываться здравою политикой и насколько они достигают цели?

Подобные ограничения обыкновенно возникают при переходе от крепостного состояния в свободное. Освобождение крестьян, как мы уже видели, может совершиться двояким способом: с землею и без земли. Первый безусловно заслуживает предпочтения. Прежде всего, он является мерою справедливости относительно самого подвластного населения, которое в течение веков лишено было возможности трудиться для себя и приобретать землю. Своею работою на пользу других оно заслужило дарованное ему право выкупать ту землю, на которой оно сидит. С другой стороны, для государства в высшей степени важно иметь класс мелких землевладельцев, а не массу бездомных пролетариев. Там, где при освобождении крестьян эти цели были упущены из виду и крестьяне получили свободу без земли, приходится искусственными мерами восстановлять нормальные отношения. В этих видах, например, в Польше и в Остзейском крае отмежевана была так называемая крестьянская земля, которая, оставаясь собственностью помещика, должна постоянно отдаваться в аренду крестьянам. Подобные меры оправдываются ненормальным положением дела; но на них нельзя смотреть иначе как на временные и переходные. Цель состоит все-таки в окончательном переходе этих земель в собственность крестьян.

Такою же временною мерой является и воспрещение крестьянам отчуждать приобретенные ими земли в посторонние руки. И это ограничение может оправдываться лишь как переходное. Выше было замечено, что крепостной человек, внезапно выпущенный на свободу, не приобретший привычек к самодеятельности и бережливости, легко может расстроить свое состояние и повергнуть в нищету и себя, и свое семейство. Пример некоторых русских общин, которые пропили полученные в собственность земли, служит тому наглядным доказательством. При таких условиях может быть полезно стеснить свободное распоряжение землею и требовать для всякого отчуждения разрешения власти. Это - род временного попечительства, которое установляется над людьми, только что вышедшими из полной опеки. Но нет никакого основания ограничивать отчуждение односельцами или, вообще, крестьянами. Такого рода стеснения представляют не более как остаток воззрений, имеющих корень в крепостном праве и связанном с ним сословном строе. Когда люди прикреплены были к местам и общины образовали замкнутые корпорации, можно было давать им преимущественное право на покупку входящих в состав их земель. Но при свободном переходе и поселении лиц такое право теряет всякий смысл. Оно представляет только несправедливое стеснение для продавца, который, с устранением сторонней конкуренции, принуждается продавать свою землю дешевле, нежели она стоит. Неуместно в особенности устранение лиц из других сословий. Это значит закрывать глаза на тот несомненный факт, что с водворением общей свободы сословный строй предназначен к упразднению. А то, что разлагается естественным ходом жизни, никак не следует поддерживать искусственными стеснениями, задерживающими свободное движение сил.

Менее всего государство может поставить себе задачею постоянное обеспечение всех крестьян землею. Это опять воззрение, унаследованное от крепостного права. При освобождении крестьян с землею необходимо определить надел, ибо всякий крестьянин должен знать, на что он имеет право и какой размер земли он может или должен выкупать. Желательно и полезно, чтоб установлен был размер, достаточный для обеспечения освобожденного населения. Но воображать, что этот порядок должен сохраниться навсегда и что, когда он нарушается свободным движением общественных сил или ростом населения, он должен быть восстановлен, - это такой взгляд, который идет наперекор всем основным требованиям государственной жизни и всякой здравой политике. Те общие меры, которыми разрешаются вековые связи и один порядок переводится в другой, никак не могут служить постоянными нормами жизни. Они могут быть лишь точками исхода. В особенности когда крепостные отношения заменяются свободными, свобода должна составлять основное начало всего общественного строя; тут менее всего уместны наделения и запрещения, которые делают правительство распорядителем судеб всех и каждого. И в общегражданском порядке желательно иметь класс мелких земельных собственников, которые служат крепкою опорой государственной жизни. Если этот класс, вследствие исторических причин, естественных или искусственных, слишком умалился, государство может принимать меры, клонящиеся к его умножению. Главным средством служит отмена стеснений, препятствующих дроблению собственности и переходу ее из рук в руки. Могут быть установлены и неотчуждаемые семейные участки. Наконец, если зло велико, государство может прибегнуть и к ссудам. Но задаться мыслью, что при системе общей свободы все земледельческое население непременно должно состоять из поземельных собственников, что в них не должно быть более или менее многочисленного класса чистых рабочих, это значит не понимать ни существа и требований свободы, ни задач государства. Такого рода фантастические представления могут только производить смуту в умах, а когда они являются в правительственных сферах, они могут иметь самые роковые последствия.

Государство вовсе не призвано обеспечивать благосостояние всех и каждого, а тем менее наделять кого бы то ни было собственностью, недвижимою или движимою. Свободный человек стоит на своих ногах и все это делает сам, под своею ответственностью. Подобные требования к государству предъявляются социалистами, отрицающими всякое личное начало, а иногда и наивными мечтателями, которые в своем воображении рисуют идиллические картины возможного блаженства человеческого рода, не справляясь с условиями земной жизни и с тем, что может и должно делать государство. Легко сказать, что государство должно всем обеспечить возможность и средства человеческого существования; подобные требования совершенно однозначительны с требованием, чтобы все были добродетельны, умны, красивы и образованны. Чтоб обеспечить чье бы то ни было благосостояние, государство должно взять лицо под свою опеку; между тем человек по природе своей есть свободное существо, которого высшее назначение состоит именно в том, чтобы выйти из опеки. Государство не может уничтожить ни пороков, ни случайностей, ни действия свободных экономических сил, которые нередко повергают человека в бедственное положение. Если б оно даже захотело взять на себя доставление всем и каждому средств существования, оно не в состоянии было бы исполнить эту задачу. Это и оказывается всякий раз, как к нему предъявляются подобные требования.

К такого рода мечтательным мерам относится и право на труд, которое было предметом горячих прений во Франции в 1848 году. Казалось бы, нет ничего справедливее, как требование человека, чтобы ему дали возможность трудиться и зарабатывать свой хлеб. Но для того, чтобы дать работу, надобно, чтоб она требовалась, а это зависит от обилия капиталов и от состояния рынка. Времена безработицы суть именно те, в которых, вследствие экономических или политических условий, предприимчивость слабеет и государство не в состоянии восполнить этот недостаток. Собственные его предприятия составляют только каплю в море, и если оно, в минуты экономических кризисов, их расширяет, оно достигает лишь того, что при удрученном состоянии народного хозяйства оно на общественный счет производит ненужные работы, которые все-таки не в состоянии удовлетворить потребности. Этим только усиливается зло и возбуждаются безмерные требования, которые грозят опасностью государству. Национальные мастерские во Франции в 1848 году служат тому назидательным примером. Во всяком случае, такого рода бесполезные работы представляют только замаскированную благотворительность: под видом работы раздаются пособия. Когда же эта система возводится в правило и общественная благотворительность превращается в право на работу, то подобное начало нельзя назвать иначе как полным извращением всех юридических, нравственных и политических понятий. Ни одно государство в мире не может его принять. Если бы оно вздумало провозгласить такое начало, оно скоро убило бы всякую предприимчивость и пришло бы к полному разорению.

Столь же мало может государство определить наименьшую заработную плату, необходимую для содержания работника и его семьи. Заработная плата, как и самая потребность работы, определяется состоянием рынка, то есть обилием капиталов и требованиями предприимчивости. Цена работы зависит от сбыта и цены произведений. Произвольное установление нормы может вести лишь к тому, что при малом спросе многие предприятия будут закрываться и рабочие останутся вовсе без работы. Соразмерение заработной платы с потребностями работника потому уже невозможно, что самые эти потребности весьма различны. Для холостого рабочего нужно гораздо менее, нежели для рабочего, обремененного семьей, а произведенная ими работа одинакова, следовательно и плата должна быть одна и та же. Если она будет соразмеряться с потребностями семейного работника, то холостой будет жить в избытке, если холостого, то семейный будет в нужде. В действительности величина заработной платы, как и всего, что определяется свободными соглашениями людей, зависит от отношения предложения к спросу, против которого правительство совершенно бессильно, ибо факторы не от него зависят. Если это отношение таково, что рабочему недостает на пропитание, то помощь против этого бедствия заключается единственно в благотворительности: экономические отношения восполняются нравственным началом. Не надобно только, чтоб это нравственное начало прикрывалось другими формами, являясь в виде юридических требований и отрицанием экономических отношений. В благотворительности нравственное начало выражается во всей своей чистоте и во всей своей возвышенности; оно приходит на помощь нуждающимся и излечивает те раны, которые наносятся человеку столкновениями общественных сил или естественными невзгодами.

Но именно поэтому благотворительность есть по преимуществу дело частное. Это было уже объяснено в Учении об Обществе, и этого нельзя не повторить с особенною настойчивостью в политике, где смешение нравственных начал с политическими ведет к совершенно ложному направлению государственной деятельности. Только в свободных частных отношениях нравственность сохраняет свойственный ей характер. Только здесь она исходит из внутренних побуждений, из глубины человеческой совести, а не становится принудительною вопреки истинной ее природе. Только здесь возникают те живые отношения любви, участия и благодарности, которые составляют высшую нравственную связь людей и которые совершенно чужды официальному бюрократическому формализму, неизбежно свойственному государственной деятельности. Только здесь возможна и настоящая оценка всего бесконечного разнообразия условий и обстоятельств, отделение истины от лжи, порока от несчастия, а вместе и приложение к каждому случаю сообразной с ним помощи. Все это совершенно недоступно общественной благотворительности, по необходимости действующей путем общих мер. Вследствие этого последняя, по существу дела, является лишь восполнением первой: она должна действовать там, где частная помощь оказывается недостаточною. Но и в общественной сфере первое место принадлежит тем частным, мелким союзам, к которым принадлежит человек в своей гражданской жизни. На них возлагается официальное попечение о бедных. Государство же вступается только тогда, когда и эта помощь оказывается недостаточною, когда зло настолько распространено, что рождается необходимость общих мер. Таковы бывают в особенности народные бедствия, войны, голод, болезни, наводнения, которые требуют пособий из общих государственных средств и вызывают правительственную деятельность.

Однако и кроме этих чрезвычайных случаев государство может принимать общие меры, заключающие в себе либо скрытно, либо явно благотворительное начало. Но именно тут следует поступать с крайнею осмотрительностью, ибо неруководимое разумом желание добра может повести к совершенно нежеланным результатам.

К числу таких мер принадлежит облегчение податного бремени, лежащего на малоимущих классах. Распределение общественных тягостей находится в руках государства и составляет один из важнейших предметов социальной политики, ибо с ним тесно связано благосостояние низших классов. Когда эта политика направлена к тому, чтоб облегчить несправедливо лежащее на них излишнее бремя, то нельзя не признать ее вполне справедливою и целесообразною. Исторические причины вели к тому, что общественные тягости ложились по преимуществу на низшие классы. На этом построен был весь сословный порядок. Привилегированное сословие имело свое высшее государственное призвание; материальное же бремя ложилось главным образом на низшие классы и нередко обращалось для них в невыносимый гнет. Они составляли то, что во Франции называлось la gent taillable et corveable a merci, челядь, подлежавшая податям и повинностям до границ милосердия. С разрушением сословного строя и с заменой его общегражданским эти отношения существенно изменяются: стремление государства заключается в том, чтобы распределить подати равномерно на всех. В этом состоит высокое начало равенства всех перед законом. Однако сюда незаметно вкрадывается начало другого рода, а именно стремление облегчить бремя, падающее на малоимущие классы. Прежде привилегиями пользовались высшие, теперь хотят дать привилегии низшим. Тут, очевидно, является уже не начало справедливости, а благотворительность. Она выражается в двоякой форме: в виде прогрессивного налога и в виде освобождения от подати мелких доходов. Первым нарушается пропорциональность, которая составляет коренное начало правды распределяющей: вместо равенства всех пред законом водворяется произвол, ибо величина прогрессии зависит чисто от усмотрения. Этим способом можно богатых довести до нищеты. Во Флоренции Медичи пользовались им, чтобы разорять своих противников. В соединении с изъятием мелких доходов от обложения, что также есть дело чистого произвола, такая система ведет к тому, что все общественные тягости взваливаются исключительно на зажиточные классы. Когда же это совершается в демократическом правлении, где политическое право присваивается всем гражданам безразлично, вследствие чего неимущие массы неизбежно получают перевес над имущими, то из этого рождается чудовищное положение, что распоряжение государственными налогами находится в руках не тех, которые их уплачивают, а тех, которые от них избавлены. Это - система благотворения себя на чужой счет или ограбления имущих неимущими. Нельзя не признать заслуги современной французской демократии в том, что она до сих пор умела противостоять этому искушению. Конечно, когда оба означенных начала прилагаются в умеренных размерах, они не могут иметь особенно вредных последствий для государственной жизни; но они все-таки вносят в нее неправильные взгляды и понятия, которые не могут не отзываться и на других отношениях. Во всяком случае, следует признать правилом, что кто избавляется от государственных тягостей, тот не может пользоваться политическими правами; и наоборот, кто имеет право голоса в установлении государственных податей, тот должен платить их наравне с другими. Можно думать, что путем облегчения податного бремени низших классов открывается возможность соразмерно увеличить права высших и таким образом перевести чисто демократическое устройство в смешанные формы. Но это - вопрос будущего.

В податном вопросе благотворительное начало проявляется в замаскированной форме, которая поэтому спутывает понятия и затмевает истинное существо дела. В других мерах, клонящихся к улучшению быта низших классов, оно выступает явно. Сюда относятся помощь и покровительство, которые оказывает государство учреждениям, имеющим ввиду обеспечение малоимущих от случайных или естественных бедствий. Внимание государства к такого рода учреждениям вполне законно и целесообразно. Но надобно знать, как далеко оно должно простираться. Именно тут нужна величайшая осторожность. Забота не должна превращаться в опеку. Надобно все-таки постоянно иметь ввиду, что в свободном обществе человек сам располагает своею судьбою и сам должен заботиться о своей будущности. Поэтому все, что ослабляет самодеятельность и предусмотрительность, должно быть признано вредным. Человеколюбие вступает в свои права только там, где доказано, что человек не в состоянии сам себе помочь. Иначе оно ведет к размножению нищенства.

Этого упрека нельзя сделать покровительству, которое государство оказывает сберегательным кассам. Развитие предусмотрительности в народе есть в высшей степени желанное явление; оно составляет коренное условие улучшения его быта и всяких экономических успехов. Поэтому государство поступает совершенно правильно, когда оно эти сбережения берет под свою защиту, принимая их в собственные кассы и в свое управление. Без этого мелкие сбережения легко могут исчезать как вследствие случайностей рынка, так и вследствие недобросовестности частных заемщиков и незнакомства массы малоимущих вкладчиков с разнообразными условиями экономической жизни. Государство дает мелким сбережениям гарантию своего твердого кредита. И это не только не составляет для него бремени, а может служить ему даже значительным пособием при его кредитных операциях. Только при чрезвычайном развитии мелких сбережений они могут обратиться в обузу, с которою не всегда легко справиться. В таком случае может потребоваться уменьшение предоставленных вкладчикам льгот. Принимая на себя управление сберегательными кассами, государство должно всегда иметь ввиду, с одной стороны, что они составляют добытое трудом достояние бедных, которое в его руках должно оставаться неприкосновенным, и что поэтому принятые им на себя обязательства должны быть свято исполнены; с другой стороны, что платежи процентов должны производиться из собственных доходов сберегаемых капиталов, а не из общественных средств. Сберегательные кассы суть учреждения предусмотрительности, а не благотворения.

Последний характер получают те учреждения, в которых кассы пополняются принудительными налогами. Таково именно общее страхование рабочих, введенное в недавнее время в Германской империи и вызывающее подобные же попытки и в других странах. Оно имеет ввиду дать рабочему классу большее или меньшее обеспечение на случай болезней и старости. Цель, без сомнения, весьма возвышенная и благая; но средства, которые употребляются для ее осуществления, нельзя признать согласными ни с правильным пониманием задач государства, ни с требованиями здравой политики. Тут проводятся два начала, одинаково нежелательные: опека над свободными людьми и благотворение не в частных только случаях доказанной нужды, а как общая мера, распространяющаяся на целый класс людей - имущих и неимущих.

Опека состоит в том, что страхование делается обязательным. Можно допустить обязательное страхование, когда оно имеет ввиду случайные бедствия, безвинно постигающие иногда целое население и делающие его предметом общественной благотворительности. Таково у нас страхование от пожаров крестьянских строений. Но иное дело заставлять человека в зрелых летах делать сбережения на случай старости. Это уже не общее бедствие, а его личная забота. Если его заставляют вносить известную плату, то этим самым предполагается, что он вносить ее может, но не делает этого добровольно по неразумию или бесхарактерности. Это значит брать его в опеку. Этим убивается в нем собственная предусмотрительность. Чем более он обеспечивается принудительными взносами, тем менее он имеет поводов и желания заботиться сам о себе и устраивать собственную свою судьбу.

Это парализующее действие увеличивается, когда к собственному вкладу присоединяются чужие, со стороны частных лиц и со стороны государства. Тут к обязательной предусмотрительности присоединяется благотворение, частное и общественное, и притом в отношении к таким лицам, которые вовсе о нем не просят и могут вовсе в нем не нуждаться. При этом частная благотворительность, так же как собственные вклады, делается обязательною. Германское законодательство возлагает на фабрикантов уплату известной части страховых взносов. Такую подать нельзя признать ни справедливою, ни целесообразною. На фабрикантов можно было бы возложить обязательное обеспечение рабочих в старости, если бы последние были связаны с ними какими-либо обязательными отношениями, если бы они были закреплены к фабрикам. Но отношения тут свободные и случайные. Сегодня рабочий работает здесь, а завтра он переходит туда, где ему дают большую плату. За что же заставлять фабриканта участвовать в обеспечении судьбы рабочего, с которым он связан единственно договоренною платой и произведенною за то работою? Если желательно эти случайные отношения заменить более прочною связью, в которой участвовал бы нравственный элемент, то именно этому всего более препятствует подобное законодательство. Частные и личные отношения рабочих к фабриканту заменяются здесь общим их отношением к государству. Когда фабрикант принужден постоянно делать взносы за своих рабочих в государственную кассу, то у него отбивается и охота и повод устраивать подобные учреждения на своей фабрике, а именно эти частные учреждения привлекают рабочих к фабрике и устанавливают между ними и хозяином постоянные нравственные связи. При государственном страховании эти связи разрываются. Рабочий знает, что если хозяин участвует в нем своими взносами, то он делает это не добровольно, а потому, что его заставляют.

Всего менее понятно, в силу чего государство может брать на себя часть взносов. Государство платит пенсии своим служащим, которые посвятили этому служению значительную часть жизни, оставляя нередко более выгодные частные предприятия именно в видах обещанного обеспечения в старости. Но рабочий не находится на государственной службе; он - частный человек, добывающий хлеб своим личным трудом. Подводить его под один разряд с первыми значит смешивать совершенно разнородные сферы. При таком взгляде нет ни малейшей причины, почему бы не давать пенсии всем и каждому. С другой стороны, это не служит предупреждением или заменой общественной благотворительности. Последняя, как сказано, действует только тогда, когда есть случаи доказанной нужды, а не в виде предупредительной меры. Опыт Германской империи доказывает, что с учреждением страховых касс настоящая благотворительность не только не уменьшается, а, напротив, увеличивается, ибо требования со стороны бедных растут: они начинают смотреть на оказанную им помощь как на свое право. Мы указали и на то, что общественная благотворительность, даже когда она делается обязательною, возлагается прежде всего на частные союзы, к которым принадлежит лицо; государство же приходит на помощь только тогда, когда бедствие становится общим и частные средства оказываются недостаточными. Здесь, напротив, государство заменяет всякие частные союзы и все притягивает к себе.

Несоответствие этих мер с истинными задачами и даже средствами государства именно и повело к тому, что подобный же проект, представленный французским министерством, канул в воду. Против него справедливо было замечено, что сделать всех рабочих пенсионерами государства есть нечто чудовищное во всех отношениях. Взамен того, в видах поощрения личной предусмотрительности, предложено было ассигновать небольшую пока сумму в пособие добровольно возникающим кассам взаимной помощи. Против этого, в свою очередь, совершенно справедливо было замечено, что это значит благотворить тем, которые что-нибудь имеют, и оставлять без помощи тех, у кого ничего нет. Если этот закон был принят, то это объясняется лишь политическою подкладкой, которая скрывается за всеми этими благотворительными мерами. В демократических странах и представители и правительства считают нужным заискивать расположение масс, облеченных верховным правом, показавши им, что те, которым вверено управление, сочувствуют их участи и готовы для них чтонибудь сделать. Но такого рода явления обнаруживают только оборотную сторону демократических учреждений; они не могут служить указанием того, чем должно руководствоваться государство, понимающее свои задачи и свое призвание.

Политическую подкладку имеют и меры, принятые германским законодательством. Они имели ввиду привязать рабочие массы к новосозданному государству, в особенности же отвлечь их от социалдемократии, грозящей разрушить весь существующий общественный строй. Известно, что эта цель не была достигнута; громадный рост социал-демократии со времени издания этих законов служит тому доказательством. Рабочая партия действительно всего ожидает от государства, но она хочет достигнуть этой цели, не становясь под его опеку, а, напротив, подчинив его себе. Меры, подобные общему страхованию рабочих, не только не в состоянии противодействовать этому направлению, а, напротив, могут только его усилить, поддерживая мысль, что государство есть распределитель всех земных благ. Истинная задача как правительственной, так и научной социальной политики состоит, наоборот, в борьбе с этими взглядами. Надо стараться внушить обществу, что не государственная регламентация и опека, а личная самодеятельность составляет источник высшего экономического развития и условие благосостояния. Чем более в обществе укоренится это убеждение, тем более будет развиваться в нем внутренняя энергия и тем более будет заключаться в нем задатков будущего преуспеяния.

В этом отношении нельзя не заметить, что господствующие в обществе понятия о задачах и деятельности государства в значительной степени зависят от тех привычек, которые утвердились в нем его предшествующею историей. Там, где государство было преобладающим фактором исторического развития, общество, естественно, привыкает обращаться к нему за удовлетворением всех своих нужд и видеть в нем источник всех благ; напротив, от него всего менее ожидают там, где главною пружиною развития было энергическое начало самодеятельности. В Англии меры, подобные общему страхованию рабочих, имеют весьма мало шансов на успех.

Из этого не следует, однако, что в странах первого типа надобно, пользуясь укоренившимися привычками, расширять безмерно государственную деятельность. В государственном управлении, так же как в государственном устройстве, коренное правило здравой политики состоит не в том, чтобы усиливать одностороннее начало, а в том, чтобы его умерять и восполнять. Только этим достигается гармония общественных элементов, составляющая необходимое условие высшего развития. В этом отношении государства второго типа имеют громадное преимущество перед первыми. Там, где общество привыкло к самодеятельности, недостатки ее восполняются легко. С одной стороны, от государства требуется меньше, ибо многое делается само собой; с другой стороны, практическая энергия, присущая обществу, естественно сообщается и правительству, побуждая его быстро и решительно принимать нужные меры. Напротив, там, где в обществе есть недостаток самодеятельности, там возбудить его крайне трудно. И чем более правительство расширяет свою деятельность, тем менее оно достигает своей цели. Тут следует поступать с величайшею осмотрительностью, чтоб излишнею опекой и регламентацией не заглушить тех скудных зачатков энергии, которые зарождаются в обществе, не привыкшем стоять на своих ногах. Люди, именующие себя либералами, которые при таких условиях постоянно взывают к вмешательству государства, не ведают, что творят. Вся цель здравой политики как со стороны правительства, так и со стороны представителей общества должна быть направлена в противоположную сторону. Только развивая в себе мужественную самодеятельность, народ может сохранить свое место в ряду других.

Глава IV. Духовные интересы

Еще более важный предмет заботы государства, нежели материальное благосостояние народа, составляют духовные его интересы. Две области в особенности, по своему высокому значению для государственной жизни, требуют его внимания и содействия: религия и просвещение.

Мы видели огромную важность религии для государства (II, кн. 4, гл. 1). Давая непоколебимую опору нравственным требованиям, направляя человеческую совесть, она для громадного большинства людей составляет верховное руководящее начало их деятельности, от которого зависит исполнение обязанностей, как частных, так и общественных. Для масс, которым недоступно философское образование, она представляет источник всей их духовной жизни, единственную нравственную точку опоры; ею они возводятся в чистую область духа, возвышающую человека над животными. Для государства нет поэтому более драгоценного союзника; его политика должна быть постоянно направлена к тому, чтобы приобрести его содействие. Когда, под влиянием фанатических страстей, государственная власть вооружается против религии, она совершает величайшую ошибку и подрывает собственное существование. Против нее возмущается общественная совесть, и когда, после временного торжества фанатиков, является человек, который водворяет религиозный мир, он приветствуется всеми как избавитель, хотя бы он был величайший деспот. Таково было положение Франции после революции. Восстанавление религии было одним из первых действий Наполеона.

Редко, впрочем, государственная власть обращается против самой религии. Обыкновенно враждебная политика относится лишь к той или другой ее форме или к деятельности ее представителей в области гражданской. Дело в том, что религия не остается чисто вопросом человеческой совести. Верующие соединяются в постоянные союзы; они образуют церкви, которые, как все постоянные союзы, занимают известное место в гражданской области. Какое им здесь предоставляется положение, какими они облекаются правами, какой простор дается их деятельности - все это зависит от государства. Оно не судья в догматах веры; оно не властно направлять человеческую совесть; но определение гражданских и политических прав церквей, как постоянных союзов, принадлежит собственно ему и никому другому. Здесь оно находится в собственной своей сфере; здесь возникают вопросы церковной политики.

В Общем Государственном Праве мы видели различные положения, которые церковь может занимать в государстве: теократия, господствующая церковь, признанные церкви, наконец терпимые. О теократии, как таковой, мы здесь говорить не станем. Исследуя политику государственного устройства, мы устранили негосударственные формы, к которым принадлежит и теократия. По существу своему, она противоречит как государственным, так и религиозным началам, ибо она делает религию принудительною вопреки истинной ее природе. В особенности она противоречит существу христианства, которое образует царство не от мира сего и которого высшая историческая задача в гражданской области состояла в выделении церкви из государства. Когда средневековые папы во имя единства человеческого общества хотели государство подчинить церкви, они натолкнулись на препятствия, лежавшие в самой природе обоих союзов. Законная сторона их деятельности состояла в том, что они отстаивали независимость церковного союза против притязаний светской власти, которая во имя той же идеи единства стремилась подчинить себе церковь. Результатом борьбы было то, что оба союза утвердили свою самостоятельность. Оказалось, что не единство, а раздвоение составляет коренное начало человеческого общежития, вытекающее из самой природы вещей. Идеальное единство должно установляться не подчинением одного союза другому, а согласным их действием. Только этим раздвоением ограждается и свобода человеческой совести, которая без того неминуемо подвергается принуждению.

Но если теократическое устройство человеческого общежития оказалось несостоятельным и осуждено историей, то теократические притязания церкви, стремление ее властвовать в гражданской области, тем не менее, продолжают существовать и оказывают свое влияние на политику. Это относится в особенности к католической церкви, которая настойчиво предъявляла эти притязания в средние века и доселе, считая себя непогрешимою, не может от них отказаться. В светском движении нового времени она видит только плод человеческого безумия. На этой почве происходят и главные столкновения между государством и церковью. Государство, с своей стороны, не может отказаться от неотъемлемо принадлежащего ему права владычествовать в гражданской области. Как бы ни было драгоценно для него содействие церкви, оно не может подчинить ей гражданские отношения, не отрекаясь от собственного призвания. Но размежевание этих двух областей представляет вопрос чрезвычайно сложный, разрешение которого может быть весьма различно, смотря по тому, насколько в народе имеет силы религиозный элемент и насколько та или другая его форма распространена в обществе. От этих условий зависит и то положение, какое дается церкви в государстве, является ли она господствующею, признанною или просто терпимою.

Из этих форм, бесспорно, наибольшие выгоды представляет церковь господствующая, когда она утверждается на прочном основании народных верований. Церковь, сросшаяся со всею историческою жизнью народа и со всем его государственным бытом, заключает в себе такую нравственную силу и дает такую крепкую опору государственному порядку, с которыми ничто не может сравниться. Самая верховная власть получает от нее религиозное освящение и через это становится священною в глазах подданных. С этим связывается и чувство народности. Защита отечества представляется вместе защитою своей веры, всего, что дорого и свято для человека, того, что он любит и чему он поклоняется. Эта духовная связь дает народу такую внутреннюю крепость, о которую разбивается всякая внешняя сила. Это показали Испания и Россия в Наполеоновские войны.

Но эти громадные преимущества имеют, как и все человеческое, свою оборотную сторону. Как бы ни благотворно было это внутреннее, живое единство между народом и церковью, которое выражается в государственном ее положении, оно не существует для тех, кто к ней не принадлежит. Государство может иметь подданных весьма различных вероисповеданий. Для них требуется иная связь, хотя они точно такие же граждане, как другие, принадлежат к той же народности и так же любят свое отечество и служат своему государству. В народном сознании и в государственной жизни является неизбежное раздвоение, которое тем глубже и сильнее, чем более распространены среди подданных другие вероисповедания. Граждане, не принадлежащие к господствующей церкви, видят в себе какихто отверженников государства; они унижены против других, и унижены во имя того, что для них всего более дорого и свято, что составляет для них непреложную истину. Этим нарушается и равенство всех перед законом. Чем более это последнее начало водворяется в государственной жизни, тем более шатким делается положение господствующей церкви. В особенности это неравенство становится невыносимым в тех местностях, где большинство народонаселения принадлежит к другому исповеданию. Распространение привилегий господствующей церкви на покоренные области, населенные чуждым народом и имевшие совершенно другую историю, составляет крупную политическую ошибку. Так, в Ирландии англиканская церковь до недавнего времени пользовалась привилегированным положением, тогда как громадное большинство населения состояло из католиков. Отмена этих привилегий министерством Гладстона была поэтому актом и политической мудрости, и высшей справедливости. Столь же мало может оправдываться у нас господствующее положение православной церкви в Остзейском крае.

Но если неравенство, проистекающее от религиозных различий, само по себе составляет великое зло для государства, то это зло увеличивается еще в тысячу раз, когда господствующая церковь является нетерпимою и притеснительною. А такого рода поползновения естественно рождаются вследствие самого ее положения. Сохранить свои привилегии можно, только не допуская других пользоваться такими же правами и мешая распространению других вероисповеданий. К умалению гражданских прав присоединяются обыкновенно притеснения совести. На отщепенцев воздвигаются гонения; воспрещается свободный переход из одного вероисповедания в другое; при смешанных браках требуется, чтобы дети принадлежали к господствующей вере. Виновные в нарушении притеснительных правил подвергаются преследованию и каре. Самые сходбища верующих для принесения молитв Верховному существу и для чтения священных книг считаются преступлением. История человечества полна картинами тех ужасов, которые производит религиозный фанатизм, когда им воодушевляется государственная власть. Но история же показывает и все то бесконечное зло, которое проистекает отсюда и для государства и для церкви. Религиозные гонения не только возбуждают ненависть и вражду в сердцах притесняемых, но они обращают против церкви самых благородных ее сынов, тех, которых нравственное чувство возмущается насилием совести и оскорблением того, что для человека наиболее свято. Утверждая внешнее свое владычество, угнетающая церковь разрушает свое высокое духовное значение и тем подрывает истинные свои основы, а государство плодит себе врагов, вооруженных теми началами, которые составляют лучший завет человечества и несокрушимое орудие борьбы с царством насилия и мрака. В этом отношении назидательный пример представляет отмена Нантского эдикта Людовиком XIV. Не только Франция лишилась целой массы мирного, трудолюбивого и образованного населения, которое свои полезные силы перенесло в другие страны, но государство и церковь, вместо того чтобы упрочить свое владычество, нажили себе внутренних врагов, которые, действуя неустанно во имя высших человеческих начал, привели наконец оба союза к падению. Общественная совесть была возмущена ничем не оправдывающимся насилием; лучшие умы обратились против гонителей. Все литературное движение XVIII века было реакцией против этого притеснительного союза господствующей церкви с всемогущим государством. Оно и привело наконец к революции. В большей или меньшей степени к тем же результатам приводит всякое гонение, когда оно происходит в обществе, способном к умственному движению и развитию. Там же, где оно не встречает ничего, кроме мертвой апатии или даже тупой поддержки со стороны распространенного в массах религиозного и национального фанатизма, победа его ведет к тому, что в обществе глохнут всякие живые силы и всякое нравственное чувство. Народ превращается в коснеющую массу, а государство представляет разлагающийся организм. В такое положение повергнута была Испания под влиянием системы, опиравшейся на инквизицию.

Такой тесный союз между государством и церковью грозит опасностью и светскому просвещению. Последнее представляет элемент, независимый от обоих, самостоятельно развивающийся. Между тем в господствующей церкви, особенно одушевленной властолюбивыми притязаниями, является стремление подчинить себе все светское образование. Наука, по средневековым понятиям, должна быть служанкою богословия. Обучение юношества составляет одно из высоких призваний духовенства, и оно стремится всецело захватить его в свои руки. В католических странах эти стремления проявляются с особенною силой и находят поддержку в правительствах, которые в тесном союзе с церковью видят спасение против революционных идей. Успех подобной политики ведет к подавлению всякой самостоятельной мысли, а вместе к погружению народа в невежество и мрак, как и случилось в ХVII и ХVIII веке в Испании. Если же мысль в обществе не заглохнет, то она, в силу реакции против подавляющего ее гнета, кидается в крайности и обращается против угнетающих ее сил. Мысль менее всего поддается принуждению; она тысячами изворотов ускользает от преследования. Если ей запирается выход внутри, она ищет опоры и пищи во внешних сношениях. Чем живее международные связи, чем менее государство может обособиться от других и оградить себя китайскими стенами, тем менее подобная политика имеет надежды на успех. Народы, обладающие свободою мысли, являются вожатыми других на историческом поприще. Рано или поздно за ними следуют и отсталые. Свободное движение мысли все уносит перед собою; клерикальная реакция против него совершенно бессильна. Она возбуждает только против церкви несметное количество врагов, вооруженных всеми средствами просвещения.

Привилегированное положение церкви ведет к тому, что и собственные ее внутренние силы слабеют. Привилегии устраняют соревнование; обеспеченность избавляет от необходимости труда. Привилегированная корпорация не имеет нужды собственною деятельностью поддерживать свое положение. Она погружается в покойную рутину, предоставляя государству охранять ее от внешних врагов и взывая к нему всякий раз, как грозит действительная или мнимая опасность. При таком оскудении духа многие, естественно, от нее отпадают, не находя в ней той духовной пищи, которой алчат их души. Но у нее уже нет сил бороться с этим собственными средствами, проповедью и убеждением. В жадном искании истины она видит не глубочайшую потребность человеческой души, а посягательство на ее официальное положение, преступление против религии и государства. Оскудение духа сопровождается узкостью и нетерпимостью. Политика, поддерживающая подобные стремления, жертвует внутреннею сущностью внешнему величию. Желая покровительствовать союзнику, государство отнимает у него именно те побуждения, которые дают ему внутреннюю крепость. Только полная свобода вероисповеданий может возвратить господствующую церковь к настоящему ее призванию, возбудить в ней дремлющие силы и сделать ее живым и крепким оплотом государственного строя. Без этого есть только блестящее официальное положение, прикрывающее бедность внутреннего содержания.

Мало того: ища внешней опоры, церковь рискует потерять свою собственную самостоятельность; она становится орудием государства. Эта опасность грозит в особенности церквам, которые не имеют внешнего, независимого главы, а сохраняют чисто национальный характер. Казалось бы, такое подчиненное положение, если оно может быть вредно для церкви, то во всяком случае должно быть полезно для государства, которое не только избавляется от соперника, но и приобретает всегда послушное орудие. Однако и для самого государства такая политика ведет к вовсе не желательным результатам. Конечно, для него весьма выгодно не встречать в своей внутренней деятельности оппозиции честолюбивого союза, стремящегося распространить свое владычество на не принадлежащую ему гражданскую область. Средневековое положение церкви и вытекавшие из него притязания именно и были причиною, что новое государство стремилось отобрать у нее через меру расширенное ведомство и даже подчинить ее себе, обставляя ее привилегиями и ставя ее под свою защиту. Там, где эта политика не встречала препятствия в независимом положении главы церкви, она в значительной степени возымела успех. Но лишение церкви подобающей ей самостоятельности как союза, по существу своему независимого от государства, не может обойтись без вредных для нее последствий. Именно от этого происходит в ней внутреннее оскудение, а это отзывается крайне неблагоприятно на самом государстве: приобретая орудие, оно лишается опоры. В области духа, более нежели где либо, только независимые силы имеют внутреннюю крепость и могут служить надежною поддержкою власти. Весь смысл союза государства с церковью заключается в том, что внешняя сила нуждается в духовной опоре. Превращая последнюю в орудие, государство подрывает собственные свои требования. Оно временным целям жертвует отдаленными, практическому удобству - высшими интересами народа. Вместо того чтобы найти в церкви поддержку, оно само принуждено ее поддерживать. Ненормальные отношения неизбежно ведут к ненормальным явлениям, тяжело отзывающимся на государственной жизни.

Независимое положение церкви связано и с материальным ее обеспечением. Владение собственными имуществами дает ей самостоятельную материальную опору; напротив, получение пособий от государства ставит ее в более или менее зависимые отношения к последнему. Вследствие этого Токвиль осуждал отобрание церковных имений, которое последовало во Франции во времена революции, а также и в других европейских государствах. Он доказывал, что через это духовенство лишилось связи с страною, а вместе и с гражданским порядком, в который вплетаются его материальные интересы; оторванное от почвы, оно должно или теснее примкнуть к внешнему центру, или сделаться покорным орудием государственной власти. Этим он объяснял развитие ультрамонтанского направления у французского духовенства в нынешнем столетии. В итальянском парламенте Кавур, возражая против предложения отобрать церковные имения, привел эту цитату из Токвиля. Такие крупные авторитеты свидетельствуют о том, что в этом взгляде есть значительная доля истины. Однако не полная, ибо тут упускается из виду историческая сторона вопроса. Наделение церкви имениями, как со стороны князей, так и частными лицами, было естественным продуктом средневекового порядка, когда церковь не только образовала независимый религиозно-нравственный союз, но в значительной степени господствовала и в гражданской области, составляя высшую общественную связь и заменяя собою разложившееся государство. С развитием нового государственного строя это положение существенно изменилось; гражданское призвание церкви отпало, а между тем те материальные средства, которые даны были для исполнения этого призвания, сохранялись неподвижными и неизменными в руках духовенства. Церковные имения на веки изъяты были из гражданского оборота. Самое распределение их было чисто случайное и вовсе не соответствовало общественной цели. Громадные имения принадлежали монастырям, которых существенное назначение состоит в том, чтобы служить убежищем скорбных душ. Их богатства только привлекали и плодили несметные толпы нищих. Значительными доходами пользовалось и высшее духовенство, епископы и каноники, что давало им средства жить в роскоши, а нередко и в праздности, тогда как обделенное низшее духовенство, на котором лежало ближайшее исполнение обязанностей относительно духовной паствы, находилось почти в нищете. Такое положение, очевидно, не соответствовало изменившимся требованиям. Поэтому не только революционеры, но и самодержавные государи постоянно стремились к упорядочению этих отношений. Тот же вопрос возникал и в католических странах, и в протестантских и в православных, совершенно независимо друг от друга. Церковные имения были отобраны в казну в России прежде, нежели это совершилось во Франции. Этим обозначается переход от средневекового порядка к новому, от первенства церкви к первенству государства в гражданской области. Вопрос состоял лишь в том: следовало ли только урегулировать существующее положение, установив лучшее распределение церковного достояния и отобрав излишки, или же разом покончить с старым порядком и поставить духовенство на жалованье? Этот вопрос поныне еще возникает в тех странах, где означенный переворот доселе не совершился. Он может решаться различно, в зависимости от политических и экономических соображений, от положения церкви в государстве, от возможности соглашения. Вступаясь в эту область, государство, очевидно, нарушает существующие интересы; оно возбуждает против себя самую влиятельную часть духовенства, а через него и остальных. Соглашение в особенности трудно там, где церковь имеет независимого внешнего главу. Тут могут произойти столкновения, мучительные для совести граждан и опасные для внутреннего мира. Поэтому здесь всегда следует поступать с большою осторожностью. Государство может решиться на самовластное действие только там, где требование настоятельно, а соглашение невозможно. В таком случае это акт войны с духовною властью, что всегда составляет великое зло и далеко не всегда сопровождается успехом.

Что касается до самого результата этих мер, то выбор того или другого способа обеспечения духовенства представляет, как и все учреждения, выгодные и невыгодные стороны. Без сомнения, обеспечение духовенства землями связывает его с гражданскою жизнью, дает ему независимое положение, а вместе и возможность исполнять свое благотворительное и учебное призвание. Но, с другой стороны, оно вовлекает его в материальные заботы и развивает в нем частные интересы, которые могут идти вразрез с его духовным призванием. Едва ли такое положение, независимое от светской власти, может служить противодействием влиянию внешнего главы. Напротив, чем тверже духовенство стоит на своих ногах, тем более оно готово сплотиться около общего вождя, ибо это дает ему высшую силу в борьбе с законными требованиями светской власти. Состоя на жалованье у правительства, духовенство находится от него в большей или меньшей зависимости, а это служит некоторым противовесом подчинению внешнему главе. Независимость церкви через это умаляется, но влияние государства увеличивается. Который из этих двух элементов требует усиления - это зависит от временных и местных условий. Общего правила тут нельзя положить. Нельзя при этом упускать из виду и то, что притесняемая церковь всегда имеет обильные источники дохода в добровольных подаяниях верующих. Только при оскудении религиозного духа материальные средства понуждения, употребляемые государством, достигают цели. Но при таком условии они вовсе даже и не нужны.

Все это относится преимущественно к церкви господствующей, которая обыкновенно пользуется особенными имущественными льготами и пособиями. Но это равно прилагается и к церквам признанным. Не обладая привилегированным положением, они могут иметь собственные имущества или получать большие и меньшие пособия от государства. Устройство их может быть разное, и так же разнообразны могут их отношения к государству. Они зависят как от самого характера и внутреннего устройства церкви, так и от местных и временных условий, от исторических причин, от возможности соглашения. Общее правило политики относительно всех их состоит в том, что государство, по возможности, должно жить с ними в мире, оказывая им защиту и покровительство и признавая в них высокую нравственную силу, которая руководит совестью более или менее значительной части граждан. Менее всего государство должно вступаться во внутреннее их управление. Система признанных церквей установляет далеко не такую тесную связь между государством и церковью, как система господствующей церкви. Поэтому государство должно вступаться только там, где это право дано ему законом,утвержденным обоюдным согласием. Правительство, выходящее из этих пределов, рискует возмутить совесть верующих и подорвать свой собственный авторитет. Мы видели, к чему привела попытка Карла I ввести в Шотландию англиканскую литургию. Точно так же стремление французского Учредительного собрания 1789 года регулировать церковное управление вызвало всеобщее сопротивление и повело к падению религии; только Конкордат Наполеона I восстановил правильные отношения. На наших глазах поход непреклонного князя Бисмарка против католической церкви кончился тем, что он принужден был идти в Каноссу и сложить оружие перед папскою властью.

Не всегда, однако, миролюбивая политика возможна. Если существенный интерес государства состоит в том, чтобы жить в мире с церковью, то, с другой стороны, оно обязано охранять независимость светской области против притязаний духовенства. Но именно на этой почве возникают столкновения. И католическое властолюбие, и протестантский пиэтизм стремятся подчинить себе светскую область, взять в свои руки в особенности воспитание юношества, употреблять орудия духовной власти для деятельности на политическом поприще. Нередко само государство способствует этим стремлениям, надеясь найти в церкви союзника против революционных идей. Но этим оно вооружает против себя независимые светские элементы, которые тем более дорожат своею свободою, чем большая им грозит опасность со стороны союза двух могучих властей. Они обращаются против государства, забывающего истинное свое призвание, а это ведет не к ослаблению, а к усилению революционных идей. В недавнее время проект прусского правительства подчинить школы надзору духовенства вызвал такую бурю в германских университетах и во всех представителях светского образования, что министерство принуждено было взять свое предложение назад. Если же, наоборот, государство дает отпор притязаниям церкви, последняя поднимает вопль о нарушении ее свободы и жалуется на гонения. При таких условиях сохранить должную меру не всегда легко. Здесь твердость должна соединяться с миролюбием. В этом проявляется практический смысл государственных людей. В общественном же мнении умиротворению всего более способствует распространение здравых понятий об отношениях государства к церкви.

Всего труднее достигнуть этого там, где духовенство имеет стремление вмешиваться в политические дела и играть политическую роль. В Бельгии, с самого отторжения ее от Голландии в 1831 году, клерикальная партия составляет один из самых могущественных факторов политической жизни. В Германии такая партия сплотилась и организовалась в видах отпора антицерковной политике князя Бисмарка. В особенности обострились отношения во Франции. Здесь духовенство выступило противником республиканских учреждений; оно служило связью различных монархических партий в их походе против республики. Такая политика, в свою очередь, вызвала вражду со стороны республиканцев. Они в клерикализме увидели главного своего врага. Изданы были законы, совершенно изгоняющие религиозное преподавание из школы, ибо невозможно было отдать воспитание юношества в руки людей, которые стремились к ниспровержению существующего порядка. Проведенная во всей строгости всеобщая воинская повинность была распространена и на учеников семинарий. Католическое духовенство сочло себя угнетенным; возгорелась борьба на почве отношений государства к церкви. Даже примирительная политика Льва XIII могла лишь несколько ее умерить, но не утишить. Миролюбивое направление явилось слишком поздно, когда страсти уже разыгрались и доверие было подорвано. Взаимная вражда поддерживается тем, что властолюбивое духовенство все-таки не хочет отказаться от своей политической роли. Общественная совесть не может не возмущаться, когда раскрывается, что верующие граждане лишаются причастия за то, что они на политических выборах подают голос за неугодных духовенству кандидатов. Положить конец этим злоупотреблениям может только воодушевленное искренним желанием мира руководство высших духовных властей. Те, которые всю вину в этих ненормальных отношениях возлагают на нетерпимость радикалов, смотрят на вещи с крайне односторонней точки зрения. Беспристрастный наблюдатель должен, напротив, сказать, что главная вина падает на властолюбие католического духовенства, которое вызывает и поддерживает нетерпимость его врагов. Радикалы были бы бессильны, если бы католики не давали им оружия в руки.

Многие видят исход из этого положения в совершенном отделении церкви от государства. Этим способом вопрос переносится на почву свободы, которая одна может разрешить затруднения. Католическое духовенство утверждает, что ему не может быть возбранено такое же участие в политических выборах, какое принадлежит всем гражданам. На это ему отвечают, что другие граждане не имеют в руках духовной власти, которую можно употреблять для насилования совести. Когда же эта власть признается и поддерживается государством, то последнее не только получает право, но и берет на себя обязанность положить пределы ее злоупотреблениям. Однако исполнить это оно бессильно, ибо оно не может вмешиваться в сокровенные отношения между верующими и их духовными отцами. При таких условиях лозунгом либерализма естественно становится начало, провозглашенное Кавуром: "Свободная церковь в свободном государстве". Но осуществлению этой программы препятствуют, с одной стороны, интересы церкви, которая не хочет лишиться выгод, получаемых от государства, а с другой стороны, интересы государства, которое не хочет лишиться своего влияния на церковь. Пока оба союза живут в мире, такое отношение может сохраняться; но с обострением борьбы разрешение связи, при обоюдной свободе, становится неизбежным.

Неприязненное отношение к церкви делается особенно опасным для государства, когда церковь связана с покоренною и враждебною народностью. Таково, например, положение католической церкви в Ирландии и в Польше. Здесь вся политика государства должна быть направлена к тому, чтобы разъединить эти два интереса. Когда к подавлению народности присоединяется религиозное гонение, то вражда достигает крайней степени напряженности. Государство соединяет против себя две высшие нравственные силы, какие существуют в человечестве: любовь к отечеству и привязанность к своей вере. Этого можно избежать, только остерегаясь всякого посягательства на права совести и малейшего намека на религиозное притеснение. В свободных государствах возможное ослабление борьбы достигается уничтожением как религиозных, так и политических стеснений. В Англии эманципация католиков и уничтожение господствующего положения англиканской церкви в Ирландии были актами мудрой политики. Если борьба этим не прекратилась, то это зависело от других причин, главным образом от аграрного вопроса, который составляет здесь камень преткновения. В государствах, где политическая свобода или вовсе не признается, или не имеет такого широкого развития, подобная система, конечно, не может быть принята. Но и тут надобно держаться основного правила: не толкать церковь в ряды врагов гонением и притеснением, а стараться, напротив, приобрести на нее влияние дарованием ей тех или других льгот. Тут всего более требуется политический такт, соединение твердости с мягкостью. Твердость нужна не только для пресечения враждебных действий, но и для вынуждения уступчивости с противной стороны. При всяких переговорах полезно дать почувствовать, что имеешь силу в руках. Но неумеренное или неуместное употребление силы может породить только большее зло, возбуждая страсти и подавая справедливые поводы к нареканиям. Целью все-таки должна быть не вражда, а умиротворение. На религиозной почве оно всего более необходимо и всего скорее достижимо. Подавленная народность, пока в ней есть жизнь, никогда не примирится с своим угнетенным положением; но церковь имеет свою сферу деятельности, которая неотъемлемо ей принадлежит и в которую государство не имеет права вступаться. Самые властолюбивые церкви, стремящиеся к захватам в гражданской области и проявляющие узкую нетерпимость, когда государство ищет их содействия, весьма хорошо уживаются со всякого рода правительствами. В Соединенных Штатах католицизм не требует себе никаких привилегий, а довольствуется полною свободой.

Эта последняя система основана на совершенном отделении церкви от государства. Там, где среди народонаселения господствуют разнообразные вероисповедания и нет исторической связи между известною религиозною формой и развитием народности, она представляет самое рациональное разрешение религиозного вопроса. Но там, где значительное большинство народонаселения принадлежит к известной церкви и эта церковь обладает крепкою организацией, которая делает ее могущественною политическою силой, государству трудно оставаться к ней вполне безучастным. Отсюда стремление сохранить политическую связь, оставаясь при системе признанных церквей. Только обострение борьбы, как замечено выше, может привести к совершенному отделению церкви от государства. Но и при полной свободе отношения тем затруднительнее, чем могущественнее сама церковь и ее нравственный авторитет в народе. Только обоюдная умеренность и долговременная привычка к свободе могут смягчать столкновения. Наоборот, величайшею помехой мирному сожительству является фанатизм, как религиозный, так и антирелигиозный. Тут вопрос разрешается не столько государственною политикой, сколько развитием нравов и понятий. Только распространение истинного просвещения может привести к утверждению правильных отношений.

Эти затруднения не имеют места в отношении к вероисповеданиям, не имеющим ни широкого распространения, ни крепкой организации. Сюда принадлежат многочисленные христианские и нехристианские секты. К ним вполне приложима система терпимых церквей, даже совместно с господствующею церковью или с признанными вероисповеданиями. Тут основным началом должна быть самая широкая терпимость. Этого требуют не только неискоренимые права совести, не только справедливость и человеколюбие, составляющие высшие руководящие начала государственной деятельности, но и здравая политика, не ослепленная узким фанатизмом или ложным пониманием отношений государства к церкви. Истинное зло для государства составляет не распространение сект, а их подавление. Распространение сект свидетельствует о подъеме религиозного чувства в народе. Оно является результатом высоконравственных, а не каких-либо низких, корыстных или безнравственных стремлений. Переходят в секты те люди, которых душа не находит удовлетворения в официальном формализме, а ищет живого духовного единения с Верховным источником всякой жизни. Какими путями происходит это приближение души к Богу, совершающееся в глубине совести, это скрыто от человеческих взоров и менее всего подлежит ведению государственной власти. Государство обязано только не касаться этих святых отношений, в которых человек обретает высший подъем духа и в которых поэтому и оно само обретает высшие нравственные силы, ибо от нравственных сил общества зависит и нравственная сила государства. Напротив, посягательство на святыню совести понижает нравственный уровень государства, которое делается орудием узкого фанатизма. Нарушая требования справедливости и человеколюбия, оно, как уже было замечено выше, не только сеет озлобление и ненависть в угнетенных, но возбуждает против себя благороднейшие сердца среди граждан, которые возмущаются произволом и насилием, учиняемым над совестью.

Поэтому даже там, где религиозные секты носят более или менее враждебный государству характер, к ним следует относиться не иначе как с величайшею осмотрительностью. Обыкновенно враждебное государству настроение вызывается именно угнетением. Когда людей оставляют в покое и оказывают им покровительство, они не чувствуют никакой злобы. Есть секты, которые признают долгом совести не исполнять известных государственных требований, которые отказываются, например, от принесения присяги или от военной службы. В государствах, где господствуют правильные взгляды на права совести и человеколюбивые отношения к подданным, эти требования заменяются другими, не нарушающими религиозных понятий секты. Квакерам разрешается вместо присяги простое утверждение своим словом; с меннонитов вместо военной службы взимается особенная подать. Есть и такие секты, которые отказываются от исполнения каких бы то ни было государственных обязанностей. Но и тут, пока они оказывают только страдательное сопротивление, нет никакой необходимости прибегать к строгим карам; достаточно тех принудительных мер, какие принимаются, например, против неисправных плательщиков. Во всяком случае, государство должно избегать всякой жестокости. Это составляет безусловное требование не только человеколюбия, но и политики. Дать возможность всем частям подвластного населения жить в мире и пользоваться беспрепятственно плодами своего труда - таково высшее призвание его на земле. Насилие оправдывается только там, где без него нельзя обойтись, а жестокость не оправдывается никогда. Она только возмущает совесть и остается пятном на государственной и народной жизни.

С этой точки зрения следует смотреть и на те вопросы, в которых к религиозным мотивам присоединяются и другие соображения; таков вопрос еврейский. Он имеет свою долгую и печальную повесть. На поприще всемирной истории были два народа, которым человечество обязано высшими своими духовными благами: эллины и евреи. От первых оно получило те высшие начала светской культуры, которые легли в основание всей новой цивилизации; вторым оно обязано всем своим нравственным достоянием. Но первые, как весенний цвет, исчезли, совершив свое дело; вторые же, униженные, угнетенные, рассеянные по всей земле, сохранили в течение тысячелетий непоколебимую веру в завет своих предков, а вместе с тем крепкую внутреннюю связь и резкие черты национального характера. Мало того; это удивительное племя, щедро одаренное самыми разнообразными талантами, сумело среди самого унижения сделаться общественною силой. С непреоборимою крепостью духовного строя у него соединяется изумительная изворотливость в денежных делах и ничем не смущающаяся настойчивость в преследовании своих целей. Вследствие этого уже в средние века евреи сделались главными капиталистами среди европейских народов. К ним самые их притеснители должны были постоянно обращаться за помощью. Когда же, с устранением религиозного гнета и с водворением общей свободы, перед ними открылось широкое поле для деятельности, они сделались царями финансового мира. И на всех других поприщах - в науке, в искусстве, в литературе, особенно в журналистике, в самых разнообразных общественных сферах - они заняли выдающееся, а иногда господствующее положение.

Но именно эти успехи презираемого племени возбудили против него усиленную неприязнь, которая в значительной степени продолжается и доселе. Между тем как законодательства установили всеобщую свободу и гражданское равенство, между тем как в нравах и понятиях образованных обществ водворялись начала терпимости и человеколюбия, в массах, направляемых слепыми инстинктами и пошлыми побуждениями, продолжала держаться упорная вражда к чуждому элементу. С религиозною нетерпимостью соединяются самые низменные человеческие чувства: ненависть к богатству, зависть к успеху, желание устранить деятельную конкуренцию, наконец какое-то чисто животное озлобление, подобное тому, которое возбуждает собаку против кошки. Жид представляется синонимом чего-то грязного и презренного. Христианин видит в нем не брата, а существо низшей породы. Забывают, что именно от этого существа мы получили высшее, что есть в человеке,- закон милосердия и любви, что из этого племени вышли и пророки и апостолы, что от него родился сам Христос. Все эти священные заветы заглушаются и попираются ногами под влиянием бессмысленного животного влечения. Темные массы воздвигаются на погром еврейского имущества; в средних слоях развивается антисемитизм. Чем невежественнее толпа, чем ниже ее нравственный уровень, тем, разумеется, сильнее проявляются в ней эти чувства; но в настоящее время даже и в самых образованных странах обнаруживаются эти течения, составляющие явные признаки одичания. Конечно, ни один человек с возвышенным нравственным строем не может к ним примыкать. Вождями антисемитизма являются люди, принадлежащие большею частью к отребью человеческого рода: это или узкие фанатики, или пошлые демагоги, или даже люди, обличенные во всяких мошеннических проделках. Но когда движение принимает широкие размеры, оно не может не обратить на себя внимания как государственных людей, так и наблюдателей политической жизни.

К сожалению, не все христианские законодательства умеют возвыситься над этим низменным уровнем. В Западной Европе антисемитизм представляется только уродливым явлением, которое на законодательства доселе не оказало ни малейшего влияния: твердо установившиеся начала справедливости и свободы полагают ему предел. Горько сознаться, что иное мы видим в нашем отечестве. У нас не только сохраняются средневековые стеснения гражданских прав евреев, но в новейшее время меры строгости усилились под влиянием ложно понятого национального направления. Изгнание евреев из Москвы и те притеснения, которые повели к выселению их массами в другие страны, суть такие явления, которые не могут не поразить скорбью сердце русского человека, дорожащего благоустройством и добрым именем своего отечества. Подобные меры идут наперекор не только требованиям справедливости и человеколюбия, но и здравой политики.

Евреев обвиняют главным образом в том, что они будто бы высасывают кровь того населения, среди которого они живут, парализуют его деятельность и обращают его в нищих. Встречаются люди, даже считающие себя образованными, которые видят в них каких-то паразитов, которых надобно истреблять. Как будто ремесленники, торговцы, комиссионеры, адвокаты, медики, музыканты суть паразиты! Те, которым доводилось жить в Малороссии, наполненной евреями, и сравнивать быт тамошних крестьян с великороссийскими, знают, до какой степени эти обвинения преувеличены. Если есть разница, то скорее в пользу Малороссии. И тамошние жители, не отуманенные слепыми инстинктами, но глядящие на вещи без предубеждения, от помещиков до священников, не только не видят от евреев никакого зла, а, напротив, признают за ними существенную пользу. Их неустанная деятельность и оборотливость оживляют торговлю и облегчают сбыт. Без сомнения, среди них встречаются некрасивые черты. Тысячелетний гнет не прошел для них даром. Стесненные со всех сторон, они постоянно принуждены были действовать обманом и хитростью, и эти приемы в некоторой степени наложили на них свою печать. Но разве не то же самое мы замечаем и в русской торговле, которую прошедшая наша история точно так же не приучила к честности? Разве русский кулак не такой же, если не худший ростовщик, нежели еврей? Разница между ними состоит лишь в том, что еврей довольствуется малым, тогда как русский кулак всегда старается выжать как можно больше. В благоустроенном государстве обман, как и все другие преступления, карается законом. Но там, где есть уважение к законному порядку, наказываются только доказанные преступления, кем бы они ни были совершены, а не установляются категории подозрительных людей, которые стесняются в своих гражданских правах единственно потому, что их собратья склонны к мошенничеству. Во всяком случае, непонятно, если евреи действительно вредны, почему им отдаются на жертву жители известных местностей, среди которых они принуждены жить, стараясь, волею или неволею, извлечь из них средства пропитания для слишком скученного населения. Непонятно также, почему еврей, принявший крещение из корыстных видов, то есть показавший себя негодяем, разом приобретает все гражданские права, тогда как его более нравственные собратья подвергаются всей суровости стеснительных законов. Такого рода законодательство вносит в государственную жизнь произвол и несправедливость; возбуждая озлобление в притесняемых, оно, вместе с тем, понижает нравственный уровень общества, приучая его смотреть равнодушно на оскорбление человеческих чувств и нарушение христианского долга, а с другой стороны, оно умаляет и материальное его благосостояние, лишая его той неоцененной пользы, которую приносит живое и деятельное население, обладающее энергией, оборотливостью и капиталом. Можно думать, что финансовое и экономическое положение России было бы иное, если бы с евреев сняты были все стеснения и им дозволено было, как и всем людям, беспрепятственно расширять свою деятельность, селиться где угодно и заниматься чем угодно. Надобно надеяться что это совершится в недалеком будущем. Начало гражданской свободы, водворенное у нас великими преобразованиями Александра II, слишком громко вопиет против этих остатков средневековых воззрений.

Такой же осторожности, как и религиозные верования, требуют от государственной власти ее отношения к светскому просвещению. И тут она ложною политикой может обратить против себя силы, которые ей выгодно иметь своими союзниками и которые менее всего поддаются принуждению.

Польза светского образования для государства так велика и очевидна, что об этом нечего много распространяться. Все государственное развитие нового времени шло рука об руку с успехами просвещения. Освободившись от пут средневековой теократии, государство стало на чисто светскую почву, и в этом движении оно нашло союзника и опору в светской науке, которая стоит на той же почве и следовала тому же процессу. Государственный быт покоится не на одних темных инстинктах народных масс, но прежде всего и более всего на сознательном к нему отношении высших слоев общества, которые одни дают правительству образованные силы, необходимые для управления государством. Только при ясном понимании своих задач и условий своего существования государство приобретает возможность исполнять свое призвание, а это понимание дается наукой и образованием. Государства управляются мыслью, а не слепыми инстинктами. Просвещение дает им и орудия действия. Только призывая на помощь просвещенную наукой человеческую изобретательность, государство может успешно бороться с своими соперниками и удержать свое место в ряду других. Отставая в просвещении, оно неизбежно нисходит на низшую ступень.

Но если государство нуждается в просвещении, то оно должно принимать во внимание и необходимые его условия. Первое заключается в умственной свободе, которая составляет движущую пружину всякой умственной деятельности; это - самый воздух, которым она дышит. Церковь государство может привязать к себе или даже обратить в свое орудие дарованием ей всякого рода льгот и привилегированного положения; с светским просвещением такая политика немыслима, ибо оно не оставляет организованной силы и не заковано в неизменные догматы. Сущность его состоит в неустанном, свободном движении человеческой мысли, ищущей истины и открывающей в этом искании все новые и новые орудия и пути. Просвещение, по самой своей природе, есть независимая сила, свободное веяние духа, ускользающее от всяких определений и разрушающее всякие преграды.

Именно эти свойства светского просвещения заставляют некоторых писателей враждебно относиться ко всякому вмешательству государства в эту область. В покровительстве, которое государство оказывает наукам и искусствам, они видят положительный вред. На такую точку зрения становился Бокль в своем знаменитом сочинении о Цивилизации в Англии. Подтверждением этого взгляда может до некоторой степени служить английская история, которая действительно представляет самобытное развитие просвещения помимо всякой правительственной деятельности, что не мешало англичанам сделаться одним из образованнейших народов мира. Однако такое воззрение страдает значительною односторонностью. Там, где, как в Англии, в общественной жизни господствует начало самодеятельности, на котором зиждется не только светское просвещение, но и самый государственный быт, там между обоими элементами само собой установляется необходимое согласие. Но при других условиях отношения могут быть совершенно иные: иногда государство отстает от требований просвещения, а иногда, наоборот, оно, с своими практическими требованиями, стоит впереди. В первом случае происходит разлад, который в конце концов может привести даже к переворотам; во втором случае государственная власть стремится насаждать просвещение и таким образом поднять общество к уровню своих требований.

Лучшим примером политики последнего рода может служить Россия, где все развитие просвещения происходило по инициативе правительства. Толчок был дан могучим гением Петра, который выдвинул Россию в ряды европейских народов. Его царствование составляет величайшую эпоху не только государственного, но и общественного развития русского народа. Его преемники продолжали его дело. Устроены были университеты, гимназии и разные другие высшие и средние учебные заведения; молодых людей посылали учиться за границу; требование образования сделалось условием для достижения высших чинов на службе. Монархи, проникнутые уважением к просвещению, как Екатерина II и Александр ?, требовали образования и от окружающих. Идущее сверху направление постепенно распространялось и в средних слоях, всюду пробуждая мысль и потребность учения. Восприимчивая русская натура легко поддавалась этим требованиям и быстро усвоивала плоды просвещения, сперва, как водится, с внешней их стороны, а затем, мало-помалу, с большею основательноетью и глубиной. Возникла русская литература, свидетельствующая о самостоятельном творчестве народного духа. Русская мысль стала проникать во все области знания, всюду проявляя свои силы.

Но чем самостоятельнее становится мысль, тем более она ускользает от внешнего руководства. Правительство может насаждать просвещение, но оно не в силах его направлять. Скоро оказывается, что взлелеянный ребенок хочет мыслить сам и не поддается указке. Чем настойчивее стремятся наложить на него руку, тем более он возмущается против опеки. Тогда правительство объявляет направление просвещения вредным и хочет ставить ему преграды. Оно установляет строгую цензуру; нередко оно вступает в союз с церковью и старается светскую науку подчинить религиозным началам. Такое реакционное движение проявлялось во многих государствах Европы; но всюду оно имело результатом только полный неуспех.

Назидательный пример в этом отношении представляет Германия в первой половине нынешнего столетия. Там великие войны освобождения произвели необыкновенное возбуждение умов; и консерваторы и либералы с одинаким воодушевлением шли на защиту отечества. Но после мира надежды либералов были обмануты; охранительная политика Австрии получила полный перевес. При таких условиях брожение, очевидно, не могло скоро улечься. Начались волнения в университетах; газеты сделались органами демократической пропаганды. Наконец, убийство Коцебу обнаружило всю крайность обострившихся отношений. Тогда, по настоянию Австрии, приняты были общие меры против печати и университетов. Но они возбудили только общее негодование всех мыслящих людей в Германии. Не только либеральные профессора, как Дальман, но и строгие консерваторы, как Нибур, который был прусским посланником в Риме, были возмущены. "Я не поклонник германских университетов, - писал последний Штейну в 1822 году; - я считаю их даже извращенными учреждениями; но такого рода меры внушены скотскою ненавистью (von einem bestialen Hass) к науке и просвещению и обращены столько же против В. Превосходительства и меня, сколько против бедных студентов. Впрочем, я боюсь, что наше юношество находится на плохом пути; но кто в этом виноват перед Богом? Каково это юношество было в 1814 году, его можно было вести вперед к энтузиазму во имя всего истинного и ко всякому славному подвигу. Теперь невежество есть рекомендация, а наука повод к проскрипции"*(94). Результатом того, что Нибур называл скотскою ненавистью к науке и просвещению, было то, что эти силы обратились против угнетающих их правительств. Революционное движение 1848 года показало, насколько демократическая пропаганда, которую думали подавить внешними мерами, успела укорениться в умах. Она на первых порах все унесла перед собою и пала только вследствие полной неприготовленности общества к действию.

Для нас, русских, еще назидательнее результаты стеснительных мер, принятых в ту же эпоху и по тем же побуждениям русским правительством. У нас реакция, наступившая после великих войн и особенно после несчастного возмущения 1825 года, приняла еще несравненно большие размеры, нежели в Западной Европе. Уровень образования русского общества был гораздо ниже, а потому отпор был меньше и меры можно было принимать еще более строгие. Тогда как в Германии книги были избавлены от цензуры, что давало возможность свободного обсуждения научных вопросов, а в мелких государствах существовало даже конституционное правление с свободою печати, у нас правительственная цензура простиралась на все произведения человеческого ума и достигала размеров, которые были бы невероятны, если бы они не были точно удостоверены. Записки и воспоминания современников, даже самых умеренных, свидетельствуют о том неслыханном гнете, который тяготел над русскою мыслью. Печатание даже чисто ученых книг встречало почти непреодолимые затруднения; мысль подвергалась самому безобразному и невежественному искажению. Всякое свободное слово, все, что хотя отдаленными намеками отзывалось либерализмом или вольнодумством, беспощадно вычеркивалось. Несчастных цензоров сажали на гауптвахту за совершенно невинные статьи, которые кому-либо из влиятельных лиц почему-либо не понравились. С 1848 года поход против просвещения сделался еще более грозным и настойчивым. Вследствие революционных движений в Западной Европе все русское юношество и вся мыслящая часть русского общества подверглись подозрению. Умный и образованный министр, который дотоле хотя сколько-нибудь ограждал русские университеты от натиска реакции, вышел в отставку. Еще прежде него вышел просвещенный попечитель Московского учебного округа. На место его был назначен старый генерал, вовсе не причастный образованию. Число студентов в каждом университете, кроме медицинского факультета, было ограничено тремястами. Во время Крымской войны в университеты введено было военное обучение. На кафедры философии были посажены священники. Цензурные строгости достигли таких размеров, что печатать что-либо, отзывающееся мыслью, сделалось почти невозможным. Те, которым довелось жить в те времена, помнят ту невыносимо удушливую атмосферу, в которую погружено было зреющее русское просвещение. И казалось, что из этого положения нет исхода. Всемогущее правительство, не знавшее границ своей воле, тяготело над умственною жизнью общества так, что не давало ему дохнуть.

К чему же окончательно привела эта политика? Непосредственным результатом было то, что все способное мыслить и чувствовать, без различия направлений, умеренные и крайние, славянофилы и западники, обратились против правительства. Трудно измерить ту глубину ненависти, которая накипела в эти печальные годы в сердцах русских образованных людей. Записки Герцена могут дать об этом некоторое понятие. И, как естественно в таком положении, крайние направления получали все больший и больший перевес. К ним переходили даже люди склонные к консервативному образу мыслей. Разумеется, явно высказываться они не могли; но на частных сходбищах, в литературных кружках велись горячие прения; на кафедре раздавалось более свободное слово. С помощью всяких изворотов и умолчаний мысль пробивалась и в журнальных статьях, которые, падая на восприимчивую почву, получали самое широкое распространение. Русское общество приучилось читать между строками, угадывать то, что не досказывалось. Всякий, даже отдаленный намек встречал восторженное сочувствие и переходил из уст в уста. Под всеподавляющим гнетом происходила тайная работа, но вместе накоплялись и семена ненависти и озлобления. И когда, наконец, с переменой царствования и под влиянием внешних событий, этот гнет был снят и долго подавленная мысль ринулась на открытое ей поприще со всем упоением новоприобретенной свободы, умеренное направление скоро было перегнано крайним. Привыкшее к оппозиции, общество смотрело с оппозиционной точки зрения даже на самые благие начинания правительства. Под официальными заявлениями преданности скрывалось неисцелимое недоверие. Всякое слово в пользу власти разом лишало писателя популярности; напротив, крайние направления приобретали все больше и больше влияния. Скоро они от слова перешли к делу и проявились в социалистической пропаганде, которая поставила себе целью разрушение всего существующего общественного строя. Когда же злодеяния этой партии вызвали, наконец, реакцию и в правительстве и в самом обществе, умеренное направление опять осталось внакладе. При разгаре страстей голос благоразумия менее всего может рассчитывать на успех. Борьба умеренных людей с крайними партиями становится тем затруднительнее, чем менее она находит поддержки в правительстве. Последнее, становясь на сторону односторонней реакции, тем самым способствует развитию другой крайности. Здоровая середина исчезает под напором противоположных течений.

Между тем правительство должно дорожить именно этими средними, здоровыми элементами, которые представляют истинное зерно просвещения. Движение человеческой мысли состоит не только в открытии новых путей, но прежде всего в сохранении и упрочении приобретенного. В этом заключается истинное существо развития. Только при этом условии прошедшая работа не пропадает даром; только этим установляется живая связь поколений, составляющая сущность исторического процесса. Мысль, оторванная от своих корней, теряет почву. В общественной жизни, в особенности, прочно только то, что имеет корни в прошедшем. Не отрицание, а постижение исторического содержания составляет задачу науки. Истинное просвещение старается связать противоположные элементы, становясь посредине между узким и упорным отстаиванием прошлого и легкомысленным скаканием к неизвестному будущему. Поэтому оно представляет самую надежную опору государственного порядка, имеющего ввиду исполнить настоящую задачу государства - сохранять, улучшая. Поэтому и государство должно им дорожить. Отталкивая от себя просвещенных людей, оно подрывает собственные свои основы. Правительство, которое хочет подавить просвещение, может временно удержать свое положение, но оно имеет против себя будущее. Ибо просвещение есть, по существу своему, прогрессирующий элемент, который или явным натиском, или тайными изворотами разрушает все преграды и тысячью путями завоевывает себе большее и большее место в человеческой жизни. Вступать в борьбу с элементом, одаренным такою энергией и такою эластичностью, есть совершенно безумное предприятие, не имеющее ни малейшего шанса на успех.

Но если государство должно искать союза с просвещением, то оно прежде всего должно признать в нем независимую силу. С ним можно обращаться, как с ребенком, пока оно само еще ребенок. Но как скоро оно пришло к самосознанию и почувствовало свою самостоятельность, к нему следует относиться с уважением, признать в нем союзника, с которым надобно считаться, а не орудие, которым можно действовать по произволу. Поэтому нет более превратной политики, как та, которая всякую самостоятельную мысль считает явлением революционным и осуждает независимость наравне с возмущением. А именно к этому склонна власть, не знающая границ своей воли. Она привыкла видеть, что в юридической области все перед нею склоняется; а тут она встречает духовную силу, которая не поддается никаким внешним требованиям и следует только собственному убеждению. В обществе, для которого безусловное повиновение есть закон, это представляется каким-то ненормальным, даже чудовищным явлением. Но если умеренность вообще составляет первое требование здравой политики, если самоограничение есть высшее нравственное свойство власти, то здесь эти требования выдвигаются с особенною настойчивостью, ибо здесь власть имеет дело с силою, которую никакими средствами нельзя удержать в повиновении. Управлять с независимыми силами, без сомнения, гораздо труднее, нежели обращаться с слепыми орудиями; но зато результат несравненно плодотворнее. Надобно только ясно сознавать свою задачу, знать, что государство может делать и чего оно должно искать.

Меры, которые могут быть приняты в этой области, двоякого рода: отрицательные и положительные. Одни имеют ввиду предупреждение или пресечение вредных и опасных явлений, вторые - содействие просвещению.

Меры первого рода требуют особенной осторожности, ибо они часто могут приносить более вреда, нежели пользы. Безусловно отвергать их нельзя, и тут, как во всей области политической деятельности, все зависит от временных и местных условий, от состояния общества, от его умственного уровня, наконец от образа правления. В свободных государствах естественно допускается полная свобода теоретических изысканий, составляющая главное условие умственного развития. Свобода духа находит здесь высшую свою гарантию. При неограниченном правлении полная свобода идет вразрез с существующими учреждениями. Здесь по необходимости пытливому разуму полагаются границы, сообразно с требованиями общественной жизни. Они тем теснее, чем ниже умственный уровень общества, чем менее оно заключает в себе самостоятельных сил и способности судить о теоретических вопросах. Но именно тут всего легче вместе с вредными или опасными проявлениями мысли подавить и самостоятельные зародыши ее развития или толкнуть ее на неправильные пути. Мы видели, к каким печальным последствиям приводит в этом отношении ложная политика. Можно положить общим правилом, что предупредительные меры против чисто теоретических изысканий всегда составляют зло. Они приложимы к летучей литературе, но никак не к книгам, которые во всяком случае должны быть изъяты от предварительной цензуры. Без этого немыслимо здоровое и правильное умственное развитие. Самые меры пресечения в отношении к книгам должны руководиться законом, а не произволом. Административные кары опятьтаки приложимы к ежедневной летучей литературе, а не к сочинениям, на которые положены нередко целые годы кропотливых изысканий. Изъятие их от произвола требуется уважением к мысли и труду. Конечно, и в объемистом сочинении можно проводить всякого рода разрушительные учения; но против этого должен действовать закон, а не произвол. Закон должен определить, что разрешено и что дозволено. При этом следует иметь ввиду и состояние умов, и образ правления, и религиозные страсти, наконец даже предрассудки общества; но когда законом установлены известные пределы, писатель знает, что можно говорить и чего нельзя. Он не принимается за долголетнюю работу, рискуя тем, что плод ее будет уничтожен случайною прихотью узкого администратора. Конечно, в области мысли определить границы дозволенного и недозволенного весьма мудрено; тут всегда остается широкое поле для оценки. Но именно для этого и существует независимый и беспристрастный суд, которому эта оценка должна быть поручена. Равноудаленный и от односторонности бюрократических взглядов, и от общественных увлечений, соединяя в себе сознание требований порядка и внимание к существенным желаниям общества, он один может дать надлежащие гарантии как власти, взывающей к каре, так и мысли, ищущей свободы. Этим путем всего легче и правильнее установляется и постепенное расширение умственной свободы, составляющее высшую цель самых карательных мер. Чем более зреет общественная мысль, обставленная надлежащими гарантиями, тем более эти меры становятся бесполезными. Высшее развитие просвещения вовсе их не допускает; с водворением духовной свободы они отпадают сами собой.

Совершенно иное значение имеют меры, содействующие просвещению. И тут, как сказано, государство должно отказаться от мысли, что оно может давать направление науке и литературе. Но на высших ступенях, так же как и на низших, оно может и должно иметь попечение о рассадниках просвещения, в которых воспитывается юношество. В Общем Государственном Праве были рассмотрены как учреждения, которые устраиваются государством, так и вопросы, при этом возникающие. Эти вопросы прежде всего технического свойства, касающиеся педагогии; их здесь не место обсуждать. Но к ним примешиваются и вопросы политические. В низших школах они касаются отношения к церкви, в высших - свободы преподавания.

Об отношениях к церкви и духовенству мы уже говорили. Мы видели, что при всей громадной пользе, которую доставляет союз с церковью, государство не может отказаться от собственного заведования народною школой, а этим установляется светский характер последней, ибо государство само есть светское учреждение. Здесь, как и везде, первое правило здравой политики состоит в соображении существующих условий. Там, где церковь издавна заведовала народною школой и показала в этом деле свою силу и свое умение, изъятие школы из ее ведомства должно совершаться не иначе как с величайшею осмотрительностью, только тогда, когда этого настойчиво требуют интересы светского образования или когда это вынуждается властолюбивыми притязаниями духовенства. Напротив, там, где школы возникли и устроились деятельностью светских лиц, подчинение их церковной власти составляет ничем не оправданное посягательство на их самостоятельность. Если оба элемента, светский и церковный, оказывают одинаковое рвение к этому делу, то предоставление им свободы под надзором государства составляет наилучшее решение вопроса. Но всего хуже искусственное возбуждение соперничества там, где оно в действительности не существует. Вместо желанного согласия водворяется взаимная вражда, здоровые светские элементы отвращаются от властолюбивой церкви, а вместе и от государства, которое поддерживает ее притязания. Такой порядок вещей идет наперекор тем целям, которые государство должно поставить себе в народном образовании. И чем более развивается светское просвещение, чем более оно заключает в себе сил, тем менее оно поддается церковному влиянию. В недавнее время проект прусского правительства, подчиняющий в некоторой степени народные школы духовенству, встретил такой единодушный отпор во всех просвещенных слоях общества, что министерство принуждено было взять его назад. А так как светское просвещение, по существу своему, есть развивающееся начало, то ему и в этом отношении принадлежит будущее.

Еще в гораздо большей степени свободное развитие светского просвещения требуется в высших школах. Относительно университетов задача политики, имеющей ввиду истинные интересы просвещения, заключается в том, чтобы образовать из них самостоятельные корпорации, одаренные внутренними силами и способные иметь нравственный авторитет над обучающимся юношеством. В первой части курса мы видели, что в этом состоит истинное существо университетов. Они призваны быть не только учебными заведениями, но и рассадниками науки, центрами умственной деятельности. От них зависит в значительной степени настоящее и, еще более, будущее умственное развитие общества. Но именно это развитие требует прежде всего свободы, а свобода возможна только при независимом положении учащей корпорации. Без этого не могут создаться ни крепкие умственные силы, ни нравственный авторитет. Поэтому всякие стеснительные меры, всякие стремления к подавлению самостоятельности университетов и к введению в них бюрократического элемента могут принести только вред народному просвещению. Чем последовательнее проводятся такие меры, тем значительнее проистекающее от них зло. Мы уже указывали на печальные плоды такой политики. Она понижает умственный и нравственный уровень общества и возбуждает против государства силы, которые ему полезно иметь за себя.

Без сомнения, о безусловной свободе университетского преподавания не может быть речи. Университет не есть открытое для всех поприще, на котором каждому предоставляется возвышать свой голос. Он имеет свое призвание, которое налагает на него известные обязанности, а с тем вместе установляет для мысли известные границы. Эти границы полагаются требованиями науки и преподавания. Государство не может допустить, чтоб университетские кафедры делались центрами и орудиями разрушительной пропаганды. Но желательно, чтобы всякие уклонения от истинных целей преподавания пресекались собственною внутреннею деятельностью и нравственным авторитетам корпорации. Только в крайних случаях может быть допущено внешнее вмешательство власти. Условием для этого служит хороший состав самой корпорации. В этом деле государство не может оставаться безучастным. Если выбор профессоров полезно предоставить самим университетам, которые могут быть лучшими судьями ученых достоинств, то государственной власти во всяком случае принадлежит право утверждения. Самовосполняющиеся корпорации, особенно при невысоком уровне образования и при отсутствии конкуренции, легко могут обратиться в замкнутые кружки, покоящиеся на своих привилегиях и перестающие заботиться об истинном своем призвании. Контроль государственной власти полагает этому преграды. Но контроль, в свою очередь, не должен превращаться в опеку. Государству в деле высшего просвещения принадлежит содействие, а не руководство, к которому оно неспособно. Оно никогда не должно упускать из виду, что оно имеет дело с независимыми силами, с которыми надобно обращаться с уважением и осторожностью. Просвещение, более нежели какая либо другая область, требует бережного и внимательного к нему отношения. Только многолетнее и неуклонное шествие по намеченному правильному пути обеспечивает надлежащий успех. Всякие же реакционные меры, в особенности всякие колебания между послаблениями и произволом, здесь вреднее, нежели где-либо. Они вносят смуту в умы, возмущают нравственное чувство и подрывают необходимый авторитет. Здесь всего более необходимы ясность взгляда и твердость направления.

Для того чтоб исполнить эту задачу, необходимо, чтобы лица, которым вверяется управление народным просвещением, сами стояли на высоте этого просвещения. По-видимому, это - самоочевидное, даже элементарное требование; а между тем, на практике, оно с разных сторон встречает препятствия. В конституционных государствах существенною помехой служит парламентское правление, в котором министерские места замещаются далеко не всегда в видах общественной пользы, а обыкновенно в интересах господствующей партии. Вследствие этого управлять народным просвещением часто призываются лица, вовсе к тому не приготовленные. Поправкою этому злу может служить только учреждение постоянного совета, независимого от смены партий и составленного из людей, обладающих бесспорным знанием и авторитетом. Если он не заменяет инициативы министерства, то этим способом, по крайней мере, существующий порядок ограждается от произвола. В неограниченных правлениях является помеха другого рода. Она заключается в свойствах владычествующей бюрократии, которой обыкновенно вверяется управление. Бюрократия всегда склонна к рутине и формализму; всякое свободное движение ей неприятно. Но именно это есть смерть для тех независимых сил, с которыми ей приходится иметь дело. Они неизбежно глохнут, как скоро они поддаются ее влиянию; если же они оказываются непокорными, их признают революционными, и тогда начинается глухая борьба, в которой окончательно гибнут интересы просвещения. От управляющих лиц требуется уже не понимание истинных его задач, а податливость реакционным течениям и полное презрение ко всякому свободному движению мысли. При таких условиях о сколько-нибудь разумной системе, конечно, не может быть речи. Бюрократическое управление есть пагуба истинного просвещения. Если, вообще, неуважение к независимым общественным силам производит расстройство государственной жизни, то нигде это зло не выражается так ярко, как именно здесь. В политике нельзя не настаивать на той основной истине, что государство не есть только организация силы, а сложная система, состоящая из разнообразных элементов. Подчинение последних высшему единству не исключает относительной их самостоятельности, а требует, напротив, внимательного соображения с свойствами каждого и с присущими им силами и способностями. Чем более эти силы имеют духовный характер, тем менее они поддаются внешнему принуждению и тем бережнее следует к ним относиться.

На этих началах основано и самое устройство государственного управления, которое мы рассмотрим в следующей главе.

Глава V. Централизация и местное самоуправление

Два элемента соединяются в организации государственного управления: государственный и общественный. Если бы государство было только явлением силы, то вся его задача ограничивалась бы хорошим подбором и устройством собственных орудий. Но так как оно представляет сложный организм, составленный из свободных лиц и разнообразных общественных групп, имеющих свою собственную силу и деятельность, то необходимо предоставить последним известное участие в управлении, стараясь лишь связать их так, чтоб они в существенных вопросах подчинялись центральной власти и действовали согласно для общей пользы. В этом и состоит задача политики.

Собственное орудие государства, как мы уже видели, есть бюрократия, или чиновничество. Она имеет тем большее значение, чем больше политическое тело организуется действием сверху. В создании государств нового времени она играла первенствующую роль. Она была главным орудием монархов в собирании земель и в устроении государственных сил. Даже там, где государство сложилось не столько действием сверху, сколько соглашением общественных элементов, и где поэтому последние являются почти исключительными факторами административной системы, недостатки такого рода устройства рано или поздно вызывают деятельность сверху, а с тем вместе и развитие бюрократического начала. Это и случилось в Англии в течение нынешнего столетия.

Но, являясь необходимым орудием власти и важнейшим деятелем в административной области, бюрократия имеет свои, присущие ей недостатки, которые, даже при наилучшем ее устройстве, отзываются вредно на государственной жизни. Мы видели ту жестокую критику, которой барон Штейн подвергал прусское чиновничество, занимающее одно из первых мест по своему трудолюбию, честности и образованию. Там, где эти качества существуют в меньшей мере или даже вовсе отсутствуют, недостатки выступают еще с несравненно большею силой.

Бюрократия по существу своему есть элемент, оторванный от почвы. Она представляет чистое орудие власти, без всякой связи с общественною жизнью; отсюда упреки Штейна, что она не имеет ни собственности, ни интересов, что она заботится только о получении жалованья, а до остального ей дела нет. Чем менее она обставлена общественными элементами и чем менее она принуждена с ними считаться, тем ярче проявляется это отрешение от живой действительности. Провинции управляются людьми, которые совершенно им чужды, которые не знают ни местных условий, ни местных интересов, которых задача состоит не в удовлетворении общественных потребностей, а в том, чтобы воспользоваться подчиненным им материалом для правительственных целей. А между тем важнейшие цели государства этим всего менее достигаются. Правительство воображает, что, расширяя власть своих орудий, оно увеличивает свою силу; в действительности оно ее умаляет, ибо оно теряет настоящие свои корни и остается зданием, висящим на воздухе.

При таких условиях в бюрократии развивается свой собственный интерес. Он состоит в том, чтобы властвовать безгранично и нигде не встречать препятствий. Поэтому всякое свободное движение общественных сил заподозривается как революционное; самодеятельность общества по возможности подавляется; произвол водворяется всюду. Но так как для проявления силы нужно иметь поддержку сверху, то все внимание устремляется на то, чтоб угодить начальству, от которого зависит вся судьба чиновников. С произволом к низу соединяется раболепство к верху. При нераздельном господстве бюрократии эти черты проникают весь общественный быт и становятся отличительными его свойствами, а это ведет к полному нравственному упадку общества. В нем исчезает всякая независимость; она становится источником подозрений и даже проскрипции.

Этим извращается и самое управление. Угодливость состоит не только в том, чтобы беспрекословно исполнять все, что приказано, и даже предупреждать желания, но и в том, чтобы представлять положение вещей в виде, приятном для начальства. Вследствие этого все действия и последствия управления выставляются в самом благоприятном свете, а все, что нарушает гармонию картины, тщательно скрывается. Только то зло, которое невозможно уже утаить, доводится до сведения высшего правительства, причем, разумеется, вина всегда падает не на управление, которое вызывает зло, а на тех, которые ему противодействуют. Относительно последних нередко намеренно сгущаются краски, чтобы показать всю пользу административной деятельности и необходимость предоставления ей широких полномочий. Таким образом, действительное положение вещей, прошедши через бюрократические донесения, является в совершенно превратном виде; те, которые стоят наверху, не имеют ни малейшего понятия о том, что совершается внизу. Они намеренно вводятся в обман и поневоле дают решения, противоречащие существу дела. Официальная ложь становится господствующим явлением общественной жизни; она проникает всюду и все отравляет. Чем более бюрократия получает преобладающее значение, чем менее допускается свободный голос общества и самодеятельность общественных сил, тем более это зло становится глубоким и вопиющим. В государственной жизни образуются два противоположных мира - бумажный и действительный, которые не имеют между собой ничего общего.

На эту бумажную деятельность уходит значительнейшая часть внимания и сил бюрократии. Оторванная от жизни, она все свое время посвящает бумагомаранию. Мы видели, как Штейн презрительно отзывался о прусских чиновниках, которые "все пишут, пишут, пишут в уединенных, снабженных хорошо запирающимися дверями канцеляриях, неизвестные, незамеченные, бесславные, и воспитывают своих детей так, чтобы сделать из них такие же пишущие машины". Это изображение приложимо ко всем странам, в которых бюрократическое управление заменяет собою все остальное. Канцелярия становится решающим элементом во всех делах, главною силой государства. А задача канцелярии состоит не в том, чтобы делать настоящее дело, а в том, чтоб отписаться. Всякий интерес к живому делу пропадает; все внимание сосредоточивается на количестве входящих и исходящих бумаг, ибо это служит мерилом деятельности и усердия. Отсюда накопление громадных ворохов ненужных дел и фолиантов бесплодной переписки. Что раз попало в этот бездонный омут, то имеет мало шансов когда-либо увидеть свет Божий, а если, наконец, с помощью невероятных хлопот и протекций получается результат, он обыкновенно является в таком извращенном виде, что лучше было даже вовсе не приниматься за дело.

При таких условиях медленность делопроизводства становится величайшим злом управления. Иногда проходят целые годы, прежде нежели получится решение, между тем как именно в этой области быстрота действий составляет первую потребность. К этому присоединяются рутина и формализм, которые являются главными тормозами всякого полезного начинания. Оторванная от действительной жизни, погруженная в бумажное делопроизводство, канцелярия вся поглощена формою, за которою забывается содержание. Формальные препятствия служат всегда удобным поводом к переписке и к умножению исходящих. Они же избавляют от необходимости подумать и сообразить обстоятельства дела и наилучшее его решение. Как оно решится, канцелярии все равно; нужно только провести его через бумажную процедуру и, главное, устранить от себя всякую ответственность. Лучшим для этого средством служит соблюдение заведенного порядка, который к тому же не требует никакой умственной работы. Он дарует спокойствие и служит оправданием. Вследствие этого привязанность к рутине является отличительною чертой бюрократических порядков. Все, что выводит канцелярию из ее сонного равнодушия, для нее неприятно. Поэтому ярые бюрократы являются самыми горячими противниками всяких нововведений. Если же они, побуждаемые сверху или под влиянием окружающих общественных течений, принимаются за реформы, то они обыкновенно делают это во имя чисто теоретических начал, без всякого соображения с действительностью и главным образом с целью расширить бюрократическую деятельность устранением всяких независимых элементов и подведением всех к одному уровню, удобному для господства. Бюрократ, в котором не замерло живое отношение к действительности и который старается окружить себя общественными силами, составляет редчайшее явление. Только весьма выдающиеся люди сохраняют для этого достаточно свежести и энергии.

Обыкновенно же бюрократический порядок действует убийственным образом на человеческие способности. Молодой человек, кончивший курс наук, нуждается в практическом воспитании. Оно дается ему там, где среда, в которой он действует, способствует правильному развитию его сил, где он смолоду привыкает к некоторой ответственности. В бюрократической иерархии все совершается как раз наоборот. Запрягаясь в эту машину, человек с первых шагов привыкает видеть в себе только страдательное колесо, исполняющее известные формальные обязанности и не несущее никакой ответственности. Все, что в нем было живого, деятельного, энергического, постепенно глохнет в рутине и формализме, и, когда он достигает наконец высших ступеней, где он может явиться самостоятельным деятелем, на него легла уже неизгладимая печать многолетнего прохождения бюрократических степеней, в нем исчезли все свежие силы, все широкие взгляды; он высох и поблек: из человека он сделался чиновником. Те же, которые стареют на низших ступенях, подвергаются еще худшему измождению. Чинолюбие и чинопочитание становятся их отличительными свойствами, главными интересами жизни. Узкость и мелочность взглядов и понятий делает их совершенно неспособными к какой-либо плодотворной деятельности. Хорошо еще, когда общий нравственный уровень чиновничества таков, что он ограждает служащего от искушений личного интереса. Там, где этот уровень низок, получается картина поистине ужасающая. Лихоимство становится коренным злом, проникающим все общественные сферы, от которого нет спасения. Рядом с формализмом, равнодушным ко всякому делу, выказывается самый беззастенчивый произвол, безучастность ко всему человеческому. Нам, русским, эти явления весьма хорошо известны. Они памятны всем, кто жил в дореформенное время. Они переданы потомству и в записках современников, и в бессмертных творениях Гоголя.

Понятно, что для государства не может быть более настоятельной потребности, как поднятие уровня и правильная организация этого необходимого ему орудия. Мы уже видели, что подбор людей составляет одну из важнейших задач государственной власти. Но когда этот подбор предоставлен чистому произволу, он становится делом случайности. В бюрократическом порядке, где от вершины идет обширная организация, разветвляющаяся по всем концам земли, это менее всего допустимо. Лицо, стоящее наверху, может не обладать тем глубоким знанием людей, которое требуется для хорошего выбора. Чем более его окружают соблазны, чем более оно является предметом угодливости и лести, тем легче оно может быть обмануто. Ближайшие советники обыкновенно имеют ввиду прежде всего удержать свои места, а для этого требуется устранить всякое опасное соперничество; вследствие этого способные люди не только не выдвигаются, а, напротив, устраняются. На всех ступенях иерархии господствуют угодливость, деспотизм и протекция. По известному изречению Бомарше, "быть посредственным и ползать, с этим всего можно достигнуть"*(95). В представительных государствах к этому присоединяется необходимость угодить людям, которых поддержка нужна при выборах или в парламенте. Вместо того чтобы служить орудием для общественных целей, управление становится, таким образом, поприщем, на котором разыгрываются всякие частные интересы.

Умалить это неизбежное зло можно только установлением общих условий и правильного порядка восхождения по служебной лестнице.

Первое и главное условие состоит в требовании образования. Только этим можно поднять умственный уровень бюрократии. Известно, какой вопль поднялся у нас против направленных к этой цели указов Сперанского в среде, где невежество было исконным и господствующим явлением. В образованных государствах дипломы учебных заведений и служебные экзамены служат путем к занятию высших должностей. В этом отношении можно зайти даже слишком далеко. Загромождение памяти книжными сведениями не всегда служит хорошим приготовлением к практическому делу; оно может даже действовать убийственно на способности. Из этого выходит та воспитанная на книгах и оторванная от жизни бюрократия, против которой восставал Штейн. Нередко случается и то, что обучавшийся высшим наукам молодой человек, попадая в канцелярию или на место, требующее чисто механической работы, разочаровывается в своих занятиях, относится к ним небрежно и погружается в апатию. Поэтому в высшей степени важно первоначальное руководство молодых людей на служебном поприще, умение их направить, заинтересовать их делом, давать им поручения, связанные с некоторою ответственностью. На это обыкновенно обращают слишком мало внимания, а между тем это самое надежное средство обеспечить хороший подбор людей.

Если образование служит главным условием для поднятия умственного уровня служащих, то для поддержания их нравственного уровня необходимо более или менее обеспеченное положение. Когда служащий не в состоянии содержать себя жалованьем, он волею или неволею обращается к другим путям, часто незаконным, пользуясь своим служебным положением для получения частных выгод, и за это с него нельзя взыскивать, ибо есть ему нужно. Ничтожные оклады служат верным средством для распространения лихоимства, а раз оно внедрилось, оно охватывает и высшие ступени, где им удовлетворяются уже не материальные нужды, а потребности роскоши. Всего хуже, когда в высших сферах получаются громадные оклады, а в низших служащие нищенствуют. Тут к материальной нужде присоединяются чувства оскорбления и зависти. Это - лучшая почва для распространения революционных идей. Конечно, государство не может всех своих служащих поставить в условия безбедного существования. Чем оно само беднее, тем менее оно в состоянии это сделать. Но требуется не избыток, а, во всяком случае, обеспечение необходимого. Здесь, как и везде, средний уровень есть то, к чему следует стремиться.

К материальному обеспечению должно присоединяться и нравственное ограждение. Надобно, чтобы служащий, добросовестно исполняющий свои обязанности, знал, что им не могут помыкать по произволу и лишить его того, на что он имеет право. Только этим охраняется в нем чувство нравственного достоинства, а также и любовь к своему делу. Лишь при таком условии возможно развитие класса честных и трудолюбивых чиновников, какой требуется в государственном управлении. Но именно в этом отношении бюрократическая служба представляет наиболее затруднений. Административный чиновник - не судья, который изрекает приговор по своей совести, а потому может и должен быть поставлен в совершенно независимое положение. Администратор обязан исполнять приказания начальства. От усмотрения этого начальства зависит оценка его деятельности и его способностей. Тут произвол неизбежно играет более или менее значительную роль. Если, как делается в Германии (I, кн. 5, гл. 3), положение чиновников обставляется более или менее значительными гарантиями, если самое прохождение службы совершается в строгом законном порядке, то этим самым приносятся в жертву некоторые из существенных качеств хорошего управления: подвижность, решительность, быстрота. Именно через это бюрократия превращается в неуклюжую, неповоротливую машину, в которой господствуют рутина и формализм и глохнут высшие человеческие способности.

Чем сложнее и совершеннее бюрократический механизм, тем необходимее рядом с ним открыть для этих высших способностей другое, более широкое поприще, где они могут развиваться и выказываться на просторе. В представительных государствах таким поприщем служит парламентская деятельность. Она дает то, чего не в состоянии дать никакая бюрократия, и здесь, в живой борьбе сил при обсуждении высших государственных вопросов, выдвигаются способнейшие люди во всей свежести их политического таланта, не связанного рутинными формами и не заглохшего в многолетнем восхождении по чиновной лестнице. Парламент служит рассадником истинно государственных людей, широко понимающих общественные задачи и умеющих их осуществить. В этой школе воспитывались английские государственные люди, которые могут служить образцом практического такта и политической мудрости. В ней воспитывается и самое общественное мнение, которое приобретает через это политический смысл и способность здраво судить о людях и вещах. В государствах, где политическое представительство не существует, эта школа должна заменяться широким развитием местного самоуправления, которое, хотя в меньшей степени, давало бы возможность свободного проявления и развития человеческих сил и способностей помимо узких рамок бюрократической среды. Выборные должности, связанные не с одним только внешним почетом, а с настоящею практическою деятельностью и ответственностью, могут служить рассадником полезных государственных деятелей, если только правительство умеет ими пользоваться и выбирает людей не по их податливости, а по их способностям.

Широкое развитие общественной самодеятельности необходимо и для самой бюрократии. Это одно, что ставит ее в надлежащие рамки и исправляет многие из присущих ей недостатков. Только в постоянном, живом соприкосновении с независимыми общественными силами она в состоянии выйти из своей рутинной инерции и наполнить свою формальную деятельность жизненным содержанием. Только встречая всюду живые преграды, она привыкает сдерживать свой произвол и приобретает умение ладить с свободными людьми, не требуя от них безусловного подчинения, а оказывая им уважение и стараясь удовлетворить законным их нуждам, что и составляет истинную цель управления. Именно в административной области всего более необходимо взаимное ограничение независимых сил, которое одно обеспечивает свободу и права граждан, а вместе и законный ход правительственной деятельности. Безграничный произвол администрации есть худшее, что может представлять управление. Но против него бессилен контроль отдаленной центральной власти; его могут сдерживать только независимые общественные силы.

Из этого ясно, что государственное управление тогда только достигает истинной своей цели, когда оно слагается из различных, сдерживающих друг друга элементов. Мы видели, что оно разделяется на центральное и местное. Рассмотрим характер и свойства обоих.

С бюрократией тесно связана централизация, то есть подчинение местного управления центральной власти, к которой восходят важнейшие местные дела и которая по всем концам страны рассылает свои приказания. Бюрократия именно и служит органом этой системы. Токвиль, а за ним многие другие публицисты, допуская политическую централизацию, касающуюся общегосударственных дел, восстают против централизации административной, о которой здесь идет речь. Они видят в ней величайшее орудие деспотизма и пагубу государства. Управление при такой системе превращается в мертвую машину, получающую направление сверху и подавляющую в обществе всякую самодеятельность. Этот вопрос горячо обсуждался в особенности во Франции, где централизация действительно достигла преувеличенных размеров. Но, признавая тот вред, который может произойти от чрезмерного развития этого начала, нельзя не сказать, что критика его противников страдает значительной односторонностью.

Хорошо организованная централизация бесспорно представляет весьма крупные выгоды. Вопервых, она придает единство и силу правительственной власти, а в этом состоит первая потребность государства. Посредством централизации верховная власть может быстро, энергически и беспрепятственно действовать на всех концах территории. Везде она находит готовые орудия и средства. Располагая громадными силами, она может свободно передвигать их с места на место по мере нужды. Сопротивление здесь почти невозможно. Администрация действует, как один человек, не встречая препятствий. Этим необыкновенно облегчается действие и достигаются такая энергия и такая быстрота, которые при другой системе немыслимы.

Во-вторых, относительно самого решения местных дел центральная власть имеет некоторые неоспоримые достоинства. Она возвышается над местными партиями, отношениями и интересами. Играя роль беспристрастного судьи, который имеет ввиду только благо целого, она охраняет интересы меньшинства против несправедливых решений или пренебрежения со стороны большинства, а также интересы будущих поколений против неблагоразумных и своекорыстных стремлений настоящих.

В-третьих, центральная власть обыкновенно обладает и большим знанием дела. Если она менее знакома с местными потребностями, зато она часто видит дальше и шире, она лучше соображает отношения различных частей управления; наконец, она обладает административными и юридическими понятиями, которые слишком часто отсутствуют на местах.

В-четвертых, располагая большими средствами, она в состоянии сделать то, что не под силу отдельным местностям. Она приходит на помощь местностям бедным, а где есть пособие, там есть и контроль. При недостатке местных сил она посылает собственных агентов, которые вносят новую жизнь в провинциальную глушь. Хороший администратор иногда в несколько лет может сделать для провинции больше, нежели местное управление могло бы совершить в течение полувека. Во Франции памятно управление Тюрго в Лимузене.

В-пятых, центральная власть обыкновенно обладает и большею инициативой. Имея ввиду общие потребности, она понуждает местные власти выходить из рутинного покоя и приняться за улучшения. В Англии реформы местного управления, как-то: общественного призрения, городского хозяйства, полиции, начались, когда за них деятельно принялась центральная власть. Во Франции, при введении закона о народном образовании в 1833 году, правительство принуждало многие общины давать деньги, в которых они отказывали.

В-шестых, центральная власть одна может соображать местные потребности с государственными. Те и другие находятся в тесной связи. Общие финансы, общая безопасность и общее благосостояние зависят от местных финансов, от местной безопасности и от местного благосостояния. Центральная власть воздерживает решения местных властей, не соответствующие государственным интересам, и распространяет на все местности меры, необходимые для всех. Только с помощью централизации установляется истинная солидарность между различными частями государства; последнее становится организмом, живущим общею жизнью.

Рядом с этими неоспоримыми выгодами централизация, особенно при плохом устройстве и при отсутствии всякого общественного контроля, может, однако, сделаться источником величайших зол. Они отчасти лежат в самом ее существе, но они значительно усиливаются теми условиями, среди которых она действует, и в особенности стремлением всякой односторонней системы преувеличивать свое начало. Недостатки ее следующие.

Во-первых, стоя на вершине здания, центральная власть часто не имеет надлежащего знакомства с местными делами. Она видит их издали, большею частью на бумаге, через посредство бюрократии, которая, как мы видели, нередко представляет их в совершенно искаженном виде. Вследствие этого исходящие от центра решения часто идут вразрез с истинными потребностями населения, а принимаемые ею общие меры оказываются неприложимыми к местным условиям.

Во-вторых, центральная власть не имеет и достаточно интереса в местных делах. Ее внимание устремлено в другую сторону; она имеет ввиду общие государственные потребности и политическое положение. Местные интересы кажутся ей слишком мелкими и ничтожными; у нее нет достаточного побуждения ими заняться, и она ими пренебрегает, полагаясь на своих агентов. К этому присоединяется дух однообразия, которым бывает одержимо центральное правительство. Оно все хочет подвести под одну мерку, везде ввести одинакие правила, упуская из виду разнообразие условий и потребностей. Местной жизни не позволяют развиваться самостоятельно; она движется по предписаниям сверху.

В-третьих, централизация неизбежно ведет к медленности в производстве дел. Если исходящие сверху приказания исполняются быстро, то восходящие кверху и возвращающиеся обратно бумаги, проходя через многоразличные инстанции, претерпевают убийственное замедление. Канцелярское производство с делом не спешит: часто нужны справки и сношения, иногда совершенно пустые, которые идут тем же порядком. А между тем на месте дело не терпит; зло может сделаться неисправимым, прежде нежели получится надлежащее разрешение. В самых центральных управлениях накопляется такое множество дел, которое почти превосходит человеческие силы. Министры принуждены проводить большую часть времени в том, что подписывают бумаги, о которых имеют самое поверхностное понятие. Ничтожные дела отвлекают их от более важных.

В-четвертых, обыкновенным спутником медленности является формализм. Все, что сказано выше о недостатках бюрократического делопроизводства, не только прилагается вполне к централизации, но и усиливается ею. При централизации формализм необходим, ибо однообразная форма одна дает возможность быстро обозревать дела и знакомиться с их содержанием. Только при установлении общей формы всякий знает, что ему делать и где что найти. Чем сложнее машина и чем больше накопляется дел, тем это требование становится настоятельнее. Но именно через это водворяется господство бумажного производства, отрешенного от действительности и убивающего всякое живое содержание.

В-пятых, при таком искусственном привлечении всех важных и даже неважных дел к центру последний получает неподобающее развитие в ущерб оконечностям. Все сосредоточивается в столице, а в провинциях всякая жизнь глохнет и замирает. Выходит уродливое тело с непомерно развитою головой и атрофированными членами. Это явление замечается именно во Франции. Вследствие этого удар, направленный в голову, имеет результатом поражение всего организма. Всякий переворот, совершающийся в Париже, встречает в провинциях немедленную и беспрекословную покорность.

Но всего хуже, в-шестых, то, что эта система отучает граждан от самодеятельности. Они привыкают во всем ожидать решений от правительства, за всем обращаться к государству. Собственная инициатива глохнет, всякая энергия исчезает. И у частных лиц, и у местных властей опускаются руки, когда всякое начинание обставлено бесчисленными формальностями и должно пройти через бесконечный ряд инстанций прежде, нежели получится какой-нибудь результат, иногда вовсе даже не тот, который желателен. То свободное развитие сил, та бодрая уверенность в себе, которые составляют признаки крепкого народа, здесь совершенно теряются.

При таких великих качествах и столь же крупных недостатках централизация очевидно имеет большее или меньшее значение, смотря по условиям, среди которых она действует, и тем потребностям, которым она отвечает. Жизнь вызывает преобладание той или другой ее стороны, делает ее полезною или вредною. Поэтому нельзя судить о ней отвлеченно, а надобно рассматривать ее в отношении к состоянию общества, к которому она прилагается.

Здесь, как и во всех явлениях государственной жизни, повторяется общий закон, что чем меньше единства в обществе, тем сосредоточеннее должна быть власть. Поэтому централизация прежде всего необходима при создании сильных государств. Там, где общество раздроблено на мелкие союзы, облеченные более или менее державными правами, и одна часть населения порабощена другой, подчинение всех общему центру может быть произведено только действием сверху. Центральная власть принуждена шаг за шагом собирать раздробленные члены, подчинять себе одно за другим права, на которых утверждается самостоятельность местных властей, наконец давать защиту подвластному населению. Этим путем создается живое единство народа, без которого чисто политическое объединение остается мертвой формою. Действием центральной власти разносятся всюду общие понятия и привычки, создаются общие условия и удобства жизни; перед всеми воздвигается единое отечество, в котором все чувствуют себя солидарными. В этом заключается историческое значение централизации в европейских государствах. Упускать это из виду, как делал Токвиль в своей книге о старом порядке и севолюции, есть антиисторический прием.

Те же потребности являются и после глубоких потрясений, когда взаимные отношения общественных классов обострились и по всем концам земли кипит мелкая, но упорная борьба страстей и интересов. При таких условиях только усиленная централизация может водворить мир и упрочить новый порядок. Таково именно было положение Франции после революции. Не падение старых преград, как думал Токвиль, а новые потребности, вытекшие из переворота, вызвали деспотизм Наполеона. Поэтому установленная им централизация сохранилась даже после его падения, когда водворились либеральные учреждения. Именно она дала новому общественному порядку ту устойчивость, которая позволила Франции противостоять всем последующим переворотам. Политическая власть ниспровергалась, но администрация стояла незыблемо, и под ее покровительством общество быстро оправлялось от всех потрясений. Эту заслугу не следует умалять.

Наконец, централизация необходима и там, где государству грозит постоянная внешняя опасность. Тут центральная власть должна иметь все государственные силы под руками и располагать ими мгновенно, при первой потребности. Всякое промедление или задержка могут быть гибельны. Таково положение Франции в настоящее время. Мы видим, что не политические заблуждения, не стремление правителей к деспотизму, а временные и местные условия народной жизни вызывают тот или другой порядок управления. Критика централизации, упускающая их из виду, по необходимости будет односторонняя и поверхностная.

Но там, где этих условий нет, несомненно, что избыток централизации может породить величайшее зло; тут выступает уже не полезная, а вредная ее сторона. При нормальных условиях, при уравновешенных отношениях преувеличение одностороннего начала отражается пагубно на всей государственной жизни. Высшая цель государства состоит не в усилении власти, а в том, чтобы каждый общественный элемент получил надлежащее развитие и занял подобающее ему место в общем организме. Эта цель достигается только ослаблением централизации и предоставлением большей самостоятельности местному управлению.

Децентрализация не должна, однако, совершаться в пользу местных агентов правительства, как это было сделано, например, во Франции при Второй империи. Такая реформа может нередко принести более зла, нежели пользы. Одна из существенных выгод централизации состоит именно в том, что она местных правителей подчиняет высшему контролю. Ибо нет деспотизма хуже того, который действует изблизи. Произвол множества мелких пашей, облеченных безграничною властью, несравненно тяжелее ложится на население, нежели какой бы то ни было деспотизм, идущий из отдаленного центра. В центральной власти, воздвигающейся над мелочными местными влияниями и отношениями, население ищет защиты против полицейского вторжения во все мелочи жизни, требующего на каждом шагу беспрекословного повиновения и не оставляющего ни малейшего простора для самостоятельного движения сил. В этом отношении требуется не ослабление, а усиление централизации. Полезное ослабление может состоять только в предоставлении большего простора самостоятельным общественным элементам. В нормальном порядке деятельность центральной администрации должна восполняться местным самоуправлением. Эта потребность тем настоятельнее, чем менее сама центральная власть подлежит общественному контролю в представительных учреждениях. Только широкое развитие местного самоуправления может восполнить их недостаток и ввести административные власти в надлежащую колею.

Местное самоуправление, в свою очередь, имеет присущие ему выгоды и недостатки. Выгоды его громадны.

Во-первых, местные нужды ближе всего местным жителям. Они знают свои дела лучше, нежели кто-либо другой. Собственный интерес побуждает их делать то, что полезно для всех, изыскивать для этого наилучшие средства и производить улучшения с наименьшими тратами. Они способнее всех надзирать и за исполнением, ибо все дело у них на глазах и близко касается каждого. Всякая деятельность идет успешнее, когда люди сами делают свои дела, нежели когда они ведутся посторонними лицами, в них не заинтересованными. Это истина самая простая и очевидная.

Во-вторых, самоуправление развивает в гражданах самодеятельность, энергию, предприимчивость, следовательно ведет к высшему развитию общественных сил. Люди привыкают полагаться на себя, а не ожидать всего от правительства.

Через это, в-третьих, в провинциях развивается местная жизнь, которая привязывает к себе людей. Общественная жизнь равномернее распределяется по всему государству, а не стягивается искусственно к центру, оставляя члены бессильными.

В-четвертых, самоуправление связывает администрацию с народом. Принимая участие в управлении, каждый видит в общественном деле свое собственное и готов содействовать ему всеми силами. Этим люди отвлекаются от частных интересов и привязываются к общественным. Развивается общественный дух, который служит одною из лучших опор разумного правительства.

В-пятых, самоуправление дает гражданам и ближайшее практическое знакомство с общественными делами. Они научаются знать, чего можно и чего нельзя требовать от правительства. Политическое образование принимает направление не теоретическое, а практическое. Безрассудные притязания и легкомысленные суждения разбиваются об опыт и не находят себе почвы.

В-шестых, самоуправление является школою и для более широкого поприща. Государство может набирать отсюда образованных и опытных деятелей; получаются государственные люди, знакомые с общественными вопросами не кабинетным только образом, а из практики, видевшие их в приложении в связи с их собственными интересами, - одним словом, с живым пониманием. В представительном порядке этим установляется и поддерживается живая связь между избирателями и избираемыми. Участием в местных делах приобретаются доверие и влияние. Местный деятель является в парламенте представителем местных нужд и интересов; он знает, как общие меры применяются к действительной жизни, какое они встречают сочувствие или противодействие; наконец, каково в данную минуту общественное настроение, которое центральное правительство, предлагая те или другие меры, всегда должно принимать во внимание.

Подтверждением сказанного может служить суждение такого великого и вполне практического государственного человека, как барон Штейн. Выше мы видели (стр. 224 - 5), как он, ссылаясь на свой многолетний служебный опыт, отстаивал пользу представительных собраний. Позднее он писал "В тесной связи с учреждением земских чинов стоят учреждения окружные и общинные. Если они так устроены, что они в отдельных лицах вызывают свободную жизнь и живое участие в делах общины, то они заключают в себе самый чистый источник любви к отечеству; они связывают ее с семейным очагом, с воспоминаниями юности, с впечатлениями, которые оставляют в нас события и окружающие условия всей нашей жизни. Они обеспечивают истинную практическую свободу, которая ежедневно и ежечасно выказывает свое влияние на все вещные и личные отношения людей и ограждает их от начальственного произвола и самопревознесения"*(96).

Все это, однако, составляет лишь высшую, идеальную сторону местного самоуправления. В действительности же оказываются многие другие черты, которые, особенно при неблагоприятных условиях, выступают наружу и значительно видоизменяют эту привлекательную картину.

Во-первых, личный интерес, которым люди связываются с местными делами, далеко не всегда служит надежным руководителем. Общественный интерес все-таки совсем не то, что свой собственный. Кто с большим рвением занимается своим делом, тот часто оказывает весьма мало усердия, когда нужно участвовать в деле общем. Нерадение лиц, облеченных правами, к избирательным собраниям есть явление весьма обыкновенное. Еще более самопожертвования требуется от тех, которым вверяется заведование общественным делом. Жалованье, если оно есть, обыкновенно так скудно, что не может служить приманкой. Вознаграждением служит главным образом тот почет, который приобретается общественною службой. Но местный почет далеко не всем представляется привлекательным. Люди с высшими способностями ищут более широкого поприща, где силам их открывается больший простор, где интересы возвышеннее и они сами стоят на виду; другие предпочитают покойную частную жизнь общественной деятельности. Хорошо, когда среди местных жителей находятся самоотверженные люди, которые берут на себя эту обузу; но нередко местного почета ищут люди тщеславные, для которых видное место в провинции или в общине составляет высшую цель честолюбия.

Во-вторых, провинция часто не обладает достаточным количеством образованных сил для хорошего управления. Способнейшие лица стремятся к центру, а на местах остаются люди, более практически знакомые с делом, нежели широкообразованные. Между тем для администрации, в сколько-нибудь широком объеме, особенно при постоянном соприкосновении местных дел и властей с общими, одной практики недостаточно. Тут нужны более обширные взгляды, знакомство с государственными потребностями и с юридическими началами управления. Администрация есть наука; практика же, отрешенная от образования, ведет к рутине, к узкости взглядов, к предпочтению ближайших интересов отдаленным, хотя и существенным, к погоне за мелочами в ущерб более важным делам. Оттого местные общества нередко предпринимают то, что для них вовсе невыгодно: например, истребляют леса и разделяют общинные земли в ущерб будущим поколениям, затевают разорительные процессы, а между тем из скаредности жалеют денег на самые важные и полезные предприятия. В особенности местности бедные и отдаленные от центра лишены возможности улучшать свой быт без помощи центральной власти. Предоставленные себе, они коснеют в завещанном веками состоянии и не в силах из него выбиться.

В-третьих, в провинциальном кругу развивается узкий местный дух, застарелый и мелочной. Личные отношения играют тут более важную роль, нежели общие интересы. На широком политическом поприще личные отношения должны, по крайней мере, прикрываться общими целями; человек может иметь успех, только действуя во имя общей идеи. В тесном кругу местной жизни, где интересы не довольно значительны, чтобы умственно и нравственно поднимать людей, где происходят беспрерывные столкновения, где мелочные сплетни и раздоры получают неподобающее развитие, личные отношения заслоняют собою общественные. Часто лица выбираются и дело делается более на основании искательств, интриг, родства и кумовства, нежели из внимания к общественной пользе. Провинция всегда более или менее заражена этими недугами, но в еще большей степени она проникается этим мелочным духом, если она не находится в живом общении с центром и не примыкает к общим интересам.

В-четвертых, каково бы ни было самоуправление, оно во всяком случае утверждается на владычестве большинства. Вследствие этого интересы меньшинства всегда подвергаются опасности оставаться в пренебрежении или быть принесенными в жертву. Это слабая сторона всякого свободного правления, где нет высшей, сдерживающей и умеряющей власти; но в тесном объеме местной жизни, где отношения мельче и общие вопросы часто заслоняются чисто личною враждою или приязнью, эта опасность еще гораздо значительнее. Здесь партия, основанная на личных видах и отношениях, может получить перевес и распоряжаться всем для собственных выгод. Североамериканские города представляют тому ужасающие примеры. Еще хуже, когда в борьбе местных партий выражается вражда различных общественных классов. Если большинство в местном управлении принадлежит высшим классам, они могут пользоваться своим положением для притеснения низших; наоборот, если последние имеют преобладание, они могут обратить свою власть в чистое орудие грабежа. Хозяйничанье негров в южных штатах Северной Америки после междоусобной войны представляло чудовищную картину расхищения общественного достояния. Во Франции только сила центральной власти оберегает зажиточные классы от ограбления социалистическими муниципалитетами.

Из этого ясно, до какой степени важно для успешного действия местного самоуправления правильное его устройство. Оно дает преобладание тому или другому элементу, а с тем вместе перевес получают или выгоды, или недостатки учреждений. В Общем Государственном Праве мы рассматривали разнообразные формы, в которые слагаются различные сферы местной жизни, области, округи, общины. Здесь мы не станем вдаваться в эти подробности, а ограничимся общими началами административной политики в приложении к местному самоуправлению.

Первое и основное правило состоит в том, что местные учреждения должны быть построены на тех началах, на которых строится самое общество. Здесь, более нежели где либо, приложим общий закон, что в учреждениях должно выражаться действительное отношение общественных сил. Местное самоуправление есть именно организация общества, как оно есть, а потому преобладать в нем должны те элементы, которые преобладают в самом обществе; остальным же должно быть присвоено то место, которое принадлежит им по внутреннему их развитию и по той роли, которую они играют в общественной жизни.

В этом отношении первый вопрос состоит в том, какая должна быть организация местных учреждений: сословная или бессословная?

дели, что сословный порядок представляет известную ступень всемирно-исторического развития человеческих обществ. Возникнув из средневекового быта, где гражданские отношения смешивались с политическими, он сохраняется в течение всего первого периода государственного развития нового времени, пока наконец, с водворением начал свободы и равенства, он не уступает места общегражданскому строю. Отмена крепостного права знаменует конец старого и начало нового порядка. Но переход совершается не вдруг. Если, вообще, исторический процесс представляет лишь медленное и постепенное развитие учреждений, только изредка прерываемое катастрофами, влекущими за собою реакцию, то в особенности этот закон прилагается к жизненному строю, связанному со всем частным бытом, с нравами, понятиями и привычками людей. Государство должно следить за этим постепенным ходом жизни, пользуясь теми элементами, которые еще сохраняют в себе крепость, и устраняя то, что уже отжило свой век.

Сословный порядок заключает в себе многие стороны, выгодные для государства. Народ не является здесь в виде рассеянной, волнующейся массы, состоящей из разобщенных друг с другом единиц; он получает прочную юридическую организацию. Отдельные интересы связываются и группируются в корпоративные союзы. Каждый из них получает свое законное место в общем организме; он не приносится в жертву другим, а может стоять и действовать за себя. С интересами связываются и лица, соединенные общими воззрениями и общественным положением. Они привыкают действовать сообща. Корпоративные связи служат лучшею школой гражданской и общественной жизни. Личный интерес подчиняется здесь общему, но не отдаленному, а близкому, касающемуся всех и знакомому всем. А с другой стороны, в этих частных союзах лицо находит защиту и покровительство. Оно не теряется в массе, но, примыкая к корпорации, обретает в ней силу и независимость. Этим самым государственная жизнь получает необыкновенную крепость. Все права и обязанности твердо определены. Каждый знает свое место и свое назначение в целом; гражданин привыкает действовать в пределах закона. На каждой ступени общественного быта образуется известное, законом определенное сочетание власти и самостоятельности, и все это связывается с общим строем не внешними только предписаниями, а привычками, нравами и понятиями, установленными веками и вошедшими в плоть и кровь граждан.

Эти громадные выгоды именно и повели к тому, что сословный порядок так долго и прочно сохраняется даже среди высокообразованных обществ. Однако естественный ход жизни неудержимо ведет к его разложению. Этот крепкий строй держится только чрезмерным стеснением свободы. Когда отдельные интересы группируются в юридически связанные корпорации, переход из одной группы в другую становится затруднительным. Свобода занятий стесняется, а когда с этим связывается известное общественное положение, то к юридическим затруднениям присоединяются предрассудки. Между тем свобода занятий составляет источник всякого промышленного развития. Общество, основанное на сословном порядке, всегда стоит на низкой ступени. В особенности это вредно отражается на низших классах, которые стесняются в своей деятельности и в своих правах. Высокое положение привилегированных сословий приобретается порабощением низших. Крепостное право составляет главную поддержку сословного быта; а крепостное право в самом корне парализует общественные силы. Самый политический строй получает через это неправильное развитие. Вместо справедливости в государственной жизни водворяется неправда. К этому присоединяется, наконец, внутренняя рознь. Сословия, особенно привилегированные, обособляются в своей исключительности. В них частные интересы так переплетаются с общим, что первые нередко заслоняют последний. Люди, пользующиеся высоким положением не по заслугам, а по рождению, привыкают смотреть на себя как на особую породу, от которой не требуется ни труда, ни серьезного образования для того, чтобы достигнуть всех почестей. Отсюда, с одной стороны, чванство и презрение к низшим, с другой стороны - зависть и ненависть. С этим связываются противоположность интересов и борьба за власть и влияние. Разобщение сословий может породить в обществе раздор, делающий всякую дружную деятельность невозможною.

Нередко правительства пользуются этою рознью в своих собственных видах, с тем чтобы, разделяя, властвовать. Но такая политика в конце концов обращается против самих ее зачинателей. Истинная польза государства состоит в том, чтобы соединять, а не разделять общественные элементы. Именно этой цели служат местные учреждения, в которых последние призываются к совокупной деятельности.

Очевидно, что там, где существует сословный порядок, на нем должны строиться и местные учреждения, и наоборот, там, где он окончательно рушился, местные учреждения могут быть только бессословные. Затруднения возникают лишь при переходе от одного порядка к другому. Здесь задача государства заключается в том, чтоб открывать простор новым жизненным силам, не разрушая тех элементов старого порядка, которые стоят еще крепко и могут оказать существенную пользу.

Два последовательных шага знаменуют собою этот процесс: сближение сословий в общих учреждениях и полное их слияние. В первом случае отдельные сословия, сохраняя каждое свою организацию, соединяются для общих совещаний по местным делам. Здесь важно определение как численного состава каждого, так и способов совещаний. Надобно, чтобы численное отношение их было таково, чтоб один интерес не был принесен в жертву другим. В особенности это важно, когда происходят совместные совещания, что и составляет нормальный порядок. Очевидно, что численное отношение представителей различных групп должно сообразоваться с действительным их отношением в жизни не только по числу лиц, входящих в те или другие группы, но и по важности интересов, которые они представляют. Местные учреждения должны быть верным выражением жизни и следовать за ее движением.

Важнейшим интересом является здесь собственность, ибо она служит источником всех расходов на общественные нужды, заведование которыми и вверяется местным учреждениям. Но так как собственность есть элемент, общий всем сословиям, то на этой почве происходит и окончательное их слияние. Сословное деление держится, пока с привилегиями связано обладание известного рода имуществом. Как же скоро имущества переходят беспрепятственно из рук в руки, так исчезает и различие интересов. Класс собственников, по существу своему, есть бессословный, а на нем именно покоятся местные учреждения. Задача политики состоит в том, чтобы содействовать этому процессу слияния, не задерживая его, но и не ускоряя. Преждевременное введение бессословности там, где она не подготовлена жизнью, может быть столь же вредно, как и задержка. Это может вести к устранению или подавлению самых полезных элементов, тех, которые носят в себе и высшее образование, и привычку к общественной деятельности. Но раз этот шаг сделан, в особенности если в течение некоторого времени учреждение действовало успешно, возвращение к сословному порядку может принести только вред. Поэтому реформу земских учреждений, произведенную у нас в новейшее время, нельзя признать согласною с требованиями здравой политики.

В самой собственности заключаются, однако, различные элементы, которые должны быть приняты во внимание при устройстве местных учреждений. Есть собственность недвижимая и движимая, крупная, мелкая и средняя. Каждая из них имеет свое место и свое значение в целом. Они дают более или менее прочную материальную основу и для духовных сил; от собственности зависят и оседлость населения, и прочность его быта, и средства для образования. Различные сочетания этих видов в устройстве местных учреждений придают последним большую или меньшую устойчивость, а вместе и соответствие условиям и требованиям жизни.

В этих сочетаниях выражаются и самые различия общественного строя - аристократического, демократического и среднего. Эти различия могут сохраняться и без всяких сословных разделений, при общегражданском порядке. Аристократический строй есть тот, в котором преобладает крупная собственность. В местных учреждениях он выражается главным образом в несении безвозмездных должностей. Такое служение, когда оно укоренилось в нравах, всегда полезно, ибо оно упрочивает влияние высших, образованных классов; но для того, чтоб оно стояло твердо и получило более или менее широкое применение, необходимо присутствие на местах зажиточного и независимого класса землевладельцев, как это имеет место в Англии. Где это условие не существует, аристократический строй не может держаться; он рано или поздно обречен на падение. В противоположность ему, демократический строй основан чисто на выборном начале, с устранением всякого ценза. Можно сказать, что это - худший из всех порядков, ибо здесь преобладание получает неимущая, необразованная и неустроенная масса, которая или увлекается демагогами, или покорствует бюрократии. В первом случае местные учреждения делаются орудием притеснения, во втором они обращаются в призрак. Средину между тем и другим занимают различные сочетания собственности, с преобладанием среднего ее размера, причем, разумеется, этот средний уровень может быть выше или ниже, смотря по степени материального благосостояния самого общества.

При всех возможных комбинациях надобно признать общим правилом, что голос в местных учреждениях должны иметь те, которые расходы выплачивают из своих карманов. Кто не платит местных налогов, тот не должен иметь права голоса в расходах. Поэтому и пределы налогов должны быть эластические. Кто уплачивает небольшой налог, выше которого нельзя идти и который взыскивается полностью, тому всегда выгодно увеличение расходов, ибо он знает, что излишек будет оплачиваться другими. Соразмерность интереса с правами составляет весьма важное и слишком часто упускаемое из виду правило при устройстве местных учреждений.

Но для успешного действия последних требуется не одна только правильная их организация. Существенное значение имеет и отношение их к центральной власти. Связь может быть двоякая: политическая и административная. В первом отношении важно влияние политической свободы на местное самоуправление. Недостатки последнего, проистекающие от низкого уровня провинциального быта, в значительной степени ослабевают под влиянием политических интересов, направляющих умы к высшим целям. Политическая свобода выводит местную жизнь из того застоя, в котором она коснеет, когда она остается оторванною от центра; в нее вносится новый дух; исключительное господство мелких местных интересов уступает место более возвышенным стремлениям. Рядом с этим, однако, являются и весьма существенные невыгоды, которых мы коснемся ниже - при изложении политики партий. Здесь мы остановимся исключительно на отношениях административных.

И в этой области недостатки, присущие местному самоуправлению, сами собой указывают на необходимость вмешательства центральной власти. Если центральное управление, как мы видели, требует восполнения местным, то и последнее, в свою очередь, требует восполнения центральным. Здесь, как и везде, нужны взаимные сдержки и соглашение противоположных начал. В этом отношении существенное значение имеет та доля самостоятельности, которая предоставляется местным учреждениям, и то подчинение, в которое они ставятся в отношении к органам правительства.

Нельзя не признать как общее правило, что местное самоуправление тогда только получает надлежащее развитие, когда ему предоставляется самостоятельная сфера деятельности. Выборные собрания, не имеющие собственных исполнительных органов, а состоящие, с совещательным или с решающим голосом, при органах центральной власти, как установлено во французских департаментах, представляют весьма недостаточный и несовершенный способ самоуправления. Только там, где люди заведывают своими делами сами, можно в точном смысле говорить о самоуправлении. Только там, где есть собственная деятельность и ответственность, могут вырабатываться люди; только при этом условии общественные силы могут получать самостоятельную организацию и надлежащее направление. Но при разграничении сфер деятельности правительственных и общественных органов оказываются значительные затруднения. Естественную область деятельности местных учреждений составляют хозяйственные нужды местности; правительство же должно сохранять в своих руках ту принудительную власть, которая принадлежит ему по самому существу дела и без которой оно не может обойтись, не потерявши всякой силы. Если эта власть присваивается ему всецело, то местные учреждения лишаются необходимых способов действия и часто оказываются бессильными исполнять свое назначение. Таково, например, положение наших земских учреждений относительно взыскания земских налогов. Страшное накопление недоимок, проистекающее от того, что взыскание производится полицией, парализует всю их деятельность и является для них главным источником зла. С другой стороны, если местным учреждениям предоставляется самостоятельная принудительная власть, то могут происходить постоянные конфликты, которые значительно затрудняют и запутывают управление. Разумное и сообразное с местными условиями разрешение этих вопросов составляет одну из важных задач политики управления.

Конфликты могут происходить и в чисто хозяйственной области. Местные нужды находятся в связи с общими; в самых местных учреждениях, как мы видели, могут быть принесены в жертву интересы меньшинства. Иногда вся масса населения становится предметом своекорыстного хищения со стороны шайки, успевшей захватить управление в свои руки. Все это может быть устранено только контролем со стороны центральной власти, которая является здесь высшим, беспристрастным судьею. Этот контроль, естественно, принадлежит органу правительства, состоящему на месте и близко знакомому с местными нуждами. Но если этот контроль безграничен, если он доходит до безусловного права запрета на все постановления местных собраний, то самостоятельность местных учреждений исчезает. Она может быть обеспечена, только если все столкновения подобного рода возносятся к высшей инстанции и разрешаются административно-судебным порядком. Если при столкновениях на почве деятельности властей единство и быстрота управления требуют, чтобы правительственная власть была обеспечена, то в хозяйственной области, в вопросах об удовлетворении местных нужд, наоборот, требуется главным образом ограждение местных интересов, а его может дать только независимый и беспристрастный суд. Поэтому хорошее устройство высшего судебноадминистративного учреждения составляет вопрос величайшей важности для местного самоуправления.

Но не от одних только учреждений зависит правильное отношение властей; оно в еще большей степени определяется способами их деятельности. Согласие легко установляется там, где обе стороны его желают и стараются его достигнуть взаимным вниманием и обходительностью. Поэтому нет более превратной политики, как та, которая силу власти полагает в резком и высокомерном отношении представителей правительства к местным учреждениям. Нередко, при реакционном правительстве, местные его органы стараются ему подслужиться, представляя независимых местных деятелей враждебными правительству революционерами, которых надобно держать в железных рукавицах. Это - лучшее средство нажить себе врагов, поставить людей на дыбы и возбудить непримиримую оппозицию. Правительство, понимающее истинные свои задачи, никогда не будет держать лицо, которое становится во враждебное отношение к управляемой местности. Даже в завоеванных странах нужен примирительный образ действия, чтобы заставить побежденных покориться своей участи; в отношении же к собственным гражданам это вдвойне необходимо.

С своей стороны, местные деятели, сохраняя свою независимость, должны всегда оказывать уважение к власти, представляющей высший государственный порядок. Принципиальная оппозиция, не вызываемая проявлениями административного произвола и высокомерия, всегда неуместна. Здесь заносчивость столь же вредна, как и апатия. Более, нежели в каких-либо других учреждениях, успешное действие местного самоуправления зависит прежде всего от умения им пользоваться. Оно служит лучшею школой для людей, но надобно, чтобы люди действительно научались в ней тому, что требуется общественным благом. Только постоянная, неутомимая, бескорыстная деятельность на общественную пользу в соединении с стойким обереганием своих законных прав и с сохранением полной своей независимости может поддержать местное самоуправление на более или менее высоком уровне и содействовать правильному его развитию. Все в нем зависит от количества и качества наличных сил, а также и от взаимных их отношений. Здесь, как и везде, согласие обеспечивает успех, а внутренние раздоры парализуют всякую деятельность.

Это приводит нас к последнему отделу политики - к вопросу о значении и деятельности партий.

Глава I. Партии в государстве

Везде, где государственная жизнь становится предметом суждений в обществе и печати, в общественном мнении естественно обозначаются различные направления. Людям свойственно смотреть на вещи с разных точек зрения, и это именно ведет к всестороннему их освещению. Отчасти это происходит от различия умственных способностей и склада, но к этому присоединяется разнообразие положения, образования, интересов. Человек естественно устремляет главное свое внимание на то, что ему доступно и что ближе его касается; этому он придает преобладающее значение, часто упуская из виду все остальное. А так как уровень образования, положение и интересы более или менее общи целым разрядам лиц, то при взаимных сношениях между людьми из этого возникают общие взгляды и понятия, которые в приложении к государственной жизни становятся политическими направлениями; когда же общество призывается к участию в государственных делах, из этих направлений образуются партии с определенною программой и организацией.

Таким образом, партии составляют явление естественное и необходимое везде, где есть политическая жизнь. Но и там, где ее нет, умственное развитие общества выражается все-таки в различии направлений. Только при полном умственном застое, при отсутствии всякого участия к судьбам отечества заглохшая политическая мысль не производит расходящихся ветвей. Стараться подавить в обществе всякое самостоятельное политическое мышление значат обрекать его на состояние полного бессмыслия, держать его на уровне первобытного невежества. К этому стремятся деспотические правительства, но это никогда им не удается. Мысль всегда пролагает себе дорогу; если прямой путь ей загражден, она пробивается косвенным, обходя или разрушая все преграды. Чем более ее подавляют, тем более она оказывает сопротивления. А так как она вечно присуща человеческому духу, то рано или поздно она завоевывает принадлежащее ей место и проявляется в разнообразии направлений, которые заключают уже в себе начало партий. С дальнейшим развитием жизни, с расширением общественной деятельности теоретические взгляды получают практическое приложение; единомышленники соединяются для проведения своих воззрений и для защиты своих интересов. Таким образом, направления организуются в партии. Это первый признак того, что общество вышло из младенчества и стало на свои ноги.

Партии могут быть весьма разнообразны. Они могут иметь местный и случайный характер. Каждый более или менее общий интерес может группировать около себя людей и сделаться центром для образования партии. Каждый своеобразный оттенок мысли, резко выраженный и разделяемый многими, может выступить деятельным элементом на общественном поприще. Даже выдающаяся или ловкая личность или взаимная поддержка для достижения частных целей могут связывать людей в отдельные группы, способные играть более или менее значительную общественную роль. Но среди всех этих случайных соединений есть некоторые общие направления, которые имеют характер прочности и повторяются более или менее всегда и везде, ибо они вытекают из самого существа и свойств человеческого общежития. Они-то и составляют главные основы для образования партий*(97).

Человеческие общества, по закону их духовной природы, подлежат развитию. Один порядок вещей в историческом процессе сменяется другим. Каждый из них в известную эпоху составляет основу народной жизни; в нем общество находит удовлетворение существенных своих потребностей. Но с дальнейшим развитием эта форма становится недостаточною; являются новые цели и требования. Существующее устройство разлагается; наступает время перелома и борьбы, до тех пор пока из этого переходного состояния не выработается новый порядок вещей.

Из этого весьма простого закона развития рождаются в обществе элементы двоякого рода: охранительные и прогрессивные. Одни держатся существующего порядка, другие требуют изменений и улучшений. Для правильного развития, очевидно, оба эти элемента необходимы, ибо истинный прогресс не состоит в том, чтобы разрушать все существующее и все создавать заново. Мы видели, что развитие тогда только прочно, когда оно опирается на выработанные и утвержденные веками основы. Сохранение приобретенного еще важнее, нежели его усовершенствование. Идеальная цель общежития состоит в том, чтобы сохранять улучшая. Но вследствие ограниченности и односторонности человеческих способностей и стремлений этот процесс совершается борьбою противоположных элементов - охранительного и прогрессивного. Один старается удержать установленный порядок, который удовлетворяет существенным его потребностям; другой стремится из него выбиться, открыть новые пути; а так как главным для этого орудием служит начало свободы, то прогрессивное направление является по преимуществу либеральным. Оба элемента равно необходимы в государственной жизни; каждый исполняет в ней свое назначение.

Охранительная партия стоит на страже существенных основ человеческих обществ - власти, закона, религии, семейства, собственности. Эти вечные начала составляют для нее святыню, которую она оберегает от всякого легкомысленного на них посягательства. Она признает и свободу, ибо без свободы нет независимых общественных сил, а без независимых сил нет прочного порядка в государстве. Где существует только деспотизм сверху или снизу, там все шатко, все может меняться со дня на день. Только стоящие на своих ногах и упроченные временем силы сообщают устойчивость общественному быту. Но, дорожа свободою, охранительная партия видит в ней не разлагающее, а созидающее начало; она старается ввести ее в надлежащую колею, связать ее с высшими требованиями власти и закона. Она не противится и нововведениям, когда они подготовлены жизнью и становятся насущною потребностью общества. Только узкое и близорукое упорство стоит за сохранение того, что отжило свой век и потеряло смысл. Дальновидные консерваторы сами совершают необходимые преобразования, зная, что они этим упрочивают здание, которому без того грозит разрушение. В этом отношении примером могут служить английские консерваторы, которые являются высшим типом этого направления. Сэр Роберт Пиль даровал права католикам и отменил хлебные законы; Дизраэли провел одну из самых коренных избирательных реформ; нынешнее консервативное министерство преобразовало все местное управление, устроив его на выборном начале. Однако лишь в случае настоятельной потребности охранительная партия решается на такие радикальные меры. Вообще же, она предпочитает медленные и постепенные улучшения, избегая всякой ломки, щадя упроченные интересы. Даже при разложении известного общественного строя она дорожит всеми остатками прежнего порядка, которые сохраняют еще жизненную силу и могут принести пользу государству. Для нее освященные временем предания, дающие нравственную устойчивость обществу, имеют более значения, нежели стремления свободы к изысканию новых путей. Преждевременные, не подготовленные жизнью нововведения или такие, в которых не ощущается настоятельная нужда, встречают в ней самое сильное, иногда даже чрезмерное противодействие. К теоретическим построениям она относится безусловно враждебно. Таким образом, в процессе общественного развития она играет роль задерживающего и направляющего элемента, который дает правильность и устойчивость ходу. Это не только балласт, сообщающий устойчивость судну, с чем иногда ее сравнивают, но и рулевой, направляющий корабль между подводными камнями и оберегающий его от напора стихий.

Совершенно иной характер и назначение имеет партия прогрессивная, или либеральная. Она дорожит более свободою, нежели преданиями и порядком. Она верит в плодотворную силу человеческой деятельности и старается открыть ей новые пути, уничтожая всякие стеснения. От нее исходят планы преобразований, она полагает основы для будущего. Но в своем одностороннем стремлении она способна более развязывать, нежели созидать. Ее начала преимущественно отрицательные; она дает свободу всем элементам и не всегда умеет их связать. Требования власти и порядка слишком часто находят в ней противодействие. Поэтому это партия по преимуществу оппозиционная. Когда же власть попадает в ее руки, она часто во имя теоретических начал готова приняться за скороспелые и необдуманные преобразования, которые оказываются неприложимыми на практике или производят разрушительное действие. А так как жизнь этому противится, то приходится ее насиловать. Начало свободы обращается в орудие притеснения; либералы становятся бюрократами. Это внутреннее противоречие либеральной партии составляет самую слабую ее сторону. Она более, нежели ее противники, нуждается в долговременном опыте власти, для того чтобы приобрести то сознание государственных потребностей, которого ей недостает. И в этом отношении старые английские виги могут служить образцом. Но именно новейшее преобразование этой партии под руководством такого искусного и высокодаровитого вождя, как Гладстон, доказывает, что односторонний либерализм способен увлечься далеко за пределы государственной пользы и приняться за нововведения, которые рушатся вследствие своей полной внутренней несостоятельности. Ирландский билль, который в руках самих его авторов претерпевал всевозможные превращения и наконец пал к удовольствию даже тех, которые его поддерживали, служит тому наглядным примером.

Таковы два главных направления, которые существуют в каждом развивающемся обществе как необходимые факторы, управляющие политическим движением. Одно идет впереди и вызывает к жизни новые силы, другое эти силы организует и упрочивает, связывая их с постоянными основами государственного порядка.

В нормальном развитии общества эти два фактора естественно сменяют друг друга, как руководящие силы государственной деятельности. Когда существующий порядок устарел и потерял свое прежнее значение, когда выдвигаются новые требования и задачи, прогрессивная партия выступает вперед с своею программой, разрешая старые связи и давая простор новым элементам. Когда же эта программа исполнена и нужно утвердить новый порядок, наступает очередь охранительного направления. Вследствие этого прежние либералы могут делаться консерваторами, когда требуется упрочить новые приобретения. Так, английские виги, которые ратовали против Стюартов за народные права, сделались консерваторами со вступлением на престол Ганноверской династии. У нас либералы дореформенного времени, которые требовали коренных преобразований, естественно могли обратиться в консерваторов, когда реформы были совершены и нужно было охранять их от всяких колебаний. Только легкомысленный либерализм стремится все далее и далее, требуя все новых перемен и не понимая необходимости остановок. Этим он подает руку примыкающей к либерализму крайней партии - радикальной и, в свою очередь, вызывает господство другой крайней партии - реакционной.

Существование крайних партий, так же как и средних, составляет естественную принадлежность человеческого развития. Всегда и везде есть люди, которые доводят свои начала до крайних пределов, упуская из виду все остальное. В этой односторонности заключается иногда главная сила, но вместе с тем и слабость известного направления. Последовательно проводя свои начала до конца, оно тем самим обнаруживает их недостаточность.

Из двух означенных выше крайних партий, радикальной и реакционной, последняя имеет, однако, за себя не одну логическую последовательность, но и целый мир реальных отношений, связанных с отжившим порядком вещей. Всякий политический или общественный быт, в котором общество долго жило, непременно заключал в себе существенные начала, способные привязывать к себе людей; к нему примыкали разнообразные и достойные уважения интересы. Поэтому, когда он пал, он не может не оставить по себе глубоких следов. Эти воспоминания и эти интересы, связывая людей, дают им общее направление. Но так как одними воспоминаниями пробавляться нельзя, то реакционная партия ищет в них того, что существенно и вечно в общественной жизни. В этом заключается ее сила. Она отрицает новый порядок во имя высших начал, перед которыми должны преклоняться люди. Над изменяющимися событиями она воздвигает идею неизменного закона. Поэтому охранительные элементы общества находят в ней самую сильную поддержку против стремлений к разрушению. Но реакционная партия всегда понимает вечные идеи односторонним образом. Она считает их тождественными с известным, отжившим свой век порядком вещей, смешивая, таким образом, вечное с временным. Она не признает изменяющихся требований жизни и отрицает свободу и прогресс, как уклонения от вечного идеала. Свобода иногда делается для нее орудием действия, но истинная цель ее заключается в том, чтобы путем насилия подавить свободное движение жизни, ибо только этим путем можно возвратиться к прежнему порядку. В этих стремлениях она нередко взывает к темным инстинктам масс, ища в них опоры против либерального направления образованных классов; но свободная демократия ей столь же противна, как и мещанский либерализм. Только церковь, с ее неподвижным строем и с ее вечными догматами, возвышенными над волнениями человеческих страстей, представляет ей надежную опору. Поэтому реакционная партия всегда ищет союза с церковью и старается вовлечь ее в политическую борьбу. Если церковь отрекается от этой роли, которую стараются ей навязать, то этим самым реакционной партии наносится самый сильный удар.

Примерами организованных реакционных партий, играющих важную политическую роль, могут служить современные французские монархисты и прусские феодалы. Нет ни малейшего сомнения в том, что монархическое начало, от первых зачатков политической жизни до наших дней, имело в государственном развитии народов выдающееся значение. Беспристрастный исследователь исторических явлений должен убедиться и в том, что без этого начала государственный быт остается шатким и легко подвергается искажению. Но из этого не следует, что монархию непременно надобно восстановлять, когда она историческим процессом рушилась, главным образом по собственной вине ее носителей. Разумная политика требует держаться установленного порядка, улучшая его по мере возможности, а не стремиться к его разрушению во имя начала, которое не в силах было само себя поддержать. Всего менее позволительно связывать это начало с формами и порядками, отжившими свой век. Признание прав династии, давно лишившейся престола и потерявшей всякие корни в народной жизни, составляет одну из самых крупных политических ошибок, какие может совершить политическая партия. Это значит вращаться в области призраков и обрекать себя на бессилие, что и случилось с французскими легитимистами. Самое монархическое начало, будучи связано с отжившею формой, теряет истинное свое значение. В Англии не якобиты, а приверженцы Ганноверской династии упрочили монархию. Еще несообразнее связывать религию с отжившею историческою формой. Для легитимистов опора церкви, без сомнения, представляет большую выгоду, но для церкви такая связь весьма опасна. Когда Лев ХIII ее разрушил, он тем самым нанес жестокий удар монархистам, но он вывел религию из того несвойственного ей положения, в котором она, по существу своему, никогда не должна была находиться.

Прусским феодалам не приходилось и не приходится стоять за восстановление монархического начала, ибо монархия в Германии стоит крепко. Но и они связывают монархию с отжившим порядком, отрицая все либеральные стремления нового времени как революционные начала, которым следует противодействовать всеми силами. У них на этот счет составилась целая философская теория, глашатаем которой был Шталь. И у них реакционные стремления связываются с религией, хотя протестантизм, по существу своему, гораздо менее способен играть такую роль, нежели католицизм: он в самом своем источнике носит в себе революционное начало. Крепкая своею дисциплиной и единодушием, феодальная партия разыграла в новейшей истории Пруссии весьма важную политическую роль: она поддержала прусскую монархию в ее борьбе с парламентом и дала ей силы для проведения политики, которая окончательно привела к созданию Германской империи. Но именно это торжество подорвало ее значение. Феодальная партия была и осталась чисто прусскою; в других германских странах она не имеет корней. Поэтому, когда Пруссия поглотилась Германией, она потеряла почву. Великий государственный человек, который из нее вышел и на нее опирался в борьбе с либерализмом, отступился от нее, как скоро он достиг своей цели. Создавши Германскую империю, он должен был искать союзников в рядах тех, которые прежде других подняли национальное знамя и против которых он ратовал. В настоящее время прусские феодалы остаются представителями бедствующего землевладения, которое взывает к помощи государства для своего поддержания, но тем самым обнаруживает только свою собственную слабость. Общественный элемент, который вместо того, чтобы дать опору правительству, сам ищет в нем опоры, есть элемент отживающий, неспособный стоять на своих ногах, а потому и играть политическую роль.

Сходное с этим направление представляет и то, что можно назвать у нас реакционною партией; но при отсутствии политической жизни она не образует сплоченной группы и не имеет какой-либо твердой программы, а представляет только жалкие обрывки недодуманных мыслей и корыстных поползновений. Коренные преобразования Александра II, изменившие весь строй русской жизни, не могли не затронуть весьма многочисленных и влиятельных интересов. Освобождение крестьян в особенности поколебало вековое положение дворянства. Тем не менее, на первых порах, оно не вызвало реакционного направления. Наболевшие язвы вопияли так громко, потребность реформ чувствовалась так сильно, что не было места подобным стремлениям. Против отмены крепостного права никто не смел возразить, и с самым способом освобождения дворянство скоро примирилось. В первые годы после введения этой меры материальное его положение не только не пошатнулось, а, напротив, улучшилось. Все спешили разделаться с принудительными отношениями и охотно пошли на выкуп; цены земель возросли. Дворянство не только не думало о восстановлении старых порядков, но оно стремилось к конституционной свободе. Оно хотело политическими правами вознаградить себя за утрату владычества над крепостными. Казалось, в России все без удержу стремилось вперед; но именно это стремление и привело к реакции. Она была вызвана подвигами нигилизма. Когда во всех углах России пошла социалистическая пропаганда, а за нею тайные прокламации, поджоги, убийства, когда, наконец, сам царь-освободитель пал жертвою гнусного злодеяния, русское общество ужаснулось той бездны зла, которое заключалось в самых его недрах. Потребность сильной власти чувствовалась всеми, и правительство спешило ей удовлетворить: Россия была поставлена в осадное положение. Тут естественно возникла и реакционная партия. Во главе ее стал журналист с выдающимся умом и талантом, но, к сожалению, лишенный нравственного смысла и трезвого понимания политического положения. Он сам начал с того, что выступил под знаменем либерализма, даже чрезмерного; все новые реформы находили в нем горячего защитника; но тут он круто повернул и стал беспощадно преследовать то, чему он прежде поклонялся, заподозривая всякое явление свободы, кидая грязью во все вызванные преобразованиями новые силы. Он понимал, однако, что с одною проповедью реакции далеко не уйдешь; для успешного действия на общество надобно было подкрепить ее патриотическою агитацией. Но патриотизм в благородном смысле не только мирится с либерализмом, но и естественно к нему примыкает. Бороться с последним можно было, только взывая к самым пошлым инстинктам толпы, к самым низменным ее чувствам. Началась травля всех подвластных России народностей, которые обвинялись в сепаратизме и в измене. Польское восстание подало к тому удобный повод, а когда оно было подавлено, посыпались доносы и на остальных. Русское национальное знамя связано было с обскурантизмом, притеснением и произволом. И толпа с закрытыми глазами последовала за вождем. Это было метко характеризовано князем Вяземским в известном стихотворении:

                       Бобчинских и Добчинских род,

                       С тупою верою во взоре,

                       Пред ним стоит, разинув рот.

Этот реакционный поход возымел свое действие и на правительство; он привел к некоторым прискорбным мерам. Но в образованных слоях общества он скоро потерял всякий вес, а со смертью его руководителя он пал ниже самого посредственного уровня. В литературе это направление представляет только довольно печальную смесь раболепства, пошлости и бездарности, а в обществе оно поддерживается лишь стремлениями разоряющегося дворянства получить от правительства разного рода денежные пособия. Это - повторение того, что сказано выше о прусских феодалах. Такова обычная, но печальная судьба сословия, сходящего с исторического поприща. Забывают благородные слова великого прусского государственного мужа, аристократа в душе: "Дворянство,- писал барон Штейн,-должно избегать всякого призрака алчности или стремления к приобретению"*(98), Сами немцы в то время мало им внимали, и Нибур мог писать Штейну: "Дворянство, за немногими исключениями, спрашивает только, где можно талеры выиграть или проиграть"*(99). Русское дворянство не имеет ни той узости взглядов, ни того упорства в преследовании цели, какими отличаются немцы; освобождение крестьян показало, что ему свойственны бескорыстные и благородные чувства. Но нельзя отрицать, что в настоящем угнетенном его положении берут верх иного рода стремления. Когда сословие чувствует, что сила от него ускользает, оно цепляется за отжившие свой век привилегии и особенно за денежные выгоды, которые испрашиваются у правительства под видом поддержки охранительных элементов; это служит явным признаком вырождения. Когда в нем начинает преобладать это направление, когда вместо того, чтобы бодро смотреть вперед, оно обращается назад, история от него отворачивается и оно осуждено на падение. Но для реакции именно такого рода силы служат самым удобным орудием. Окончательно восторжествовать они не могут, но временно приостановить движение, поселить смуту в умах, в особенности же приобрести разлагающемуся сословию некоторые материальные выгоды, в ущерб нравственному достоинству, они вполне способны. От этого может пострадать только отечество.

Как реакционная партия составляет крайность консерватизма, так радикальная партия является крайностью либерализма. Если либералы, стремясь к улучшениям, нередко покидают практическую почву во имя теоретических начал, то для радикалов отвлеченная идея, доведенная до крайних последствий, составляет начало и конец всех их политических воззрений. От этого они не отступают ни на шаг. Радикализм не признает ни жизни, ни истории. Для него нет ничего вне принятого им начала, которое он хочет провести во всей его логической последовательности. А так как этого нельзя сделать без коренного изменения всего существующего порядка, то радикальная партия естественно принимает революционный характер. В этом отношении она существенно отличается от партии либеральной. Последняя стремится достигнуть своих целей посредством свободного развития общества, предоставляя последнему все больший и больший простор; радикализм, напротив, всегда готов прибегнуть к насилию, без которого он не может осуществить своих планов. Поэтому, отправляясь от свободы, он в конце концов становится отъявленным ее противником. Самый жестокий из всех деспотизмов тот, который установляется радикалами. Он водворяется во имя идеи, исключительной и нетерпимой; он взывает к слепым страстям народных масс, которые одни могут дать ему поддержку в борьбе с существующим порядком; наконец, он совершенно неразборчив на средства, оправдывая их благою целью, как часто бывает, когда люди прибегают к насилию во имя мысли. С другой стороны, эта беспредельная преданность односторонней идее и готовность все принести ей в жертву дают радикальной партии такую энергию, которою никогда не обладают либералы. Иногда даже небольшая, но сплоченная и дисциплинированная группа представляет общественный элемент, с которым приходится считаться. Когда же радикальная партия, вследствие революционных движений, достигает господства, она может явиться такою всесокрушающею силой, перед которою падают все преграды. Деятели первой Французской революции представляют тому пример. Конечно, это господство всегда недолговечно; оно неизбежно уступает место реакции.

Но всего опаснее становится радикализм, когда он переходит в утопию. Тут самая идея принимает такую форму, которая делает ее совершенно неприложимою к жизни, а между тем во имя ее отрицается весь существующий общественный строй. Таков именно социализм. Мы видели, что это - учение, противоречащее и самому себе, и природе человека, и всему, что создано и выработано всемирною историей. В основаниях своих оно представляет только хаос бессвязных понятий. Оно хочет облагодетельствовать человеческий род, и для этого оно превращает человека в слепое орудие всеохватывающей машины. Всякое личное начало, а потому всякая энергия, всякая инициатива, всякая самодеятельность в нем подавляются. Во имя свободы происходит полнейшее отрицание свободы; во имя нравственности водворяется всеобщее принуждение, то есть полнейшая безнравственность; во имя обилия всех земных благ проповедуется порядок вещей, который может иметь последствием только повальную нищету. Политический строй, который сулится в будущем, есть деспотизм толпы, безгранично властвующей и над личностью, и над имуществом всех и каждого, то есть худшее, что только может изобрести человеческий ум. Когда же среди самих приверженцев этого учения чувство свободы возмущается против такого порядка, то единственным для них исходом представляется анархия. Социализм вечно колеблется между самым безумным деспотизмом и полною анархией. Это две ветви, вырастающие из одного корня. Обе основаны на полном отрицании всего существующего во имя фантастического идеала; в этом они сходятся, и надобно сказать, что в этом отношении анархисты имеют великое преимущество перед коллективистами, ибо фантастический идеал свободы все-таки лучше, нежели фантастический идеал полнейшего рабства. Практическое же отношение к существующему у них одинаковое. Социалисты, равно как и анархисты, объявляют обществу войну на жизнь и на смерть. Считая себе все позволенным против общества, в котором они видят только воплощение неправды, они готовы на всякие преступления. Только опасение наказания и желание приобрести приверженцев, принимая на себя личину уважения к закону, заставляют их иногда действовать парламентским путем. Но истинная цель борьбы, состоящая в разрушении всего существующего общественного строя, нисколько не скрывается. Июньские дни и ужасы Парижской коммуны, а равно и подвиги русских нигилистов показывают, чего можно ожидать от этого направления, а то пламенное сочувствие к этим событиям, которое высказывается даже парламентскими деятелями, принадлежащими к этой партии, доказывает, что для них законная агитация есть только маска и орудие разрушения. Организуясь в сплоченную партию, социализм становится общественною силой, которая тем опаснее, что она увлекает за собою массы, неспособные понять то, что им проповедуют, и обольщаемые приманками всевозможных благ. Социал-демократия составляет главную язву современных европейских обществ. Она грозит им страшными катастрофами и обнаруживает, вместе с тем, весьма невысокий уровень современной политической мысли. Можно даже удивляться, каким образом такое совершенно превратное понимание всех общественных и государственных отношений может найти столь широкое распространение среди образованных народов и сделаться грозною общественною силой, с которою приходится бороться, и притом с весьма сомнительным успехом. Это было бы даже невероятно, если бы это не был факт, который стоит у всех перед глазами, свидетельствуя о глубокой болезни современного человечества.

Причин этого явления следует искать в отношении различных политических направлений к общественным классам. Мы уже говорили об общественных классах (II, кн. 3, гл. 6). Мы видели, что они образуются естественным движением экономических сил, которое производит неравное распределение богатства, а с тем вместе установляет иерархическое строение общества. При сословном порядке эти различные наслоения замыкаются в корпоративные союзы с юридическою организацией. В общегражданском порядке юридические перегородки падают; люди могут свободно передвигаться вниз и вверх; но различие наслоений остается, а с этим связывается различие интересов и направлений. Мы старались характеризовать природные свойства главных общественных групп и их отношения к политическим направлениям. Естественно, что верхние слои, которые пользуются всеми жизненными благами, более заинтересованы в сохранении существующего, а потому более одержимы охранительным духом, нежели нижние, которые стремятся улучшить свое положение. Охранительные элементы находят естественную свою опору в накопленном веками богатстве и образовании, ибо это именно то, что требуется охранять. С другой стороны, когда нижние слои, получивши свободу, стремятся приобщиться к жизненным благам, материальным и умственным, то это стремление нельзя не признать вполне естественным и законным. Превратное отношение начинается только тогда, когда их уверяют, что это участие в высших благах может приобретаться не собственною деятельностью и трудом, не медленным развитием общественной жизни, а разрушением существующего и присвоением себе того, что принадлежит другим. Такой путь, без сомнения, гораздо проще и легче, нежели первый. Чтобы произвести переворот, нужно только приложение физической силы, а именно ею масса обладает в избытке. Понять же, что разрушение к добру не приводит и вместо богатства может породить только общую нищету и отдалить в неопределенную даль достижение цели, массы не в состоянии, ибо их умственный уровень так же низок, как и материальный. Поэтому, когда демагоги, которых цель состоит не в будущем облагодетельствовании человеческого рода, а в приобретении настоящей власти и влияния, разжигают их страсти и ведут их на бой, они готовы за ними следовать. Этим объясняется современное распространение социалистических учений. Пока массы содержались в повиновении самым юридическим строем общества, который не выпускал их из крепостной зависимости, они могли проявлять свое недовольство только временными вспышками, которые вскоре и подавлялись. Когда же, с водворением общегражданского порядка, они получили свободу, а с дальнейшим развитием государственной жизни они облеклись и политическими правами, они сделались доступны всякого рода пропаганде. Они стали общественною силой, с которою надобно считаться и которая могла обратиться в орудие политической и общественной борьбы. Этим и не замедлили воспользоваться демагоги, которых проповедь, приноровленная к низкому пониманию масс и взывающая к их страстям и к их интересам, получает легкий доступ в неприготовленных умах. Таким образом, современная болезнь европейских обществ находит объяснение не в упадке, а в росте общественного организма, в появлении на сцене новых, доселе дремавших общественных сил, вовсе еще не приготовленных к деятельности и требующих разумного руководства. В недостатке этого руководства заключается главное современное зло. Исправить его могут только дальнейшие успехи просвещения. Социализм может быть побежден лишь высшим развитием науки и постепенным распространением благосостояния в массах.

Отношение различных политических направлений к общественным классам дает им реальную силу. Теоретические взгляды получают опору в общественных интересах. С тем вместе и самые направления, примыкая к тому или другому общественному классу, видоизменяют свой характер. Чем более интерес известной общественной группы преобладает над общими взглядами, чем более она старается оградить или улучшить свое положение, тем более отношения партий получают характер борьбы классов. Прежде всего образуются партии аристократическая и демократическая. Первая носит по преимуществу охранительный характер, вторая - преимущественно радикальный, хотя из числа аристократов нередко выходят самые опасные демагоги, которые ищут власти, опираясь на народные массы. Там, где между этими двумя элементами нет посредствующих звеньев, борьба неизбежно принимает острый характер и окончательно приводит к водворению деспотизма. Таково именно было положение древних республик. Но мы видели, что в новое время борьба смягчается развитием средних классов, которые, занимая место между крайностями, мало-помалу становятся главными деятелями на политическом поприще. Высшие слои средних классов естественно примыкают к охранительному направлению, низшие - к радикальному; самое же ядро является главным носителем либеральных начал. Этим, вместе с тем, обеспечивается преобладание средних партий, что и составляет нормальное явление в государственной жизни. Вместо ожесточенной борьбы является возможность уступок и соглашений, а потому и правильного развития.

Мы видели, однако, что не одно количество собственности имеет влияние на дух и направление различных общественных групп; важное значение принадлежит и ее качеству. Поземельная собственность своею прочностью и неизменностью, подчинением связанного с нею земледельческого быта вечному порядку природы способствует развитию в землевладельцах охранительного духа. Этот класс служит самою крепкою опорой государственного порядка. Прочно утвержденная поземельная собственность дает ему и ту независимость, которая делает его общественною силой и без которой нет сколько-нибудь развитой общественной жизни, а тем более политической свободы. Только в независимых людях может утвердиться стойкое сознание права, способное противостоять бюрократическому произволу. В этом отношении особенное значение имеет крупная поземельная собственность, которая составляет главную материальную опору аристократии. С независимостью она дает и местное влияние, и досуг для занятия общественными делами. Аристократия, которая не вращается в придворных сферах, а дорожит своим местным значением, является одним из важнейших факторов охранительной партии. Соединяя в себе уважение к преданиям с самостоятельностью положения, чувство права с привязанностью к порядку, понимание государственных потребностей с сознанием своего общественного призвания, она дает общественному движению ту устойчивость, без которой нет правильного развития. Даже там, где она не пользуется особыми политическими правами, она остается одним из важнейших элементов общественной жизни. Класс крупных поземельных собственников, понимающий истинное свое призвание и дорожащий более своим нравственным влиянием, нежели возбуждающими вражду привилегиями и милостями сверху, составляет для общества и для государства такой драгоценный оплот, которого ничто не может заменить. Охранительная партия, в особенности, без него лишается самой существенной своей силы.

Но и мелкая поземельная собственность, при нормальных отношениях, служит не меньшею опорой охранительных элементов. Там, где мелкие собственники искусственными преградами и несправедливыми тягостями не возбуждаются против существующего общественного строя, где они пользуются должным ограждением и свободою, они, в силу присущего им охранительного духа, всегда готовы стоять за порядок. В особенности социалистические стремления находят в них самый сильный отпор, как доказывает пример Франции. Но, конечно, опору охранительным элементам может дать только личная собственность; напротив, учреждения вроде нашего общинного владения всего более могут способствовать развитию социалистического направления.

Совершенно иной характер имеет движимая собственность. Она связана не столько с неизменным порядком природы, сколько с личною деятельностью человека. Этою деятельностью она создается и накопляется, переходя от поколения к поколению все в увеличивающемся размере. Своею способностью принимать всевозможные формы, переноситься с места на место, дробиться и соединяться она служит главным орудием промышленного развития, а с тем вместе источником прогрессивных стремлений. Она по преимуществу составляет принадлежность средних классов, от которых исходят либеральные движения. Но, опираясь на собственность, это движение сохраняет умеренный характер. Промышленность требует порядка; поэтому при всяких смутах, промышленные классы склонны поддерживать реакцию. При низком умственном и общественном уровне они готовы даже вовсе отказаться от общественной деятельности и примкнуть ко всякому правительству, которое обеспечивает им порядок и материальные выгоды.

Совершенно иное имеет место там, где всякая собственность исчезает и единственным достоянием человека остаются личные его силы. Как уже было объяснено в Учении об Обществе, умственный пролетариат служит самым ревностным деятелем радикальной и социалистической пропаганды, а материальный пролетариат является главным его орудием и жертвой. Но бороться с этим злом одними полицейскими мерами есть предприятие, представляющее весьма мало шансов на успех. Временно зло может быть подавлено, но оно возрождается еще с большею силой, и чем строже принимаемые меры, тем более они возбуждают против себя общество. Глубоко вкоренившееся общественное зло излечивается не внешними, а внутренними лекарствами. Разлагающим элементам надобно противопоставить крепкие общественные силы, которые одни в состоянии возвратить здоровье расшатанному организму.

Для действия на массы всего важнее влияние религии, которая через это получает значение общественного и даже политического начала. Вообще религия играет видную роль в истории партий. Нередко она является преобладающим интересом, вокруг которого группируются люди. Таковым она становится особенно в эпохи религиозной борьбы, когда различные религиозные направления стараются вытеснить друг друга, захватив в свои руки или подчинив своему влиянию государственную власть. Некоторые из важнейших переворотов в новой истории совершились при сильном участии религиозного элемента в политической борьбе. Таковы были обе английские революции. Политический урок, который можно вывести из этих явлений, состоит в том, что смешение политики с религией всегда есть великое зло. Оно вовлекает религию в область изменчивых человеческих отношений, а в политику вносит элемент религиозной нетерпимости, всего менее согласный с практическими требованиями умеренности и уступчивости, составляющими истинную сущность политических отношений. Тут является посягательство на права совести и возбуждение фанатических страстей, делающее невозможными всякие сделки. Устранение этого элемента из политической борьбы составляет поэтому одно из существенных требований здравой политики как в отношении к государственной власти, так и в отношении к партиям. Если религия должна своим влиянием на народ противодействовать разрушительным стремлениям, то это должно совершаться путем мирной и свободной проповеди, проникающей в сердца, а не помощью правительства, обращающего религию в орудие своих целей. Тут всего важнее частная деятельность духовенства, сознающего свое призвание; соединение же религиозной проповеди с политическими видами может только ослабить это влияние.

Это относится и к религиозным партиям, которые образуются в наше время на почве политической и религиозной свободы. Католическое духовенство в особенности, исполненное властолюбивых стремлений, не ограничивается своим религиозным призванием и нравственным действием на паству; храня средневековые предания, оно пытается подчинить своему влиянию и светскую область. Нередко оно вступает в политическую борьбу и употребляет духовное оружие для ниспровержения своих врагов. С своей стороны, противники иерархических притязаний далеко не всегда соблюдают должную меру. Они не довольствуются устранением неуместных требований, но вступаются в область, принадлежащую церкви, и хотят подчинить ее государству. На приверженцев клерикализма воздвигается гонение; священники изгоняются из школ, сестры милосердия - из госпиталей. Ожесточение борьбы доходит до того, что благочестие становится поводом к исключению из общественных должностей. В этих крайностях повинны в особенности радикалы, когда им удается получить власть в свои руки. Но и государственные люди первой величины не избегают этого искушения, когда, превозносясь своими успехами, они считают для себя все возможным и все дозволенным. Здесь, однако, они встречают сопротивление, которое показывает им границы земного могущества. Перед ними воздвигается духовная сила, о которую сокрушаются все орудия материальной власти. Князь Бисмарк испытал это на себе. Несмотря на свое гордое заявление, что он не пойдет в Каноссу, он принужден был смириться перед внешним бессилием папы. Результатом его политики было то, что в Германии образовалась крепко сплоченная католическая партия, которая с удивительным искусством сумела завоевать себе решающее положение в парламенте и заставить правительство вступить с нею в соглашение и взять назад все свои меры. Во Франции, напротив, клерикализм был нападающею стороной. Вступив в союз с монархическими партиями, который он служил общею связью, он вступил на политическое поприще и был побежден. Здесь крайности антиклерикального направления были вызваны политическою деятельностью духовенства. Последнему пришлось отступить, после того как властный голос папы провозгласил совместимость религии со всяким образом правления и предписал согласное с христианством уважение к существующей власти. Собственный интерес католической церкви требует сохранения тесной связи с государством, установленной Конкордатом; но именно эта связь в значительной степени мешает свободе ее движений. Участие в политической борьбе противоречит официальному ее положению. Вследствие этого во Франции никогда не могла образоваться чисто клерикальная партия, имеющая свою организацию и своих вождей. В Бельгии, где этого препятствия нет, где церковь является свободным союзом, католическая партия не только играет значительную политическую роль, но она совершенно поглотила в себе все консервативные элементы. Здесь католическая партия есть охранительная партия. Это дает ей значительную силу в народных массах. Вследствие этого с расширением избирательного ценза она получила преобладание, между тем как во времена господства средних классов постоянно первенствовал умеренный либерализм. Демократизация выборов повела к тому, что старая либеральная партия почти исчезла; друг против друга остались клерикалы и социалисты. Такое развитие крайностей, обостряющее борьбу, конечно мало обещает в будущем. Оно всегда служит признаком ненормального состояния общества. К этому мы вернемся еще ниже.

Мы видели, что интересы религии связываются иногда с интересами известной национальности. Это производит новое осложнение в составе и целях партий. Национальные интересы выступают в особенности там, где различные народности соединяются в одном государстве. При существовании политической свободы естественно, что каждая из них образует свою партию, к которой примыкают иногда люди весьма различных направлений, связанные общим желанием отстаивать права своей народности. Для притесняемых народностей это имеет огромные выгоды. Они могут поднимать свой голос, предъявлять свои требования, вынуждать уступки. Это может иметь большие выгоды и для владычествующего государства: участие в совокупных интересах привязывает людей к общему порядку и содействует объединению. Но для этого необходима разумная политика, стремящаяся к удовлетворению справедливых требований. Когда же владычествующая народность хочет воспользоваться своим превосходством для притеснения подвластных, то это может вести лишь к нескончаемым раздорам. В особенности если государство составлено из разнообразных племен, которые все предъявляют свои притязания, положение становится весьма затруднительным. Правительство, которое хочет опираться на парламентское большинство, принуждено лавировать между различными партиями, стараясь уравновесить их одну другою и путем частных сделок и уступок направлять их к совокупной цели. При таких условиях собственно парламентское правление становится невозможным. Тут требуется правительство, стоящее над партиями и от них независимое. Таково именно положение Австрии.

Даже одна народность, предъявляющая притязания на самостоятельное существование, может причинить громадные затруднения. Сплоченная партия, хотя бы она состояла в меньшинстве, может иметь решающий голос в законодательных вопросах; от нее часто зависит судьба министерств. Она может прямо затормозить всякую парламентскую деятельность. Пример представляют ирландцы. Искусная организация и ловкая политика ирландской партии под предводительством Парнелля заставили вождя английского либерализма пойти на уступки и произвели раскол в среде самих либералов. Ирландский вопрос сделался первенствующим в английской политике. В настоящую минуту он отошел на второй план лишь благодаря громадному большинству, полученному консерваторами вследствие происшедшей реакции. Но, без сомнения, он в недалеком будущем всплывет снова.

Еще хуже, когда положение подвластной народности связано с отношениями к иностранным державам. Тут может случиться, что господствующая национальность хочет утвердить свое владычество, а подвластная взывает к чужестранной помощи. При таких отношениях всего более требуется разумная и осторожная политика; но партии, увлекаемые патриотизмом, всего менее к этому способны. В пылу одушевления они закрывают глаза на действительность и не хотят признать ни требований справедливости, ни внушений благоразумия. Именно такою безрассудною политикой датская национальная партия привела к отторжению Шлезвиг-Гольштейна.

Национальная партия может образоваться и в пределах одной народности, когда требуется объединение разрозненных частей. В таком случае национальные стремления обыкновенно соединяются с либеральными началами и могут принять даже революционный характер. Препятствием объединению являются династические интересы отдельных правительств, которым противополагаются требования свободы и право народа самому определять свою судьбу. При этом в среде самой национальной партии могут существовать различные оттенки, смотря по тому, какое устройство имеется ввиду. Так, например, в Германии после 1848 года была великогерманская партия, которая хотела объединения со включением Австрии, и малогерманская, которая признавала возможным только единство, исключающее Австрийскую империю. Обыкновенно эти национальные стремления подавляются, как революционные, до тех пор, пока одно из правительств не догадается, что в его выгодах стать во главе движения и тем увеличить свою силу. В Италии эту роль разыграл Пиэмонт, в Германии - Пруссия.

И в объединенном тем или других путем государстве может сохраняться противоположность партий, стремящихся одна к централизму, другая к партикуляризму. В федеративных республиках это противоположение составляет, как мы видели, весьма обыкновенное явление, вытекающее из самого порядка вещей. И в Швейцарии, и в Соединенных Штатах это был центральный пункт всей внутренней политики. Но отношение этих двух направлений к другим началам политической жизни может быть разное. Иногда партикуляризм соединяется с консерватизмом в видах сохранения завещанных веками местных особенностей и учреждений; радикализм, напротив, хочет воспользоваться центральною властью, чтобы все подвести под один уровень. Таково отношение партий в Швейцарии. Иногда же, наоборот, приверженцы местного самоуправления опираются на чисто демократические начала, чтоб отвергнуть всякое вмешательство центральной власти. Такова была в Соединенных Штатах демократическая партия, основанная Джефферсоном.

Все это, однако, продолжается лишь до тех пор, пока есть существенные вопросы, разделяющие местные интересы и общие. Таков был в Соединенных Штатах вопрос о невольничестве. Но может настать время, когда все подобные вопросы решены, когда жизнь вошла в известную колею и противоположность местных интересов и общих сгладилась. Тогда различные программы партий теряют свое значение, и они остаются только как готовые организации для проведения тех или других частных интересов. Таково именно отношение их в Соединенных Штатах в настоящее время. Это - худшее, до чего партия может дойти. Всякое умственное и нравственное содержание в ней исчезает; она теряет свое политическое значение и становится чисто стачкою людей, стремящихся воспользоваться общественным достоянием для своих частных выгод.

Для того чтобы понять, каким образом может произойти такое падение, надобно рассмотреть, что такое организация партий.

Глава II. Организация партий

Всякое политическое направление, для того чтобы сделаться действительною общественною силой, должно быть организовано. Это одно дает ему способность действовать на практическом поприще. Неорганизованное общественное мнение представляет только хаос разноречащих взглядов и направлений, который в данную минуту, под влиянием известных течений, увлекается иногда в одну сторону с неудержимою силой и в таком случае может получать решающее влияние на ход дел, но который в обыкновенном порядке вещей неспособен служить опорою для какой-либо правильной политической деятельности. Каждый может черпать из него все что хочет. Уловить его часто нет возможности, ибо у него нет признанных органов, а те, которые громче других поднимают голос и тем привлекают к себе внимание, часто вовсе не представляют господствующего направления. В этом нестройном хоре истина перемешивается с ложью, здравые понятия - с туманными представлениями и упорными предрассудками, а трезвый голос всего менее имеет шансов быть услышанным. Таков характер общественного мнения даже в стране с таким высокоразвитым политическим пониманием, как Англия. "Это великое смешение безрассудства, слабости, предрассудков, ложных чувств, верных чувств, упорства и газетных статей, которое называется общественным мнением", - писал сэр Роберт Пиль в 1820 году, когда еще демократизация общества не усилила темных сторон этого элемента, играющего в свободных странах первенствующую политическую роль. Для того чтоб из этого нестройного говора образовать прочную политическую силу, нужна организация партий. Она заменяет собою прежние сословные и корпоративные связи, разделяя общество не по происхождению, не по интересам, а по идущим сверху донизу политическим направлениям. Это составляет необходимое условие всякой сколько-нибудь развитой политической жизни, и к этому она неизбежно приводит. Если люди хотят действовать вместе, они должны организоваться.

Однако далеко не все общество примыкает к организованным партиям. Последние всегда составляют меньшинство, даже в тех странах, где политическая жизнь достигает наибольшей интенсивности и распространяется до самых глубоких слоев. Вне организованных партий всегда остается нейтральная масса, которая, примыкая к той или другой стороне, дает ей перевес. Этим объясняется смена партий в парламентской борьбе, и это составляет великое благо, ибо партии, увлекаемые своими страстями и односторонними взглядами, часто упускают из виду общественную пользу. Нейтральное мнение стоит между ними как беспристрастный судья, которого голос имеет решающее значение. Но если эта неустроенная масса своим весом решает победу, то сама по себе она к действию совершенно неспособна. Это признают все серьезные наблюдатели политической жизни. "Масса неорганизованного мнения", - говорит Брайс, - "совершенно бессильна против сплоченных партий"*(100). Поэтому если последние преследуют свои частные цели и одинаково вредны для общества, то честным людям остается только образовать новую партию с самостоятельным устройством, но это стоит неимоверных усилий и часто все-таки не венчается успехом, ибо издавна организованные партии имеют свои хорошо известные им пути, орудия и способы действия, с которыми бороться весьма мудрено. Политическая жизнь в Соединенных Штатах представляет тому чрезвычайно поучительные примеры. Отсюда необходимость для всех честных граждан, принимающих живое участие в делах своего отечества, примкнуть к той или другой политической организации и стараться направить ее к общему благу. Держаться в стороне от партий значит обрекать себя на бессилие. Это возможно для теоретика, но не для практика.

Организация партий, так же как и самого государственного управления, может быть двоякая: центральная и местная. Первая имеет ввиду совокупную деятельность в парламенте, вторая - главным образом подготовку выборов.

Парламентская деятельность партии требует прежде всего совокупной программы. Недостаточно общего направления; нужно наметить те практические вопросы, которые партия намерена проводить или поддерживать, и те способы решения, которые, при данных условиях, считаются достижимыми или полезными. На этот счет мнения могут, конечно, быть весьма разнообразны; но их надобно свести к единству посредством взаимных уступок и соглашений. Без уступок нет совокупной деятельности, а потому нет и партии. Вследствие этого государственным людям приходится иногда поддерживать меры, несогласные с их убеждениями. Пока это не касается основных начал, на которых зиждется известное направление, это совершенно неизбежно, ибо никто не может иметь притязания направлять общие дела по своему личному усмотрению. Когда действуешь с другими, приходится делать им уступки. Решающее значение имеет здесь мнение большинства; но и большинство в свободных соглашениях принуждено идти на уступки. Если бы оно вздумало насиловать убеждения меньшинства, оно произвело бы раскол. Только добровольное согласие обеспечивает совокупную деятельность. В этом отношении важнейшую роль играет признанный партиею вождь. Там, где прочно утвердилось парламентское правление, партии всегда имеют своих вождей. В Англии этот обычай установился издавна. Как скоро один вождь сходит со сцены, немедленно избирается другой. Это одно дает партии возможность действовать, как дисциплинированная армия, и вступить в управление делами, как скоро противники остались в меньшинстве. Только в случае, если партия надолго лишена возможности сделаться правительством, она может временно остаться без предводителя. Где нет таких прочно организованных партий, там нет и вождей; но это ведет к ослаблению партийной организации, а вследствие того к раздроблению партий на мелкие группы и к шаткости политического положения. Таково именно состояние партий в современной Франции. Поэтому здесь так часто меняются министерства. Ни одно из них не имеет за собою прочного большинства, на которое бы оно могло опираться. Приходится из различных групп набирать людей, которые не пользуются достаточным авторитетом. Случайное голосование может низвергнуть правительство, которое накануне еще стояло, по-видимому, совершенно прочно. Английская организация партий имеет, бесспорно, громадные преимущества; но она требует твердых преданий, политического смысла и духа дисциплины, которые вырабатываются только долговременною практикою правильной политической жизни и всего менее могут утвердиться в стране, подвергавшейся всевозможным переворотам и колебаниям.

Не меньшую важность имеет организация местная, которою подготовляются выборы. Тут прежде всего рождается вопрос об отношении местной организации к центральной: подчиняется ли первая последней, получая от нее руководство, или, наоборот, направление идет снизу и центральное представительство является только отражением местных требований? Нечего распространяться о том, что первое одно обеспечивает влияние выдающихся людей и возвышает умственный и нравственный уровень партии. Но последнее более согласно с демократическими стремлениями. В Северной Америке эта противоположность обнаружилась в применении к выбору президента. Первые президенты намечались соглашением главных парламентских деятелей; они назначали кандидатов, за которых партии подавали свой голос. Но впоследствии этот способ был признан несогласным с демократическими началами, и кандидаты стали назначаться съездами делегатов от каждой отдельной местности, выбранных собраниями членов партии. Вследствие этого на съездах образуется множество групп, из которых каждая выставляет своего кандидата. Начинаются бесконечные интриги и упорная борьба. Случается, что ни один кандидат не может получить большинства и, наконец, проскакивает такой, которого первоначально никто не имел ввиду. Подобный порядок менее всего обеспечивает хорошие выборы.

Та же противоположность элементов и направлений обнаруживается и в чисто местной организации. И тут существует двоякое устройство, из которых одно можно назвать аристократическим, а другое демократическим. Первое состоит в том, что перед выборами влиятельные люди местности, принадлежащие к известной партии, образуют комитет, который намечает кандидатов и ведет избирательную кампанию. Когда выборы происходят в более или менее обширных округах и в множественном числе, списки кандидатов нередко установляются по соглашению с центральными комитетами, причем последние могут получить более или менее значительное влияние. Во всяком случае, тут направление опять идет сверху. При демократическом устройстве, напротив, главный центр тяжести лежит в первоначальных собраниях избирателей, принадлежащих к известной партии. Тут самое назначение кандидатов совершается как бы путем всенародного голосования; но на деле оно попадает в руки дельцов, преследующих свои личные цели. Тот порядок, который повсеместно установился в Соединенных Штатах, представляет тому весьма назидательный образец. Здесь организация партий доведена до возможного совершенства. Так как при республиканском устройстве выборы происходят весьма часто и во множестве, то образуются постоянные комитеты, которые руководят всей операцией и направляют ее по своему изволению. Они составляют так называемые "кружки" (rings), во главе которых стоят "тузы" (bosses). В их руках находится все местное управление партий. Они ведут списки членов и рассылают приглашения на съезды, причем тщательно устраняются все те, которые не хотят подчиняться их руководству. Всякий сомнительный член просто исключается из списков или устраняется решением подобранного большинства. Вследствие этого список кандидатов, заранее составленный кружком, всегда получает одобрение собрания и становится официальным списком партии. Сами предводители не только постоянно избираются вновь, но в случае успеха получают возможность раздавать все зависящие от партии места своим приверженцам и агентам. Эта раздача должностей составляет истинную цель всей организации. Так как последняя требует постоянной и усиленной работы, то она становится жизненным занятием особенного класса людей, которые получают название политиканов. Это своего рода ремесло, часто весьма грязное, но требующее значительного умения, ловкости и знания людей. Тут приходится всякими средствами обрабатывать массу, привлекать членов к партии, подделывать списки так, чтобы на съездах получить нужное большинство, интриговать, расточать клевету, входить в нечистые сделки. Все это, конечно, нельзя делать даром. Вознаграждением служат разные общественные должности, которыми располагает партия, получающая перевес. Это и становится главною целью деятельности кружков. Как скоро партия восторжествовала, она выгоняет всех своих противников и замещает все должности своими приверженцами. Этот порядок господствует сверху донизу, на всех ступенях, от общинных выборов до выбора президента республики. Вся администрация Соединенных Штатов не что иное, как система хищения общественных должностей ввиду частных выгод; это способ наживы людей, делающих из политики жизненное ремесло. У Брайса, сочувствующего демократическим учреждениям, можно прочесть поистине ужасающую картину этих порядков, от которых лучшая часть общества, те, которые не хотят себя грязнить, устраняется с омерзением. Кто воображает, что демократическая республика ведет к господству народной воли, тот может убедиться, что эта предполагаемая народная воля в конце концов приводит к господству организованных шаек грабителей общественного имущества. Если американцы, при их изумительной энергии и их практическом смысле, терпят такой порядок вещей, то это происходит единственно от того, что при малом объеме государственной деятельности политическая жизнь играет у них несравненно меньшую роль, нежели промышленные интересы. Люди занятые не считают нужным бросать свои частные дела, чтоб участвовать в этой грязной борьбе, требующей неимоверных усилий для получения весьма неважных результатов. Между тем свобода, для того чтобы держаться на надлежащем уровне, требует постоянного напряжения со стороны честных граждан, которым дорого благо отечества. Без этого общественное дело неизбежно попадает в руки людей, стремящихся извлекать из него свои частные выгоды.

В Европе, где демократические нравы далеко не получили такого преобладания, где влияние высших слоев общества коренится в преданиях прошлого и где, наконец, самые политические вопросы ставятся выше и шире, демократическая организация выборов не могла утвердиться. Конституционная монархия в особенности, по самому своему устройству, дает перевес образованным классам. Даже там, где успехи демократии ведут к большему или меньшему извращению политических порядков, остаются предания и учреждения, представляющие существенные гарантии против распространяющегося зла. Самая социалистическая партия, которая представляет наиболее благоприятное поприще для демагогии, принуждена выступать во имя общих начал, а не довольствоваться стремлением к частной наживе. В Европе есть общественный дух, который держит партии на известной высоте и дает перевес лучшим их элементам. Особенно при первоначальном образовании партий самым благоприятным условием является сосредоточение политической жизни в высших, образованных слоях общества. Тут меньше элементов, которые требуется сплотить, и их легче соединить вокруг разумной программы. Важнейшую роль играет в этом деле независимая аристократия, которая, как уже было объяснено выше, по самому своему положению призвана руководить общественною деятельностью и обладает наибольшим политическим смыслом. Великое преимущество английских партий заключается в том, что они сложились и упрочились под руководством политической аристократии. Напротив, средние классы, более расплывчатые и занятые преимущественно промышленными интересами, менее всех других способны к организации, требующей дисциплины и самоотверженной деятельности. Низшие же классы, повинующиеся стадному чувству, лишены внутренней состоятельности и легко подпадают под власть демагогов, если ими не руководит духовенство или бюрократия.

Какова бы, впрочем, ни была местная организация партий, во всяком случае она требует значительной деятельности и издержек. Нужно печатать и рассылать программы и воззвания, нанимать места для сходок, иногда приготовлять самые записки, на которых обозначаются имена кандидатов. В особенности необходимо вербовать приверженцев среди нейтрального населения, от которого окончательно зависит исход. Для всего этого нужны многочисленные агенты, умелые, ловкие и деятельные. Прежде нежели происходят выборы, они должны быть тщательно подготовлены. За кулисами идет деятельная агитация - и явная, и путем интриги. Партия, которая пренебрегает этими средствами или не умеет имя пользоваться, всегда будет побита. При этом легко водворяется и подкуп, прямой или косвенный, путем обещаний, угощений и т. п. Закон и общественная совесть полагают этому некоторый предел; но там, где закон слаб, а общественная совесть стоит на низкой степени, самые неблаговидные проделки получают право гражданства. Во всяком случае, даже когда выборная агитация происходит вполне правильно и законно, она требует более или менее значительных издержек. Это дает перевес людям состоятельным. При демократической организации с этою целью учреждаются партийные кассы, которые пополняются частью добровольными, а нередко и вынужденными пожертвованиями. В Соединенных Штатах в этих видах налагается контрибуция на всех получивших общественные должности по выбору или по назначению партии. В конце концов, организация оплачивается плательщиками податей.

Каждая партия, естественно, должна иметь и свои органы в ежедневной печати. Это составляет одно из важнейших орудий действия, и здесь журналистика находит настоящее свое место. Пока она служит только выражением неопределенного общественного мнения, она представляет лишь нестройную смесь случайных и личных мыслей и направлений. При отсутствии политической жизни ежедневная печать принуждена обсуждать текущие вопросы без настоящего знания и без надлежащей свободы. Лишенная непосредственного практического влияния, она остается в отвлеченной теоретической сфере, где открыто широкое поприще для всякого рода мнений и суждений. Но именно к теоретическому обсуждению вопросов ежедневная печать менее всего способна. Как говорил Сисмонди, серьезное обсуждение вопросов совершается в книгах. Отрешенный от практической почвы, журнализм остается праздною болтовней, в которой основательные и образованные умы редко принимают участие. Он попадает в руки второстепенных и третьестепенных писателей, которым серьезная работа не по силам. С своей стороны, публика, воспитанная на этом пустом разглагольствовании, приобретает привычку легкомысленно судить о всех вопросах. Ей ежедневно кладут в рот готовые фразы, которые она принимает на веру, избавляясь от всякого умственного напряжения. Воспитанное журнализмом общественное мнение представляет хаос праздных толков, сбивчивых понятий и шаблонных суждений, в котором выдающуюся роль играют те, которые менее всего стесняются нравственными соображениями и умеют угодить вкусам и страстям весьма неприхотливой массы читателей. Тут нет еще настоящих политических партий, а есть только задорные голоса, которые принимаются за выразителей различных направлений.

Исходом из такого положения может быть только серьезная политическая жизнь, направляющая умы к практическим вопросам и создающая условия для всестороннего их освещения. В ней журналистика получает настоящее свое значение: она становится органом различных сплотившихся в партии направлений общественной мысли. Но и тут она является оружием обоюдоострым. Дух партии всего менее способствует добросовестному исканию истины; напротив, он обыкновенно ведет к намеренному ее затемнению. Вся задача заключается в том, чтобы побороть противников, представив чужое мнение в невыгодном свете. Самые очевидные факты скрываются или искажаются немилосердно; ложь расточается без малейшего зазрения совести; клевета сыплется полными руками. Мы видели суждения о журналистике выдающихся либеральных писателей (II, стр. 325). Прибавим к этому мнение одного из великих государственных людей нынешнего века, подтверждающее сказанное: "При настоящем состоянии общественного духа и общей нравственности, - писал Штейн Нибуру в 1821 году, - я считаю свободу печати для журналов и газет учреждением пагубным; она открывает свободное поле корыстным стремлениям издателей и всем их негодным страстям и поверхностным взглядам, дозволяя им извращать важнейшие вопросы государства и церкви и в извращенном виде представлять их суду великой, пустой и поверхностной толпы, swinish multitude (свинская толпа). Предметы, подлежащие только компетенции серьезных и дельных людей, не должны обсуждаться за чайными столами, в винных погребах или на пивных скамейках. Пускай свобода прений имеет место в собраниях народных представителей, в серьезных и основательных печатных произведениях; но пустая шваль (das loose Gesindel) памфлетистов и газетчиков должна быть обуздана, по крайней мере до тех пор, пока нынешнее одичавшее поколение не исчезло и новые учреждения не пустили глубоких корней" (Pertz, V, стр. 633). В другом письме он писал Эйхгорну: "Свобода печати, как и всякое свободное проявление человеческого духа, есть, без сомнения, великое благо, и злоупотребление ею становится безвредным, как скоро в стране существуют свободные учреждения, дозволяющие гражданам сознательно участвовать в общественных делах; где таковых нет, они, с одной стороны, не находят поучения в практической жизни, а с другой стороны, они отдаются на жертву поверхностным, самозванным, предубежденным, бесстыдным памфлетистам; обсуждение политических вопросов попадает в самые недостойные руки" (там же, стр. 859). И в письме к книгопродавцу Котта: "Я не друг журнализма; он убивает основательную науку; место ее занимает поверхностная и злобная политическая стряпня, которая ищет подписчиков, льстит страстям массы и в конце концов управляет государствами'' (там же, VI, стр. 1048). Эти строки могли бы казаться писанными для нашего времени. В странах с мало развитою политическою жизнью повторяются одни и те же явления.

Обратить эту хаотическую смесь добра и зла в органы серьезной общественной мысли, направить это обоюдоострое оружие к общественной пользе должно быть одною из главных задач политики партий. И только партии в состоянии это сделать, правительство в этом деле совершенно бессильно. Оно может сколько угодно обуздывать журналистику; оно может издавать против нее самые суровые законы; если пробужденная общественная мысль не имеет других органов, через которые она может высказываться, она останется в руках журналистики, и чем больше последняя подвергается стеснениям, тем более она получит неправильный ход и тем более от нее будут устраняться серьезные умы, оставляя место беззастенчивым и бойким писателям, стремящимся угодить либо правительству, либо публике, смотря по тому, от кого они надеются получить большие выгоды. Только нравственный авторитет людей, стоящих во главе политических партий и пользующихся общественным весом, способен эти бродячие стихии ввести в правильную колею. И это должно быть предметом самого серьезного их внимания. Уровень журналистики служит выражением умственного и нравственного уровня партии, а с тем вместе и ее способности действовать на общество и быть полезным элементом государственной жизни.

Однако, даже при наилучших условиях, журналистика всегда представляет такие темные стороны, которые если не перевешивают, то, во всяком случае, значительно умаляют приносимую ею пользу. Действительно серьезные журналы, с нравственными требованиями, с сознанием своей ответственности, с желанием беспристрастно выяснять общественные вопросы всегда составляют исключение. Они требуют такого соединения сил и талантов, которое встречается редко, ибо крупные дарования обыкновенно уходят на более высокие поприща; журнализм служит им лишь переходною ступенью. Притом чем серьезнее и основательнее журнал, тем менее он доступен массе публике, а потому тем менее он читается. С демократизацией общества в особенности требуется ежедневное чтение, приноровленное ко вкусам и понятиям необразованной .массы. Кроме центральных органов, нужны и местные, а для последних вовсе недостает сил. При таких условиях масса избирателей питается дешевыми изданиями, которые наполняются местными сплетнями и менее всего могут иметь притязания на серьезную политическую мысль. Только долговременная политическая опытность и развитие практического смысла, в особенности под влиянием высших, образованных слоев общества, может придать журналистике характер, отвечающий более высоким общественным потребностям. В этом отношении английская журналистика представляется образцовою. Конечно, и она не отличается беспристрастием; этого от журналистики и нельзя ожидать. Но в ней господствует удивительно трезвый взгляд на вещи в соединении с основательным знанием состояния и потребностей страны. Она не увлекается мечтами, в ней установились известные нравы и выработался язык, приспособленный к практическому делу и умеющий соблюдать приличия. Во Франции есть также несколько органов, занимающих высокое место в политической литературе. Но масса газет везде представляет печальное явление. Ежедневная политическая полемика, кипящая во всех углах страны, где политическая жизнь разлита во всех слоях населения, мало содействует поднятию уровня общества и вытеснению вопросов. Скорее она их затемняет, спутывая понятия и ставя партийные цели и интересы на место возвышенного и бескорыстного стремления к общественной пользе.

Тем большее значение получают те проявления общественной мысли, которые могут служить восполнением и поправкой этих весьма невысокого свойства явлений. Сюда принадлежат собрания, в которых выдающиеся люди излагают свои политические взгляды перед избирателями или перед публикой. Политические собрания бывают двоякого рода: избирательные и случайные, созванные по тем или другим поводам. Первые совершенно необходимы при политической борьбе. Надобно, чтоб избиратели знали, кого они выбирают, каковы направления и программы кандидатов. Печатных программ и журнальных статей недостаточно; живое слово действует несравненно сильнее: оно убеждает и увлекает слушателей. Только при этом условии вопросы ставятся в надлежащей широте и полноте. Поэтому избирательные сходки вошли в общий обычай как необходимая принадлежность выборов. Но и случайные собрания не менее важны. Они нужны не только для постоянного взаимного общения между избирателями и избираемыми, но и для развития политического смысла в обществе. Парламентские речи редко воспроизводятся журналами целиком; они читаются весьма немногими. Поэтому в высшей степени полезно, чтобы передовые политические деятели, от которых исходит направление, приходили в живое соприкосновение с страной, излагали перед собранными массами свои политические взгляды и таким образом, содействовали распространению здравых политических понятий. Никакие журналы не в состоянии этого заменить. Для жителей провинции, ограничивающихся чтением местных газет, появление крупного парламентского деятеля, с просвещенными взглядами и выдающимися способностями, составляет событие, которое может иметь благотворное влияние на весь их образ мыслей. В Англии такое живое общение парламентских вождей с местною публикой вошло в постоянный обычай; оно играет весьма важную роль в борьбе партий и в колебаниях общественного мнения. Нет сомнения, что такие собрания могут служить орудием действия и для демагогов. Поприще открыто для всех, а потому здесь, как и во всякой свободной борьбе, приходится напрягать все умственные и нравственные силы, чтоб увлечь за собою людей. Только при этом условии вопросы освещаются с разных сторон и могут получить правильное решение. Такого рода собрания приучают людей и к взаимной терпимости. Там, где они вошли в нравы, в собраниях установляется строгий порядок и не терпятся нарушения. Напротив, в стране, где часто разыгрывались революционные страсти, нетерпимость, особенно крайних партий, проявляется при всяком удобном случае. Во Франции социалисты в публичных собраниях не только постоянно стараются заглушить голос противников, но и зачастую дерутся между собою. Эти безобразные явления свидетельствуют о том низменном уровне, который у них господствует. При организации партий необходимы и постоянные ассоциации с комитетами для руководства действием. Когда эти комитеты образуются из парламентских вождей, они составляют естественную принадлежность общей организации партий. Но постоянные местные комитеты, как показывает пример Соединенных Штатов, ведут к господству сплоченных шаек, которые заправляют всеми делами и подтасовывают выборы в виду своих частных целей. Еще опаснее политические союзы, стоящие в стороне от парламентской деятельности и полагающие себе целью производить агитацию в стране. Вашингтон предостерегал своих сограждан от подобных учреждений. Когда с постоянною организацией соединяется постоянное публичное обсуждение всевозможных политических вопросов, то из этого образуются революционные клубы, которые служат самым сильным средством для разжигания народных страстей. Для крайних партий это составляет самое удобное и могучее орудие действия. Франция представляла тому неоднократные примеры. Поэтому закрытие клубов было всегда первым действием правительств, стремившихся к восстановлению порядка. Однако политические союзы, направленные к достижению известной цели, могут принести и существенную пользу. В Англии Лига для отмены хлебных законов сослужила великую службу народу и государству. Но нужны крепкие политические нравы, чтобы выдержать подобную агитацию, которая может быть направлена и на цели, далеко не общеполезные.

Во всяком случае, не могут быть терпимы организации тайные. Они образуются тогда, когда цель, которую они себе ставят, противоречит закону. Бывали, однако, тайные общества и с совершенно невинными, чисто теоретическими целями и направлением. Таковы масоны, образующие тайное братство во имя нравственных начал, отрешенных от всякого вероисповедания. Они возникли в те времена, когда и нравы и законодательства не допускали свободного выражения своих убеждений. Таинственность, соединенная с разными странными обрядами, служила к привлечению членов, в числе которых бывали самые высокопоставленные лица. В прежние времена эти союзы могли принести значительную пользу как для смягчения нравов, так и для распространения образования. Деятельность Новикова и его товарищей в России служит тому свидетельством. При нынешних условиях вся эта таинственность и эти обряды представляют не более как забаву, которой напрасно придают серьезное значение. Воспрещать эти союзы нет никакого повода, ибо они совершенно безвредны. Но не таковы тайные союзы, которые ставят себе не теоретическую, а практическую цель. Политические тайные общества образуются тогда, когда в обществе пробудилась политическая мысль, а между тем всякая политическая деятельность для него закрыта, или же когда часть общества, принципиально враждебная существующему порядку, готовит оружие для его разрушения. Таковы были тайные общества, которыми Европа покрылась во второе и третье десятилетия настоящего века. История показывает, однако, что серьезных результатов они нигде не достигли и вообще принесли несравненно более вреда, нежели пользы. Политическая жизнь народов двигается не тайными путями, а явною деятельностью. Самые перевороты тогда только ведут к прочному изменению порядка вещей, когда они вызываются широкораспространенным неудовольствием и имеют общенародный характер. Тайные общества всегда составляют ничтожное меньшинство, которое принуждено действовать скрытыми путями, и совершенно бессильно против организованной правительственной власти. Производимые ими вспышки легко подавляются, а учиняемые ими акты насилия вызывают только реакцию и укрепляют правительство, вокруг которого соединяются все люди, дорожащие общественным порядком. Наибольшее оправдание подобные общества находят в тех странах, которые подчинены иноземному владычеству; являясь действием внешнего насилия, оно не оставляет иного исхода, кроме приготовления тайных средств для его низвержения. Но и в этом случае действие тайных обществ не в состоянии исполнить своей задачи, а может принести громадный вред. Не маццинисты освободили Италию, а правительство Пиэмонта, поддержанное Францией. В Польше деятельность тайных обществ, которые произвели восстание 1863 года с сопровождавшим его террором, парализовала всякие реформы и надолго повергла страну в самое приниженное положение. Вместо подъема национальности она привела только к вящему ее порабощению.

Там, где нет национального вопроса, деятельность тайных обществ находит еще менее почвы и ведет к столь же пагубным последствиям. В двадцатых годах нынешнего столетия общеевропейская мода на тайные общества проникла и к нам. Поводом послужило то действительно вопиющее противоречие, в котором находилась система управления, руководимая Аракчеевым, с теми либеральными началами, которые были провозглашены самим императором Александром. Лучшие русские люди, возмущенные произволом, с бескорыстною преданностью примкнули к этой организации, в которой они видели спасение отечества. Но почвы у них не было никакой. При гражданском порядке, основанном на крепостном праве, мечтать о политической свободе было чистым безумием. Бесспорно благородные стремления не были соображены с условиями жизни. Поэтому и результат был плачевный: цвет русского общества был уничтожен; всякая независимость исчезла; мысль подверглась беспощадному гонению. В течение тридцати лет на русской земле лежал тяжелый гнет, что, в свою очередь, вызвало потребность преобразований. Вдающиеся в крайность направления всегда производят противоположное тому, что они имеют ввиду.

К подобному же результату привели и те тайные общества, которые возникли на наших глазах в шестидесятых годах и существуют, вероятно, и доселе. Тут не было даже и повода к составлению тайных организаций. Правительство не только не угнетало подданных, но совершало величайшие реформы, которые когда-либо были произведены каким-либо правительством; они внешне отвечали насущным потребностям народа и открывали перед Россией великую будущность. При таких условиях стремиться к разрушению существующего общественного строя могли только люди, у которых голова была вывернута наизнанку. К такого рода тайной организации могла примкнуть, конечно, уже не лучшая часть русского общества, а разве его отребье. Она пополнялась ничему не учившимися юношами, доведенными до фанатизма проповедью социалистических и радикальных журналистов, которых поныне еще превозносят как великих деятелей на поприще русской мысли. Средствами деятельности служили обманное хождение в народ, которого старались взбунтовать всякого рода сказками, тайная литература, революционные прокламации, а затем целый ряд покушений и убийств, который завершился страшною смертью царя, благодетеля своего народа. Плодом всего этого безумия было то, чего следовало ожидать. Восторжествовала реакция, которой все это было на руку. Правильное гражданское развитие русского общества было нарушено; Россия была выбита с законного пути, на который она была поставлена великими преобразованиями Александра II. Против терроризма снизу пришлось, как всегда, действовать террором сверху. Русская земля была поставлена в осадное положение; вместо закона снова водворился произвол. Когда подумаешь, что все это было делом ничтожной шайки, отличавшейся только скудоумием, невежеством и дерзостью, можно прийти в некоторое сомнение насчет умственного состояния современного поколения. Когда молодые люди, не знающие ни истории, ни права, ни политики, не имеющие ни малейшего общественного веса и значения, составляют тайные общества для ниспровержения всего существующего порядка вещей, то подобное явление представляет такую глубину нелепости, с которою едва ли что может сравниться. Оно свидетельствует лишь о том полном хаосе понятий, который у нас существует, и в особенности о жалком состоянии народного просвещения. Если юноши, вступающие в такие союзы, воображают, что они этим путем готовятся быть гражданами своего отечества, то они жестоко ошибаются. Такого рода тайные общества могут лишь окончательно сбить их с толку и дать им направление, несовместное ни с каким гражданским порядком. Если же они образумятся, что весьма часто бывает, то обыкновенно они или обращаются в смирных и покорных чиновников, или же, становясь отступниками, кидаются в противоположную, столь же нелепую крайность.

Истинною школой гражданственности может быть только явная, а не тайная общественная деятельность. Там, где собственно политическая жизнь не существует, для нее открыто поприще в местных учреждениях. Здесь могут обозначаться различные направления общественной мысли не в теоретической только сфере, а в связи с живою действительностью, с насущными потребностями общества. Здесь даже и при развитой политической жизни различные партии находят и поприще и опору. Местным влиянием обеспечиваются политические выборы и дается возможность действовать в центре. Партия, не опирающаяся на местные силы, всегда остается шаткой и беспочвенной. Местное самоуправление служит самою твердою основой общей политической жизни. Последняя только там прочна, где она вздымается на этом фундаменте.

Эта связь местного самоуправления с политическими партиями имеет, однако, как свою хорошую, так и свою дурную сторону. Выгоды состоят прежде всего в том, что возбуждением политических вопросов местное самоуправление, как уже было замечено выше, выводится из узкой сферы мелких и личных интересов. Через это умственный и нравственный уровень общества поднимается; жизнь провинции связывается с общими интересами отечества. А с другой стороны, политические партии из области теоретических вопросов принуждены спуститься в сферу практического приложения. Они приходят в живое соприкосновение с действительностью, с насущными потребностями общества; программы их получают практический характер. Эта живая связь между центром и отдельными местностями служит лучшею школой политической жизни.

Но с этими несомненными выгодами сопряжены и существенные недостатки. Как скоро в местном самоуправлении начинают действовать политические партии, так общие политические вопросы выдвигаются на первый план, часто заслоняя собою местные нужды. Выборы производятся уже не в видах хорошего управления местными делами, а с целью дать торжество известной партии. Вследствие этого дельные и полезные люди, принадлежащие к другой партии, устраняются от участия в местном управлении. Чем мельче округ, тем эта невыгода ощутительнее. В парламенте, где сходятся люди из самых разнообразных местностей, различные направления находят своих представителей; оппозиция всегда играет здесь весьма значительную роль, и это служит к пользе государства. Напротив, в мелкой общине, где выборы производятся по общему списку, одна партия может восторжествовать всецело, а другая может быть вовсе исключена из дел. Это и ведет к возможности образования организованной шайки, которая ставит себе исключительною целью пользование общественным достоянием для своих частных выгод, чему примеры, как уже указано выше, представляют Соединенные Штаты.

Противодействием этому злу могут служить меры, ограждающие в некоторой степени местное самоуправление от действия партий, как-то: удлинение срока выборов, учреждение должностей безвозмездных или бессменных, обеспечение прав меньшинства, наконец контроль правительственной власти. Важно также отделение местных выборов от политических. В этом отношении различные условия, в которых находится общество, могут вести к различным решениям. Там, где политическая жизнь только что зарождается и партии не получили крепкой организации, полезно приурочить политические выборы к местным учреждениям, в которых люди успели сблизиться, столковаться и привыкли действовать вместе. При такой системе избиратели не представляют рассеянной массы лиц, большею частью вовсе не знающих друг друга и сходящихся один раз в несколько лет затем только, чтобы подать голос за часто неизвестного им кандидата. Тут есть уже прочные центры, которые могут служить опорою политической жизни. Но там, где эти местные центры подверглись уже разлагающему действию политических партий, неизбежно разбивающих людей на противоположные лагери, полезно отделить местные выборы от политических. Этим открывается возможность выбирать в местные должности дельных людей из другой партии, не ослабляя этим своего политического влияния. Через это местные нужды становятся предметом специального внимания, а не приносятся в жертву политическим видам.

Различные отношения партий имеют влияние и на самую организацию местного самоуправления. Там, где борьба еще не разыгралась, можно предоставить выбору должности, требующие беспристрастия, например судебные, которые, напротив, при горячей борьбе партий, следует поставить в независимое от них положение. Вообще, чем более стеснена политическая жизнь, тем более широкое поприще можно и должно предоставить местному самоуправлению; только этим восполняется недостаток и полагается предел всемогуществу бюрократии. Наоборот, с развитием политической жизни, сопровождаемой неизбежною борьбою партий, приходится принимать против последней стеснительные меры; иначе она все заполонит. В этом отношении демократия находится в самых невыгодных условиях. Предоставление верховной власти народной массе, не знающей никаких сдержек, именно и ведет к тем безобразным явлениям, которые поражают нас в Северной Америке. Где есть сдержки, зло несравненно меньше.

Зло заключается, однако, не в одних учреждениях, но также, и всего более, в способах ими пользоваться. Это приводит нас к последнему вопросу, который подлежит нашему рассмотрению, - к вопросу о способах действия партий.

Глава III. Способы действия партий

Политические партии, как и все явления человеческой жизни, имеют свои светлые и свои темные стороны. Выше была объяснена необходимость организованных партий при существовании политической свободы. Самое разнообразие общественных потребностей и различие человеческих взглядов ведут к образованию различных политических направлений, которые, для того чтобы получить силу и действовать в практической сфере, должны организоваться. Для государственной жизни это имеет весьма значительные выгоды.

Во-первых, политические вопросы получают всестороннее освещение. Каждая партия старается в пользу своего взгляда привести всевозможные доводы. Ничто не остается скрытым; всякая общественная потребность находит своих защитников и подвергается обстоятельному обсуждению.

Во-вторых, существование оппозиционной партии, всегда готовой воспользоваться промахами противников, служит самою сильною сдержкою бюрократическому произволу, а вместе и постоянным побуждением к деятельности. Правительство принуждено вечно стоять настороже, не упускать ничего, стараться отклонять удары, не оставлять открытого места для нападений. За всякое свое действие оно призывается к ответу, и этот ответ должен быть таков, чтоб он утвердил, а не поколебал его положение.

В-третьих, в самих партиях водворяется привычка к дисциплине, без которой нет совокупной деятельности, без чего нет даже возможности свести разнообразные мнения к единству. Только при этом свойстве может развиваться в обществе самодеятельность, которая составляет необходимое условие преуспеяния, и, наоборот, именно в обществах, обладающих самодеятельностью, партии получают наиболее крепкую организацию.

В-четвертых, в этой борьбе выдвигаются наиболее даровитые люди. Каждая партия, естественно, ставит во главе своей вождей, способных ею руководить и пользоваться ее силами для достижения намеченных целей. Правительство, с своей стороны, даже когда оно возвышается над борьбою партий, не может вверять управление общественными делами неспособным лицам, которые только роняют его достоинство и его авторитет. Угодливый министр, который, при других условиях, продержался бы целые десятки лет к великому вреду государства, подвергаясь критике оппозиции, с первых же шагов окажется несостоятельным. Правительственная деятельность, без сомнения, становится затруднительнее, но именно поэтому она требует высших сил.

Все эти совершенно несомненные и неоспоримые выгоды политического быта, который движется борьбою партий или, по крайней мере, ее допускает, имеют, однако, и свою оборотную сторону. При наилучших условиях партийная борьба всегда представляет множество весьма некрасивых явлений, а иногда она ведет к гибельным для государства последствиям.

Во-первых, принадлежность к партии неизбежно дает человеку систематически одностороннее направление. Всякое непредубежденное и беспристрастное отношение к явлениям общественной жизни исчезает; член партии на все смотрит с точки зрения ее направления и ее интересов. И этою односторонностью заражаются самые сильные практические умы, те, которые призваны руководить другими. Только теоретик, стоящий в стороне от политической жизни, может сохранить беспристрастный взгляд на вещи. В особенности партия, долго находящаяся в оппозиции, привыкает смотреть отрицательно на все действия правительства, а в конце концов и на самые потребности власти и государства. Значительною поправкой этому злу служит парламентское правление, которое движется сменою партий, а потому дает каждой из них возможность на деле познакомиться с задачами и требованиями власти. Но для того, чтобы партия сделалась способною управлять государством, надобно, чтоб она в себе самой носила уже сознание государственных начал и способов их осуществления, а долгое пребывание в оппозиции не содействует развитию этого сознания.

Беспристрастное отношение к интересам отечества становится тем более редким, что, во-вторых, при такой организации дух партии более и более заслоняет собою бескорыстное стремление к общему благу. Это составляет главную язву партийной борьбы. Общие интересы совершенно теряются из виду или выставляются только как прикраса для частных стремлений. Все внимание сосредоточивается на том, чтоб одолеть противников и стать на их место. Дух партии охватывает всю политическую деятельность, сверху донизу. Все приносится в жертву партийным целям, в крайних случаях даже частным интересам. Мы видели, что в Соединенных Штатах вся цель партий заключается в том, чтобы получить власть в свои руки и воспользоваться ею для личных выгод.

В-третьих, в этой ожесточенной борьбе, естественно, разгораются страсти. Спокойное обсуждение государственных вопросов заменяется бурной агитацией. Партии, в особенности оппозиционные, стараются возбудить общественное мнение, подвинуть даже народные массы против своих противников, нередко взывают к самым низменным их стремлениям. Злоба, зависть и ненависть водворяются в обществе. Там, где нет сильной власти, сдерживающей эту борьбу, она принимает революционный характер; раздоры партий ведут к междоусобиям, а вследствие того к падению той свободы, которая их породила.

В-четвертых, для достижения своих целей партии не пренебрегают никакими средствами. Всякий вопрос представляется в виде, приноровленном к целям партии. Все, что для нее невыгодно, обходится молчанием, а то, об чем говорят, представляется в искаженном виде. О добросовестном исследовании истины нет уже речи; пристрастие становится господствующим началом общественной жизни. Ложь охватывает все, сверху донизу; клевета расточается обильнейшими струями. Всякого противника стараются закидать грязью, прямо или косвенно подорвать его значение. И против этих потоков лжи и клеветы нет никакого лекарства. Можно сколько угодно восстановлять извращенные факты и опровергать клевету; всякий верит только своей партии и не верит другой. В этом хаосе нет даже возможности все опровергать, ибо ложь и клевета возобновляются ежедневно, ежечасно, по всякому поводу и во всех углах. Отсюда неизбежное понижение нравственного уровня общества. Люди становятся равнодушными ко лжи, как к явлению самому обыкновенному, а те, у которых чувства не загрубели, удаляются от политического поприща.

В-пятых, эта непрестанная борьба ведет к неизбежному ослаблению правительственной власти. Если правительство, опирающееся на значительное большинство, черпает из этого новые силы, то правительство, имеющее за себя лишь слабое большинство или даже вовсе отрешенное от партий, всегда является шатким. Оно принуждено вступать в постоянные компромиссы. Во всяком случае, значительная часть его сил тратится на борьбу с оппозицией. Спокойное занятие государственными делами невозможно для людей, которых все внимание обращено на то, чтобы постоянно отражать врагов и прикрывать свои позиции. Под ожесточенными нападками противников, особенно при возбуждении народных страстей, умеренное и разумное правительство с трудом может держаться. Слабое же правительство неизбежно приходит к падению; при разгаре страстей это ведет обыкновенно к установлению деспотизма, который полагает конец борьбе тем, что на место ее водворяется произвол.

Таковы выгоды и невыгоды, проистекающие из борьбы партий. Чем более она обостряется, тем ярче выступает невыгодная ее сторона: односторонность усиливается, страсти разгораются, дух партии заслоняет собою все и порождает самые безобразные явления. Напротив, когда борьба ведется в пределах умеренности, с уважением к противникам, с соблюдением нравственных требований, она является только естественным выражением разнообразия человеческих взглядов и потребностей и способствует правильному решению вопросов. Отсюда следует, что первое и главное правило относительно политики партий заключается в соблюдении умеренности. Это то же самое правило, которое было выставлено выше как руководящее начало правительственной деятельности. Как правительство, так и партии должны прежде всего остерегаться преувеличения собственного начала, памятуя, что всякое одностороннее начало не исчерпывает всей совокупности элементов и потребностей общественной жизни, а потому требует восполнения. Высшая цель состоит все-таки в соглашении, а борьба служит только средством. Поэтому разумная консервативная партия всегда должна быть готова сделать нужные преобразования, когда они вызываются общественными потребностями. Мы видели, что именно этой политики держатся английские консерваторы. С своей стороны, прогрессивная партия всегда должна уважать существенные основы государственной жизни и не посягать на те учреждения, которые имеют глубокие корни в истории и держатся собственною внутреннею силой. Можно сказать, что государственный смысл партий состоит в умении понимать истинную сторону в мнениях противников.

При такой постановке вопроса, очевидно, все сводится к своевременности принимаемых мер. Это и есть основной вопрос политики. Надобно знать, какие перемены вызываются жизнью, что ею подготовлено и что подверглось уже процессу разложения и держится лишь искусственными средствами, представляющими остаток отживших порядков. Это понятие о своевременности есть то, что ныне называется оппортунизмом. Крайние партии видят в этом отречение от своих начал, но в сущности оппортунизм есть не что иное как политика, которая имеет дело не с теоретическими принципами, а с изменяющимися потребностями и условиями практической жизни. Без внимания к своевременности деятельность партий обречена на бесплодие или может произвести только вредную агитацию. Чистые теоретики могут отрешаться от условий времени и места; практики ими связаны.

От этих условий зависит и преобладание той или другой партии в данную минуту. Общий закон состоит в том, что при нормальном течении жизни господствуют средние партии, а в борьбе выступают крайние. И в нормальном развитии могут потребоваться перемены: тогда преобладание естественно получает прогрессивная партия; наоборот, когда нужно упрочить совершившуюся перемену, снова перевес получает консервативная партия. Таким образом, при нормальном ходе вещей оба направления сменяют друг друга сообразно с изменяющимися потребностями и течением жизни.

Но совершенно иные явления наступают, когда жизнь долго была задержана в своем естественном развитии. Тогда, вместо постепенных и умеренных улучшений, приходится совершать их разом. Упорный консерватизм вызывает потребность радикальных перемен в жизненном строе. Если есть власть, сознающая эти новые потребности и способная руководить движением, преобразования могут совершиться законным путем, хотя и тут не обходится без борьбы. Если же бессильная власть предоставляет полный простор столкновению партий, борьба неизбежно принимает острый характер. Тогда средние партии разлагаются и сходят со сцены, а на место их выступают крайние. Усиление последних всегда служит признаком ненормального порядка вещей. Оно означает болезненное состояние общества, из которого оно может выйти только путем острого кризиса.

Крайние партии, вообще, лучше организованы для борьбы, нежели средние. Самая односторонность их начал крепче связывает людей и одушевляет их фанатизмом, способным увлечь колеблющиеся умы и разрушить воздвигнутые пред ним преграды. Поэтому нередко фанатическое меньшинство, особенно в минуты острой борьбы, получает преобладание, на которое оно не могло бы рассчитывать по своей численности. Отсюда, например, успехи якобинцев в первую Французскую революцию. Среди расстройства, а частью бегства умеренных элементов и полного бессилия правительства, они одни остались организованною партией, одушевленной самым крайним демократическим фанатизмом. Вследствие этого они не только получили преобладание, но успели одолеть всех врагов, как внутренних, так и внешних. В исступленной борьбе со всеми защитниками старого порядка они спасли революцию. Но орудие, созданное для битвы, совершенно негодно для установления или упрочения какого-либо нормального порядка. В мирное время якобинские стремления могут быть только опаснейшим из зол. В самый разгар борьбы временное их преобладание неизбежно влечет за собою последующую реакцию, ибо, могучие для разрушения, они бессильны для созидания. Вызванное ненормальным положением минутное преобладание радикализма уступает место обратному течению. Таков опять неизменный закон, которым управляется все движение общественной жизни. Одна крайность непременно вызывает другую. Обыкновенно и радикалы и реакционеры всю вину сваливают друг на друга, не замечая, что они сами первые виновники торжества противников. Разница между ними состоит лишь в том, что реакционеры, которые имеют за собой многовековое прошлое, опираются на потребности власти и порядка, а потому долее могут удержаться в своем положении, нежели радикалы, отрицающие то и другое и стремящиеся пересоздать общество на основании теоретических начал. Но и реакция чем она упорнее и чем менее она считается с потребностями времени и с изменившимися условиями жизни, тем неотразимее вызывает, в свою очередь, господство радикализма. Между этими двумя крайностями общество колеблется взад и вперед, пока оно не возвратится к нормальному положению, то есть к господству средних партий, подобно тому как маятник, выведенный из состояния равновесия, качается туда и сюда, делая все меньшие и меньшие размахи, пока не придет наконец к нормальному положению, определяемому центром тяжести. Но в маятнике этот центр тяжести дан раз навсегда самым его строением; в человеческих же обществах он изменяется движением жизни. Не надобно только воображать, что его можно произвольно переместить вперед или назад, выдвигая крайние требования. Он дается современным состоянием общества и изменяется лишь медленным историческим процессом. Насильственное же его передвижение неизбежно вызывает поворот в противоположную сторону, пока не будет найдена истинная точка. От непреложных законов общественного развития уйти нельзя. Они не нарушаются безнаказанно, и тот, кто хочет их насиловать, должен испытать на себе все невыгоды образа действий, идущего наперекор естественному порядку вещей.

Из этого можно видеть, что в политике партий весьма важную роль играют отношения крайних партий к средним. В эпохи борьбы первые враждуют не только между собой, но и с теми средними партиями, которые ближе к ним стоят. При разгаре страстей умеренность действий представляется величайшим злом, а потому удары крайних направляются столько же против настоящих противников, сколько и против слишком вялых союзников. Французские террористы истребляли друг друга. Но в мирное время, когда преобладают не крайние, а средние партии, возникает вопрос: в какие отношения должны первые становиться к последним?

Этот вопрос, как и все вопросы политики, решается обстоятельствами. Важнейшее условие заключается в самом характере крайних партий. Если они не выделяются в особые группы с определенною программой, а примыкают к соответствующим средним, образуя только крайнее их крыло, то вопрос решается очень просто. Тут нет необходимости сделок и уступок. Крайние элементы сами держатся в пределах умеренности, сознавая невозможность провести свою программу и поддерживая ту, которая всего более к ним приближается. Тогда борьба происходит собственно между двумя партиями, которые сменяют друг друга в правлении. Таково положение дел в Англии. Там радикалы всегда примыкали к либеральной партии, а реакционная партия вовсе не существует, вследствие того что политическое развитие в последние два столетия происходило медленным и правильным путем, без переворотов и без разрушения существующего строя. Глубочайшее из совершенных в это время преобразований - избирательная реформа 1832 года, которая отняла у аристократии преобладающее влияние в политических выборах, произведена была с такою обдуманностью и с таким вниманием к практическим потребностям, что для реакции не оставалось места.

Совершенно иное положение там, где вследствие исторических причин и характера партий крайние элементы образуют отдельные группы с определенною программой, которую они во что бы ни стало хотят проводить в своей политической деятельности. И тут средние партии иногда принуждены искать их союза, чтобы дать отпор общим врагам. Таково было положение республиканских партий во Франции, когда приходилось вести борьбу с монархической коалицией: оппортунисты соединились с радикалами и одержали победу. При таких условиях взаимные несогласия временно умолкают и все соединяются в дружном действии. Но когда победа упрочена, разногласия выступают наружу. Крайние партии предъявляют свои требования, а средние не могут на них согласиться, не отрекаясь от своей совершенно правильной точки зрения и не теряя почвы в стране, где с ослаблением борьбы умеренные элементы естественно получают перевес. Для всякой партии нет более опасных врагов, как собственные крайние союзники, которые своими необдуманными действиями подрывают ее положение и навлекают на нее справедливые нарекания. Как ни стараются умеренные элементы сваливать вину на отчаянные головы, которые представляются одинокими явлениями, они волею или неволею остаются солидарными с своими союзниками и несут на себе ответственность за их необдуманные поступки. Когда же эти поступки таковы, что они возмущают общественную совесть, или когда союзники провозглашают учения, разрушительные для общественного порядка, тогда все здоровые элементы общества отшатываются от партии, имеющей подобных друзей. Если умеренная партия хочет сохранить свое положение, она должна с ними порвать. Это и не представляет затруднений, когда партия сама по себе довольно сильна и располагает прочным большинством. Но когда этого условия нет, волею или неволею приходится входить в сделки или с прежними союзниками, или с прежними противниками. Последнее, в свою очередь, часто представляет неодолимые затруднения. Партии связаны своим прошлым; столь же трудно бывает порвать с прежними союзниками, как и вступить в союз с прежними врагами, против которых существуют и законные причины недоверия, и укоренившиеся предубеждения. С своей стороны, последние часто вовсе не расположены поддерживать своих старых противников. Они не отказываются от своей программы, которую они надеются провести при более благоприятных условиях, или же они предъявляют требования, на которые нельзя согласиться, не отрекаясь от своей собственной точки зрения и не подрывая своего положения. Нужно много политического такта, чтобы при таких условиях составить сколько-нибудь прочное большинство. Не имея достаточной опоры в собственной партии и принужденное вступать в постоянные сделки направо и налево, правительство остается в шатком положении; оно колеблется туда и сюда и может пасть при первом случайном толчке. Таково именно положение французских республиканских правительств со времени победы их над монархистами.

Нередко крайние партии, недовольные тем, что им не делают достаточных уступок, сами содействуют падению средних, с которыми они состояли в союзе; но этим они только пролагают путь своим противникам. Назидательный в этом отношении пример представляет выбор в Париже радикала Бароде, который привел к падению Тьера и к торжеству монархистов. Это была величайшая политическая ошибка, которая могла быть даже непоправима, если бы монархисты в свою очередь не наделали еще больших ошибок и тем не подорвали своего положения. Еще хуже, когда противоположные крайние партии вступают в союз между собою для низвержения средних. Это самая безнравственная из всех коалиций, подрывающая достоинство партий и ведущая к самой ожесточенной борьбе, иногда, в конце концов, к диктатуре. А между тем к этому всего чаще прибегают именно те партии, которые выставляют себя хранителями порядка. Они руководствуются гнусным правилом, что чем хуже, тем лучше. В надежде на то, что торжество крайней партии приведет к реакции, они усугубляют смуту и всячески противодействуют установлению сносного порядка вещей. Нет такого отчаянного средства, к которому бы они не прибегали для достижения своих целей. В этом отношении самый поразительный пример политической безнравственности представляет поддержка, которую французские монархисты оказывали генералу Буланже. Толкать свое отечество в руки политического авантюриста, в надежде, что среди этой смуты выпадет какой-нибудь шанс для монархии, это - такое забвение всего, что дает высшую цену политической деятельности, какое редко встречается в истории. И когда представитель монархического начала, который предводительствовал этим походом, выставляется своими приверженцами образцом благородства, то нельзя не сказать, что понятие о благородстве совершенно затмилось у французских монархистов. Они вполне заслужили свое падение.

С своей стороны, радикальная партия всегда готова прибегать к революционным средствам, как только представляются хотя бы призрачные шансы успеха. Там, где политическая жизнь упрочилась вековою практикой и вошла в правильную колею, революционные движения не имеют почвы. В Англии нет революционной партии; ее нет и в Северной Америке, хотя там народ привык к самовольной расправе. Но в странах, которые прошли через глубокие перевороты и приобрели свободу путем революций, крайние партии всегда готовы возбуждать народные массы, подвигая их на насилия и возмущение. Примеры успеха революционных движений действуют заразительно и на те страны, где вовсе нет политической жизни. Когда законный путь прегражден, кажется, что свободу нельзя иначе приобрести, как восстанием, а так как народные массы вообще легко поддаются увлечениям и настоящие их воззрения неизвестны, то их и стараются возбудить всякими обольщениями. Революционные движения в Германии в 1848 году представляют тому пример.

Когда политическая жизнь долго была насильственно задержана, общее движение, охватывающее целые массы, может, конечно, иметь успех; но революции, как мы видели, всегда оставляют по себе печальные следы. С одной стороны, остаются приверженцы старого порядка, которые стремятся его восстановить; а так как революция всегда влечет за собою реакцию, то часто они в этом успевают. С другой стороны, даже временный успех революции возбуждает надежды на лучший исход при более благоприятных условиях. То, что составляет прибежище крайней нужды, обращается в постоянную привычку. Революционный дух внедряется в общество. Уважение к закону, составляющее первое условие правильной свободы, исчезает; насилие и возмущение становятся обычными орудиями действия. Революция возводится даже в теоретическое учение или в историческое начало, которое противополагается существующему порядку как знамя будущего. Мы видим это во Франции. С своей стороны, правительства привыкают видеть во всяком либеральном движении революционное начало. Они становятся на сторону реакции, и тогда возгорается борьба, которая приводит к новым потрясениям. Для политической свободы нет большей опасности, как распространение революционного духа в более или менее значительной части граждан. При таком условии свобода никогда не может получить правильных и прочных основ; она всегда останется началом, висящим на воздухе и подверженным всем изменениям ветра.

По самому существу своему этим духом всего более заражена социалистическая партия. При существовании политической свободы радикалы всегда имеют надежду провести свои меры законным путем. Чтобы приобрести доверие избирателей, они должны представлять из себя партию, понимающую условия политической жизни и способную управлять государством. Но социализм, стремящийся к утопиям, не может иметь ни малейшего шанса приложить свои теории иначе как ниспровержением всего существующего общественного строя. Как бы социалисты ни притворялись партией, уважающею закон и стремящеюся действовать мирными путями, они остаются и всегда останутся революционерами по самой своей природе, по смыслу их учения. Все содержание их пропаганды заключается в том, что массы подвергаются несправедливому ограблению, что плоды их труда отнимаются у них тунеядцами, что весь существующий строй основан на насилии и неправде. Полная путаница понятий в соединении с воззванием к самым низким страстям - вот все, что подносится невежественной толпе, обольщаемой обещаниями фантастических будущих благ. Результатом такой пропаганды может быть только водворение в обществе непримиримой вражды классов. Кроме потрясений и переворотов, в которых могут погибнуть все высшие плоды цивилизации и которые неминуемо должны вызвать самую суровую реакцию, она ничего не сулит. А между тем, с демократизацией общественного и государственного быта, именно эта партия приобретает все большее и большее значение. Современное течение жизни ведет не к примирению партий, не к сглажению их различий, а, напротив, к обострению борьбы. Все то зло, которое они в себе заключают, достигает наивысшей степени с появлением социализма на политическом поприще. Тут дело идет уже не о тех или других политических вопросах; тут самое существование общества и все основы гражданственности ставятся на карту.

При таких условиях более чем когда-либо важно существование в государстве начала, возвышенного над борьбою партий и представляющего отечество в его постоянных основах и в его высшем единстве. Таким началом является наследственная монархия. Глава республики всегда есть избранник и представитель известной партии. Только наследственный монарх, как живой носитель исторической преемственности, государственной жизни, возвышается над временными и односторонними влечениями общества. В нем народ видит твердый центр, связывающий прошедшее с будущим и обеспечивающий правильный переход от одного общественного строя к другому. В эпохи брожения и внутренних раздоров этот прочный центр государственной жизни в особенности важен. Мы видели, что общий закон политического устройства и развития состоит в том, что чем меньше единства в обществе, тем сосредоточеннее должна быть власть. Поэтому и значение монархического начала в различные эпохи и при различных условиях неодинаково. Оно возвышается особенно там, где общество раздирается ожесточенною борьбою партий. Если историческая власть исчезла среди переворотов, то практическая потребность воздвигает новую. Последняя, однако, не может заменить старой. Она долго остается колеблющеюся, и только при большом умении и весьма благоприятных условиях она может упрочиться временем и пустить корни в народной жизни. Орлеанизм и бонапартизм во Франции служат тому живыми примерами. Даже такой гений, как Наполеон I, сокрушался о том, что его династия не имеет исторических корней.

Но для того, чтоб историческая монархия могла исполнить свое назначение, она должна, как уже было сказано, иметь в себе довольно эластичности, чтобы следовать за изменяющимися потребностями жизни и понимать настоятельные ее нужды. Монарх тогда только возвышается над партиями, когда он действительно стоит выше их, а не отождествляется с одною из них. Монархия, которая становится представительницею реакции, тем самым подрывает свое значение. Ничто так не содействовало ослаблению в Европе монархического начала, как политика Священного союза. Конечно, монарх, призванный охранять законный порядок, не может в то же время быть покровителем революционных стремлений. Но он не должен потребность законной свободы смешивать с революционными стремлениями и подавлять их безразлично, как делали главы Священного союза. Этим он становится во враждебное отношение ко всем либеральным и образованным элементам народа, чем самым между правительством и обществом водворяется глубокая рознь. Политика последних лет царствования Александра I вызвала движение декабристов, а политика его преемника еще более усилила внутреннюю рознь и подготовила явление нигилизма. Общественное брожение, вызванное борьбою различных направлений и партий, может временно заставить правительство принимать реакционные меры; но они не должны делаться постоянными руководящими началами политики. Реакционный дух столь же вреден для государственной жизни, как и революционный дух, ибо не борьба, а соглашение составляет высшую ее цель.

Таков результат, к которому приводит нас изучение политики как в правительственной деятельности, так и в борьбе партий.

                                 КОНЕЦ.

                               ОГЛАВЛЕНИЕ.

                               КНИГА ПЕРВАЯ

                           Основания политики.

                                                                     Стр.

Глава I. Политика как наука

Глава II. Политика и право                                            15

Глава III. Политика и нравственность                                  24

Глава IV. Разделение политики                                         40

                               КНИГА ВТОРАЯ

                          Создание государства.

Глава I. Способы происхождения государств                             42

Глава II. Территориальная политика                                    55

Глава III. Политика народности                                        79

                               КНИГА ТРЕТЬЯ

                  Политика государственного устройства.

Глава I. Происхождение образов правления                             105

Глава II. Политика чистой монархии                                   126

Глава III. Политика аристократии                                     154

Глава IV. Политика демократии                                        175

Глава V. Смешанная республика                                        210

Глава VI. Ограниченная монархия                                      223

Глава VII. Сложные государства                                       268

                             КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ

                        Политика законодательства.

Глава I. Предания и прогресс                                         292

Глава II. Реформы и революции                                        302

Глава III. Общее законодательство и местное                          341

Глава IV. Виды и способы обсуждения законов                          356

                               КНИГА ПЯТАЯ

                           Политика управления

Глава I. Силы государства                                            381

Глава II. Утверждение законного порядка                              400

Глава III. Попечение о благосостоянии                                416

Глава IV. Духовные интересы                                          451

Глава V. Централизация и местное самоуправление                      480

                               КНИГА ШЕСТАЯ

                             Политика партий.

Глава I. Партии в государстве                                        505

Глава II. Организация партий                                         525

Глава III. Способы действия партий                                   541